"Ложись" - читать интересную книгу автора (де ла Регера Рикардо Фернандес)

Глава первая

Серый неприютный вечер. Кастильский январь. Белесое жнивье, каменистые поля под паром. Собачья стужа. Казалось, что в кастильской солнечной жаровне остался лишь смерзшийся пепел.

Он глянул в окно. Хмурым ветром набегали потемки. Перед выездом кто-то рассказывал ему об обстреле железной дороги, рвущихся минах. Он стоял в нервном ожидании, словно в засаде. Слышался перестук колес, пение и смех солдат. Но иногда вдруг солдаты смолкали и тревожно прислушивались.

Сигуэнса. Красноватые и пепельно-серые крыши, соборная башня, изгрызанная снарядами, будто застывшая в патетической скорби.

Эшелон затормозил. Зазвучали голоса солдат. Загремели приклады о мостовую. Послышалась отрывистая команда: «Стройсь! Строй-сь!» Прыгая из вагона, он оперся о винтовку. Но все равно чуть не подвернул ногу. Прямо против его вагона строился саперный взвод. Он построился со связистами.

— Достукались! Кажется, влипли в хорошую передрягу, — осклабясь, бросил ему Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

— Похоже на то, — рассеянно ответил он.

Им овладело какое-то любопытство, вовсе не страх. Интересно, как «все это» происходит на самом деле?

Станция была почти начисто разбита авиабомбами. От перонного навеса остались одни металлические лохмотья. Станционные писсуары были превращены в бесформенную груду жести и белых осколков. Повсюду зияли воронки. На дне их сгущались ранние сумерки. Расползаясь оттуда, они словно заряжали воздух какой-то сдержанностью и настороженностью.

Со станции двинулись с грохотом, под рев фанфар и барабанную дробь. Шли в ногу, печатая шаг, по черной, размытой дождем дороге.

Молодцеватый саперный капрал лихо вышагивал впереди. На ходу часто оборачивался. Его черная глянцевитая бородища беспорядочно развевалась. Губы у него были жирные, пронзительно красные, зубы ослепительно сверкали. Пасть плотоядного животного.

Местные жители высыпали поглазеть на проходивших солдат. Африканские батальоны пользовались особым вниманием. В батальоне Аугусто Гусмана ребята были как на подбор.

Разместились в разрушенном монастыре. В нем противник держал оборону. Монастырь был почти до основания разбит артиллерийским огнем, уцелевшие стены изрешечены пулями.

Потом солдаты разбрелись по городку. Аугусто отправился один. «Вот она, — размышлял он, — вот она, война!»

Тут она, прямо перед глазами! В парке он увидел голые стволы деревьев, будто обработанные чудовищной бритвой артиллерийских снарядов и пулеметных очередей. Раковина для оркестра превратилась в клубок металлических нитей. Против собора громоздились груды мусора и щебенки. С одной из башен свалился колокол. Он лежал на боку, разинув неимоверную свою пасть, словно застывшую в немом ужасе. Аугусто обошел опустелые мрачные нефы. Шаги его гулко отдавались в тишине.

Так исходил он городок из конца в конец. Видел спаленные дома, здания, разваленные бомбами, изглоданные артиллерией стены, строительный мусор, истолченный в прах стальными кулаками снарядов и пуль, висевшие на честном слове балконы. Они походили на оттопыренные губы.

«Ужас! — размышлял он. — Какой ужас!» — И тем не менее испытывал какую-то дурацкую тягу узнать, пережить «это».

Навстречу попался ему Педро Луиса.

— А я-то искал тебя!

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Просто хотел пригласить тебя пожрать. У меня еще остались деньжата.

— Спасибо. Что-то не хочется. Перекушу остатками пайка.

— Этим сухим дерьмом? Брось дурака валять… Получишь деньги, угостишь меня.

Свернули на неосвещенные улицы. Стало совсем темно. Потемки нависли сыроватой толщей. Изредка эту толщу прорезала вертикальная полоска плохо притворенной двери, похожая на светящийся восклицательный или вопросительный знак. Ночь разлилась над истерзанным городком, словно для того, чтобы прикрыть его раны заботливым своим покровом. Слышались пение и смех солдат. И тогда потревоженная мгла вздрагивала.

Вошли в трактир. Луиса потребовал хлеба, домашней колбасы, ветчины и кариньенского вина. На мраморном столике была вырезана надпись, гласящая; «Анисовая водка. Хуже нет и в аду». Приятели рассмеялись.

Официантку звали Асунсьон. А быть может, так окрестила ее солдатня. Солдаты горланили:

В таверну ввалился Ледесма с приятелями. Компания подсела к их столику. Ледесма был севильянец. Остроумный, веселый. Среднего роста, пригож лицом. Служил ротным фельдшером. Любил декламировать Вильялона, Альберти, Хуана Рамона Хименеса, Лорку. У него был красивый тенор.

Солдаты продолжали распевать во всю силу своих легких, так что сотрясались стены.

Потом ввалился саперный капрал и мигом присоединился.

— Как живете, орлы?

— Здорово, Борода!

Он взял кружку и как ни в чем не бывало наполнил ее вином. С жадностью, залпом опрокинул. Вино потекло по губам и закапало с лоснящейся бороды.

— Славное винцо, орлы.

Затем потянулся к хлебу и колбасе. Набивая рот, он подталкивал еду ладонью.

— Послушай!.. — запротестовал было Луиса.

— Эй, Борода! — окликнули сапера с других столиков.

С набитым ртом, сияя улыбкой, он раскланялся с Аугусто и его приятелями.

— Спа… спа… спа…

Капрал вышел на середину таверны. Остановился, выпятил пузо. Помещение словно до отказу заполнилось его огромным туловищем, его всеподавляющей личностью. Огляделся с победоносным видом. Поднял руку.

— Ну, кто поднесет еще, орлы?

Аугусто с улыбкой посмотрел на него. Бородач переходил от столика к столику, хлопая своей грязной, всесокрушающей ручищей по плечам и спинам.

— Чем угощаете, друзья?

Он пил и ел безостановочно, будто наполнял бездонную бочку.

В таверну вошли Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть и Бареа. Задержались возле столика Гусмана.

— Первый столик, он и угощает! — воскликнул Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть с рассчитанной, но какой-то приятно льстивой интонацией.

— На, прополощи горло! — пригласил его Ледесма.

— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете не надо взвешивать и оценивать возможные последствия своих необдуманных слов…

— Заткнись и не валяй дурака! — перебил его Ледесма.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть козырнул, далеко отставив ногу и щелкнув каблуками неимоверных своих сапожищ.

— К услугам вашей милости!

— Эй! Это еще что за тип? — спросил один из сидевших за столиком.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть ухмыльнулся и подмигнул ему.

— Кто я такой? А вот послушай: Пабло Пардиньяс Пардиньяс, законный сын известных родителей. Саламанка, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

Все расхохотались, за исключением Луисы, который сделал брезгливую гримасу.

— Совсем неостроумно, — пробормотал он. Но на Луису никто не обратил внимания.

— Перемени пластинку, Сан-Сисебуто!

— И в самом деле надоело! — воскликнул Ледесма.

— Оставь его! Иди сюда, Сан-Сисебуто!

— В тысячный раз одно и то же! — сказал Ледесма. — Хватит!

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть поочередно поглядел на лица сидевших за столом. Башка у него была преогромная, тяжелая, нос какой-то необычной формы, глазки крохотные, иссиня-черные, полные живости и лукавства.

— Да вот начальничек не желает, — сказал Сан-Сисебуто, сопроводив свои слова беззаботным и чуть сердитым жестом.

— Не обращай на него внимания!

— Нет, я не буду метать бисер перед этаким толстокожим дяденькой, который и оценить-то его не может.

— Сан-Сисебуто! — окликнули его из-за столика, за которым сидел Борода. — Иди сюда, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть!

— И загни нам что-нибудь позаковыристее, орел! — крикнул ему Борода.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть подошел к его столику.

— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете посессивное и непосессивное значения словесных наших…

Лугу сто глядел на него с улыбкой. Ножки у него были тонюсенькие и свободно болтались в огромных сапожищах. Галиматья, которую выпалил Сан-Сисебуто, вызвала за столиком бурный восторг.

Потом отправились бродить из таверны в таверну. Аугусто почувствовал, что надрался.

— Пошли спать.

— Еще по одной, и разойдемся, — неизменно предлагал Луиса.

— А по-моему, хватит!

В расположение части вернулись глубокой ночью. Некоторые еще бодрствовали. Слышались приглушенные голоса, которые казались грустными, задушевными.

Вошли с грохотом.

— Тише, Гусман! — запротестовал Руис.

— Пошел в задницу! — огрызнулся Гусман.

Он ненавидел этого типа, гаденького фискала и втирушу.

Воспользовавшись тем, что офицеры расположились на частных квартирах, солдаты соорудили из их одеял огромную общую постель.

— Вы перепачкаете их! — снова подал голос Руис.

— Не суйся не в свое дело! — отрезал капрал. — Я здесь отвечаю за все, и мне так захотелось.

— Я и не суюсь, но только учти, Бареа, что это нехорошо.

— Что «нехорошо»? Сам командир распорядился взять одеяла, если будет холодно. А посему заткнись и не тявкай.

На огромном ложе разместились семеро. Гусман оказался в середине. Было холодно, но он взопрел под тяжестью одеял, в тесном солдатском мундире.

Он долго не мог уснуть. С балки свисала масляная лампа. Дневальный, сидевший на ящике, изнемогал. Голова его безвольно склонялась все ниже и ниже. Аугусто закрыл глаза.

Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Гусман погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, начались жестокие превращения войны. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. «Что со мной?» Но война еще не совсем его поглотила, не перетерла его безжалостными жерновами, и воспоминания возникали легко и послушно. Вот промелькнули родители, обе сестры, отчий дом. Он отчетливо видел все. И людей и пейзажи. Он ласкал их, словно то были осязаемые предметы. Вспомнилось ему время, проведенное в Мадриде. Сказочный период какой-то полной беззаботности. Там было множество друзей, и влюблялся он во всех женщин подряд. Ближайшим его другом был Хуан Росалес, женщины же нравились ему все без исключения. Самого разного типа: худенькие и полные, маленькие и высокие.

Вспомнился ему Пабло Агирре, вспомнились и другие друзья по родному городку, Мадриду и Барселоне. Вспомнились родственники. Что с ними сталось? Что-то поделывают они сейчас, когда он тут, на фронте, и его вот-вот бросят в пекло? Аугусто очнулся. Ему не хотелось об этом думать. В Мадриде он работал в бухгалтерском отделе торгового объединения, покуда его не призвали в армию. По жребию Аугусто выпала Барселона. Графский город понравился ему. Незадолго до того, как покинуть казарму, он сумел устроиться на работу в одно текстильное предприятие. Работа чиновника никогда не привлекала его. Родители заставили его посещать коммерческие курсы — отчасти по скверной традиции, отчасти в силу необходимости. В его родном городке монахи держали колледж, в котором преподавалось коммерческое дело. Старики — дед и бабка Аугусто — мечтали, чтобы внук учился в университете, но стесненность в средствах не позволяла отправить его в город. Отец Аугусто служил в торговом флоте. Заработка его только-только хватало на жизнь. Длительная болезнь, которой страдала младшая сестра Аугусто — Роса, съедала большую часть семейного бюджета. И Аугусто пришлось посещать колледж в своем родном городке. В Мадриде Аугусто решил сдать на звание коммерческого эксперта, но посещал курсы через пень колоду, да к тому же с таким отвращением, что, по всей вероятности, все равно никогда бы их не закончил. Там, в Мадриде, в студенческом кружке Аугусто свел дружбу с Пабло Агирре, студентом-правоведом, который заразил его своим беспокойством и воспламенил его честолюбие. Аугусто решил сдать экзамены на бакалавра и поступить в университет. В одну сессию Аугусто сдал предметы за целых три курса. За четвертый и пятый он сдал в июне 1936 года. Он тешил себя мыслью сдать бакалаврские экзамены в сентябре того же года и поступить на факультет права. Он мечтал о той радости, которую доставит родителям и сестрам. Материальное положение семьи к тому времени улучшилось. Роса поправилась. Вторая его сестра, Мария, вышла замуж. Первую половину июля 1936 года Аугусто провел в родном городке, были каникулы. Состоялся разговор с отцом. «Теперь мы можем платить за твою учебу. Когда вернешься в Барселону — бросай работу». И с улыбкой добавил: «Это мой приказ!» 16 июля Аугусто уехал к замужней сестре в леонскую деревушку. Там он надеялся погостить дней пять. 18 июля разразилась война.

С каким-то странным чувством горечи Аугусто вспомнил своего друга Хуана Росалеса. Что-то с ним сталось?

Как сложится все в дальнейшем? Его огорчала непутевость закадычного друга, в особенности же его беззащитность перед лицом переменчивых обстоятельств. Но еще больше огорчал Аугусто оборот, который приняли их когда-то дружеские отношения.

Аугусто познакомился с Хуаном несколько лет назад в пансионе, в котором обосновался по приезде в Мадрид. Когда Аугусто окончил колледж, ему с трудом удалось уговорить родителей отпустить его в столицу. «В Мадриде я смогу заработать, смогу учиться дальше. Только так я помогу и вам и себе», — уверял он отца. Отец поддержал его: «Мы сделали все что смогли. Теперь пусть его жизнь поучит. Он пробьется! Он молодец, и я верю в него».

У Хуана Росалеса был, что называется, хорошо подвешен язык. Говорил он зажигательно и, как казалось со стороны, с глубокой внутренней убежденностью. По приезде в Мадрид Аугусто не было еще и семнадцати лет. Впервые он оторвался от материнской юбки. Был он еще до предела наивен и скромен. Всему, что говорил тогда Хуан Росалес, он верил слепо. Хуан представлялся ему человеком благороднейшим и умнейшим, и Аугусто с первой же встречи потянулся к нему с нежной восторженностью.

Хуан был на два года старше Аугусто. Он знал все закоулки того Мадрида, который кишел нищими студентами, мелкими служащими и чиновниками. Аугусто оказался благодарным учеником и буквально кипел от переизбытка чувств. Хуан посмеивался. Его забавляло рвение наивного юноши из далекого, забытого богом местечка, который внезапно был ввергнут в столпотворение и соблазны большого города. Этим деревенским восторгом иногда заражался и сам Хуан. Ему даже казалось, что только теперь он открыл или, во всяком случае, оценил притягательные стороны столичной жизни. И Хуан тоже становился шумным и ребячливым. Но иногда заводил со своим другом беседы в тоне серьезном и веском. Аугусто нравилась эта смесь безрассудства и рассудительности. В первый же день, когда они познакомились, Хуан сказал:

— Ты правильно сделал, что приехал в Мадрид. Сейчас Испания живет сложной и трудной жизнью. Ожидаются серьезные события, и люди сознательные, способные должны бросать свои деревенские углы и переезжать в большие города, на передовую линию огня. Будущее Испании будет решаться в городах. Нужно готовить себя к борьбе: мы можем понадобиться родине и народу.

Наивность Аугусто не позволяла ему распознать, что все эти, как и многие другие, речи Хуана были лишь фразой, пустой болтовней. Напротив, слушая Хуана, Аугусто как бы возвышался в собственных глазах. Ему и впрямь казалось, что он мужчина, настоящий мужчина, способный на самые героические подвиги. И он все более и более благоговел перед Хуаном, который так поднял его в собственном мнении.

Вскоре после провозглашения республики во время одного довольно резкого спора в пансионе кто-то из постояльцев осадил Хуана, сказав, что еще не известно, что скрывают республиканцы в своем сжатом кулаке и что вообще означает это малопонятное и какое-то двусмысленное приветствие.

Хуан, побледнев, поднялся со своего места.

— Мы протянули руку, открытую для честного рукопожатия, — ответил он в ярости, — всем, и буржуям, и обуржуазившимся, вроде тебя, но никто не принял протянутой нами руки. Пришлось сжать ее в воздухе, и наш кулак означает разочарование и одиночество, больше ничего.

Аугусто мало волновала вся эта шумиха и политические страсти, но слова друга показались ему значительными.

Отец Хуана был должностным лицом в маленьком поселке Ла Манчи. У него было много детей. Семья бедствовала. От рождения Хуан не был склонен к занятиям и свою лень прикрывал ссылками на отсутствие достаточных средств. В поселке проживало несколько богатеев. Хуан чувствовал, что к нему они относятся с насмешливым состраданием. И вот тогда-то в его сознании стал созревать горький комплекс обид, который в конце концов заставил его обратиться к идеям самым радикальным, Сперва он не ощущал себя обездоленным или завистником. Юношеская увлеченность придавала его желчи подобие освободительных, гуманных идей. Этот юношеский пыл бросался в глаза, и его-то Аугусто главным образом и видел.

Однажды утром, прогуливаясь вместе с Аугусто по Мадриду, Хуан вдруг остановился:

— Гляди, вон идет один из заправил нашей деревни. Навстречу шел какой-то толстяк простецкого и весьма глуповатого вида. Хуан остановился, чтобы поприветствовать его. Аугусто показалось, что приветствие было слишком церемонным и, пожалуй, даже раболепным.

Но и Хуан, обладавший обостренной восприимчивостью, заметил неприятное впечатление, которое произвела эта встреча на Аугусто, и потому постарался тут же вывернуться:

— Этот тип, которого ты видишь, не полезет в петлю и за два-три миллиона. Он такой же деспот, как и другие богатеи, однако… черт с ним! Дома мы все ему чем-то обязаны. Приходится целовать ту руку, которая тебя душит.

Бареа, денщик командира, повернулся на бок и во сне опустил руку на грудь Аугусто. Тот вздрогнул и открыл глаза.

Несколько секунд Аугусто мучительно соображал, где находится. Сквозь проломы в потолке он увидел звезды, сверкавшие на темном небе. Дневальный уже не сидел, а стоял. При мерцающем свете свечи он читал письмо. «Мы же на фронте», — сообразил Аугусто. Это казалось невероятным. Пришлось повторить про себя несколько раз: «Мы же на фронте!..»

16 июля Аугусто приехал в маленький леонский городок, в котором муж сестры работал налоговым инспектором. 18 июля по радио загремели речи. Местные жители скучивались возле громкоговорителя, установленного в кафе на главной площади. Кейпо де Льяно без устали трещал из Севильи. Газеты принесли речь Молы, которая заканчивалась призывом «Да здравствует Республика!» Жители недоумевали. Звучали имена Франко, Санхурхо, Кабанельяса, Хосе Антонио, Москардо… Неразбериха была полная.

В городке был сформирован отряд гражданских добровольцев. Добровольцы патрулировали дороги, выставляли караулы, задерживали автомашины, заставляли водителей предъявлять пропуска.

Так проходили дни. Все надеялись, что порядок будет скоро восстановлен. Вспоминали мятежи Галана и Гарсиа Эрнандеса, мятеж Санхурхо, события в Астурии. Произойдет смена правительства, новые выборы, новая диктатура… «Такое» не может продолжаться долго.

Но затем потекли недели и месяцы. Аугусто и Мария ничего не знали ни о родителях, ни о младшей сестре. Доходили леденящие кровь рассказы о зверских убийствах. Аугусто жил в постоянном напряжении, страхе. Брат и сестра старались как-то успокоить друг друга. Нет! С домашними ничего не могло случиться.

Взятие Толедо отмечалось в городке военным парадом и речами. Вскоре Аугусто забрали в армию.

Прощание было печальным. Особую грусть ему придавало отсутствие родителей и младшей сестры. Удастся ли свидеться снова? Уже погибли несколько местных новобранцев. А что станется с ним? Может, он вернется однажды бледный, перепачканный в крови, истерзанный? Умереть вдали от любимых существ, без их ласки. Вот так, взять и умереть. «За что?»

Ночью Мария пришла в его комнату помочь уложить вещи. Аугусто перепугался при виде сестры. По счастью, Мария имела весьма туманное представление о войне.

— Сколько пижам возьмешь? Две?

— Хорошо, клади две.

— А новый костюм? Он может понадобиться. Вещи свои оставишь в пансионе или гостинице и в праздничные дни принарядишься.

— Да, да! Это ты ловко придумала.

Аугусто взглянул на сестру. Она смущенно отвела глаза. Аугусто заметил, как дрожали ее руки, когда она укладывала рубашки, платки…

— Я купила тебе эти шерстяные рубашки…

— Ну, зачем!

— Я думала… Думала…

Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Не нужно, Мария! — воскликнул Аугусто нарочито бодрым голосом и подошел к сестре.

Сестра с жаром обняла его.

— Аугусто! Братик мой дорогой!

У Аугусто подступил к горлу комок. Мария повернулась к нему заплаканным лицом и нежно потрепала по щекам.

— Ты даже не представляешь, как я тебя люблю, Аугусто! Не представляешь… Боже! Мне так больно!

Неделю Аугусто пробыл в леонских казармах. Там свел дружбу с Бородой. Оттуда выступили колонной в триста человек. Город был в возбуждении по поводу предстоящего взятия Мадрида, которое считалось неминуемым. Жители высыпали на улицу провожать солдат.

Дорога была сущим адом. До Альхесираса поездом добирались четверо суток. Всем выдали по скатке, краюхе хлеба, банке мясных консервов и по нескольку банок сардин. Разместили повзводно в вагонах третьего класса. Даже проходы были забиты. Днем было еще терпимо. Можно было сойти на станции, размять ноги, поваляться и отдохнуть в ожидании отправки, купить в местной лавчонке вина и еды. Ночи же превращались в сплошное мучение. Солдаты вповалку лежали в проходах, под лавками, пристраивались на колени тех, кто сидел. Поезд швыряло из стороны в сторону, люди валились друг на друга. Невозможно было и пальцем шевельнуть. Мускулы цепенели, и от боли выступали слезы. В конце концов Аугусто удалось забраться на узкую багажную полку. Чтобы не свалиться, он крепко прикрутил руку ремнем. Металлические прутья впивались в тело, и каждый толчок поезда едва не выворачивал руку в запястье. Ремень стер кожу чуть ли не до самого мяса, но все же Аугусто ухитрился немного подремать.

Проснувшись, он стал разглядывать своих спутников. Некоторые пели и беспрерывно чему-то смеялись. Другие не раскрывали рта. Аугусто с любопытством смотрел на них. Вон парень, который смеется и веселится больше других. Трудно сказать, искреннее ли это веселье или парень просто пытается забыться. Возможно, неизвестность возбуждала его и подстрекала любопытство. Как «это» происходит? Он надеялся, что очень скоро все узнает. Мадрид вот-вот должен был пасть. Об этом спрашивали на всех станциях и полустанках. Долго война не продлится. «Еще бы!»

Напротив сидел юноша. Он ни с кем не разговаривал. Только смотрел на тех, кто смеялся и пел, с какой-то жалостливостью и состраданием. До прибытия в Альхесирас Аугусто успел поболтать с ним. Он слез с багажной полки.

— Прохладно, — сказал он, потирая руки. — Думал, что не смогу заснуть.

— Да, немного тебе удалось поспать.

— Тебя зовут Эспиналем?

— Да.

Аугусто с интересом вгляделся в маленькое его личико.

— Ты озабочен?

— Да нет! Чем же?

— Как чем? Боишься за себя, семью… Мало ли что. Всю дорогу рта не раскрыл.

— У меня тетя, которая заменила мне мать. Она совсем старенькая. Меня мобилизовали одним из первых. Урожай наполовину остался неубранным. А мы и так нищие, и если не хватит пригоршни пшеницы… Страшно подумать… бедная тетка… Не знаю… Но война, если, конечно, принимать ее спокойно… совсем спокойно… Что? Нет, я вовсе не боюсь. Тот, кто богат, — пожалуй, но наш брат… Меня, положим, убьют, и делу конец. Но что будет с теткой…

— Да что и говорить, грустно расставаться о близкими.

— Кроме тетки, у меня никого… Конечно, характер у нее не мед. Но ведь она вырастила меня. А такие вещи не забывают. Я часто на нее ворчал, и вот теперь раскаиваюсь. Она очень одинока. Я-то знаю, что это такое.

— Я тебя понимаю. Должно быть, ужасно лишиться матери.

Эспиналь посмотрел на Аугусто. Заметил, что тот взволнован, и сразу же почувствовал расположение, внезапное доверие к нему.

— Есть и другие причины, — продолжал он, радуясь, что может наконец излить душу. — Я думал жениться и теперь ревную, — Эспиналь криво улыбнулся.

— Не веришь своей невесте?

— Нет, почему же! Но, видишь ли, в деревнях… Может быть, ты не знаешь. Ты ведь из городских… В деревнях все по-другому. Уж если подвернется возможность… Так вот и с этой… как ее, любовью. В общем, ты меня понял. Я люблю невесту, как поется в песнях. К ней я не прикасался. Танцевать танцевал. А вот теперь в лучшем случае кто-нибудь… Не знаю, такова ли она, как другие. Свадьба, а там и крестины! Да и откуда мне знать? Два поцелуя, три или целых пять? Тут уж разницы нет. Парни и то издевались надо мной.

— Значит, сволочи.

— Ты из хорошей семьи, ты вырос в городе, и тебе непонятно. По-своему они правы. Вроде и обижаться-то не на что. Лошади, коровы, овцы… Мы об этом узнаем с самого детства. Жена нужна для того, чтобы готовить, шить, и для того, чтобы с ней спать. В городах у вас по-иному — ты понимаешь меня, — и потому вы можете позволить себе всякие там охи да вздохи. А в деревне все проще, грубее. Тут уж держи ухо востро… Я-то сам смотрю на это иначе. Я как городские. Покамест меня не призвали в армию, я думал: будь что будет. Все образуется. А теперь мне тяжело. Потому-то я и боюсь, понятно?

— Даже не знаю, что тебе сказать. Видишь ли, любовь такая штука… как ее объяснить? Что тут главное? Уважение? Напористость? Бог его знает! Женщины бывают всякие. Но полагаю, что настоящая любовь должна быть почтительной и чистой.

— Какая чепуха! — воскликнул какой-то тип, сидевший рядом с Эспиналем.

Аугусто взглянул на него. Типа звали Кампосом. Это был здоровенный парень, с грубой, словно потрескавшаяся земля, кожей.

— Почему же чепуха? — живо переспросил его Аугусто.

— Да что вы оба в этом понимаете!

— А ты?

— Я понимаю.

Большего Аугусто не мог от него добиться. Парень почти все время молчал. Иногда он слегка кривился в улыбке или же погружался в свои мысли, и тогда лицо его становилось угрюмым. На нем отражалось не то глубокое отчаяние, не то какая-то глухая, затаенная злоба.

В Альхесирасе переночевали в казарме. На следующий день эшелон отправился в Сеуту. Там разместились в каком-то полуразваленном бараке. Лил дождь. Крыша, как рваное сито, пропускала водяные потоки. Посреди импровизированной спальни образовалась огромная лужа глубиной в ладонь. Большая часть матрацев подмокла. Спали по двое, прикрывшись только плащами. Аугусто устроился с Эспиналем, Борода — с Луисой. Настроение у всех было мрачное. Слышались едкие замечания и крепкие словечки. Но и тут Борода сумел рассмешить всех очередной шуткой.

— Кто с кем, а я с Луисой! Что, завидно, орлы?

На следующий день отбыли в Тетуан; Аугусто и Борода были направлены в распоряжение штаба, Эспиналь и Кампос — в роту.

Вскоре Борода был утвержден в звании. Он прямо-таки лопался от гордости. Шумно вошел в расположение, расталкивая всех на своем пути.

— Видали, орлы? Перед вами капрал саперных войск! — грохнул сапожищами, громко выдохнул воздух и воскликнул: — Да здравствует моя задница! Веселее ее не сыщешь во всем белом свете!

Но надо было видеть Бороду за едой! Он отличался редкой прожорливостью. Набивал желудок с невероятной быстротой и никогда не отказывался от добавки. За столом Борода только и следил, кому не понравится пища, у кого не окажется аппетита. И как только замечал что-нибудь подобное, его черные блестящие глаза зажигались радостью.

— Тебе не хочется? Давай сюда! Раздачу пищи он всегда брал на себя.

— Ну-с, посмотрим, орлы!

Себе он накладывал последнему, но съедал неизменно первым.

— Кто хочет добавки? Налетай, орлы! А после рассказывал Гусману:

— Уф, уф, как напихался! Я сам был на раздаче… «Налетай, братцы, — кричу, — всем поровну, никаких жалоб не принимаю! Для меня все одинаковы. Кто хочет прибавки? Давайте, без стеснения. Обо мне не беспокойтесь. Видали? С меня хватит и этих костей». Все довольны, а у меня остается целая груда мяса. Вот что значит иметь голову на плечах!

Смеялся он раскатисто — «хо, хо, хо!» — и взвизгивал почти что в припадке. При этом обнажались его сверкающие белизной зубы, вплоть до красных десен. Козлиная борода тряслась, и все его огромное тело содрогалось в этом шквальном хохоте.

В конце концов было решено выдавать ему двойной рацион. На некоторое время он стал самым счастливым и самым популярным человеком в батальоне.

Иногда Аугусто и Борода прогуливались вместе. Но дружба не клеилась. Аугусто раздражала животная грубость Бороды, в особенности же его хамство по отношению к людям безобидным и беззащитным. Иногда Аугусто встречался с Эспиналем и Кампосом. Эспиналь по-прежнему находился в подавленном состоянии. Из Кампоса же вообще невозможно было выдавить слово или хотя бы мимолетную улыбку. Затем он свел дружбу с Ледесмой и некоторыми другими. Иногда, получив увольнительную, они отправлялись в город все вместе, но чаще Аугусто предпочитал бродить в одиночестве, думая о своем. И о войне тоже.

В один прекрасный день — спустя три недели после прибытия в Тетуан — их отправили на фронт.