"Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы" - читать интересную книгу автора (Гаврилов Дмитрий)

ГЛАВА 3. КНЯЖИЙ ПИР

Как у князя могучего стольнокиевского, многославного Володимира, шел весел да почестен пир.

За столами сидели бояре и богатые гости, старшие гридни да лучшие дружиннички. Над палатой витали аппетитные запахи жаркого, щедро сдобренного черемшой и восточными пряностями. Мясо готовили здесь же, на виду у пирующих. Туша гигантского вепря, обильно приправленная разными разностями, привлекала голодные взоры вновь прибывших. Раскаленные угли весело потрескивали да постреливали.

Фарлаф, окончив историю о том, как третьего дня он в Авзацких горах одним махом сразил семиглавого Горыныча, недовольно обернулся и цыкнул на отроков, чтоб поторапливались. Рассказ отнял не меньше сил, чем сама страшная битва.

— Вечером ты баял, у него было три башки! — поправил вояку Ратмир.

— То я на трезву голову сморозил! — ответил Фарлаф и опрокинул еще чару.

Из Златой Палаты то и дело выбегали резвы слуги с большими блюдами, полными костей и объедков, ловко сновали меж званых гостей, подливали им вина, редко, впрочем, удостаиваясь хотя бы благосклонной улыбки за сноровку.

Рыбу ломали руками, подчас не снимая перчаток, хотя тут же лежали вилки да ножички византийской работы — подарок ихнего базилевса нашему светлому князю.

Горы перепелов быстро таяли. Кубки пустели еще быстрее. Под столами шныряли собаки. То одной, то другой изредка доставалась кость.

Одна псина положила молчаливому Ратмиру на колени умную длинную морду.

— Прежде жрецы рекли, негоже, мол, до Волхова дня мясо есть! А я им в ответ: раз князь сказал, значит, можно! И все тут! — громко объяснял тучный боярин двум своим соседям.

— И все же, не гневил бы я Волха! — возразил говоруну мрачный, как грозовое облако, воевода с другой стороны стола, и потом добавил про себя. — Да и князю не советовал бы.

— А, Волчий Хвост! Не иначе родню почуял… Слышите! Мне Людота, наш кузнец, таков капкан справит, в него оборотень попадет — не выберется.

— Ты пьян, боярин! Видано ли дело на пиру у князя богов наших старых поносить, — то уже Претич одернул не в меру болтливого сотрапезника, — Я Волха не раз впереди себя видал. Вот на радимичей ходили — там и видал.

Асмунд, что соседствовал с Претичем, кивнул. Седой, но по-прежнему непокорный чуб съехал на гладкий, отшлифованный всеми ветрами лоб древнего витязя.

Неугомонный боярин хватил кулаком по столу. Подпрыгнули блюда, и в них подскочила снедь:

— Я князю верный пес, и раз Красно Солнышко говорит — старым богам до нас нет дела, так оно и есть. А все эти кудесники только на то и пригодны, что самородки да клады искать.

— Нет, бояре! — снова молвил Волчий Хвост. — Мне Асмунд сказывал, что в прежнее-то время были настоящие волхвы не чета нынешним, особливо один. Звали его Вещим. Так ли, Асмунд?

— Вещий Одр? Он наших кровей, нордманских! Хорошая у него была Удача, — вклинился в разговор бородатый ярл Якун, готовый всюду поддержать честь викинга. — А словене хелги Одра затем и пригласили, чтоб наряд учинил: судил бы и рядил по чести да совести.

— Уф! Сидел бы, мурманин, да не болтал глупостей! — отрезал Асмунд, и его могучая грудь заходила ходуном. — Вот где они у меня за сто лет, мурманские эти разговоры… — жилистая ладонь стиснула горло. — Подивитесь, люди? Вещий-то Олег, да не русич?

Викинг с богатырем спорить не стал, хотя заметно помрачнел. А его настырный земляк, сидевший подле, коварно спросил:

— А вот с какой это радости Одр назвал пороги на Днепре нашими именами? Да и с ромеями он когда договор писал, так его ведь одни ярлы поддержали! И щит на вратах их стольного города нашей, норманнской работы будет. Хвала Одину, хелги ныне пирует с ним в Вальхалле!

— Ой, мурманин, чёй-то шибко ты умный, как я погляжу! — разъярился Волчий Хвост. Шрамы на его на лице побагровели.

Но Асмунд остановил его, прижав к столу ладонь взбешенного боярина:

— Пущай себе сказки сказывает, жалко, что ли?

— Так ведь потом, чую, поздно будет! Они ведь, свеи проклятые, так все повернут… — кипел боярин.

— А что? Всякое может случитЬся… — спокойно проговорил Асмунд.

— Оно конечно! Все они мастера Русь возносить. А как ринется вражина на землю нашу — за каждый взмах меча гривну потребуют! — добавил Волчий Хвост.

— Сам-то что, не рус будешь? — возразил Якун.

— Ты, ярл, конечно, многое перевидел… — задумчиво вставил Претич, — А видал ли ты, Якун, как ходил Волчий Хвост один да на сотню супротивников? То-то!

Гости враз уставились на героя, оценивая да прикидывая: погрузнел, постарел Волчий Хвост. Но все так же крепок в седле. Да и под руку ему не попадись — надвое разрубит!

— А Ольг — то, вообще, имя не киянское, а русское, и русы все — свеи! — не унимался собрат Якуна.

— Это я-то свей?! — рявкнул Волчий Хвост.

— Ну, да! А то як же!? И та злая гадюка, что куснула Олега — тоже, небось, ихних, свейских кровей, — ехидно заметил Претич и расхохотался.

— Не скажешь ли, воевода, правда — умер Вещий от яда? — спросил кто-то из молодых, но уже допущенных к Княжьему столу.

— А я почем знаю! Вон, Асмунда и вопрошай! Ведаю только: у кого два кургана, тот, может, ни в одном из них и не лежит. Кто говорит, схоронили Вещего на Щековице. Дескать, змея князя защекотала. А иные брешут: помер он на Ладоге, ну, ильменские-то словены и свезли тело на Волотово поле. Там и курган имеется.

— Мужики! Хватит о грустном! Было, да прошло… А вот, говорят, в дремучих лесах, что к востоку, у жупана вятичей, Владуха, есть дочка-краса. Тоже Ольгою зовут, — раздался чей-то голос.

— Русы в лесах у ванов? Не может того быть! — отрезал Якун.

— Плевать. Когда мы с Красным Солнышком на них ходили, — продолжал боярин, не чтящий прежних богов, — еще девчонка…, а уж тогда князю приглянулась. Сейчас, должно быть, расцвела девица.

— О бабах, так о бабах! — кивнул Асмунд, клюнул носом, еще… и погрузился по щеки в капустную горку, сооруженную на блюде умелым поваром.

— Старый хрыч, а все туда же! — буркнул викинг, ломая толстое перепелиное крылышко.

— Хватит врать-то! Нет никаких вятичей с тех пор, как там Муромец побывал. Вышиб он мозги ихнему предводителю — жупану, значит — они и разбежались, — бросил кто-то из богатырей. — Мимо проклятого Соловья не было ни пешему проходу, ни конному проезду, ни зверю прорыску.

Он бы еще долго расписывал дерзости диких вятичей, но его оборвали.

— Это еще бабка надвое сказала! Чего тогда Бермята спешно в дорогу собирался? Не успел на севере Новгород усмирить, как снова на восток пошел, — возразил, пыхтя и сопя, грузный Претич.

— Чужой Удаче завидуешь, воевода? — настаивал викинг.

— Удача — это то, что дано богами. И моя удача хороша! — был ему ответ. — Видывал я успех и неуспех, познал и счастье и несчастье. Мне тоже, поди, славы не занимать! А на востоке в бою ее не сыщешь! Это вам не каганы с кагановичами… — проговорил Претич, и на него испуганно глянули.

Затем стали коситься и на Красно Солнышко, поскольку самого князя зачастую звали великим каганом, а державу его — каганатом.

Воевода не заметил собственного промаха, а Владимир вел беседу с дядюшкой и, скорее всего, тоже пропустил несуразицу.

— Это вам не ляхи да угры, — поучал молодежь Претич. — То свои, единокровные, единоверные. И смирить их не просто будет. Можно помыть ноги в Мраморном море, только рыб жалко… Можно поставить столб Перуну посреди Царьграда… Иль забить им, ромеям, чтоб не вылазили, врата. Но сколь не ходи в дремучие леса вятичей — не сыскать там славы, только смертушку.

— Во-первых, они сами из ляхов, пришлые они! Ну, и во-вторых, мы сперва поглядим, чего тысяцкий наш, Бермята, сыщет, а уж опосля о славе поговорим, поспорим! А в-третьих, коль Новград утихомирил — с лесными дикарями как-нибудь справится… — обернулся князь и скрестил полупьяный взгляд с заметно погрусневшим взором воеводы.

Претич отвел глаза. Потупился, насупился. Ну, что с молодого-то взять?

Владимир был хорош собой. С бритой головы падал набок длинный черный хохол, В левом ухе посверкивала золотая серьга с крупным рубином. Внешне он, как отмечали старики, был похож на отца. Но не знали они, не ведали, что ненавидел Владимир прежнего князя всей душой: как, мол, у русого он такой чернявый народился. Рубаха алого шелка, распахнутая чуть ли не до пояса, обнажала смуглую мускулистую грудь, густо поросшую волосом. Женам и наложницам это нравилось. Но пока что ни одна из жен не опустилась подле него в княжеское кресло. Ни одна из наложниц не сумела усладить ненасытного настолько, чтобы прогнал он из Берестова всех прочих баб и оставил бы ее, единственную. В том Берестове, меж Угорским селом и горой Зверинец, располагались заветные «хоромины» князя.

Смолчав таким образом, Претич решил приналечь на еду. Принесенное услужливым отроком блюдо с жареным лебедем только что оказалось прямо перед ним, и Претич столкнулся с царственной птицей нос к носу:

— Да ты, голубь мой, не лебедь будешь. Гусь ты лапчатый, вот ты кто!

А тут еще подскочи шут гороховый, да зазвени бубенцом над самым ухом.

Претич отмахнулся, тот грянулся об пол, задрыгал кривыми ногами.

— Ой, крепка, крепка рука! Не намяли бы бока! — услыхал воевода, но и тут не отозвался. Вымещая досаду на гусятине, он одним махом свернул птице шею.

— Добре! — похвалил князь. — А ну, Тимошка-лиходей! Грянь-ка нам что-нибудь разэтакое!

Мгновение — и средь рядов, где пировали именитые гости, уж ломались пестрые скоморохи, припевая:

Неожиданно терем содрогнулся от хохота. Бояре да гости недоуменно переглядывались, всяк кивал на соседа.

— Ну-ка, Волчок! — кликнул князь скорого отрока. — Что за шум? Уж не Муромец ли с заставы возвращается?

— То Лешка, Поповский сын, бахвалится. Знает, хитрец, что в палате Серебряной он всегда верх возьмет, вот и ходит там, аки петух… — сказал дородный чернобородый вельможа.

Был то княжий дядя по матери, сам, собственно, прозванный Краснобаем. Гости знали: неспроста занимал он почетное место по правую руку Владимира. Неспроста пристало к нему прозвище. Был еще жив Святослав, когда новгородцы стали требовать себе княжича — тут Малхович и надоумил. Просите, мол, Володимера, меньшого сына. Пока доверчивые словене сообразили, что к чему, он с племянником уже сидел в Новгороде и копил рать, привечая варяга да мурманина.

— А не слыхал ли, племянник, что давеча приключилось? — усмехнулся вельможа, и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Ехал Алексей наш чащей. Смотрит — баба, голая и зеленая, на ветке сидит, качается. Ноги длинные, груди высокие, и остальное все при ней, словом.

— Никак, лесунка! — брякнул Фарлаф.

— Точно! Она самая и была, — подтвердил Малхович. — Алеша — малый не промах, слезает с коня богатырского и к ней. А лесунка-то прыг в траву и наутек! Ну, Лексей, шелом — в одну сторону, копье — в другую, и, не мешкая, следом. Припустилась зеленая, словно заяц, бежит — подзадоривает: «Догонишь — потешишься! Догонишь — потешишься!». И так мужика разобрало, что совсем голову потерял. Торопится богатырь и, представьте себе, настигает беглянку. Только он ее за ручку, а лесунка в нору — шасть! Хотел было наш Алеша сигануть за ней — не успел. Вылезает из той норы леший. Здоровый, мохнатый, злой, а дубина у него… Дубина в лапе — не приведи Вышний. И рычит: «Догоню — потешусь! Ох, догоню — потешусь!»

— Да, полно вам, дядюшка, — поморщился Владимир, не любивший, когда при нем честили его богатырей. — То вряд ли Попович. Он, конечно, баламут, но не дурак. Сперва бы выпил да закусил при нашем столе, при княжьем. А уж хмельной — тогда, верно, пошел бы себе бахвалиться.

Стол для богатырей, менее знатных подвигами, был накрыт во второй палате, Серебряной. Оттуда и в самом деле доносился такой дикий хохот да гомон, что начисто заглушал голоса более именитых бражников. Обычно старательный и вездесущий Волчок на этот раз куда-то исчез. Владимиру пришлось кликнуть младого гридня, что стоял за креслом, оберегая тылы господина. Этот оказался проворнее…

— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил Владимир.

— Не прогневайся, княже! Гость заморский диковину кажет, а все богатыри твои аж стонут от смеха.

— Так зови сюда скорей гостя ентого с его диковиной! Поглядим и мы, потешимся.

Гридня как ветром сдуло.

Тут вернулся и Волчок.

— Прости меня, княже, — молвил он. — Больно диковина хороша. Загляделся я… Не гневись.

В Серебряной палате вновь громыхнуло, а в дверях показалась исцарапанная морда Чурилы.

— Да что такое? Не тяни, дурак! Говори толком! — отвечал князь в нетерпении.

— Там кот ученый да речистый в таврели золоченые играет, и никто с ним совладать не может, — отвечал Волчок. — На щелчок играет, да как, зверь, играет! Потому, Красно Солнышко, образа у твоих дружинничков когтями исполосованы. После сговорились рухом штраф отвешивать. Как кто продует, кот хвать таврель — и в лоб его. Да еще кричит при этом: «Э-эх, рухнем!» Чурила-то Пленкович сел было супротив, да теперь встать не может, эдак его паршивец огрел. Сейчас никому уж не охота «рухать», а котище последнее серебро у дружинушки вычищает. Рахте повезло — зверь согласился на ничью. Конечно, Добрыня свет Микитович, сын премудрой Амелфы, мог бы справиться, но тот, опять же, с Муромцем на заставе. Ведь Добрыня-то единственный, кто у них читать-писать умеет.

И Волчок живо представил себе славного витязя — высокого, широкоплечего, темнорусого, с красивым открытым лицом и незабываемым сиянием глаз.

— Отчего же единственный? Да и где мать его таврелям-то обучилась — уж не в диких ли лесах вятичей, в сельце своем захолустном? Ерязань, кажись, именуется… — буркнул Владимиров дядя.

Он недолюбливал Добрыню Никитича и не упускал случая подложить свинью великому богатырю.

— Мало в Киеве умелых? Вот, скажем, Рахта? А сам-то Микитич королю германскому продул — это и Муромец подтвердить может.

Волчок хотел возразить, что Власилиса, дочь Микулы — та тоже, хоть и баба, и у волхвов не училась, а самого князя победила, сорвала таланный куш. Недаром она женка Ставра. Если «с тавром» — все одно, любимица скотьего бога. Но, решив, что Красно Солнышко этому напоминанию не обрадуется, отрок прикусил язык.

Про Рахту Владимир все и так знал. Сам не раз коротал с ним часы за доской. Тот и впрямь мог не то что переиграть, но даже и перепеть самого Добрынюшку — настолько был смышлен да голосист.

— И чего он хочет за кота, ентов гость заморский? — осведомился князь.

— Говорит, дело у него к тебе, светлый, — ответил слуга, — а цены не называет. — Так чего? Впустить?

— Зови, зови его сюда… — приказал Владимир, и, обернувшись к дяде, добавил: — Мне диковина нынче позарез нужна. Будет чем потешить красу-девицу. Глядишь, слезки-то у дикарки и высохнут. Авось, и посговорчивей станет! А то Бермята бересту прислал… Пишет — сущая ведьма.

— С неуступчивыми бабами у нас разговор короткий! — подхватил Малхович и огладил пышную бороду. — Тут мне скоморошина задачку задал: «Пятеро держат, да пятеро пихают, да двое гадают: верно или нет?»

— Э, дядюшка! C бородой твоя загадка, — усмехнулся Владимир.

— Никак, ведаешь? — расплылся Малхович в улыбке.

— Це ж нитка с иголкою!

— Ха! Ну, а коль один гадает? — Не унимался княжий стрый.

— Это швея одноглазая попалась, — довольно ответил князь и осушил полную чару.

Гость стоял в дверях. На плече у него сидел мохнатый кот и гордо посматривал по сторонам. Это на какое-то время избавило иноземца от необходимости класть земной поклон Владимиру. Одет он был не по-киевски, скромно да во все черное.

Князь снисходительно улыбнулся гостю и сделал знак приблизиться. Тот двинулся меж рядов. Кот, распушив хвост, покачивался на плече чернеца и поигрывал висящим на когте тугим кошелем.

Палата затихла, только Фарлаф продолжал шумно обгладывать кость, срывая с нее остатки мяса желтыми зубами. Всецело поглощенный этим занятием, он не обратил на нового гостя должного внимания. А стоило!

Когда Ругивлад проходил мимо, направляясь к княжескому креслу, кот изловчился и свободной лапой выхватил у Фарлафа рыбицу. Зверь сделал это так быстро и умело, что едок непонимающе заморгал.

Стены задрожали от смеха и выкриков:

— Ай да котяра! Вот так хват!

При входе в залу толпились бражники Серебряной палаты, не решаясь переступить порог. Что же еще вытворит заморский зверь?

Ругивлад ссадил Баюна и положил поклон хозяину. Положил по-писаному, как учили еще отроком чтить старшего. Как велит обычай ругов, поклонился вежливо и на все четыре стороны.

— Здравствуй, светлый князь! Принимаешь ли заезжего молодца? — молвил он и ощутил на себе любопытные взгляды.

— Ты откуда, гость нежданный? Как зовут тебя, как величают? Какого ты роду-племени? — по обычаю вопросил князь.

— Ныне имя мне Ругивлад будет, роду я словенского, не заморского. А пришел, свет Владимир-князь с самого Велика Новагорода, поискать на Кривду Справедливости, на обидчиков моих найти управу.

— Лжешь, незваный гость! — выпалил Краснобай, да аж со скамьи подскочил.

Князь перевел холодный взгляд с гостя на дядю.

— Дозволь продолжать, князь? — спросил словен.

— Брешет, Красно Солнышко, гость негаданный! — оборвал его Малхович. — Не Ругивлад это. Кличут его Ольгом, сам он с Ладоги. И презренный волхв новгородский Богумил, сладкоречия ради нареченный Соловьем, что смущал народ словами дерзкими, — то стрый его будет.

— Погодите, дядя! Здесь мне спрашивать, а ему отвечать.

— Что он может сказать, злодей, когда давеча в корчме убил шестерых твоих стражников! Ни за что убил, по злобе..! — гремел Краснобай.

Да и все зашумели, загудели. Иные богатыри повставали с мест.

— Так ли это? Правду ли речет наш дядя? — вспыхнул Владимир.

— Так, да не так! Лукавит вельможа, Красно Солнышко, — спокойно отвечал Ругивлад. — Все с ног на голову поворачивает. Стража на меня с бердышами полезла, есть тому свидетели. А шел я просить суда праведного, суда над убийцами старого Богумила. Им про то известно стало… А разбойники эти, по всему видать: тысяцкий Бермята-тать, да сам Малхович, Краснобаем прозванный.

— Ты говори, словен, да не заговаривайся! На кого руку подымаешь? На людей княжьих? Богумил супротив меня народ мутил, и кара его заслужена! За него виру не дам, да и боярам своим не позволю! — твердо сказал князь.

Приметив, как заходили желваки наглого пришельца, Владимир слегка кивнул кому-то на другом конце залы.

Словен пересилил ярость:

— А я и не прошу откупа, Красно Солнышко! Я справедливости ищу, по старинным нашим обычаям. Видано ли дело — златом за кровь родную принимать?

Владимир, сверкнув черными глазами, хватанул ладонью по столу:

— Тем обычаям срок давно истек! Справедливость на Руси — это я буду нынче. Ты, гость непрошеный, узнаешь ныне, каков княжий суд правый! Есть ли здесь словам его поручители? Что грозила стража смертью гостю Киева хлебосольного?! — гаркнул князь на всю палату.

Малхович хищно зыркнул из-под сросшихся на переносье густых бровей в мигом притихшую залу.

— Я свидетель, — поднялся было какой-то здоровяк, но неразумного дернули за рубаху, и он запнулся.

— С ума сошел, Сидор? Красно Солнышко запретил ходить в корчму! Там на втором этаже можно такое подцепить, что век не отвяжется, — цыкнул на простоватого богатыря его сосед с характерным провалившимся носом.

Хоть второй этаж и был столь опасен, вожделенный погреб с бесчетными рядами кувшинов и бочек манил своих героев с прежней силой.

— Мррр… Я тоже могу, гм, поручительствовать! Как пить дать, все видал… Стражники твои хамы, хамы, хамы… — встрепенулся Баюн, давно уже пристроившийся к столу и успевший целиком затолкать в пасть осетра.

Князь выпучил на зверя глаза.

— Красно Солнышко, вот это она, диковина, и есть! — восторженно зашептал Волчок на ухо Владимиру.

Богатыри, что приготовились уж вязать Ругивлада по первому намеку, обалдело уставились на говорящее животное. Кот меж тем опростал чашу зелена вина, лапой вытер усы и объявил:

— Так и быть! Щас спою!

Засмеялся Владимир-князь. Следом за ним — и вельможный Краснобай, и Претич. Стали гости да бояре диковину заморскую нахваливать, приговаривая:

— Ну, потеха, ну и забава!

— Принесите-ка говоруну наши гусельцы яровчаты! — молвил князь, вытирая слезящийся глаз.

— Тута они, Красно Солнышко! Я уже сбегал!

Заграбастал кот у Волчка инструмент и завел свою гармонь, растекаясь сладким медом… Замурлыкал чаровник, заговорил нараспев. И повел он чудную речь на разны голоса. Про Ивана-дурака, да про дочку его, Красну Шапочку. Про свояка их Колобка Горбунка, да про злую мачеху, Марью Моревну, прекрасную королевну. Как плыли они мимо острова Буяна, да терпели бедствие у Лукаморья, где молния в щепы разбила дуб…

За княжьим креслом что-то звякнуло. Рухнул крепившийся до сего момента гридень. Повалились со смеху бояре да служивые. Осилить кошачье наваждение сумел разве Асмунд, да и то лишь потому, что давно спал. Даже Ильдей, печенежский хан на службе у Владимира, не столь сведущий в традиции впечатлительных русов, повторял, утирая слезы: «Бедная девочка…»

Рыдала, обнявшись, грозная стража. Седобородый ярл и Волчий Хвост до хрипоты спорили, кому досталась златая цепь да кто первым ограбил царство славного Салтана. Мурманин победил.

Никто не заметил, куда исчез дерзкий гость. Следом за ним пропала и коварная зверюга. Но долго еще над Златой и Серебряной палатами не стихал сумасшедший смех Фарлафа, собиравшегося выручать Снегурочку. Лишь к вечеру раздосадованный князь сумел-таки вытолкать взашей Волчка и иже с ним — слуги оживленно обсуждали международное положение Тридевятого царства