"Блюз чёрной собаки" - читать интересную книгу автора (Скирюк Дмитрий)

Дмитрий Скирюк Блюз чёрной собаки

1 ТЕМА МЕРТВЕЦА

When a woman gets the blues, she hands her head and cries, When a woman gets the blues, she hands her head and cries, But when a man gets the blues, he grabs the train and flies. Очень старый блюз

Ненавижу SMS! Терпеть их не могу. Дурацкая выдумка, только и радости что дёшево, а так — баловство. Будто мало было пейджеров, не наигрались. Давишь кнопки, путаешься, ругаешься… Нормальные люди этим не занимаются. А то сообщение пришло мне вовсе в самый мерзкий час, у которого даже и названия-то нет: простые люди называют его «полчетвёртого утра», а дикторы на радио — «3:30 ночи». Чёрт меня дёрнул поставить на SMS громкий сигнал. Был соблазн отложить до утра. Но ведь любой дурак поймёт, что в такое время просто так никто писать не будет — либо это ошибка, либо шутка, либо…

Либо что-то срочное.

Я потянулся за очками.

«СОРОКАnРОnАJI!!!» — высветил мне синий экранчик.

Вот так. Новояз, блин. Поколение runet'а. Половина SMSок приходит латиницей, хоть и на русском, но главная беда не в этом. Много у вас друзей, способных внятно изложить свою мысль в двух строчках? Вы счастливчик, если у вас есть хоть один. Обычно требуется отправить сообщений пять-шесть, чтоб что-то прояснилось. Так и здесь. Поди пойми — башку сломаешь.

Стопудово, это два слова. Но в одно. Зато три восклицательных знака. М-да… Хоть на кириллицу переведи, хоть на мефодьицу, — яснее не станет. «Сорокапропал». Какая сорока? Куда пропал? «Сорока», вообще-то, женского рода, и если по правилам, то «пропала». А может, это значит «Сорок А пропал»? Только что ещё за «сорок А»? И почему не «пропали»? Может, это номер рейса? Или дома? Голова спросонья не соображала. «40а», «40-а»… Нет, не то: не станет человек писать слово целиком, если можно набрать две цифры.

Я дал откат. Имени отправителя не было. Обычно сотовый высвечивает хотя бы номер, а тут пусто. SMSка была анонимной. Абсолютно.

Я попробовал перезвонить. Молчание.

Самым простым было списать всё на ошибку и снова завалиться спать. Вот только времена нынче не те, чтоб говорить об ошибке. SMS обычно отправляют не кому попало, а хорошим знакомым, номера которых загодя «забиты» в трубку. Мобильник — это ж почти компьютер, он всё держит в памяти. Сообщение послали мне, факт. А что не позвонили, так, скорей всего, кредит иссяк — звонить бесполезно, только на одну SMS и хватило. Или труба чужая. Или батарейка сдохла. Да, пожалуй, это бы многое объясняло… Но тогда дело и вправду срочное!

Сон ушёл. Меня снедало беспокойство. Интуитивно, в глубине души, я чувствовал, что разгадка рядом: что-то знакомое было во всём этом, напрягись — и сложится. Но фиг! Не складывалось. Звякнуть бы друзьям, спросить… но кому звонить? Я глянул на часы: мать моя — 4:00! Даже полуночники спят, не говоря уж об остальных. Что делать, пока нормальные люди не проснутся?

…Все глупые истории начинаются с банального. Все трагедии на первый взгляд безобидны. Сейчас, когда я вспоминаю всё это — предутренние часы, дурную электронную записку, я склонен думать, что даже пойми я сразу, что происходит, это вряд ли что-то бы изменило. Да и потом — ночь, дорога… Никто не знает, как повернулось бы дело. Три часа — большой срок. В любом случае я никуда бы не успел. Но где-то на дне моей души чёрным угольком до сих пор тлеет горечь опоздания. Все мы живём в сказке о потерянном времени.

Я врубил комп, заварил чаю да так и просидел за чашкой до рассвета, держа мобильник под рукой в надежде на повторный звонок. Но труба молчала. Ни звонка, ни SMS. Я прихлёбывал чай, раскладывал на экране карты, до кучи разобрал фотоаппарат, почистил оптику и даже малость подремал (со мной случается под утро, если я рано встаю). Наконец сработал будильник. Теперь можно было звонить кому хочешь, не опасаясь нажить смертельных врагов.

Я набирал номер за номером и вслушивался в длинные гудки. Никто не отвечал. Эк спать-то все горазды…

— М-м!.. — зубовным стоном отозвался наконец с пятого или шестого раза голос Артёма. — Женька, ты? Обалдел! Звонить в такую рань: шесть часов!

— Полседьмого, — перебил я его. — Не бросай трубу, у меня проблема.

— Ну что ещё?

Я вкратце изложил суть дела. Некоторое время в трубке была тишина.

— Сорока? — наконец переспросил меня Артём. — Ты спятил. Звонишь спозаранку, чтобы это… Ты шутишь, что ли?

— Какие шутки! — рассердился я. — Мне в четыре утра SMS-ка пришла, я всю ночь голову ломал… Что за хрень? Кто такой этот Сорока?

— Кто-кто… Игнат, блин!

— А-а, — тупо сказал я.

— Ага, — сердито бросил тот и повесил трубку. А я вспомнил всё.

* * *

Порой мне кажется, что люди похожи на шестерёнки. Такие, знаете, от механических часов. Ага. Чудовищное количество шестерёнок всех форм и размеров вертятся в каком-то психическом космосе. Иногда они входят в сцепление друг с другом. И тогда происходит динамический удар, потому что шестерёнки эти находятся в разных плоскостях, под разными углами и крутятся в разные стороны, с разными скоростями, а некоторые вовсе стоят. Но столкновения неизбежны, и, за неимением лучших занятий, мы полюбили эти столкновения. Бывает, шестерни удачным образом взаимодействуют и у людей что-то получается — ну там, отношения, дружба, какое-то общее дело… Иногда даже любовь. Но чаще от удара только ломаются зубья, оси, валы, порой весь механизм может дать сбой. Один такой «сломанный зубчик» способен надолго испортить шестерёнке (то есть человеку) всю последующую жизнь. Что уж говорить, если сломаны три-четыре зубца…

У меня, во всяком случае, обычно получается именно так.

Инга — одна из тех «шестерёнок», с которой у меня когда-то почти зацепилось. Почти, потому что сперва всё действительно было замечательно — и крутились мы в одну сторону, и скорости совпадали… Но потом начались какие-то сбои, раз за разом. Уж не знаю, что тому причиной. Может, число зубчиков было не таким (скажем, у меня кратное шести, а у Инги — семи). Мелочь, но в итоге ничего у нас не получилось: не могли мы делать вместе полный оборот, срывалось что-то. Но и разбежаться мы не разбежались, как это обычно бывает, — остались друзьями. Крутимся-то всё равно в одну сторону, иногда цепляемся…

Фамилия Инги — Капустина. Игнат её младший брат (они погодки). Я тоже поразился в своё время: Инга и Игнат. Родителям, наверное, показалось оригинальным назвать детей похожими именами. Дурацкая идея, с моей точки зрения, ибо ничего хорошего она не принесла — можете вообразить, какая путаница всё время возникала дома, в детсаду и в школе.

На момент нашего знакомства Игнату стукнуло девятнадцать. Он только закончил школу и никак не мог поступить в институт, зато с ума сходил от музыки и, как любили говорить в советские времена, всего неформального. Конкретно сейчас это была «готика». Тут я могу покаяться: я же его ею и заразил, подкинув дюжину компактов и кассет, которые у меня всё равно валялись без дела. Мне тридцать пять с копейками, а на заре моей туманной юности, в середине 80-х, готика была модной. «Готовал» и я. И тогда, и сейчас за это дело могли навалять. Но были и различия. Если для нас «готика» была неким внутренним ощущением, излитым в фильмах, музыке «Dead Can Dance» и Ника Кэйва, то для нынешних ребят это что-то напускное, внешнее — красивая, хотя и мрачная картинка, подкреплённая стенаньем на тему «как хреново жить, скорее бы повеситься». Мура, по-честному сказать. Старшее поколение презрительно и снисходительно именовало их «бэбиготами».

Игнат был классический бэбигот. Высокий, волосатый, похожий на швабру; в любое время года — чёрный кожаный плащ, «гриндера», раскрашенная морда и чёрный балахончик с Тарьей Турунен в малиновом корсете. Я никак не мог решить, выглядит он смешно или внушительно. Скорее первое, хотя бывало и второе. Образ нытика ему никак не подходил, маньяка тем паче: Игнат здоровый, крепкий парень, не дурак, к тому же прекрасно играет на гитаре. Я и сам немного тренькаю («Как здорово, что все мы здесь…» и что-нибудь подобное), но тут я пасовал — Игнату я в подмётки не гожусь. К тому же у них группа. Не скажу «у него», поскольку верховодил там не он, но большую часть музыки определённо мастерил Игнат. Я слышал его заготовки и законченные песни, поэтому знаю, что говорю. Вкусы у него были странноватые для готика: он обожал «The Cult» и «Led Zeppelin», боготворил Джимми Пейджа и часами мог слушать старые негритянские блюзы. Небесталанный тип, определённо, правда склонный к меланхолии, но то уже издержки возраста.

Естественно, играть в группе с покушением на культ и зваться «Игнат Капустин» неприемлемо категорически: засмеют. Пришлось выдумывать кликуху. Банальное «Капуста» отпало сразу, после парочки разбитых морд. Игнат хотел назваться Вороном, но Ворон и Воронов в готической тусовке и так пруд пруди, спасибо Брендану Ли…

Как-то Игнату попал в руки постер группы «Lacrimosa», он впечатлился обликом солиста Вольфа, высветлил виски и тут же обзавёлся прозвищем «Сорока-белобока». Через пару недель «белобока» отпало, осталось только «Сорока», и спустя ещё некоторое время его так звали даже домашние. Наверняка это и имела в виду Инга в своём послании, а я и не сообразил: привык, что Игнат — это Игнат…

Кляня себя за тупость, я принялся давить на кнопки. Безрезультатно: сотовый Инги по-прежнему молчал. Что-то стряслось. Домашнего телефона у неё нет, мне ничего не оставалось, кроме как забить на всё и ехать к Инге. Но где она: дома, на работе, у подруг? Я не знал.

Я наскоро запихнул в себя бутерброд, сунул камеру в кофр и почти выбежал на улицу. Холодок меня успокоил и взбодрил — на Урале в июне ранним утром ещё прохладно. Уже дойдя до остановки, я сообразил зайти на пункт оплаты и сбросить Инге на трубу две сотни, после чего опять набрал номер.

— Жан? — после пары звонков отозвался удивлённый Ингин голос. — Ты чего так рано?

— Привет, Ин, — несколько растерянно начал я.

— Привет… Ты где? Ты чего звонишь?

Голос был совершенно спокойным, разве что немного сонным. Она совсем не походила на человека, который провёл ночь в тревоге и волнениях. Я уже понял, что попал пальцем в небо, но всё же поинтересовался:

— Ты мне слала SMS?

— Я? Какую SMS? Когда?

— Сегодня утром.

— Нет… А с чего я должна её слать? Что-то случилось?

— А разве Игнат…

— А что — Игнат? — насторожилась та.

Теперь настал мой черёд насторожиться: вся гипотеза насчёт утреннего послания летела к чертям.

— Ничего, — быстро отозвался я. — Просто хотел его услышать. Он дома?

— Так ты ЕГО хотел услышать? — голос Инги резко похолодел.

— Нет, но…

— Он отдыхает. Уехал на выходные. Куда-то с друзьями на дачу. А что?

— Уже понедельник.

— У него каникулы, — отчеканила Инга. — Слушай, знаешь что? Если тебе охота с ним трепаться, у него есть свой сотовый. А я тебе не секретарша, понял?

— Но я…

— И не звони мне больше!

Запищали гудки отбоя.

Я остановился. Опустил трубу. Подошёл троллейбус, я в него не сел, тупо стоял и глядел перед собой. Чёрт, я даже не успел сказать Инге, что это может быть важным. С другой стороны, в сущности, я сам ничего не понимал. Чем я располагал? Сомнительным посланием без обратного адреса и информацией, что Игнат с друзьями на даче. Негусто. Бесполезно говорить, что и номера Сороки я тоже не знал… Тьфу, пропасть — я уже сам зову его этим дурацким прозвищем!

Да кто он мне, в конце концов? Чего я паникую? Я и сам не понимал чего. Но к тридцати годам у человека развивается какое-то чутьё. В жизни часто происходят важные события, которые сперва не выделяешь из потока обыденных дел. Отмахиваешься и сразу забываешь — так удивительно ловко жизнь маскирует их под ерунду, а может, это мы такие слепые. Только потом приходит запоздалое прозрение, которое, как правило, уже не спасает.

День шёл насмарку. Не переставая думать о случившемся, я направился в студию. На моё несчастье, сегодня было назначено Вике, а она девочка красивая, с задатками модели, но при этом совершенно лишена воображения, того природного артистизма, который выделяет человека из толпы. Бывают певицы — голос о-го-го, а образ на сцене создать — фиг-два. Так и Вика. Ей всегда нужно указывать, как встать, куда прогнуться, когда ротик приоткрыть или глазки закатить, а у меня сегодня голова не работала — мысли были где-то далеко. Без толку проторчав в студии часа четыре, я напрочь запорол всю сессию, сказался больным и ушёл.

А в восемь вечера мне позвонила Инга.

— Женя! Женечка! — Даже по телефону я слышал, как она встревожена. — Игнат не вернулся, у него телефон не отвечает! Ты мне звонил, ты что-нибудь знаешь?

— Только то, что ты сказала: он где-то за городом…

— Не ври! Ты же звонил мне утром!

— Мне пришла SMS.

— От кого?

— Я не знаю.

Инга глубоко вздохнула и начала молчать. Ещё одна дурацкая привычка, которую я терпеть не могу, — звонить по телефону и молчать. Мне, между прочим, приходится платить за каждую секунду такого молчания.

— Нам надо встретиться, — сказала наконец она. — Где ты сейчас?

Я опустил трубу: этого-то я и боялся.

* * *

Я дурак. Непроходимый. Когда тебе звонит женщина, с которой ты давно расстался, и просит зайти, а ты, как собачонка, бежишь к ней по первому зову, кто ты, если не дурак? Он самый. Полный и клинический. Но что делать, коль такие обстоятельства? Напомнить, что между нами всё давно кончено? После того, как она попросила о помощи? Увольте.

На миг мной овладело сомнение — может, она нарочно всё подстроила? Нет, вряд ли — на Ингу это не похоже…

Инга с братом жили на Парковом, у родителей. Район только называется Парковым, потому что находится за Балатовским лесом, а на деле он довольно отдалённый и пустынный. Добраться туда мне удалось только часам к девяти. Трясясь в душном троллейбусе, я тешил себя мыслью, что, пока я еду, всё образуется. Но тщетно: во всей квартире горел свет, Инга была на взводе, а от Игната по-прежнему не было вестей. Ладно хоть родители у них в отъезде — паника не успела пустить корни достаточно глубоко.

— Что тебе известно? — без приветствия, с порога выпалила Инга.

Я молча показал сообщение на телефоне. Инга вздрогнула и прищурилась:

— Это от кого?

— Понятия не имею, — признался я, снимая куртку. — Номер не определился. Кстати, здравствуй.

— Здравствуй… Как это — не определился?

— Сам удивляюсь. — Я пожал плечами. — Вообще, анонимный номер — это платная услуга. Не пойму, кому охота в наше время баловаться такой ерундой.

Инга откровенно озадачилась.

— Если подумать, — сказала она, — это очень похоже на ребят из его тусовки.

— Может быть… Слушай, ты дрожишь вся. Успокойся, перестань психовать — ещё ж ничего не ясно. Кто знает, что стряслось! Парень неопытный, выпил лишнего, уснул у друзей, завтра вернётся… Бывает.

Инга помотала головой:

— Я обзвонила его приятелей. У них в субботу концерт, они сами в непонятках. И никто не знает, где он.

— Ну, всех не обзвонишь, — успокоил я её. — Он мог познакомиться с кем-то, девчонку встретить. Забыла, как сама ночи у Наташки просиживала? Успокойся. Лучше вот что: поставь-ка чаю. Как ты вообще? Я тебя сто лет не видел.

Я говорил, а попутно выкладывал из сумки печенье, горчичные сушки и две шоколадки — всё, что я успел купить в ларьке по пути. В этом деле главное — не переставать говорить, это успокаивает. А то в одиночестве женщина легко может накрутить себя до тяжёлой истерики. Вот и сейчас я говорил и видел, что Инга помаленьку расслабляется. Она задышала спокойнее, взгляд перестал быть загнанным. В глубине души я её понимал: в отсутствие родителей старшая сестра целиком отвечала за брата.

Интересно, она по-прежнему одна?

Инга тем временем решила последовать моему совету и взялась за чайник.

— Чёрный или зелёный? — спросила она.

— Зелёный, ты же знаешь.

— Ах да. Извини.

За чаем мало что удалось выяснить, но и это заставило меня задуматься. По словам Инги, в последнее время Игнат стал сам не свой. И не стоило списывать всё на переходный возраст, больше это смахивало на одержимость. Я не психолог, но тут и непрофессионал почует неладное. Он замкнулся, ночи напролёт просиживал в Сети, в группе появлялся всё реже, да и с сестрой почти перестал разговаривать. Заброшенная гитара покрывалась пылью. К двум тетрадкам, куда он записывал аккорды, песни и стихи, прибавились ещё несколько штук — Инга видела их мельком; Игнат их прятал. С половиной друзей он разругался, вместо них появились какие-то левые личности, которых Инга не знала.

— Ну, это всё не страшно, — успокоил я её, когда она закончила. — Ты мне лучше вот что скажи: он, часом, пить не начал?

— Жан, ты чего? Ты же знаешь: он спиртное на дух не переносит. Так… пиво иногда с друзьями. Кстати, у меня там рябина на коньяке. Будешь?

Я помахал рукой:

— Не сейчас. Значит, не пьёт… А как насчёт другой… э-э… дури?

Инга промолчала.

— Может, в милицию позвонить? — неуверенно предложила она.

— Даже не пытайся. — Я глотнул чаю и поморщился. — Пока не прошло три дня, они заявление не примут. Слушай, он денег не занимал? И у тебя, кстати, деньги в последнее время не пропадали?

— Вроде нет…

Я отодвинул чашку и встал.

— Пошли осмотрим его комнату.

Инга подняла на меня глаза, взгляд её сделался подозрительным.

— Зачем?

— Затем, что если у него там чего криминальное, пусть лучше это я найду, а не милиция… Пойдём.

Комната Игната разительно переменилась. Кое-что можно было предвидеть: добавился компьютер, новый музыкальный центр с МРЗ… Но поразило меня не это. Я не видел эту комнату три года, но прекрасно помнил, как она выглядела раньше. Обычная комната обычного мальчишки.

Теперь всё поменялось. На стенах появились тёмные обои, в тон им были подобраны гардины. Смотрелось всё довольно мрачно. Постеры с девчонками и мотоциклами исчезли, вместо этого на стене слева, прямо на обоях тушью или гуашью изображена большая волчья голова, просто огромная — в полстены высотой. Увидев её, я невольно вздрогнул. Рисунок выглядел своеобразно: художник работал со всеми оттенками серого, где-то изображение было отлично прорисованным, в других местах — схематичным, но при этом — вполне законченным. Сильная картинка. Есть у человека дар. Я фотограф, я в таких делах разбираюсь.

Выше рисунка красной краской пламенела надпись: «I HATE EVERYBODY». То бишь «Я НЕНАВИЖУ ВСЕХ». М-да, ничего не скажешь, колбасило парня… Надеюсь хотя бы, что это не кровь.

Под потолком, на нитке крутилась сборная модель самолёта. «Хокер темпест». Я сам ходил с Игнатом её покупать. Боже, как давно это было…

Однако пора переходить к делу. Давненько я не занимался обысками. Когда-то я от безденежья года два или два с половиной проработал в органах штатным фотографом, но потом уволился, когда процент сволочей в ментовке стал зашкаливать. И хотя с тех пор прошло немало лет, прежние навыки вернулись быстро. Я огляделся и начал со стола.

…Пакетик с травкой отыскался сразу, да Игнат его и не прятал — держал в ящике. Я нахмурился. Странно. Вообще-то говоря, трава не торкнет, если в первый раз (тем более, Игнат вообще не курит). А «статья» классическая, менты даже не стали бы распечатывать, сразу заломили руки для профилактики.

— Это я заберу, — хмуро сказал я, засовывая пакетик себе в кофр, в кармашек, где лежали светофильтры. Инга посмотрела на меня едва не с суеверным страхом, я понял, что назревает серьёзный разговор, и поспешил её успокоить: — Это не то, что ты думаешь. Не трава.

— Что тогда?

Я пожал плечами:

— Какая-то фигня. Укроп не первой свежести. Не курил он. Так, понтовался перед друзьями.

— Тогда зачем забирать?

— Чтоб ерундой не страдал, — отрезал я.

Больше ничего провокационного не нашлось, ни в столе, ни на полках, ни в других местах, если не считать колоды карт под матрасом (порнографических, так что азартные игры отпадали). Не было никаких блокнотов или записных книжек. Пресловутые тетради, о которых говорила Инга, исчезли, а вот гитарой недавно пользовались — я снял её со стойки, взял пару аккордов для пробы и обнаружил, что она вполне себе настроена и упомянутая пыль на ней отсутствует. Напоследок я перебрал стопку дисков на столе и опять не нашёл ничего особенного: любимые Игнатом «Цеппелины» и обычный набор фаната-готика — «Nightwish», Мэнсон, «Lacrimosa», какие-то сборки дарк-уэйва, пара наших («Агата Кристи», «Мэд Дог», Линда) плюс мои древнющие «The Cure» и «Sisters of Mercy» в старых треснутых коробках. Куча переписанных кассет. Отдельной стопкой — записи игнатовской группёхи с нацарапанными от руки названиями. Я прикинул примерный объём: наваяли ребята порядочно. Я перебрал их, но песни везде были одни и те же. Почти все я слышал. Видимо, парни искали лучший вариант.

Сам не зная зачем, я включил музыкальный центр. Каруселька проигрывателя оказалась пуста, зато в одной из дек обнаружилась кассета. Я нажал «play» — иногда полезно бывает знать, что слушал или записывал (что важнее) человек перед… уходом. Я сознательно избегал использовать термин «исчезновение» даже мысленно — не люблю лишних слов, особенно с такой окраской. Порой мне кажется, что подобные мысли рождают нехорошие вибрации, которые влияют на мир вокруг меня. Считайте меня параноиком, но я не раз замечал — стоит подумать о плохом, и оно, это плохое, непременно случается.

Закрутилась кассета. Чужой голос пробубнил: «Пример один», после чего зазвучал гитарный проигрыш, нарочито неторопливый, с южной ленцой, явным образом рассчитанный на то, что его попытаются повторить.

— Что за фигня…

Мелодия была смутно знакомая, что-то из кантри. Не успел я её толком опознать, как голос объявил: «Пример два» — и зазвучал другой отрывок. Я пошарил среди коробочек на полке и нашёл пустую, с затёртым синим вкладышем. Ну, так и есть: «Антология американской акустической гитары: госпел, рэгтайм, блюграсс, кантри, блюз; пальцевый стиль». Я окинул взглядом полку, где, оказывается, примостилась синяя книжечка с нотами и табулатурой. Автор — Томми Флинт. Для очистки совести я пролистал её, пометок не обнаружил и поставил обратно.

Наверное, кто другой не обратил бы на неё внимания — кассета и кассета, обычный самоучитель. Но я растерялся. Это был какой-то бред. Игната я знаю давно, но даже в начале нашего знакомства парень играл на порядок лучше этого типа на кассете. Зачем ему, без пяти минут профессионалу, слушать урок для начинающих, да ещё перед тем, как куда-то идти? Неужели он разучивал блюграсс и всё такое? Я промотал кассету, послушал в нескольких местах (минут пятнадцать и везде одно и то же) и, ближе к концу, неожиданно вздрогнул, услышав из динамиков хриплый голос Игната.

«Тема мертвеца», — объявил голос.

Я тихонько выругался, насторожился и прибавил громкости. Начинаться «тема» не спешила, некоторое время слышался только приглушённый фон подключенной электрогитары: писали явно тут, не в студии. Наконец зазвучало. Игнат играл медиатором, с оттяжкой, саунд был густым, тяжёлым, исполненным напряжения и беспокойства; от него мурашки шли по коже. Это был не блюз и не кантри, а какая-то невыразимая смесь того и другого. Аккорды сочились, как мёд, каждый следующий звучал в самый последний момент: ещё четверть такта, доля секунды — и мелодия сбилась бы. Но не сбивалась. У меня возникло жуткое желание обернуться, и я обернулся, по-возможности стараясь сделать это помедленней…

…И упёрся в нарисованные собачьи глаза. На мгновение взгляд их показался мне совершенно живым, потом это чувство прошло. Теперь я почему-то понимал, что никакой это не волк, а самая настоящая собака, чёрный пёс.

В дверном проёме снова показалась Инга, тоже встревоженная. Я поспешно выключил магнитофон.

— Давно это Игнат нарисовал? — Я указал подбородком на стену.

— Это? — Инга рассеянно посмотрела туда. — А… Это не Игнат.

— А кто?

— Какая-то девчонка. — Инга пожала плечами. — Он привёл её недели две назад, или три — я не помню. Я сперва решила, это его новая подружка, но она пришла разок-другой и больше не показывалась. У неё ещё имя какое-то чудное — не то Танька, не то Тонька…

— Так Танька или Тонька?

— Ни то ни другое. Говорю ж тебе — чудное какое-то. Иностранное, нерусское. Наверно, прозвище.

Вот как… «Растёт мальчик, пора мотоцикл покупать», некстати вспомнился мне старый анекдот.

Я посмотрел на рисунок и опять поразился, как талантливо.

В этот миг у меня загудел мобильник. Думая о своём, я машинально глянул на экран и напрягся: SMS. И номер не опознаётся. Я вывел текст на экран.

«НАuDuТАНуКу!!!» — гласило сообщение. Опять (как тогда!) — латиницей, в одну строку и с тремя восклицательными. Секунд десять мне понадобилось, чтобы это прочитать, ещё столько же, чтоб понять. Сообщения эти начали уже меня нервировать. Как-то всё это было слишком… своевременно.

Так. Если предположить, что «u» — это русская «и», а «Н» — русская «н»…

— Может, Танука? — спросил я Ингу.

— А, точно! — закивала та и подозрительно прищурилась: — Ты её знаешь?

— Нет, догадался. Как мне её найти? Где она живёт? Хотя бы улица какая?

— Не знаю. Хотя… Я думаю, она из их тусовки. Вся такая… — Инга неопределённо повела рукой и брезгливо скривилась. Чувствовалось, выбора брата она не одобряет и девчонка ей не понравилась.

— Ну хоть что-то ты можешь вспомнить?

— Ну, она такая маленькая… маленькая такая, и… ну, ты знаешь, как они обычно выглядят, — закончила Инга.

Я вздохнул и ничего не ответил. В принципе, она права — я знал, но это означало только, что загадочная Танука выглядит как сто других девчонок, помешанных на чёрных тряпках и вампирском макияже.

Я ещё раз огляделся. Над столом, на кнопках висела дюжина моментальных фотографий. Я вспомнил, что у Игната старый «Полароид», ещё перестроечных времён; парень всё время просил меня при случае купить кассет (те почти исчезли с появлением цифровиков, а у меня остались связи). Да, это могло помочь в моих поисках… Кстати, где тот «Полароид»? Ладно, сейчас это не важно. Я поправил очки, упёрся ладонями в стену и вгляделся. Здесь были какие-то Игнатовы друзья, подружки и, так сказать, соратники — раскрашенные рожицы, фотки с концертов, наконец, и сам Игнат в кожаных штанах, с выбеленной головой, подведёнными глазами и гитарой наперевес. Качество дерьмовое, всё выцвело, одно фото даже вовсе чёрное, но это лучше, чем ничего. Я вопросительно глянул на Ингу — та кивнула, — скопом оборвал их со стены, а напоследок выщелкнул из центра странную кассету и сложил всё в кофр.

— Это я возьму.

Инга пожала плечами:

— Бери. Книжку тоже возьмёшь?

— Книжку? Какую книжку? — Я взглянул на книжечку с аккордами. — А… Нет.

В дверях я обернулся. Надо было что-то сказать. Что-нибудь ободряющее, что её успокоит. Надо было сказать, а я мялся. На язык лезли одни банальности.

— Не волнуйся, — наконец выдавил я, — думаю, всё будет хорошо. Просто… держи меня в курсе дела.

— Надеюсь, — бросила она.

— Будь здорова, сова.

Инга криво и невесело улыбнулась и помахала рукой. Уже в троллейбусе меня настиг её второй звонок.

— Я, кажется, вспомнила, — без предисловий сказала она. — Эта девчонка… Танука или как там её… она живёт где-то на Героев Хасана. Игнат раз хотел её проводить, а она сказала, что до Хасана от нашего дома слишком далеко пешком. И знаешь что… Спасибо, что зашёл. Звони.

— Хорошо. Я позвоню, если что узнаю.

— Не узнаешь — всё равно звони.

И она повесила трубку. Сотовые отучили нас прощаться.

Я ещё раз перебрал фотки, заглядывая на обратную сторону, и понял, что чутьё меня не подвело: почти на половине были записаны имена и телефоны, а кое-где и адреса. Надпись на последней меня особенно заинтересовала: «Т. Н. Г. Хасана, 2а — 31». Вот оно! — единственное «Т» в инициалах и адрес на Хасана. Уже празднуя победу, я перевернул её и вздрогнул: это оказалась та самая бракованная чёрная фотка в характерной белой рамочке. Ничего не разглядеть — Малевич отдыхает.

М-да. Как там говорил гуманный робот Вертер? «Это становится уже совсем интересным»?

— Ну что ж… — Я хлопнул по ладони стопкой фотокарточек. — Может, это даже к лучшему. Едем на Героев Хасана!

Пожилая кондукторша подозрительно покосилась на меня из-под очков и на всякий случай отодвинулась подальше.

* * *

От Паркового до Хасана путь неблизкий — автобус идёт примерно полчаса, и все полчаса я думал, что за странное прозвище у девчонки. Я даже не мог понять, из какого оно языка. Литовский? Арабский? Турецкий? Татарский? Иврит? Японский? Хинди? Чёрт разберёт… Наверняка в каждом есть похожие слова, но на точное соответствие рассчитывать не приходилось. Наконец вдали показалась серо-зелёная макушка «Башни смерти», что на Комсомольской площади, и я прекратил ломать голову. В конце концов, это не важно.

А что тогда важно? Зачем я вообще ввязался в это дело? Я взглянул на стопку фотографий. Если рассуждать логично, никакого «дела» не было, ничего не началось, я в любой момент мог умыть руки. Если честно, в душе я надеялся, что с Игнатом ничего серьёзного, и со дня на день он объявится живой и невредимый, и мы вместе посмеёмся над случившимся. Ещё сильнее я надеялся, что он засиделся в гостях у этой девчонки. Или «залежался», что вернее. Это самое разумное.

Небо хмурилось. Накатывала духота. В автобусе стоял неприятный запах — пахло чем-то прелым, выцветшим, какими-то старушечьими тряпками. При всём уважении к старшему поколению, я ненавижу этот запах старых квартир и немытых подъездов, который, как хвост, всюду тащится за ними, и ничего не могу с собой поделать. Я смотрел на своё отражение в оконном стекле, сквозь которое проплывали картины вечернего города, смотрел и думал: да, неказист. Мои татарские скулы, прищуренные светлые глаза и суточная щетина сейчас способны внушить что угодно, только не доверие. Впрочем, с каких это пор меня снова стали волновать подобные соображения? Только потому, что я хочу разговорить какую-то девчонку? Не на свидание иду. Переживёт.

Я смотрел на отражение, отражение — на меня, и вдруг (не постепенно, как-то сразу) у меня возникло неприятное чувство, будто отражение это — не моё. Будто я сейчас пошевелю бровями, а оно не повторит моё движение, а то и сделает по-своему, или вовсе стечёт, как вода по стеклу, или преобразится и станет вообще не человеческим. Мне сделалось страшно, на мгновение меня пронзил озноб. Надо было двинуться, моргнуть, избавиться от наваждения, но я смотрел и смотрел. Шли минуты. Я не шевелился — и отражение не шевелилось, всё оставалось на своих местах, только двигался пейзаж за окном, но в тот миг что-то случилось, словно из зеркала, моими глазами, глянул на меня кто-то далёкий и чужой. К счастью, длилось это недолго. Я стряхнул оцепенение, встал и начал проталкиваться к выходу. Иногда мне кажется, что подобные предметы — стёкла, зеркала, поверхность воды — имеют над нами ужасную власть. Где-то я читал или слышал, что американские учёные установили, будто зеркало аккумулирует в себе энергию человека, выступая в роли «энергетического вампира». Попробуйте сами, повернитесь к зеркалу спиной и начните думать: что сейчас там, за стеклом? Зуб даю — через минуту вам станет не по себе. Через две у вас спина будет зудеть от желания обернуться.

А через три (если дотерпите) вам станет страшно оборачиваться.

Я прибыл на место без скольки-то пять. Искомый дом оказался пятиэтажкой периода между «сталинской готикой» и серыми «хрущобами». Оказывается, я проходил мимо него раз двести, если не триста, только не обращал внимания. Да и чего тут обращать: тихий двор, служебный вход в кафешку, бронедверь… На крыльце развалилась и грелась на солнышке беспородная псина чёрной масти в старом кожаном ошейнике; когда я подошёл, она весьма неохотно уступила мне дорогу и перебралась на асфальт! Домофон был незнакомой мне конструкции, тридцать первая квартира не отозвалась — то ли дома никого, то ли сигнал не проходил. Однако отступать не хотелось. Я потоптался у подъезда, дожидаясь хоть кого-то и перебирая фотки. Наконец одна угрюмая тётенька соизволила выйти, я проскользнул мимо и оказался внутри.

В подъезде витали запахи подвала, сырости и крыс, валялись бычки и раздавленные инсулинки. Что-то загораживало свет от окна, я повернул голову и вздрогнул — на лестничной площадке, словно ворон, примостился чёрный сварной памятник: кто-то из жильцов недавно умер. М-да. Готята впечатлились бы.

Везде стояли бронедвери, почти все — без номеров. Цепляясь за перила и считая этажи, я поднялся по узкой лестнице, где вдвоём едва можно разминуться, поскользнулся на третьем, неожиданно был обгавкан собакой на четвёртом, нашёл нужную дверь и долго искал кнопку звонка. Изнутри доносились еле слышные звуки музыки. Звонка не оказалось, и стучать пришлось довольно долго. Наконец музыка смолкла.

— Кто? — недружелюбно спросил из-за двери молодой женский голос.

— День добрый. Мне нужен Игнат.

— А мне — нет, — незамедлительно ответили за дверью. — Уматывай.

Следующий ход был за мной.

— Танука — это вы?

С той стороны воцарилась тишина. Кто-то внимательно изучал меня через дверной глазок.

— А если я, то что?

— Надо поговорить. Понимаете, я нашёл этот адрес на фотографии…

Замок щёлкнул. В приоткрывшейся щели возникла половинка узкого лица. Я невольно прищурился — в полумраке, без очков я видел нечётко, и разглядеть хозяйку не получилось.

— Я тебя не знаю, — сказала она.

— Я… Меня попросила помочь его сестра. Дело в том, что Игнат…

Я не договорил. С той стороны отбросили цепочку, дверь раскрылась полностью, и девушка выступила мне навстречу.

Я замер.

Маленькая — это Инга верно подметила. Но не коротышка, очень пропорционально сложена. На вид семнадцать или меньше. Тонкие руки. Светлые волосы до плеч — по-настоящему светлые, некрашеные, живые, цвета высохшей соломы и такие же прямые. Скулы столь широкие, а подбородок такой узкий, что щёки выглядят впалыми, а лицо — треугольным. Резко очерченные губы. Тонкий, необычной формы нос. Ни рыжинки в волосах, ни веснушки на лице, и при этом — пронзительные чёрные глаза. Внешность скорее больного эльфа, чем человека. Исконная пермячка. Не в смысле — жительница города Перми или области, а сорок поколений зырянской крови, не разбавленной ни татарами, ни русскими. Да-а… «Затерялась Русь в мордве и чуди», — некогда писал поэт. А вот фиг вам, изба индейская, — на самом деле затерялась чудь, «недостающее звено» меж финнами, коми и манси. Чтобы в наше время найти такое, надо ехать на север, на окраину области и месяц шататься по деревням, среди рек, скалистых останцов, глухих лесов и болотистых озёр без берегов, до сих пор радиоактивных после геодезических взрывов, рискуя утонуть, нарваться на жакан, лишиться денег и аппаратуры или насмерть отравиться трижды палёной водкой. И то не факт, что найдёшь. А здесь…

Я стоял и таращил глаза. Внешность девчонки совершенно не укладывалась в тусовочные готские стандарты, но я прекрасно понимал, почему она пришлась ко двору. Странное лицо. Пока смотришь, всё вроде в порядке, а стоит отвернуться — исчезает. Рассыпается на части: вот нос, вот губы, вот глаза… а лица не вспомнить. Ни с какого боку не красавица, но глаз не оторвать. Инстинкты фотографа буквально вопияли. Рука бездумно (и для постороннего взгляда очень подозрительно) тронула кофр, проверяя, на месте ли камера.

— Можно? — наконец сказал я.

Девушка помедлила.

— С чего я должна тебя пускать? Ты кто вообще такой?

Глаза у неё были — как колодцы. Есть избитая фраза: «Взгляд пронизывал насквозь». Но здесь возникало именно это дикое ощущение, причём казалось, будто это происходит без всякого усилия с её стороны, будто в голове у неё флюорограф.

— Я друг Игната.

— Это я уже слышала. А кто ты вообще? Тоже играешь?

— Нет. Я фотограф. Я работаю…

— Корки покажи, — потребовала девушка. — Есть у тебя документы?

О времена, о нравы… Впрочем, девчонка права.

Я зашарил по карманам. Удостоверение отыскалось.

— Вот.

Танука сравнила фото и мою физиономию, дважды прочла имя и фамилию и отступила в коридор. Мотнула головой:

— Входи.

Квартира была пуста. Пуста не в смысле «шаром покати», нет. Мебель была: шкаф, диван, всё такое. Не хватало следов индивидуальности — картин, рисунков, фотографий, постеров с рок-звёздами, мягких игрушек, цветов, аквариума, вязаных салфеток, клетки с канарейкой и других деталей, которые дают представление о хозяевах. А тут — ничего. Квартира выглядела как номер в дурной гостинице: кухня, комната, коридор — и всё. Лишь на кресле стояла маленькая корейская магнитола, а в углу за ним — складной мольберт, на диване лежала пара девчачьих журналов, да ещё чёрная стеклянная кружка без рисунков притулилась на столике. Я потянул носом: пахло кофе и пряностями — корицей, карри и ещё чем-то, чего я не смог опознать.

Пока я так стоял, девица флегматично меня рассматривала, прислонившись плечом к стене. На ней были тонкие зелёные шорты до колен и белый хлопковый топ без рукавов с рисунком под ацтекскую татуировку. Своих татуировок, насколько я мог видеть, она не имела, как не носила серьги или пирсинг. Ни единой цацки, ноль косметики, только лак на ногтях. Прямо хоть сейчас пакуй в коробку и сдавай в музей. Руки она сложила на груди, и я не видел сгиба локтей, но тут девчонка поймала мой взгляд, криво усмехнулась, опустила их и демонстративно завела за спину. Показались вены — чистые. Ну хоть тут всё в порядке: терпеть не могу общаться с нариками, тем более девчонками.

— Тапочек нет, проходи так, — сказала Танука (сама она была босиком). — Зачем ты меня искал?

— Так тебя зовут Танука? — повторил я свой вопрос.

— Ну, меня. Ты что-то говорил насчёт Игната.

Я решил обойтись без вступлении и сразу взял быка за рога.

— Игнат пропал. Исчез. В пятницу вечером уехал с друзьями на дачу и до сих пор не вернулся. И на звонки не отвечает.

— А я здесь при чём? — Танука подняла бровь.

— Да, в общем, ни при чём. Дело в том, что мне позвонила его сестра и попросила помочь. Никто из друзей не знает, где он. Я нашёл твой адрес у Игната и решил заехать. Вот.

Я показал фотографию с «чёрным квадратом». Танука взяла её, перевернула и посмотрела на меня.

— А ты что, мент, что ли?

— Да нет. — Я поморщился. — Говорю же: я просто друг его сестры, а она попросила помочь… Слушай, если честно, мне некогда — у меня сегодня с утра день какой-то идиотский. Если ты что-то знаешь, помоги с ним связаться, если нет — запиши мой телефон: восемь, девятьсот двенадцать…

— Не надо. Не диктуй. Я всё равно не запомню.

Я умолк, а девчонка всё смотрела на меня, и под её непроницаемым взглядом мне сделалось не по себе. Она не спорила, не требовала, чтобы я ушёл, не огрызалась, как это любят тинейджеры, на тему, что Игнат уже не маленький и сам способен о себе позаботиться. Просто стояла и молчала.

— Ты вправду торопишься или за дурочку меня держишь? — вдруг поинтересовалась она.

— Я… — начал я и сбился. — Погоди, погоди. С чего ты взяла…

— Кофе хочешь?

— Хочу, — неожиданно для себя сказал я. — Только без молока.

Та пожала плечами и прошлёпала на кухню. Ковры в квартире отсутствовали как данность.

— Молока всё равно нет, — сообщила она, набирая воду в ковшик. — Тебе повезло, а то с утра и воды не было. Как тебя звать?

— Евгений, — сказал я. — Ты же видела документ.

Танука чиркнула спичкой, долго смотрела на пламя и только потом подожгла газ. Загасила спичку в пустой консервной банке.

— Это мама с папой тебя так зовут. А друзья?

— Друзья? Жан. Или Женя.

В раковине что-то упало и звякнуло.

— Жан? — переспросила Танука.

— Жан.

Пауза.

— Если прикалываешься, типа по-французски, то правильно — Эжен.

Я уселся на подлокотник заскрипевшего старого кресла и посмотрел на часы. Разговор мне нравился всё меньше. Не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка меня учила.

Я снова взглянул на неё трезвым взглядом. Как в той песне из фильма «Три мушкетёра»: «А сколько же вам лет, дитя моё?» — «Ах, много, сударь, много — восемнадцать!» Как сдвинулось с переменой эпох восприятие возраста! В сущности, кто были те мушкетёры? Мальчишки, девчонки. Д'Артаньяну было восемнадцать. Арамису и Портосу — тоже около двадцати. Миледи — двадцать два, Констанции — двадцать пять. Лорду Бэкингему, военному министру, — двадцать три! Атосу было тридцать, он считал себя стариком. Юнцы вершили историю, если вдуматься. Не то что сейчас.

С недавних пор я обратил внимание, что после того, как тебе стукнет тридцатник, время становится как бы «двухслойным». С одной стороны — в отношении внешних событий, — оно заметно ускоряется, и это ужасно: никуда не успеваешь, начинаешь что-то упускать, память всё чаще подводит, месяцы сжимаются до размеров недели… Врачи говорят, с возрастом в мозгу происходят необратимые изменения, думать начинаешь медленней — и вот вам результат. А с другой стороны, при личном восприятии, вроде как застываешь. Ощущаешь себя где-то на тридцать. Ага. Тридцать один — вроде как и не было. Тридцать два — пролетело — не задело. Немножко спотыкаешься на тридцати трёх, но это понятно почему. Однако потом всё продолжается как раньше. И не можешь взять в толк, отчего так — то ли вправду наступила относительная стабильность, то ли просто не хочется думать, что уже разменял четвёртый десяток. Что-то подобное, помню, было после двадцати: пока не стукнуло двадцать девять, всё казалось — вот они, мои двадцать, рядом, рукой подать. Ан, нет — Федот, да не тот.

Блин, да что ж это такое! С какого момента я начал ощущать себя старым? Я был самым младшим в классе, меня всегда (или почти всегда) окружали люди старше меня, в крайнем случае — ровесники. Куда вдруг все подевались? Ведь в круглых датах нет ничего особенного. В сущности, что такое числа? Просто условность, придуманная человеком. А мы продолжаем считать, отмечать, чему-то радоваться, огорчаться, делать выводы на основе такой бредятины, как календарный возраст. Всё-таки люди очень привязаны к условностям. И вот сидишь, бывало, смотришь на девчонку, думаешь: совсем взрослая, девятнадцать уже. Немножко не ровесница, ведь мне… мне… господи!

Подсчитаешь — вздрогнешь…

— Я не прикалываюсь, мне всё равно, — угрюмо бросил я. — Это со школы, я привык. Так ты знаешь, куда подевался Игнат?

— Нет. — Танука вернулась в комнату. — Не знаю. Но я его предупреждала.

— Предупреждала? О чём? — Я почувствовал, что начинаю сердиться. Эта девушка меня раздражала. — Слушай, может, хватит играть в загадки, а? О чём предупреждала? Он что-то задумал? Решил уехать, умотать куда-нибудь? Да говори же, не тяни резину!

— Чего ты так бесишься? Может быть. Не знаю. Может быть.

— «Не знаю!» — передразнил я её. — Он не оставил записки ни друзьям, ни сестре, я не нашёл у него в комнате вообще ничего такого, только кучу фоток и рисунок собаки на стене.

— А… — Танука поправила волосы. — Это я рисовала.

— Знаю. — Я порылся в кофре и выложил фотки. — Надеюсь, он не задумал какой-нибудь глупости?

Танука рассеянно перебрала карточки и снова ушла, чтоб вернуться с кофе.

— Вряд ли. Я знаю не больше тебя. Держи.

Я принял кружку, глотнул чёрной обжигающей жидкости и прислушался. Почему-то я всегда прислушиваюсь, когда что-то пью.

В этой квартире прежде всего поражала тишина. Казалось бы, одна из главных городских площадей, крупная транспортная развязка, рядом оживлённая улица — должно быть шумно. А за окном тишина. Конечно, тут дворы, но всё же…

Кофе был крепкий, ароматный и без сахара. Как раз такой, какой я люблю. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как тиски, с утра сдавившие мне голову, помаленьку разжимаются.

Танука будто ждала этого момента.

— Не злись, — сурово и как-то слишком по-взрослому сказала она. — Я скажу всё, только сперва хочу спросить… Ты только честно скажи: ты играешь на гитаре? Играешь? Это важно.

— Да что за важность? Ерунда какая! Нет, я ж говорил уже… Бренчал по подъездам в школьные годы, и всё.

Танука покусала губу.

— Видишь ли… Как бы тебе объяснить…

Я отставил кружку. Терпеть не могу, когда девчонка начинает разговор с этого проклятого «видишь ли».

— Договаривай, — жёстко сказал я, почти потребовал.

— Боюсь, ты просто не поймёшь. В последнее время Игнат… искал звук.

Мне показалось, я плохо расслышал.

— Искал звук? — изумлённо переспросил я. — Что ты городишь! Что это значит?

Танука поморщилась.

— Я же говорила, что ты не поймёшь! Ну, как бы тебе сказать… Я не знаю. Если б ты был гитарист или хотя бы музыкант, ты понял бы, а так… Так бывает: отчего-то человек делается как одержимый. А Сорока… Я его встретила на вечеринке в «Готовальне», нас подружка познакомила.

«Готовальней» назывался — клуб не клуб, кафе не кафе — подвальчик на Сибирской, 58, там готы тусовались по воскресеньям.

— Это вы там фоткались?

— Ага. Он меня потом к себе домой потащил, я думала, он перебрал и трахнуть меня хочет, а оказалось, он не пьёт вообще и у него сеструха дома. Так и просидели. Он только про музыку весь вечер и трындел. Он… — Танука повертела пальцами, посмотрела в окно и сдалась. — Он хороший. Только он звук ищет. Кстати, у них концерт быть должен. Скоро.

— Послезавтра, — вставил я. — А пса зачем нарисовала?

— Не знаю… Захотелось. Он попросил что-нибудь готическое. А там надпись эта на стене, дурацкая, и мне почему-то пришло в голову…

Я слушал и мрачнел всё больше. Уже второй раз в отношении Игната прозвучало слово «одержимый», и это мне совсем не нравилось. Но если Инга говорила просто об одержимости как таковой, то Танука высказалась более-менее ясно. Напрасно она думала, что я не пойму. Фотографом, как и любым художником, тоже иногда овладевают навязчивые идеи. Так, однажды я затеял снимать дом возле рынка, предназначенный под снос, и никак не мог найти нужный ракурс. По полдня там вертелся, возле дома этого, ночами не спал, вскакивал, всё казалось: ещё чуть-чуть — и получится. Хороших цифровиков тогда ещё не было, я шесть плёнок извёл, до сих пор иногда достаю эти снимки и перебираю, — не могу понять, что там не так! Странный дом. Таких теперь не строят. Или другой случай: как-то я встретил девушку на улице и просто помешался — так захотелось сделать её портрет. Только не подумайте, что я хотел затащить её в постель: если вам кажется, что пригласить девчонку на фотосессию — это классный способ «подъезда», то в студии вы никогда не работали и явно насмотрелись дешёвого порно. Даже если у вас есть готовая задумка — как снимать, где, в чём, часа полтора уходит только на поиск нужного ракурса и установку освещения, а после пяти-шести часов съёмок просто валишься с ног, какой тут секс. Но на ту девчонку я просто запал. Выпросил у неё телефон и с неделю преследовал её, как маньяк, пока она не согласилась прийти, да и то с другом. А в итоге ничего не вышло. То есть вышло, но… Она страшно зажималась перед камерой — глаза пустые, тело деревянное, не то Мальвина, не то Буратино. И толку, что лицо красивое, фигура что надо и кожа как бархат. Как мы её ни причёсывали, как она ни изгибалась — ни одного путного снимка, хоть тресни! Уж на что Лёшка Хорошев, осветитель наш, которого мы в шутку зовём «светитель Алексей», — человек железной выдержки, и тот потом долго курил в коридоре и глядел на меня, как на врага. Наконец не выдержал. «Слушай, — говорит, — Жан, скажи честно, что ты в ней нашёл?» А я стою пень пнём и ничего ответить не могу.

Если имелась в виду такая одержимость, то я вполне понимал Игната.

Тем временем девчонка решила, что теперь её очередь спрашивать.

— А ты почему всполошился?

— Мне позвонили сегодня утром. Сказали, что Игнат пропал.

— Кто звонил? Его сестра?

— Нет. Я не знаю кто. Вообще, мне не звонили, а прислали SMS. Без адреса.

Не изменившись в лице, Танука протянула руку, взяла с полки маленький мобильник, потыкала кнопочки и протянула его мне, экранчиком вперёд.

— Такую? — спросила она.

Я прищурился, прочёл и похолодел.

— Блин…

«nОМОGuJАНу!!!» — гласила надпись.

— Что за… Кто это тебе прислал?

Танука спрятала телефон и рассеянно покачала головой:

— Я не знаю. Я ещё подумала: что за Ян такой? Нет у меня никаких знакомых Янов. А ты, оказывается, Жан. Я её чудом не стёрла, думала, кто-то придуривается или это SMS-игра такая, типа «найди друга», у меня ими весь телефон бывает забит.

Я хмыкнул: о такой возможности я не подумал. У Игнат есть приятель, Сашка Фролов (тоже, кстати, из их тусовки) здоровый лоб, но я не раз видел, как он обменивается сообщениями, а потом как ошпаренный носится по городу, заглядывая в трещины, водосточные трубы и вытаскивая послания записки, планы, телефонные карты, пачки из-под сигарет… Н жизнь, а сплошные казаки-разбойники. Кто знает, если подумать, куда все эти игры могут завести.

— Слушай, как по-твоему, что с ним случилось?

— Да не знаю я. — Танука поморщилась. — Думаю, что ничего. Просто он ушёл.

— Ушёл?

— Угу. Бывает так, накатывает — хочется всё бросить к чертям и бежать куда подальше. — Девушка подняла на меня глаза. — У меня такое было, — серьёзно сказала она, — классе в девятом. Достали дома, в школе, церковь ещё эта. Всё достало, в общем.

— В смысле? — не понял я. — Какая ещё церковь?

— Ну… — Она замялась. — Последние два года я училась в частной школе, художественной…

— Так ты художница?

— Учусь. — Она сдвинула тюль и уселась на подоконник. — В художественной академии, первый курс. Так вот. Там дурацкие порядки, в этой школе, все очень религиозные. — Она повела плечами. — Знаешь, это не вера, а именно показушная такая религиозность. Будто они хотят показать всем, какие они типа правильные. Они требовали, чтоб мы читали молитву перед занятиями, устраивали по воскресеньям какие-то дебильные коллективные походы в церковь и запрещали девушкам ходить в школу в брюках — а вот это меня особенно бесило!

— А это-то при чём?

— Из принципа! — сверкнув глазами, объявила она. — Я была самой старшей в классе, а выглядела младше всех — у меня в четырнадцать были проблемы с гормонами, я перестала расти. Дома у меня почти нет взрослых платьев, одна мини-юбка, да и та кожаная. Я и пришла в ней. А меня отругали и обозвали шлюхой. Особенно лютовал один препод — знаешь, по-моему, он скрытый педофил… Он и обозвал. А я облила его краской.

— Облила краской?

— Ага. — Она поболтала ногами и посмотрела в окно. — Вылила ему на лысину целую банку серебрянки. Со второго этажа, из окна, когда он выходил. Крику было… Помню, я тогда домой не поехала, пешком тащилась и всю дорогу думала, что сказать родителям. А это была третья школа, из которой меня выгнали, и очень дорогая. Мне выть хотелось. Тогда я решила уйти. Просто сунула в рюкзак две майки, взяла куртку, все деньги, которые скопила, и ушла. Мне тогда казалось, я уйду, а все проблемы останутся здесь. А мобильник я выключила. Хотела вообще выбросить или дома оставить, но потом передумала и просто выключила.

— И что?

— Села на автобус и уехала в Уфу.

— В Уфу? — опешил я. — Почему в Уфу?

— Не знаю. Я подумала — пойду на вокзал и куплю билет на первый попавшийся автобус. Но не получилось. Первый ехал в какую-то тмутаракань, второй — в Березники, а у меня там тётя, я подумала, что не удержусь и зайду, а она настучит родителям. А третий был уфимский. Я там никогда не была, и мне захотелось посмотреть, что за город такой, Уфа. Он полночи ехал, я почти всю дорогу проспала.

— Ну и чем всё кончилось?

— А ничем. Город как город. Цветов много. Везде надписи смешные: «Азык тулек», «Ленин урамы»… Я пошаталась часов пять, купила ватрушку на рынке и на обратном автобусе вернулась.

— Родители ругались?

— Не то слово…

Да, подумал я, с характером девчонка. Другие в таких случаях травятся или пилят веняки, а эта сперва подумала. Надо же… Ценное качество, не у всякой девушки есть.

Может, и Игнат сел в первый попавшийся автобус?

Я снова смерил её взглядом. Странное дело. Я ни с кем легко не схожусь, а с этой девушкой, почти девчонкой, говорю свободно, как с давним другом, хотя мы встретились от силы полчаса назад. Кстати, сколько ей лет?

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Восемнадцать, — с вызовом сказала она. — А что?

Что ж, профессионализм не пропьёшь. Хоть тут можно радоваться: глаз художника меня не подвёл.

— Наверное, ты права, — наконец признал я. — Лучше подождать. В самом деле, что такое три дня? Ерунда. Объявится. Не обломится же их дурацкий концерт… а и обломится — невелика беда.

— Игнат говорил, им контракт предлагают, — вдруг вспомнила Танука. — Они под это дело думали в Питер перебраться. Или даже в Москву.

Я уже в который раз заметил, что она называет Игната по имени, а не Сорокой, и это тоже исподволь меня к ней расположило. И кстати, девушка права: когда появляются деньги, их начинают делить.

— Думаешь, они перессорились?

— Не знаю. Он не сказал. Я рисовала, а он рассказывал, какой классный альбом они запишут, как будет круто и вообще. Демки мне крутил…

Она сидела, обхватив себя руками за голые плечи, будто ей стало холодно. А я вспомнил про запись и опять полез в кофр.

— Слушай, вот ещё что. Поставь-ка это.

— Что там? — равнодушно спросила она.

— Не знаю. Отрывок какой-то. Игнат наиграл. Мне показалось, что-то знакомое. Где-то слышал, не могу понять откуда.

Танука вставила кассету в магнитолу и щёлкнула крышкой. Нажала на кнопку.

— Где слушать?

— Там перемотано…

Мы умолкли. Из динамиков послышались шорохи, кашель, слова Игната, после зазвучала музыка. Несколько секунд девушка слушала, сосредоточенно нахмурив брови, потом встрепенулась и щёлкнула пальцами. Повернулась ко мне.

— Так это тема из «Мертвеца»! — объявила она.

— Разумеется, — с раздражением сказал я. — Я слышал. Но что это значит?

— Ну, фильм же! «Мертвец». «Dead Man» Джима Джармуша. Не смотрел?

Настала моя очередь морщить лоб. Что-то такое смутно припоминалось. Возникало чувство, будто я его смотрел и он не произвёл на меня особого впечатления.

— Давнишний фильм? — на всякий случай поинтересовался я.

— Наверное. Годов девяностых.

— Не помню. Он про что?

— Про что? Ну, там типа парня ранили, на Диком Западе. Он потом встречает индейца — толстого такого, по имени «Никто», и они вдвоём куда-то едут. Едут-едут… Весь фильм куда-то едут, кого-то убивают. А потом оказывается, индеец вёз его типа умирать. Там Джонни Депп снимался. Любишь Джонни Деппа?

— Нет.

— А я обожаю! У тебя вообще есть любимые актёры?

— Актёры? Вряд ли.

— А актрисы?

— М-м… не знаю. Может, Одри Хёпберн? Не знаю.

— Ну хоть фильмы какие-нибудь ты любишь?

На мгновение я задумался. Как многие фотографы, я мало обращаю внимания на актёрскую игру, меня чаще интересует сама картина, операторская работа, всё такое. Я стараюсь почаще ходить в кино, поэтому вдвойне удивительно, что я пропустил тот фильм — Танука говорила о нём как о чём-то, известном достаточно широко. Возможно, я смотрел его где-то в шумной компании и на пьяную голову… Не люблю видео. И вообще, как я успел заметить, культовость фильма совершенно не зависит от его качества.

— «Девушка на мосту», — стал перечислять я, зачем-то загибая пальцы. — «Подземка», «Дурная кровь», «Восемь женщин»… «Достучаться до небес», «Амели»…

Она посмотрела на меня с интересом:

— Ну, ты крут… Любишь европейцев?

— Вообще-то, да, — признался я и только сейчас осознал, что среди перечисленных картин в самом деле нет ни одной отечественной или штатовской. (Кстати, этот Джармуш кто, тоже американец?) Американцы изобрели только один жанр — дебильную комедию, а я их терпеть не могу. — Странно, что ты их смотрела, в таком-то возрасте… Фильмы-то старые. Моего поколения.

— Нас заставляют.

Кассета продолжала крутиться, гитара продолжала звучать.

— Классно играет! — восхищённо сказала Танука. — Не хуже Янга.

— А кто это?

— Нейл Янг. Он музыку писал к «Мертвецу».

— А-а…

Нейла Янга я никогда не слушал и даже не слышал, но говорить об этом не хотелось. Вообще говорить сразу стало не о чем. Загадка разрешилась и больше меня не мучила. Осталось только некоторое беспокойство из-за тех странных SMSок, но я думал, что и это как-нибудь само собой уладится.

— Ну, — я хлопнул себя по коленям, подводя черту под разговором, — пожалуй, я пойду. Спасибо за кофе.

— Вкусный?

— Да.

— Я, вообще-то, плохо готовлю, но кофе варю лучше всех, — похвасталась она. — Если где в компании собираемся, меня все просят сварить.

При этих её словах я ощутил покалывание в груди. Честно признаться, я с трудом мог представить её в компании. И дело даже не во внешности и не в поведении. Она не была замкнутой, но, даже когда держалась непринуждённо, от неё веяло душевным холодком, будто у её харизмы, как у холодильника, есть регулятор и, стоило температуре повыситься, — сразу включался компрессор. Она и говорила так же, то и дело замолкая и подолгу глядя в сторону. Подростки часто любят подстраиваться под собеседника — ещё силён стадный инстинкт, хотя индивидуальные черты всё чаще берут верх. Танука была не такой. Она казалась открытой, но не снимала брони и, хоть напоминала зеркало, на деле была как поверхность воды, которая волнуется, а в глубине проглядывает дно. Если и удавалось разглядеть своё отражение, оно всегда было искажённым, переосмысленным. У этой девочки была какая-то тайна, и она умела её скрывать.

— Кстати, — как бы невзначай поинтересовался я, — Танука — это имя или прозвище?

Она искоса взглянула на меня и дунула на чёлку, падавшую ей на глаза.

— А тебе не всё равно?

— Ну… Вообще-то, всё равно.

— Вот и ладно.

— Можно я тебя как-нибудь сфотографирую?

— А ты хороший фотограф?

— Я? Не знаю. Пока не жаловались.

Она покусала губу, посмотрела в потолок, улыбнулась и впервые за этот вечер стала похожа на ребёнка.

— Я подумаю, — сказала она. — Потом. Если получится.

— Звони, если что.

Я зашнуровал кроссовки и обернулся на пороге:

— Ну, всё. Будь здорова, сова.

Я сказал это и сразу понял, что совершил ошибку: улыбка с её лица исчезла, будто стёртая ластиком. Невидимый холодильник включился, ледышка в её сердце мигом остыла до нужной температуры. Даже губы побелели.

— Я не сова, — грубо сказала Танука.

Она уже готовилась закрыть дверь. Надо было что-нибудь сказать, как-то исправить положение, но в этот момент зазвонил мой телефон. Я ухватился за возможность потянуть время и торопливо цапнул трубу.

— Алле.

— Жан, ты где? — спросила Инга.

Голос её был усталым, звучал механически. Таким тоном объявляет время женщина в китайских электронных часах.

— Я нашёл Тануку, — ответил я и сразу пояснил: — Ну, ту девушку. И знаешь, я выяснил насчёт рисунка и записи. Та кассета…

— Можешь больше не выяснять. Они нашли его.

— Кто нашел? — не понял я. — Кого нашли? Игната?

— Да. Милиция нашла.

— А… и где он был?

— Не важно, — сказала Инга. — Теперь всё не важно. Он умер.

В разговоре возникла пауза. Терпеть не могу молчать по телефону, но всегда теряюсь в такие моменты и не знаю ни одного человека, который бы не растерялся. Всегда непонятно, что надо сказать и надо ли что-то говорить. В один миг в моей голове пробежала череда смутных образов, так или иначе связанных с Игнатом, будто кто-то перематывал видеоплёнку на ускоренном просмотре, но в итоге глаз ни за что не зацепился и я ощутил только пустоту, глубокую и чёрную, как ночное небо.

— Что? — глупо спросил я.

— Он умер, — повторила Инга. — Не звони мне больше.

И она отключилась.

Я опустил трубку. Видимо, у меня было такое выражение лица, что Танука всё поняла без слов.

— Я его предупреждала, — глядя мне в глаза, без выражения сказала она.

И только теперь я опознал тот странный запах, о котором говорил.

Пахло валерьянкой.