"Ангел за правым плечом (ОколоФутбол)" - читать интересную книгу автора (Лекух Дмитрий)

Глава 11

Любая редакция сразу начинает утомлять, особенно человека непосвященного: шумом, гамом, неприятной и никому не нужной суетой вперемежку с тупым пафосом «причастности к глобальным событиям».

Никому, в принципе, и на фиг не нужной беготней с выпученными глазами, высунутым языком и «потрясающей информацией». Кучей всяческих прозрачных, полупрозрачных и совсем не прозрачных перегородок, чисто символически разделяющих рабочие места.

Едким настоявшимся табачным запахом, стрекотом бесчисленных раздолбанных «клав» на не менее раздолбанных столах многочисленных «коров», редакторов, колумнистов и прочих обсерверов.

Обилием различных, одинаково маловменяемых, но при этом удивительно разнообразно одетых персонажей. Причем всех – на предельно сложных и мегатревожных щщах, с оловянными глазами и с плоскими картонными папками или не менее плоскими ноутбуками подмышками.

Также любая редакция характеризуется обязательным наличием пары-тройки типичных газетных фриков: занудных и приставучих. Как правило, – волосатых и бородатых, часто почему-то в банданах, и с полубезумными глазами за толстыми стеклами очков с большими диоптриями.

Причем некоторые из них, как один небезызвестный фанат конского отстойника, даже умудряются стать ведущими сотрудниками своих на удивление не самых непопулярных изданий.

При этом – в принципе, по большому счету, все эти персонажи достаточно безобидны. Если, разумеется, самому не давать слабины и держаться, по возможности, на безопасном расстоянии.

И ни в коем случае водки с ними не пить!

Как бы ни предлагали!

Вот тогда – это уже совершенно точно – замучают до полной потери пространственной, нравственной, расовой, сексуальной и временной ориентации.

…Всем этим, по сути, может характеризоваться почти любая редакция.

Любая – но только не наша.

Наша в этом смысле – все-таки нечто совершенно особенное.

Даже по внешнему виду здания и внутреннему обустройству пространства она производит впечатление скорее обычного учреждения, а не редакции популярного в массах, хоть и чуть желтоватого таблоида. Одни длинные, как чужая прошедшая жизнь, коридоры, по которым, говаривают, слонялся с папироской сам расстрелянный боготворимым им режимом Михаил Кольцов, чего стоят. И закоулки в этих самых коридорах, где, по свидетельствам безумных газетных старожилов из числа техперсонала, зажимал очередных молоденьких актрисулек стареющий гламурный бог того времени Константин Михайлович Симонов…

Он еще, в промежутках между актрисульками, кстати, умудрялся у нас в газете и статьи публиковать со стихами, ныне считающимися классикой.

Силен был мужик, ничего не скажешь.

Для меня он вообще во многом – олицетворение того времени.

Война – так война, млеющие старлетки – значит, и их… хм… тоже победим, никуда не денемся.

С самим Гитлером вроде как справились, Сталина пережили.

Так почему же тогда артисточку за попочку-то не ущипнуть?!

Притом, что и она против этого действа ну совершенно не возражает, а только слегонца игриво повизгивает…

Дух, все-таки.

Какая-никакая, а история.

И другой истории у моей страны нет, и не будет, что уж тут, блин, поделаешь.

…Я вылез из машины, вздохнул, закурил и не спеша направился в сторону подъезда нашего здания, который мне всегда почему-то на ненавистный питерский лад хотелось обозвать не иначе как, блин, «парадное». Прошел через гулкий мраморный вестибюль, привычно махнул «корочками» перед ленивым, рябоватым и неистребимо-лимитным лицом милиционера-охранника.

Вызвал лифт, нажал знакомую, насквозь протертую кнопку нашего этажа.

Лифт дернулся, вздрогнул, еще раз дернулся и, скрипя всеми своими сочленениями, медленно повез меня навстречу неизбежному.

Вышел из лифта, прошел по коридору направо, потом повернул налево, потом еще раз налево, потом снова направо.

Особенности советского монументального конструктивизма, ничего не поделаешь…

Зашел в приемную главного, поприветствовал секретаршу, кивнул выразительно в сторону обитой темной кожей начальственной двери.

– На месте, на месте, – вздыхает, – для тебя он всегда на месте. И чем ты его только приворожил, мальчик-мажор? Раньше Игорь Вячеславович таких обалдуев, как ты, никогда не жаловал. Привет, кстати…

– И я вас тоже люблю, – хмыкаю, – Вероника Эммануиловна. Посетители, случаем, какие особо важные не ожидаются?

– Да нет, – жмет плечами устало, – не ожидаются. А неважных он велел гнать взашей, как только ты появишься.

– Понятно, – киваю. – Так я пошел?

– Иди, – снова вздыхает, – общайся. Вам чаю-то хоть занести? Или тем, что покрепче, обойдетесь?

– Я за рулем, – морщусь, – а у Игоря вы лучше сами спросите.

Она усмехается.

– А что тут спрашивать-то? – кривит уголки губ. – Он в одиночку не пьет. Значит, пойду чай приготовлю. Тебе, как всегда, без сахара?

– Ну вы же знаете, – улыбаюсь в ответ. И – неожиданно подмигиваю.

Даже для себя неожиданно.

Что уж о ней-то говорить, о бедной.

Она у нас – тетушка старой школы, натуральный цербер.

Таких уже больше не делают.

Еще при коммунистах в редакцию пришла, ее в газете больше чем весь редакторат, вместе взятый, всю жизнь боялись.

А тут, блин, – такое.

…Так и ушел к Игорю в кабинет, оставив бедную грозную Веронику в состоянии полного и окончательного изумления.

Пустячок, а приятно.

И – не говорите, что называется.

Растем, значица, над собой потихонечку.

Жаль только – с самим Игорем такой трюк ни фига не прокатит.

Никогда.

Ни при каких обстоятельствах.

Вот и сейчас он, заметив мое появление, только очки слегка поправил.

Вяло протянул руку для пожатия, ленивым кивком направил к выбранному для меня стулу.

– Садись, – говорит, – рассказывай.

Делать нечего.

Сажусь.

Рассказываю.

Он – слушает.

Внешне – даже не очень внимательно.

Ага.

Так я уже и расслабился.

Расслабившихся имеют.

И в этом самом кабинете мне эту неприглядную картину приходилось, увы, наблюдать… хм… как бы это помягче сказать… неоднократно…

И, к сожалению, даже участвовать.

В качестве имеемого, разумеется.

До имеющего я еще не дорос пока что.

Но – быстро учусь, и важные для себя вещи быстро усваиваю.

А Игорь у нас не злопамятный.

Просто злой.

И память хорошая.

Закончил.

Сжато, информативно.

Вроде как докапываться господину главному редактору и не до чего.

А все равно как-то беспокойно.

Но он только вздохнул, снял свои очки с толстыми диоптриями и начал их неторопливо протирать аккуратной бархатной тряпочкой.

Удивительно, думаю.

С его-то вечной, даже немного нарочитой расхлябанностью и неряшливостью – и такие, всегда аккуратные, ухоженные тряпочки для этих чертовых линз.

На фоне грубых растянутых свитеров, вечных поношенных джинсов, растоптанных, хоть и дорогих, башмаков, одержимого огня в маленьких злобных свиных глазках.

И откуда только что берется?

…Наконец процедура протирки диоптрий была закончена, очки оказались на носу, а тяжелый, немигающий кабаний взгляд сосредоточился на моей скромной и старающейся стать как можно более неприметной персоне.

– Водку, – спрашивает, – пить будешь?

Я вздыхаю.

Кажется, думаю, пронесло.

– Нет, – жму плечами, – к сожалению. Я за рулем, а на персонального водителя пока что не заработал.

– А вот это ты брось! – хмыкает. – Когда это еще редактор отдела информации моей газеты каких-то там сраных ментов боялся?! А если у тебя принципы – так бросишь машину у редакции, на стоянке, никуда она отсюда не денется…

Я снова жму плечами.

– Ну, – говорю, – если вопрос так стоит – тогда буду. От вас же все равно, блин, не отвертишься…

Он согласно кивает.

– Молодец, – говорит, – понятливый. За это и ценю…

И нажимает кнопку громкой связи.

– Вероника Эммануиловна, – ревет, – водки нам принеси! Любой, лишь бы похолоднее! И закусить чем сообрази! У тебя там вроде яблоки мои любимые всегда в наличии имеются…

Я морщусь.

– Игорь, – говорю, – по телефону, даже по громкой связи, можно и потише разговаривать. А то у меня даже на стадионе так громко орать не получается.

Он неожиданно смущается, и маленькие красноватые глазки за толстыми стеклами очков вдруг становятся совершенно беззащитными.

– Да я все понимаю, – говорит, – Данила. Только вот привыкнуть к этому неприличному начальственному положению все равно никак почему-то не получается. Потому и ору в селектор, как будто мне яйца прищемили.

Я хмыкаю.

Все-таки – я его достал.

Причем – с совершенно безопасной позиции и расстояния.

Даже если захочет что в обратку прислать – ни фига не дотянется.

Маленькая, но победа.

А победой над таким противником гордиться можно всегда, какой бы маленькой и потешной она со стороны и не выглядела.

Вероника появилась почти мгновенно.

Словно под дверью ждала, заранее приготовившись.

С подносом, украшенным замерзшей бутылкой водки, порезанным на дольки кислым зеленым яблоком и маленькой тарелочкой маслин.

Шеф в этом отношении был человеком глубоко прагматичным и, придя однажды к весьма справедливому выводу, что закуска крадет градус, намертво разделил эти два процесса.

В смысле, процессы еды и питья.

Так что всякого вида бутерброды, канапе и прочие вкусности, а также малейшие намеки на их существование в природе, для людей, употребляющих с ним водку, были, к сожалению, совершеннейшим образом недопустимы.

Под страхом немедленного и пожизненного исключения из круга его ближайших собутыльников.

А это, вообще-то, могло и на успешности карьеры, так, чисто случайно, отразиться.

Игорь – я уже говорил об этом – вообще перец злобный, по жизни.

И память у него отличная.

Ну его на фиг.

Я вздохнул и в очередной раз пожалел, что так еще и не перекусил.

Причем даже пытаться объяснять это Игорю было совершенно бессмысленно.

Потому как сам он вообще никогда не завтракал.

Пил кофе и мчал в редакцию.

Я у него как-то пару раз ночевал после вечерних возлияний, так он даже меня умудрялся в семь утра расталкивать.

Чашку растворимого кофе в зубы – и арбайтен, вплоть до самого посинения.

Обедал же шеф бутербродами с вареной колбасой, стаканом томатного сока и соленым огурчиком, а ужинать ехал на какую-нибудь очередную деловую встречу, где тут же, естественно, начинал выпивать свою любимую русскую водочку и есть, соответственно, прекращал, – опять-таки из-за своих неизменных дурацких принципов.

И так – все четыре с лишним года нашего с ним весьма интенсивного знакомства.

Как он при таком режиме умудрялся оставаться не только живым, но и вполне себе здоровым физически и психически человеком, лично для меня до сих пор остается совершенно неразрешимой загадкой.

Я бы уже давно умер.

А этот вон даже и не заморачивается…

Отпустил взмахом руки секретаршу, сам разлил водку по маленьким, аккуратным стопкам.

Вздохнул.

– Ну что, – говорит, – за Ингино везение. Не у каждого так получится, чтобы, считай, без единой царапины…

– Может, – сомневаюсь, – сначала Серегу Патлатого помянем? Ну, штурмана ее погибшего. Да и о везении я бы говорить в этой ситуации поостерегся. Ничего себе, по ее вине считай, – один человек на тот свет отправился! Другой – на больничную койку. Машина любимая опять-таки, в дребезги. Да к тому же еще и уголовка серьезная нависает. Срок, возможно, корячится в полный рост, причем немаленький. Какое уж тут, извини, на хрен везение…

– Ну, – кривится мой мудрый шеф, – Патлатого я вашего не знал, так что помянуть-таки конечно, могу, но только чисто из вежливости. Выпьем, объясню почему. Следующим тостом. И обо всем остальном попозже поговорим, после того как Ингино везение отметим. Жива-таки, здорова относительно, остальное – херня. Выберется. Так что – давай за нее. И за ее ангела за правым плечом…

И – тянется через стол чокаться.

Дзинькнули.

Опрокинули.

Я маслинкой закусил, он – долькой своего любимого, кислого, как уксус, зеленого яблока.

Одновременно поморщились.

Непростое это дело – водку с утра пить.

Не тривиальное.

Ничего.

Прорвемся.

Первый раз, что ли?

– Так, – напоминаю, – ты что-то про гибель штурмана хотел сказать? И про прочие привходящие обстоятельства Ингиного «везения»? И еще – тост какой-то у тебя странный был: за ангела за плечом. Это к чему?

– А о чем тут говорить-то? – удивляется. – Ну погиб парень. Сколько их гибнет-то в ежедневном режиме на дорогах Москвы и Московской области? И что теперь? Не пить?! Или пить за каждого?! Я ж его даже не знал, в конце-то концов. А насчет ангела за правым плечом – это байка такая есть старая, еще библейская. Точнее – притча. А то я что-то, как только с тобой общаться начинаю, сразу же на ваш этот сленг дурацкий перехожу. Если не слышал, то потом как-нибудь обязательно побеседуем. Но – не сейчас, сейчас – некогда.

– Нормально, – откидываюсь на спинку удобного редакторского кресла, – ты рассуждаешь, шеф. Он – живой человек все-таки. Теплый. Точнее – был. Живым. И теплым. С какими-то своими мыслями, желаниями. Стремлениями. Что-то хотел по жизни, любил его, наверное, кто-нибудь. А тут – раз, и нет ничего. Вообще ничего. Как свет выключили…

– Ну, – кривится, – выключили, значит, не повезло. Не у всех, понимаешь, с небесным Чубайсом гармония полюбовная. Я-то тут при каких делах? У меня эта функция таки уже давно отключена, я даже к собственной смерти отношусь как к более или менее значимой информации. И тебе, кстати, то же самое советую. По причинам таки сугубо профессиональным, ничего личного…

Я морщусь, он ухмыляется.

– Знаешь, – продолжает, – мы ведь, как студенты медики, которые в моргах пирожки жуют, бахвальства ради. Вроде как и величайший цинизм, а на самом деле – нормальная психологическая подготовка. Иначе ни один мозг не выдержит. Человек, он все-таки для всех этих медицинских дел не очень-то предназначен, сам понимаешь. Кровь там, пот, мокрота, блевотина, открывшиеся сфинктеры – тут кого угодно стошнит, если не абстрагироваться. Ну и в нашем информационном бизнесе все то же самое. Только ты-таки будешь смеяться, еще более цинично. Потому, что за каждой нашей строкой на полосе, за каждой интересной для читателя фотографией живут чья-то боль, чья-то радость, чьи-то жизнь и смерть. Чье-то счастье и чье-то несчастье. Это надо четко понимать, как говорит твой друг Гарри. Интересная у него, кстати, фразеология. В нарушение всех канонов русского литературного языка, но какая емкая! И не заморачиваться по этому поводу. Иначе психика не выдержит, если все уж чересчур близко к сердцу принимать начнешь. Но и забывать обо всей этой боли – тоже нельзя. Иначе ориентиры очень скоро потеряешь и элементарно перестанешь быть интересным читателю. А это уже – непрофессионально, как минимум.

Я хмыкаю.

Закуриваю.

Игорь сморит на меня с интересом.

Ладно, проходили уже.

И не раз.

Педагог хренов.

– Все это, – морщусь в ответ, – в пользу бедных, шеф. Сам понимаешь. В пользу бедных маленьких мальчиков, пытающихся себя почувствовать начинающими сверхчеловеками. В том числе – сверхчеловеками газетными. Да какая, в принципе, разница?! Хоть газетными, хоть казуальными. Те же яйца, вид в профиль. Меня-то зачем лечить?! Я уже не маленький. И прекрасно понимаю, что там, наверху, не светло и яростно, а холодно и страшно. И ты это тоже прекрасно понимаешь, потому как сам меня и учил, и тащил туда, скотина старая. Я, кстати, к вам с Али в стаю не набивался. Сами выбрали для натаскивания. Черт его знает, зачем вам это только нужно было, до сих пор понять не могу.

Он – тоже закуривает.

Усмехается.

И – параллельно разливает по второй.

– А мало нас просто, – говорит, – Дэн. Очень мало. Вот и размножаемся, почти как гомосеки, всеми доступными для нас методами.

Я только башкой в ответ помотал перед тем как вторую рюмку опрокинуть.

Не чокаясь.

Я-то Серегу знал, и неплохо, в отличие от Игоря.

Думал уже на эту тему, если честно.

Но – не настолько же цинично, в конце-то концов, блин, на фиг…

И откуда только во всех нас это желание казаться хуже, чем мы есть на самом-то деле?

– А насчет Инги, – занюхивает лафитник рукавом грубого свитера, – не парься особо. Жива, и ладно. Она у нас как кошка, ей-таки самое главное на все четыре лапы упасть, остальное само по себе приложится. Ну а там, где сама не вытянет, как с теми же ментами, – там Глеб подключится. Все сделает, никуда не денется, как бы ни гоношился. У них в конце концов, не какая-то банальная любовь, у них – судьба. Так что – могут вместе, могут – порознь. Один хрен. С редькой. Такая вот, брат, кислая парочка: хуй да уксус. Разница тут, принц, – непринципиальная. Поверь-таки, я знаю, о чем говорю, я же в студенческие годы на этой стерве чуть сам сдуру не женился. А когда их с Глебом познакомил, – он у нас на свадьбе свидетелем должен был быть с моей стороны, – так сразу же все и понял. Против таких стихий, парень, переть бессмысленно. Так что даже и не обиделся ни капельки, честно тебе говорю, хоть и любил ее сильно. Обижаться – на людей можно, на этих психов бессмысленно. Ты ведь на дождь таки не обижаешься, когда промокнешь случайно? Нет?! Ну и правильно. Дождь – стихия хоть и могучая, но все-таки довольно безмозглая.

…Из его кабинета, опять-таки можно гордиться, я вышел даже толком и не покачиваясь.

И правда, – что такое триста грамм водки в пол-одиннадцатого утра для восходящей звезды русской журналистики?

А теперь, думаю, можно, блин, и позавтракать…