"Дефо" - читать интересную книгу автора (Урнов Дмитрий Михайлович)
ВЫХОД В МОРЕ
Если нечто автобиографическое находят в неприязни многих шекспировских героев к вину («У меня неподходящая голова насчет питья», – говорит, например, Кассио), то в романах Дефо лично выстраданными считаются муки «морской болезни». Начиная с Робинзона, Дефо не забывал подробно и прочувствованно передать незавидное состояние человека, подверженного морской качке. При одной мысли о море у Дефо прежде всего начинало сосать под ложечкой. Но иначе нельзя: мутит, не по себе, противно, а дело есть дело. От моря не отпугнул его и ужас, испытанный им в минуту, когда очутился он в руках у корсаров.
Шел тогда Дефо двадцать четвертый год. По отцовской протекции он был записан в цех мясников, но, как и отец, мясником фактически не был. Свечами торговал Джеймс Фо, а Даниель Дефо пошел своей дорогой – и на паях с братьями Станклиф взялся за торговлю самыми разнообразными товарами; и духами, и вином, и галантереей, и табаком. Впоследствии, когда врагам нужно было унизить Дефо, они называли его «галантерейщиком», говорили, что он «торговал чулками и подтяжками».
Действительно торговал, однако новейшие биографы на основе тщательных изысканий вносят некоторые поправки, советуя принять во внимание размах его предприятия. Не разносчиком, не коробейником он был каким-нибудь (таким его чаще всего изображали недруги), а оптовым торговцем, разместившим свои склады не где-нибудь, а на Хлебном холме, неподалеку от биржи, в торгово-финансовом центре тогдашнего Лондона. Этот район – Корнхилл – давно изменился, но по старым планам установили даже примерный размер владений Дефо, весьма внушительный. Довольно скоро Дефо все потерял, но даже по его долгам можно судить, насколько поначалу ему удалось преуспеть…
«Деловой человек», «коммерсант», «торговец» – слова эти Дефо произносил с наслаждением. Если за сто лет до этого провинциал Шекспир посматривал на деловую предприимчивость горожан с опаской, то коренной столичный житель Дефо поэтизировал деловитость. Шекспира тянет на природу, поохотиться или просто побродить по зеленым полям, для Дефо природа – мастерская. Он учит людей своей среды путешествовать, торговать, – короче, вести дела.
При Шекспире освоение «целого Света» англичанам л только начиналось, во времена Дефо шло полным ходом, составляя магистральный процесс эпохи. С точки зрения Шекспира, чем шире становились горизонты, тем меньше мир, этот, по шекспировским словам, «маленький кружок Земля». У него даже внутренняя, домашняя «география» так ограничена, будто на всю Англию есть один лес, один луг и один кабак, известный Шекспиру еще с молодости. Он их и переносил из графства в графство, из пьесы в пьесу, путая исследователей, которые сбились с ног в поисках Винкота под Виндзором, где никогда никакого Винкота не бывало, а все это под тем же Стрэтфордом, откуда происходил сам Шекспир.
Не вызывало, как видно, никакого особенного энтузиазма у Шекспира и постепенное превращение Англии в Великобританию. Все шотландцы, уэльсцы, ирландцы в его пьесах, в сущности, люди для англичан посторонние. А Дефо не только соседние графства и все Британские острова, но даже остров Мадагаскар описывал с такой заинтересованностью, как если бы ему предстояло там открыть свои лавки. Да, у Шекспира море – буря, непокой, катастрофа, а Дефо, хотя мутило его даже в лодке на реке, смотрел на морские просторы как на колыбель величия и преуспеяния.
Полем деятельности для шекспировских персонажей служат в первую очередь луга, пашня, политая потом, сад, возделываемый из поколения в поколение. Из героев Дефо – целой толпы, достаточной для заселения хорошего города, все читатели знают одного только Робинзона. Он сам себе и садовник, и плотник, но это вообще героям Дефо несвойственно. Дефо уважал людей труда, но сам был человеком дела, и герои его в большинство люди не столько трудовые, сколько деловые, хотя, понятно, чтобы дело как следует вести, требуется поработать и руками и головой.
Если шекспировским землепашцам «родные пределы» покидать приходилось, именно приходилось, ради занятия малоприятного: чтобы идти на войну, – то у Дефо какая-нибудь уличная потаскуха и та, собрав свои одеяла и подушки, отправляется за океан в надежде на «удачу», иными словами, хороший заработок: что твои адмиралы Дрейк или Дампьер, прославленные морские волки!
«В восьмидесятые годы XVII столетия, – говорит историк, – фактически и зародился современный деловой буржуазный мир». Именно во времена ранней молодости Дефо были основаны существующие и по сию пору банки, торговые компании, проложены морские пути, налажено почтовое сообщение, служившее в первую очередь ускорению и расширению все того же торгового оборота. «Тогда изменился весь ритм деловой жизни», – говорит историк.
Львиная доля богатств, сделавших Англию «первой державой мира», приходила морем. Купленное за бесценок или как-нибудь еще добытое в дальних краях добро давало крупный барыш. Именно что добытое, но как!
«В те дни, – напоминает историк, – граница между сделкой и воровством или между коммерцией и морским разбоем была весьма неопределенной». Почтенные толстосумы из лондонского Сити считали прибыльным вкладывать деньги в чисто пиратские затеи. Но зачем людей, которые ради тебя же стараются, пиратами называть? Не пираты они, а просто приватеры, то есть частники, и притом смельчаки и вообще благородные люди, добровольно взявшие на себя роль защитников торговых судов от нападения.
Знатоки-бытописатели рассказывают, что в преступном мире соблюдается своя субординация: грабитель не позволит, чтобы его назвали вором. Историки советуют и морских разбойников друг с другом не путать: корсар, конечно, не капер, потому что корсар – разбойник, а капер, он, конечно, тоже разбойник, но все-таки как на него посмотреть, а смотрели английские власти сквозь пальцы на тех лихих морских людей, что нападали на торговые корабли других держав. Вот и получается вместо корсара тот же разбойник, но капер. Или «морские соколы». О, «соколы» составили славу нации, они пользовались поддержкой правительства еще с шекспировских времен. Кто развеял по ветру силу и славу испанской Непобедимой Армады, кто шел на поиски Эльдорадо, как не эти смельчаки и головоре… то есть «джентльмены удачи»!
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
Правда, незаменимые в открытом море, они становились обузой для своих покровителей на суше. Так, сэр Уолтер Ралей, шекспировский современник, которого Дефо на каком-то, нам неизвестном, основании считал своим семейным и литературным предком, провел за решеткой столько же, сколько и на морском просторе. Впервые ушел в дальнее плаванье, имея при себе королевский патент «на захват любых варварских стран», в последний раз непосредственно из Тауэрской темницы. По возвращении Ралея тут же хотели приговорить к смертной казни, но потом поняли, что это лишнее. «Сокол» был уже осужден однажды на смертную казнь, за пятнадцать лет до этого, так что в исполнение просто был приведен старый приговор.
Сэр Уолтер, понятно, оскорбился бы, если бы его вздумали обозвать пиратом. У него лишь однажды, в трудную минуту, возникла мысль, не податься ли в разбойники, но план этот сразу отпал, поскольку команда взбунтовалась, желая поскорее идти домой, а не на поиски новых «удач». Нет, Ралей совсем не пират! Занимался он авантюрами, а не грабежом. Да и зачем нарушать закон, когда безнаказанными оставались и даже поощрялись нападения все на тех же испанцев, вражда с которыми из-за господства на море растянулась на сто лет, и то, что начинали победоносные «соколы», современники Шекспира, то заканчивали «быки», современники Дефо. (Джон Буль, то есть Бык, имя, ставшее для англичан нарицательным, привилось в эпоху Дефо. Смысл тут двойной: бычья стойкость, упрямство, выносливость, но также и бифштексы. Бифштексы, как и джин, тоже вошли в моду при Дефо. В ту пору пристрастились англичане к можжевеловой водке и к говядине, поджаренной с кровью.)
И не пиратом, а капером, чьи обязанности в основном совпадали с приватерскими, ушел в море легендарный Кидд. Капером ушел и не менее легендарный Эвери. Ушли каперами – вернулись пиратами. По ходу дела во вкус вошли, принявшись мародерствовать в море, нападая без разбору на своих и чужих.
Да и поди разберись, кто там капер, кто корсар?
Дефо понимал: если ловить пиратов, то где? Почему обязательно в море? А на бирже толпится кто, чем не пираты? И не пираты ли своего рода делают политику? Представлялась ему такая фантастическая картина: если бы те, кто так или иначе пиратствует, вдруг взяли бы да встретились, сколько было бы неожиданных знакомств! Смотрите, предупреждал, исходя из такой логики, Дефо, если изловим всех пиратов, то как бы не прекратилась тогда торговля…
Процветающая и на вид солидная Тихоокеанская компания была фактически гигантской грабиловкой, в сравнении с которой «приключения» какого-либо Синглтона просто мелочь. «Преступники с большой дороги часто не так жестоки, как дельцы», – читаем у Дефо слова, подкрепить которые он, как современник своей эпохи, имел множество случаев. Ведь тот же Кидд пользовался поддержкой кабинета министров и на виселицу попал не потому, что занялся пиратством вместо «честного» каперства, а потому, что награбил недостаточно для того, чтобы рассчитаться со своими влиятельными пайщиками. Купцами же был погублен и капитан Эвери, который, как гласит предание, обворованный (!) и всеми покинутый, умер от горя и гнева.
Капитана Кидда, помимо всего прочего, казнили еще и для примера. Попался Кидд – казнили Кидда. Дело вышло громким настолько, что слава Козла (так переводится это имя) отозвалось в столетиях. А современники знали, знал не хуже других и Дефо, что Козел – агнец божий по сравнению с теми, кто уж поистине умел поймать в паруса ветер удачи.
– Мне было понятно, что Кидд мерзавец, однако я не думал, что он еще и такое бревно, – добавил от себя к смертному приговору судья.
Похоже, капитана отправили на тот свет не за преступления, а за посредственность натуры. Все знали, что он чудовище, но считали – интересное чудовище. «Оказалось, – гласит судебная летопись, – что среди своих сотоварищей не отличался он ни храбростью, ни находчивостью».
«Такое бревно!» А что «приключенческого» можно было услышать от простодушного Кидда, который сначала, как положено, следил за порядком на водах, потом попался ему купец, и, от соблазна не удержавшись, он его ограбил, и поневоле пришлось стать «грозой морей», хотя после этого Козлу больше никакой «удачи» не выпадало. Всего одно-единственное судно захватил легендарный пират!
Вот поймать бы да послушать таких, как Эдвард Тич, он же Черная Борода, или Варфоломей Робертс, на счету которого было четыре сотни кораблей и больше ни одного смертного греха: не курил, в рот спиртного не брал и от каждого своего матроса требовал клятву, что за прелюбодеяние на борту, хотя бы и по согласию пострадавшей стороны, смерть!
А звезды пиратского моря Аннушка Бони и Мэри Рид, сумевшие овладеть не только древнейшей профессией, но и ремеслом сравнительно новым, пиратским!
Да только Тич, он же Черная Борода, живым в руки не дался, и Варфоломея взять не удалось, вот какого-то Кидда и сделали сначала козлом отпущения, а потом легендой.
«А доблестные римляне, которых почитаем мы за образец, они что, разве не были поначалу всего лишь ватагой разбойников?» – такова была позиция Дефо, мечтавшего не то чтобы о перевоспитании пиратов, но о легальном и более результативном использовании их дикой энергии.
«Случилось со мной такое приключение, когда наш корабль, державший курс на Роттердам, был захвачен алжирскими разбойниками, напавшими на нас чуть ли не при самом выходе из Темзы, прямо против Гарвича», – писал Дефо в специальном наставлении купечеству, вспоминая знаменательное событие своей молодости, которое биографы относят к 1683 году. Дефо повторял этот же рассказ неоднократно, в меру испытанных тогда чувств, подобно тому, как Гёте и Толстой на всю жизнь запомнили падения с лошади.
Барыши считать можно было и дома, но Дефо решил сам участвовать в предприятии, или, что называется, «приключении».
Тошнота подступила у него к горлу, едва только поднялся он на борт корабля, швартовавшегося у лондонского причала Тильбюри. Все-таки, пока шли по реке, было еще ничего. Но вот исчезли из вида и парламент и Тауэр, пригороды остались позади, речные берега раздвинулись навстречу морю. Вода постепенно меняла свой цвет. Дал знать о себе приближающийся простор – ветер. У матросов, которые после сухопутной и «огненной» ночи с трудом притащились на корабль, просветлело в головах. Сам «мастер» (так по-морскому называется капитан) выглянул на мостик. А молодой пассажир-купец с первой же морской волной, ударившей в грудь корабля, лег у себя в каюте плашмя.
На взгляд моряков, это была даже не волна, а так, ветерок, но пассажиру казалось, будто потолок падает ему на голову. Вот почему так никогда и не ходил он за «линию», туда к западу, где сразу за мысом Лизард, который называют Концом Земли, встречает корабли океан. Океан есть океан! От речной глади к морскому простору переход, конечно, заметен, но и океанскую волну с морской не спутаешь. Другая сила. Качнет и подбросит скорлупку с людьми Атлантика, будто желая сразу же показать, что ждет их там, за большим горизонтом. Взгляни и подумай, смельчак! А если не чувствуешь в себе достаточной отваги, лучше уж, пока берег близко, возвращайся домой…
Дефо довольно было и «домашнего» моря!
И вдруг кое-что пострашнее качки омрачило их плаванье.
– Кажись, капер, – при виде какого-то встречного судна сначала спокойно сообщил марсовый, а потом, всмотревшись, закричал: – Корсар!
От такого наблюдателя, как Дефо, едва ли могла ускользнуть разница в поведении людей и во время поднявшейся паники, и после спасения. «Наступил такой момент, когда никто уже ни о чем больше, кроме своей жизни, не думает», – отметил Робинзон: их корабль получил в шторм пробоину и чуть было не пошел ко дну. Все же и в сумятице есть глаза, которые стараются все увидеть, работает сознание, стремящееся все, что можно, осмыслить, – сам Робинзон, которому Дефо, конечно, передал многие, на собственном опыте проверенные состояния.
«Корсар!» И одни были в ужасе, другие только вид делали, что боятся разбойников. Плотник был просто спокоен. Плотнику, а также врачу и под черным флагом почет. Самые кровожадные головорезы не трогали на захваченных судах тех, кто хорошо орудовал молотком, пилой или же знал толк в разных снадобьях. Проливая чужую кровь, пираты заботливо оберегали того, кто им самим в случае надобности мог кровь пустить. «Плотник и доктор, шаг в сторону, остальных за борт!» – такие приказы раздавались нередко после захвата судов пиратами.
Даже капитан оставался сравнительно спокоен, потому что и «мастер», если он действительно мастер повернуть при всяком ветре, ни корсару, ни каперу не обуза. Пиратам умелые руки нужны.
Из команды, прямо надо сказать, иные приуныли не когда в плен попали, а когда им была дарована береговой охраной свобода. Да на что она, такая свобода, с легким карманом? Пиратский плен был для многих истинной свободой. А если поймают, с пленника спроса нет. Не по своей воле до такой жизни дошел.
Везли они, откровенно говоря, среди прочих товаров спиртное, по, конечно, не какую-нибудь дрянь, отбивающую разум. Им повезло, что на них корсар напал сначала, а потом освободил сторожевой фрегат. Попадись они в первую очередь фрегату, исполнявшему таможенную службу, оказались бы они в таком плену, что их уже никто бы не выручил. Была бы к ним, как к преступникам, приставлена охрана, ибо, хотя вино, разумеется, не то, что водка, это напиток благородный – на вкус знатока, но на взгляд представителя закона, если пошлинный тариф за товар не уплачен, все одно – контрабанда. (Дефо выступал против джина. Он проповедовал и писал памфлеты, сражаясь с этой сивушной пагубой. Правда, злые языки говорили, что полемика имела корыстную подоплеку: он-де агитирует против водки, потому что сам торгует вином.)
На радостях вышибли дно у одной из бочек и отблагодарили освободителей, которые после всего уж не стали считать, сколько их там еще в трюме. И контрабандисты, которых освободили от корсаров, выглядели пилигримами, вырванными из когтей дьявола.
Несколько лет молодой Дефо провел за границей. «Мне предлагали постоянное место торгового агента в Кадиксе, но я отказался», – писал он впоследствии. Мотивы отказа, как и вообще все обстоятельства его европейских странствий, остаются неясными. Знаем, что ездил он по Франции, Италии, Испании и Португалии, что обратно, как Робинзон, возвращался не морским путем вокруг Европы, а через континент, в том числе через горы, которые напугали его на всю жизнь не меньше, чем море. Подробностей почти не знаем. Знаем, например, что в Испании видел он бой быков, и это традиционное развлечение испанцев ему не понравилось, однако, верный репортерскому своему призванию, описал он корриду первым в английской литературе, сделав ее для своих собратьев-писателей предметом традиционным. Молодой человек в Париже, зритель на корриде, как и человек в борьбе со стихией, ситуации, многократно в литературе повторенные, восходят к Дефо.
Вернувшись из чужих краев («подвижный, полный энергии, смуглый от морского загара» – таким представляют его биографы), Дефо женился. Факт, установленный по документам и совершившийся 1 января 1684 года. Имя жены – Мэри Тафли, дочь купца, состоятельного виноторговца, что видно и по приданому, размеры которого известны также в точности: три тысячи семьсот фунтов, по тем временам целое состояние, которое в соединении с его собственными доходами и позволило Дефо развернуться в масштабах европейских. Верными помощниками Дефо оказались брат жены, а также муж сестры. Шурин был торговцем, а зять инженером, так что дело у них пошло шибко.
В точности в ту пору, когда со значительными средствами, опытом и обширными деловыми планами на родном берегу высаживается уже немолодой Робинзон (11 июня 1687 года), в эту самую пору с энергией действовал в Лондоне молодой Дефо.
«В Англию я приехал для всех чужим, как будто никогда и не бывал там», – рассказывает о своем возвращении на родину Робинзон. Еще бы! Тридцать пять лет его не было, и это не только три с половиной десятка лет одной жизни. Сроки Робинзоновой отлучки совпадают с конкретной исторической эпохой. Если с началом республиканского правления Робинзон ушел в море, то на острове пробыл он, пока правил «веселый Чарли». И не только потому, что его так долго не было, почувствовал себя Робинзон в своих же краях иностранцем: не наступило пока его время, почва под ногами таких, как он, еще продолжала в Англии колебаться…
На смертном одре в 1685 году Карл II открыл своп карты и принял католическую веру. А на смену ему пришел его брат Джеймс II (он же Яков), вовсе ярый католик. И все здравомыслящие англичане ясно увидели угрозу своей самостоятельности как со стороны католической церкви, так и со стороны французской короны. Джеймс-Яков настолько старался всюду насадить католиков, что даже требовал присуждения одному монаху-бенедиктинцу ученой степени по физике. Тут уж профессура взбунтовалась, а от имени Кембриджа голос протеста подал Ньютон.
Против короля в том же 1685 году собрал повстанческую армию герцог Монмутский. Так называемый «герцог», потому что это фигура все-таки таинственная. Историки, во всяком случае, рассуждают так: кем бы он ни был, к нему присоединялись все, кто хотел свергнуть с престола короля-тирана, короля-католика. Первыми на сторону герцога поднялись лондонские подмастерья. Встал в ряды той же армии и молодой Дефо.
Еще в 1682 году в блестящем светском окружении видел он рослого молодого человека, красавца в расцвете сил, лет за тридцать. Видел там, где удавалось ему, мещанину, смешаться с высокородной светской толпой, конечно, на скачках. Это и был незаконный сын короля Карла II, звавшийся Джеймс Скотт, герцог Монмут.
Впрочем, в том и вопрос – законный или незаконный? Матерью его была одна из бесчисленных фавориток Карла II. Но сама королева оказалась бездетной, и на побочного королевского отпрыска смотрели как на возможного и достойного наследника престола. В особенности восторгались им такие, как Дефо, протестанты всех оттенков: герцог был воспитан в пуританской вере.
Король Карл II вроде бы в свое время признал его, осыпав милостями: дал должное образование, очень выгодно женил, наградил титулом. Выражаясь слогом шекспировским, Монмут, казалось, был «каждым дюймом» король: образован и терпим, воин и спортсмен – куда уж лучше? Наконец-то будет у англичан настоящий английский государь! Так надеялись многие. Но, как мы знаем, Карл II был марионеткой в руках католиков, и вот он вдруг сделал двусмысленный жест. В 1679 году провокатор Оутс разжег антикатолические страсти, Карл II вроде бы проявил по отношению к протестантам лояльность и отправил на плаху ни в чем не повинных «заговорщиков», а сам тут же отрекся от сына-протестанта как преемника на том основании, что с матерью его никогда он в «законе» не жил, отрекся в пользу Джеймса-католика.
Монмут оказался в оппозиции, тут Дефо и увидел его на ипподроме под Элсбюри. Положение отверженного (почетного отверженного!) не мешало Монмуту с полным самозабвением не только смотреть на лошадей, но и участвовать в скачках в качестве жокея. Уж по одному этому Дефо готов был признать его «естественным сыном Карла II». Не видел или не хотел видеть Дефо ни тогда, ни потом, что оборотной стороной страстного спортивного увлечения было полное безразличие к политическому делу, на которое Монмута всячески стремились подвигнуть протестанты. Поражение мятежного герцога Дефо приписывал не подоспевшей вовремя помощи. Нет, это прежде всего сам Монмут не побеспокоился обеспечить свое войско оружием и людскими резервами. В его рядах против регулярной королевской армии шли люди с косами и просто дубинами. Из двух настоящих офицеров в его войске один убил другого на дуэли, а единственный поддержавший его дворянин в итоге стал предателем. Сам Монмут только выглядел «героем», оказался же он на деле человеком легкомысленным, лживым и, наконец, трусливым. С поля битвы бежал, а очутившись в плену, под нажимом отрекся от своей веры. Хватило у него храбрости только на то, чтобы, все же не теряя достоинства, подняться на эшафот.
Сторонники его жестоко пострадали. Более трехсот человек тут же были подвергнуты смертной казни, в том числе на виселицу отправились и соученики Дефо, те трое, кого он, вспоминая Мортонову академию, назвал мучениками. Бунтовщиков сотнями продавали в рабство за океан. По доносу о малейшем сочувствии повстанцам людей лишали имущества, и эти доносы, как разоблачение разврата, тоже стали доходным делом, выгодным и для доносчиков, получавших солидные награды, и для королевских приспешников, которые могли конфисковать в свою пользу огромные имения. Если лорду-прокурору приглянулось какое-нибудь поместье, то ему оставалось только найти охочего человечка, который бы «верой и правдой» поклялся, что владелец поместья прятал у себя мятежников.
«Ни один из пойманных не был помилован», – свидетельствует современник. А. Дефо? Совсем недавно в судейских архивах было найдено указание: «Добавить в списки подлежащих общей амнистии – Дефо». Это уже в более поздний период, когда, насытившись мщением и отъемом имущества, кое-кого помиловали. А где он был раньше?
Его видели среди бутонщиков в седле и при оружии. Он и сам никогда не отрицал своей преданности Монмуту. Битву мятежного герцога с королевскими войсками у Седжмура Дефо описал, и даже дважды, однако с чужих слов. Его описания – пересказ сочинений других авторов, что встречается у Дефо не раз. Какой-то повествовательный парадокс, но это так: в кажущейся фантастике у пего обнаруживается фактическая основа, а то вдруг, как бы не доверяя собственным впечатлениям, пишет он о том, что видел, но по книжным источникам. Поэтому серьезные биографы предостерегают от соблазна напрямую вычитывать из его книг жизнь автора. Другое дело – разные косвенные отражения и замечания между прочим, которые при проверке оказываются указанием на действительные события.
Так что о характере участия Дефо в монмутском бунте остается строить догадки. Поистине слава богу, что Дефо уцелел и не разделил горестной участи сотоварищей своих, но каким образом это ему удалось и где он скрывался?
«Гипотез не строю», – сказал великий современник Дефо Ньютон. Пределов мысли ученый не ставил, но хотел отделить досужие домыслы от предположений плодотворных, ведь и ему самому пришлось многое додумывать и даже выдумывать, ибо опытные данные того времени не могли сами по себе подсказать всеобъемлющих выводов о законах вселенной.
По рецептам «правдоподобного вымысла», какие предписал сам Дефо, нетрудно было бы нарисовать некую картину, как в лесу и под дождем скачет он навстречу повстанческому войску. Ветра свист, шум ветвей, стук копыт – любые краски и слова к нашим услугам. Однако в данном случае нам не «самообман» нужен, а понимание того, как это он так убедительно умел «обманывать» читателей? На основе какой им самим проверенной позиции?
Вот мы знаем, что побывал он в руках у пиратов, и это объясняет сотни страниц из его произведений про «джентльменов удачи». Он и про пиратов немало сведений почерпнул из других книг, но в целом все пронизано его собственным взглядом, под углом которого «морские соколы» меньше всего думают о море, заняты они главным образом подсчетом выручки. Абордажи и битвы, что так интересны читателю, находящемуся от театра морских авантюр на безопасном расстоянии, – все это пиратов-персонажей Дефо не интересует. Не предвидится «удачи»? Они уходят от схватки – это антипираты, если судить о них по канонам книжной романтики.
А где был Дефо, когда шла битва на болотистой пустоши и когда Монмут бежал? Если бы это был только Дефо-купец, попавший в кровавую переделку, нам ответ могла бы подсказать наша собственная фантазия. «Рисковый человек»? И тут же мы живописуем храбреца, не теряющего головы в жарком и безнадежном деле.
А перед нами писатель, описавший эту битву дважды, и оба раза чужими словами. Почему? Гипотетический ответ не поможет, догадки ничего не объяснят в соотношении собственного опыта Дефо и чужих слов. Ведь если перед вами писатель, то понять прежде всего важно именно соотношение жизни и творчества.
Дефо утверждал: «Помню, как множество людей откровенно выражали герцогу Монмуту свое сочувствие, когда произвел он первую высадку, но, если бы хоть половина из них столь же открыто присоединилась к нему с оружием в руках, его не разбили бы на Седжмурской пустоши». Между тем общепринято мнение: Монмут в первую очередь сам проиграл свое дело. Но раз уж Дефо бросил такие прямые обвинения, то гипотезы не годятся для того, чтобы рассудить его с единомышленниками и установить степень его собственного участия. Поэтому остается питать надежды на будущее. Ведь со временем все-таки выяснилось, каковы были причины постигшей его финансовой катастрофы и правда ли, что занимался он рискованными торговыми операциями. А по-своему то и другое уточнило ответ на вопрос, кто написал «Робинзона Крузо».
После того как герцог Монмут потерпел крах, борьба с королем Джеймсом не прекратилась. Все больше и больше восстанавливал он против себя англичан, буквально всех, сверху донизу. Наконец Джеймс был сокрушен нападением извне при поддержке внутренних сил. В 1688 году его низложил его же собственный зять, внук казненного короля Карла I, голландский принц Вильгельм Оранский, женатый на старшей дочери Джеймса – Мэри. Джеймс бежал, Мэри и Вильгельм (он же Вильям) заняли английский трон. И на том же самом корабле, который доставил в Англию принцессу Мэри (принц Вильям высадился несколько раньше, с армией), прибыл еще один человек, обладавший властью особенной, властью ума. Это философ Джон Локк, находившийся дотоле в изгнании. В его лице такие, как Робинзон, обрели выразителя своих сокровенных дум и чаяний.
Джон Локк в точности ровесник Робинзона, родился он, как и герой Дефо, в 1632 году, и, подобно Робинзону, Локк рос вместе с английской буржуазной революцией.
По сравнению с робинзоновской средой Локк изначально стоял ровно на одну социальную ступень выше. Отец его уже был адвокатом – участь, которой желал для сына разбогатевший купец Крузо. Поэтому, возможно, Локк в отличие от Робинзона покорно последовал воле отца, не желая для себя иной дороги, кроме университета.
Локк был и последователем и оппонентом Томаса Гоббса, считавшимся присяжным идеологом короля-реставратора Карла II. Понятие о различии между ними может дать расхождение жизненных путей этих двух крупнейших философов. С первыми признаками революции Гоббс покинул Англию и вернулся назад уже лишь в то время, когда полновластным правителем страны сделался Кромвель, пусть республиканец, но страж порядка. «Человек человеку волк», – сказал Гоббс, имея в виду состояние «естественное», не управляемое «законом», не определяемое ничем, кроме индивидуального «интереса» и принципа «удовольствия». Только непреклонный правитель, по мнению Гоббса, может обуздать разгул всеобщего эгоизма. Свое основное сочинение «Левиафан», оправдывающее жесткую государственную власть, а потому принятое и Кромвелем, и королем Карлом II, он опубликовал в 1651 году. Эта книга отвечала духу времени, что лишний раз убеждает нас, насколько не случайно именно в тот самый год Робинзон, искавший свободы для своей инициативы, «ушел в море».
Правда, и самому Томасу Гоббсу жилось весьма несвободно. Портрет его висел в королевском кабинете, но печататься ему вскоре было запрещено. Мысль Гоббса – механически-беспощадный материализм, не оставляющий не только религии, но и вообще «духовности» никакой лазейки. Церковники считали Гоббса своим основным врагом. Если эпидемия чумы и большой пожар признавались «божьей карой», то Гоббс считался виновником этих несчастий, которые рассматривались как наказание за проповедуемое им безверие! Сразу же после смерти Гоббса по единодушному согласию церкви и парламента были торжественно преданы огню его сочинения.
Карл II, несмотря на различные наветы, какие ему доводилось выслушивать по адресу своего бывшего воспитателя, все же не лишал Гоббса покровительства, ибо один пункт в «гоббизме» (слово того времени) короля вполне устраивал – оправдание твердой единоличной власти. Но тот же самый пункт был неприемлем ни для протестантской церкви, ни для парламента, призванных дать простор буржуазной предприимчивости. И по этому самому пункту иначе – более терпимо – высказался Локк, символически ступивший на берег Англии вместе с правителями, которые сумели найти с парламентом общий язык.
«Славная революция» – так громко окрестили либеральные историки этот компромисс 1689 года. Ветхозаветные страсти, вдохновившие «большой бунт», оказались забыты: «буржуазное преобразование английского общества совершилось, Локк вытеснил пророка Аввакума».[8]
Почему все-таки Робинзон родился именно в локковском 1632 году? Нет, непосредственно Локк тут ни при чем. Сочинения философа Дефо читал и, хотя без кавычек, цитировал, но биография философа ему едва ли была известна.
Датой рождения своего основного персонажа выбрал Дефо год гибели своего любимого героя, шведского короля Густава Адольфа, павшего в 1632 году в битве под Люсеном.
А как же тогда Локк, принц Оранский, и «славная революция»?
Густав Адольф – эталон для Дефо. «Вот какими должны быть правители!» – прямо и косвенно говорил Дефо, вспоминая шведского короля-воина. Конечно, этого монарха он приукрашивал. Ведь Ригу, например, Густав Адольф захватил коварством, а политика, которую проводил он, вовсе не была выгодна для англичан. В частности, шведы всеми силами старались закрыть прямую морскую дорогу между Россией и Англией. Но Дефо, пожалуй, даже не приукрашивал Густава Адольфа, а все прощал ему за то, что был шведский король по убеждениям протестант, по характеру солдат и деятель. Так со временем посмотрит Дефо и на Петра I: ничего не скажешь, молодец! Хотя и в этом случае личные пристрастия Дефо приходили в конфликт с мотивами дипломатическими. Однажды ему пришлось даже извиняться перед русским императором в печати. В своей газете он чересчур рьяпо предостерегал против русской морской экспансии, наше посольство в Лондоне подало протест, и Дефо было сделано внушение от кабинета министров. Но дипломатия дипломатией, а в душе Дефо Петру очень симпатизировал. Нравился ему этот император своим презрением к условностям. Был он тоже, как видно, человеком дела.
Тем же самым, в первую очередь сочувствием к протестантам, привлекал Дефо и новый английский король. «Найдется ли в нашей стране человек, который бы, отходя ко сну, не пожелал благоденствия Вильяму!» – чуть ли не со слезами умиления восклицал Дефо. Понятно, он и принца идеализировал. Вильям-Вильгельм, с детства приученный дворцовыми интригами к скрытности, был холодно-расчетливым циником. Известно, как разделывался он с политическими противниками. Планомерно обескровливал и уничтожал, причем чаще всего чужими руками. Однако Вильям действительно ввел закон о веротерпимости, и даже раскольники, на которых извечно шло гонение, вздохнули свободнее.
В ту пору вновь увидали Дефо в седле, когда мчался он навстречу королевским войскам. Дефо тогда почувствовал себя на коне и в широком смысле.
Эти времена он впоследствии всегда вспоминал как свои «золотые дни». Если верить его словам, сделался он доверенным лицом короля. Этой высокой дружбы биографы не отвергают полностью, но предлагают судить о ней со скидкой на всю ту дистанцию, которая должна была существовать между коронованным правителем и купцом из Сити, и потом, если были они друзьями, то почему же не сделал Дефо головокружительной карьеры какого-нибудь временщика? И тут мы видим: не на подъеме, а на излете своей деловой карьеры приблизился Дефо к королю. И так будет еще не раз на протяжении его бурной жизни. Имеющий доступ в высокие сферы, однако на ничтожных ролях, – вот положение Дефо в отличие, скажем, от участи его основного современника-соперника Свифта, считавшегося одно время некоронованным властителем страны. «А ведь никому не уступал Дефо по одаренности», – говорит биограф, желая подчеркнуть парадоксальное, приниженно-возвышенное положение, в каком находился создатель «Робинзона».
«Тринадцать раз становился богат и снова беден», – сказал о себе Дефо где-то на половине жизненного пути, и это еще далеко не окончательный итог. Если на самом деле произвести в его биографии некоторые подсчеты, то окажется, что у него было по меньшей мере три жизни, ибо каждая из сторон его деятельности насыщена до такой степени, что ее в отдельности хватило бы на человека, посвятившего себя какому-нибудь одному делу; предпринимательству, литературе или политике. Дефо брался за все сразу и поэтому, вероятно, терпел неудачи. Незаурядность натуры и толкала его на опрометчивые шаги. О нем говорили: «фонтан энергии», а сам он сказал о себе, только устами Робинзона: «Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными при тех средствах, коими я располагал».
В итоге своего периода бури и натиска Дефо мог бы сделаться мэром Лондона – даже если это только мечтания самого Дефо, то все же столь честолюбивые планы не возникнут без солидного практического преуспеяния. Однако, поднявшись, Дефо упал. Прямее говоря, прогорел. Одним словом, обанкротился.
О постигшей его катастрофе можем мы судить опять-таки количественно и потому вполне определенно. Если приданое жены, позволившее Дефо поставить дело на широкую ногу, исчислялось в три тысячи с лишним, то долги его, по принципу от противного, демонстрируют несравненно более широкий размах, составляя круглую сумму в семнадцать тысяч фунтов.
Знаем мы по судейским документам и такой факт, что в течение шести лет, с 1686 по 1692 год, ему один за другим предъявили различные денежные претензии по меньшей мере восемь человек. При полном сочувствии, на какое со стороны материально не заинтересованного потомства имеет право рассчитывать создатель «Робинзона Крузо», биографы по этим пунктам испытывают некоторое замешательство, потому что не могут же все иски быть злостно измышлены или же возникнуть по недоразумению. Похоже на то, что Дефо действительно посылал, случалось, в море корабли, которые не плавали, предполагал перевезти товары, которых и не было, или же присваивал средства, которые ему и не принадлежали. Если учесть, что в числе лиц, понесших из-за него убытки, хотя и не обратившихся в суд, была его собственная теща, то придется признать, что человек был он в самом деле склонный к большому риску.
«Так вы горды своей честностью? – на все обвинения сразу отвечал впоследствии через газету Дефо. – А позвольте спросить, случалось ли вам подвергать вашу совесть истинному искушению? Приходилось ли видеть жену вашу и детей ваших, готовых умереть с голода в то время, когда в кладовой у вас хлеб, не вам принадлежащий, в руках деньги, которые не ваши, что, впрочем, одно и то же? И что же, дать им погибнуть, но не притрагиваться к чужому?»
В таких тирадах один биограф справедливо предложил искать не оправдания для Дефо, а объяснение с ним нередко случавшегося, когда попадал он в тяжелейшие обстоятельства, при которых приходилось выбирать между жизнью и честью, и легко ли в самом деле тут сделать выбор?
К тому же торговые морские операции с Европейским континентом или с Новым Светом осложнились в ту пору из-за войны с Францией, начатой Вильямом III.
А самое основное заключается в меркантильном и авантюрном духе того времени, которым Дефо воспламенялся, становясь, однако, не циничным реализатором предпринимательских идей, а жертвой этих идей.
По разнообразию предприятий видно, насколько был он человеком увлечения. Водолазный колокол и производство кирпичей, корабельный фрахт и… и… кошки!
Долгое время кошек относили все-таки за счет злого вымысла или же какой-то ошибки, может быть, даже описки, и толковали «Кошек» с большой буквы, как название дома или торговой лавки какой-нибудь, поскольку У англичан имеется традиция обозначать различные строения не номерами, а названиями. «Кивет-Кетс» – чем не вывеска магазина? Однако выяснилось, что читать это надо с буквы маленькой, в прямом смысле: мускусные кошки.
Их было ровным счетом семьдесят штук, этих пахучих зверьков, выделения желез которых тогда применяли в парфюмерии. Дефо купил их дешево, прямо в Ньюингтоне, у владельца кошачьей фермы, считавшего, как видно, дело неперспективным. Дефо смотрел вперед, ко смотрел, как с ним нередко случалось, чересчур далеко, ибо в тот момент кошки совсем упали в цене, а Дефо в ожидании крупных барышей успел задолжать и с грехом пополам и с убытком от кошачьего хозяйства избавился.
Не выручил его и водолазный колокол. На современный взгляд сооружение совершенно зверское, колокол был для эпохи Дефо последним словом спасательной техники. В принципе изобрел его один швед, которому удавалось опустить этот прибор, в самом деле напоминающий церковный колокол, на глубину больше ста метров, да еще с человеком, стоявшим под металлическим колпаком на небольшой площадке. В этой ныряльной машине крепкие люди могли продержаться иод водой почти полчаса, и применялся этот колокол для подъема товаров с затонувших кораблей. А уж море представляло собой богатейшее кладбище торговых судов. Но Дефо вновь не повезло: проект его компаньона оказался фикцией, и он опять понес одни только убытки. Идея спасательного колокола, видно, сильно им овладела, поскольку за ее осуществление, и с равным неуспехом, принимался он дважды, все не веря, как это можно не использовать столь очевидный способ обогащения.
Но тяжелейший урон нанесли ему корабли. В феврале 1694 года в парламенте было заслушано «прошение Даниеля Фо, торговца, заявившего, что он потерпел значительные материальные убытки из-за войны с Францией». Речь шла о торговых судах, потопленных или захваченных в плен. Позднее такие потери возмещались из государственной казны, а Дефо пришлось просить парламент помирить его с кредиторами.
С должниками-банкротами тогда было так: в случае бегства – при поимке смертная казнь. Добровольное подчинение закону – тюрьма. После тюрьмы соответственно руки уже не подадут: тоже в своем роде смерть – деловая.
Дефо это касалось в первую очередь, поскольку деньги на фрахт судов он, погоревший с кошками и с колоколом, почти целиком занял. В нижней палате, где заседали люди торговые, подобные ему самому, указ получил одобрение, зато палата лордов после двух дней обсуждения проект отклонила. В основном было это сделано в пику Вильяму III, считавшему войну с Францией целью своей жизни.
А общественный энтузиазм англичан распределялся тогда но двум основным направлениям. Одни хотели видеть Англию обособленной страной, в полном смысле островом, это были обломки старой аристократии, владевшей землей. А те, в чьих руках имелись корабли и товары, искали путей ко всему остальному миру. Но пути эти вели к войнам, к большим расходам, и Дефо, энтузиаст мировой торговой политики, испытал все издержки военно-деловой экспансии в первую очередь на себе. Дефо отважно обещал кредиторам удовлетворить их требования и действительно спустя десять лет сумел из семнадцати тысяч вернуть более двух третей, но все-таки не расплатился полностью… За ним так и тянулась цепь, и любой из недругов – их у Дефо было довольно – мог при желании дернуть эту цепь очень чувствительно. Практически по законам того времени он в любую минуту мог быть объявлен преступником и посажен за решетку.
Банкротство поставило Дефо на всю жизнь в двусмысленно зависимое положение. В принципе он лишился личного статуса, попал в вечное услужение. О том, что он и где он, подчас теряла понятие даже его собственная семья. Подпольно-секретная жизнь сделалась для него обычным состоянием. Всякий публичный успех – а успехи у него были, и даже очень громкие – оказывался омрачен и преуменьшен сомнительной известностью человека с запятнанной репутацией. Несмотря на то, что именно в эту пору ему удалось восстановить фамильное «де» (1695) и об этом даже в газете было объявлено, он все же не смог вернуть прежнего, более скромного, но зато открытого, определенного и уважаемого имени. Если как раз тогда сделался он доверенным лицом короля, то доверие держалось на полной зависимости Дефо от высокого патрона: унизительная субординация, также сохранившаяся для него на всю жизнь, на протяжении долгой государственной службы: маленький человек в большой политике.
Да, он утверждал, что неизменно оставался верен только своим собственным убеждениям. Но каково было современникам? Пусть только по видимости, все же менялся он прямо у них на глазах так быстро и часто, что принимали его или за какого-то другого человека, или же за лицемера.
Даже теперь, когда есть возможность охватить весь его путь целиком, интегральность его личности усматривается с трудом.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |