"Чикагский блюз" - читать интересную книгу автора (Каралис Дмитрий Николаевич)6Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки – все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они – антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке. По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило – разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось. Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля. Я пошел торопливо ко входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку. – Это Западная Европа? – успел спросить меня настырный очкарик с бородкой, но я уже открыл дверь. В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай. – Подождите, пожалуйста, в коридоре, – попросила сидевшая ближе всех к двери и икнула. – Господи, что это такое… Кто-то вспоминает. С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями. – Это Западная Европа? – тихо повторил очкарик, с шелухой тыквенных семечек в бороде. – Китай! – сказал я. – Но рамка-то европейская, – настаивал очкарик, скорее всего, дилетант и новичок. – Да вы развяжите, не бойтесь – здесь все свои. Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы. – Мы же хорошие деньги можем дать! Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну ладно, пусть посмотрят… Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками. Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил: – А сзади можно посмотреть? – Сзади? А что вы сзади увидите? – Мне только взглянуть! – Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами: – Смотрите. Только осторожно! – Да-да-да, – сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил: – Вот именно! Они повернули картину изображением к стене и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона. – А вы никогда ее не вскрывали? – взглянул он на меня. – Зачем? – пожал я плечами. – Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, – он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, – хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим? – Да-да, – в один голос сказали толстяки. – Нам тоже кажется. – Обратите внимание, – продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, – рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, – он понажимал пальцем на упругий картон, – многослойный бутерброд. Может, откроем культурненько, глянем? – В его руке щелкнули плоскогубцы. – Мало ли что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века… – А китайская картина разве не приличная работа? – Меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики: на китайский шедевр даже внимания не обращают. – Или вы… – Восток другой человек собирает, – досадливо сказал очкарик, – его сегодня нет… Ну так что – откроем? – А кто закрывать будет? – Я помогу! – нетерпеливо кивнул очкарик. – Это я вам помогу, – заупрямился я. – А вы соберете все как было… – Ладно, ладно, договорились. Очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь: один – на входе в магазинный зал, как на шухере, второй – рядом с очкариком, готовый принять, подать, подержать. Я подставил ладошку и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы. Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой. Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул. – Блин! Мне же сказала Люси: не лезь к старью, а я, блин!.. – Он вновь чихнул. Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона – он гнулся и был потоньше первого. – Оппоньки! Что я говорил! Еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. – Ба-а! Кажется, пастель. Давно ее не было… Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине. Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! – говорили ее глаза. – Вот мы и встретились. Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовое платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много – целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо: вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус. – Сколько бы вы за нее хотели? – очкарик потеребил меня за плечо. – Деньги сразу… Я вдруг понял, что если сейчас же не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл, надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридора. А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев… – Так сколько? – повторил голос за моей спиной. …Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и припоминал подробности разговора, мне показалось – нет! я был твердо уверен! – что, когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, не продам никогда и ни за какие деньги. Я назвал цифру в восемьсот долларов – во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности. – Нет проблем! Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: – Пересчитывайте! – Все правильно! – Я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов. Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы. На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной – их рук дело. Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила: – Сходи отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею… И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой – за время всех этих передряг они изрядно заляпались… |
||
|