"Зайти с короля" - читать интересную книгу автора (Доббс Майкл)

Часть вторая

Букингемский дворец

31 декабря

Дорогой сын!

Сегодня исполняется ровно год, кан я на троне, и меня одолевают дурные предчувствия.

Сегодня мне приснился сон: я в комнате, совершенно белой, и все слегка размыто, как это бывает в снах. Я думаю, это была больница. Я стою возле ванны, белой, как и все остальное, в которой две няньки купают моего отца, старого и изможденного, каким он был перед смертью. Они обращаются с ним нежно и осторожно, поддерживая его на плаву в теплой воде, он спокоен и счастлив, и я тоже. Я ощущаю спокойствие и ясность, которых не знал многие месяцы.

Потом появилась еще одна нянька. В рунах у нее сверток. Ребенок. Ты! Ты завернут в белую шаль. Но, как только я протягиваю руки, чтобы взять тебя у няньки, две другие, которые купали моего отца, исчезают. Я тянусь за тобой, но мой отец, оставшись без поддержки, вдруг погружается в воду, и она накрывает его лицо, его закрытые глаза. Я протягиваю к нему одну руку, но начинаешь падать ты. Чтобы помочь ему, спасти его, я должен позволить тебе упасть. Я не могу спасти вас обоих. У меня больше нет ни секунды на колебания, отец тонет, а ты падаешь из моих рук… Потом я проснулся.

Все это совершенно ясно для меня. Назначение королевской семьи в том, чтобы олицетворять собой непрерывную связь между прошлым и будущим; я не думаю, что это и дальше возможно. Король может связать себя с прошлым, с традициями, с тем, что отмирает. Или выбрать будущее с его неопределенностями, его опасностями и его надеждами. Нам нужно выбирать.

Я на перепутье и как человек, и как монарх. Я знаю, что в народе меня любят, но это не делает меня счастливым. Если эта популярность частично связана с непопулярностью премьер-министра, то ни для кого из нас это не сулит ничего хорошего. Мистер Урхарт — человек огромной силы воли и, я считаю, почти без угрызений совести. Он заявляет о своих исключительных правах на будущее — возможно, так и должен поступать любой премьер-министр, — но при этом демонстрирует полное отсутствие предусмотрительности. И тем не менее, если я откажусь от участия в строительстве этого будущего или как человек, или как монарх, это будет означать, что у меня нет ни мужества, ни души, ничего.

Я не стану искать противоборства, потому что в конце концов проиграю. Но я не буду молчаливым свидетелем действий беспринципного и неразумного правительства. Следи внимательно за тем, как развивается это великое противостояние. И учись, потому что твой час еще придет.

Преданный тебе

Отец

Для встречи Нового года намечался бал-маскарад, но Стэмпер пренебрег правилами. Впервые за политическую карьеру люди стали узнавать его, делать все эти льстивые телодвижения, означавшие, что он стал важной персоной, и винить только себя, если разговор с ним оказался скучным. Будь он проклят, если напялит на себя какой-нибудь нелепый головной убор только ради того, чтобы доставить удовольствие хозяйке. Леди Сьюзан Кассар, Декки, была женой директора Би-би-си. Если он весь год потел над тем, как из все более и более скудного бюджета корпорации выкроить средства на свои нужды, то она весь год строила планы, как одним махом ухлопать половину его жалованья на свой знаменитый и монументальный новогодний бал. Экстравагантность ее гостеприимства соответствовала списку гостей, который составлялся целый год с помощью компьютера, чтобы не пропустить ни одной из знаменитостей. Злые языки поговаривали, что быть просто супершпионом или грабителем банков недостаточно, чтобы попасть в этот список, — нужно быть пойманным с поличным и разоблаченным, желательно, той же Би-би-си. Стэмпер попал в него только по второму заходу. Декки — прозвище шло от декольте, которым она по праву славилась в возрасте от тринадцати лет до первого из трех замужеств, — признала это приглашение ошибкой сразу, как тольно увидела Стэмпера, пришедшего просто в смокинге. Маскарады были ее страстью: маска скрывала ее глаза и давала возможность без помех подыскивать себе очередную жертву, в то время как внимание гостей было приковано к ее бюсту. Она презирала нарушителей правил, особенно тех из них, кто пользуется бриллиантином. Нарочно и как можно более громко она приветствовала Стэмпера, как звезду телевизионной мыльной оперы, который недавно вышел из наркологической клиники, а про себя поклялась не приглашать его на следующий год, если только к тому времени он не станет министром внутренних дел. Вскоре она отправилась на поиски более готовой к сотрудничеству жертвы, агрессивно размахивая маской, чтобы проложить себе дорогу в толпе гостей.

До полуночи оставалось совсем немного, когда Стэмпер увидел тучную фигуру Брайана Бринфорд-Джонса, выглядывавшую из складок костюма веселого кавалера.

— Тим! Чертовски рад видеть тебя!

— Привет, Би-Би-Джей. Не знал, что ты здесь.

— Слушай, об этом надо написать в газете. Председатель партии в маске человеческого существа.

— Да, и, пожалуйста, на первой странице.

— Но только в случае, если ты не допустишь утечки информации, старина. Ой, прости, я забыл. В правительственных кругах этот термин сейчас не в моде.

Окружающие с удовольствием прислушивались к этим шуточкам, но у Стэмпера было ощущение, что он играет тут не первую скрипку. Он пришел сюда не с целью позубоскалить. Стэмпер оттащил редактора в сторонку.

— Кстати, об утечках информации, дружок. Скажи, какая сволочь раздобыла текст речи короля? Мне это уже давно интересно.

— И дальше будет интересно. Видишь ли, я не вправе раскрывать журналистскую тайну. — Бринфорд-Джонс деланно хихикнул, но его улыбка была несколько нервной.

— Ну да, конечно. Но наше неформальное расследование результатов не дало, а с этим Рождеством все наверняка заглохнет. Так между друзьями, кто это был? Ты не забыл, мы ведь очень близкие друзья?

— И не проси! Ты же понимаешь, что это профессиональная тайна.

— А я как раз очень хорошо умею хранить профессиональные тайны, ты ведь не забыл?

Редактор выглядел озадаченным.

— Послушай, Тим, я помогал тебе всеми доступными мне способами, ты это знаешь. Но источник информации… Это бриллианты короны, вопрос журналистской честности и все такое.

Темные глаза Стэмпера вспыхнули. Их зрачки были неестественно узкими, и это создавало впечатление, что они буравят Бринфорд-Джонса.

— Давай начистоту, Би-Би-Джей…

Голос по радио объявил, что сейчас будет транслироваться бой Биг Бена, и в ожидании его гул в зале стих. Стэмпер понизил голос до шепота, но не настолько, чтобы Бринфорд-Джонс был уверен, что никто из окружающих ничего не услышит.

— Честность бывает разных размеров и формы, но только не твоих размеров и не в открытом окне ванной, так что не вешай мне лапшу на уши.

Шестерни гигантских часов пришли в движение, и в зале наступила полная тишина. Редактор беспокойно задергался.

— Сказать по правде, точно я не знаю. Первым его получил „Телеграф". Мы только подхватили новость в следующих выпусках.

— Однако…

Глаза Бринфорд-Джонса забегали по залу, ни на чем не останавливаясь. Начавшийся перезвон дал ему некоторую защиту. Эта сволочь своей волчьей хватки не расцепит.

— Однако статью написал их собственный корреспондент при дворе, у которого там хорошие связи. Когда мы сунулись на Даунинг-стрит и в другие правительственные учреждения, мы услышали там только злобное шипение и обескураженное кудахтанье.

— А что из дворца?

— Ничего. Ни опровержений, ни возмущения. Но и никаких подтверждений. Я лично говорил с пресс-секретарем короля Майкрофтом. Он обещал проверить и позвонить мне, если что-нибудь обнаружит, но так и не позвонил. А он понимал, что без достаточно авторитетного опровержения нам придется печатать.

— Итак…

— Это шло из дворца. Сам король или один из его приближенных. Больше некому. Они могли предотвратить это, но не стали.

Он вытер пот со лба платком, который спрятал под кружевные манжеты своего карнавального костюма.

— Клянусь, Тим, наверняка я не знаю.

Ударили колокола Биг Бена, и эхом им возобновился гул пиршества. Стэмпер наклонился к собеседнику, вынужденный кричать ему в ухо:

— Значит, кроме слухов, ты мне и ничего не сказал, и твоя честность осталась при тебе. Видишь, как все просто, старина?

Стэмпер сжал руку редактора с силой, которую трудно было заподозрить в его худеньком, тщедушном теле.

— Мир в мире и благоволение в человецех, да, Тим?

— Не будь нретином.

В баре, от которого до зала леди Сьюзан было не больше двух миль, Майнрофт тоже встречал Новый год. Один в это время года, Кенни далеко, пустой, холодный дом, но Майкрофта не раздирали сожаления по поводу своей участи. Наоборот, он чувствовал себя лучше, свободнее, возвышеннее, чем когда-либо раньше. Это было непривычное для него состояние, но нет ничего более тяжкого, чем, занимаясь сексом, притворяться, что это любовь. Правда была в том, что любви у них с Фионой не было, и он вдруг понял, что все годы семейной жизни испытывал эту тяжесть. А вот с Кенни, как с удивлением обнаружил Майкрофт, его поражали некоторые вещи, которые его просили делать, но ничего дурного он в них не ощущал. Всю вторую половину дня он бродил по квартире Кенни , читал его открытки, слушал его записи, даже надел его шлепанцы и один из его любимых свитеров, стараясь прикоснуться к вещам, которых касался он. Майкрофт никогда не был безумно влюблен прежде, и он был слишком стар для того, чтобы безумно влюбиться сейчас, но к Кенни он испытывал чувство, ноторого у него не было ни к одному человеку. Он не знал, можно ли это назвать любовью, но какая разница. Во всяком случае, если не любовь, то была огромная благодарность Кенни за участие, за понимание, за то, что он поправил его жизнь. Поправил! Майкрофт улыбнулся слову, словно удачной шутке.

Желание иметь хоть кусочек того, что принадлежало Кенни , и привело его в канун Нового года в место, где они впервые встретились. На этот раз клуб был набит битком, полыхали огни, и диск-жокей с крашеными пурпурными усами вел дискотеку. Майкрофт тихо сел в углу и наслаждался зрелищем. Трое юношей атлетического сложения давали представление с воздушными шариками, по ходу которого они сбросили с себя большую часть одежды, но это было „еще не все", как подчеркнуто пообещал диск-жокей. Майкрофт беспокоился, что кто-нибудь станет приставать к нему, попытается закадрить — эти гомики такие прилипалы, как пошутил однажды Кенни . Он не знал, справится ли с этой ситуацией, но никто на него так и не покусился. Ему было хорошо наедине с бутылкой мексиканского пива, на горлышко которой была надета долька лимона. В любом случае, говорил себе Майкрофт, он на добрый десяток лет старше любого в этом баре. Дедулька заслужил, чтобы его оставили в покое.

Время шло, шума становилось все больше, а публика делалась все более возбужденной. Мужчины выстроились в очередь за фотоснимком в обнимку с. одним из артистов, гомосексуалистом, переодетым женщиной, номер которого был анонсирован после полуночи. В дальнем углу зала мужчины исчезали с танцевальной площадки, чтобы через какое-то время появиться снова, вспотевшими, а часто и в помятой одежде. Майкрофт подумал, что он не хотел бы знать всего, что происходило здесь под пульсирующими огнями дискотеки, что он предпочел бы остаться в неведении. Были двери, войти в которые он еще не мог.

Приближалась полночь. Толпа густела. Все толклись, танцевали, украдкой целовались, ждали. Радио было включено. Раздался перезвон Биг Бена. Кто-то не выдержал волнения, слезы попали даже на его майку, но это были слезы счастья. Атмосфера была полна дружелюбия и эмоционального подъема, пары взялись за руки. Майкрофт подумал о руках Кенни. Когда ударили куранты, зал разразился приветствиями, в воздух поднялись шарики, полетели бумажные ленты, зазвучала „Забыть ли старую любовь", и начались шумные объятия. Майкрофт довольно улыбнулся. Объятия очень быстро стали менее страстными и более свободными; похоже, все в зале целовались, играя в „музыкальные губы". Один или двое попытались вовлечь в эту игру и Майкрофта, но он с улыбкой шутливо отмахнулся. Внезапно из-за его спины возник, положил ему руку на плечо и для поцелуя наклонился представительный мужчина. Другой рукой он обнимал нездорового вида юнца со следами торопливого бритья на лице.

— По-моему, мы знакомы.

Майкрофт обмер. Кто здесь может знать его?

— Не волнуйся, старина, не надо пугаться. Меня зовут Марплс, Тони Марплс. Леди Кларисса — моя хорошая знакомая. Мы встречались на приеме этим летом. Ты, очевидно, не узнал меня в этом костюме.

Майкрофт начинал припоминать. Это лицо. Эти участки щетины на щеках, явно пропущенные при бритье. Толстые губы и кривые передние зубы. Капельки пота на сальном подбородке. И тут он вспомнил.

— Вы…

— Депутат парламента от Дагенхема. А ты Майкрофт, преес-секретарь короля. Не знал, что ты одна из здешних девочек.

Прыщавому юнцу на вид было едва шестнадцать. Смотреть на его нечищеные зубы было неприятно. Майкрофт почувствовал, что к горлу подступает тошнота.

— Да ты не дрейфь, милашка. Я не репортер скандальных новостей, и, если ты хочешь, чтобы все было шито-крыто, я буду нем как могила. Все девочки стоят друг за дружку, ведь так? С Новым Годом!

Где-то в глубине глотки Марплса родилось бульканье, которое потом превратилось в короткий смешок. Он наклонился, чтобы поцеловать Майкрофта. Две толстые влажные губы потянулись к нему, и Майкрофт почувствовал, что его вот-вот вырвет. В отчаянном порыве он оттолкнул от себя депутата и бросился к дверям.

Снаружи шел дождь, а он оставил свое кашемировое пальто на вешалке. Ему было холодно, и,очень скоро он промок, но это было не важно. Стараясь избавиться от вкуса желчи во рту и наполнить легкие свежим воздухом, он решил, что пальто волнует его меньше всего. Лучше умереть от воспаления легких, чем вернуться за пальто туда, где есть типы вроде Марплса.

Она внимательно изучала его лицо, которое утратило свою живость и энергию. Провислые веки делали его старее, высокий лоб прорезали морщины, губы стали сухими и дряблыми, челюсть опустилась. В воздухе висел сигаретный дым.

— Вы въезжаете в этот дом с верой в то, что переделаете мир. А он смыкается вокруг вас так тесно, что вам кажется, что выхода уже нет. Он напоминает вам, что вы смертны.

Он не был больше премьер-министром, фигурой, возвышающейся над остальными. Она видела перед собой простого смертного, обремененного заботами, как и любой другой смертный.

— Миссис Урхарт здесь?

— Нет, — ответил он и подумал, что его ответ может быть неверно истолкован. Он посмотрел на нее поверх своего стакана с виски. — Нет, Салли, дело не в этом. И никогда не бывает только в этом.

— Тогда в чем?

Он медленно пожал плечами, словно его мышцы отягощала невидимая ноша.

— Обычно меня не мучают сомнения. Но бывает, что все задуманное рушится, что все словно песок утекает сквозь пальцы и, чем яростнее хватаешь его руками, тем более текучим он становится. — Он закурил еще одну сигарету и жадно затянулся. — Вот такими были последние недели.

Он долгим взглядом молча посмотрел на нее сквозь сизое облако, похожее на дым ладана в храме. Они сидели в его кабинете в двух ножаных креслах, было начало одиннадцатого, и комната была погружена в полумрак целиком за исключением создаваемого двумя лампами светового пятна, которое словно обнимало их, образуя замкнутый мирок, изолированный от застывшей за дверьми тьмы. Она подумала, что пару стаканчиков виски он уже выпил. . — Спасибо за отвлечение.

— Отвлечение от чего?

— От того, что вы всегда деловая женщина!

— Или цыганка. Что вас беспокоит, Френсис? Он смотрел на нее своими покрасневшими от усталости глазами и спрашивал, насколько может доверять ей, какие мысли скрываются за этой внешней скромностью. И видел не море женской сентиментальности, а упругость и жесткость. Она умело, очень умело прятала свой внутренний мир. В этом они были похожи. Он еще раз глубоко затянулся. В конце концов, что ему терять?

— Я собирался назначить выборы на март, но теперь передумал. Я не могу этого сделать. Скорее всего, это кончится катастрофой. И Боже, храни короля.

Он не пытался скрыть ни свою горечь, ни свою душевную муку. Он ожидал, что она будет озадачена, удивлена известием о его планах, но она, казалось, проявила не больше эмоций, чем при изучении нового рецепта.

— Король не поддержит идею досрочных выборов, Френсис.

— Да, но в его тени крадется оппозиция, и это, похоже, надолго. Как там с нашей популярностью… на восемь пунктов меньше, чем у оппозиции? И все из-за наивного человека, чьи функции — участие в церемониях.

— И вы не можете договориться с оппозицией, не договорившись с королем? Он кивнул.

— Тогда в чем дело? Вы собирались атаковать его еще до Рождества.

В его глазах мелькнуло сожаление.

— Я пытался заставить его замолчать, не убивая его. И у меня ничего не вышло. Вы помните? Речь шла о простом, глупом выступлении. А теперь его слова стали дубинами в парламентских баталиях, и я не могу отбить их, не ударив по королю.

— Вам незачем убивать его, достаточно только убить его популярность. Популярность общественного деятеля измеряется его рейтингом, а рейтингом можно манипулировать. Временно, во всяком случае. Разве это не способ?

Глядя в упор на ее тело, он сделал еще глоток виски.

— О, цыганка, в твоей груди огонь. Но я однажды уже атаковал его и потерпел поражение. Я не могу позволить себе роскошь потерпеть второе поражение.

— Если правда то, что вы говорите о выборах, то вы не можете позволить себе роскошь не атаковать его. Он ведь просто человек, — настаивала она.

— Вы не понимаете. В монархии с наследованием престола этот человек является ключевой фигурой. Вы, американцы, — сплошь Джорджи Вашингтоны. — Его слова прозвучали снисходительно, а взгляд был где-то в стакане.

Она словно не заметила сарказма:

— Вы имеете в виду того Джорджа Вашингтона, который постарел, стал влиятельным и богатым — и умер в своей кровати?

— Монарх подобен могучему дубу, под сенью которого находим убежище все мы…

— Мальчиком Джордж Вашингтон был лесорубом.

— Нападение на короля превратит избирателей в, жаждущую крови толпу. Трупы — и мой труп — будут болтаться на самом высоком суку.

— Если сук не обрубить.

Это было как словесная дуэль на отточенных клинках их интеллектов; выпад — парирование, парирование — выпад, все движения доведены до автоматизма. Но теперь Урхарт в раздумье замолк. Его взгляд перемещался по ней, и она чувствовала исходящее от него напряжение, как будто спирт начинал растворять внутренние запоры. Его взгляд скользил от ее лодыжек до колен, остановился в восхищении на бедрах, потом переместился на груди и остался на них, слой за слоем снимая с них одежду.. Она чувствовала, что его размягченность уже сменилась новой внутренней жесткостью. Из дичи он превращался в охотника. Энергия свежих идей начала растекаться по его жилам и расправлять морщинки уныния вокруг глаз. К нему возвращались смелость и уверенность в себе. В их маленьком мирке двух кресел он начал подниматься над своими заботами и вновь обретать контроль над собой. Словно снова был в той кровати. Когда наконец его мысли и взгляд пропутешествовали по всему ее телу и их глаза встретились, она улыбалась слегка насмешливо и укоряюще, но не обескураживающе. Ее тело было словно промассировано его воображением и отозвалось. Его лицо просветлело.

— Сражаться с монархом было бы…

— Неконституционно? — Она его подзадоривала.

— Плохой политикой. Как я на собственной шкуре уже выяснил. Выступление короля создало ему высокий авторитет, и я не могу позволить себе еще раз вступить с ним в публичную дискуссию… — Он выгнул дугой бровь. Никогда прежде она не видела, чтобы бровь была так выразительна. — Но, возможно, вы правы. Когда вы терпите поражение на высоком уровне, всегда остается еще низкий.

Он снова был оживлен, возбужден, она ощущала его энергию и воскресшую надежду.

— Наследственная монархия — это институт, который противоречит всякой логике. Это опиум, который время от времени мы впрыскиваем народу, чтобы вселить в него уверенность, чтобы наполнить его гордостью и самоуважением, чтобы купить его лояльность и побудить не задавать слишком много вопросов.

— А может быть, кроме традиции, тут ничего нет?

— Когда о пользе наследственной монархии начинают задавать вопросы, это означает, что смысла сохранять ее уже нет. Вся эта замкнутость и изолированность, все дворцы и королевские привилегии — все это не соответствует современному миру. Или эти дебаты о лишенных привилегий. Разумеется, исключено, чтобы меня видели во главе этой атаки. Но если бы такая атака была предпринята…

— Король мертв, да здравствует премьер-министр!

— Нет, это вы уж чересчур. Вы говорите о революции. Когда вы начинаете рубить самое большое в лесу дерево, вам не дано знать, сколько других деревьев упадет вместе с ним.

— Возможно, рубить его и не нужно, — продолжила она, подхватывая его мысль, — может быть, просто обкорнать до нужных размеров, чтобы оппозиция не могла прятаться в его тени.

— И чтобы меня не на чем было повесить.

— И чтобы он не вякал слишком много. — Она усмехнулась.

— Можно сказать и так, — одобрительно кивнул он.

— Рубить не столько его голову… сколько его конечности?

— Это вы так можете сказать, Салли. Но я как премьер-министр комментировать это не стану.

Он развел руками, и они оба рассмеялись. Ей показалось, что она услышала звук осторожно натачиваемого топора.

— Вы имеете в виду конкретно какие-нибудь конечности?

— У нашей любимой королевской семьи так много ветвей. До некоторых из них дотянуться легче, чем до остальных.

— Король и его близкие встревожены, озабочены, обороняются. Яркий луч общественного мнения нащупывает самые темные закоулки дворца. Свет сбивает короля с ног, его слова, его намерения поставлены под сомнение. И все это подкреплено парочкой опросов. Нужные вопросы, ведь так?

Внезапно его лицо окаменело. Он наклонился вперед и положил руку выше ее коленки. Гораздо выше, чем было необходимо. Его пальцы напряглись, и она почувствовала запах виски из его рта.

— Но, черт возьми, это будет опасно. Мы покушаемся на сотни лет истории. Результатом закулисной драчки из-за речи короля было мое унижение. Если дело дойдет до публичного сражения между мной и королем, дороги назад не будет. Если я проиграю, для меня это будет конец. И для всех, кто со мной.

— Но если в марте не будет выборов, то вам так или иначе конец.

Она положила свою ладонь на его руку и стала согревать, и пальцами осторожно поглаживать ее, снимая напряжение и поощряя близость.

— А вы готовы пойти на такой риск? Ради меня?

—Вам нужно только сказать „пожалуйста", Френсис. Я уже сказала вам: все, что вы захотите. Все. Надо только сназать „пожалуйста".

Она перевернула его кисть ладонью вверх и стала гладить ее кончиками своих пальцев. Ее нос дрожал.

— А вы ведь знаете, как сказать „пожалуйста", не правда ли?

Он положил свою вторую руку, чтобы умерить возбуждение, рождаемое ее пальцами. Если они собирались объединиться против короля, их отношения не могли быть чисто профессиональными. Слишком многое было поставлено на карту. Он знал, что ему придется сделать ее вовлеченность более глубокой и более личной, придется крепче привязать ее к себе.

— Прямо за дверью сотрудники резиденции. А замков здесь нет…

Она сняла очки и тряхнула волосами. В свете ламп они блеснули вороненым отливом.

— Жизнь полна риска, Френсис. Мне риск по вкусу.

— Он делает жизнь краше?

— Некоторые ее стороны. А на какой риск готов пойти ты, Френсис?

— В отношении короля? Чем меньше, тем лучше. А в отношении тебя…

Она была уже в его объятиях.

Оперу Урхарт никогда не любил, но премьер-министру чаще всего приходится заниматься именно нелюбимыми делами: подниматься на эшафот дважды в неделю для ответов на вопросы парламентариев, дружески пожимать руки и улыбаться черным образинам президентов, доведших свои страны до нищеты и диктатуры. Тех самых президентов, которых во времена юности Урхарта весь мир считал бандитами и.убийцами. Приходится с душевной дрожью прислушиваться ко входной двери так называемых частных апартаментов резиденции на Даунинг-стрит, которая не закрывалась, пропуская через себя бесконечную вереницу курьеров с красными портфелями и официальными папками. Став премьер-министром, Урхарт обнаружил, что у него не оказалось места, куда он мог бы спрятаться.

Элизабет настаивала на том, что они должны быть на премьере новой оперы, и была так настойчива, что он был вынужден уступить, хотя и гроша ломаного не дал бы ни за Яначека, ни за хор из сорока человен, которые пели, как казалось, по сорока разным партитурам. Элизабет сидела как завороженная, устремив свой взор на тенора, который изо всех сил старался вернуть к жизни свою возлюбленную. Совсем как лидер либеральной партии, подумал Урхарт.

Стэмпер тоже убеждал его пойти на премьеру и даже забронировал отдельную ложу. Каждый, кто в состоянии выложить три сотни фунтов за кресло, сказал он, достоин внимания. Он позаботился и о том, чтобы о присутствии Урхарта на премьере администрация театра поставила в известность тех, кто фигурирует в списке спонсоров театра. Каждый из спонсоров в течение недели получил приглашение на прием на Даунинг-стрит, составленное в туманных выражениях письмо на тему о поддержке искусств в будущем и телефонный звонок с предложением о пожертвовании.

И вот Альфредо Монделли, человек с лицом в форме электрической лампочки, совершенно лысой круглой головой и настолько выпученными глазами, что закрадывалась мысль о слишком туго завязанном галстуке, сидел в ложе премьер-министра. Итальянский бизнесмен и его жена занимали места рядом со Стэмпером и Урхартом, и, судя по доносившимся с его кресла звукам, он тоже изнывал от скуки. Несколько бесконечных минут Урхарт пытался отвлечься от музыки, разглядывая позолоченных дамочек, которые преследовали гипсовых херувимов на своде потолка. Скрип кресла Монделли становился все более настойчивым. Когда наконец наступил антракт, это было долгожданным облегчением для всех. Преисполненная впечатлений Элизабет и синьора Монделли отправились пудриться в туалет, оставив троих мужчин искать утешения в бутылке марочного шампанского.

— Обидно портить такое удовольствие делами, не так ли, синьор Монделли?

Энергичным почесыванием итальянец пытался вернуть жизнь своим затекшим ягодицам и пояснице.

— Когда Господь раздавал свои дары, господин премьер-министр, и дошла очередь до меня, музыкальные способности у него уже кончились.

Его английский был вполне приличным, но слова он произносил медленно и с акцентом, характерным для забегаловок Сохо.

— В таком случае давайте воспользуемся антрактом, прежде чем вкусить следующую порцию культуры. Итак, к делу. Чем я могу быть полезен вам?

Итальянец благодарно кивнул.

— Я надеюсь, что мистер Стэмпер уже сказал, что я имею честь быть одним из ведущих производителей экологически чистых продуктов в моей стране. Половина Европы знает меня как „мистера Зеленого". На моих предприятиях десятки тысяч рабочих, и целые сообщества зависят от моего бизнеса. Моим именем назван большой исследовательский институт в Болонье…

— Это рекомендует вас с самой лучшей стороны. — Урхарт легко узнал свойственную романским народам склонность к преувеличениям. Монделли возглавлял хотя и большую по итальянским масштабам, но далеко уступавшую мультинациональным гигантам компанию.

— Но теперь это все под угрозой, ваше превосходительство. Под угрозой со стороны бюрократов, которые ничего не смыслят ни в бизнесе, ни в жизни. Они угрожают всему, что я создал. — Шампанское плескалось через край его бокала и проливалось, по мере того как его голос наполнялся страстью. — Эти глупые бамбини из Европейского сообщества и их дурацкие правила. Вам известно, что в ближайшие два года они собираются изменить все законодательство, касающееся химических отходов.

— А почему это беспокоит вас?

— Мистер Укат… — Фамилия премьера прозвучала, как отрыжка. — Всю свою жизнь я посвятил тому, чтобы удалить эти химикалии из моей продукции. То, во что вы заворачиваете пищу, чем вы моетесь, во что вы одеваетесь, бумага, на которой вы пишете, — из всего я извлекаю эти вредные химикалии, — он щелкнул своими толстыми пальцами и состроил гримасу, — для того чтобы сделать их экологически безопасными. Но куда же мне деваться с ними теперь? У правительств есть атомные электростанции, и вы закапываете все радиоактивные отходы, но то, что можно правительству, бизнесмену хотят запретить. Нам не будет позволено ни закапывать побочные продукты, ни просто сжигать их, ни топить в океане. Эти бастарди из Брюсселя хотят даже запретить мне вывозить их для захоронения в пустынях третьего мира, хотя население этих стран голодает и отчаянно нуждается в доходах. Африканцы будут голодать, итальянцы будут голодать, моя семья будет голодать. Это какой-то сумасшедший дом! — Одним глотком он осушил бокал.

— Простите, синьор Монделли, но не в таком ли положении и все ваши конкуренты?

— Мои конкуренты — в основном немцы. У них достаточно дойчмарок для огромных капиталовложений в такие способы уничтожения отходов, которые устраивают бюрократов. У меня их нет. Это немецкий заговор для устранения конкурентов.

— Но почему вы пришли ко мне? Почему не к сйоему собственному правительству?

— Ах, мистер Укат, вы не знаете итальянских политиков! Мое правительство не станет помогать мне, потому что у него сделка с немцами по поводу винных морей. Итальянским фермерам позволено продолжать субсидируемое государством производство никому не нужных вин в обмен на новые правила уничтожения химических отходов. Производителей вина в Италии триста тысяч, а Монделли только один. Вы политик, и вы знаете, как работают такие числа.

Монделли умолчал о том, что сам значительно навредил себе тем, что сбежал с молоденькой актрисой телевидения из Неаполя, будучи женатым на сестре итальянского министра финансов. В Риме к нему теперь относились не лучше, чем к бесчинствующим английским футбольным болельщикам.

— Это вопрос европейского масштаба, мистер Укат. Чиновники действуют от имени Европы. У них мания величия. А вот вы и все британцы известны как самые последовательные и самые мощные противники засилья брюссельских бюрократов. Поэтому я и обращаюсь к вам за участием и помощью. Не дайте этому проекту стать законом. Комиссар по вопросам охраны окружающей среды в Брюсселе — англичанин. И он ваш друг, правда?

— Можно сказать и так…

— Исключительно приятный человек — немного слабовольный, возможно. Слишком легко поддается уговорам своих подчиненных. Но очень приятный.

— Ну что ж, и с этим можно согласиться…

— Как я понимаю, он хотел бы продлить срок своих полномочий, когда тот истечет. И он прислушается к вашему мнению.

Все это было святой правдой, конечно.

— Вы можете утверждать это, синьор Монделли, но я не могу это комментировать.

— Премьер-министр, я не могу описать, как был бы благодарен.

Это было не совсем так. Из беседы со своим председателем партии Урхарт знал, что Монделли абсолютно точно описал, насколько благодарным он хотел бы быть. Он предлагал внести в фонд партии сто тысяч фунтов. „В знак благодарности великому интернационалисту", как он сформулировал это. Стэмпер считал, что он очень удачно организовал такую выгодную для партии сделку, но Урхарту пришлось разочаровать его:

— Боюсь, что я не смогу помочь вам, синьор Монделли.

— Ох уж этот ваш британский юмор. — По голосу Монделли нельзя было сказать, что он является ценителем британского юмора.

Выражение лица Урхарта могло означать, что экологически чистых огурчиков в детстве ему не досталось.

— Ваши личные проблемы действительно должны быть предметом забот итальянского правительства. Вы должны понять это.

— Я буду разорен,..

— Мне очень жаль.

— Но я думал… — Итальянец бросил отчаянный взгляд на Стэмпера, но тот тольно пожал плечами. — Я думал, что вы могли бы помочь мне.

— Я не могу помочь вам, синьор Монделли, во всяком случае, как итальянскому гражданину. И во всяком случае, прямо.

Пальцы Монделли вцепились в черный галстук, а его испуганные глаза были готовы, казалось, выпрыгнуть из орбит.

— Однако в нынешних серьезных обстоятельствах я готов кое в чем солидаризироваться с вами. Британское правительство тоже не испытывает восторга по поводу новых брюссельских предложений. По своим собственным соображениям, как вы понимаете. И, если бы все зависело только от меня, я наложил бы на весь этот проект вето.

Музыканты начали собираться в оркестровой яме, и в зале стал нарастать шумок ожидания.

— К несчастью, — продолжал Урхарт, — этот вопрос является лишь одним из многих, по которым нам приходится вести переговоры с нашими европейскими партнерами и с комиссарами Сообщества, даже британскими. В таких делах невозможно обойтись без взаимных уступок. А нас, к тому же, отвлекают наши внутренние проблемы. Похоже, что впереди нелегкие времена, и они потребуют от нас больших усилий.

— Речь идет о судьбе всего моего бизнеса, господин премьер-министр. Ко дну пойдут либо новые правила, либо я.

— Это действительно так серьезно?

— Да!

— Ну что ж, тогда было бы счастливым случаем, если бы интересы моего правительства совпали с вашими.

— Я был бы так признателен…

— Если бы я был на вашем месте, синьор Монделли, если бы мне грозило разорение… — он принюхался к воздуху, словно почуявший добычу волк, и помолчал, — я был бы, думаю, признательнее в десять раз.

Урхарт издал небрежный смешок, который должен был свидетельствовать о легкомысленном характере последнего замечания, но итальянец все понял. Урхарт подвел его к самому нраю зияющей пропасти и позволил заглянуть в нее, а теперь предлагал спасательный канат. Несколько мгновений Монделли прикидывал и, когда снова заговорил, в его голосе уже не было паники. Теперь они говорили не о спасательном канате, а о деле. Упомянутая сумма составляла около двух процентов его годового дохода — много, но терпимо. А его бухгалтеры могли отыскать способы записать ее в не облагаемые налогом иностранные капиталовложения. Он медленно кивнул головой.

— Как вы правильно сказали, синьор Укат, я действительно должен быть благодарен больше. В десять раз.

Урхарт, казалось, не слышал этих слов, его мысли текли независимо от мыслей итальянца:

— Понимаете, нам пора сделать еще одну попытку поставить Брюссель на место, и этот случай представляется мне подходящим. Есть несколько британских компаний, которые пострадали бы…

— Я хотел бы принять участие в кампании вашей партии.

— В самом деле? Поговорите со Стэмпером, это по его части, Я не имею отношения к этому.

— Я уже сказал мистеру Стэмперу, что считаю вас великим интернационалистом.

— Это очень любезно с вашей стороны. И это был действительно прекрасный вечер.

— Да. Но я не слишком большой любитель оперы, премьер-министр. — Он снова помассировал поясницу. — Надеюсь, вы простите, если я не останусь на вторую половину?

— Но Стэмпер заплатил за билеты…

— Он заплатил за билеты, но я, мне кажется, заплатил за свою свободу.

Узел галстука свободно болтался у него на груди.

— В таком случае спокойной вам ночи, синьор Монделли. Было приятно познакомиться с вами.

Когда массивная фигура итальянского мецената исчезла в дверях ложи, Стэмпер выразил свое восхищение. Появилась Элизабет Урхарт, распространяя аромат духов и бормоча что-то о приеме для труппы по окончании спектакля. Урхарт вряд ли слышал хоть слово, он думал о том, что начало фонду борьбы положено и что ветер снова задул в его паруса. Но, даже смакуя наполнившее его удовлетворение, он не мог забыть, что в политике попутные ветры редко дуют долго. Он должен следить за тем, чтобы такой ветер не превратился в губительный шторм. Губительный, возможно, и для него. Но если он будет достаточно сильным и достаточно долгим, то, возможно, его замысел удастся. В марте. Когда цимбалы возвестили начало второго акта, он сидел в своем кресле и смотрел в потолок. Попка херувима напоминала ему студентку в той его кровати. Ее имя он вспомнить не мог.

Лидер оппозиции был сыном арендаторов с одного из островов у западного побережья Шотландии. Мужчина он был серьезный, не славился чувством юмора — торфяники Западных островов слишком суровая местность, чтобы развивать вольномыслие, — но даже его соперники не могли отказать ему в самоотверженности и трудолюбии. В частном порядке министры правительства признавали его превосходным лидером оппозиции, на публике же делали все, чтобы он и дальше занимался этой работой. Временами казалось, что неизбежное давление на него исходило больше из рядов его собственной партии, чем от политических противников. В последние дни в нескольких газетах появились статьи с намеками о том, что после прошлогоднего поражения на выборах, пусть и с небольшим перевесом в пользу противника, и появления на Даунинг-стрит новых лиц в его партии началось брожение и положение лидера стало шатким. Статьи были туманными и расплывчатыми, содержали больше ссылок одна на другую и догадок, чем конкретных фактов, но „Таймс", похоже, особенно активно занялась этой темой и процитировала высказывание одного „высокопоставленного функционера партии" о том, что „пост лидера партии — не богадельня для неудачников". Это был скорее ропот, чем бунт, опросы общественного мнения все еще показывали лидерство оппозиции в популярности на четыре пункта, но у политических партий всегда бывают трудности с личными амбициями соперничающих соратников. Как сказано было в одной из редакционных статей, не бывает дыма без того, чтобы кто-то не зажег сразу несколько спичек. Поэтому-то Гордон Маккиллин так охотно и согласился рассеять все слухи в популярной телепрограмме, посвященной текущей политике, где политик встречался с тремя ведущими журналистами.

Почти вся сорокаминутная передача получилась скучной, иногда просто глуповатой — полным провалом, с точки зрения режиссера, о профессионализме которого судят по мере пролития чьей-либо крови перед объективами телекамер. Маккиллин умело и терпеливо парировал все выпады оппонентов: ни один из недоброжелателей-соратников не был назван по имени, а вся проблема была сведена не к борьбе за лидерство, а к надвигающемуся спаду, угрожающему миллионам потерей работы. А об этом голова должна болеть в первую очередь у премьер-министра, а не у него. Вся эта ерунда о его трудностях высосана из пальца прессой, заявил он, осуждающе глядя на Брайана Брин форд-Джонса, газета которого выступила первой с самой сенсационной статьей. „Вы в состоянии назвать хоть одно имя недовольного, о ноторых упоминалось в статье?" — с вызовом спросил политик. Редактор, не привыкший к рукопашным схваткам, поспешил уступить другому свою очередь перед микрофоном.

До конца передачи оставалось чуть больше двух минут, и режиссер совсем отчаялся: дискуссия увязла в топкой сфере воззрений оппозиции на проблемы охраны окружающей среды. Очередь снова дошла до Бринфорд-Джонса. Маккиллин добродушно улыбнулся, как улыбается крестьянин на ярмарке, глядя на призового хряка. Ему дискуссия нравилась.

— Мистер Маккиллин, ввиду ограниченности времени позвольте мне задать вам более личный вопрос. — В руке у Бринфорд-Джонса была какая-то брошюрка. — Вы являетесь старостой „свободной церкви" Шотландии, не так ли?

Политик глубокомысленно кивнул.

— Только что эта церковь опубликовала воззвание — я держу его в руках, — озаглавленное „К двадцать первому веку: моральное наставление для юношества". Оно касается широкого круга проблем и содержит, на мой взгляд, некоторые прекрасные предписания. Но здесь есть раздел, который заинтриговал меня. На странице… четырнадцать речь идет о гомосексуализме, который характеризуется как „пагубный грех". Считаете ли вы, мистер Манкиллин, гомосексуализм пагубным грехом?

Политик сглотнул слюну.

— Я не уверен, что сейчас самый подходящий момент для того, чтобы начинать дискуссию на такую сложную тему. В конце концов, наша передача не религиозная, а политическая…

— Вопрос, тем не менее, имеет прямое отношение к обсуждаемой теме, — прервал его Бринфорд-Джонс. — И, к тому же, он простой. Считаете ли вы грехом гомосексуализм?

На щеке политика блеснула капелька пота, замеченная только профессиональным глазом режиссера, отчего душа у него взыграла.

— Мне трудно представить себе, как на такой общий вопрос можно ответить в передаче, подобной вашей…

— В таком случае позвольте помочь вам. Представьте себе, что ваши мечты сбылись и вы стали премьер-министром. Вы сидите у барьера, а я, лидер оппозиции, задаю вам прямой вопрос: считаете ли вы гомосексуализм злом, грехом? Мне кажется, что дальше в парламенте принято говорить: „Поскольку вопрос настолько прост, что даже вы в состоянии понять его, простого „да" или „нет" будет достаточно".

Все присутствующие и миллионы телезрителей узнали эту фразу, собственную фразу Маккиллина, которую он так часто произносил, насмехаясь над Урхартом. Теперь он повис на собственном крючке. Капельки пота начали стекать вниз ручейками.

— Если хотите, я могу перефразировать его для вас, — ободряющим голосом продолжал редактор. — Считаете ли вы неверными моральные наставления вашей церкви?

Маккиллин отчаянно искал слова. Как ему объяснить в обстановке вроде этой, что именно наставления его церкви с юных лет поддерживали в нем желание помогать другим и строить собственную жизнь, давая ему ясные убеждения, на которых были основаны его политические взгляды и которые вели его через все помойные ямы морали Вестминстера, что в качестве старосты он должен принимать учение своей церкви с открытым сердцем, без вопросов и компромиссов? Он понимал грехи и слабости других и мог принять их, но его вера не позволяла ему отречься от них.

— Да, я староста своей церкви, мистер Бринфорд-Джонс. Разумеется, как простой человек я принимаю учение моей церкви. Но для политика все сложнее…

— Позвольте мне выразиться ясно, предельно ясно. Согласны ли вы с заявлением вашей церкви по данному вопросу?

— Как гражданин я должен быть согласен, но позвольте мне.,.

Было слишком поздно. Финальные титры были запущены, и в студии зазвучала музыкальная заставка. Сквозь нее миллионам зрителей удалось разобрать последнюю реплику Бринфорд-Джонса:

— Спасибо, мистер Маккиллин. Боюсь, что наше время вышло. Это были замечательные сорок минут. — Он улыбнулся: — Мы так благодарны вам.

Кенни и Майкрофт смотрели передачу вечерних новостей молча. В ней были куски интервью с Маккиллином и бурные отклики на него. В канцелярии лидера оппозиции сказали, что готовится разъясняющее заявление, но такое заявление уже явно опоздало. Высказывались лидеры соперничающих церквей. Борцы за права гомосексуалистов перешли в наступление, пресс-секретарь парламентской оппозиции храбро заявил, что по данному вопросу позиция лидера, к глубокому сожалению, полностью и непростительно ошибочна. Его спросили: „Существует ли кризис руководства?" „С настоящего момента — да", был его ответ.

Газетам больше не было нужды держать в секрете свои источники информации, и они наперебой старались заклеймить обскурантизм, средневековую мораль и лицемерие. Даже согласные с Маккиллином не могли помочь ему: когда отыскали уже полузабытого организатора кампании против гомосенсуалистов, он в агрессивных выражениях потребовал, чтобы Маккиллин изгнал из своей партии всех депутатов-гомосексуалистов, иначе он будет заклеймен как лицемер.

Кенни выключил телевизор. Майкрофт некоторое время молча сидел среди разбросанных перед телевизором пакетов с орешками. Кенни спокойно налил две чашки горячего кофе и добавил в них бренди из миниатюрных бутылочек, привезенных из какой-то поездки. Ему случалось видеть такое раньше — ярость, тревогу, обвинения, подозрения. Он видел и огорчение Майкрофта. Его пожилой партнер прежде такого не видел, во всяком случае, под таким углом зрения.

— Господи, я не знаю, что и думать, — пробормотал наконец Майкрофт, кусая губы. Он все еще смотрел на пустой экран, не решаясь взглянуть на Кенни .

— Весь этот шум, все эти вопли о правах… Я не могу забыть, как этот противный Марплс таскал за собой того паренька. Разве у мальчишки нет своих прав?

— Стригут всех голубых под одну гребенку, да?

— Иногда я спрашиваю себя, что же я делаю? Чем все это кончится для моей работы, для меня. Знаешь, я все еще не могу определиться, пристать к какому-нибудь берегу, особенно когда я вижу людей вроде Марплса или этих крикунов на экране.

— Я гомосексуалист, Дэвид. Извращенец. Гомик. Голубой. Назови меня как хочешь, и это буду я. Ты хочешь сказать, что ты не хочешь быть таким, как я?

— Я… я не слишком разбираюсь в этом. Всю свою жизнь я соглашался с общепринятым, с тем, что такие вещи… Послушай, Кенни , половина моего существа согласна с Маккиллином. Быть голубым грешно! И все же, и все же…

Он поднял свои озабоченные глаза и посмотрел прямо в лицо Кенни .

— Я никогда не думал раньше, что могу быть так счастлив, как в последние недели.

— Это гомосексуализм, Дэвид.

— Тогда, наверное, я и есть гомосексуалист, Кенни . Гомосексуалист. Потому что я знаю, что люблю тебя.

— Тогда забудь всю эту чушь! — Кенни сердито махнул рукой в сторону экрана. — Пусть весь остальной мир исходит криком, мы не станем присоединяться к ним в их проклятьях. Любовь — это нечто свое, личное, чем не трясут на каждом углу.

Он серьезно посмотрел на Майкрофта.

— Я не хочу потерять тебя, Дэвид. И не считай меня грешником.

— Если Манкиллин прав, мы никогда не попадем в рай.

— Если рай полон таких же жалких типов, которые не могут решить, кто они и что чувствуют, то я не хочу быть с ними в одной компании. Поэтому мы с тобой должны держаться за то, что у нас есть, и быть этим счастливы.

— Как долго, Кенни ?

— Пока у нас это есть, дорогой.

— Пока нас не трогают, ты хочешь сказать?

— Некоторые подходят к краю пропасти, смотрят вниз и в страхе убегают. Они не знают, что можно летать, парить, быть свободным. Всю жизнь они ползают среди камней, так и не находя в себе мужества. Не трать свою жизнь на ползание, Дэвид.

Майкрофт вяло улыбнулся:

— Никогда не думал, что ты поэт.

— А я не думал, что ты можешь быть так дорог мне.

Майкрофт медленно поднял в приветствии свою чашку кофе:

— Тост, Кенни. За прыжок в пропасть!

Ствол винтовки медленно и с особой тщательностью поднялся и нацелился в находящуюся ровно в двадцати пяти ярдах мишень, портрет Гордона Маккиллина на одном из его старых предвыборных плакатов. Палец медленно и ровно нажал на курок, и с резкой отдачей винтовка послала в цель свою пулю калибра 0,22. Точно во рту лидера оппозиции появилось аккуратное отверстие, а потом плохо проклеенная бумага рассыпалась на куски и клочьями слетела на пол.

— Да, предвыборные плакаты уже не того качества, что раньше.

— И лидеры оппозиции тоже.

Урхарт и Стэмпер радовались своим шуткам. Прямо под столовой палаты лордов в низком подвале с дощатыми стенами, напичканном трубами, электропроводкой и другими архитектурными потрохами Вестминстерского дворца, двое мужчин лежали рядом в узком тире, где парламентарии могли отводить душу на бумажных мишенях, а не друг на друге. Именно здесь Черчилль оттачивал свое стрелковое искусство, готовясь к ожидавшемуся немецкому вторжению, которое он пообещал отразить лично, вплоть до стрелковой позиции за мешками с песком на чердаке своей резиденции на Даунинг-стрит. Именно здесь Урхарт искал варианты ответов на вопросы депутатов — вдалеке от строгого взгляда мадам спикера.

— Тебе изрядно повезло с этой церковной брошюркой, — несколько ворчливо признал Стэмпер, поправляя кожаный ремень тяжелой винтовки с оптическим прицелом. В меткости стрельбы он заметно уступал Урхарту и никак не мог сравняться с ним по очкам.

— Колхауны — довольно своеобразный род, его члены время от времени навещают Элизабет и дарят ей всякие странные вещи. Один из них решил, чудак, что меня заинтересует моральный уровень юношества. Это не удача, Тим, это результат правильного воспитания.

Бывший агент по продаже недвижимости бросил на него сердитый взгляд.

— Будешь стрелять еще? — спросил он, посылая очередной патрон в магазин.

— Нет, Тим, мне нужна настоящая война. — Урхарт еще раз поднял винтовку к своему тренированному плечу и заглянул в оптический прицел. — Я решил. Мы снова на ее пороге.

— Еще одна из твоих университетских шуточен. Урхарт расстрелял еще один бумажный портрет и только потом повернулся к Стэмперу. Его улыбка исчезла.

— У Маккиллина неприятности. Он шагнул, но сломал ногу. Такая жалость.

— Но мы не готовы, Френсис. Это слишком скоро, — неуверенно возразил Стэмпер.

— Оппозиция готова еще меньше. Партии перед выборами — все равно что туристы перед львом-людоедом. Вам не нужно бегать быстрее льва — это невозможно. Все, что вам нужно, это бегать быстрее ваших товарищей.

— В это время года страна будет завалена толстым слоем снега.

— Отлично! У нас больше машин с приводом на четыре колеса, чем у них.

— Но мы все еще отстаем от них в популярности на четыре пункта, — запротестовал председатель партии.

— Тем меньше оснований терять время зря. Шесть недель, Тим. Давай возьмем их за глотку. Каждую неделю — выступление по программным вопросам. Заграничный вояж на высоком уровне, новый премьер-министр берет штурмом Москву или Вашингтон. Мы поднимаем бучу в Европе, требуя вернуть часть денег из внесенных нами в Европейское сообщество. Я обедаю с каждым из дружественно настроенных к нам редакторов с Флит-стрит за его счет, а ты обхаживаешь политических обозревателей. Хватаем за яйца нескольких уголовников. Запускаем в ход предвыборную машину. Маккиллин в нокдауне, и мы должны вытряхнуть из него душу, пока он не пришел в себя. Пленных не брать, Тим. По крайней мере, в течение ближайших шести недель.

— Будем надеяться, что Его Величество на этот раз не откажется сотрудничать с нами. — В голосе Стэмпера прозвучало сомнение.

— Ты прав. Я считаю, что нам надо установить с дворцом новые отношения. Построить новые мосты. Припасть ухом к земле и выяснять, что стоит за наждым слухом. Что творится по закоулкам.

Стэмпер поднял ухо, точно прислушиваясь к пробирающемуся через чащу зверю.

— И нам нужны пехотинцы, Тим. Верные, надежные. Не слишком шустрые. Люди, которые в случае нужды смогут промаршировать по этим мостам.

— Все это звучит как описание военных действий.

— Нам нужно победить, мой мальчик. Иначе они развесят нас в качестве мишеней. Я говорю, конечно, не только о бумажных портретах.

Гравий стучал по днищу машины на длинной дорожне, ведущей от ворот усадьбы к парадному входу старинного особняка. У входа машина пристроилась к ряду других. Его сверкающий темно-синий „роллс-ройс" выглядел чужаком среди побитых „лендроверов" и забрызганных грязью дачных фургонов, и Лэндлессу много не нужно было, чтобы понять, что чужаком здесь будет и он сам. Впрочем, он к этому привык. Особняк был родовым имением Мики, виконта Квиллингтона, отсюда открывалась величественная панорама холмистых равнин Оксфордшира, хотя серый январский день — не самое лучшее время для того, чтобы любоваться этим пейзажем. По стенам здания можно было проследить историю возвышения древнего аристократического рода: в основном были Вильгельм и Мария, в ближайшем к небольшой часовне крыле — Виктория с намеком на Тюдоров. Двадцатый век не оставил почти никаких следов.

Уличная сырость, казалось, преследовала его и в небольшом холле, обшитом неоструганными досками, где грелись свернувшиеся калачиком гончие, стояли вымазанные деревенской грязью высокие охотничьи сапоги, висели анораки и прочие детали одежды охотника. Все это мечтало высохнуть. Половые доски были плохо оструганы, нигде и намека не было на центральное отопление. Другие такие особняки были спасены от окончательного разрушения процветающими японскими компаниями по эксплуатации отелей или консорциумами, обслуживающими любителей гольфа, но только не этот, во всяком случае, пока. Лэндлесс подумал, что он поступил благоразумно, отказавшись от предложения переночевать.

Квиллингтоны вели свой род от предков, сопровождавших Кромвеля в Ирландию, получивших за свои кровавые услуги поместья и во время Реставрации вернувшихся в Англию, чтобы сколотить себе еще одно состояние. Это было славное прошлое, о котором нынешнее поколение Квиллингтонов, разоренное временем, злосчастной судьбой и несправедливыми налогами, вспоминало с придыханием. Имения постепенно перешли в чужие руки, связи с Ирландией в конце концов прекратились, многие картины были распроданы, лучшая мебель и столовое серебро пошли с молотка, а огромный штат прислуги — распущен. Это была старая аристократия, и она нищала все больше и больше.

Знакомство с другими гостями оказалось для Лэндлесса настоящей пыткой. Все они дружили друг с другом, иногда с младенческих лет, и были спаяны в своего рода детскую компанию, в которую оборвышам из Бетнал Грин доступа не было. Его костюм не мог помочь ему в этом. „Деревенская вечеринка" — так сказали ему. Он приехал в клетчатом костюме с жилетом и в коричневых туфлях, а они все оказались в джинсах. Даже когда принцесса Шарлотта тепло приветствовала его, он не перестал чувствовать себя не в своей тарелке.

Вся рассчитанная на уин-энд встреча устраивалась ради принцессы. Устраивал встречу ее младший брат, Дэвид Квиллингтон, и она давала принцессе возможность отдохнуть среди друзей от Лондона с его официальными приемами и назойливыми журналистами. Почти все здесь были отпрысками старинных родов, некоторые из них были старше Виндзоров, и для всех здесь она была просто Бини, подружка по детским забавам в плавательном бассейне или на. костюмированном детском утреннике, устроенном няньками со строгими лицами. Она всегда настаивала, чтобы на таких встречах ее спальня была отдельно от спален остальных гостей, и Дэвид договаривался обо всем, спроваживая шофера и двух детективов из отдела охраны королевской семьи куда-нибудь в дальние комнаты. Принцессе отводилась „китайская" комната, которая была не отдельным номером, а скорее небольшим залом на втором этаже восточного крыла. Дэвид занимал единственную другую спальню на этом этаже, и покою принцессы ничто не грозило.

Дом являл собой довольно печальное зрелище: обветшалые провода, осыпавшаяся штукатурка, сырые углы, одно крыло наглухо забито. И все же у него было свое лицо, дух истории витал в его стенах, а столовая была просто великолепна. Длиной пятьдесят футов, облицованная дубовыми панелями, она освещалась двумя люстрами в форме листа папоротника, огни которых отражались в полированной поверхности стола, сделанного из рангоута старого военного корабля пленными наполеоновскими матросами. Серебро с монограммой было старинным, хрусталь — из сервиза, и время, казалось, остановилось в этом зале. Аристонраты, даже обнищавшие, знают толк в еде. Во главе стола сидел Квиллингтон, слева от него принцесса, справа — Лэндлесс, остальные гости вдоль стола вежливо слушали рассказы издателя о жизни Сити, как их предки могли слушать рассказы о далеких островах южных морей.

После ужина гости со своим портвейном и коньяком перебрались в старую библиотеку с высоким потолком, зимним холодом, сквозившим из дальних углов, бесконечными рядами полок с книгами в кожаных переплетах и потемневшими от времени картинами на единственной свободной от книг стене. Лэндлесс различил на ней светлые пятна на месте когда-то висевших нартин, очевидно, проданных; остальные были развешены чуть реже. Мебель была такая же старинная, как и в остальных комнатах. Один из двух огромных диванов был придвинут к ревущему пламени камина и накрыт автомобильными чехлами, чтобы скрыть причиненные временем прорехи, второй, с ободранной собачьими лапами зеленой тканью, стоял голый, из-под одной из его подушек клоками торчал конский волос набивни. В тесных пределах библиотеки общение гостей стало почти родственным, а разговоры — более спокойными и непринужденными.

— Просто позор, — пробормотал Квиллингтон, пиная горящее полено каблуком своего сапога. В ответ камин выплюнул в широкий дымоход сноп искр. Он был высок, поджар и одет в узкие джинсы, высокие сапоги и просторный сюртук из шкуры кенгуру, так что выглядел, несмотря на свои пятьдесят лет, энсцентрично, если не несколько смешно. В условиях надвигающейся бедности эксцентричность была подходящим прикрытием.

— Проклятые защитнини животных, они слетелись как мухи на навоз. Лезут в мои владении, и полиция отказывается арестовать их, даже выставить прочь. Ей требуется, чтобы они на кого-нибудь напали. Эта страна превращается в черт знает что, если ты не можешь прекратить безобразие на собственной земле. Тоже мне, дом-крепость!

Охота была с самого начала неудачной. Борцы за права животных развернули свои плакаты и начали рассыпать по земле перец и семена аниса, пугая лошадей, сбивая со следа собак и доводя до бешенства охотников. Утро выдалось сырое, с моросящим дождем, собаки никак не могли взять след, вязли в густой деревенской грязи и не нашли ничего, кроме полуразложившейся дохлой кошки.

— И вы не могли выбросить их со своей земли? — спросил Лэндлесс.

— И мечтать не могу. Проникновение в чужие владения — не уголовное преступление, полиция знает это назубок. Вы можете вежливо попросить их следовать дальше, а они вас пошлют подальше. Троньте их пальцем, и вы окажетесь под судом по обвинению в применении насилия. Для защиты вашей собственности, черт бы их побрал!

— А я проучила одного из бандитов, — весело вставила принцесса. — Я увидела, что он заходит сзади моей лошади, и осадила ее назад. Ублюдок до смерти перепугался, когда увидел, что лошадь пятится прямо на него. Он отпрыгнул, поскользнулся и упал прямо в свежую конскую лепешну!

— Браво, Бини. Надеюсь, он наделал в штаны, — заметил Дэвид Квиллингтон. — А вы охотитесь, мистер Лэндлесс?

— Только в Сити.

— Тогда вам обязательно надо когда-нибудь попробовать. Вы увидите сельскую местность с ее лучшей стороны. Вам понравится.

Лэндлесс подумал, что вряд ли. Как раз ногда он приехал, возвращались отставшие охотники, выпачканные и промокшие, с красными чумазыми лицами. Представив себе разорванную на куски лисицу, ее разбросанные по земле и растоптанные консними копытами кишки, он подумал, что без такого удовольствия вполне может обойтись. Известно, что рожденные и выросшие среди каменных коробок дети, которых с малолетства окружали только разбитые уличные фонари и допотопные автомобили, питают наивную симпатию к сельской местности и ко всему, что в ней обитает. Зеленую Англию и пасторальные пейзажи в первый раз он увидел тольно тринадцатилетним школьником, когда его класс вывезли за город на экскурсию, и, сказать по правде, к лисице относился с безусловным обожанием и восхищением.

— Лисица — подлая тварь, — продолжал младший Квиллингтон, — она ворует цыплят, уток, нападает на новорожденных ягнят и даже на больных телят. Она роется в городских свалках и разносит заразу. Обвинять землевладельцев легко, но я уверяю вас, что без их усилий по охране сельской местности, по ее очистке от паразитов вроде лис, по восстановлению оград и изгородей, по охране лесов, в которых могут жить лисицы и укрываться фазаны, — и все это за их счет, — у этих демонстрантов было бы гораздо меньше природы, о защите которой можно нричать.

Лэндлесс обратил внимание на то, что сидевший на диване рядом с принцессой младший Квиллингтон был сдержан и в речах, и в питье, чего нельзя было сказать о его брате, который со стаканом в руке прислонился к камину работы Эдама.

— Под угрозой все, понимаете, все. Они топчут вашу землю, кричат, визжат, как дервиши, размахивают своими дурацкими плакатами и дуют в идиотские дудки, стараясь выгнать собак на оживленное шоссе и на железнодорожные рельсы. Даже когда дело доходит до ареста, какой-нибудь дурацкий магистрат проявляет к ним жалость. А меня считают паразитом только потому, что у меня есть земля, что моя семья веками обрабатывала ее, что она всю себя отдавала местной общине, что интересы этой общины она защищает в палате лордов, только потому, что я вложил в нее все свои силы и деньги и теперь у меня нет ничего, кроме счетов и писем из банка!

— Ни у кого теперь нет чувства меры, — согласилась принцесса. — Возьмите мою семью. Раньше она всегда пользовалась уважением, а теперь репортеров больше интересует то, что происходит в спальнях, а не в залах заседаний.

Лэндлесс обратил внимание на обмен взглядами между принцессой и младшим Квиллингтоном. Это был уже не первый обмен взглядами между ними. Вечер они начали, сидя на разных концах дивана, но их, похоже, тянуло друг к другу, словно магнитом.

— Совершенно верно, Бини. Они знают, что мы не можем защищать себя, и нападают совершенно безжалостно, — продолжил Мини со своего места у камина. — Ради того малого, что мы имеем, мы все потрудились в поте лица. Сейчас они прицепились к травле лисиц. Они нападают на землевладельцев, всячески принижают принцип наследования и следующим их шагом будет сраная республика. Нам пора объединиться и перестать всякий раз подставлять другую щеку.

Шарлотта допила свой стакан и протянула его младшему Квиллингтону, чтобы он вновь наполнил его.

— Но, Мини, я не могу это сделать, и никто из моего круга не может. Считается, что королевская семья — это клуб молчальников. — Она повернулась к Лэндлессу. — А что вы об этом думаете, Бенджамин?

— Я бизнесмен, а не политик, — скромно запротестовал было он, но потом передумал. Она предлагала ему шанс прорваться в замкнутый круг их интересов, и отвергать этот шанс не было никакого смысла. — Ну что ж, вот вам лекция из учебнина политики. Если министр желает высказаться, но находит, что неуместно делать это самому, он подыскивает ного-то, кто делает это за него. Соратника по парламентской фракции, видного бизнесмена, иногда даже газетного редактора. У вас есть друзья, и друзья влиятельные. Взять хотя бы присутствующего здесь лорда Квиллингтона, у которого место и голос в палате лордов.

— Мы жалкие рабы, подневольные гребцы на правительственной галере, вот кем нас все считают, — фыркнул Квиллингтон.

— А вы ими и будете, если не возвысите голос в свою защиту, — предупредил Лэндлесс.

— Все это похоже на заговор, — отозвался от стола с выпивкой брат Квиллингтона, — заговор против правительства.

— Ну и что? Терять вам нечего. Это лучше чем молча сносить оскорбления. Помните, что они пытались сделать с речью короля? Ваша очередь следующая.

— У меня давно чешутся руки на этого Урхарта, — пробормотал Квиллингтон в свой бокал.

— Пресса наверняка не скажет об этом ни слова, — прокомментировал его брат, передавая полный стакан принцессе. Их руки на автомобильном чехле были теперь совсем рядом.

— Кое-какая пресса скажет, — возразил Лэндлесс.

— Бенджамин, вы просто прелесть, — примирительно сказала Шарлотта, — но всех остальных больше интересует моя фотография с задранной ветром юбной, которая дает им возможность обсудить, где я покупала свои трусики.

Принцесса лукавит, подумал Лэндлесс. Прессу главным образом интересует, где она снимает, а не где покупает свои трусики.

— Журналистам нельзя оказывать слишком много почестей, — продолжал Мики, — особенно награждать их титулом лорда. Это туманит им мозги, и они начинают воображать о себе черт знает что.

Лэндлесс не чувствовал себя оскорбленным, наоборот, он видел, что они начинают медленно впускать его в свою среду, забывая о том, что он рожден в ином мире.

— Знаете, вы, возможно, правы, — продолжал Квиллингтон. — Единственное право, которое они нам оставили, — это поднимать шум в палате лордов, и теперь пришло время как следует им воспользоваться. А для тебя, Бини, и для королевской семьи пожалование титула лорда и принцип наследования — первая линия обороны.

— Если у вас есть что сказать, то я берусь довести это до сведения общественности, — предложил Лэндлесс. — Кан я это сделал в случае с рождественской речью короля.

— Мне кажется, Бини, что мы набрели на чертовски удачную идею, — сказал Квиллингтон. Он уже начинал чувствовать эту идею своей собственной. — Все, что ты хочешь сказать, я скажу за тебя. Если нороль не может сам обратиться н публике, за него могу сделать это я. Я могу обратиться к народу прямо из стен палаты лордов. Мы не должны позволить затыкать нам рот.

Он кивнул головой, одобряя то, что сказал.

— Жаль, что вы не остаетесь на ночь, Лэндлесс, — продолжил он. — Я хотел бы испытать на вас много других идей.

Разговор был окончен.

— Может быть, нак-нибудь в другой раз, а? Лэндлесс понял намек и взглянул на свои часы.

— Мне пора, — сказал он и поднялся, чтобы попрощаться с каждым из присутствующих.

Он с радостью вдохнул свежий воздух. Это было не его место и не его люди. Какими бы вежливыми они ни были и каким бы удачливым в своем деле ни был он, ему никогда не принадлежать к их кругу. Этого они не допустят. Он может купить себе место за обеденным столом, но купить доступ в клуб ему не позволят. Но он и не возражал. Это мир вчерашнего, а не завтрашнего дня. А на лошади, наверное, он выглядел бы вообще смехотворно. Оглянувшись назад на пороге, он увидел стоящего у камина хозяина, которому мерещились грядущие баталии в стенах палаты лордов. Смог он увидеть и принцессу с младшим Квиллингтоном, в предвкушении ухода чужака уже взявшихся на диване за руки. Если подождать, здесь родится немало историй для сенсационных статей. И подождать стоило.

В поисках адресата курьер палаты общин заглянул в мужской туалет. У него было срочное письмо для Тома Уортингтона, лейбористского депутата от тех, кого до закрытия шахт можно было назвать шахтерами Дербишира. Депутат гордился своим пролетарским происхождением, несмотря на то что уже больше двадцати лет не пачкал руки ничем, кроме чернил и кетчупа. Туалет нес на себе неистребимую печать викторианских времен — тонкой работы плитку и фарфоровые детали. Диссонировала тольно электрическая сушилка, под теплый воздух которой подставил руки Джереми Нолторп, пожилой и известный своим самодовольством член палаты общин от самодовольных графств центральной Англии.

— Вы, случайно, не видели мистера Уортингтона, сэр? — спросил курьер.

— Я тебе не Цезарь, дружон, и не могу делать два дела сразу, — небрежно бросил в ответ Колторп. — Поищи в одном из баров. Скорее всего, он где-нибудь на полу, под стойкой.

Курьер удалился, а Колторп подошел к умывальнику, где мыл руки единственный посетитель этого места Тим Стэмпер.

— Привет, Тимоти. Ну, и как тебе нравится руководить партией? Если хочешь знать мое мнение, у тебя отлично получается.

Стэмпер повернулся от умывальника и в знак признательности кивнул головой, но теплоты в этом его жесте не было. Колторп славился высокомерием и своими претензиями на роль местного лидера. Женился он на деньгах, но это лишь усиливало его пренебрежительность по отношению к бывшим агентам по продаже недвижимости. Идея бесклассового общества не могла рассчитывать на поддержку Колторпа, который всю свою жизнь только и делал, что убегал от нее.

— Я рад возможности спокойно поговорить с тобой, старина, — сказал Колторп с притворной улыбкой, краем глаза заглядывая в зеркало, чтобы еще раз убедиться, что в гулкой комнате они со Стэмпером были одни.

— Конфиденциально, как мужчина с мужчиной, — добавил он, пытаясь исподтишка заглянуть под дверцы набинон.

— Что у тебя на уме, Джереми? — спросил Стэмпер, припоминая, что за все годы пребывания в парламенте Колторп никогда не попадался ему на глаза чаще раза в день, да и то мимоходом.

— Моя леди. Стареет потихоньку, на следующий год ей будет семьдесят. И со здоровьем не ахти как. Она у меня бравая старушка, но помогать мне с моими избирателями ей все труднее: округ у меня порядочный, сорок три деревни, и объехать его не так легко, можешь мне поверить.

Он подошел к соседнему умывальнику и начал во второй раз мыть руки, пытаясь говорить доверительно, но явно не преуспевая в этом:

— Мне бы снять с нее хоть часть нагрузки, чтобы мы могли больше времени проводить вместе.

Он помолчал, обильно намыливая руки, словно это должно было подтвердить и его личную чистоплотность, и его глубокую заботу о жене. Ни то, ни другое не произвело ни малейшего впечатления на Стэмпера, который в качестве заместителя „главного хлыста" в свое время ознакомился с личным делом Колторпа, где упоминалось о его регулярных платежах некоей матери-одиночке, владелице бара в местном пабе.

— Сказать по правде, я подумываю о том, чтобы не баллотироваться на следующих выборах. Ради нее, разумеется. Но было бы чертовски жаль, если бы пропал даром весь накопленный за эти годы опыт. Вот бы найти.,, какой-нибудь способ, чтобы я мог и дальше приносить пользу, ну, ты понимаешь. Работать и дальше на пользу стране. И партии, само собой.

— Так чего же ты все-таки хочешь, Джереми? — спросил Стэмпер, уже отлично зная, куда клонит Колторп.

— Я готов к любым предложениям, но титул лорда был бы самым замечательным вариантом. Не для меня, разумеется, а для моей девочки. После всех этих лет это так много значило бы для нее. Особенно если… ну, ты понимаешь, ей, возможно, не так уж долго осталось бы и радоваться этому.

Играя в непринужденную, случайную беседу, Колторп продолжал плескать водой и брюки у него впереди стали совершенно мокрыми. Он понял, что выглядит идиотом, с силой закрутил оба крана и повернулся к Стэмперу. Манжеты у него тоже были мокрыми.

— Я могу рассчитывать на твою поддержку, Тим, поддержку партийной машины?

Отвернувшись от него, Стэмпер направился к электричесной сушилне. Ее громкое гудение вынудило Колторпа последовать за ним через всю комнату, а их обоих — повысить голос.

— До следующих выборов уходит в отставку довольно много депутатов, Джереми. Боюсь, многие из них захотят получить место в палате лордов.

— Я не стал бы просить это ради себя, исключительно ради жены. Я никогда не чурался трудной работы, не отлынивая, как некоторые другие.

— Последнее слово, разумеется, за Френсисом. Он перед нелегким выбором: ному отдать предпочтение.

— Я голосовал за Френсиса, — это была ложь, — и я буду верен ему.

— Действительно будешь? — бросил Стэмпер через плечо. — Верность он ценит выше всего.

— Клянусь. Все, что вы оба захотите. Можете на меня положиться.

Сушилка внезапно прекратила свое злобное верещание, и вдруг наступила благоговейная, почти как в церкви, тишина. Стэмпер повернулся к Колторпу и в упор, с расстояния в несколько дюймов, посмотрел ему в глаза.

— Мы действительно можем положиться на тебя, на твою верность, Джереми?

Колторп кивнул.

— Даже если речь зайдет о короле?

— О короле? — поперхнулся Колторп.

— Да, Джереми, о короле. Ты сам видел, как он раскачивает лодку, а Френсис боится, что этим дело не кончится. Дворец нуждается в напоминании, и очень твердом, о том, в чьих руках бразды правления.

— Но я не уверен…

— Верность, Джереми. Вот что отличает тех, кто получает от правительства желаемое, от тех, кто его не получает. Оно неприятно, это связанное с дворцом дело, но кто-то должен встать и защитить важные государственные принципы, которым грозит опасность. Сам понимаешь, Френсис этого сделать не может, во всяком случае, пока он формально не выбран премьер-министром. Это создало бы конституционный кризис, которого он ни в коем случае не желает. Избежать его можно только в одном случае: если найдется кто-то, кто не является министром, но обладает влиянием и авторитетом, — как ты, Джереми, — и кто напомнит дворцу и общественности, что поставлено на карту. Это самое малое из того, что Френсис мог бы ожидать от своего верного сторонника.

— Да, но… попасть в палату лордов ценой нападения на короля?

— Не нападения, а напоминания о высоких государственных принципах.

— Но ведь именно король назначает новых пэров…

— Исключительно по рекомендации премьер-министра. И король не может отклонить эту рекомендацию.

— Совсем как в „Алисе в стране чудес"…

— Как и многое из того, что говорят из дворца.

— Мне надо немного подумать.

— Подумать о своей верности? — Голос Стэмпера стал резким и обвиняющим. Его губы презрительно скривились, а в глазах появился отблесн адского огня. Не говоря больше ни слова, председатель партии повернулся на наблуках и направился прямо к выходу. Его рука уже лежала на отполированной латунной ручке двери, когда Колторп понял, что мечтаниям конец, если разговор будет прерван вот этой дверью.

— Я сделаю это! — взвизгнул он. — Я знаю свой долг, Тим. Я сделаю это.

От напряжения и смущения он тяжело дышал. Пытаясь взять себя в руки, вытер ладони о свои брюки.

— Ты можешь положиться на меня, старина.

Не сводя с него глаз, Стэмпер изобразил губами самую холодную из своих улыбок. Потом закрыл за собой дверь.

Ленч начался превосходно. И Мики Квиллингтон, и его двоюродный брат, лорд Чесхолм Кинсэйл, знали толк в кларетах, а в винном погребе палаты лордов было что выбирать. Они остановились на „Леовиль-Бартоне", но не могли решить, будет ли это урожай 83-го или 85-го года, поэтому, заказав по бутылке и того, и другого, спокойно предались уютной послеобеденной атмосфере парламентской столовой с ее элегантными панелями красного дерева и внимательными официантами. Чесхолм был на добрых два десятка лет старше и значительно богаче Квиллингтона, и бедствующий молодой пэр хотел воспользоваться этим ленчем, чтобы воззвать к семейной солидарности, которая должна была выразиться в аренде его родственником нескольких сот акров оксфордширских земель Квиллингтона на весьма щедрых условиях. К сожалению, выбранная тактика оказалась ошибочной: кларет оказал на старшего пэра столь сильное действие, что тот уже не мог ни на чем сосредоточиться и только без конца выкрикивал, что в Оксфордшире он никогда не жил. Счет, хотя и учитывавший значительную скидку, отражал и выдающееся качество вина, и Квиллингтон чувствовал себя выбитым из седла. Вся надежда была теперь на то, что к чаю старый греховодник прочухается.

На заседание палаты лордов они явились для того, чтобы выступить с возражениями против законопроекта, предусматривавшего полное запрещение охоты на лисиц, и к тому времени, когда они заняли свои места на темно-красной марокканской скамье в Готическом зале, дебаты продвинулись уже довольно далеко. Чтобы заснуть, Чесхолму понадобилось всего нескольно минут, а ссутулившийся Квиллингтон сидел, почти упираясь подбородком в свои колени, и со все нарастающим раздражением слушал выступление бывшего преподавателя политехнического института, ноторому пожизненное звание лорда было пожаловано недавно за усердие в изучении профсоюзных проблем, базировавшееся на его твердой вере в коррумпированность и обреченность тех, кто наследное владение землей считает своим божественным правом. Дебаты в палате лордов проходят в куда менее помпезном и язвительном духе, чем в нижней палате, благодаря аристократической и почти семейной атмосфере, но отсутствие прямого хамства не мешает пэрам излагать свою точку зрения энергично и доходчиво. Из зала заседаний, битком набитого, в противоположность обычному, наследственными пэрами и родовитыми заднескамеечниками из далеких сельских округов, несся рев задетой гордости, подобный реву загнанного в угол кабана. Такое проявление чувств было необычно для верхней палаты, но необычна была и такая концентрация наследных пэров на мероприятии, не являющемся ни государственными похоронами, ни королевской свадьбой. Пусть это собрание лордов не было ни рядовым, ни самым лучшим, но зато их превосходительства лорды предстали здесь во всей своей красе.

Квиллингтон прочистил свою глотку — дебаты грозили испортить приятное ощущение, оставленное кларетом. Пэр-политехник перенес свои нападни с самой охоты на лис на тех, кто ею занимается, и Квиллингтон почувствовал себя глубоко оскорбленным. Он не принадлежал к числу тех, кто грубо попирает чужие права; он не согнал ни одного арендатора со своей земли, а когда во время охоты неумышленно наносил ущерб, он всегда его возмещал. Черт побери этого лгуна! Квиллингтоны всегда охраняли природу. Это стоило им их состояния и здоровья отца, после смерти которого матери не осталось ничего, кроме долгих лет горького вдовства. И вот приходит олух, который всю свою жизнь только и делал, что за поправленную на инфляцию зарплату читал по бумажке лекции в прокуренной аудитории, и объявляет его паразитом. Это уж слишком, ей-Богу, слишком. Такие речи, такие оскорбления не звучали уже лет пятьдесят, со времен классовых баталий.

— Нам пора поставить их на место, ты не думаешь, Чейзи?

И, прежде чем осознал это, Квиллингтон был уже на ногах.

— Формально эти дебаты посвящены охоте на лис, но это только предлог. За этим кроется коварная атака на традиции и ценности, которые объединяют не только наши сельские районы, не только вот эту палату парламента, но и все наше общество. В стране нашлись злоумышленники, некоторые из них, возможно, даже оказались среди нас, — он нарочно избегал смотреть на предыдущего оратора, чтобы всем было понятно, о ком он говорит, — и именем демократии они пытаются навязать свои воинственные и узко-эгоистичесние взгляды остальным, тому молчаливому большинству, которое и составляет истинный и славный костяк Британии.

Он облизал губы, щеки у него горели. Смесь кларета и искренних эмоций избавила его от обычной робости, которую он испытывал на публике и которая не раз удерживала его от выступления на открытии ежегодного сельсного праздника.

— Им нужна революция, никак не меньше. Они отказались бы от наших традиций, упразднили бы эту палату, попрали бы наши права. — Квиллингтон указал пальцем на одиноко возвышавшийся под балдахином в другом конце зала пустой трон. — Они пытаются даже заставить молчать и всячески принижают нашу королевскую семью.

Несколько „их превосходительств лордов" разом подняли бровь. Правила дискуссии, касающиеся упоминания королевской семьи, очень строги, особенно если темой дискуссии является охота как разновидность спорта.

— Держитесь сути, милорд, — прорычал один из них.

— Но в этом, благородные лорды, и заключается суть, — возразил Квиллингтон. — Мы здесь не для того, чтобы послушно проштамповывать все, что приходит к нам из нижней палаты. Мы здесь для того, чтобы дать совет, помочь, предупредить. И мы делаем это, как делает это и монарх, потому что нашими устами говорят истинные долговременные интересы этой страны. Мы представляем здесь ценности, которые на протяжении столетий делали нашу нацию великой и которые продолжают вести ее и в следующее столетие. Мы здесь не для того, чтобы бездумно следовать за каждой новой модой или причудой. Нам не грозит связанная с выборами коррупция, нам не нужно притворяться, что у нас есть все для всех, нам не нужно давать заведомо невыполнимые обещания. Мы здесь для того, чтобы олицетворять неизменное и постоянное в обществе.

С переполненных скамей вокруг себя Квиллингтон мог слышать одобрительные возгласы „Слушайте, слушайте!" Величественный в своем парике и горностаевой мантии лорд-канцлер барабанил пальцами, сидя в своем кресле на войлочной подушке. Речь Квиллингтона он находил весьма необычной, по сути это было лишь блестящее представление.

— На первый взгляд может показаться, что между бесчинствами противников охоты на лисиц и нападками на Букингемский дворец связи нет, но то, что недавно мы стали свидетелями и того, и другого, должно укрепить наши убеждения, должно побудить нас не прятаться в кустах, подобно перепуганному зверю.

Длинные худые руни Квиллингтона в театральном жесте простерлись над слушателями, словно протянутые за их симпатиями. Беспокоился он зря: в знак согласия пэры кивали головами и барабанили ладонями по своим коленям.

— И эта палата, и королевсная семья существуют для того, чтобы защищать эти вечные аспекты национальных интересов от эгоистических посягательств другой палаты. Этой палате нет нужды ходить на понлон к мускулам и деньгам финансового мира!

Пэр-политехник сидел выпрямившись, готовый в любую минуту вскочить с места и прервать Квиллингтона. Он был уверен, что тот вот-вот переступит грань дозволенного.

— У нас нет искушения подкупать публику на ее же собственные деньги, мы здесь для того, чтобы защищать ее от близорукости и лицемерия. И в мгновение ока эта наша ноша удесятерилась, когда мы получили новый кабинет министров и нового премьера, которого народ никогда не выбирал. Пусть он обещает стране, если у него хватает на это смелости, кастрировать монарха и упразднить палату лордов, но пока он не получил на это полномочия на всенародных выборах, мы не позволим ему спокойно делать то, что делать открыто он пока не решался.

Пэр-политехик посчитал, что этого достаточно. Он не был уверен, какое из правил нарушил Квиллингтон, но эмоции в палате вскипели, выкрики в поддержку Квиллингтона неслись со всех сторон, и лорд-политехник внезапно почувствовал, что стены палаты сомкнулись над ним, словно стены камеры предварительного заключения.

— К порядку! Благородный лорд дожен ограничить себя! — выкрикнул он.

— Почему?

— Нет, пусть говорит!

— Дайте ему закончить!

Со всех сторон Квиллингтону выражали поддержку и давали советы, а пэр-политехник стоя что-то кричал и грозил пальцем, но его никто не слушал. Квиллингтон победил, и он знал это.

— Я кончаю, милорды. Я прошу вас не забывать ни о вашем долге, ни о ваших обязанностях по отношению к королю, ни о жертвах, которые вы и ваши предшественники принесли, чтобы эта нация стала великой. Воспользуйтесь этим злосчастным законопроектом для того, чтобы напомнить другим, что вы не забыли о своем долге. Пусть лев прорычит еще раз!

Он кончил, и лорды в знак одобрения принялись громко стучать своими папками о кожаные спинки передних скамей.

Разбуженный хлопаньем папки возле своего уха, лорд Чесхолм громко спросил:

— Что? Что такое? Я что-нибудь пропустил, Мики?

— Прошу слова по повестке дня, мадам спикер.

— Вам предоставляется слово по повестке дня, мистер Джереми Колторп.

Резкий голос мадам спикера прорезал гул зала заседаний палаты общин, в котором депутаты толклись, готовясь к голосованию по предложенным оппозицией дебатам, касающимся жилищного вопроса. Они тянулись три долгих часа. Обычно мадам спикер неохотно давала слово по повестке дня во время подготовки к голосованию: старинные правила палаты делали затруднительными тание прерывания хода процедуры уже тем, что требовали от членов парламента быть в шляпах, — чтобы их можно было различать, как гласил сборник правил, или чтобы выделить их среди праздношатающихся, как подсказывал здравый смысл. Но Колторп был депутатом с многолетним стажем и не пользовался репутацией возмутителя спокойствия. К тому же он с вызывающим видом стоял в складной опереточной шляпе, ноторые специально для этой цели имелись в палате общин, и выглядел в ней довольно глупо. Для депутатов выступления по повестке дня — чаще всего своего рода цирковой номер, и гул в зале постепенно стихал, по мере того как они готовились выслушать, что же взволновало пожилого члена парламента.

— Мадам спикер, редко бывает, чтобы возникал вопрос более важный и более срочный, чем тот, который возник только что. Его важность для этой палаты настолько велика, что вы, возможно, для ответа на него пожелаете вызвать сюда соответствующего министра.

Оно было не просто важно. Когда в столовых и барах палаты общин распространилась новость о выступлении Квиллингтона, Колторп все еще клял себя за неудачное поведение в разговоре со Стэмпером. Ему не часто приходилось унижаться перед агентами по продаже недвижимости, говорил он себе, понимая, что выглядел при этом не самым лучшим образом. И пересказ слов пэра прозвучал для него подобно скрипу уключин спасательной шлюпки для тонущего. Он бросился на поиски Стэмпера, больше всего опасаясь, что кто-нибудь найдет его раньше. Спустя сорок минут он снова был в зале заседаний. Теперь он выступал.

— Чуть раньше сегодня в другой палате благородный лорд обвинил эту палату в политической коррупции, в стремлении лишить и их превосходительств лордов, и Его Величество короля их законных прав, в противозаконном принуждении Его Величества к молчанию. Этот вызов данной палате и ведомству премьер-министра настолько возму…

— Подождите минуту! — с явным ланкаширским акцентом перебила Колторпа мадам спикер. — Об этом я ничего не слышала. Это явное нарушение правил. Вы отлично знаете, что нельзя обсуждать в этой палате личные вопросы, касающиеся короля.

— Это не личный вопрос, а государственный вопрос исключительной важности, мадам спикер. Права этой палаты возведены в традицию и утверждались на протяжении столетий. Когда им бросают вызов, они должны быть защищены.

— Тем не менее я желаю видеть сказанное до того, как разрешу обсуждать дальше эту тему.

Спинер жестом приказала Колторпу сесть, но его уже нельзя было остановить.

— Мы мешкаем и колеблемся в опасности, мадам спикер. Это лишь еще один пример воинственных, агрессивных устремлений современной монархии…

— Довольно! — Теперь спикер стояла и поверх полукруглых стекол своих очков грозно смотрела на Колторпа, призывая его к покорности.

— Но, мадам спикер, мы должны иметь право отбивать нацеленные на нас атаки, отнуда бы они ни исходили. Дебаты в другой палате, предлогом для которых послужил запрет на охоту на лисиц, превратились в прямые нападки на данную палату. В настоящий момент, мадам спикер, я не хотел бы подвергать сомнению честность намерений кого бы то ни было, осуществляющего такие нападки…

Эта мысль так понравилась спикеру, что она заколебалась в своей решимости лишить Колторпа слова.

— Вполне возможно, я полагаю, — продолжал Колторп, — страстно желать благосостояния народу со спины лошади во время охоты на лис.

С ближайших скамей раздался одобрительный смех.

— Возможно, что можно даже проникнуться страданиями бездомных, находясь среди роскоши дворца, точнее, нескольких дворцов. Не стану отрицать, что проблемы прикованных к инвалидным коляскам можно понять, путешествуя по стране в лимузине с шофером или в личном поезде из сорока вагонов…

— Неужели сорока? — раздался чей-то голос. — На черта ему сорок вагонов?

Мадам спикер снова поднялась с места и привстала на цыпочки, пытаясь придать себе больше авторитета и солидности. Она сердито смотрела в его сторону, но Колторп, тоже повысивший голос, уже не обращал на нее никакого внимания.

— Возможно, что живущим целиком за счет налогоплательщиков и самим не платящим налогов в зависти и эгоизме можно обвинять тех, кто эти налоги платит. Все это возможно. Но не больше ли, мадам спикер, все это похоже на еще одну тачку органического удобрения, которое разбрасывают сейчас по дворцовому парку?

Крики спикера „К порядку! К порядку!" потонули в реанции зала.

— Если досточтимый джентльмен сейчас же не сядет на свое место, я буду вынуждена произнести его имя, — прокричала она, угрожая Колторпу процедурой, которая лишила бы его возможности посещать заседания парламента до конца этой недели. Но было уже поздно. Глядя на галерею прессы, Колторп мог видеть, что журналисты лихорадочно строчат в своих блокнотах. Когда он будет выходить из зала, его подхватит целая орава репортеров. Своей цели он уже достиг, завтра его имя будет во всех утренних газетах.

— К порядку! К поря-а-адку! — кричала спикер.

Поклонившись исполненным, как он надеялся, глубокого достоинства поклоном, во время которого опереточная шляпа свалилась с его головы и покатилась по полу, Колторп сел на свое место.

Когда раздался звонон, Лэндлессу подравнивали прическу, и он не возражал, чтобы его беспокоили в такие моменты. Посещавший бизнесмена раз в две недели в офисе парикмахер был, как выразилась его секретарша, „деликатен", но Лэндлесс сохранял спокойствие. Квентин был единственным известным ему парикмахером, которому без кремов удавалось держать в повиновении его волосы, более напоминавшие проволоку, и, кроме того, репутация Лэндлесса у женщин была достаточно прочной, чтобы не пострадать в результате контактов с влюбленным гомосексуалистом. А правда заключалась в том, что парикмахер был безбожным сплетником, с огромным запасом пикантных историй о знаменитых клиентах, ноторые почему-то путали его с отцом-исповедником и щедро делились с ним подробностями своей половой жизни. Лэндлесс не переставал удивляться тому, в чем люди способны признаться или что нафантазировать под действием шампуня и искусного массажа головы. Свой рот он держал закрытым и только слушал. Телефонная трель оторвала его от захватывающего дух описания того, какие иные, кроме головы, части своего тела брил известный на всю страну романтический герой популярного „мыльного" сериала и какой рисунок образовывали оставшиеся невыбритыми места.

Звонил главный редактор и хотел, перестраховщик, руководящих указаний. На этот раз Лэндлесс ничего не имел против. В конце концов, это его тема.

— А как остальные собираются подать это?

— Толком никто не решил. Уж слишком необычная история.

Фигурировали король, премьер-министр, лорды и члены палаты общин, только архиепископа не хватало, но „Сан" или „Миррор" обязательно притянут и его за уши. Все бы хорошо, но уж больно незначительными персонажами затеян весь этот шум: о Колторпе мало кто слышал, а о Квиллингтоне — вообще никто. Тема болезненная, может быть, дать статьей на парламентской странице?

— Какие-нибудь намеки с Даунинг-стрит есть?

— Они осторожничают. Настаивают, что не имеют к этому никакого отношения. Говорят, что тема серьезная и заслуживает внимания, но считают, что Квиллингтон — дурак, а Колторп хватил через край. Явно не хотят повторения рождественской истории.

— Но и не просят, чтобы мы замяли ее?

— Нет.

— Колторп попытался сместить акцент с разделенной нации на деньги. Это умно, слишком умно для него. Они запустили пробный шар. Выпустили Колторпа, чтобы посмотреть, клюнет ли на это публина.

— Так как же нам быть?

Лэндлессом руководило не столько данное Квиллингтону обещание, сколько инстинкт, — инстинкт человека, с детских лет участвовавшего в уличных драках, человека, привыкшего отличать спасительную тень от тени, где прячется враг. Он доверял своим инстинктам, а они говорил ему, что где-то там прячется фигура Френсиса Урхарта. Стоит ему посветить вокруг, и кто знает, кого выхватит из тьмы луч фонаря. В любом случае, в королевскую семью он уже вложил кучу денег, которые не дадут дивидендов, пока она не станет новостью. Плохой, хорошей, никакой — не важно, лишь бы новостью.

— Дай шапкой. На всю первую страницу.

— Вы думаете, это настолько важно?

— Мы сделаем это важным.

На том конце провода слышалось возбужденное сопение: редактор пытался уловить ход мыслей владельца.

— „Пэры атакуют Урхарта"? — предложил он несколько заголовков. — „Премьер не избирался и не имеет шансов быть избранным, говорят сторонники короля"?

— Да нет, ты, кретин! Полтора месяца назад мы трубили на весь мир, какой он тонкий и благородный человек. Одним махом переделать его из Роджера Рэббита[4] в Распутина — наши читатели подавятся. Подай это уравновешенно, беспристрастно, солидно. Но обязательно сенсации.

— Вы хотите подловить остальных, основываясь только на одних этих сведениях. — Это был не вопрос, а предположение: новость шла на первую страницу, когда никто из конкурентов этого не делал.

— Нет, не тольно на этих, — задумчиво ответил Лэндлесс, — и не забудь рассказать об этом в редакции.

— Но это значит, что через час об этом будет знать вся Флит-стрит. — Они оба знали, что в редакции были сотрудники, которые подрабатывали, давая знать соперникам, когда что-нибудь происходило, получая вознаграждение за слухи, передаваемые в обратном направлении. — Все бросятся по следу. Решат, что мы что-то раскопали, о чем они не знают. Никто не хочет быть застигнутым врасплох, и это будет на первой странице у всех?..

— Вот именно. Новость будет с продолжением, потому что мы будем раскручивать эту историю. Непредвзято, честно, в интересах нации. Пока не придет момент отойти в сторонку, но к тому времени мы зададим мистеру Урхарту такого жару, что расхлебывать он будет месяцы. Вот тут-то и окажется, что он не только не избран, но и не имеет шансов быть избранным.

Он бросил трубку на аппарат и повернулся к Квентину, который стоял, прислонясь к стене в дальнем конце отделанной мрамором огромной ванной комнаты, и внимательно изучал аэрозольный баллончик.

— Квентин, ты помнишь короля Эдуарда Второго? — Вы имеете в виду того, которого застали с окровавленной кочергой в руках? — Он презрительно скривил губы, подтверждая, что ему известна эта легенда о подлом убийстве.

— Если я когда-нибудь узнаю, что хоть одно слово моего разговора было повторено за этими стенами, ты будешь Эдуардом Первым. И я лично позабочусь о кочерге. Ты меня понял?

Квентин постарался, очень постарался убедить себя, что газетчик шутит. Он бодро улыбнулся, но в ответ получил только пристальный взгляд, который не оставлял места для сомнений. Квентин вспомнил, что Лэндлесс никогда не шутил. Не произнеся больше ни единого слова, Квентин вернулся к стрижке.

Первый выпуск она купила на улице. На лестнице она столкнулась с курьером.

— Рад видеть вас снова, мисс.

Ухо Салли резануло это „снова". Ей только показалось или это ее вина говорила в ней? Нет, не вина. Она уже давно решила не подчинять свою жизнь правилам, которые другими так легко отвергаются. Она никому ничего не должна, и она не будет единственной нищей святой среди окружающих.

Он разложил газеты рядом на полу и долго в задумчивости разглядывал их.

— Началось, Салли, — сказал он наконец. Она отметила нотку опасения в его голосе. — Скоро мы будем за точной возврата,

— На пути к победе.

— Или на пути к тартарары.

— Перестань, Френсис, это то, чего ты хотел. Люди начинают задавать вопросы.

— Не пойми меня неправильно, я не падаю духом, я только слегка осторожен. В конце концов, я англичанин, и это мой король. И, похоже, не только мы задаем вопросы. Кто этот Квиллингтон, этот неизвестный пэр с манией мессианства?

— А ты его не знаешь? Это брат человека, который, как говорят, настолько близок к принцессе Шарлотте, что может подхватить ее грипп. Регулярно фигурирует в колонках светских сплетен.

— Ты читаешь светские сплетни? — Он был неприятно удивлен: Элизабет имела привычку читать их за утренним столом. Он внимательно посмотрел на Салли, спрашивая себя, доведется ли ему когда-нибудь завтракать с ней.

— Многие из моих клиентов живут ими. Притворяются расстроенными, когда фигурируют в них, и просто убиты, когда их там нет.

— Значит, Квиллингтон — из королевской рати, не так ли? А королевская рать уже приняла вызов и готовится к битве.

Он все еще стоял над газетами.

— Кстати, о клиентах, Френсис. Ты хотел познакомить меня с новыми лицами, но, кроме случайного курьера и горничной, я ни с кем не познакомилась. Похоже, все наше время мы проводим наедине.

— На самом деле наедине мы никогда не бывали. Здесь это невозможно.

Она подошла и нему сзади и обняла его, уткнув лицо в хрустящий свежий хлопок его рубашки. Она слышала его запах, запах мужчины с его мускусным оттенком, смешанный с запахом крахмала и чуть-чуть — одеколона, и почувствовала нарастающее тепло его тела. Она знала, что опасность доставляет ему наслаждение, дает ощущение, что он завоевывает не только ее, но с ней и весь мир. Тот факт, что в любой момент в комнату мог войти курьер или сотруднин резиденции, только обострял его уверенность в себе. С ней он непобедим. Настанет момент, ногда он будет чувствовать себя так все время, когда отбросит настороженность и перестанет признавать любые правила, нроме своих, однако, достигнув вершины своей мощи, начнет сползать вниз, к поражению. Так случается со всеми. Они начинают убеждать себя, что новый вызов — уже не новый, а просто продолжение старой, уже выигранной битвы. Разум начинает замыкаться в себе, они теряют чувство реальности и гибкость, будучи не в состоянии приспособиться к возникающим опасностям. Их зрение перестает отражать мир, оно рисует только повторяющиеся картины. Не у Урхарта, пока нет, но иногда и у него. Она ничего не имела против того, что ее используют, пока она тоже могла использовать его и пока отдавала себе отчет в том, что это, как и все на свете, не может длиться вечно. Обняв его грудь, она просунула пальцы между пуговицами его рубашки. На премьеров всегда оказывают давление, сначала их собственное тщеславие и чувство неколебимости, потом избиратели, их коллеги и политические соратники. Никогда не давит только король, уже давно.

— Не волнуйся о своих клиентах, Салли. Я устрою это.

— Спасибо, Френсис.

Она поцеловала его шею, продолжая играть пальцами на его пуговицах, словно на клавишах рояля.

— Ты отлично знаешь свое дело, — выдохнул он.

— Миссис Урхарт нет дома?

— Она у сестры. В Файфе.

— Это, наверное, далеко.

— Далеко.

— Понимаю.

Она оставила в поное пуговицы. Он все еще стоял над газетами, глядя на дверь, как Гораций на мосту, готовый встретить любого непрошенного гостя, чувствуя себя всемогущим. Она знала, что, когда он вот так, с ней, ничто другое не имеет для него значения. Какая-то его часть даже хотела, чтобы дверь вдруг распахнулась и вся Даунинг-стрит увидела его с этой молодой, привлекательной женщиной и поняла, что он — настоящий мужчина. Возможно, он не отдавал себе отчета в том, что к нему уже перестали бегать с депешами и правительственными бумагами, когда она была у него, и всегда находили предлог для того, чтобы сперва позвонить по телефону или просто вообще не беспокоить его. Они знали, разумеется, они знали. А он… возможно, он уже терял ощущение реальности.

— Френсис, — прошептала она ему в ухо, — я знаю, что уже поздно. Там будет темно, но… Ты давно обещал показать мне зал заседаний кабинета министров, твое особое кресло.

Он был не в силах ответить. Ее пальцы лишали его дара речи.

— Френсис, пожалуйста…

У него снова была бессонница. И он знал, что начинает видеть все в искаженных пропорциях. Вот мелочь, вроде его кружки для зубной щетки. Слуга заменил ее, нак всегда полагая, что слугам лучше знать, что для него лучше. Была неприятная, озлобленная перебранка, и теперь ему было стыдно за себя. Он получил свою кружку обратно, но при этом утратил спокойствие и достоинство. И все же осознание того, что происходит с ним, почему-то делало все еще хуже.

Из зеркала в ванной на него смотрело осунувшееся, постаревшее лицо с морщинами вокруг угасших глаз, напоминавших „черную метку", предупреждение о смерти. Рассматривая свое лицо, он сравнил его с лицом отца, страстным, необузданным, упрямым, и вздрогнул. Он состарился, даже не успев как следует начать жить, потратив свою жизнь на ожидание смерти родителей, как теперь дети ждут его смерти. Если бы он умер сегодня, были бы грандиозные государственные похороны, на которых скорбели бы миллионы людей. Но чем бы он запомнился им? Не номинальный глава государства, а он сам, человек?

В детстве кое-какую компенсацию он получил. Он помнил, что больше всего любил проходить взад и вперед перед дворцовым караулом, который всякий раз приветствовал его приятным щелканьем каблуков и взятием ружей наизготовку. Обычно эта игра продолжалась до тех пор, пока ни у него, ни у солдат не оставалось больше сил. Но его детство никогда не было нормальным: всегда один, он не мог повозиться с товарищами, как другие дети, а теперь вот его хотели лишить и зрелого возраста. Он смотрел телевизор, но не понимал и половины рекламных объявлений. Это был поток сообщений о каких-то кредитах под залог, о стратегии размещения сбережений, о банкоматах, новых средствах для стирки и о распылителях, загоняющих краску в самые дальние углы, куда не достанет кисть. Эти новости приходили, словно с другой планеты. У него был самый мягкий сорт туалетной бумаги, но он не имел ни малейшего понятия, где можно его купить. Ему не нужно было даже свинчивать утром колпачок с тюбика своей зубной пасты или менять лезвие бритвы — все это делали за него, все. Его жизнь была такой нереальной, такой далекой от действительности, как будто от невзгод его отгораживала позолоченная клетка. Даже девушки, которых подыскали ему, идя навстречу его природным потребностям, звали его „сир" не только при первой встрече или на публике, но и когда они были наедине, в постели, когда между ними не было ничего, нроме пота энтузиазма, и когда они показывали ему, как остальной мир проводит свободное время.

Он старался изо всех сил, делая все, чего от него ждали, и даже больше. Он выучил валлийский, пешком прошел Шотландское нагорье, командовал собственной яхтой, водил вертолеты, с парашютом прыгая с пяти тысяч футов, председательствовал в благотворительных комитетах, открывал отделения больниц и срывал покрывала с мемориальных досок, смеялся в ответ на обидные высказывания и достойные сожаления пародии, игнорировал прямые оскорбления, кусал губы, выслушивая злобную клевету о своей семье, подставлял другую щеку и ползал на животе по грязи и мусору тренировочного военного полигона точно так, как сейчас от него ждали ползания по грязи и нечистотам Флит-стрит. Он сделал все, о чем его просили, но им этого мало. Чем больше он старается, тем более жестокими становятся их жесты и выкрики. И его работа, и его обязанности вышли за пределы человеческих сил.

Он посмотрел на свой лысеющий костлявый череп, так похожий на отцовский, и на мешки под глазами. Он уже видел утренние газеты, отчеты о дебатах, домыслы и инсинуации, безапелляционные высказывания ведущих обозревателей, которые писали о нем либо так, словно близко знали его и могли заглянуть ему в душу, либо так, словно он не существовал как человек. Для них он был предметом, вещью, которую можно предъявить в обоснование законности их положения, с помощью которой можно резать ленточки на их церемониях и которая помогает поддерживать большие тиражи газет.

Голубые глаза от усталости и сомнений налились кровью. Каким-то образом нужно найти в себе мужество, поискать выход до того, как они сломят его окончательно. Какой выход? Против воли рука его начала медленно дрожать, мысли смешались, и кружка для зубной щетки вся затряслась. Побелевшие от напряжения монрые пальцы сжали фарфор, пытаясь сохранить контроль, но кружка, словно одержимая, выскользнула из руки, ударилась о край ванны и грохнулась о выложенный плитной пол. Он следил за ней как зачарованный, словно перед ним разыгрывался фантастический трагичесний балет. Кружка сделала несколько мелких прыжков, поворачиваясь ручкой так и этак, нак будто насмехаясь над ним и маша ему рукой, пока наконец не перевернулась и не разлетелась на сотню мелких и острых кусочков.

Вот и его любимой кружки нет. И в этом виноваты тоже они.

— Разве нельзя было пойти на финал кубка, Тим? Ты же знаешь, как я ненавижу футбол. — Урхарту уже приходилось повышать голос, чтобы перекричать гул стадиона, а матч еще даже не начался.

— Финал только в мае, и у нас нет времени.

Острый взгляд Стэмпера шарил по сторонам. Нытье босса не могло испортить ему удовольствия, а страстным болельщиком он стал еще с тех пор, когда ростом был не больше мяча. В любом случае это был пункт программы — рубаха-парень премьер среди народа и переживает вместе с ним. Возможно, прессу это удивит и озадачит, но только до марта, как полагал Стэмпер. Случай был идеальный: переполненный стадион и квалификационный матч против старых соперников, немцев. Воспоминания о победоносных войнах и поражениях в кубковых матчах раззадорили и переполненные трибуны, и избирателей, прикованных к своим телевизорам. Как Стэмпер не раз напоминал упирающемуся Урхарту, у футбольных болельщиков денег, возможно, не столько, сколько у любителей оперы, но голосов у них куда больше, и нужно, чтобы Урхарта видели рядом с ними. Это поможет им отстоять честь нации.

Рев стадиона усилился, когда по нему прокатилась „мексиканская волна": болельщики вскакивали со своих мест, будто припоминая славные стычки своих отцов и дедов с фрицами на Сомме, под Верденом, при Вими Ридж и в бесчисленных других местах. Ложа для очень важных персон была замусорена полупустыми бутылками, толстыми футбольными начальниками и журналами с последними новостями о порочных связях и даже еще более грязными сплетнями из спален. Ни одна из этих вещей премьера не интересовала, и он, сгорбившись, сидел с отрешенным видом, спрятавшись в полы своего пальто, а Стэмпер с заднего ряда через плечо Урхарта заглядывал на энран карманного телевизора размером не больше трех дюймов, по которому премьер смотрел вечерние новости.

— Если хотите знать мое мнение, то для бикини она уже слишком стара, — пошутил Стэмпер.

На жидкокристаллическом экране был сделанный телеобъективом „пиратский" красочный снимок, где в легком дрожании знойного воздуха вполне узнаваемая принцесса Шарлотта резвилась на уединенном пляже. Тропические краски были потрясающи.

— Ты несправедлив к нашей королевской семье, Тим. Она не делает ничего предосудительного. В нонце концов, это не преступление, когда принцессу можно увидеть на пляже с загорелым спутником, даже если он гораздо моложе и стройнее нее. Точно так же не важно, что только неделю назад она каталась на лыжах на швейцарском курорте. Ты просто не представляешь себе, как тяжко трудится королевская семья. И мне не по душе такое свойство британского характера, как зависть. Из того, что мы сидим здесь на январской стуже, рискуя отморозить себе яйца, не следует, что мы можем осуждать тех, кому повезло больше нашего.

— Боюсь, не все разделяют твой благородные принципы.

Урхарт поплотнее обернул свои колени чехлом с автомобильного сиденья и подкрепился из термоса горячим нофе, изрядно сдобренным виски. Верхом на Салли он еще мог бы попытаться представить себя молодым человеком, но не на этом морозе, ногда изо рта шел пар.

— Кажется, ты прав, Тим. Все больше сенсационных историй о том, сколько раз в прошлом году она побывала на курортах, сколько ночей провела в разных концах страны не с принцем, когда она в последний раз видела своих детей. Бульварная пресса в невинном снимке на пляже может усмотреть все, что угодно.

— Ладно, Френсис, к чему ты клонишь? Урхарт повернулся на своем сиденье н Стэмперу, чтобы тот мог лучше слышать его в гуле стадиона, и отпил еще глоток нофе.

— Вот я о чем подумал. Срок соглашения о средствах на содержание королевской семьи скоро истекает, и мы уже начали переговоры с ними о соглашении на следующие десять лет. Дворец предъявил довольно длинный список расходов, обосновав его инфляционными ожиданиями, которые многие назвали бы завышенными. Разумеется, это только запрос, возможен торг, но мы не обойдемся с ними слишком круто. Хотя в наше время, ногда всем приходится затягивать пояса, было бы легко нажать и на них, мотивируя это тем, что они должны нести бремя наравне со всеми нами. — Он выгнул бровь дугой и улыбнулся. — Но это было 6ы близоруко, ты не думаешь?

— Поясни, Френсис. Твои мысли ускакали так далеко от моих, что, боюсь, я не совсем тебя понял.

— Будем считать это комплиментом. Слушай и учись, Тимоти.

Урхарт упивался разговором. Стэмпер умен, очень умен, но у него нет захватывающей дух политической перспективы, открывающейся из окон дома номер десять. Кроме того, у него нет Салли.

— В газетах я все время читаю, что мы движемся к… к конституционному, скажем так, противостоянию короля и премьер-министра, в котором король, похоже, пользуется значительной, если не сказать слепой, поддержкой населения. Если я урежу его расходы, меня обвинят просто в детском поведении. Напротив, если я захочу быть щедрым, то этим докажу свою широту ума и ответственность.

— Как всегда, — хихикнул председатель партии.

— К сожалению, пресса и публика имеют довольно упрощенное представление о государственном финансировании королевской семьи как о зарплате короля и его родственников: они считают это платой за выполненную работу. И я боюсь, что пресса не будет так благодушна по отношению к семье, которая отметит огромное повышение доходов поездками на лыжные курорты и залитые солнцем пляжи в то время, когда остальные дрожат от холода. Даже ответственные редакторы вроде нашего друга Бринфорд-Джонса скорее всего переменят свою точку зрения.

— Уж за этим я прослежу! — выкрикнул Стэмпер, стараясь перекричать диктора, объявлявшего составы команд.

— Если окажется, что королевская семья злоупотребляет щедростью правительства, то это создаст больше проблем королю, чем премьер-министру. Я тут мало чем смогу помочь. И я надеюсь, что удар не окажется для короля слишком тяжким.

Центр поля купался в море света, команды выстроились, судья стоял наготове, фотографы делали официальные снимки, стадион орал шестьюдесятью тысячами болельщицких глоток. И вдруг хор хриплых выкриков стих до полного молчания.

— Боже, храни короля, Тим!

Когда Урхарт встал вместе со Стэмпером при звуках национального гиман, он почувствовал, что ему стало теплее. Ему показалось, что за нестройным пением толпы слышится треск падающих веток.

На письменном столе короля творилось черт знает что. Ближе к переднему краю стопками лежали книги и стенограммы парламентских заседаний со свешивающимися из них бумажными ленточками закладок, отмечающими места будущих ссылок. Телефон был похоронен под грудой компьютерных распечаток отчетов Ланкастерского герцогства, а поверх всего этого покоилась пустая тарелка, на которой ранее ему принесли завтрак — единственный кусок черного хлеба с куском копченой лососины. Только фотография детей в простой серебряной рамне была вне этого беспорядка и стояла отдельно, как пустынный остров посреди бурного моря. Он хмурился, как обычно во время чтения бумаг, касающихся расходов на содержание королевской семьи.

— Это немного странно, ты не считаешь, Дэвид?

— Это просто поразительно. Мы получили боевые трофеи, даже не узнав, что война началась. Я ожидал не этого.

— А это не может быть жест доброй воли? И так уж слишком много разговоров о войне между дворцом и Даунинг-стрит. Возможно, что это шанс установить новые отношеняи. А, Дэвид? — Голос короля звучал устало, и в нем не чувствовалось убежденности.

— Возможно, — ответил Майкрофт.

— В любом случае, это щедро.

— Гораздо щедрее, чем я мог ожидать.

Он бросил виноватый взгляд на заваленный бумагами стол. Он не был циником, он привык считать себя строителем, который в людях отыскивает лучшее. Майкрофт всегда считал, что это одна из самых досадных его черт. Король с этим не соглашался.

— Это дает нам возможность проявить ответное велинодушие.

Король встал со своего стула, подошел к окну и посмотрел на парк, медленно поворачивая на пальце перстень с печатью. В парке начинали вырисовываться отчетливые новые формы, и он с удовольствием мысленно заполнял нынешние пробелы и рисовал себе новые красивые перспективы.

— Знаешь, Дэвид, я всегда считал ненормальным и даже безнравственным, что наш личный доход от герцогства Ланкастер и других владений не облагается налогом. Я — самый богатый человек в стране, и все же я не плачу ни подоходного налога, ни налога с имущества, ни налога на наследство — ничего. Но этого мало — от государства я получаю еще несколько миллионов, и сейчас эта сумма должна заметно возрасти. — Он повернулся и хлопнул в ладоши. — Мне пора присоединиться к остальным. В обмен на новое соглашение о содержании королевской семьи мы должны согласиться платить налог с остальных наших доходов.

— Вы имеете в виду символическую сумму?

— Нет, никаких жестов. Полный налог на все.

— Но в этом нет необходимости, — запротестовал Майнрофт. — На вас никто не оказывает давления, об этом нет никаких споров. А однажды согласившись на это, вы никогда потом не сможете взять свои слова обратно. Вы налагаете обязательства на своих детей и внуков независимо от того, какие потом будут правительства и какие налоги.

— У меня нет мысли брать свои слова обратно! — Его голос был резок, а щеки покраснели. — Я делаю это потому, что считаю правильным. Я тщательно изучил отчет Ланнастерсного герцогства. Господи, да этих доходов хватит на содержание полудюжины королевсних семей!

— Хорошо, сир, если вы настаиваете. — Майкрофт чувствовал, что им недовольны. Его дело было советовать и предостерегать, и он не обращал внимания на недовольство. Однако даже после долгих лет дружбы ему было не по себе во время вспышек нетерпения короля; для себя он объяснял их спешкой после ожидания, длившегося всю жизнь. Однако за немногие месяцы после восшествия на престол эти вспышки становились все более частыми.

— А как остальные члены семьи? Вы думаете, они тоже начнут добровольно платить налоги?

— Да, думаю. Было бы нелепостью, если бы король платил налоги, а младшие члены семьи — нет. Народ не понял бы этого. Я не понял бы этого. Особенно после отзывов в прессе, которых они недавно ухитрились удостоиться. Я знаю, что прессе палец в рот не клади, но не понимаю, почему мы должны подставляться сами? Временами не мешает иметь чуть больше здравого смысла и гораздо больше одежды на себе.

Его критика в адрес отдельных членов королевской семьи ограничилась этими выражениями, однако на кухнях и в прачечных дворца не было секретом, насколько взбешен он был и бестактностью принцессы Шарлотты, и невоздержанностью прессы.

— Если вы собираетесь… побудить их отказаться от заметной части их доходов, то это обращение должно исходить непосредственно от вас. Вы не можете рассчитывать, что они правильно воспримут эту идею в моем изложении или в изложении кого-нибудь еще из ваших помощников. — В голосе Майкрофта было беспокойство. Ранее его уже посылали к членам королевской семьи с аналогичными поручениями, и он обнаружил, что чем ниже был статус члена семьи, тем враждебнее его встречали.

Король улыбнулся печальной улыбкой, исказившей его лицо:

— Твои опасения не лишены оснований. Боюсь, любой посланец с такой новостью вернется с тюрбаном, пришпиленным к голове гвоздями. Не волнуйся, Дэвид, это я возьму на себя. Извести их, если считаешь нужным, о новом соглашении о содержании королевской семьи. Потом подготовь мне коротенькую записку с изложением аргументов и договорись с ними об их визите ко мне. Лучше по одному, а не кучей. Я не хочу еще одного семейного сборища за обеденным столом, во всяком случае, на этот раз.

— Кое-кто сейчас за границей. Это может растянуться на несколько дней.

— Это растянулось уже на несколько поколений, Дэвид. — Король вздохнул. — Я не думаю, что несколько лишних дней что-нибудь изменят…

Рейс «Бритиш Эйруэйз» 747-400 из Кингстона опаздывал в Хитроу на десять минут. Экипажу не удалось наверстать время, потерянное в Кингстоне из-за забастовки служащих паспортного контроля, которые пикетировали терминал и взлетную полосу тропического аэропорта. В результате лайнер не попал в отведенное ему „окно" и был бы вынужден кружить еще минут десять—двадцать, пока диспетчеры не сумели бы воткнуть его в очередь на посадку, будь это обычный рейс. Но этот рейс не был обычным, и капитан немедленно получил разрешение на посадку, хотя дюжине прибывших вовремя других самолетов было приказано ждать. Принцесса не могла дождаться момента, когда колеса авиалайнера коснутся земли.

„Боинг" подрулил н терминалу в одном из самых спокойных уголков аэропорта. Обычно кавалькаду машин принцессы и ее свиты выпускали с поля прямо через служебные ворота. В Кенсингтонском дворце она оказывалась раньше, чем ее спутники по рейсу успевали добраться до головы очереди на такси в аэропорту Хитроу. Сегодня, однако, принцессу не мчали сразу домой. Сначала ей предстояло получить ключи от ее новой машины.

Для всех производителей росношных машин последние несколько месяцев были сплошным кошмаром, а перспективы были еще хуже. Продажа машин шла туго, а на распродажах приходилось делать огромные скидки. Поэтому идею британского филиала „Мазерати" подарить принцессе последнюю и самую спортивную модель в расчете на широкую и шумную рекламу следовало признать удачной. Принцесса восприняла ее с энтузиазмом. Пока „Боинг" подруливал к терминалу, директор филиала „Мазерати" нетерпеливо прохаживался по площадке, нервно покручивая экстравагантный розовый брелок с ключами и беспокойно поглядывая на облака. Он предпочел бы менее мрачную погоду: то и дело моросящий дождь заставлял заново протирать до блесна машину. Но были и свои преимущества. Шум в прессе вокруг принцессы в последние дни заметно увеличил толпу репортеров, собравшихся сейчас вокруг автомобиля. Дивиденды от его капиталовложений в принцессу обещали вырасти.

Она впорхнула на мокрый асфальт площадки, сверкая белозубой улыбкой и ровным загаром. Процедуру рассчитали не более чем на десять минут: несколько приветственных слов беспокойного человечка в блестящем кашемировом костюме, размахивающего ключами, несколько благодарственных слов, короткое позирование перед камерами, демонстрирующее стать принцессы на фоне неистово алого „мазерати", и пара минут кружения по площадке, в течение которых принцесса имела возможность разобраться с передачами, а операторы — снять несколько футов пленки для рекламного ролика. Все легко и непринужденно, честный обмен ее времени на рычащую итальянскую зверюгу с четырех с половиной литровым двигателем, с турбонаддувом и ценой 95000 фунтов стерлингов.

Пресса лелеяла, разумеется, совсем иные мечты: расспросить принцессу о ее отдыхе, о месте пребывания ее мужа, о ее компаньоне по отдыху.

— Принцесса ответит только на вопросы, относящиеся к машине, джентльмены, — объявил ее помощник.

Почему не „ягуар"? — Потому что он принадлежит американцам. Сколько машин у нее было до этой? — Ни одной, такой мощной. Какова масимальная скорость? — Когда я за рулем, семьдесят. Не ее ли недавно сфотографировал полицейсний автомат на автостраде М1, зарегистрировав скорость больше ста миль в час? — Милая улыбка и жест, приглашающий задать следующий вопрос. Не могла бы она нагнуться над капотом пониже, чтобы снимать было удобнее? — Ребята, вы, должно быть, шутники.

Следующая порция дождя уже начиналась, и пора было переходить к нескольким прощальным кругам по площадке. Она села в машину настолько грациозно, насколько позволял приземистый корпус автомобиля, и опустила стенло для последней улыбки онружившей ее стае шакалов..

— Не унизительно ли для принцессы рекламировать иностранные машины? — прямо спросил резкий голос.

Ну вот, опять. Ничего другого от них не дождешься. Под слоем загара ее щеки понраснели.

— Всю свою жизнь я что-нибудь „рекламирую", как вы изволили выразиться. Я рекламирую британский экспорт всюду, куда езжу. Я рекламирую безумно дорогие билеты на благотворительные ужины в пользу голодающих африканцев. Я рекламирую лотереи, доход от которых идет на строительство домов для пенсионеров. Я все время что-нибудь рекламирую.

— Но тут речь идет о роскошной спортивной машине иностранной фирмы, — не успокаивался голос.

— Роскошь — это то, что хотите вы. Если бы я предстала перед вами в платье из вторых рун и в машине из третьих, то вы же первыми подняли бы крик. Как и любому другому, мне приходится зарабатывать себе на жизнь. — Ее улыбка пропала.

— А как же государственное содержание королевской семьи?

— Если бы вы знали, как трудно делать все, чего ждут от принцессы, на деньги, которые она получает, вы бы не задавали таких дурацких вопросов!

Этого достаточно. Они раздражали ее, она начинала выходить из себя, и пора было ехать. Она нетерпеливо бросила сцепление, и машина, как кенгуру, скакнула в сторону перепуганных репортеров, которые поспешили убраться с дороги. Так им, ублюдкам, и надо. Мощный восьмицилиндровый У-образный двигатель вдруг заглох, к немалому смущению человечка в кашемировом костюме и к радости торопливо снимавших все это операторов. Она снова завела мотор, выбрала нужную передачу и наконец укатила. Черт бы побрал их бесцеремонность. Во дворце после недельного отсутствия ее ждет стопка конвертов с бесконечными приглашениями, просьбами о помощи, письмами от благотворительных обществ и от неимущих. Она им еще покажет. Она ответит на все приглашения и примет столько, сколько сможет, она будет ходить на обеды и собирать деньги для бедных, она будет улыбаться старым и молодым, больным и неуверенным в себе, она будет вселять надежду в тех, кому просто не повезло. Она будет игнорировать уколы и продолжать трудиться, как она делала всегда, вгрызаясь в эту стопку конвертов. Она только не знала, что поверх этой стопки ей положили краткое извещение о новом соглашении по финансированию норолевской семьи. Как не знала и того, что уже набирались утренние выпуски газет с нападнами на принцессу, сетующую на бедность, сидя в новеньком иностранном спортивном автомобиле. Нищета в „мазерати".

Красные огни задних фар машины принцессы растаяли на экране, и Урхарт нажал выключатель телевизора. Его взгляд еще долго не отрывался от пустого экрана, а полураспущенный галстук болтался на шее.

— Я не слишком молода для тебя, Френсис? Или ты предпочитаешь стареющих нимфоманок молоденьким аккуратным девочкам вроде меня, а?

Он печально посмотрел на нее.

— Увы, не могу комментировать.

Она шутливо ткнула его в ребра, но он рассеянно отстранил ее:

— Перестань, или я отменю твой пропуск. Угроза на нее не подействовала, и она удвоила свои старания.

— Салли, перестань, нам надо поговорить.

— Господи, только не эти серьезные, многозначительные отношения. И это сейчас, когда я только начала входить во вкус.

Она села на диван напротив него и одернула свое платье. Нижнее белье она положила в сумочку, чтобы разобраться с ним позже.

— Завтра вокруг этих кадров поднимется буря. Заголовки будут свирепые. Увы, но на завтра я наметил и обнародование нового соглашения о расходах на содержание королевской семьи. Оно будет не очень гармонировать с этими картинками, но… — он изобразил широкую театральную улыбку, вроде той, с которой Макбет приглашает гостей на ужин, — поделать уже ничего нельзя. И что я нахожу самым прискорбным, так это то, что внимание будет приковано не только к нашей незадачливой и безмозглой принцессе, но и ко всей королевской семье. Но тут мне нужна твоя помощь, о, цыганка. Пожалуйста.

— Я чужестранка в твоей стране, о, султан, и огонь моего костра еле горит, — передразнила она его с густым акцентом южных штатов.

— Но у тебя в руках волшебство. А волшебство может сделать семью королевской, а может и простой.

— И насколько простой?

— Когда речь идет о королевской? Простой, как альфонс с пляжа. Но не самого короля, конечно. Это не война на уничтожение. Только показать, что он вне критики. Показать степень разочарования в нем. Это возможно?

Она кивнула.

— Все зависит от вопросов, от того, как сформулировать их.

— Так как бы ты их сформулировала?

— Можно мне сначала в ванную?

Теперь ее платье было безупречно разглажено, но где-то под ним было не все в порядке.

— Сначала ответь мне, Салли. Это важно.

— Свинья. Ладно, черт с тобой. Ты начинаешь с чего-нибудь вроде: „Видели ли вы в последние дни на энране какие-нибудь сюжеты о королевской семье, и если видели, то какие?" Просто для того, чтобы заставить их думать о снимках, не называя, разумеется, их прямо. Это было бы непрофессионально! Если они такие олухи, что ничего не слышали о королевской семье, их можно смело выкидывать из статистики, как кретинов и динозавров. Потом что-нибудь вроде: „Считаете ли вы важным, чтобы в своей частной жизни члены королевской семьи подавали обществу хороший пример?" Разумеется, люди скажут „да", так что ты можешь продолжать: „Считаете ли вы, что в последние годы пример, подаваемый обществу членами королевской семьи, стал лучше или хуже?" Готова спорить на свой доход в следующем месяце, что восемь из десяти скажут „хуже", „много хуже" или что-нибудь совсем непечатное.

— Итак, бикини принцессы может оказаться не менее страшным оружием, чем праща Давида.

— Не менее, хотя ткани туда пошло не больше, — добавила она раздраженно.

— Продолжай лекцию.

— Потом, может быть, так; „Думаете ли вы, что королевская семья заслуживает недавнего повышения расходов на ее содержание, или вы считаете, что в данной экономической обстановке она должна подать пример самоограничения?" Какие-нибудь слова вроде этих.

— А может быть, даже: „Считаете ли вы, что число членов королевской семьи, находящихся на содержании налогоплательщиков, должно оставаться тем же, увеличиваться или уменьшаться?"

— Ты делаешь успехи, Френсис. А если непосредственно перед этим вопросом спросить, считают ли они, что принцесса Шарлотта и еще парочка неизвестных или пользующихся дурной славой членов королевской семьи хорошо отрабатывают затраченные на них деньги, то анкетируемые разозлятся еще больше и их ответы будут еще более резкими.

Его глаза блестели.

— И только после этого идет вопрос-гвоздь. „Больше или меньше популярна королевская семья, или делает ли она больше или меньше общественно полезной работы, чем пять лет назад?" Когда люди не дают себе труда как следует задуматься, они склонны считать себя ярыми сторонниками монархии. Поэтому тебе нужно добраться до их более глубоких чувств, до мыслей, которые они прячут, до вещей, о существовании которых они сами не всегда подозревают. Поставь этот вопрос первым, и ты, скорее всего, узнаешь, что популярность королевской семьи лишь чуточку меньше, чем прежде. Но если задать его после того, как им была предоставлена возможность поразмышлять о песке, сексе и расходах на содержание королевской семьи, то твои лояльные и законопослушные граждане превращаются в разъяренную толпу, готовую повесить свою любимую принцессу Шарлотту на ее бикини. Довольно?

— Более чем.

— Тогда, если ты не возражаешь, я ненадолго исчезну, чтобы почистить перышки.

Ее рука была на ручке двери, когда она вдруг обернулась:

— Тебе король не нравится, да? Я хочу сказать, как мужчине мужчина?

— Да. — Ответ был сухим, прямым и не очень уверенным. Он только разжег ее любопытство.

— Почему, скажи мне?

Она стучалась в дверь, которую он сам предпочел бы не открывать, но ей было нужно расширить базу их отношений, чтобы они не превратились в нудную рутину. Она считала, что они должны быть чем-то большим, чем простое совращение друг друга, иногда даже противостоянием. И уж, во всяком случае, это ей было интересно.

— За ханжество и наивность, — тихо ответил он. — Это патетический идеалист, который путается под ногами.

— Но ведь есть еще что-то, не правда ли?

— Что ты имеешь в виду? — спросил он с нескрываемым раздражением.

— Френсис, ты на полдороге к мятежу. Не станешь же ты говорить, что затеял это только из-за того, что король — ханжа.

— Он пытается вмешиваться в мои дела.

— Любой редактор с Флит-стрит пытается вмешаться в твои дела, но ты приглашаешь его на ленч, и вовсе не затем, чтобы линчевать.

— И почему ты так настаиваешь? Чего стоит одно его сюсюканье, насчет его детей и насчет будущего! — На его лице появилась боль, голос стал резким, а от обычного владения собой не осталось и следа. — Он постоянно читает мне ленции о том, как страстно он желает создать для своих детей лучший мир. О том, что мы не должны строить новые газопроводы и атомные электростанции, предварительно не подумав о его детях. О том, что свой первый долг в качестве будущего короля и монарха он всегда видел в том, чтобы произвести на свет наследников престола — его детей!

Мешки под глазами Урхарта потемнели, губы заблестели слюной, а сам он все больше распалялся.

— Этот человек свихнулся на своих детях. Он говорит о них всякий раз, когда я встречаюсь с ним. О них он ворчит, беспокоится, хнычет. Как будто дети это какое-то чудо, которое может сотворить только он. Разве желание повторить свой образ — не самое пошлое, низкое и эгоистичное из всех желаний?

Она не согласилась.

— Нет, я так не думаю, — мягко сказала она. Ее вдруг испугал огонь в глазах, которые смотрели прямо на нее, но в то же время как будто видели за ней что-то, причиняющее мучительную боль. — Нет, это не так. Это не эгоизм.

— Это чистый эгоизм, любовь к самому себе, уверяю тебя. Патетическая попытка заграбастать себе бессмертие.

— Это называется любовью, Френсис.

— Любовь! Твой ребенок был рожден от любви? Хорошенькая любовь, от которой ты оказываешься в больнице со сломанными ребрами, а твой ребенок — на кладбище!

Она изо всей силы закатила ему пощечину и сразу поняла, какая это была ошибка. ЕЙ следовало увидеть сигнал опасности в жилах, забившихся у него на висках. Ей следовало помнить, что у него не было детей, ниногда не было детей. Ей следовало проявить жалость. Это понимание пришло и ней с криком боли, когда в ответ он ударил ее ладонью по лицу.

Он немедленно отпрянул назад в отчаянии от того, что только что сделал. Он рухнул в кресло, и силы и ненависть вытекали из него, словно последние песчинки в песочных часах.

— Боже, Салли, прости меня. Мне так жаль. Она, напротив, сохранила полное спокойствие. Ее практика была богаче.

— Мне тоже, Френсис.

Он тяжело дышал; худоба, которая часто придавала ему энергичный и моложавый вид, теперь превратила его в съежившегося старого мужчину. Он сам сломал свои защитные стены.

— У меня нет детей, — сказал он, хватая ртом воздух, — и никогда не будет. Всю свою жизнь я пытался убедить себя, что это не имеет значения, но всякий раз, когда я вижу этого человека и слушаю его насмешки, я чувствую себя так, словно стою перед ним голым. Меня унижает одно его присутствие.

— Ты думаешь, что он делает это нарочно?

— Конечно, нарочно! Свои разговоры о любви он использует как орудие войны. Неужели ты настолько слепа, что не видишь этого?

Его гнев уступил место раскаянию:

— О, Салли, поверь, мне очень стыдно. Я еще никогда не бил женщину.

— Это случается, Френсис.

Она еще раз долгим взглядом посмотрела на человека, которого, как считала, знала, а потом тихо закрыла за собой дверь.

Гул ожидания усилился, когда Урхарт с красной кожаной папкой под мышкой вошел в зал заседаний палаты общин через дверь за креслом спикера. Словно утята, служащие секретариата гуськом проследовали в отгороженное для них место в задней части зала. Их обязанности заключались в том, чтобы снабжать его нужными сведениями тотчас же, как только нужда в них возникнет. Но не на этот раз. Он очень тщательно подготовился к выступлению и знал, чего хочет.

— Мадам спикер, с вашего разрешения, я хотел бы сделать заявление…

Урхарт медленно обвел взглядом битком набитые скамьи. Напротив него сидел Макниллин, еще раз перечитывавший бумагу из канцелярии Урхарта, полученную им за час до этого. С его стороны возражений не будет. Такие вопросы споров обычно не вызывали, во всяком случае, поддержка монарха лидером оппозиции росла по мере того, как личные разногласия Урхарта с королем становились достоянием прессы. Враг моего врага. Сидящий в дальнем конце зала с кучкой своих неунывающих соратников лидер небольшой либеральной партии вряд ли будет столь же миролюбив. У него семнадцать депутатов и амбиции, превосходящие амбиции всех остальных лидеров, вместе взятых. Когда-то заднескамеечник, он сделал себе имя, внеся законопроект об ограничении числа находящихся на содержании государства членов королевской семьи только пятью и поспособствовав отклонению законопроекта о равенстве прав наследования, согласно которому престол мог бы передаваться не только старшему сыну, но и старшему ребенку любого пола. Это дало ему десять минут в парламентских дебатах до отклонения билля, но зато потом несколько часов самого „горячего" телевизионного времени и многие футы комментариев в газетах. Ему было за что держаться, и он, конечно, постарается соблюсти приличия, но, как подумал Урхарт, обводя взглядом зал, приличия не очеиь-то приживаются в политике.

Его глаза остановились на „бредфордском зверюге". В своей обычной бесформенной спортивной куртке, колоритный и эксцентричный депутат от центрального Бредфорда в предвнушении схватки уже наклонился вперед. Прямые волосы падали ему на глаза, кулаки были судорожно сжаты, он приготовился вскочить с места при первой возможности. По натуре этот депутат от оппозиции был уличным драчуном, в любом обсуждаемом вопросе он видел повод для нлассовой борьбы против капитализма, которую вел с изрядной страстью, питаемой его личными утратами: подрабатывая студентом на заводе, в результате производственной травмы он потерял два пальца левой руки. Пламенный республиканец, он вспыхивал всякий раз, когда на обсуждение ставился вопрос, затрагивающий наследственные права. Предсказать его поведение не стоило большого труда, и Урхарт уже позаботился о том, чтобы один из членов его собственной фракции, жалованный дворянин от богатых „зеленых" пригородов, известный своим буколическим телосложением и отнюдь не буколическим нравом, оказался напротив „бредфордского зверюги". Дворянину было поручено „присмотреть" за „зверюгой" во время чтения заявления. Методы „присмотра" были оставлены на усмотрение дворянина, известного своей душевной ранимостью. Он только что поправился после небольшого инфаркта и теперь снова рвался в драку, как он сам выразился. Он уже пожирал глазами досточтимого депутата от центрального Бредфорда, сидевшего в шести футах напротив него.

— Я хотел бы сделать заявление по поводу финансовой поддержки Его Величества короля в течение ближайших десяти лет, — продолжал Урхарт. Сделав паузу, он остановил взгляд на „зверюге" и снисходительно улыбнулся. „Зверюга" издал вполне различимый рык, отчего улыбна премьер-министра стала только шире, особенно после того, как „зверюга" уже заметался в своей клетке.

— Предполагаемое соглашение предусматривает выделение на эти цели значительных средств и является, как я надеюсь, весьма щедрым, однако следует принять во внимание и инфляцию в течение всех этих десяти лет. В случае, если инфляция окажется меньше ожидаемой, разница будет направлена на…

— А сколько получит принцесса? — выкрикнул „зверюга".

Урхарт проигнорировал его реплику.

— Нет, вы все-таки ответьте мне, сколько получит принцесса за траханье на карибских курортах в следующем году?

— К порядку! И порядку! — громко потребовала мадам спикер.

— Я только спросил…

— Заткнись, ты, недоумок, — рявкнул дворянин, и эти слова услышали в зале все, кроме официальных стенографов, ведущих записи заседаний.

— Продолжайте, премьер-министр. Атмосфера уже была накалена, но температура поднялась еще выше, когда Урхарт добрался до конца своего небольшого заявления. Ему пришлось перекрывать все нарастающий шум: дворянин продолжал свою частную потасовку через пространство, разделяющее стороны. „Зверюга" бормотал свои оскорбления во время короткого и в целом одобрительного выступления лидера оппозиции, который после вялой попытки поставить под сомнение мотивы действий Урхарта рассыпался в комплиментах усилиям короля сохранить окружающую среду и социальный мир.

— Расскажи это своему несчастному, — бушевал дворянин, показывая пальцем на „зверюгу", которому недавно пришлось опровергать слухи о неверности жены. В ответ последовал грубый жест, в котором приняли участие два ампутированных пальца.

Когда очередь дошла до лидера либералов, его выступление не прозвучало столь же одобрительно.

— Не согласится ли премьер-министр, хотя мы полностью поддерживаем важную работу королевской семьи, что состояние ее финансовых дел оставляет желать много лучшего? Проект соглашения отражает только часть расходов казны на содержание королевской семьи, без учета расходов на личные самолеты королевской семьи, на королевскую яхту, на королевсний поезд…

— На королевскую голубятню! — вставил „зверюга".

— …которые разнесены по бюджетам различных государственных ведомств. Не было бы лучше, откровеннее и честнее собрать все эти расходы в одну статью, чтобы мы знали истинные цифры?

— Позор! Что вы прячете?

— Я отвергаю обвинения досточтимого джентльмена в том, что не был достаточно честен и откровенен… — начал Урхарт.

— Так снольно же всего?

— Из этих цифр не делается никакого секрета, Королевская семья прекрасно отрабатывает эти деньги…

— Так какие же это деньги?

На снамьях оппозиции к выкрикам „зверюги" присоединились еще несколько депутатов, которые, видимо, почувствовали слабость позиции премьер-министра и не смогли устоять перед искушением воспользоваться ею.

— Цифры сильно меняются от года к году, потому что речь идет о весьма специфических статьях расходов…

— Например?

— …таких, как ремонт и модернизация королевских поездов. Королевские дворцы также требуют интенсивного ухода, который в неноторые годы может становиться весьма дорогостоящим. А из огромных ведомственных бюджетов выделить точные цифры расходов часто очень трудно.

Урхарта явно донимали перебивающие его реплики. Все видели, что он начинает поддаваться напору и явно избегает деталей. Его оппоненты почувствовали азарт. Чем больше он уклонялся от прямых ответов на вопросы, тем громче становились призывы „выложить все", к которым присоединился даже лидер либералов.

— Уважаемое собрание должно понять, что мое сегодняшнее заявление относится только к соглашению о расходах на содержание королевской семьи. Традиция запрещает мне касаться других статей бюджета, к тому же с моей стороны было бы крайне неуместным говорить о таких вещах без предварительной консультации с Его Величеством. Нам следует охранять достоинство короны и с уважением и почтением относиться к королевской семье, являющейся ее носителем.

Во время паузы, которую Урхарт сделал, чтобы придать вес только что произнесенным словам, шум вокруг него резко усилился. Урхарт нахмурил брови.

— Только вчера со скамей оппозиции меня обвиняли в презрительном отношении к Его Величеству, а что же происходит сегодня? — Эти слова разозлили его оппонентов, и под своды зала полетели все менее парламентские выражения. — Это буйствующая чернь, мадам спикер.

Урхарт простер обвиняющий перст в сторону скамей оппозиции.

— Им не нужна информация, им нужен скандал!

Было очевидно, что он потерял веяное самообладание перед лицом непрекращающихся нападок, и мадам спикер знала, что это конец всякого разумного диалога. Она уже была готова пренратить дискуссию по данной теме и объявить следующую, ногда с места, где сидел дворянин, раздался вопль. Дворянин был на ногах.

— Можно слово по порядку ведения, мадам спикер?

— Пожалуйста, никаких выступлений по порядку ведения. Мы и так уже потеряли много времени…

— Но этот несчастный только что послал меня и пожелал получить еще один инфаркт!

Сразу несколько обвиняющих перстов указали на „зверюгу", и столпотворение стало всеобщим.

— В самом деле? — сердито спросила спинер.

— Как всегда, он ничего не понял, — с невинным видом стал оправдываться „зверюга". — Я сказал, что его хватит еще один инфаркт, когда он узнает, во что обходится нам эта чертова монархия. Это миллионы и миллионы…

Остальные его слова потонули в буре возмущенных выкриков со всех сторон.

Урхарт взял свою папку и направился к выходу, бросив взгляд на гудящий как потревоженный улей зал. Нет никакого сомнения, из него клещами постараются вытянуть цифру полных расходов на содержание королевской семьи и ему, возможно, придется уступить давлению. В любом случае заинтригованные сегодняшним скандалом редакторы Флит-стрит разошлют своих репортеров с заданием откопать истину. Будут высказаны обоснованные догадки, и не составит большого труда назвать цифры, не очень сильно отличающиеся от точных. Какая жалость, подумал он, что именно в прошлом году обслуживающее королевскую семью авиационное подразделение сменило оба своих устаревших лайнера на новые, совсем не дешевые. Еще печальнее, что на него пришлась и перестройка королевской яхты „Британия". Цифра, ноторая попадет в руки даже самого ленивого из журналистов, будет заметно больше полутора сотен миллионов фунтов, а мимо такого куска, красного мяса не пройдет спокойно даже самый лояльный из редакторов. Никто, однако, не сможет обвинить Урхарта в нечестном или нетактичном отношении к королю. Во веяном случае, лично Урхарта. Разве он не все сделал, чтобы защитить короля, даже под таким сильным давлением? А с завтрашнего дня под нажимом газетных заголовков окажется сам король. Тогда и придет время для опроса Салли.

А за сегодняшний день сделано немало даже для премьер-министра, сказал он себе.

— Господин премьер-министр, на пару слов с вами хочет увидеться мистер Стэмпер.

— В качестве личного советника, председателя партии, главного мойщика пустых бутылок или почетного президента своего футбольного клуба?

Урхарт снял ноги с зеленой кожи дивана в своем кабинете в палате общин, на котором он в ожидании вечернего заседания просматривал правительственные бумаги. Он не мог припомнить, о чем должны были быть следующие дебаты. Об усилении наказаний для преступников или об уменьшении взносов в ООН? Впрочем, не важно, все равно бульварная пресса получит свою порцию сенсаций, а оппозиция снова предстанет в самом худшем свете.

— Мистер Стэмпер не уточнил, — ответил лишенный юмора секретарь, не высовывая из-за двери своих плечей и.ограничиваясь одной головой.

— Катите сюда его инвалидную коляску! — скомандовал премьер-министр.

Стэмпер вошел и тут же молча направился к бару, где налил себе изрядную порцию виски.

— Похоже, у тебя плохие новости, Тим.

— Точно. Хуже были очень давно.

— Уж не откинула ли копыта еще одна думающая только о себе свинья с задних скамей?

— Хуже, Френсис, гораздо хуже. Последний опрос показал, что мы на три пункта впереди оппозиции. Но, что еще тревожнее, некоторым ты нравишься, и у тебя на десять пунктов больше, чем у Маккиллина. Твоему тщеславию теперь не будет удержу. И похоже, что твой идиотский план досрочных выборов начинает-таки срабатывать!

— Слава тебе, Господи.

— Но есть кое-что более поразительное, Френсис, — продолжал Стэмпер уже более серьезно. Он без спросу налил еще стакан и протянул его Урхарту. — Только что я перекинулся парой слов с министром внутренних дел. Кое-какие общие правила высокой политики. Похоже, что этого засранца Марплса поймали-таки наконец со спущенными штанишками прошлой ночью на набережной в Патни.

— Это в январе-то? — с недоверием спросил Урхарт.

— С поличным. Он был с четырнадцатилетним сопляком. Видимо, решил ударить по младенцам.

Стэмпер удобно расположился за рабочим столом Урхарта, положив ноги на записную книжку премьера. Он нарочно дразнит его и испытывает свою судьбу, подумал Урхарт. Должно быть, его новость действительно того стоит.

— Однако ему повезло. Полиция пригрозила предъявить ему обвинение, он раскололся и выложил им все в надежде, что с ним обойдутся мягко. Назвал кучу имен и адресов, пересказал гору сплетен и намекнул, где им искать, если они хотят нанрыть организованную проституцию.

— Кастрировать таких мало…

— И среди прочих имен выплыло одно очень интересное. Дэвид Майкрофт.

Урхарт отпил большой глоток из стакана.

— И вот ни с того ни с сего наши орлы в голубых мундирах заделались паиньками и просят неформального совета. Если Марплс пойдет под суд, он потянет за собой Майкрофта, и вот тут-то бездна и разверзнется. Министру внутренних дел кивнули и намекнули, что судебное преследование досточтимого депутата палаты общин от Дагенхема не в интересах общества. Так что от довыборов мы избавлены. Урхарт опустил ноги с дивана.

— А что у них на Майкрофта?

— Не густо. Просто его имя и тот факт, что Марплс встретил его в канун Нового года в каком-то клубе гомосенсуалистов. Кто знает, куда может привести эта ниточка? Они даже не допросили его.

— Возможно, им стоило это сделать.

— Они не могли этого сделать, Френсис. Если бы они принялись за Майнрофта, им пришлось бы заняться и Марплсом, а потом и всеми нами. Если объявить посещение клуба гомосенсуалистов преступлением, придется пересажать половину палаты лордов.

— Послушай меня, Тим. Они могут жарить Марплса хоть на ржавом шампуре, мне на это плевать. Но ему не должно быть предъявлено обвинение в течение нескольких недель, по меньшей мере, до выборов, после которых это дело не будет стоить и ломаного гроша. Однако, если они смогут надавить на Майкрофта сейчас, это будет для нас очень полезной страховкой. Как ты не понимаешь? На доске фигуры. Сегодня ты берешь слабую фигуру, чтобы потом, когда это уже не будет играть роли, отдать сильную. Кажется, это называется жертвой ферзя.

— Думаю, мне надо выпить еще. Задачки вроде этой, да еще так близко к королю… Если все это выплывет наружу…

— Давно Майкрофт служит у короля?

— Они знакомы еще с тех пор, когда оба были прыщавыми юнцами. Один из самых старых его помощников. И самых близких друзей.

— Звучит убийственно серьезно. Быль бы ужасно, если бы король знал об этом.

— И покрывал его, несмотря на ответственность работы, которую тот делает. Ему известна, наверное, половина государственных секретов.

— Но еще хуже, если Его Величество ничего не знает. Тридцать лет его дурил, обманывал, водил за нос один из его самых близких друзей, человек, которому он доверился полностью.

— Беспринципный человек или глупец. Монарх, который не может исполнять свои обязанности или который не хочет. И что пресса сделает из всего этого, если узнает?

— Жуткая новость, Тим, просто жуткая.

— Хуже я отродясь не слышал.

Наступило долгое молчание. А потом сенретарь премьер-министра услышал из-за двери набинета своего босса долгий, почти нескончаемый взрыв гомеричесного хохота.

— Черт их побери! Черт их всех побери, Дэвид! Как можно быть такими кретинами? — Король швырял в воздух одну газету за другой, а Майкрофт наблюдал, как они, попорхав, ложились на пол. — Я не хотел увеличения расходов на мое содержание, а теперь меня упрекают в жадности. И нак могло случиться, что всего через несколько дней после того, как премьер-министру стало известно о моем желании, чтобы королевская семья платила полный налог со всех своих доходов, это подается как идея премьер-министра?

— Анонимное сообщение канцелярии премьер-министра… — еле слышно пробормотал Майкрофт.

— Ну, разумеется! — рявкнул король, словно на непонятливого ученика. — Они даже высказывают предположение, что я согласился на введение этого налога под давлением, что к этому меня вынудила враждебная реакция прессы. Нет, этот Урхарт — просто чудовище! Он не может не переиначить все в свою пользу. Даже если он случайно наткнется на правду, то встанет и пойдет дальше как ни в чем не бывало. Это абсурд!

Номер „Таймc" отлетел в самый дальний конец комнаты и лег там маленьким сугробиком.

— Хоть один из них поинтересовался фактами? Майкрофт неловко кашлянул.

— „Телеграф". Их статья написана честно. Король выхватил эту газету из кучи и просмотрел ее страницы.

— Урхарт пытается унизить меня, Дэвид. Порезать на кусочки, даже не давая мне шанса объясниться.

Сегодняшней ночью ему приснился сон: со страниц всех газет на него смотрели широко открытые в ожидании глаза чумазого мальчишки с крошками на подбородке. Этот сон напугал его.

— Я не позволю им тащить меня, нак ягненка на заклание, Дэвид. Не могу допустить этого: я должен найти способ изложить свою точку зрения, сказать то, что я думаю, без того, чтобы Урхарт мешал мне. Я дам интервью.

— Но короли не дают интервью газетам, — слабо запротестовал Майкрофт.

— Да, прежде не давали. Но сейчас век новой, открытой монархии. Я дам это интервью, Дэвид. „Телеграфу", я думаю. Эксклюзивное.

Майкрофт хотел возразить, что интервью — неудачная идея, а эксклюзивное интервью — неудачная вдвойне, потому что остальные газеты чувствуют себя обойденными и обрушиваются на счастливчика. Но сил спорить у него не было. Весь этот день он не мог сосредоточиться. Весь день с самого раннего утра, когда в его дверь постучали и на пороге он увидел окружного следователя и инспектора отдела полиции по борьбе с проституцией и игорным бизнесом.

Свою машину Лэндлесс повел сам, сказав подчиненным, что некоторое время он будет вне досягаемости. Его секретарша ненавидела тайны и все эти отлучки объясняла по-своему: опять шеф намылился с какой-нибудь молоденькой девахой, у которой круглая попка и не такой круглый счет в банке. Она хорошо знала его. Лет пятнадцать назад, когда в природе не было еще таких вещей, как замужество, положение и морщинки и она была молоденькой, то сама не прочь была покрутить перед ним хвостом. Ее понимание мужской природы помогло ей стать отличным помощником с умопомрачительным окладом, но не избавило от ревности. А сегодня он ничего не сказал никому, даже ей. Он хотел, чтобы до возвращения о его поездке не знал никто в целом мире.

Столик дежурного был крошечным, сама приемная — скучной. На стенах висело несколько посредственных полотен начала викторианской эпохи: лошади и сцены охоты в духе Стаббса и Бена Маршалла. Одно из них могло быть подлинником Джона Херринга, но Лэндлесс в этом не был уверен, хотя в последнее время он набил руку на таких вещах, купив немало подлинников. Почти сразу же к нему подошел молодой лакей в длинной ливрее с фалдами, в парике и чулках, и пригласил в небольшой, но сверкавший чистотой лифт, отделанный панелями красного дерева, блеск которых соперничал с блеском обуви служащих дворца. Лэндлесс пожалел, что его мать уже не сможет увидеть всего этого: ей бы здесь понравилось. Она родилась в день смерти королевы Александры и всегда верила, что это как-то сказалось на ее судьбе. Она постоянно намекала на таинственную „особую связь" и позже стала посещать спиритические сеансы. Незадолго до того, как его дорогая мамочка сама отбыла в мир иной, она три часа провела в толпе, жаждавшей увидеть принцессу Диану в день ее свадьбы. Ей удалось увидеть только заднюю часть кареты, да и то в течение считанных секунд, но она размахивала своим флажном, кричала приветствия и плакала, а домой вернулась с чувством выполненного долга. Для нее все это было предметом патриотической гордости, чем-то вроде сувенирной банки печенья. Попади она сейчас сюда, она просто упикалась бы. .

— Это ваш первый визит? — спросил лакей, Лэндлесс кивнул. Ему позвонила принцесса Шарлотта и сообщила об эксклюзивном интервью для „Телеграфа", причем подразумевалось, что устроила это интервью она сама. Сможет ли он прислать кого-нибудь надежного? Даст ли он дворцу возможность просмотреть готовую статью, прежде чем ее печатать? Смогут ли они в ближайшее время снова пообедать вместе? Его провели по широному коридору с окнами, выходящими на внутренний двор. Здесь живопись была лучше, портреты давно забытых особ королевской крови работы мастеров, чьи имена гораздо лучше сохранило время.

— При первом обращении назовите его „Ваше Величество". Потом можете обращаться к нему просто „сир", — пробормотал лакей, приближаясь н солидной, без претензий, двери.

Когда дверь неторопливо отворилась, Лэндлесс вспомнил еще один вопрос Шарлотты: считает ли он эту затею удачной? У него были сомнения, и очень серьезные сомнения, в том, что для короля она обернется удачей, но для его газеты это была просто находка.

— Салли? Прости за ранний звонок. От тебя не было никаких вестей день или два. У тебя все в порядке?

На самом деле вестей не было неделю, и, хотя Урхарт послал ей цветы и направил к ней двух важных потенциальных клиентов, для звонка он никак не мог выкроить время. У них была стычка, но сейчас она, должно быть, пережила ее. Она должна была пережить ее, если хочет сохранить душевное равновесие. Как бы то ни было, у нынешнего звонка неотложная причина.

— Как дела с опросом? Он уже готов? — По ее голосу он пытался угадать настроение. Тон был немного холодный и скованный, словно она еще не совсем проснулась. Что делать, дело есть дело.

— Тут кое-что выплыло. Говорят, что Его совестливое Величество дал эксклюзивное интервью „Телеграф", и через пару дней оно будет в газете. У меня нет ни малейшего представления, что там. Лэндлесс сидит на нем, кан клуша на яйцах, но я не могу отделаться от ощущения, что в интересах общества следует соблюсти баланс. Ты так не считаешь? Возможно, хорошо бы упредить эту публикацию общественным опросом, отражающим растущее в обществе разочарование норолевской семьей? — Он посмотрел в онно на парк Сент-Джеймс, где возле пеликаньего пруда в серой утренней дымке две дамы пытались растащить своих сцепившихся собак. — Я полагаю, что некоторые газеты, вроде „Тайме", могут даже намекнуть, что интервью короля является поспешной и отчаянной попыткой отреагировать на результаты такого опроса.

Он вздрогнул, когда одна из дам, выдернув своего миниатюрного любимца из пасти большой черной дворняги, изо всех сил лягнула ее каблуком в пах. Теперь собаки расцепились, но зато сцепились их хозяйки.

— И было бы просто отлично, если бы такой опрос был готов к публикации, скажем… сегодня после обеда?

Салли перевернулась на другой бок, чтобы положить трубку на аппарат, и потянулась, окончательно расставаясь со сном. Несколько мгновений она лежала, глядя в потолок, давая мозгу время разослать телу свои команды. Ее нос, подобно перископу, торчал из-под простыни, словно обнюхивая тольно что полученную новость. Потом она села в кровати, бодрая и готовая к действию, и повернулась к тому, что лежало рядом с ней.

— Мне надо идти, милый. Проснулось зло и принялось за дело.

„Гардиан", первая страница, 27 января

НОВЫЙ ШКВАЛ ОБРУШИВАЕТСЯ НА КОРОЛЯ.

„ХРИСТИАНИН ЛИ ОН?"

Новый шквал противоречий обрушился на королевскую семью вчера вечером, когда епископ Дерхемский с кафедры своего собора подверг сомнению религиозные взгляды короля. Процитировав опубликованное ранее на этой неделе и вызвавшее сильную критику газетное интервью короля, в котором тот продемонстрировал глубокий интерес к восточным религиям и не отрицал возможности физического воскрешения, епископ-фундаменталист осудил его как „заигрывание с мистицизмом в угоду моде".

„Король является защитником веры и помазанным главой нашей англиканской цернви. Но христианин ли он?"

Букингемский дворец заявил вчера, что король просто пытался подчеркнуть, что он, будучи монархом державы с большим количеством расовых и религиозных меньшинств, считает своим долгом не придерживаться слишком узких и ограниченных взглядов на свою религиозную роль. Однако нападки епископа, похоже, подольют нового масла в огонь противоречий после недавнего драматического опроса общественного мнения, показавшего резкое падение популярности некоторых членов королевской семьи, например, принцессы Шарлотты, и растущие требования ограничить число находящихся на содержании государства членов королевской семьи.

Сторонники короля вчера вечером устроили марш в его поддержку „Мы не должны поддаться соблазну устроить конституционный супермаркет, на котором можно выбрать самую дешевую форму правления", — сказал виконт Квиллингтон.

Критики короля, напротив, не замедлили указать, что, несмотря на свою личную популярность, король явно не справляется с ролью лидера во многих областях. „Король должен отвечать самым высоким стандартам общественной морали, — сказал один из заслуженных заднескамеечнинов правящей партии, — но его лидерство в его собственной семье оставляет желать много лучшего. Ее члены подводят и его, и нас. Им платят слишком много денег, у них слишком густой загар, они слишком мало работают, и они слишком многочисленны".

„Королевский дуб сотрясается, — сказал другой , критик. — Не будет большой беды, если один или два члена королевской семьи свалятся с его ветвей…"

Сведения об этом начали поступать вскоре после четырех пополудни, а когда они подтвердились, короткий зимний день уже угас, и весь Лондон погрузился во мрак. Это был злосчастный день — теплый фронт прошел через столицу и принес за собой потоп нескончаемого дождя, который не прекратился и ночью. В такой день лучше сидеть дома.

Но пребывание дома и стало ошибкой, и притом роковой, для трех женщин и их детей, которые звали своим дом 14 по Квинсгейт Креснт, многоквартирный дом посреди района Ноттинг Хилл, в самом сердце старого района трущоб, где в шестидесятые годы селились бродяги и иммигранты под строгим оком рэкетиров. Тогда это называлось „рахманизмом" — по имени самого знаменитого из домовладельцев-рэкетиров. Теперь, спустя годы, это зовут „полупансионом". Местные власти селят сюда матерей-одиночек и неблагополучные семьи; так им проще свалить с себя заботу об этих несчастных. Обстановка дома 14 не претерпела существенных изменений за тридцать лет, прошедших с тех пор, как здесь был бордель. Однокомнатные номера, общие туалеты, недостаточное отопление, сгнившие рамы и атмосфера безысходности. Во время дождя обитатели дома с тоской наблюдали, как сочится вода сквозь щели в рамах, как мокнут стены и как от них отстают обои.

Бесхозность порождает равнодушие, и никому из жильцов не пришло в голову поднять тревогу по поводу запаха газа, стоявшего в доме уже несколько дней. Это дело хозяев, которые появляются здесь, когда захотят. Жильцов это не касается, так они, по крайней мере, думали.

С наступлением сумерек автомат щелкнул своими реле и включил свет на лестнице. Это были всего лишь шестидесятиваттные лампочки, по одной на лестничную площадку, но небольшого искрения в цоколе одной из них оказалось достаточно, чтобы вызвать взрыв газа, обрушившего все пятиэтажное здание и значительную часть соседнего, В соседнем доме, к счастью, никого не оказалось, он пустовал, но в доме 14 проживали пять семей, женщины с детьми, в том числе и грудными. Из-под его обломков живыми вытащили только восьмерых. Восьмерых из двадцати одного. Когда король прибыл на место катастрофы, он увидел огромную кучу кирпичей, разбитых дверных проемов и исковерканных остатков мебели, по которой в резком свете прожекторов карабнались пожарные. Подозревали, что под ней погребены еще несколько человек, о которых не было сведений. Над головами спасателей зловеще раскачивалась повисшая на конце балки двуспальная кровать, и ее простыни хлопали на порывистом ветру. Ради безопасности пожарных ее следовало сбросить оттуда, но автокран где-то застрял из-за дождя и уличных пробок, а ждать было некогда,

— Король попросил отвезти его на место аварии сразу же, как узнал о ней.

Я не собираюсь ни давать указания, ни путаться под ногами. Но слово, сказанное в минуту тяжелой утраты, весомее тысячи запоздалых эпитафий.

Запрос попал в диспетчерскую Снотланд-Ярда в тот момент, когда сотрудники делали доклад министру внутренних дел, и он немедленно сообщил новость на Даунинг-стрит. Когда король прибыл на место, он увидел, что, сам того не зная, стал участником гонки и эту гонку проиграл. Урхарт уже утешал раненых, выражал сочувствие расстроенным, давал интервью, позировал перед телекамерами, словом, был на виду. В результате монарх выглядел игроком, вызванным на поле со скамьи запасных. Игрок вроде бы и способный, но игра уже сделана. Но это не футбольный матч, во всяком случае, не должен быть, старался убедить себя король.

В течение некоторого времени монарху и премьер-министру удавалось избегать друг друга: один тихо разыскивал и расспрашивал пострадавших, другой сосредоточился на поисках сухого места, откуда можно было бы давать интервью. Но оба знали, что встреча неизбежна. Если они откажутся от нее, то сенсации не миновать и трагедия превратится в фарс. Подобно часовому, король стоял на вершине груды обломков, окруженный быстро расширяющимся озером жидкой грязи, которое Урхарту пришлось форсировать, чтобы добраться до него.

— Ваше Величество.

— Мистер Урхарт.

Теплоты в их приветствиях было не больше, чем при столкновении двух айсбергов. Ни один из них не смотрел на другого, оба предпочитали обозревать окрестности.

— Не говорите ни слова, сир. Уже и так слишком много горя, слишком много противоречий. Смотрите, но ничего не говорите. Я вынужден настаивать на этом.

— Никакого даже самого беглого выражения сочувствия? Даже под вашу диктовку?

— Даже кивка головой, даже скорбного выражения лица или нарочито опущенных глаз. Даже согласованных фраз, потому что вам, похоже, доставляет удовольствие затягивать узлы, которые пытаемся распутать мы.

Выразительным жестом король словно отмел обвинение.

Но премьер-министр медленно продолжил, тщательно выбирая слова:

— Я вынужден настаивать на этом.1 — Итак, молчание?

— Полное. И на довольно продолжительное время.

Король впервые перевел свой взгляд с развалин на лицо премьера — на нем было выражение холодной снисходительности. Руки премьер засунул глубоно в карманы плаща.

— Я не собираюсь этого делать.

Урхарт усилием воли удержался от того, чтобы принять вызов, потеряв над собой контроль. Он не собирался давать королю ни малейшего повода для удовлетворения.

— Как вы видели, ваши взгляды не встречают понимания.

— И не позволю манипулировать собой. Урхарт проигнорировал обвинение.

— Молчать, вы говорите, — продолжал король, повернув лицо навстречу ветру и дождю, так что его нос выступал вперед, словно бушприт накого-то большого парусника. — Хотел бы я знать, мистер Урхарт, что стали бы делать вы, если бы какой-нибудь идиот еписноп сделал вас мишенью таких смехотворных обвинений. Заткнулись бы? Или стали бы сопротивляться? Вам не кажется, что важнее всего высказаться, дать тем, кто желает слушать, возможность услышать и понять?

— Но я не нороль.

— Да. И счастью для нас обоих, и я должен благодарить за это судьбу.

Урхарт пропустил оскорбление мимо ушей. В ослепительно ярком свете прожекторов из-под обломков торчала детская ручонка. После кратких секунд замешательства и надежды страшная догадна умерла среди грязи: это была только кукла.

— Я хочу быть уверенным, сир, что я вами услышан и понят. — Грохот падающих где-то рядом обломков не отвлек их от разговора. — В дальнейшем любое ваше публичное выступление будет считаться моим правительством намеренной провокацией, объявлением войны. А за последние двести лет ни одному монарху не удалось напасть на премьер-министра и победить.

— Интересное замечание. Я забыл, что вы ученый.

— Политика — наука о достижении и применении власти. Это жестокое, практически безжалостное, занятие. Это не для королей.

Дождевая вода стекала по их лицам, попадала эа воротнин. Оба они вымокли и замерзли. Оба были немолоды, обоим следовало бы поискать сухое место, но ни один из них не хотел двинуться первым. Наблюдатель этой сцены из-за стука отбойных молотков и громких выкриков пожарных не разобрал бы ни слова из их разговора, он видел бы только двух людей, стоящих лицом друг к другу, правителей и соперников, их силуэты в резном свете прожекторов на сером фоне дождя. Он бы не уловил ни наглости в лице Урхарта, ни вневременного царственного протеста, окрасившего румянцем щеки его собеседника. Возможно, внимательный наблюдатель и заметил бы возмущенное движение плеч короля, но отнес бы его к печальному событию, приведшему его сюда.

— Вы забыли о морали, премьер-министр.

— Мораль, сир, это язык равнодушных и неспособных н страстям, это месть бессильных, это оправдание тех, кто попытался и потерпел поражение, или тех, у кого вообще не хватило храбрости попытаться.

Теперь была очередь Урхарта провоцировать собеседника. Воцарилось долгое молчание.

— Хочу вас поздравить, премьер-министр. Вам удалось охарактеризовать себя с исчерпывающей ясностью.

— Я не хотел оставить у вас ни малейших сомнений.

— Вы и не оставили.

— В таком случае, мы договорились, не так ли? Больше ни единого слова?

Когда король наконец заговорил, его голос был так тих, что Урхарту приходилось напрягаться, чтобы разобрать его.

— Можете быть уверены, что я буду следить за своими словами с той же тщательностью, с какой нацеливаете свои слова вы. То, что вы сказали сегодня, я не забуду никогда.

Разговор был прерван предупреждающими крикнами: пожарные покинули гору обломков. Деревянная балка вздрогнула, наклонилась и наконец обрушилась, отправив кровать в медленный, грациозный полет, в конце которого ее ожидало превращение еще в одну бесформенную нучу обломков посреди развалин. Только одна подушка осталась-таки качаться на ветру, повиснув на заостренном крюке того, что еще сегодня утром было детской кроваткой, — ее пластмассовое постукивание было слышно сквозь шум ветра. Не говоря больше ни слова, Урхарт отправился в обратное путешествие через лужу.

Майкрофт присоединился к норолю на заднем сиденье его машины; им предстояло вернуться во дворец. Почти всю дорогу король молчал, закрыв глаза и глубоко погрузившись в свои мысли и переживания, — под впечатлением увиденного, как решил Майкрофт. Заговорил он тихо, почти шепотом, словно были они в церкви или в камере осужденного на смерть.

— Больше никаких слов, Дэвид. Мне приказано или молчать, или принять последствия отказа молчать.

Глаза короля все еще были закрыты.

— Больше не давать интервью?

— Никаних, если я не хочу открытой войны.

Это слово еще долго звучало между ними в молчании, длившемся несколько мгновений, переросших затем в долгие минуты. Майнрофт подумал, что сейчас у него есть возможность сназать о своем.

— Сейчас, наверное, неподходящий момент… он никогда не будет подходящим, но я хотел бы попросить несколько дней отпусиа, чтобы уехать. Вы не будете в ближайшее время выступать публично, а мне нужно уладить некоторые мои личные проблемы.

Голова короля все еще была откинута назад, глаза закрыты, а слова прозвучали отрешенно и бесстрастно:

— Прости, Дэвид. Боюсь, я совсем забыл про тебя, погрузившись в свои заботы. — Он вздохнул. — При всей этой суматохе мне следовало все же поинтересоваться твоими делами. Рождество без Фионы было, должно быть, кошмарным. Разумеется. Разумеется, тебе нужно передохнуть. Но есть одно маленькое дело, в котором мне понадобится твоя помощь, если, разумеется, ты сможешь оказать ее мне. Я хочу совершить небольшую поездку.

— Куда?

— На три дня, Дэвид. Только на три дня и недалеко. Мне пришли в голову Брикстон, Хэндворт и, возможно, Мосс Сайд и Горболс. Проехать по провинции. В один день пообедать в столовой для бездомных, в другой — позавтракать на пункте раздачи пищи Армии Спасения. Выпить чаю с живущей на пособие семьей и посидеть с ними у камина с единственным поленом. Познакомиться с ночующими на улице подростками. Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Это невозможно!

Его голова все еще была откинута назад, глаза закрыты, а голос такой же ровный и бесстрастный.

— Это необходимо. И я хочу, чтобы повсюду меня сопровождали объективы фото— и телекамер. Возможно, я проведу на диете пенсионера три дня, но я потребую, чтобы сопровождающие меня репортеры делали то же.

— При этом заголовки в газетах будут крупнее, чем после любой речи.

— Я не пророню ни слова. — Он засмеялся, словно ледяной юмор был единственным способом подавить пожиравшую его изнутри тревогу. Этот смех был таким искренним, что он сам немного испугался.

— А вам и не нужно будет говорить. Эти кадры станут главными в каждом выпуске новостей.

— Вот если бы любое начинание короля получало такой отклик… — Его голос был почти озорным.

— Но вы понимаете, что это и будет объявлением войны правительству? Урхарт этого так не оставит…

Упоминание имени премьера подействовало на короля, как удар хлыстом. Он выпрямился, покрасневшие глаза открылись и вспыхнули ярким огнем, челюсть напряглась, словно через его тело пропустили электрический ток. В груди что-то обожгло.

— Сначала этого так не оставим мы! Урхарту не остановить меня. Он может запрещать мои речи, может запугивать меня и угрожать мне, но это королевство мое, и я имею полное право ездить по нему куда хочу и когда хочу!

— И когда вы решили начать гражданскую войну? Печальная усмешка снова появилась на лице короля.

— Я думаю… я думаю, на следующей неделе.

— Вот теперь я вижу, что это несерьезно. На ее подготовну нужны месяцы.

— Куда и когда я хочу, Дэвид. И не нужно никакой подготовки. Я не хочу встречаться с кем-то конкретно. У меня нет никаких предварительных пожеланий. В любом случае, если я дам им время на подготовку, то мне покажут лишь продезинфицированный вариант Британии, выскобленный и вымытый добела к моему приезду. Нет, Дэвид. Никакой подготовки, никаких уведомлений. Мне осточертело играть короля, пора сыграть человека. Надо проверить, выдержу ли я в течение трех дней то, что другим приходится терпеть всю жизнь. Надо посмотреть, смогу ли я избавиться от своих бархатных пут и посмотреть в глаза своим подданным.

— А безопасность? Как быть с безопасностью? — с отчаянием в голосе спросил Майкрофт.

— Лучший способ обеспечить безопасность — появиться неожиданно, когда тебя никто не ждет. Если я сам сяду за руль своей машины, я буду в полной безопасности.

— Вы должны полностью отдавать себе отчет в том, что вы делаете. Такая поездка, да еще в сопровождении репортеров, будет означать открытое объявление войны, и пути для отступления и компромиссов будут закрыты. Это прямой публичный вызов премьер-министру.

— Нет, Дэвид, я вижу это не так. Урхарт представляет угрозу обществу, это, безусловно, так, но для меня в этом есть еще одна сторона. Мне нужно найти себя, ответить на глубокие побуждения моей души, убедиться, что я не в состоянии справиться с задачей быть не только королем, но и человеком. Я не могу убежать от своей природы, Дэвид, от того, во что я верю. Это не только вызов Урхарту. Это, скорее, вызов себе самому. Это ты можешь понять?

Слова короля тяжким грузом ложились на плечи Майкрофта, и они опустились, словно придавленные этой тяжестью. Он почувствовал себя смертельно уставшим от гонки собственной жизни, у него не осталось запаса жизненных сил. Сидевший рядом с ним человен был не просто король, он был чем-то большим, он был человеком, отстаивавшим свое право быть самим собой. Майкрофт прекрасно понимал его чувства и восхищался его мужеством.

Он кивнул.

— Конечно, понимаю, — ответил он тихо.

— Элизабет, тосты опять сгорели!

Урхарт брезгливо смотрел на остатки своего завтрака, рассыпавшегося на кусочни при первом же прикосновении ножа и оказавшегося у него на коленях. Его жена все еще была в халате; вчера она снова вернулась домой поздно — „я все стараюсь довести до сознания всех, дорогой, какой ты у меня замечательный", — и еще не совсем проснулась.

— В этой смехотворно маленькой кухне я просто не могу сосредоточиться, Френсис, не говоря уже о том, чтобы поджарить тебе тосты. Дай мне настоящую кухню, и ты получишь настоящие тосты.

Опять эта кухня. Он совсем забыл про нее, занятый другими делами. Сейчас у него на уме совсем другое.

— Френсис, что-нибудь не так? — Она слишком давно знала его, чтобы не уловить признаков тревоги.

Он жестом показал на газеты, сообщавшие о планах королевской поездни:

— Он не поддался на мой блеф, Элизабет.

— Это грозит неприятностями?

— Хуже не придумаешь. И это тогда, когда все пошло на лад. Опросы опять в нашу пользу, выборы вот-вот пора назначать. Это испортит нам все. — Он смахнул крошки со своих коленей. — Я не смогу высунуть носа за дверь в стране, где все только и делают, что говорят о нищете и о замерзающих пенсионерах. Мы съедем с Даунинг-стрит еще до того, кан ты успеешь выбрать новые обои или опорожнить тостер.

— Съедем с Даунинг-стрит? — В ее голосе зазвучала тревога. — Это может прозвучать грубо, но разве мы не въехали сюда только что?

Он в упор посмотрел на нее.

— Ты будешь скучать о ней? Ты меня удивляешь, Элизабет. Ты так редно бываешь дома.

Обычно она возвращалась за полночь, и, глядя сейчас на нее, он понял почему. По утрам она вечно была не в своей тарелке.

— А ты не можешь дать ему бой?

— Потом — да. И победить его. Но у меня нет времени, Элизабет, осталось всего две недели. Самое смешное в том, что король даже не понимает, что он сделал.

— Ты не должен сдаваться, Френсис. И ради меня, и ради себя. — Она принялась за свой тост с явным намерением показать, что это только у мужчин все валится из рук, но ей повезло не больше, чем ему, и она разозлилась. — Не забывай, что я делила с тобой все жертвы и весь твой тяжкий труд. И у меня тоже есть своя жизнь. Мне нравится быть женой премьер-министра. Когда-нибудь я стану вдовой бывшего премьер-министра. Тогда мне понадобится поддержка, какой-то, хоть небольшой, вес в обществе, ведь я останусь совсем одна.

Это прозвучало эгоистично и жестоко. Она опять не смогла удержаться от того, чтобы не пустить в ход свое самое мощное оружие — его вину.

— Все было бы иначе, будь у нас дети, которые могли бы содержать меня.

Он неподвижным взглядом смотрел на останки своего завтрака. Вот во что это вылилось. В жлобствование над его гробом.

— Сразись с ним, Френсис.

— Я и собираюсь, но его нельзя недооценивать. Если я отрублю ему ногу, он приковыляет обратно на другой.

— Тогда добей его.

— Хочешь сказать, как Джордж Вашингтон?

— Хочу сказать, как этот мясник Кромвель. Либо мы, либо он, Френсис.

— Видит Бог, я не хотел этого, Элизабет, действительно не хотел. Это значит не просто уничтожить одного человека, но поставить крест на нескольких столетиях истории. Всему есть свои пределы.

— Обдумай это хорошенько, Френсис. Это возможно?

— Это явно не то же самое, что лить крокодиловы слезы над бедствиями обездоленных.

— Правительства не решают проблем за людей, они просто стараются упорядочить их к общей выгоде. Ты не можешь упорядочить их к своей выгоде?

— За две-три недели? — Он пристально посмотрел в ее глаза. Она не шутила. Совсем не шутила. — Именно над этим я сушил себе мозги всю ночь. — Он осторожно нивнул головой. — Возможно, что это осуществимо. Если повезет. И если прибегнуть к колдовству. Вчинить ему иск: народ против короля. Но это будет не просто референдум, это будет революция. И, если мы победим, королевской семье никогда не оправиться.

— Не жди от меня жалости, я из Колхаунов.

— Но Кромвель ли я?

— Ты станешь им.

Он вдруг вспомнил, что истлевшие останки Кромвеля были выкопаны из могилы и вздернуты на виселицу. Он смотрел на останки тоста и думал, что Элизабет, скорее всего, к сожалению, права.