"Император открывает глаза" - читать интересную книгу автора (Колосов Дмитрий)1.3– Победа творима мечами воинов и гением полководца, а поражение слагается из случайностей и предательства… Голос Клеомена был зв – Вы не хуже меня понимаете, сколь нелегко наше положение! – говорил Клеомен, одаривая пристальным взором поочередно каждого из генералов. – Проклятый сикионец привел македонян, уже отобравших плоды наших прежних побед! Теперь недруги покушаются на самое святое для спартиата – на нашу землю! Бесчисленные орды врагов подступили к Спарте и ждут сигнала, чтобы наброситься на нее, словно стая голодных крыс. Арат! – вскрикнул Клеомен, глаза его гневно засверкали, доброе, почти мягкое лицо пересекли суровые морщины. – Это он – крыса! Это он привел чуму к нашим очагам. Это ему Эллада обязана своим рабством! Проклятый сикионец! – Царь с силой стукнул по прислоненному к опоре шатра щиту, ответившему глухим гулом. – Настал решающий час – миг, когда определяется все, когда определяется, будем ли мы свободны иль покоримся. Готовы ли мы пожертвовать жизнью, чтоб сохранить свободу?! Клеомен сделал паузу, как некогда учил Бион, и грозно посмотрел на своих полководцев. Кто-то пожал плечами. – Готовы! – воскликнул брат царя Эвклид, а осторожный на слова и поступки Дамотел на всякий случай отвел взор. – Хорошо, – сказал Клеомен. Он почувствовал неуверенность генералов, но сделал вид, что ничего не заметил. Лицо Клеомена, отмеченное печатью лишений, обрело решимость. – Мы должны быть готовы, потому что у нас нет выбора. Нам остается победить иль умереть! Третьего не дано. Дамотел, ты разузнал количество врагов? Хитрый и пронырливый Дамотел отвечал за разведку, здесь на чего можно было вполне положиться. – Да, царь. Я подкупил дозорного галата, и тот поведал мне что знает. Антигон привел всех, кого сумел собрать. Кроме фаланги он имеет под своим началом пельтастов-македонян, лучников-агриан, наемников, воинственных галатов, ахеян, полки мегалопольцев, эпиротов. – А сколько у него конницы? – Двенадцать сотен, но конница немногого стоит. Сила Антигона – в фаланге педзэтайров! – А акарнаны? А иллирийцы? А беотяне? Глаза лазутчика прыгнули, словно бы в замешательстве, но он в мгновение ока совладал с собой. – Их нет. Должно быть, Антигон оставил их в Аргосе. – Странно. – Клеомен задумчиво погладил поросший щетиной подбородок. С того дня, как умерла его жена, достойная Агиатида, царь редко брился. – Я был уверен, что они здесь. Ну ладно, если ты прав, нам придется иметь с меньшим числом врагов, и это хорошо. – Я прав! – спокойно, пересилив былую растерянность, заверил Дамотел. – Итак, их чуть меньше двадцати тысяч, нас – двадцать. Спартиаты и наемники не уступают воинам Антигона, но на периэков и союзников я полностью не могу положиться. Потому план будет такой. Мы станем на двух холмах: я – на Олимпе, Эвклид – на Эве. Посреди, вдоль дороги, станет Федрон с всадниками и двумя полками пельтастов. Македонянин ударит на Эвклида, но он не пустит в ход ни гипаспистов, ни наемников. Он бросит в атаку союзников, каким не очень-то доверяет. Одновременно его конница попытается прорваться по дороге, а пельтасты будут тревожить мой фланг. Мой план заключается в том, чтоб отразить первый удар. Как только ахейцы и прочие смешают строй, пельтасты зайдут им во фланг, а Эвклид ударит в лоб. Они побегут, и тогда ты, Эвклид, – Клеомен кивнул брату, – без промедления зайдешь в тыл Антигону, а я ударю в лоб – прямо на его фалангу. Она неповоротлива и не сумеет отразить удар сразу с обеих сторон. Так мы сумеем победить. Клеомен умолк. Молчали и генералы. Лишь Дамотел после паузы заметил: – Хороший план. Я думаю, он будет неожиданным для Антигона, который ожидает удара с твоего фланга, царь. – Я тоже рассчитываю, что Антигон ждет моего удара, – подтвердил Клеомен… Антигон Досон, царь Македонии, и впрямь ожидал, что исход битвы будет решаться на фланге, где расположился Клеомен. Покашливая в расшитый серебряными нитями рушник, Антигон объяснял толпящимся подле стратегам. – Он ударит нам в лоб с холма и попытается смять, как делал это не раз, но мы перехитрим спартанского льва. Мои копьеносцы остановят его фалангу, а тем временем вы, – Антигон кивнул Александру, сыну Алкметы, и Деметрию из Фар, – атакуете другой холм. Как только враги вступят с вами в бой, пусть Керкид ударит со своими акарнанами во фланг неприятелю. Вас никто не ждет, а кроме того, периэки – не спартиаты, они не выдержат хорошего удара и побегут. А затем мы сомнем и… Царь мучительно закашлялся и прижал платок к губам. Когда он отнял рушник, на девственной белизне ткани алело крохотное пугающее пятнышко. Антигон поспешно свернул платок так, чтобы пятнышко скрылось из глаз, и закончил: – Клеомена! Все ясно? – Да! – дружно ответили генералы. – Тогда ступайте, – велел Антигон. – Как только поднимется царский стяг, немедленно начинайте атаку. Десять резвых коней поскакали с холма, унося седоков к застывшим в ожидании полкам. Они мчались по залитой тусклым солнцем траве, бросая длинные тени. Антигон устало облокотился на руку подошедшего оруженосца. Он задыхался, лоб и впалые щеки его были в холодном поту, а грудь жгло будто огнем. – Вина! – потребовал царь. Расторопный служка поспешно принес кубок, пенящийся багряным вином. Царь пригубил и поморщился. – Теплое. Лучше воды, холодной воды! Ему нельзя было пить холодную поду, и слуга знал об этом, потому и замешкался, но Антигон грозно прикрикнул: – Я сказал: воды! Самой холодной. Прямо из источника, что под холмом! Царь терпеливо ждал, покуда не принесут воды, внимая колкому жжению вокруг сердца. Он не желал этой битвы, он вообще был против кровопролития, но так желала судьба – жестокая девка, ежедневно отнимающая жизнь у людей – женщин, детей и старцев. Сегодня она намеревалась отправить в Аид тени сотен и тысяч молодых, полных сил мужей, чьи окровавленные тела вскоре испятнают землю. Антиох вновь кашлянул и против воли покосился на еще одно выступившее на рушнике пятно крови. Скоро судьба, именуемая еще смертью, придет и за ним. Наконец появился слуга, протянувший царю наполненный до краев кубок. Антигон выпил воду, и в груди полегчало. Но Антигон знал, что это лишь на миг – достаточно долгий, чтобы избавиться от боли, но слишком краткий, чтоб позабыть о ней. Боль вернется, и к тому времени он должен выиграть битву. – Флаг! – приказал Антигон, поднимаясь и вглядываясь в лежащий напротив холм, чью макушку обвивало причудливое ожерелье из тысяч лаконских щитов – алых с лямбдой посередине. Три воина не без труда подняли массивное пятнадцатифутовое древко. Хлестко хлопнул, поймав ветер, ярко-пурпурный прямоугольник стяга. Спустя несколько мгновений из-за реки донесся глухой рев. Это кричали воины, начинавшие атаку. И вот полки двинулись вперед – одни в холм, другие вдоль дороги, тянущейся рядом с неглубокой рекой. Иллирийцы, македоняне, критяне, ахейцы – им предстояло пролить первую кровь, а следом в бой должны были вступить акарнаны, наемники и халкасписты. Крохотные, сбитые в неровные ряды, строчки воинов поползли на холм, занятый полками Эвклида. Справа шла колонною конница, какая должна завязать бой с эскадронами Клеомена. Но конница замешкалась в болотистой низине Ойнунта, а потом и вовсе остановилась, ожидая, что будет дальше. Эта крохотная заминка поставила под угрозу весь план Антигона. Заметив брешь, образовавшуюся во вражеском фронте, Федрон немедленно направил туда пельтастов. Две тысячи легких на ногу воинов бегом взобрались на холм и ударили в спину ахейцам и иллирийцам. Такого поворота событий не ожидал никто, даже Клеомен. Даже он не надеялся, что враг будет столь опрометчив. Воздух наполнился звоном стали. Пельтасты с ходу бросали дроты и выхватывали остро отточенные клинки. Враги растерялись. Одни продолжали свое восхождение на вершину холма, где поджидали выстроившиеся в фалангу воины Эвклида, другие нестройно пытались противостоять новому врагу, а кое-кто уже подумывал о бегстве. Сшиблись! Славно сшиблись. Отведайте-ка точеной лаконской стали! Тела иллирийцев и ахеян запятнали подножие холма Эва. Пельтасты, яростно крича, теснили врагов все выше – прямо к грозно ощетинившемуся остриями копий ежу фаланги. Клеомен с волнением наблюдал за происходящим. Казалось, великая слава Лакедемона восходит на поле близ небольшого городка Селласия. Казалось, вот-вот разнесется победоносный клич дружин Леонида и Агесилая. И требовалось немного, одно-единственное… – Ударь! Ударь! – подсказывал он брату. Один хороший удар, и исход боя будет решен! Но Эвклид колебался, полагая, что надежнее встретить врагов на вершине холма. Отчасти он был прав: союзники и периэки – не те воины, на умение и отвагу которых можно в полной мере положиться. Но ведь победу не всегда вырывают лучшие. Порой она дается случайно, нужно лишь уловить момент, чтобы схватить ее! – Ударь! – кричал, потрясая мечом, Клеомен. Но Эвклид не решился. Но и это не меняло пока течения битвы. Ошеломленные напором пельтастов, иллирийцы и ахеяне пятились, целыми группами покидая поле сражения. Дрогнули, атакованные во фланг, халкасписты – воины со щитами, начищенного до солнечного блеска, слепящего врагов, меди. Еще немного, и кучка отважных рассеет целый вражеский корпус. Это было бы катастрофой для македонян, что понимал Антигон. Злодейка-судьба, именуемая еще смертью, костлявой рукой косила его испытанных воинов. И Антигон тоже кричал, взывая к застывшим в оцепенении всадникам. – Атакуйте же! Атакуйте, черт побери! Потом царь мучительно закашлялся, пятная платок новыми кровяными пятнами. Подбежавший слуга пытался помочь, но Антигон оттолкнул его, хрипя: – Скорее! Бери коня! Прикажи этим болванам напасть на конницу Клеомена! Слуга бросился к лошадям и чрез несколько мгновений уже мчался во весь опор вперед. Но он не успел. Из рядов антигоновых всадников вдруг вырвался один, облаченный в новый блестящий доспех. Был он молод и дерзок, и имя его – Филопемен – знала лишь горстка всадников-мегалопольцев. С криком «вперед!» Филопемен направил коня прямо в болотистую низину, преодолел ее и вскарабкался на противоположный откос. За ним потянулись другие. Затем, наконец, зазвучали приказы гиппархов, решившихся поддержать порыв юнца. Всадники устремились вперед и сшиблись с бросившимися им навстречу спартанцами. Завязалась сеча, перевес в которой был на стороне македонян, ибо их было более тысячи, а спартанцев не насчитывалось и пятисот. Но они встретили врага яростно. Жалобно крича, побежали прочь лошади, лишившиеся седоков. Воины в богато изукрашенных панцирях пали на землю, пораженные вражеской сталью. Одни обрели смерть, другие кричали от ран. Кричал и юный Филопемен: сброшенный с коня на землю, он бился пешим и был уязвлен лаконской сталью сразу в оба бедра. Кричал не от боли, от ярости, требуя склонившихся над ним друзей посадить его на коня. Но никто не решился сделать это, и тогда Филопемен пытался сам вскарабкаться на коня и падал вновь, лишившись сил. Спартанцы понемногу пятились, теснимые врагом, но еще держались, потому что должны были держаться. Но тут совершили роковой просчет командиры пельтастов, прекратившие избиение очутившихся в кольце иллирян и устремившиеся на выручку своей коннице. Пельтастам удалось остановить врагов, но тем временем Александр и Деметрий из Фар собрали своих воинов и атаковали Эвклида. Атаковали сразу с двух сторон: иллирийцы, беотяне и ахейцы – в лоб, а акарнаны, о которых не знали ни Клеомен, ни его брат, обманутые Дамотелом, прельстившимся на золото Антигона – во фланг. Клеомен не сразу понял, что произошло. Он лишь увидел, что полки Эвклида пятятся, и догадался, что случилась беда. Теперь уже нечего было рассчитывать на то, чтоб обрушиться на фалангу Антигона двумя бронированными кулаками. Теперь надлежало думать не о победе, а о спасении от поражения. – Все вниз! – велел Клеомен генералам, и те повели полки с холма в долину, на выручку всадникам и уже выбитым со своей позиции воинам Эвклида. Судьба сбила шаг, поворачивая лицо к спартиатам. Для спартиатов еще можно было все изменить, если македоняне задержатся с главным ударом, но Антигон бы искушен в боях не менее Клеомена, и потому уже двинул вперед фалангу, удвоив для верности ширину ее строя. Эвклид, отчаянно бившийся в первых рядах, пал. Солдаты его бежали прочь, срываясь с круч и поражаемые в спину быстрыми акарнанами. В центре конница еще билась, валя врагов наземь ударами ксистонов, но была оттеснена на равнину, где превосходство македонян и ахейцев сделалось безусловным. Вскоре спартанские всадники обратились в бегство, спеша укрыться за спинами спустившихся на равнину пехотинцев. Неприятельские эскадроны преследовали их, сколько возможно, а потом отошли, не рискуя вступать в битву с полной ярости и сил фалангой. Настал черед сариссофоров. Десять тысяч воинов шагнули вперед. Мерно, шаг в шаг, плечо в плечо, шит в шит. – Держать строй! – приказал, кашлянув кровью, Антигон. – Держать строй! – покрикивали офицеры. Держать строй было нетрудно. Пространство между холмами ровное и потому идеальное для действия фаланги. Шаг, шаг, шаг! Мерный лязг оружия, разрывающий воздух, твердая поступь двадцати тысяч ног, сотрясающая землю. Нет силы, способной растерзать сплошную стену щитов и острожальных копий. – Вперед! Во славу наших предков! Во славу царя Леонида и трехсот, павших в Фермопилах! Вперед! – воскликнул Клеомен, выхватывая из ножен меч, и шесть тысяч спартиатов пошли навстречу врагу. Справа и слева шли наемники, не столь преданные, но гордые клеоменовой славой. Царь Спарты не сомневался: наемники будут драться. Будут, но лишь до тех пор, пока не дрогнут ряды спартиатов. И тогда они побегут или, что хуже, перейдут на сторону победителя. Шаг, шаг, шаг… Пора! Клеомен перешел на бег, его примеру последовали прочие воины – справа и слева. Стена спартиатов, ощетинившаяся копьями в точности, как и строй македонян, с криком обрушилась на врага. Воздух наполнился воплями и скрежетом. Своим яростным напором спартиатам удалось потеснить врагов. Фаланга Антигона попятилась, трепеща копьями, в ней возникли опасные бреши, в какие тут же ворвались спартиаты. Массивные сариссы с хрустом пробивали щиты, пронзали закованные в броню тела, сверкающие мечи со звоном обрушивались на головы македонян, сминая увенчанные гребнями шлемы, разрубали наплечники, проникали между щитами. Славное дело! Клеомен рубил с оттягом, разбрызгивая вокруг себя алые капельки крови. Рот его был оскален яростным криком. Пять, десять, пятнадцать македонян пали под ударами беспощадного меча, но враги держались. Они еще пятились, но не бежали. Не было силы, способной обратить их в бегство, ибо за спиной первой фаланги уже выстроилась, выставив перед собой копья, вторая, и сариссофорам просто некуда было бежать. И впереди и сзади их поджидала смерть, и потому они держались, истощая силы и ярость врагов. А потом на фланги спартанского войска обрушились передохнувшие всадники и пельтасты. Наемники устояли, но попятились, а глядя на них ослабили свой натиск и спартиаты. Воспользовавшись этим, Антигон произвел стремительное перестроение. Под звуки труб воины поредевшей фаланги разошлись вправо и влево, уступая место товарищам. Взору спартиатов предстала вторая фаланга – пять тысяч полных сил и желания победить копьеносцев. Под рев труб и ободряющие крики подскакавшего к своим воинам Антигона македоняне перешли в контратаку. Пять тысяч копий стальной восьмирядной щетиной вонзились в расстроенные ряды спартиатов. Первые шеренги пали, словно скошенные смертельной косой. Стоявшие позади лаконцы пытались сопротивляться, рубя иль отбрасывая щитом копья. Некоторые с разбегу бросались на этот частокол, но ни одному не удалось пробиться к врагам, чтобы пустить в ход меч. Шаг за шагом копьеносцы теснили спартиатов, пока не отбросили их в лагерь, укрепленный валом и рвом. Клеомен швырнул прочь истерзанный щит с иссеченной лаконскою лямбдой. – Сдержать! – закричал он, с отчаянием видя, как враги сначала по одному, а потом целыми группами, взбираются на вал. – Сдержать!!! Но не было силы – сдержать, ибо все было кончено… Битва при Селласии… Ах, эта битва при Селласии, о которой ни слова нет в школьных учебниках. Конечно, это не Фермопилы и не Филиппы. Она не была не столь грандиозна, как, скажем, Гавгамелы иль Ипс, и не повлекла таких жертв, как Канны или Зама. Наверно, она была не столь судьбоносна, хотя как посмотреть, ибо решала судьбу многих – и не только людей, но и государств, и даже стала знаковой для будущего. Когда обращаешься к этой битве – злополучной битве при Селласии, не покидает ощущение, что битва эта была неестественной, искусственной, насильственной для обеих сторон. Толстой уверял, что любая война, любая битва неестественна, что она есть выражение миллиардов причин, хаотичной воли многих, выливающейся в слепое развитие событий, цепь случайностей, довлеющих над волей правителей и стремлением целых народов. Здесь есть зерно истины, но не проращенное зерно. Бывают битвы, предопределяемые не только волей вождей, но и волей народов, не только волей народов, но и самим ходом мирового развития; и случайности – лишь арабесочное обрамление таких войн, таящих глубокий, сокровенный, судьбоносный смысл. Так, битва при Платеях была выражением претензии Востока на гегемонию в мире. Ксеркс замахнулся не просто на Грецию, но на весь западный мир; замахнулся, но проиграл – проиграл еще в Фермопилах. Битва при Каннах – не просто олицетворение соперничества могущественнейших на тот момент держав, а новое столкновение Востока и Запада, еще большего Запада и еще большего Востока, ибо по сути своей римляне были западнее греков, а карфагеняне, как это ни парадоксально, восточнее персов. Это был апогей противостояния Запада и Востока в Древности, завершившийся победой Запада – пустой победой, ибо пройдут века – не так уж много – и верх одержит Восток, неиссякаемый, нескончаемый и буйный. При Фарсале Цезарь и Помпеи не просто боролись за власть, а решали, чему быть: республике или империи. Победил Цезарь, обеспечивший Риму еще пять веков гегемонии в мире. Платеи, Канны, Фарсал… Там было за что сражаться, за что умирать. Но что делили в злосчастной битве при Селласии лаконцы и македоняне? Гегемонию над Элладой? К чему была нужна эта гегемония, когда над Балканами все отчетливей простиралась тень крыльев римского орла? К чему? Этого мог не видеть Арат, достойнейший из греков, но ослепленный химеричной идеей единства через демократию и федерацию, хотя и демократия в античном ее выражении и федерация уже давно продемонстрировали свою нежизнеспособность. Но Клеомен, этот царственный мечтатель, грезивший об очищении мира. Будучи идеалистом в душе, в жизни он был редким, жесточайшим прагматиком, готовым на все, исключая разве что низость, на любые жертвы, когда речь заходила о достижении поставленной им себе великой цели – объединении Эллады. Но Антигон Досон, быть может, самый достойный из владык Македонии Они уже слышали поступь римских калиг, и что же искали в этой битве они? Они не враждовали лично. Антигон не испытывал неприязни к Клеомену, спартанский царь не испытывал к Антигону ненавистного чувства, подобного тому, что, вне сомнения, у него вызывал Арат. Несомненно, Клеомен ненавидел македонян, как давних угнетателей Эллады, но не мог не признать, что македоняне все же лучше, роднее, ближе, чем далекая Сирия иль обретавший все большую силу Рим. Несомненно, Антигон не любил спартиатов, оспаривавших у Македонии право быть первым в Элладе, но лакедемоняне были ему конечно же ближе, чем римляне иль египтяне. Но, тем не менее, они – эти два ярчайших героя своего времени – сошлись у Селласии, и была битва, по упорству и кровопролитности своей беспримерная в Древности. Должно заметить, битвы Древности бывали не столь кровопролитны, как это порой представляется. Непосредственно в сражении редко гибла даже десятая часть противостоящих армий; если потери и бывали велики, то причиной тому было либо бегство одной из армий, либо избиение окруженных, как это случилось при Каннах. Когда же обе стороны имели возможность для отступления, число павших исчислялось сотнями, редко тысячами; причем считанными тысячами, хотя это и немало. В битве же при Селласии Клеомен потерял более половины своей двадцатитысячной армии, причем пала почти вся гвардия. Из шести тысяч воинов-спартиатов, что вышли на эту битву, уцелело лишь двести. Соотношение ужасающее. Многим эта цифра кажется завышенной, но какой интерес тут был завышать? Преувеличивать славу – Антигону? Сомнительная слава. Или взывать о жалости – Клеомену? Достойна презрения подобная жалость. Нет, они не любили преувеличивать. Ни уж тем более взывать. Уцелел лишь каждый тридцатый из тех, что гордо именовали себя спартиатами – гражданами Лакедемона. Кроме того, погибла большая часть наемников Клеомена, многие из союзников. Едва ли треть армии смогла спастись бегством, а пленных почти не было – македоняне их не брали. Македоняне также понесли потери, громадные для подобной битвы, когда ни одна из сторон не имела возможности ни окружить противника, ни полноценно преследовать его. Все это свидетельствует о ярости, с какой бились враги. И невозможно понять, в чем же причина этой ярости. Невозможно… Но это была выдающаяся битва. Клеомен разработал идеальный план битвы; лучшего плана в подобной ситуации не сумел бы придумать никто. Антигон ответил контрпланом, не менее блестящим. Они сплели в единый клубок без малого пятьдесят тысяч бойцов, чтоб подарить Смерти половину из них. И никто впоследствии: ни современники, ни потомки – так и не смог понять: кому и зачем это было нужно. Кому? Зачем? Битва при Селласии… Ах, эта битва при Селласии, о которой ни слова нет в школьных учебниках. Наемники побежали, справа и слева обходили вражеские всадники и пельтасты. Верный Федрон, по иссеченным доспехам которого струилась кровь, подвел коня. – Спасайся, царь… – Нет! – закричал Клеомен. – Спасайся! – слабея голосом, повторил Федрон. – С гибелью войска наше дело еще не проиграно, твоя же смерть означает полный конец всему. Спаси себя, чтобы спасти Спарту! Федрон покачнулся и упал. Клеомен подхватил повод коня. Несколько мгновений он колебался, размышляя, последовать совету Федрона, иль броситься в битву. Сердце жаждало доблестной смерти, разум требовал искать спасения, ибо Федрон был прав – одно лишь имя Клеомена способно было возродить величие Спарты. И Клеомен бежал – в Спарту, оттуда в Гифей, затем морем в Египет. С ним спаслось около ста спартиатов. Еще столько же сложили оружие, вручая свою жизнь победителю. Все прочие остались лежать на равнине поблизости от никому не ведомого доселе городка, прозываемого Селласия. Все прочие – все кроме двухсот. Их было шесть тысяч. Спаслись лишь двести, каждый тридцатый. Все прочие остались лежать. Прочие – цвет Спарты, которой не суждено было уж возродиться. И мрачно взирая на груды мертвых тел, Антигон промолвил сопровождавшим его стратегам: – Мы выиграли эту битву, но, кажется, лучше б мы ее проиграли. – Почему?! – воскликнул Деметрий из Фар, гордый собственной доблестью и состоявшейся победой. Антигон не ответил. Он лишь закашлялся и приложил платок ко рту, чтобы, отняв его, увидеть багровые пятна, яркие, словно плащи устлавших мертвое поле воинов. Спустя два месяца Антигон скончался от чахотки в Пидне. И последние его слова были: – А все же лучше бы мы проиграли эту битву! Судьба… |
||
|