"Чикагский блюз" - читать интересную книгу автора (Каралис Дмитрий Николаевич)

IV. Грустный июль

1

В то лето мы несколько раз ссорились с отцом – он хотел, чтобы я аккуратно выполнял обещанное и не забывал о своих обязанностях. У меня же ничего не получалось: возвращался с гулянья позже, чем обещал, забывал зарыть в лесу консервные банки, неделю не вспоминал о шланге, который требовалось свернуть и убрать в сарай, отдавал приятелю велосипед и потому не мог вовремя получить белье из прачечной. Многое было не так, как хотелось бы родителю.

– Пойми, так нельзя! – выговаривал мне отец. – На выполненных обещаниях мир держится! А невыполненные его разрушают!

Он начинал приводить примеры из ближнего и дальнего прошлого. Я понимал, что отец прав, но ничего не мог с собою поделать: на следующий день мне вновь указывали на мою забывчивость, и я начинал кипятиться.

…В тот день я опять вернулся домой поздно и еще издали заметил, что в комнате бабушки горит свет. За шторами светился фонарик в виде тюльпана, который еще неделю назад я обещал бабушке перевесить ближе к спинке кровати. Стараясь не шуметь, я закрыл калитку на щеколду и неслышно поднялся на крыльцо. Завтра же с утра и перевешу!

Папа с дядей Жорой играли на веранде в шахматы. Чарли, свернувшись клубочком, дремал в кресле. Увидев меня, он приветственно стукнул хвостом по спинке кресла. На зеленом сукне письменного стола белели шахматные часы с упавшими флажками.

– А почему без часов? – спросил я, чтобы опередить вопрос о позднем возвращении.

– Сломались, сломались, – хмуро проговорил дядя Жора; он крепко прижимал к доске черного коня, которому Чарли сгрыз полголовы еще в щенячьем возрасте; дядька, похоже, проигрывал. – Такие нежные часы стали делать – не стукни по ним, понимаешь…

– Починим, починим, – сказал отец. – У нас в институте есть умелец, он после войны за одну ночь в Потсдаме куранты на ратушной башне починил, ему за это орден дали. И фарфоровую осу – символ трудолюбия. Шахматные часы для него – раз плюнуть!

– Кстати, о птичках, – сказал дядя Жора, не отрывая взгляда от фигур на доске. – Я тебе рассказывал, как меня в Астрахани на сдаточных испытаниях «Гнома» оса в ногу тяпнула?

– Что-то не припомню, – уставившись в доску, отозвался отец.

– Ха! – сказал дядя Жора. – Эта хитрая тварь размером с воробья проникла в мой носок, дождалась, когда я суну туда ногу, и – вжиньк! – тяпнула в большой палец! Я так вопил, что горничная вызвала милицию, решила – убивают!

– Хорошо, что не в плавки, – отсмеявшись, сказал отец; он явно выигрывал.

– Жало оказалось размером со спичку, монтажными плоскогубцами тянули! – сказал дядя Жора. – Палец распух, как баклажан! Я ходить не мог – директор завода свою «Волгу» выделил, палочку пришлось покупать…

– И где же та палочка? – хитровато посмотрел на брата отец.

– Подарил швейцару в ресторане после сдаточного банкета. Коньяку треснул – опухоль рассосалась, палочка стала не нужна. Вот и подарил, хороший такой швейцар, похожий на бравого солдата Швейка, пусть, думаю, будет у него палочка.

– Ну ходи, ходи! – поторопил отец. Ему не терпелось ощутить себя победителем.

– А ты не торопи! – огрызнулся дядя Жора. – Я тебя никогда не тороплю. – Он сжимал коня, словно боялся, что тот самостоятельно скакнет не туда, куда следует.

– Нет, торопишь! – упрямо сказал отец – В первой партии торопил. Если сдаешься, так и скажи, и не мучай фигуру.

– А чего бабушка не спит? – спросил я.

Папа с дядей Жорой отпрянули от шахматной доски, словно она стала горячей, разом посмотрели на меня и переглянулись.

– Как не спит? Почему не спит?

– Не знаю. У нее свет горит.

– Что же ты сразу не сказал!

Братья разом поднялись, чтобы идти к бабушке. Чарли тоже засобирался, но я придержал его в кресле – нечего вертеться в спящем доме под ногами у взрослых. Пес зевнул, понюхал воздух и вновь уместил рыжую мордочку на лапу, соглашаясь с моим решением.

Последнее время бабушка много лежала, пила лекарства, и к ней приезжал сутулый доктор из зеленогорской поликлиники – он писал неразборчивым почерком рецепты, с которыми я или сестрица Катька ездили на велосипедах в аптеку. Пару раз дядя Жора привозил из города другого доктора – румяного, коренастого, тот обстоятельно беседовал с бабушкой, пил на веранде кофе, рассуждал о новых способах отдаления старости, чесал Чарлику пузо носком красивого ботинка, приятно улыбался, и с его приходом всем становилось веселее, словно он одним своим присутствием отгонял болезни.

Бабушкина комната была на половине дяди Жоры, но считалось, что бабушка живет в двух домах, колхозом: на первое она могла отведать холодного борща, который приготовила тетя Зина, а жареного леща прийти есть к нам; кисель же из ревеня, который бабушка приготовила по своему рецепту, оба наших семейства пили в общей беседке на улице. Мама с тетей Зиной просили бабушку не утруждать себя готовкой, но она все равно готовила – то блинчики с вишневым вареньем, то окрошку, то кашу с изюмом, а то просто сушила в духовке ржаные сухарики с солью, которые шли нарасхват в обеих семьях – нашей и папиного брата-близнеца дяди Жоры.

Сколько себя помню, бабушка никогда не сюсюкала надо мной и Катькой, не называла сладенькими и золотыми, не вручала с показной торжественностью конфеты или мороженое, но и не ругала по пустякам, не грозилась рассказать родителям о твоих провинностях или не пустить купаться. Мы с Катькой ее любили. Она жила как-то незаметно, но стоило ей на денек уехать в город или уйти с подругой Варварой Степановной гулять в парк, а потом зайти в кинотеатр «Победа» на дневной сеанс, как в доме становилось пустовато. Что-то уходило из дома вместе с бабушкой. Чарлик грустно сидел на крыльце, бродил по участку и с нетерпением поглядывал на калитку – когда же вернется бабушка, прошуршит пакетиком и даст ему обрезок сочной докторской колбасы или просто ласково поговорит с ним о несносных воробьях и воронах, которые атакуют его миску. Нам с Катькой нравилось, когда бабушка приглашает в свою комнату с окнами на цветочные клумбы, дарит с пенсии какие-нибудь блокнотики с авторучками и деликатно интересуется молодежным житьем-бытьем. С раннего детства бабушка мирила нас с сестрицей. Улыбкой, ласковым шлепком она превращала вчерашнюю лютую обиду в пустяк, и я вновь разговаривал с кузиной, словно ничего и не было. Стоило бабушке обнять меня, как с души сходила тяжесть – я снова видел небо синим, чувствовал запах цветов, слышал густое жужжание шмеля на желтом цветке акации, а ведь еще пять минут назад изнывал от тоски и думал, как плохо живется на этом свете, хоть в петлю лезь… Катька – та вообще ходила к бабушке как на исповедь, чем вызывала в тете Зине ревность. Они подолгу беседовали при закрытой двери, пили чай, и потом Катька выходила повеселевшая, с таинственной улыбкой на лице. Иногда она приходила в бабушкину комнату делать влажную уборку, и что удивительно – ее никто об этом не просил; у себя она могла месяцами не прибираться, а к бабушке шла весело, с каким-то комсомольским задором…

Дядя Жора с папой вернулись нескоро, сказали, что бабушка зажигала свет, чтобы принять лекарство, а сейчас она легла спать, и партию они доиграют завтра.

– Может, все-таки лучше в больницу? – Отец в раздумье прошелся по веранде. – Обследоваться, подлечиться.

– Ну не хочет она! – развел руками дядя Жора. – Что мы можем поделать?

– Настоять! Уговорить! – остановился отец.

– А смысл? Врачи же не требуют! – Дядя Жора отодвинул от края стола доску с загнанным в угол черным королем и принялся стелить постель. – Ладно, завтра решим!

– Не вздумай ночью двигать фигуры! – шутливо сказал отец. – У меня все ходы записаны. Помни – тебя ждет мат через два хода!

– Прорвемся! – беззаботно сказал дядя Жора, кинув подушку на диван и завалился на боковую.

Мы с отцом захлопнули дверь и вышли. Уличный фонарь не горел, и беседка огромным куличом поднималась из ночного сумрака. Вдоль забора темнели кусты. Вершины елей упирались в бледное небо – на нем дрожали мелкие звезды. Вдруг маленькая звездочка соскользнула с небосвода, чиркнула по краю серого неба и погасла, словно ее и не было.

– Звезда упала, – сказал я.

– Что-то в этом году звездопад рано начался, – зевнул отец. – Обычно в августе…

Мы подошли к нашему крыльцу и тихонько открыли дверь.

– А чего ты так поздно?

Отец включил свет перед лестницей на второй этаж, и тут же вокруг лампочки забились мотыльки.

– Гулял с пацанами, – соврал я.

– Понятно. – Отец потянул дверь в свой коридор, и она заскрипела. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. А инструмент у нас в сарае или в кладовке? Плоскогубцы, отвертка…

– В сарае. А что?

– Бабушке кое-что обещал сделать…

– Ну-ну, – сказал отец.

Я поднялся в свою комнату, сел у открытого окна и стал думать о Светке: люблю я ее по-настоящему или просто кажется? Наверное, все-таки люблю. Я вспомнил, как мы искали губами друг друга, и меня вновь стало поколачивать. Я закрыл лицо руками и стал улыбаться, как дурак; потом по щекам неизвестно отчего потекли слезы. Да, наверное, люблю по-настоящему. И если будет ребенок, я женюсь на ней… Мне уже девятнадцать лет, скоро закончу институт, буду ходить разгружать вагоны, куплю ей джинсы-клеш и розовую прозрачную кофточку, она будет катать в коляске ребенка, а по вечерам тыкаться в мое ухо губами и шептать: «Мне с тобой хорошо…» А я буду гладить ее рыжие волосы и целовать…

Уже зазеленел край неба и в лесу завозились птицы, когда я закрыл окно и рухнул спать.

Мне снилось, как я, раскинув руки, летаю над зеленогорским пляжем, а внизу на скамеечке сидит Светка с каким-то парнем. Шумят и грохочут волны, по пирсу топочут люди, кто-то вскрикивает… Чтобы разглядеть, с кем сидит Светка, я спускаюсь пониже, лечу на бреющем, мелькают панамки, зонтики, животы, но в небесах раздается щелчок, воздух теряет упругость, я падаю и зарываюсь носом в песок. В рот набивается песчаная каша. Дышать нечем. Я дергаю головой, просыпаюсь, судорожно вздыхаю над измятой подушкой…