"Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы" - читать интересную книгу автора (Гаврилов Дмитрий)

ГЛАВА 1. ДАР СЕДОВЛАСА

— Где старшой?

— А сам кто будешь? — откликнулся новгородец и недоверчиво посмотрел на хлопца сверху вниз.

— Я-то? А с той деревни и буду! — был ему ответ. Белобрысый щуплый пацан кивнул в сторону холма, где и в самом деле виднелось какое-то селение.

— Зачем тебе старшой? — удивился мужик.

— У вас — корабь, у нас — быки, — пояснил малец. — Староста прислал.

— И то верно. Гляди! Вона Фредлав… — указал новгородец.

Паренек проследил за его рукой…

— Ага!

На пригорке стояли двое. Первый — среднего росту, бородатый варяг в богатом кафтане да с лихо заломленной шапкой.

Внимание мальчика тут же приковал второй: высокий, с сажень, еще молодой мужчина, слегка сутулый, как это часто бывает среди долговязых. Одежда из черной кожи неизвестного зверя очень шла к бледному небритому лицу. Платье дополняли столь же черный плащ и широкий пояс. Пластины, отливающие металлом, крепились на груди и плечах, превращая одёжу в доспех. Но, главное, меч! Меч с три, а то и все три с половиной локтя был под стать фигуре воина и придавал ей зловещий вид.

— Ну и жердь! — хмыкнул мальчишка.

— Сопли подотри, мужичонка! — отозвался новгородец. — То не Фредлав. Наш старшой — который ладный да ухватистый. А этот мрачный — то не наш. Чужак, одним словом.

— Так бы сразу и говорил, — пацан ковырнул в носу, подтянул веревку, что служила ему поясом, и деловито зашагал выполнять поручение односельчан.

— Ну, спасибо, Фредлав! Мне поспевать в сам Киев надобно, а вы по непогоде провозитесь не один день… — сказал Ругивлад, хлопнув друга по плечу.

— Тебе виднее, но тише едешь — дальше будешь, — ответил варяг.

Они обнялись.

Еще раз оглядев жилистого, худощавого словена с головы до ног, Фредлав остался доволен таким осмотром и добавил напоследок:

— Ступай-ка просекой, никуда не сворачивая. Верст через десять с гаком выйдешь к пристани, а там прямая дорога. Так в Киявию и доберешься. Да будет с тобой Один[2] и его Удача!

— Не поминай лихом! — молвил словен и, пристроив меч за спиной, двинулся в указанную сторону.

Не сделав и сотни шагов, не верящий в худые приметы Ругивлад обернулся. Но Фредлав, уже забыв о нем, торопил своих корабельщиков, чтобы успеть до темноты.

— Живей, ребятушки! А ну-ка, навалились! Взяли!

Лодью вытащили на брег. Дружно поднимая то один, то другой борт, подвели оси с колесами. Купленные на время волока быки, взревели, но покорно потащили сооружение просекой. Животных подгоняли громкими криками опытные в таких делах кривичи из ближнего селения.

Лежащий перед словеном путь был проторен давно. Сама княгиня-мать весен сорок назад отважилась его проверить. Она поднялась по Днепру до волоков у Гнездова, и, очутившись в Западной Двине, направилась к другому волоку, уже в Ловать. Так и вернулась в родную сторону, на Ильмень.

На сей раз все было иначе.

Фредлав вел судно руслом Десны, в которое они попали, оставив позади Угру. У варяга были какие-то дела в Чернигове, словену же не терпелось поквитаться с обидчиками. Потому и избрал он самую короткую из всех дорог к стольному городу, и пути их с варягом разошлись.

Сам Фредлав — полукровка. Отец варяга когда-то покинул Свейскую землю в поисках счастья и обрел его, вместе с любовью, за морем в Гардарики. На родину он так и не вернулся. Мальчишками, Фредлав да Ругивлад не раз дрались на палках и — хвала богам — ни единожды на мечах.

— Старый друг — лучше новых двух, и это верно… — думал словен. — А все-таки, я доберусь быстрее…

Уже не оглядываясь, он продолжил путь, но не одолел и трех верст, как стало темнеть. Небо налилось пунцовыми тучами, такими тяжелыми, что даже могучие стрибы во главе с предводителем своим — Посвистом — с трудом гнали их на юг.

— Не видал такого, чтобы месяц Серпень грозил! — подивился путник.

Впрочем, пока на землю не упало ни единой капли. И загрохотало. Сперва где-то далеко, потом все ближе и ближе… Ярая молния разодрала сгустившуюся темноту. Полоснула по лесу. Затем еще и еще…

— Серчает Перун! Как бы не зашиб! — подумал Ругивлад.

Но всякий знает, прятаться в грозу под дерево — верная погибель, Громовник любит смелых, и тех, кто следует прямой дорогой — он не трогает. Потому словен продолжал идти просекой.

Опять громыхнуло. Грудь на грудь сошлись в схватке небесные воители. Бьются не за живот, а за честь. Селянам же — страхи да охи. Свирепеет Перун, что не может достать Велеса[3] молотом. Смеется лукавый бог над немощью простоватого громовержца. Быстрый, словно мысль, ускользает он от извечного соперника. А бывает, как даст в ответ своим кривым жезлом, как вытянет Перуна по спине — только держись!

Ругивлад недолюбливал метателя молний, как не терпел он и силы тех, кто самоуверенно возвышал ее над разумом. Не то, чтобы он не признавал Правды и Закона… Словен ненавидел радивых перуновых служителей, Добрыню да Путяту, разоривших по Новагороду все прочие капища в угоду своему богу. Непокорным на груди выжигали громовой знак. Тучегонитель платил бы Ругивладу той же монетой, если б счел его за противника.

Но виноват ли в излишнем усердии людей сам Громовник? Бессмертным нет дела до человека, пока тот не поднимется на ступеньку повыше к ним, богам. Ругивлад не шел стезей Перуна, а потому и не видел в нем ни защитника, ни помощника.

С неба не упало ни капли — не к добру сие, не к добру! Не сбылась, знать, пословица стародавняя:

«Гонит Перун в колеснице гром с превеликим дождем. Над тучею туча взойдет, молния осияет — дождь и пойдет».

Внезапно сама земная твердь содрогнулась до основания, заходила ходуном. С оглушительным скрежетом по ту и другую сторону просеки повалились столетние сосны. Буйные ветры пробили в небе брешь, устремились вниз и принялись играть в догонялки, придавив путника к земле. Раскаты, однако, стали прерывистей, будто у Перуновой колесницы полетела ось или захромал коренной.

Сквозь разноголосый вой Стрибожьих внуков, что так и ярились по земле, словен услыхал стон. Сперва он никак не мог понять — откуда.

— Воды! Пить мне! Пить подай!

— Да, тише, вы! Неугомонные! — прикрикнул молодой волхв.

Но альвы не поняли его.

Ругивлад ведал: есть разные духи. Светлые альвы дружественны богам и людям. Темные — не то что враждуют с кем-то, а просто любят свое первозданное сумеречным жилищем. На белый свет их и калачом не заманишь. Фредлав как-то сказывал, что небесные альвы обликом прекраснее солнца, а темные — чернее смолы, хотя ни тех, ни других сроду не видывал. Стрибы — так и вовсе невидимки, поди угляди!

— Пить подай!

Стон доносился из глубины леса. Вот, опять!

— Воды! Пить мне!

«Зашиб-таки кого-то, громила!» — выругался герой и, перебираясь через поваленные стволы зеленых гигантов, углубился в чащу.

Ветра предпочли резвиться на просторе и не стали преследовать смелого человека.

— Пить подай! Воды! — снова услышал Ругивлад.

На пригорке, раскинув руки, лежал мощный старец. Нет, не старик — велет! Одна ладонь его, судорожно впивалась пальцами в мох. Во второй длани был крепко зажат длинный, тяжелый на вид посох с яхонтом на оглавии. Камень сей выглядел странно и никак не вязался с грязными, прожженными до дыр серыми одеждами пилигрима. Голая грудь старца тяжело вздымалась. Во всю ширь багровел на ней овальный след, какой случается только после хорошего удара булавой или боевым молотом о доспех.

Ругивлад приблизил флягу к губам раненого. Уста шевельнулись и приникли к горлышку. И дрогнули кошмарные веки с длинными ресницами, черными и густыми, на фоне смертельно усталого, белого лица.

Хоть и было во фляге с полведра, старик живо опростал ее. Улыбнулся, оскалился. Теперь у него было довольное лицо победителя.

Седая копна нечесаных волос и лопата бороды внушали почтение.

Медленно открыл он глаза, и словен, едва глянув в чародейские очи, отшатнулся, выронил флягу.

Дед приподнялся, что-то глухо проворчал и запахнул одежды, так, чтобы никто не увидел следы от удара. Затем оперся на посох, показавшийся теперь словену настоящим копьем, и выпрямился, восстал, точно от сырой земли да воды колодезной прибыло невероятной силищи. А росту он оказался великого. Макушкой Ругивлад едва доставал старцу до подбородка.

Неожиданно земля разверзлась, и оба они стремительно понеслись вниз, вниз… В самую бездну, в самую тьму! Следом поползли и ухнули в пропасть опавшие листья, сучья, ветки, хвоя… Мелькнули змеями корни…

— Ах ты, черный колдун! Вот так угораздило! — только и успел подумать Ругивлад, а под ногами снова была твердь — холодный, как лед, камень, и ничего более.

— Спасибо, добрый молодец! Не оставил меня в беде! — сказал старик, отряхивая лохмотья.

— Не за что! — буркнул словен, но прикусил язык.

Тяжелый бас Старца, отразившись в сводах глубинной пещеры, наполнил пространство. У Ругивлада аж мурашки побежали по коже.

Он коснулся оберегов на груди, охраняя себя от напасти.

— А бояться не стоит, Ругивлад! — улыбнулся ведун.

— А я и не страшусь! — отвечал словен, уже ничуть не удивившись, что незнакомец назвал его по имени. — Береженого Род бережет!

Ведовство, как учили волхвы, — особый дар, ниспосланный богами. И тот, кто разумел волшебный язык первозданного мира, кто мог, наблюдая, мудро толковать всякие проявления его, начиная от трели птицы и журчания ручейка до лунного затмения, мерцания звезд и прочих примет, — тот становился вровень с дарителями. Он не только помнил истинные имена, но и получал право давать их вновь. «Ведать» означало владеть высшим знанием, которое связывало ведуна и его род с могучими стихиями, с Правью, таящейся за всем сущим.

— Раз прознал мое имя, не откроешь ли свое? Иль опасаешься?

— Отчего же! — улыбнулся колдун и продолжал нараспев. — Я — Тот-кто-идет-вперед и Тот-кто-идет-назад. Я — Тот-кто-распознает-обман и Тот-кто-с-длинным-копьем… Кличут меня — Длинная Борода, но проще — зови Седовласом!

«А что, ежели и впрямь спросить Его?!»

Не успел словен так подумать, как потянуло в сон. Ругивлад клюнул носом. Веки налились свинцом:

«Врешь, колдун! Нас не так-то просто взять!» — решил словен.

Но стоило лишь на пару мгновений сомкнуть ресницы — а может и не на мгновений — как Ругивлад всей кожей ощутил: все вокруг пропитано древним, не поддающимся никакому противодействию колдовством. Повеяло могильным холодом, смертный почуял: подземный мир начинает меняться…

И вдруг, так же внезапно, Дрема отступил, в сон больше не клонило, а очам предстало…

— Прах Чернобога![4]

Сколь бы неожиданными не казались превращения, Ругивлад успел-таки выхватить меч. Старый кудесник, одетый в грубую черную суконную хламиду восседал на троне. Он был бос. Огромные белые ступни, столь же белые длинные костлявые пальцы, смертельно бледное лицо под зловещей тенью глубокого капюшона придавали ему сходство с навием. Сверху падал тусклый зеленоватый свет.

— Мне известно, что за дело у тебя в Киеве, — невозмутимо продолжал старец, будто и не пытал доселе гостя. — Но все же, расскажи-ка сначала! Сподручнее будет уважить и просьбу твою. Я ведь добра не забываю.

Вот тут-то, почувствовав на себе испытующий взгляд чародея, герой и пожалел, что связался с ним.

— Присаживайся! — продолжил Седовлас, зевая, и указал на скамью, невесть откуда появившуюся в пещере.

Ругивлад недоверчиво потрогал клинком дерево.

Стена подалась в сторону, три зеленых безобразных карла внесли полное всякой всячины блюдо. Колдун выбрал себе большое краснобокое яблоко. В широкой ладони кудесника оно заиграло всеми цветами радуги. Не церемонясь, старик вонзил в плод перламутровые волчьи зубы. Брызнул сок. Старик одобрительно крякнул и кивнул слугам — те исчезли.

— Что ж ты, молодец, не ешь — не пьешь? Али брезгуешь? — осведомился он, смакуя плод.

— Прости, хозяин! Кусок в горло не лезет… Ты послушай-ка мою историю с самого истока. Мне таиться боле нечего. Я ведь беглец. Только бегу, выхолит, от себя! С тринадцатой весны за мной повелось: сеял тьму и беду. Что ни попалось красивое на глаза, тут же становилось в них безобразным и безжизненным. Вернее — начинало мне таким казаться. Ах, если бы дело было только в этом! Я отталкивал тех, кто мог бы стать мне друзьями. Собаки прятались от меня и выли. Цветы, что я дарил, чахли и засыхали.

И понял я, что отмечен даром хуже иного клейма. Понял, что влеком страшной волной ненависти и смерти. Со временем ее хищная мощь грозила вырасти, неминуемо поглотив и моих ближних, и врагов. Воистину, то был черный дар!

Хозяин слабо улыбнулся, но прерывать гостя не стал. Ругивлад и так с трудом подбирал нужные слова, блуждая в памяти, как в дремучем лесу.

— Дар являл себя не всегда, — поправился рассказчик. — Случалось, я прозревал и даже мог одолеть чудовищные мысли, что роились в моем измученном мозгу. Но и тогда был бесконечно одинок. Я пытался проникать в суть вещей… Хотя зачем это нужно — сейчас уже не пойму… Бывали и совсем светлые дни. Тогда я любил. Мы знали друг друга с детства. Но любовь противостоит холодному уму. Противна всякой премудрости. Отдавшись любви, я совсем перестал бы владеть собой. Любой же суд над чувством есть ложь по отношению к любимой… любимому… Даже из желания блага.

Ругивлад прервал свою речь и глянул на колдуна. Тот все так молча же улыбался в бороду. Собравшись духом, волхв продолжил историю…

— Страх, что настанет миг, и невозможно будет победить себя. Миг, когда возобладает треклятый черный дар, и мою несчастную избранницу захлестнет навья Сила. Страх заставил меня отказаться от девушки. Я решил уехать, скрыться, исчезнуть, чтобы разобраться, чтобы очиститься. Впрочем, она не слишком обо мне горевала. Ей достался простой хороший муж. Кажется весьма богатый. И уже попробовавший не одну такую… В четырнадцать лет девушка готова стать матерью. Роду нужны воины, а живучее потомство можно получить лишь от сильного мужика. Я же, мальчишка, отдался знанию и с тех пор поставил рассудок над сердцем…

Паренек рос смышленым, схватывал на лету, родичам на радость да изумление. Ему исполнилось четырнадцать, когда, по настоянию дядьки Богумила, отплыл с новгородскими лодьями за море. Туда, где стояла волшебная и таинственная Аркона, где расстилалась мифическая Артания.[5] Туда, где непреступной твердью вознесся над Варяжским морем белый холм Свентовита.[6]

Легенды о Руяне-острове слагались неспроста. Владевшие им руги имели такую грозную славу, что, заслышав одно это имя, спасался в шхерах и дан, и норвежец-мурманин, и свей. То было могучее и никем не покоренное доселе племя. Прочие славяне знали ругов как непобедимых, рьяных воинов, овладевших духом зверя. Потому тот остров и называли, кто — Руяном, а чаще — Буяном. Жрецы ругов слыли настоящими чародеями. Потому и чтили в Арконе волхва превыше вельможного князя. Именно там юнцу предстояли долгие годы ученичества. Только в Арконе мог получить он свое истинное имя.

Знакомый купец, желая услужить Богумилу, поклялся скорее сгинуть, но доставить его племянника в шумную гавань многолюдного Ральсвика. Старый волхв торопил: подняться по Волхову к Ладоге без хлопот можно было разве что весной — при высокой воде.

Словене скоро миновали студеные волны озера Нево, над которым рыскали в поисках поживы неутомимые ветра-стрибы. В неделю, при попутном ветре, достигли Выжбы. От прежних обитателей сей земли — готов — осталось лишь название. Словене осели тут давно, постепенно отвоевав у некогда грозного соседа столь важный и удобный на торговых морских путях остров. А от него до Буяна рукой подать, коли Посвист не взбеленится.

Ветер как раз был северный, когда на торговые лодьи Новагорода, словно коршун из-за туч на белу лебедь, вышел свей. Быстроходные шнеки выскочили внезапно, как только за кормой показалась желтоватая полоса Готланда. Свейские корабли ринулись наперерез. Даже при спущенном парусе, двигались они легко и ходко: несколько мощных гребков и… Словом, когда словене заметили врага, викинги уж близились к борту борт и были готовы к яростной схватке.

Пронзительный свист множества стрел сливался с гулом каждой тетивы. Мороз леденил кожу. Ругивладу казалось, что все целятся прямо в него и вот-вот попадут! Хотелось ничком упасть на дно, вжаться, не шевелиться, больше не вставать.

Числом свеи едва ли серьезно превосходили новгородцев. Но вот рухнул кормщик. Франциска[7] врубилась ему в грудь, ломая ребра. Пытаясь закрыть купца щитом, повалился, пронзенный стрелами, рослый телохранитель…

Затем сцепились, жестоко, яростно, как боги в последней битве этого Мира.

— Руби кошки! — услышал Ругивлад отчаянный крик.

Орали Ругивладу, полагая, что на большее хилый юнец не годен. Стряхнув близкое к обмороку оцепенение, он судорожно ухватился за топор. Железко высекало икры, но багры не поддавались. Крючья намертво скрепили оба корабля.

Заскрипели мостки, превращая палубы в поле одной кровавой сечи.

В отчаянии Ругивлад обернулся. Да тут уж не разобрать, кто свой — кто чужой! Словенские варяги, верные клятве, «умереть, но не выдать нанимателя», рубились отчаянно, хоть и потеряли половину своих. Свеи наседали, напористо, лихо, умело, уверенные в близкой победе.

Долговязый новгородец, ловко уклонившись от секиры, перехватил запястье противника. Кулаком, точно кувалдой, огрел зарвавшегося викинга. Сгреб в охапку, швырнул в воду. Ругивлада умыло солеными брызгами. Яро сверкнул клинок, удачливый свей достал силача косым ударом, в который раз окровавив металл. Ругивлад бросился под ноги викингу и тот, перелетев через словена, ударился о скамью. Нож новгородца с чавканьем вошел в свея по самую рукоять, пригвоздив его к палубе.

— Вот и сочлись! — услыхал Ругивлад.

Но и сам долговязый больше не встал. Прислонившись к борту, он удерживал кишки, выползающие сквозь ужасную рану.

В самый разгар боя, не замеченная ни словенами, ни свеями, справа от шнека выросла новая лодья. По ее высокому борту в страшном молчании, предвкушая упоение сечи, стояли обнаженные до пояса воины. Глаза их горели ненавистью. Загорелые тела были расписаны могучими рунами. Руги!

Откуда взялись? Не наше дело. Видать, сами боги послали!

Палубу тряхнуло от удара. И разом с десяток свирепо рычащих бойцов ринулось в гущу схватки. Так на силу нашлась мощь, а на умение — мастерство. Дикую ватагу вел Лютогаст. Грозный воин, чьим именем по одну сторону моря — чужую — пугали детей, а по другую, славянскую, боготворили. Казалось, сам осьмирукий Ругевит, бог войны, вселился в него! С такой мощью и скоростью разили клинки! Повергали, секли, сносили головы, кромсали непрочную плоть, собирая богатую жатву. И с Лютогастом была сама Удача.

На шнеке свеев прикончили быстро, тела торопливо сбрасывали за борт. Однако, на той лодье, где находился Ругивлад, еще кипел яростный бой. Безысходность придала врагу и силу и упорство.

Сам купец дрался храбро, но вот тяжелая секира снесла ему пол-лица. Ругивлада вывернуло, он ухватился за живот, споткнулся о мертвое тело и растянулся на липких от крови и мозгов досках… В тот же миг на юношу кинулся бородатый кряжистый воин с прямым норманнским мечом. Ругивлад швырнул в него первое, что попалось под руку: кисть, еще теплую, со скрюченными пальцами. Свей уклонился, тут же меж ними возник кто-то из воев Лютогаста. Викинг ловко повел оружие вверх. Нежданный спаситель, дрогнув всем телом, начал оседать. Но смазанное, почти неуловимое движение железа достало и его противника. Свей так и рухнул с клинком в шее. Из рассеченных артерий струями выхлестывалась алая кровь.

В страхе от полной беспомощности словен склонился над спасшим его незнакомцем. Руг пытался что-то вымолвить, но тщетно. С губ слетал только хрип.

— Руг… — прошептали немеющие уста. — Руг… волод…

Парень приблизил ухо к хладным губам умирающего.

— Ругивлад… — послышалось ему.

— Ругивлад, — ответил он и продолжил торопливо. — Тебя зовут Ругивлад?.. Отныне это мое имя! Я не посрамлю его. Твои братья — мои братья, а сестры — мои сестры. Я буду опорой в старости твоей матери и защитой сыну…

— Научи… его…! — выдохнул руг.

Парень кивнул и тут же подумал: «Но сперва всему научусь сам!»

Впрочем, эти последние слова предназначались не ему. Рядом на колено опустился Лютогаст, прощаясь с мертвым соратником. Витязь перевел пронзительный взор на смущенного словена, но юноша встретил этот взгляд, не опуская глаз. И новый Ругивлад почуял, как расправляются плечи, как неистово бьется в груди сердце, точно вместе с именем принял он и гордый дух павшего.

— Решив убежать, я убедил себя в том, что нет любви без корысти, — продолжал он рассказ. — Люди чаще врут, когда говорят, мол, любят они.

— Или хотят обманываться, — поправил Ругивлада Седовлас, принимаясь за новое яблоко.

— Скажи, колдун, разве можно осознавать любовь?! Нет! Только чувствовать! И заветные слова «я тебя люблю» несут в себе разум: мысль о том, как добиться ответного чувства.

— А другой любви ты и знать не желал, — подтвердил старик.

Лицо его заметно порозовело, а от яблока не осталось и огрызка.

— Почему я обязан следовать по пути, предначертанному родом и богами? Эта мысль не давала мне покоя. Так я усомнился в непререкаемом законе своего смертного племени. Но разве можно все время идти против судьбы? Рано или поздно человек останавливается и, выбрав, превращается в раба своего выбора. Меня учили лучшие волхвы Арконы. День и ночь я вчитывался в черты и резы, но разочарование всё усиливалось. Я постигал секреты мастеров клинка и открывал тайны волшебного искусства. Я пускался в самые безумные предприятия. И там, где в девяти случаях из десяти иной бы не уцелел, — мне везло… Я странствовал — по советам учителей — и повидал немало.

Седовлас усмехнулся, но и тут ничего не сказал. Похоже, эта бравада весьма занимала старика. Ругивлад не приметил его иронии и продолжал, слегка покачиваясь в такт собственным словам, подчиняясь их ритму. Седовлас топил улыбку в бороде, но когда пальцы кудесника начали постукивать опоручень трона, словен осмелился еще раз глянуть на хозяина. Тот мигом прекратил дробь и кивнул.

— Увы! Истина всегда разнится с воображением, — горько вздохнул Ругивлад. — Дар требовал жертв. И того же требовало его познавание. На грани помешательства я вернулся в Аркону. Мне не удалось очиститься — я был верен себе, а дар был верен мне. Верховный жрец Свентовита, Велемудр, счел мои метания зрелостью: «Истинный волхв должен сомневаться всегда. Но он непоколебим, когда творит заклятие! Тот, кто покоряет себя — самый сильный воин. Постарайся использовать свои способности по назначению. Здесь тебе не найти покоя. Если не можешь никому помочь, то хотя бы не приноси вреда!» И я оставил Храм.

— Лишь немногие своим стрибом жить умеют! — отозвался Седовлас.

— Как мне избавиться от непрошеного подарка? Как прекратить эти жалкие потуги моего ума над тем, что разумеют только боги? Я не хочу, чтобы моя любовь, осквернённая разумом, принесла зло кому бы то ни было!

И тут колдун захохотал, раскатисто, задорно, точно приглашал словена повеселиться с ним:

— Тысячи мудрейших сотни лет бьются над этой задачкой, но до сих пор не нашли ответа! Ромеи говорят: «Истинный человек должен быть несчастлив, иначе он не человек!» И я смеюсь над ними, потому что одинаково ценны счастье и несчастье, судьба и лихо, чет и нечет, добро и зло. Как же артинцы — волхвы Арконы — не научили тебя таким простым вещам? Вот мой совет: ежели хочешь быть выше смертного естества, если жаждешь хоть на шаг приблизиться к божественному знанию и величию — не смотри на естество свое как на несчастье! Не гляди на несчастье как на зло! Нет ни зла, ни добра! Есть только высшая цель и то, что ей противостоит. Выжившие из ума жрецы Свентовита в чем-то правы. То, что достойно уничтожения, следует разрушить!.. А если где-то и совершен злой поступок, он непременно уравновесится добрым делом…

— Эк вымахал! — удивился Богумил, когда посыльный шагнул в горницу и, даже наклонившись, чуть было ни расшиб лоб о притолоку.

— Да святится великий Свентовит! Будь здрав, мудрейший! — выпалил парень. — Скверные вести из Киева.

Сказал, да и умолк на полуслове.

— Как же, ждем! — молвил в ответ тысяцкий, нервно перебирая тронутою сединой бороду.

Богумил молча кивнул доверенному.

— Хвала Велесу, я их обогнал! Ночью кияне сбились со следа, но князев уй[8] скоро будет здесь. У вас нет и дня в запасе. Худые дела творятся и в Киеве, и в Чернигове, да и по всей земле славянской. Чую, много будет крови.

— Не бывать тому, чтобы мать да отца поимела. Никогда Господин Великий Новград не покорится Киеву, а Славия — Куявии! Никогда Югу не владеть Севером! — воскликнул Угоняй.

— Тише, воевода! — спокойно произнес верховный волхв. — Реки дальше!

— Едет Краснобай да дружина его, а с ними еще Владимиров верный пес, Бермята. И он ведет войско. Все воины бывалые, у всех остры мечи булатны. Хотят кумиров наших порубить. Хотят снова вознесть веру чуждую!

— Уж не Перунову ли? Ишь, какие скорые. Еще тлеют кумиры Рожаниц да Родича, а они снова тут объявились! Не пустим врага в Новгород, нехай за Волховом себе скачет. Попрыгает, помается — да назад повернет.

— Ты дело говори, воевода! — нахмурился Богумил, хотя и сам недолюбливал Краснобая, а особливо — его выкормыша стольнокиевского. «Третий десяток разменял, а всё равно — мальчишка, да еще честолюбив и злопамятен. Не почтил ни Велеса, ни Свентовита, а объявился жрецом Громометателя!» — злился он.

— Как ворога отвадить? Выстоим? Али прогнемся? — продолжал волхв.

— Думаю я, стоит разобрать мост, а лодьи на наш берег переправить. Выиграем время: ушкуйники вернутся, да и варягов с Ладоги вызовем.

— А коль пожгут супостаты торговую-то сторону? — осмелел посыльный.

— Что они, дурни? От того народ еще злее станет. Правда, купчишки наши — эти заложить могут. Всюду поплавали, всем пятки да задницы полизали. Вот откуда предательство да измена будет, — продолжал мысль тысяцкий.

— Прикажи бить в набат, Угоняй! — молвил Богумил. — Немедленно учиним вече. Буду говорить с новагородцами!

Тысяцкий поклонился верховному жрецу и спешно покинул палаты. Посыльный топтался, как несмышленый конек. Богумил хмуро глянул на него и неожиданно улыбнулся — лицо просветлело. Он поманил посланца, тот все так же нерешительно приблизился.

— Садись, молодец, — продолжал Богумил. — Знаю, устал с дороги, но время не терпит. Сам ведь сказал.

— Истинно так, не терпит, владыко!

— Хочу отписать я племяннику грамотку, ты и повезешь бересту.

На столе он нашел еще совсем новое стило и несколько свитков.

— Здрав будь, Ольг! Слово тебе шлю. Лучше убитому быть, чем дать богов наших на поругание, — медленно начал Богумил. — Идут враги к Новому городу. Молимся, жертвы приносим, чтобы не впасть в рабство. Были мы скифы, а за ними словены да венеды,[9] были нам князи Словен да Венд. И шли готы, и за ними гунны, но славен был град. И ромеи были нам в муку, да били их дружины наши. И хазары жгли кумирни, но разметал их Ольг, коего звали Вещим. А прежний князь Гостомысл, что умерил гордыню свою, тем и славен. Как и прежде, в тресветлую Аркону, отчизну Рюрикову, слово шлем. Спеши в Новград! Купец златом богат, да умом недолог — предаст за серебряник. Будет киянин, чую, смерть сеять и богов наших жечь. Суда Велесова не убежать, славы словен не умалить.

Едва подвели черту, как за окном тяжелым басом, торжественно и мрачно, гулко и зловеще, зазвучал вечевой колокол.

«Есть только божественный промысел Рода, и мужчина ли ты, али женщина, все равно ему следуешь! И никуда от этого не деться…» — Ругивлад и сам не раз приближался к такой убийственной мысли. Но впервые сия бесстыдная и нагая истина прозвучала при нем из чужих уст.

— Что до любви, молодец, успокойся! — продолжал Седовлас, — Она, как Лихо, как То, Не Знамо Что, о котором все говорят, да никто толком не видел. Ты страстно любил ее? Ну, эту, свою первую… И теперь столь же страстно ненавидишь? Ты стал на путь волхва — так не прощай же слабостей никому. И в первую очередь — себе и тем, кто заставляет тебя показывать слабость.

Ругивлад хотел было возразить, но старец остановил его властным знаком руки.

— Сильно чего-то желая, впечатлительные юноши так увлекаются, что уже воображают себя обладателем этих надежд. Поэтому ты и прекратил все попытки обольстить свою любовь. А когда мы не делаем того, что от нас ждут, этим пользуются другие. Бабы любят, чтобы их добивались. Девушку интересует само действо ухаживания. И значит, все твои мечты так и остались мечтами. Плох тот мужчина, что не возжелал бы соединиться с женщиной, пусть даже для пользы рода, а не по любви. Это, вообще, не мужчина. Бойся прогневить Велеса и сына его, всепорождающего Ярилу! Боги не станут тебе помогать, если нарушишь их заповеди.

— Едва встречу красивую женщину, тут же осознаю, что я — просто кобель. Ведь плох и тот человек, а в особенности волхв, что не умеет подавить в себе влечение, коль угодно оно только роду, не более. Не мудрый ли Велес усомнился во всемогуществе самого Рода?[10] — возразил Ругивлад колдуну.

— Эк поддел, — усмехнулся Седовлас.

— Я знал, на что шел, и сопротивлялся кобелиной любви, как умел, но сам остался в проигрыше… Меня коробит при одной мысли о том, что моя женщина — всего лишь баба, существо, которое я буду использовать. Но если я не стану этого делать, то она начнет использовать меня, а это уж полное безобразие! Так неужели любовь — всего лишь красивая приманка, изобретенная богами? Неужто цель — обретение суки кобелем? Даже если я буду ладить с женой, если мы привыкнем друг к другу, утратив ярость былого чувства, — все равно я буду чувствовать себя гадко, потому что возьму с нее больше, чем дам. — рассуждал вслух словен.

— Раз ты волхв — обречен искать. Хотя итог поиска — сомнение во всем! — еще раз прервал Ругивлада черный колдун и продолжал. — Племя смертных обречено продолжать животный свой род, не задумываясь над такими сложностями. Лад и Лада установили этот закон, и на Руси давно никто не смел его преступить! Община должна жить, племя должно восполняться новыми пахарями, воинами, охотниками и теми, кто, в свою очередь, разделит с ними брачное ложе или росистое поле в купальскую ночь. Ты же, парень, много лет гостил в чужих краях и впитал всю западную дурь, какую только было можно проглотить. Создай богиню и — дай срок — прозреешь, убедишься в жалком подобии любимой женщины своей мечте. Так нет же! Герой мигом находит новый кумир для воздыханий, хотя только что проведал этот порочный путь. Безумие и есть отсутствие ума! Что же может быть извращеннее, чем, глаголя о звездах, той же ночью тереться друг о друга телесами? Все эти разговоры о воссоединении, слиянии в единое целое — пустая болтовня. Но если и бабе хорошо, и тебе хорошо — почему бы и нет?

— Ты прав, колдун! Мне гораздо ближе те, что скорее принесут себя в жертву, ничего не требуя взамен. Но стремление души разбивается брызгами о пороги рассудка, потому сомнительно существование любого чистого чувства. И если женщина отдается во имя рода-племени, я вынужден взять ее хотя бы из уважения традиции, — вспыхнул Ругивлад.

— Кто знает… кто знает… — улыбнулся его горячности Седовлас и повел речь совсем об ином.

— На место неразделенной любви приходит ненависть. Интерес сменяется безразличием. Но все это временно! Ныне, чую, у тебя есть дело, святое дело, где не надо сдерживать ни Силы, рвущейся наружу, ни ненависти, оседлавшей эту Силу. Ты помог мне и не останешься в накладе. Проси чего пожелаешь!

— Кабы не дурные вести, я б еще долго не вернулся в Новгород, — молвил словен, немало обрадовавшись, что разговор получил такой оборот.

И, начав с такой готовностью, вдруг почувствовал: так выдохся, устал, словно все жилы навий вытянул.

— Слышал ли ты о волхве Богумиле? — вымолвил он, переводя дух.

— Кто ж не знал верховного жреца? — невозмутимо отвечал Седовлас, будто не понимая намека. — Умел он поболе, чем нынешние. Да слух прошел, зарезали старика…

— Если бы только слух! — зло откликнулся Ругивлад. — Я ему — что сын, и долг мой — наказать убийц!

Седовлас выжидающе молчал, сверля словена тяжелым взглядом, но тот не поднимал глаз.

— Руны не открыли мне имен — наверное, даже здесь я колебался, вправе ли творить суд. Видишь: сам себя порой боюсь… Так, сумеешь ли ты, отец, открыть их имена?

— Дело привычное — отчего же не взяться? — Седовлас довольно потер ладони, разминая пальцы — Я, поди, дольше твоего волхвую. И это все, о чем ты просишь?

— Коль поможешь и догнать обидчика — я в долгу у тебя буду.

— Изволь, Ругивлад! Но смотри — единожды дав, держи слово свое. А дважды дав — сверши боле того! Придет время — я ведь долг стребую… Ни хитру, ни горазду меня не миновать, — пригрозил старый кудесник.

— Мое слово твердо, и клятвы я помню! — уверенно отвечал словен.

Тогда Седовлас, приступив к очередному, такому же сочному и большому, яблоку, продолжил:

— Прими-ка от меня еще три дара! Вот тебе, молодец, мелок! Очерти круг — и ни одно оружие не сможет поразить тебя исподтишка. Ни одна тварь не сумеет подобраться незамеченной… Ни один удар в тебя не попадет.

Словен ощутил в левой ладони тряпицу.

— Иной враг увертлив и быстр, и на своих двоих его не догонишь! Вот тебе мой второй дар!

В правой ладони очутился какой-то корешок. Когда ж присмотрелся, оказалось — свистулька.

— Свисток не простой — особенный! — наставлял Седовлас. — Трижды может подсобить. Трех знатных скакунов вызовет свист. Шибче их — разве вольный ветер да еще молот Перуна. Ну, а сейчас, могу и до самого Киева подбросить — не жалко!

— Это как — подбросить? — не понял Ругивлад и решился взглянуть на колдуна еще раз — больно взор у него памятный.

Но Седовлас исчез, испарился, будто не было. Лишь бас его еще громыхал в сводах таинственной пещеры:

— Грусть-тоска путника — одиночество. Дам тебе я, молодец, попутчика — не простого, а смышленого. Ты корми, пои его, да не балуй слишком! Справим мы твое дельце. А пока — жди, я сам тебя найду…

Изумленный Ругивлад сделал шаг вперед. Огляделся — никого! На троне, где только что философствовал Седовлас, зияла черная пустота — чернее его собственного сердца. И подземный мир снова стал меняться, поворачиваться, тускнеть, расплываться… Мгновение — он стоял уж среди осеннего мрачного леса, поскрипывающего одеревеневшими суставами.

Ругивлад потянул носом, впитывая запахи ночи.

Полное ярко-желтое светило царило высоко в черноте небес. Но и оно едва пробивало тяжелую влажную бахрому могучих елей.

— Самое время лунному богу, — подумал словен, отыскав его средь макушек вековых древ.

И тут что-то шелохнулось сзади.

Обернулся, но в этот раз за меч хвататься не спешил — чутье подсказывало, то не враг вовсе. Лешака он бы враз учуял, больно вонючий, да и человека с такой близи — непременно.

В темноте вечнозеленой хвои вспыхнули два изумрудных огонька, и Ругивлад услышал приятный, медоточивый голос:

— Первым делом неплохо бы перекусить. Скверно ждать неизвестно чего на голодный желудок!

— Только б на дорогу выбраться! — подтвердил Ругивлад, припоминая намеки колдуна.

— Нет ничего проще! Эти места я знаю, как свои когти. До Киева уж лапой махнуть — ко вторым петухам доберемся. Есть там одна корчма. Вот и пошумим перед дальней дорогой.

— Валяй, мудрый попутчик, только без глупостей! — ответил Ругивлад, решив ничему не удивляться.

— А вот пугаться не надо. Доверяй тому, кто первым заговорит из тьмы! Собирался бы напасть — ты б уж валялся тут пузом к небу!

Словен вздрогнул.

— Пригнись!

Вверху зашуршало. Посыпались иголки. Что-то мохнатое тяжело прыгнуло ему на спину, едва не сбив с ног.

— Убери хвост! Чихну — мигом слетишь! — предупредил Ругивлад, когда говорящий зверь устроился на его плечах теплым пушистым воротником.

— Мррр… А ты горб-то разогни! — отозвалось животное.

— Как же! Жрать надо меньше! Навязался на мою шею! — разозлился словен.

— Кощей несчастный! — фыркнул кот. — Кожа да кости!

Ругивлад понял, что препираться — себе дороже выйдет. Он покосился на попутчика. Котяра сверкнул глазищами и зевнул. Не иначе, вел род по прямой от самых диких тигров.

— Терпи! Авось, в князи выйдешь! — добавил он.

— С моим-то носом — и в князья? — отшутился Ругивлад, распрямляя спину, а сам задумался: — Ромеи, нет, не нынешние, а прежние, считали, что нет и не может быть ничего совершенней человеческого тела. И даже боги вроде бы творили людей по своему образу и подобию. Право же, какое самоуверенное суждение! Этот мохнатый пролаза, небось, тоже мнит себя образцом красоты.

— Не скромничай! — мурлыкал зверь, — Нос как нос. Не клюв же? Так, поломан немножко… в двух-трех местах. Небось, из-за бабы?

— Еще чего! Много чести будет!

— Дурак! Может, только ради бабы и стоит! — возразил ему кот.

— Ах, мощи Кощеевы! Растяпа я! — спохватился Ругивлад.

— Ась? — не понял усатый попутчик.

— Флягу-то свою я у норы Седовласовой оставил!

— Вспомнил! Ха! Теперь тебе до нее не один день топать. Ну, да ничего, она все одно пустая была, — обнадежил кот. — А старый хрыч её, глядишь, найдет, да что вкусное нальет. Без дела не останется твоя фляжка.

— При деле, да уж не со мной, — буркнул словен.