"Летний сад" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)Часть 2 …И следующее летоГлава 1 Прелесть и подлость «невозвращенства»Каждое утро у молодого отца Вадима Иволгина начиналось одинаково: сосредоточенный, он спешил в молочную кухню за питанием для дочери, по пути заново переживая все волнения и тревоги памятной октябрьской ночи, когда в сверкании молний, под завывание ветра, нагонявшего в Неву и в залив метровые волны, появилось на свет маленькое чудо – Вера Вадимовна Иволгина. Возбуждение и тревоги оставили его равнодушным к промокшей насквозь одежде, к раскисшим скороходовским башмакам и тому страшному ознобу, из-за которого его зубы выбивали чечетку. Он то хоронился под арками истфака, то в бешеном ритме кружил вокруг Института Отта, то выбегал к Неве и там, под шквалами ледяного балтийского ветра, перед лицом буйства всех стихий загадывал благополучный исход родов и пол будущего младенца. В семь тридцать утра он первым ворвался в справочное, оставляя серые лужи, протопал к дежурной и чуть было не впал в отчаяние, услышав, что «Забуга вообще не поступала». Потрясенный Вадим пытался понять, отчего в справочном отсутствует информация о Наталье, и, лишь краем глаза увидев, как собрат по счастью вынимает из сумки передачу с надписанной на пакете фамилией, сообразил, что фамилию жены назвал неверно. Он радостно кинулся обратно, перебаламутил всю очередь, глупо и счастливо улыбаясь, многословно сообщил о своей ошибке и наконец услышал желаемое: «Девочка, вес – три сто, рост – пятьдесят два». С блаженной улыбкой он пытался прорвать акушерские заслоны, но, получив решительный отпор, перевозбужденный и утомленный, поспешил домой. Ввалившись в квартиру, Вадим радостно прокричал о рождении дочери и повалился на диван. Дочь он увидел только через три недели, когда его честно добытое воспаление легких стало достоянием истории. За то, что первые недели пребывания дочери на белом свете прошли без его участия и что Наташе досталась неловкая роль матери-одиночки при выходе из роддома, Вадим постоянно укорял и даже казнил себя, испытывая чувство вины столь огромное, какого он не мог и припомнить. Поэтому он безропотно и спокойно принял на себя практически все обязанности по уходу за дочерью в первые месяцы: долгие прогулки и выполаскивание пеленок, хлопотливое соблюдение режима и обязательные гугуканья, а также утреннюю спешку за искусственным питанием, поскольку грудного молока, как и предсказывало акушерское светило, у Натальи не было. Всецело поглощенный этими заботами, Дим-Вадим с детской непосредственностью сосредоточил все свое внимание на дочери, лишь изредка обращаясь к жене, которая, удачно разрешившись маленькой Верочкой, целиком ушла в тренировки и подготовку к предстоящему чемпионату Европы. Только поздним вечером, когда вымотанная нагрузками Наташа выходила из ванной, а дочь безмятежно посапывала во сне, молодые супруги усаживались на кухне, и Домовой обстоятельно, с упоминанием малейших подробностей, излагал все перипетии прошедшего дня, тем самым удовлетворяя естественную потребность в речевом общении. Молодой маме, в отличие от супруга, вполне хватало живой человеческой речи на тренировках в манеже, склочных обстоятельств в транспорте по дороге туда и обратно, и эта невидимая глазу разница супружеских интересов – чемпионский титул против витаминизированного кефира – лишала вечернее общение молодой четы чего-то такого, о чем молодые люди лишь смутно догадывались и чему, оставаясь наедине сами с собой, они мучительно искали четкое определение. Естественная и повышенная потребность Натальи в сексуальной разрядке наталкивалась на ставшую бледной и бедноватой активность усталого мужа. Домовой небывало быстро достигал удовлетворения и тут же проваливался в глубокий сон. Наташа с полными слез глазами некоторое время пересчитывала караваны слонов или овец, после чего тоже уходила в сны, но сны иные. Порочные и чувственные картины видимых ею сновидений, о которых она однажды рассказала ему, повергли супруга в эмоциональный ступор, а потому не подлежали огласке в дальнейшем и, не принося облегчения томящейся юной плоти, только углубляли трещину непонимания. Так, исподволь и незаметно, потихоньку и собственными руками, уничтожалась первооснова молодой семьи. Два дедушки и две бабушки – это своеобразное благо, столь высоко ценимое в деле воспитания внуков, – занимали позиции, далекие от каждодневных забот и большей частью наблюдательные. Дальневосточные гонцы регулярно доставляли дары таежной природы, дефицитные импортные игрушки и конверты с советскими денежными знаками, обмотанные для верности синей изоляционной лентой. Раз в неделю телефон в квартире Иволгиных взрывался непрерывной очередью междугородного трезвона, и обитателям потревоженного жилья приходилось орать в трубку умилительные подробности из жизни маленькой Верочки. Это был единственный момент, объединявший все три поколения Иволгиных – молодые родители по очереди докладывали в трубку о состоянии дел, Верочка присутствовала в качестве вещественного звукового доказательства, а ленинградские бабушка и дедушка терпеливо дожидались своего часа, чтобы возрастным авторитетом подтвердить полученную от молодежи информацию. Все остальное время Иволгины-старшие соблюдали в общении с молодой семьей строгую дистанцию, которая регулировалась Гертрудой Яковлевной в одностороннем порядке. Лишь изредка дедушке позволялось выйти с внучкой на прогулку, и то, как правило, в субботнее или воскресное утро. Иные формы участия обязательно подразумевали заблаговременное обращение с той или иной просьбой и обязательной аргументацией. Памятная попытка оставить Верочку с бабушкой и отправиться на день варенья к Кисе закончилась плачевно: ничего не сказав засуетившейся молодежи, Гертруда Яковлевна скрылась в комнате и через пять минут при полном параде покинула квартиру, сославшись на чуть было не позабытое приглашение в гости. Неспособный на длительное злопамятство Домовой скоро утешился, но Наташа, зная уязвимость своих позиций перед свекровью, довела себя до такого нервного возбуждения, что именно в тот день между супругами произошел первый, после рождения дочери, самый настоящий скандал. Несчастный и ничего не понимающий Иволгин, озадаченный такой реакцией супруги, тщетно пытался оправдать поведение матери. Натальина истерика не прекращалась. Смутно догадываясь, что в основе неудовольствия супруги лежит желание побывать на людях, он наивно попытался утешить ее обещаниями, что в недалеком будущем они обязательно наверстают упущенное. В ответ он услышал нелестные слова о собственной родительнице, причем многие из них покойная бабушка назвала бы «площадными». Не ожидавший столь низких проявлений Натальиной натуры Вадим попытался уклониться от дальнейшего общения и замолчать. Но неверно выбранная тактика молчания еще больше распалила гнев молодой супруги. Всю тяжесть своих обвинений она перенесла на Домового и его друзей. В истеричных визгах Наташа смешивала с грязью все, чем так гордился муж: освобождение Кирилла и настойчивость, с которой он этого добивался, искреннее восхищение Вадима Сагировым, Кисс и прочими, его трогательное преклонение перед любовью Джейн и Маркова. Наталья, сама того не ведая, открыла шлюзы темным силам: зависть, ревность, самовнушенное чувство неполноценности – вся эта душевная пакость слилась в едином ревущем потоке, чтобы затопить маленький островок иволгинского счастья. В последнем приступе истеричной ярости она обвинила мужа в несусветном вранье и, подозрительно сощурив заплаканные глаза, попросила чистосердечно признаться: кто надоумил ее бесхитростного муженька представить отчисление из института за связь с иностранной разведкой как добровольный уход в академический отпуск. Реакция молодого папы была радикальна – собрав дочь на прогулку, он, не говоря ни слова Наталье, покинул квартиру. На улице его встретила шумная толпа, празднующая тот самый день рождения, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. Прочие подробности интересны лишь тем, что часа через три коляска с плачущим ребенком и невменяемый от принятого алкоголя родитель были доставлены в дом верным Сагировым и парой угрюмых, незнакомых Наталье бугаев. Раскаяние Домового и умилительная сцена утреннего воскресного примирения супругов, где Наташе досталась роль строгого, но справедливого и снисходительного судьи, была торпедирована все той же Гертрудой Яковлевной. Как только Вадим достиг предельных глубин самобичевания и в порыве нахлынувших чувств стал обнимать молодую жену, в коридоре появилась свекровь. С коварной и многозначительной улыбкой она слушала скороговорку сына, обещавшего «больше никогда-никогда», а после покаянного монолога, пользуясь тем, что сын стоит к ней спиной, так красноречиво посмотрела в глаза невестке, что Наталье стало по-настоящему дурно. Она почувствовала себя одинокой и ненужной, попросту лишней в этом доме, где даже единственный близкий ей человек спасается от нее бегством, а она не в состоянии объяснить ему истинный смысл всего происходящего. В тот момент молодая мама была на грани полного раскрытия всех своих тайн и секретов и уже совсем было собралась повиниться перед мужем, но многоопытная свекровь, словно почуяв флюиды отчаянной искренности, поспешила вмешаться и отвлечь Домового от жены. В тот день Наташа впервые увидела сон из прошлого: дача в сосновом бору, запах свечей и смолистого дерева, ее обнаженное, увлажненное любовной влагой тело на кремовой в неверном отсвете свечей шкуре белого медведя. Потом такие сны стали приходить все чаще и чаще, против ее воли и без всякого повода. Ей стало казаться, что в тот день она перешла некую невидимую границу, а что находится за этой границей – хорошее или плохое – ей неизвестно. Но у Натальи не было ни малейшего сомнения, что это неизвестное притягивает ее, обещает удовольствия и наслаждения. Кляня себя за малодушие, она старалась быть с Вадимом как можно более нежной и предупредительной, но ее терпения надолго не хватало. Реакции мужа были по-прежнему вялы и невнятны, а смущающие сны, словно почуяв слабину в ее душевной обороне, приходили все чаще и становились все откровеннее… Утренние тренировки по четвергам начинались позже обычного – в десять часов утра. Чуть дольше можно понежиться в постели, чуть дольше посидеть за завтраком и без сумасшедшей давки добраться до манежа. Выйдя из метро на Гостином дворе, можно легким прогулочным шагом пройтись по залитой весенним солнцем улице Ракова и немного посидеть на скамейке в скверике на Манежной площади. Наташа дорожила этими редкими минутами полного одиночества и наслаждалась их бездумной легкостью. Она, как манекенщица, просто ставила ногу от бедра, и тугие, налитые молодой силой мышцы радовали ее своим внутренним физическим совершенством и послушанием. Полный вздох, и крепкие, совершенные по форме груди дружно поднимались вверх, полный выдох – и они возвращались на место. Вдох – выдох, вдох – выдох… Волна легкого возбуждения проходит по телу, и непродолжительный отдых на белой скамье завершает немудреную эмоциональную зарядку четвергового утра. – Привет, чемпионка! Медитируешь? – Курбатов был по-обычному выбрит, подтянут и, как всегда при встрече с ней, улыбался. Девушка улыбнулась ответно. Как бы там все ни обстояло, но именно здесь и сейчас ей было приятно встретить его. – Привет! Давно не виделись! Он легко присел рядом. Ароматная волна хорошего мужского парфюма пикантно обострила сухой поцелуй в щечку. Наташе стало удивительно легко и хорошо. Мысль о возможном и легко достижимом удовольствии с этим мужчиной прочертила шальными зигзагами свежий утренний воздух и сиганула в сторону Фонтанки. Внезапно давнее воспоминание, на грани реального физического ощущения, судорогой прошло через все тело. Наталья непроизвольно взяла курбатовскую руку и положила сухую прохладную кисть на обтянутое тонкой тканью колено. – Ты, наверное, еще не в курсе, но сегодняшняя тренировка отменяется. – Надеюсь, не по твоей воле, пусть ты у нас и превеликий спортивный начальник? – Разве бы я посмел?! – Даже если бы очень захотелось? Курбатовские брови удивленно поползли вверх: – Странно вы себя ведете, мадам. Любой грубый мужлан на моем месте истолковал бы ваши слова как самую незамысловатую провокацию. Как-то не сочетается ваш аванс, – рука хищно прошлась по упругому бедру, – с образом добродетельной супруги и матери. – Сочетается – не сочетается. Какая разница? Один имеет, другой дразнится! – Это в интеллигентских семьях такому теперь обучают девушек из провинции? – Это жизнь их корчит и крутит. – И тут же внезапное видение: смущенный, добродушный Домовой проворно меняет на обдувшейся Верочке ползунки. Внезапное желание прошло так же быстро и неожиданно, как и появилось. Столь же внезапно Курбатов стал ей просто физически неприятен и противен. Она резким движением отстранила его руку и изменившимся, недовольным голосом спросила: – Чего надо-то? – Вот, уже другое дело! Теперь все встало на свои места. Или я ошибаюсь? Наталья пристально посмотрела ему в глаза. «Господи, почему всегда нужно так много говорить! Ведь ты опытный, поживший человек! Пришел, взял, сделал свое дело, как ты это умеешь, и всё, разошлись кораблики по своим делам…» – Не ошибаешься, – и после секундного раздумья добавила: – Теперь не ошибаешься… – Жаль. Но дело не в этом. Сегодня вместо тренировки с вами будут проводить инструктаж. – С кем это «с вами»? – С теми, кто поедет в Англию на чемпионат Европы. Сердце бешено заколотилось. Вот так судьба преподносит свои сюрпризы: голосом бывшего любовника, солнечным летним утром, когда думаешь о чем угодно, только не о спорте, чемпионатах и загранпоездках. Она поедет в Англию! Наверняка все это давно знают, и только Наталья сидит и мыкает свои горести и проблемы. Господи! Только бы все получилось! – Не рада? – А ты чего хотел? Чтобы я запрыгала и заорала «ура-ура»? Мне думается, что я заслужила эту поездку. – Заслужила?! Тебе напомнить, от кого, в конечном итоге, зависит состав команды? – возмущение Курбатова было искренним, и в душе у Натальи шевельнулся крохотный зверек сомнения: «Может быть, и правда, это его работа?», но она тут же отогнала сомнения прочь: – Я пашу как проклятая целыми днями. Ты прекрасно знаешь, что для восстановления формы достаточно и более скромных усилий. Так что не устраивай здесь тайн мадридского двора… – Ха-ха-ха! – Курбатов умел рассмеяться от души. – Тебе определенно повезло с окружением – «тайны мадридского двора» и все такое! Детка! Одного усердия недостаточно. Да, ты пашешь, ты не пропускаешь ни одной тренировки и сгоняешь с себя по десять потов. Но на выходе – что? Тебе не приходит в голову некоторая странность: почему о своем участии в чемпионате ты узнала от меня, а не от тренера или руководства клуба, а? Наталья смутилась и покраснела. Все это время, с самого начала тренировок, она поддерживала себя желанием во что бы то ни стало добиться высших результатов, которые должны были помирить ее с самой собой, списать все ее грехи и огрехи, оправдать бредовый сумбур ее ленинградской жизни. Это рвение – доказать, утереть носы всем сомневающимся и недоброжелателям – составляло основу ее новой жизни, только благодаря ему она держалась в привычных рамках. И вот… – Ты хочешь сказать, что как кандидатка на чемпионский титул я уже не существую? – Не только я. Все сомневаются в твоих возможностях. Отсутствует стабильность. С тобой что-то происходит, не имеющее никакого отношения к спорту. И это «что-то» здорово мешает тебе раскрыться и выложиться до конца. Мне стоило огромного труда включить тебя в состав команды. Так что теперь я некоторым образом твой заложник. – Не поняла? – На карту поставлен мой профессионализм. Выступишь достойно – все молчат и радуются твоему успеху, провалишься – я вместе с тобой. – Но ты же говорил, что твои позиции непотопляемы, что не существует такой силы, которая смогла бы сдвинуть твое кресло? – Тогда я не ручался за некую гимнастку, что наперекор всеобщему мнению и здравому смыслу решила во что бы то ни стало рожать… Еще вопросы есть? Внезапно Наталья увидела совсем другого Курбатова, бесконечно далекого от спортивных интриг и ее сексуальных фантазий. Это был простой и открытый мужик, способный верить и доверять, вступать в схватку и биться до конца. В его выцветших, но мудрых и усталых глазах она прочитала некий намек на азартное отношение к жизни, на любовь, способность к рискованным поступкам, великодушию и оправданной жестокости. Оправданной – для достижения цели. В этот момент в ее душе оформилось и прозвучало многое из того, о чем раньше ей приходилось лишь смутно догадываться, и, как только новое знание плавно опустилось на полочку в Натальиной душе, пришло мгновенное озарение: «Мы с ним во многом схожи. Он так же одинок, несмотря на жену, детей, работу и заботы. Наверняка между ним и семьей стоит маленькая и большая ложь и ему так же нужен по-настоящему близкий человек, общение с которым было бы полностью искренним…» Внезапная нежность и жалость к нему переполнили смятенную душу Наташи: «Бедный, милый, уставший…». Она медленно прильнула к мужчине, словно желая впитаться в него. Медленно, без малейшего остатка, как вода впитывается в губку. До полного головокружения вбирая терпкие запахи его тела, прикрыв в блаженстве глаза, Наталья сбившимся от волнения голосом прошептала: – Дождись меня… Обязательно дождись… Поцелуй Курбатова в приоткрытые жаркие губы был крепок и утвердителен. – Это твой катер? – Нет, государственный, – Курбатов ловко наполнил бокалы золотистым «Котнари». Бутылку с диковинно высоким и узким горлом виртуозным жестом левой руки вставил в круглое гнездо каютного бара. – За нас! – Вкуснятина! – Наташа мелкими глотками отпивала вино. – А этот бар, он что, тоже государственный? – И бар, и вино, только вот этот шашлык из форели мой. – Красиво! – Наталья взялась за метровый шампур с огромными кусками золотистой рыбы. – Божественно! Ты никогда не говорил, что любишь отдых на природе. Кстати, как называется этот остров? Курбатов усмехнулся: – Это не остров – форт. Форт Тотлебен, был такой царский генерал инженерной службы. Хотя, по сути, ты права – это рукотворный остров. – Слушай, а почему мы сидим здесь, в каюте? Давай сделаем, как в настоящем кино: столик на палубе, шезлонги расставим… – Ого! Ты думаешь, здесь есть шезлонги? – Есть, я видела. – Ваша наблюдательность делает вам честь, но ветер слишком свеж и крепок. Боюсь, что на палубе ощущение комфорта пропадет, и все впечатления вечера пойдут насмарку. – Не пойдут, обещаю! – Погоди, у команды должно найтись что-нибудь теплое на экстренный случай. Где-то тут должен быть рундук с барахлишком… В поисках Наталья принимала самое активное участие. Она первой обнаружила искомое – огромный ларь, намертво закрепленный на переборке и наполненный стопками аккуратно сложенных отглаженных тельняшек. Там же девушка обнаружила и свитер толстой вязки – колючий на ощупь и удивительно теплый. – Это из собачьей шерсти, я знаю. – В каюте перед зеркалом Наташа быстро скинула трикотажную блузку и, любуясь своим ладным телом, стала натягивать огромный флотский свитерище. – Ты что делаешь! – Курбатов остановил ее, подняв колючий подол и принуждая девушку снять обновку. – Ты же вся исколешься и грудь до крови сотрешь, сумасшедшая. Нельзя на голое тело такие вещи надевать! Наталья ящеркой выскользнула из свитера и прижалась к нему упругой грудью: – Будьте добры, товарищ, повторите, пожалуйста, про тело… – она жарко дышала, изображая призывную страстность. – Какое те… А… Голое, обнаженное, прекрасное… – сухие курбатовские руки осторожно поглаживали ее обнаженную спину. – Самое-самое? – Самое, самое и самое распрекрасное тело… – Знаешь, Егор, как жалко, что нельзя вот так всю жизнь сидеть на борту собственной яхты и просто смотреть на закат. – Почему нельзя? – Курбатов глубоко затянулся сигаретой. Вид у него был благостный и умиротворенный. – Потому что вам, Егор Афанасьевич, нужно ходить на работу, мне – на тренировки. И даже при этом условии трудно поверить, что когда-нибудь удастся заработать достаточное количество денег для покупки яхты… – Интересные рассуждения. – Какие есть. – А как же любимый муж и долгожданное дитя? Наталья изменилась в лице: – Обязательно надо все испортить? Я сама прекрасно знаю, что и как в моей жизни! Тебе совсем не обязательно постоянно напоминать мне про мою никчемность как спортсменки и любовницы. Не нравится – заведи другую! – Заводят собак, – меланхолично заметил мужчина. Наташа деланно и громко рассмеялась: – Вот и заведи себе собаку, она всякую дрянь, сказанную тобой, будет выслушивать безответно! Резко поднявшись с шезлонга, девушка исчезла в каюте. Курбатов докурил сигарету, старательно затушил ее в пепельнице. – Отвези меня домой! – гневная Наталья, сменившая свитер на блузку, с приведенным в порядок лицом – ни малейших следов их бурной близости, ни малейших следов недавней мечтательности, стояла перед ним на палубе с сумочкой на плече. Якобы спокойная и притворно равнодушная. – Никуда я тебя не повезу… – Нет повезешь! Меня ждут муж и ребенок, что я им скажу? – Что хочешь… В конце концов, соврешь чего-нибудь про экстренные сборы в связи с поездкой в Англию… – С какой это стати? И почему ты за меня решаешь? – Потому что! А сейчас садись и слушай! Этот властный голос Наталья слышала не впервые, но сейчас было в нем что-то необычное, интригующее. Она обостренным от недавнего возбуждения женским чутьем поняла – Егор хочет серьезно поговорить с ней. Настал момент, которого еще ни разу за все время их связи она не знала – партнер готов открыть ей свои сокровенные мысли. Извечное женское любопытство вступило в минутный конфликт с благоразумием и победило. Девушка покорно присела к столу. – Послушай меня внимательно: в этой жизни возможно все, не только яхты. Если действовать решительно и правильно, будут и «Роллс-Ройсы», и слуги в ливреях, и кругосветные круизы, и прочая буржуйская мутотень. Только действовать нужно наверняка – в нужное время и в нужном месте. – Я не совсем тебя понимаю… – Все просто. Ты готова остаться на Западе? – Как… Как это – остаться? – Просто. Во время чемпионата попросить политического убежища, например? – Ты смеешься? – Я абсолютно серьезен. – И что я там буду делать, кому я там нужна? – Мне. – Тебе? Это об этом ты собирался говорить со мной еще в прошлом году? – Какая разница? Нужно решить – действуем мы вместе или нет. – Он пристально посмотрел ей в глаза и отчужденно добавил: – И действуем ли вообще… – То есть, – Наталье внезапно открылась вся логическая цепочка, состоявшая из событий ее ленинградской жизни и слов Егора, – если я правильно понимаю, мое согласие стать невозвращенкой является истинной причиной моего включения в состав сборной? – Грубо, примитивно, но по сути верно. Наташа задумалась. Решительно выплеснула в свой бокал остатки вина и выпила его одним глотком. «Значит, он все решил еще тогда, в прошлом году… А я… Неужели все было зря – Вадим, Верка, роды…» Слезы появились в ее темных, как спелые вишни, глазах. – И что мы там будем делать? – Жить. Просто жить и наслаждаться… Внезапный хмель и дурашливость ударили Наталье в голову: – И на какие же шиши мы будем наслаждаться жизнью? Работу чиновника и государственный катер там тебе никто не даст. – Деньги у меня есть, причем вполне достаточные по тамошним меркам. Но дело не в них. – А во мне? В бедной тупой провинциалочке? – Да. То есть нет. Не в бедной и тупой провинциалке, а в способной гимнастке, в человеке талантливом, который может завоевать чемпионский титул. – Но зачем?! Ты целый день пытаешься доказать мне, что я бездарь и никчемность, а сейчас снова заводишь разговор про чемпионство! Ты что, издеваешься надо мной? – Ничуть. Тебе нужна серьезная цель, я тебе ее даю. Чемпионка, попросившая политического убежища, – это серьезно. Ты сразу получишь статус и станешь популярной, а я поддержу тебя деньгами и советами. – Ха-ха-ха! Стоит ли бежать из одной страны в другую, чтобы опять жить по твоей указке? – Пока что ты не очень следовала моим советам. Но не мне оценивать результативность твоих самостоятельных решений. Подумай о другом: что у тебя впереди? Пять, от силы шесть лет в спорте, а потом?.. Физкультура в школе? Тренерская работа? А там ты сразу получаешь все шансы стать известной, состоятельной, открыть собственный бизнес… – Что-что открыть? – Да собственную гимнастическую школу, вот что! И работать только на себя, понимаешь, только на себя! Это был ее день. Он разрешал все сомнения неудавшейся жизни, возвращал ощущение собственной значимости и нужности. Отпадала необходимость доказывать очевидное, дрожать за завтрашний день и таиться от близких людей. Нужно было только решиться на поступок и реализовать задуманное. А там, и в этом Наталья нисколько не сомневалась, действительно будет все – виллы, слуги, путешествия и полный набор прочих удовольствий. Она еще раз подумала о Егоре. О его упрямой последовательности, о той воле и выдержке, которые он проявил, дожидаясь сегодняшнего дня, и ни разу не сбился на дешевые обещания и посулы… А ведь мог! Или другой бы на его месте мог?.. Все сумбурные и сумасшедшие мысли нынешнего дня пчелами роились в голове и мешали сосредоточиться. Но за всем этим хаосом проступало невозмутимое и уверенное лицо Егора, человека способного и, самое главное, желающего, – именно в такой последовательности, и не иначе, – провести ее через последние испытания, за которыми наконец-то начнется настоящая жизнь. Она вспомнила про Вадима и дочь. Она должна решить – оставаться с ними и забыть все сегодняшнее, как кошмарный сон, или… Или опять же – остаться с ними, но на время. Снова множить свою ложь перед мужем и, прекрасно зная, что произойдет в Англии, играть роль, требующую нешуточного напряжения всех душевных сил. Наташа посмотрела на Курбатова. Он невозмутимо и спокойно дымил своей сигаретой, словно и не было рядом молодой женщины, которая по его призыву сейчас решала – меняет она свою жизнь или нет. Наталья мысленно представила себе Домового. Как бы он повел себя в подобной ситуации? Масса эмоций, риторических вопросов и прочей рефлексии… На большее ее воображению не хватало сил, а предполагаемый портрет супруга… Что ж, «каждый правый имеет право»… Наталья будто очнулась. Время, секунду назад казавшееся остановившимся, снова дало почувствовать свое стремительное движение в будущее. Она собралась с духом и, не обращая внимания на пересохшее от вина и волнения горло, спросила: – Тебя еще интересует мое решение? – Да… – взгляд Егора по-прежнему был устремлен в никуда. – Я согласна… Гертруда Яковлевна первой из Иволгиных узнала о том, что невестка, став в Эдинбурге чемпионкой, попросила у властей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии политического убежища. Она спешила по институтскому коридору на обычную недельную планерку. Тяжелая папка с результатами исследований раздражала своими исполинскими габаритами, и нести ее было чертовски неудобно, но нужно. Бесконечные переходы и разнокалиберные лестницы только усиливали раздражение Гертруды Яковлевны, изначальная основа которого находилась дома, в бессонной ночи, заполненной плачущей в полный голос внучкой. Последние дни ребенок был возбужден и капризен – сын с ног сбился, разрываясь между хозяйством и манежиком с постоянно хнычущей дочерью, и Гертруда Яковлевна с трудом подавляла порывы нарушить заведенный порядок и прийти отпрыску на помощь. В глубине ее души материнское сочувствие боролось с дисциплинарной строгостью общежитийных неписаных законов. Эта, по большому счету, никому, кроме нее, не нужная борьба отнимала массу времени и сил, мешала сосредоточиться на рабочих моментах. Всегда собранная и конструктивная, Иволгина-руководительница стала походить на расхожий образ рассеянного жреца науки, аналогичный какому-нибудь там Паганелю. – Гертруда Яковлевна! Женщина обернулась на обращение и была изрядно удивлена. Начальник первого, или режимного, институтского отдела Бестюков, лысый коротышка с ледяными голубыми глазами без ресниц, колобком катился по ковровой дорожке навстречу ей. – Александр Палыч, я спешу! – Гертруда Яковлевна была уверена: речь пойдет, как всегда, о процедурных нелепицах. Кто-то не вовремя сдал ключи, не успел правильно оформить прием или сдачу драгметаллов и тому подобное. – Ничего страшного, уважаемая Гертруда Яковлевна. Я думаю, что коллеги извинят ваше отсутствие, – «государево око» тяжело, с присвистом, дышало. – Хотел перехватить вас в отделе, но не успел. А по телефону вроде бы неудобно. Пройдемте ко мне в кабинет. – Пухлая рука в склеротических прожилках цепко подхватила женщину за локоть. Гертруда Яковлевна собралась было бросить гневное: «Что это вы себе позволяете?!», но осеклась. Слишком конкретно прозвучали слова режимника: «Ваше отсутствие». Значит, это не процедурный вопрос. Нехорошее предчувствие спазмом сдавило грудь, стало трудно дышать и, как всегда случалось с ней в моменты больших волнений, ноги предательски отказывались служить хозяйке. В висках зашумело, а голос Бестюкова чудесным образом отделился от хозяина и автономно бубнил где-то под высоким потолком… Домой Иволгина возвращалась на институтской «Волге». В мутной пелене заплаканных глаз мелькали искаженные городские виды, и раненая птица уязвленного самолюбия агонизировала под тяжело поднимающейся грудью. «Мы понимаем, что в наше время родители за детей отвечают только до определенного возраста. К тому же, ваша невестка, так сказать, не совсем родной вам человек… Но, поймите, уважаемая Гертруда Яковлевна, чересчур много совпадений вокруг вашего семейства: сначала прошлогодняя история, в которой участвовал ваш сын, теперь – невестка, перешедшая на сторону идеологического противника…» Там, в кабинете Бестюкова, она плохо понимала смысл велеречивых излияний режимника. Слишком внезапной и унизительной была обморочная слабость, слишком много людей стали свидетелями этой некрасивой и жалкой сцены. Ее авторитет в коллективе, который она создавала годами, рухнул в одночасье! Как может человек, в чьем доме гнездится измена родине, партии, всему советскому народу… Да при чем здесь эти высокие слова? Впервые в жизни Гертруда Яковлевна поняла: да, она может и умеет жалеть себя. Жалеть дурной бабьей жалостью, с вытьем в голос и с вырыванием волос. И это открытие пришло только сейчас, здесь, перед искривленными, завивающимися в жгуты колоннами и блестящим на летнем солнце куполом Исаакия Далматского. Почему жизнь так несправедлива к ней? Да, она потеряла контроль над сыном, но при чем тут его гражданские обязанности, при чем тут ее ответственность за его мысли, поведение, поступки? Он взрослый и самостоятельный человек, так в чем ее вина? Неужели ее удел – все оставшееся время жизни провести с этим грузом вины за несовершенное, наблюдая за тем, как чужие люди присваивают плоды труда всей ее жизни? «Мы не можем и дальше доверять сохранение важной для безопасности государства информации человеку, ближнее окружение которого так ненадежно. Заметьте, уважаемая Гертруда Яковлевна, мы не обвиняем вас, мы просто объясняем, почему…» Это безликое бестюковское «мы» просто сводило с ума. Нет! Никогда она не даст совершиться столь чудовищной несправедливости! Никогда! Не она, а сын, предавший ее доверие, пойдет и сделает, что заслужил и должен: возьмет всю вину и ответственность на себя! Только так! Умели подличать и гадить, пусть умеют и отвечать… Чтобы какая-то деревенская потаскуха, походя махнув своим грязным подолом, вдребезги разнесла хрустальную и прозрачную чистоту ее мира?! Этого не будет! Она не желает больше знать ни его, ни этой таежной сучки, ни их детеныша… И пусть не грозится Волковское кладбище своими прыгающими крестами и съежившейся оградкой – ее не запугаешь, она все решила! И быть того не может, чтобы сын ничего не знал о планах своей ненаглядной женушки! А может быть, это был их совместный план? Ведь тогда, с Марковым и англичанкой, она была в курсе всех дел… Да, только так – он все знал! Знал и вместе с ней обманывал! Вадим читал толстенный том Манновских хроник короля Генриха IV. Верочка первый раз за последние дни смогла уснуть глубоко и спокойно, но он, нет-нет, да посматривал на спящую Верочку озабоченным тревожным взглядом. Он машинально отметил, что вернувшаяся с работы мать слишком сильно хлопнула дверью. Из комнаты, которую занимали Иволгины-старшие, донеслись странные звуки: приглушенные всхлипывания, скрип мебельных створок, небрежно сдвигаемых кресел. Домовой отложил книгу и задумался. Странные звуки тем временем переместились в коридор и заполнили все квартирное пространство. «Похоже на экстренные сборы… Отпуск? Но почему меня никто не предупредил? Странно, тогда по какой причине плач? Что-нибудь случилось?» Верочка завозилась в кроватке, тихонько застонала. Иволгин аккуратно приблизился к постельке ребенка и совсем уже было занес руку, чтобы поправить сбившееся одеяльце, как в коридоре раздался оглушительный грохот. Головка дочери беспокойно метнулась на маленькой подушке, и Вадим замер. «Неужели разбудит? Взрослый человек, ученый… Ладно, лучше один раз увидеть». На цыпочках, болезненно морщась при каждом скрипе половиц, он вышел из комнаты. – Мама, я тебя очень прошу, Верочка спит. Ты же знаешь… Выйдя в коридор, Вадим не видел лица матери и просьбу свою адресовал практически в никуда, в распахнутые дверцы стенного шкафа, за которыми, судя по звукам, и находилась мать. – Да, я знаю! Я много знаю! – разгневанная Гертруда Яковлевна покинула нишу. Вадим еще никогда не видел мать такой – сбившаяся прическа, лицо в багровых пятнах, опухшие от слез глаза. Обеими руками она держала огромный дорожный чемодан. – Я даже знаю, кого мы с отцом воспитали! Эгоиста, труса, двуличного лжеца, в котором нет ни капли гордости! Самого настоящего предателя, способного предать родителей, но это ладно – сами виноваты, что не можем рассчитывать на твою благодарность! Но как ты мог предать собственную страну?! Как ты мог предать доверие людей, столько сделавших для тебя?! – Мама, но я ничего… – Все ты очень даже «чего»! – истерично кривляясь, передразнила Гертруда Яковлевна. Вадим вспылил. Он вплотную шагнул к матери и громким шепотом, задавая тональность неминуемому скандалу, произнес: – Я согласен выслушивать все, что угодно. Но без криков и шума! Верочка спит, и я не позволю ее тревожить! – Я-я-я-я-я! Последняя буква в алфавите! Я… Ты – сволочь, сволочь и гад! И твоя подстилка – тоже! – Гертруда Яковлевна грохнула чемодан на пол, медленно сползла по стене на подкосившихся ногах и, осев на полу, тоненько, в голос, завыла. – Мама! – Вадим кинулся к ней. – Прочь! Прочь от меня! – кошкой шипела мать. – Я ненавижу тебя! И твою сучку! И вашего ребенка! Вы сломали мою жизнь! – Ты можешь говорить про меня все, что тебе угодно. Но не смей трогать мою жену и дочь! – Ха-ха-ха! Жену! Дочь! – Гертруда Яковлевна кулачками утерла слезы и с горящими от ненависти глазами обратилась к сыну: – Ты хочешь сказать, что я, честный советский человек, уважаемый всеми, кроме тебя, не имею права даже слова сказать про эту дрянь, что бросила тебя и осталась в Англии? Так знай же, что она обманывала и тебя! Даже беременная она путалась с мужиками и не считала нужным этого скрывать! – Мама, что ты говоришь! – «Мама!» Да она на глазах у всех лизалась со своими кобелями прямо перед домом! Ну, что скажешь, му-же-нек? Или тоже побежишь в английское посольство просить политического убежища?! Беги! Брось на опозоренных родителей вашего ублюдка, пусть твоя мать выкормит еще одну гниду! – Этого не может быть… – только и смог вымолвить потрясенный Вадим. – Может, очень даже может. Запомни, у нас с отцом больше нет сына! Живи, как знаешь и где хочешь. Здесь или в Англии у своей потаскухи, если только ты ей еще нужен, в чем я сильно сомневаюсь. Но про нас с отцом забудь! Все! Гертруда Яковлевна бодро поднялась на ноги и, подхватив чемодан, скрылась в свой комнате. Иволгин в полной прострации побрел к себе. В голове было пусто, тело стало безвольным, ватным, чужим. Верочка по-прежнему спала. Вадим опустился в кресло, машинально положил на колени Манна и тупо уставился в печатный текст. Потом он слышал, как вернулся с работы отец, как мать за стеной в чем-то убеждала его и как через некоторое время родители покинули квартиру. В этот момент Вадим будто очнулся от сна, разом почувствовав острое желание пить, есть и посетить туалет. В недоумении от столь противоречивых потребностей организма он встал, покинул комнату и статуей замер в коридоре, пока извечная его привычка все выяснять и уравновешивать пыталась определить физиологические приоритеты. Бесконечно длинная трель телефонного звонка отвлекла его от раздумий. Рука Вадима слепо нашла трубку, автоматически приложила ее к уху, и не его, а чужой механический, голос бросил короткое: – Да… – Квартираиволгиныхпривольноенапроводебудетеговорить? – раздалась привычная скороговорка дальневосточной телефонистки. – Да… – Вадимушка! Это теща твоя, дальняя, восточная, – в трубке, помимо помех и механических щелчков, слышались смешки с привольнинского переговорного пункта и далекий возбужденный басок тестя. – Как вы там? Как Татуся и малышка? У вас все хорошо? – Да… – Ну и слава Богу. А мы вам посылочку высылаем… Ситцевые обои, а выше – переплетения темных деревянных балок на потолке, заполненные резными розетками кессонов. Окна в комнате нет, но присутствует камин. Самый настоящий, с кованым решетчатым экраном и каминной полкой, заставленной костяными статуэтками, фарфоровой и оловянной мелкой пластикой. Собаки, лошади, лучники и чопорные викторианские леди в старинных одеждах. Всё – небольшое, блестящее, тщательно копирующее натуральные модели и прототипы. Кровать красного дерева с резными спинками и столбиками по углам. Деревянные обезьяны резвятся в листве деревянных джунглей. Настоящая английская обстановка. Раньше она видела это все только в телепостановках. И вот – реальность. Это все на самом деле существует и выглядит совершенно так же, как представляют советским телезрителям студийные декораторы. Наташа перевернулась на живот и утопила лицо в подушке. Сколько времени провела она в этой комнате? Три дня или четыре? Где Егор и что с ним? Каждый день, когда ее навещает Гроций Эймс, чиновник иммиграционной службы, приставленный опекать перебежчицу, она спрашивает его про Егора, просит разрешения увидеться с ним. И каждый день происходит одно и то же: лощеный джентльмен многозначительно улыбается и вкрадчиво сообщает о преждевременности их соединения с Егором, поскольку ситуация требует строгого соблюдения определенных процедур, связанных с иммиграционным законодательством Великобритании. Она слушает этого Эймса, и тревога не покидает ее. Потом Эймс достает огромные, как простыни, анкеты, и Наталья механически отвечает на повторяющиеся уже в который раз вопросы, не в силах понять смысла этой нелепой процедуры. – Имеете ли вы родственников, занимающих высокое положение в коммунистической партии? – Нет. – Имеете ли вы родственников, находящихся на службе в КГБ? – Нет. – В каких родах войск Советской Армии служили мужчины из вашей семьи? – Не помню… Не знаю… – Не знаете или не помните? – Не… Не знаю… – и тут же моментальное сожаление о собственной досадной заминке. Она действительно не знает, в каких войсках служил ее отец. Но этот вопрос скоро повторится. И сегодня, и завтра. Наташа уже хорошо знала – малейшая задержка с ответом, сбивчивость или его двузначность, и вопрос будет повторяться снова и снова… Часов в комнате нет. Но еще не приходила молчаливая тетка с лошадиным лицом, которая приносит Наташе еду. И поднос с завтраком отсутствует, значит – раннее утро. Потом завтрак, и визит Эймса. Дышать стало трудно. Девушка перевернулась на спину и стала рассматривать каштановые розетки на потолке. Где она находится? В Эдинбурге или в Лондоне? Куда перевезли ее англичане в тот день, когда они с Егором пришли в ближайший полицейский участок и сделали заявление? Ответов на этот вопрос не было. Эймс всегда уклонялся от прямых ответов. Так повелось с самого начала, с самого первого дня ее заточения в этом месте: – Мистер Эймс, вы скажете, где я нахожусь? – Вам не нравится ваша комната, госпожа Иволгина? – Эймс был галантен и предупредителен, обаятелен и заботлив. От непривычного обращения «госпожа» даже сердечко забилось чаще. – О, она просто великолепна! А такой потолок я видела только в кино! Ведь это настоящий дуб, правда? – Увы, госпожа Иволгина. Дубовые здесь только балки. А кессонные розетки – это каштан. – Эймс умилялся ее восторгам вполне искренне, и Наташа по-женски немудряще решила подыгрывать англичанину: – Подумать только, каштан! Никогда бы не подумала! Так все же где я? В Шотландии или уже в Англии? – «Есть много, друг Горацио, на свете, что до конца не ясно мудрецам», – он нараспев произнес эту фразу и вопросительно посмотрел на гостью. Наташа поняла, что сейчас необходимо как-то по-особенному отреагировать, ответить неким определенным образом, но в голове не было ни малейших соображений на этот счет. Она вопросительно взглянула на Эймса. Лицо британца выражало легкую досаду. Буквально секунду-другую. И вновь – широкая дружеская улыбка и мелодичный баритон: – Это Шекспир, «Гамлет». А вот кто из ваших соотечественников автор перевода, извините, запамятовал. Кстати, давно собираюсь спросить: в русских школах изучают Шекспира на уроках литературы или нет? Наташа растерялась. Настолько далеко от нее была школьная пора! Казалось, что прошло-то всего-ничего, каких-то три года, а в памяти ни малейшего представления о школьном курсе литературы. Она смутилась. – Не обращайте внимания, госпожа Иволгина. Я понимаю, что сейчас ваши мысли заняты другим… Другим! Наталья соскочила с кровати и подбежала к камину. Быстро взяла фарфоровую статуэтку – старая дама с зонтиком и пучеглазым мопсом на руках. С ногами забралась в кресло с высокой спинкой и внимательно стала рассматривать миниатюру. Отвлечься не получалось. Чемпионат, конкуренты и соперники… Первый же день пребывания в Англии уничтожил все сомнения, таившиеся в сокровенных глубинах ее сознания. Фантасмагория рекламных огней и необычных автомобилей, кричащая роскошь магазинных витрин и прочие внешние признаки заграничного благополучия в один вечер сделали больше, чем пережитое разочарование в ленинградской жизни и уговоры Егора. Ее первое выступление на чемпионате. Еще никогда она не чувствовала такого прилива сил, собранности и одновременно – вдохновения и ощущения полета. Это было крайнее напряжение всех сил ее организма, и после завершения программы Наташе понадобилась помощь, чтобы покинуть манеж. А дальше был настоящий фурор, бесчисленные газетчики и разговоры вокруг: «Русское чудо! Секретное оружие русской сборной!» Вот, мадам, мисс, миссис или как вас там, и «секретное оружие»! Наташа обращалась к фарфоровой даме. «Вы-то, видно, на прогулке, раз с зонтиком и собачкой, а я, «русское чудо», в самом настоящем плену…». Послышался звук отпираемой двери, и на пороге появился улыбающийся Эймс с подносом. – О, вы уже проснулись, госпожа Иволгина! Доброе утро! – Доброе, если оно действительно… – Постойте! – перебил Наташу англичанин, ставя поднос с завтраком на стол. – Сейчас попробую отгадать! Ваши слова – это цитата из русского мульт-фильма про Винни-Пуха. И произносит эти слова, если я не ошибаюсь, ослик Иа! Все верно? Наташа равнодушно согласилась – просто кивнула. – Теперь вы будете за мной ухаживать, мистер Эймс? – Некоторое время. Миссис Флоттон приболела, но я почту за честь… – Постойте! Что значит: «некоторое время»? Вы хотите сказать, что мне тут еще торчать и торчать?! – Не нужно так резко, госпожа Иволгина. Все, что происходит с вами сейчас, делается для вашего же блага. – Скажите, когда я смогу увидеть Егора? – Миссис… госпожа Иволгина. Я принес вам русские газеты и записку от господина Курбатова. Думаю, что это чтение многое объяснит вам лучше и полнее, чем это смог бы сделать я. – Он протянул Наташе несколько газет, в которых она без труда узнала «Ленинградскую правду» и «Комсомолку», а также небольшой кремовый конверт. – Мы еще увидимся сегодня, я не прощаюсь… «… Я никогда не смогу объяснить тебе, почему нам приходится расстаться. Но я хочу, чтобы ты знала главное: все причины к этому – только моя вина. Это связано с деньгами, и ты не имела и не имеешь ни малейшего представления об этом. Единственное, на что надеюсь, это на то, что мне удастся решить эти проблемы, и тогда мы обязательно соединимся снова…» – дальше читать записку Егора она не смогла. Остервенело порвав печальное послание на мелкие кусочки, Наталья ссыпала их в ладошку. С печальной гримаской пересыпала рваные снежинки на другую ладонь и, горько усмехнувшись, резко дунула на них. То, что еще минуту назад существовало как желанная весточка от Егора, разлетелось по полосатому покрывалу, стало обыкновенным мусором, который мог бы заинтересовать миссис Флоттон, но только не ее. Пытаясь отвлечься, она попробовала есть. Аппетитно пахнущий традиционный английский бекон показался жирным и противным. Безо всякой охоты Наташа просмотрела газеты. Сначала ленинградскую, потом – центральную. Везде было одно и то же: сокурсники и товарищи по команде, преподаватели, представители Госкомспорта и даже комсомольско-молодежная бригада ивановских ткачих клеймили позором и презрением перебежчицу Иволгину. Все они, как один, выступали «с решительным осуждением» и призывали советский народ «еще тверже придерживаться светлых идеалов строителей коммунизма». От сатирического однообразия заголовков – «Предатели обрели свободу», «Хороша Наташа, да не наша» и им подобных – стало противно и скучно. Девушка несколько раз прошлась по комнате, от камина до кровати и обратно, и мысли ее крутились вокруг одного и того же: – Я смогла, значит, я смогу и большее! – заметив, что говорит вслух, Наташа испуганно посмотрела на дверь. Тут же взяла себя в руки и решительно присела к столу. «К черту всё и всех! Жизнь продолжается, а полная неизвестность… Что же, совсем недавно было еще хуже…» Случайно скользнув взглядом по газетной полосе, она увидела маленький заголовок: «В семье предателей». В двух куцых столбцах какой-то В. Горохов глумливо комментировал положение отца-одиночки Вадима Иволгина, заявившего ему лично, что он не верит в предательство жены и уверен, что со временем все узнают, что никакого предательства не было. Слезы выступили мгновенно. Сколько же времени она даже не вспоминала о Вадиме и дочери! Как же они теперь будут жить там, где все и вся против них? А Вадим… Но Наташа быстро справилась с наступившей слабостью. «Потом, не сейчас, когда все прояснится…» Слезы высохли мгновенно и, будто бы этого момента специально дожидались, в дверном замке повернулся ключ… |
||
|