"Мой бедный Йорик" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Глава 8

В ста метрах от мастерской мужа делил лестничную площадку с агентством недвижимости магазин эзотерической литературы и восточных прибамбасов. Аня частенько заходила туда, чтобы купить какую-нибудь священную безделушку: хрустальную пирамидку, можжевеловые шарики, сандалового слоника, многорукую статуэтку… Ей представлялось, что грозные в прошлом идолы, способные вызывать грозу, прекращать засуху и предотвращать эпидемию, теперь высохли до сувенира и, в лучшем случае, могут облегчить головную боль. На дверях магазина отпечатанные на принтере объявления приглашали в кришнаиты, в школу индийских воинов-кшатриев, в секции группового исцеления.

Аня воображала себя в окружении экзотических адептов. Ей очень пошли бы красная точка на лбу и яркое сари. Хороша бы она была и в китайском костюме на шнурочках. Или в древнеегипетской позолоченной одежде, с удлиненными глазами — вылитая Клеопатра! К тому же она читала в «желтой» прессе, что египетская царица была небольшого роста и с челочкой. А глаза Аня удлиняла себе, сидя на лекциях в университете. Очки она носить стеснялась и, глядя на доску, оттягивала в стороны края век, чтобы сфокусировать какое-нибудь мудреное слово, написанное мелом. «Бихевиоризм», например.

Стать главой секты бихевиористов было бы заманчиво. Надо только придумать красивые одежды, колокольчики-бубенчики, отгоняющие злых духов, и выбрать какую-нибудь историческую праматерь — к примеру, Анку-пулеметчицу. Ане представились хрустальные пулеметики «Максимки», направляющие энергетические потоки в нужном направлении, сандаловые тачаночки и она сама — в развевающемся кумачовом платье прямо на голое тело…

А может, это все от одиночества? Лютого городского одиночества, которое стережет ее и в мастерской мужа за китайской ширмой, и на улице в сырой подворотне или за ярким рекламным щитом?.. С какого времени Аня почувствовала его, ведь она уже успела к нему привыкнуть, свыкнуться, как с неизлечимой болезнью? Наверное, с прошлого лета, с пожара в Комарово, когда сгорел старый неуютный дом. Тогда был первый приступ. Она так сильно горевала о скрипучем старике, как не печалилась о смерти свекра. К одному из стариков она все же привыкла больше, привязалась к нему, как бельевая веревка на веранде. Иероним со странным торжеством в голосе говорил, что не верит жене, считает, что она страдает по сгоревшему наследству, особенно, по «Прыжку пантеры» Таможенника — Анри Руссо. Аня в ответ огрызнулась, сказав, что только Иерониму «дым отечества и сладок и приятен». А потом махнула на него рукой: пусть думает, как ему удобно. Вообще-то, она не верила, что он не верит.

Училась она теперь заочно. Приезжала на факультет только на установочные лекции и экзаменационные сессии. Одногруппников-очников встречала редко, теперь ее окружали на факультете новые люди, все какие-то бывшие: бывшие комсомольские работники, бывшие политруки, был даже один бывший актер откуда-то из Северодвинска. Эти бывшие наперебой принялись за ней ухаживать, отчего Аню невзлюбила женская часть заочного отделения. Но Иероним в дни сессий, как нарочно, вспоминал о жене и заезжал за ней на машине, отсекая любые возможные проводы и ужины. Играл в ревность или действительно ревновал.

Постоянной работы у Ани не было. Писала время от времени в бульварные журналы и газеты, в основном, для предоставления в университет. И вообще, до окончания учебы не стремилась искать приличную работу. В деньгах она и раньше не особенно нуждалась, а теперь и вовсе, что называется, «могла себе многое позволить».

Дело в том, что Иероним Лонгин за этот год стал необычайно востребованным на Западе художником. Никакой Никита Фасонов не мог сравниться с ним по количеству дорогих заказов. Что-то такое Иероним уловил, что-то поймал в своих по-прежнему авангардных работах. Потому что старые полотна, которые, по мнению Ани, были не хуже и не лучше новых, так и пылились в мастерской. Их не брал ни огонь, ни покупатель. Зато новые произведения Лонгина-младшего расходились мгновенно, краска не успевала просохнуть. Иероним купил новенький джип, дал крупную взятку и получил в аренду мастерскую на Австрийской площади, которую ему, не сообразуясь с российским законодательством, завещал отец. Так он мог завещать сыну и саму Австрийскую площадь…

Аня просила мужа купить, а лучше построить загородный дом. Но он сказал, что после пожара в Комарово не может в ближайшее время заводить новый. Нужно время чтобы душевная рана, а вернее, ожог, затянулась. Чтобы жена не расстраивалась, он подкидывал Ане «на булавки», словно она собиралась покупать целый булавочный склад или галантерейный магазин. Чем лучше и благополучнее была Анина жизнь, тем неспокойнее становилось у нее на душе. Какая-то черная кошка царапала ее изнутри — возможно, со сгоревшей картины Таможенника.

В этот день она напрасно съездила в университет, преподаватель прогулял семинар. «Заболел», — сказала методистка с безадресной злобой в голосе. По блестящим носу и глазам руководителя семинара Аня безошибочно могла поставить ему диагноз. Сердитая методистка расписалась в зачетке у всех присутствующих и отпустила их домой.

На радостях Аня решила приготовить «горячий холодный борщ». Этот кулинарный рецепт родился прошлым летом, еще в старом доме. Только она нарезала окрошку для борща и поставила остужаться свекольную воду, как на кухню ворвался Иероним. Он только что выяснил отношения с мачехой, а после скандалов у него просыпался зверский аппетит. Такая у него теперь была особенность — после драки махать ложкой или вилкой.

— Что у тебя там? Наливай!

— Подожди немного. Это же холодный борщ. Ему надо остыть.

— Плевать — наливай! Умираю…

Аня тогда не стала спорить, налила полную тарелку дымящегося холодного борща. Иероним сказал, что ничего в жизни вкуснее не пробовал. С тех пор «горячий холодный борщ» стал ее фирменным рецептом. Готовился он просто, вот подготавливался сложнее. Аня все время что-нибудь из компонентов забывала купить, и приходилось возвращаться. А Петроградская сторона — не самое удачное место для путешествий с продуктовыми кошелками. На этот раз Аня вспомнила уже у самого подъезда про зеленый лук.

«Надо брать мужа с машиной и делать шопинги, — решила она твердо. — Мелкими набегами я уже сыта по горло. Или самой получить права, купить какой-нибудь „гольфик“ или „гульфик“. Вон баба несется по Каменноостровскому на „опеле“, а вон еще одна, еще…» Женщин-водил было так много, что Ане показалось, будто она — последняя из женщин, бредущая по улице с хозяйственной сумкой, из которой торчат перья лука. Ей даже стало как-то неудобно. Но, с другой стороны, мечту она себе придумала хорошую — курсы, экзамены, стрессы, первые вмятины, разборки на дорогах… Это уже какая-то другая жизнь.

Решено! Она вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице, вслух перечисляя составляющие холодного борща, словно детскую считалочку. Яйца, свекла, колбаса, лук… На «огурцах» она уже звенела ключами. А уксус? Есть ли у них уксус? Полцарства за уксус! Кажется, Иероним брал зачем-то уксусную кислоту, для каких-то художественных нужд…

Оставив в прихожей сумки, Аня заглянула в мастерскую и тут — словно хлебнула уксуса, может, даже уксусной кислоты. В центре светлой и просторной студии, недавно отремонтированной, еще пахнущей не художественными, а бытовыми красками, прямо на полу сидела незнакомая девица, одетая только в солнечный свет. Иероним стоял перед совершенно чистым листом бумаги, голый по пояс и почему-то согнувшись. Наверное, начал рисовать снизу. Он то поглядывал на девицу, а потом на лист бумаги, то делал какие-то движения рукой, но, к сожалению, в руке ничего не было — ни карандаша, ни уголька.

— Карандашик забыл взять, — тихо проговорила Аня.

Девица сначала испуганно вытаращила на Аню глаза, но, увидев миленькое личико и трогательную челочку, как-то сразу успокоилась. Аня прочитала в ее взгляде что-то похожее на презрение, будто голой среди одетых была как раз Аня. Девица явно сомневалась в скандальных способностях молодой жены.

— Ты мешаешь мне работать с натурой, — проговорил Иероним несколько осипшим голосом.

— Подать тебе карандашик? — таким же тихим голосом спросила Аня. — Или ты чем-нибудь другим теперь рисуешь?

— Оставь свой ернический тон. Сразу видно настоящую журналистку: не понимает ничего, но сразу же делает глупые, поспешные выводы.

— Разве я делаю выводы? Я задаю вопросы, можно сказать, интервьюирую. Иероним Васильевич, что это вас так скрючило? Вы, часом, не карандашик пропавший проглотили? Без комментариев? Хорошо. Тогда такой вопрос: как будет называться будущая картина? «Не ждали»? Где-то я такую картину уже видела…

— Если тебя действительно интересует, я могу тебе сказать. Это будет сюрреалистическая работа…

— Может ню-реалистическая?

— Скорее, в духе постмодернизма, — впервые за два года супружества Иероним давал ей объяснения по поводу своей техники живописи, можно сказать, оправдывался. — Рабочее название картины — «Бритни Спирс — лохотронщица на Апрашке». По-моему, идея неплохая…

— По-моему, тоже. Но только она не очень-то похожа на Спирс.

— Кто?

— Красный конь в пальто! С картины Петрова-Водкина. Все голые, а красный конь один в пальто, как дурак! — Аня позволила себе немного резкости. — Натура твоя — брюнетка, да и фигура… Лохотронщицы, кажется, стоя работают?

— При чем здесь — брюнетка или блондинка? Главное — поймать образ, а в сюрреалистическом сюжете главное — деталь. Вкусная деталь…

— Насчет вкуса, — перебила его Аня. — Ты брал уксусную кислоту?

— Да. Брал, — с показной честностью признался Иероним. Наконец, он выпрямился, сделал пробный шаг, уже смело подошел к полке, взял прозрачную бутыль и подал Ане. Смотреть он еще предпочитал несколько в сторону.

— У меня неожиданно родился еще один сюжет, — сказала Аня, покачивая на руке бутылку и задумчиво глядя на обнаженную девицу. — «Горящая Бритни Спирс». Это будет покруче пылающих жирафов Дали. Жирафов не жалко — их много, а Спирс — одна. Почти родственница. Вот и натура подходящая. Давай обольем ее бензином и подожжем? Сколько она будет гореть? Успеешь набросать?

— Успею, — кивнул Иероним, но тут же взвился: — Ты с ума, что ли, сошла?! Хватит с меня пожаров. Вообще, кто это в доме погорельца говорит о бензине и поджоге? Жена называется!.. А вообще, идея хорошая. Надо подумать. «Горящая Бритни Спирс». Как бы сгорает в творческом огне. Вспыхнувшая поп-звезда на поп-небосклоне. Вспыхнула и сгорела. Ты, Аня, молодец, даже умница!..

Обнаженная натура не разделяла его восторга перед этой идеей. Глаза девицы испуганно забегали, она стала озираться в поисках одежды, которая была разбросана по всей студии. Она, конечно, слышала поговорку «муж и жена — одна сатана», но не предполагала, что до такой степени. Однако путь к отступлению был отрезан — в дверях стояла чокнутая с бутылкой в руках. Возможно, с бензином.

— Зато ты не молодец и не умник, — ответила Аня. — Последнее время ты выпекаешь картины, как блины. Я даже удивляюсь, что тебе понадобилась какая-то натура. Тебе давно пора выкинуть кисточки и взять в руки малярный валик.

— Что ты гонишь?! — воскликнул Иероним, вскидывая порывисто руки и отступая на задний план. Но там сидела обнаженная девица, и его шатнуло обратно к жене.

— Это ты гонишь! Тебе нужно много денег? Нам не хватает? Я транжирю направо-налево, требую бриллиантов, сапфиров? Сейчас идеальные условия для спокойной, вдумчивой работы…

— Ты ничего не понимаешь, — выдохнул Иероним. — Ничего… Ни капельки… Не знаешь и не понимаешь. Потому тебе легко сейчас кричать и размахивать руками. Тебе легко быть правой и умной. Потому что ты ничего не понимаешь!..

Девица вздохнула облегченно. Раз опять началась междоусобица, то поджигать ее в ближайшее время не будут.

— Ты помнишь, что ты обещал в прошлом году на могиле отца? Ты говорил, что докончишь его последнюю работу — «Автопортрет с женой». Это были громкие слова, пустые обещания?

— Ничего я не забыл. Я помню, что я обещал и своему отцу, и твоему тоже. Я все выполню, все сделаю. Дай только мне развязаться… Я все еще сделаю…

— Ты извини меня, Йорик. Мне иногда кажется, что ты все уже сделал, что твоя ария уже спета, а теперь осталась одна только подпевка…

— Что ты сказала? — он подбежал к ней с вытянутыми руками, то ли не умея бить, то ли не зная, куда их девать. — Ты мне это говоришь? Ты же знаешь, как расходятся мои картины на Западе! Их рвут у меня из рук, за них дерутся, платят бешеные бабки…

— Но почему тогда о тебе молчат искусствоведы, серьезные художники? О тебе трубит желтая пресса, считает твои деньги, в Интернете опять появилась твоя фотография с обнаженной девицей…. Правда, не с этой… Но хоть бы одно слово по делу. Не знаю — композиция, краски, оттенки, характеры… Молчание! Ничего! Пустота…

— А ты, значит, шпионишь за мной по Интернету, по страницам газет? Подглядываешь? Это не ты, случайно, фотографию им послала? Больше некому! Папарацци, шпионка…

— Вот как? А я думала, это фотомонтаж.

В этот момент в дверь позвонили. Пользуясь моментом, Иероним выскочил из студии в коридор. Ане показалось, что она услышала его облегченный вздох, когда он проскользнул мимо.

— Неужели нельзя квитанцию сунуть в ящик?.. Зачем тебе понадобилось заказывать отчеты оператора связи с доставкой на дом? — на ходу Иероним послал упреки по двум возможным адресатам.

Пока Иероним открывал дверь, Аня поставила сумочку, достала мобильник. Странная история! Иероним же присылал ей SMS-ку. Она как раз выходила из университета, когда пискнуло в левом боку. Он спрашивал, когда она будет дома, она ответила, что уже едет. Почему же тогда возникла эта сцена с голой девицей, рисованием без карандаша?

Из коридора раздалось такое знакомое «О-о-о-о…», почти как «го-о-о-о-о-л» бразильского футбольного комментатора. Не может быть! Отец в кои-то веки приехал в гости?

В прихожей отца не оказалось. Там обнимался Иероним со своей мачехой Тамарой и Виленом Сергеевичем. Какая идиллия! Трудно поверить, что совсем недавно такие встречи заканчивались скандалами и выяснением отношений. Имя Тамара, даже если оно встречалось в поэме Лермонтова или детском стихотворении про пару санитаров, вызывало у Иеронима приступ ненависти. Упоминание же имени мачехи вместе с Виленом действовало на него, как отвар мухоморов на викинга-берсерка. Теперь он кричал в прихожей «о-о-о-о…» и радовался, как ребенок круглосуточного детского сада редкому появлению родителей.

Как быстро меняются люди! Одна, похоронив мужа, тут же нашла себе спутника жизни. Другой — резко воспылал любовью к ближним, которых вчера ненавидел всей душой. «О женщины, вам имя — вероломство!» Но и мужчины, вы ничем не лучше.

— Анечка! Дочурка моя! — в глазах мачехи насмешка. Неужели придется целоваться с ней? Куда денешься, если муж уже протоптал дорожку к серпентарию! — А мы видели тебя из машины. Хотели подвезти, а потом решили за тортиком завернуть. Вот, держите… Йорик, какая хозяйственная у тебя жена! Чешет по Каменноостровскому, из сумки зеленый лук торчит. Повезло тебе с женой.

— Вы же еще и учитесь, Анечка. Скоро у вас диплом? — подключился к светской беседе Вилен Сергеевич.

— Уже через год.

— На чем решили специализироваться? Радио, телевидение, печать, а может, паблик рилейшенз?

— Решила специализироваться на зеленом луке, холодном борще и котлетах по-киевски, — закрыла Аня тему.

Иероним с гостями прошли в студию, а Аня пошла на кухню, готовить обыкновенный холодный борщ для гостей.

— А ты работаешь! — послышался голос Вилена Сергеевича. Очевидно, гости увидели голую девицу. — Может, мы не вовремя?

— Перестаньте, я уже закончил. Располагайтесь…

Стало быть, муженек успел. Может, поэтому он так вяло защищался?

Холодный борщ как-то не давался. Сначала Аня немного порезала палец. Не страшно, потому что в свекольной воде крови не видно, как на спартанском красном плаще. Пейте мою кровь, гости дорогие! Потом перебухала уксуса и пришлось доливать воду. Хотя мачеха, должно быть, могла пить уксус из горлышка, не морщась. А уж ходить босиком по горящим углям умела наверняка.

Расположившись на антресолях, ели холодный борщ из кузнецовского фарфора и пили ледяную водку из дамских, одноглотковых рюмочек. Пригласили за стол и натурщицу Катю при условии, что она что-нибудь на себя наденет.

— Вспомните знаменитую картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве», — кстати заметил Вилен Сергеевич. — Ведь там в окружении одетых мужчин закусывает совершенно обнаженная женщина.

— Композиционно Мане использовал в картине известный рисунок Рафаэля, — заметил Иероним.

— По-моему, Мане вообще несамостоятелен, — включилась в разговор Тамара.

— Искусство вообще несамостоятельно, — неожиданно даже для самой себя высказалась Аня.

— Браво! — Вилен Сергеевич похлопал одними пальчиками. — Мысль очень глубокая. А для такой юной девушки, как вы, просто удивительная.

— Если сама эта мысль самостоятельна, — заметила с усмешкой мачеха Тамара.

— Может быть, вы разовьете эту идею? — поинтересовалось мачехино доверенное лицо.

— Лучше я подолью вам борща, — уклонилась Аня.

— С удовольствием, — Вилен Сергеевич подставил тарелку.

Холодный борщ надо есть очень аккуратно, иначе можно превратиться в вампира. У мачехи Тамары на бледных и тонких губах повисла красная капелька.

— А что если сделать римейк «Завтрака на траве»? — задумчиво произнес Иероним. — Обнаженный мужчина в окружении строго одетых женщин?

— Я бы посоветовала одетую женщину в окружении обнаженных мужчин, — сказала Тамара, а красная капелька сбежала по ее подбородку.

«Разоблачение провинциалки посредством холодного борща», — подумала Аня, но ее опять задел Вилен Сергеевич.

— А какой бы вы, Аня, предложили сюжет на заданную тему? — спросил он.

— «Завтрак на траве»? — задумалась Аня. — Ну, например, так. Все на картине голые, а селедка под шубой…

— Оригинальная у вас супруга, Иероним Васильевич, нестандартно мыслящая, остроумная. У меня племянник работает на Петербургском канале телевидения. Кажется, шефом-редактором информационных программ или что-то в этом роде. Кажется, он там — не последний человек. Могу вас протежировать, если, конечно, захотите.

Вместо ответа Аня посмотрела красноречиво на мужа. Тот не заставил себя ждать:

— Пусть сначала напишет и защитит диплом. Мы уже с ней все обсудили и решили. Надо серьезно сосредоточиться на одном, чтобы получилась стоящая работа. Знаете, Вилен Сергеевич, какую тему выбрала Аня?..

Сейчас у мужа наступит минута гордости. Снимите шляпы! Аня уже научилась предугадывать его актерские приемы. Все-таки больше, чем на любительский спектакль, он не тянул.

— Любопытно, любопытно…

— «Эстетика газетной полосы»! Конечно, этот выбор сделан не без моего скромного участия и влияния. Представляете, взяла у меня Хогарта «Анализ красоты». Изучает основоположников. Она решила выйти из узкопрофессиональных рамок и посмотреть на газетный лист, как на произведение изобразительного искусства.

— Это очень интересно, — согласился Вилен Сергеевич. — Значит, Аню больше привлекает газета. Как раз, накануне очередных выборов в думу, опять начинается передел на газетном рынке. Можно воспользоваться и занять приличное место. Подумайте, Аня… Раз уж вас привлекает печать…

— Вилен Сергеевич, ее привлекает не печать, а собственный муж, — перебил его Иероним. — Это же видно даже из выбранной темы диплома.

— Мне вообще-то больше нравится тема диплома — «Мой любимый муж о печати непечатно», — сказала на все это Аня. — Но тема слишком велика для дипломной работы. Тут надо бы подумать о кандидатской диссертации.

— Бесспорно, — засмеялся Вилен Сергеевич. — К тому же, Иероним Лонгин — это известное имя на Западе. Действительно, впору защищать диссертацию по его феноменальному успеху.

— Главный его феномен, — заметила Аня, — что все пишут о стоимости картин Иеронима, но никто — об их художественной ценности.

Мачеха Тамара и Вилен Сергеевич не просто переглянулись, но обменялись красноречивыми взглядами.

— Ты опять?! — Иероним повысил голос, но Аня успела поймать его тайный взгляд — тихий, печальный и влюбленный.

— А что такое? — Аня округлила глаза. — Разве я что-нибудь лишнее сказала при посторонних? Разве Тамара Леонидовна и Вилен Сергеевич — не родные и близкие?

— Анечка, вы так траурно сказали «родные и близкие», — несколько натужно засмеялся Вилен Сергеевич. — Конечно, мы все свои люди. Какие могут быть недомолвки среди «родных и близких покойного»? — на этот раз смешок у него вышел довольно гаденьким. — Вы же понимаете, Анечка, какое сейчас время. Средства массовой информации идут на поводу у толпы. Никому не интересны искания художника Лонгина, но всем надо знать — с кем он спит, сколько он зарабатывает, где он отдыхает летом, с кем поругался за столом и сколько разбил тарелок…

— Наш Йорик — такая же поп-звезда, раскрученная личность, как Филипп Киркоров, — сказала Тамара, — и тоже с бородой.

— Это Никита Фасонов — поп-звезда, — буркнул Иероним.

— А вы с Никитой очень похожи, — улыбнулась одними губами мачеха. — Я никогда не ревновала Василия Ивановича, несмотря на его чудачества, экстравагантные выходки, не ревную его и после смерти.

— Это потому, что ты никогда его не любила, — сказал Иероним.

— По-твоему, любовь — это сюсюканье, занудство, вздохи на скамейке, демонстрация чувств окружающим? — спросила Тамара, нисколько не меняясь в лице.

— Любовь — это второе рождение. Это — сатори, откровение, открытие третьего глаза. Это обнаружение в себе тех качеств, которых не было в человеке или которые дремали в нем, спали летаргическим сном, — Иероним заговорил быстро, сбивчиво, словно стараясь успеть договорить, будто ему кто-то мешал, оттаскивал его в сторону и зажимал ладонью рот. — Так у муравья вдруг вырастают крылья. Он преображается, по-новому видит мир, себя в этом мире. Окрыленный муравей, вернее, крылатый человек… Он понимает то, что раньше не мог понять. Он видит, что жизнь его глупа, ничтожна, что впереди его ждет дурное, страшное, болото, пропасть. Тогда он приносит себя в жертву, только бы спасти любимого человека, предостеречь любимое существо…

Аня смотрела во все глаза. Перед ней был прежний Иероним, ее суженый. Он выдал себя с головой, и сам почувствовал это. Спохватившись, он повернулся к мачехе. Аня понимала, что сейчас он скажет нечто такое, что должно заглушить его предыдущие слова. Эти новые слова уже висели в воздухе.

— Ты убила отца, — сказал Иероним.

Мачеха позволила себе ради выражения крайнего удивления поднять брови, тем самым некрасиво наморщив лоб.

— Что я говорю?! — Иероним вдруг расхохотался. — Разве может убить чертежный циркуль, калькулятор, компьютер? Тебе незачем кого-то убивать. Ты и так все просчитаешь, все до последней запятой. Ты все учтешь и запланируешь. Достаточно будет просто убить пролетающую мимо бабочку, как в рассказе Бредбери, и разрушится чья-то человеческая жизнь, сгорит дом, сломается судьба, погибнет человек. Ты все подсчитала: и ночь, и пение птиц, и каждую ступеньку, и вес, и пульс отца… И все. Ничего не надо делать. Убийца без ножа, пистолета, яда еще страшнее, потому что он достиг в этом деле совершенства. Куда же ты, Тамара? Искать эту бабочку, чтобы уничтожить еще чей-нибудь мир? Давай, давай, беги, дерзай… У тебя еще так много работы…

Вилен Сергеевич несколько опоздал. Мачеха уже сбежала вниз по лестнице с антресолей. Пафнутьев обернулся на ступеньках:

— Нельзя так, Иероним, у всех нервы, у всех свои скелеты в шкафу. Тамара столько сделала для тебя. Я бы на твоем месте одумался и попросил прощения. Кстати, мы собирались пригласить вас на пикник в эти выходные. Вот тебе и повод помириться.

— Вилен, где ты там? — донесся снизу голос мачехи Тамары. — Оставь этого юродивого в покое. Разве ты не понял? Он специально накручивает себя перед работой, впадает в транс. Это сумасшествие сейчас называется вдохновением, творческим порывом. Как прав был Василий Иванович относительно своего сынка! Надо же! Он отцовский автопортрет уже водрузил на мольберт. Будет, наверное, дописывать? Мне, конечно, он пририсует клыки и окровавленный кинжал. На большее у него не хватит ни фантазии, ни таланта. Йорик, сыночек мой, кровиночка моя! — прокричала она тоненьким голоском. — У тебя ничего не получится, бедненький мальчик! Не порти, пожалуйста, папин портретик. Ведь ты не умеешь рисовать, мальчик мой… У тебя руки из жопы растут! — крикнула она уже своим голосом, заключая все это ведьмовским хохотом.

Иероним вскочил, опрокинув стул, подбежал к перилам лоджии. Но мастерская уже была пуста, хлопнула входная дверь.