Доналд Бартелми Король

***

– Глядите! Ланселот!

– Скачет, скачет…

– Да как поспешно!

– Точно сам диавол его распаляет!

– Великолепная мускулатура могучей кобылы перекатывается ритмично под пропотевшей насквозь шкурой ея же!

– Иисусе, да он неимоверно поспешает!

– Но вот осаживает он кобылу свою и замирает на миг, в думу погрузившись!

– А вот мотает прекрасной головою в сумасбродной манере!

– Натягивает поводья, разворачивает кобылу и всаживает в бока ей золотые шпоры!

– Но ведь оттуль и прискакал он давеча с таким превышением скорости!

– Да нет, маленько не оттуль! Оттуль сейчас он скачет градусах в пятнадцати!

– Такой головоломный аллюр эдак скоро оставит лошадь без седока!

– Но не без Ланселота! Ланселот – самый всадчивый ездок в королевстве!

– Гляди-ка! Ланселот вместе с лошадью погрузился в глубокие грязи!

– Он сброшен с седла! Лошадь пала!

– Вот кобыла с трудом подымается! Но Ланселот еще на земле! Вероятно, он что-то себе повредил!

– Нет, вот он встал, осматривает лошадь, прыгает в седло и вновь натягивает поводья… Но он же неистово скачет совсем в другую сторону опять!

– От его метаний земля под копытами горит!

– Точно ему дают наводку со всех румбов сразу!

– Обеты его суровы и многочисленны!

– Поглядите – вот на пути у Ланселота еще один рыцарь оба уперли копья в фокры и несутся друг на друга вот сшибка тот рыцарь который не сэр Ланселот выбит из седла вот он взлетает в воздух и переворачивается вверх тормашками…

– Ланселот же с шумом и грохотом мчит себе дальше он даже не останавливается сокрушить голову противника а топочет еще неистовее к цели своей отдаленной…

– Я теряю его из виду, фигура его убывает и мельчает!

– А я еще вижу его, он все меньше и меньше в далеком отдалении!

– Скачет, скачет…

Гвиневера в Лондоне, во дворце. Сидючи в кресле, переводя яблоко на повидло.

– Мне это надоело до смерти, до чертиков, и меня уже тошнит, – сказала она.

– Да, мадам, – сказала Варли.

– Добрый вечер, английские собратья, – сказало радио. – Говорит Германия.

– Фундаментально неприятственный голос, – сказала Гвиневера. – Тухлая капуста.

– Неуязвимые силы Рейха, – сказал Ха-Ха, – наступают по всем фронтам. Дюнкерк полностью блокирован. Невообразимейшая резня. Сообщают о захвате в плен Гавейна…

– И за сто миллионов лет им этого не сделать, – сказала Гвиневера. – Гавейн еще задаст перцу их свинине.

– Самозваный и подлый король Артур тем временем чахнет в Дувре, если верить моим шпионам. В подозрительном одиночестве. Никакой Гвиневеры поблизости. Мне кажется, мы вправе, дорогие собратья, поинтересоваться, что это может означать.

– Это будет новость про вас, мадам.

– Я полагаю.

– А где же Ланселот? Куда он подевался? Куда и Гвиневера, – сказал Ха-Ха. – Война позабыта. Шлем и кольчуга отложены, свисают с кроватного столбика.

– Слоновий чеснок, – сказала Гвиневера.

– Что? – спросила Варли.

– Для щавелевого супа, – сказала Гвиневера. – Идеален. Как же мне раньше в голову не пришло?

– Да, получилось бы недурственно, мадам.

– Гвиневера – баба неплохая. В душе, – сказало радио.

– Откуда ему знать?

– Но женщины часто бестолковы, – сказал Ха-Ха. – Кроме того, она стареет. А женщины, старея, нередко становятся отчасти безрассудны.

– Но недостаточно безрассудны, – сказала Гвиневера, прикончив яблоко.

– Поганый язык – вот этого у него уж точно не отнять.

– Однако нужна ли налогоплательщикам королева, которая только и делает, что тянет сливянку да развлекается с одним из главных королевских советников? По-моему, нет.

– Который час? – спросила Гвиневера.

– Почти десять, – ответила Варли.

– Пора переключать. Поищи Эзру.

Варли повозимшись с радио.

– Это у меня не самая любимая наша война, – сказала Гвиневера. – Слишком много конкурентов. Никакой ясности. Ну разве что мы на Божьей стороне, это да. Вот что всегда меня восхищало в Артуре: как он вечно умудряется сражаться за правое дело. Но Иисусе – какова интрига! Были времена, когда мужчины выходили, полтора дня лупили друг друга по головам, и на этом все заканчивалось. А теперь же – послы туда-сюда, туда-сюда, секретные соглашения, дополнения еще секретнее, предательства, перемены сторон, ножи в спину…

– Действительно ужас, мадам.

– Приходится держать в голове столько разных людей – думать о них раньше вообще в голову не приходило, – сказала Гвиневера. – Взять, к примеру, хорватов. До этой войны я и понятия не имела, что существуют еще какие-то хорваты.

– А они за нас?

– Насколько я понимаю, их пока держат в резерве для вероятного восстания в том случае, если сербам не удастся выполнить какое-то там соглашение.

– Что есть серб, мадам?

– Должна тебе признаться в наисовершеннейшем невежестве, – ответила королева. – Я знаю только, что они делят территорию с хорватами. Надо полагать, без большой охоты. А еще приходится переживать за болгар, румын, венгров, албанцев и вообще бог знает кого. Того и гляди макушка лопнет.

– Вот те раз! – сказала Варли. – Я и забыла.

– Забыла что?

– Человек тот опять сегодня приходил.

– Какой человек?

– Поляк.

– И что ему было нужно?

– Что-то про верфи. Люди на верфях несчастны, сказал он.

– Люди на верфях всегда несчастны.

– И еще железнодорожники, сказал он. Железнодорожники вообще натворили что-то ужасное.

– Что именно?

– Говорит, приварили к рельсам локомотив на ветке Ипсвич—Стоумаркет. И теперь по этой линии ничего не может двигаться.

– Остроумно.

– Я сказала, что вы погружены в молитвы, мадам.

– Вскоре я в них и погружусь. Никак не найдешь Эзру?

– Очень много шума, мадам.

– Узнаю Эзру, – сказала королева. – Ну его на фиг. Я не безрассудна. И тридцать шесть – едва ли старость, что скажешь, Варли?

– Довольно-таки юность, с моей колокольни.

– А тебе сколько лет, Варли?

– Точно никто не знает, мадам. К пятидесяти, ежели навскидку.

– Ты привлекательная пожилая женщина, – сказала королева. – Равно как и хорошая подруга.

– Благодарю вас, мадам.

– Наверное, следует отправить Артуру телеграмму об этом проклятом локомотиве, приваренном к этим проклятым рельсам, – сказала Гвиневера. – А поляк говорил, чего хотят железнодорожники?

– Сказал, что больше денег.

– Quel1 сюрприз, – сказала королева.

– Большевистская антимораль, – сказал Эзра, – проистекает из Талмуда, а Талмуд – грязнейшее учение, какое кодифицировала какая-либо раса на земле. Талмуд – вот единственный источник большевистской системы.

– Через минуту он заговорит о «жидовствующих ростовщиках», – сказал Артур. – Поэты, разумеется, и должны быть безумцами, но все же…

– Он мне напоминает, – сказал сэр Кэй, – какого-то старого сельского сквайра из какого-нибудь Суррея. Который после ужина бежит к своей несчастной замарашке-жене.

– Полагаю, под это можно вязать, – сказал Артур. – Способствует сосредоточенности.

– Уж лучше вам привить собственным детям тиф и сифилис, – сказал Эзра, – чем впустить к себе Сассунов, Ротшильдов и Варбургов.

– Поищите что-нибудь другое, – сказал король. – А лучше вообще его заткните. Я еще помню времена, когда чертово радио не болботало нам дни и ночи напролет.

– Я как-то на днях послушал Шёнберга. Сюиту для фортепиано.

– Я никогда не понимал ваших музыкальных пристрастий, мой дорогой сэр Кэй. Да и вкусов королевы. Гвиневере нравится, чтобы в музыке звучало много скорби. Чем скорбнее, тем лучше. Как будто в жизни этого мало. Мне же нравится музыка более жизнеутверждающая, если можно так выразиться.

– Королевы, как правило, более консервативны в музыкальном отношении, – сказал сэр Кэй. – Я знавал их превеликое множество, и большинство оказывались на поверку старыми боевыми лошадками. У меня не было ни одной знакомой королевы, которая бы переваривала Брукнера. Сыграешь ей кусочек Малера – и она давай кукситься.

– У королев невелики шансы самовыразиться, – сказал Артур. – Берегут себя для чего-нибудь поважнее.

– Кстати, – сказал сэр Кэй. – У нас одной не хватает. Фионы, Королевы Гоора. По телетайпу передали бюллетень.

– И где расположен этот Гоор?

– Не припоминаю. Где-то на севере. Как бы то ни было, уж несколько недель как хватились.

– Имеется ль у нее супруг? И сколько ей лет?

– Двадцать два. Король – намного старше. Зовут Унтанк.

– Должно быть, она где-нибудь шалит. Постарайтесь, чтобы не попало в газеты. Сам не понимаю, почему я должен беспокоиться о таких вещах, когда идет война.

– Говорят, она довольно мила.

– Это интересно.

– Одна из прекраснейших женщин королевства, говорят.

– Это интересно.

– Говорят, у нее замечательная фигюра.

– Для меня все это – в прошлом, более или менее. И вам это известно.

– Разумеется, сир. Я просто держу вас в курсе.

– Что-нибудь еще?

– Гавейн отчикал деве голову. Случайно. В очередной раз.

– Боже милостивый, – сказал Артур. – Кому?

– Дочери Короля Зога. Мне кажется, ее звали Линет.

– Значит, вся Албания подымется, – сказал Артур. – И вся албанская ненависть к итальянцам – псу под хвост. Эти дамочки всегда попадаются Гавейну под горячую руку. Наносит удар, руку рикошетит от панциря противника или еще чего, и Гавейн отсекает голову оказавшейся поблизости дамы. Это уже система. А в прессе мы выглядим нехорошо. И Ха-Ха об этом высказывался.

– На Ха-Ха никто не обращает внимания.

– Я с вами категорически не согласен, – сказал Артур. – Народ ловит каждое его слово. Его находят восхитительным. Весь англоговорящий мир считает, что Ланселот спит с Гвиневерой.

– О, я в этом сомневаюсь, – сказал сэр Кэй. – Ей тридцать шесть. Люди разве спят с женщинами такого возраста?

– О вкусах не спорят, – сказал король. – Я не возлегал с Гвиневерой вот уже двенадцать лет. Не то чтобы она не нравилась мне, вы понимаете, да? Но двадцать четыре – мой верхний предел. Всегда был и всегда будет.

– Довольно здраво, – сказал сэр Кэй. – Возможно, отношения у них какие-нибудь пиетистические – у Ланселота с королевой, то есть. Быть может, они читают вместе облагораживающие душу труды, ходят к заутрене, блюдут новены, ну и прочее в том же духе.

– Гвиневера не набожнее кошки.

– Кроме того, поступили письма от Виктора Эммануила, – сказал сэр Кэй.

– Я их прочел. Весьма неприятные. Итальянцам подавай Югославию, Грецию, Ниццу и бог весть что еще.

– В старину, – заметил сэр Кэй, – мы бы заставили гонца эти письма съесть. Вместе с печатями.

– Я никогда не вымещал гнев на гонцах, – сказал Артур. – По мне, так это низко.

– Пришла депеша от королевы. Что-то о локомотиве, который железнодорожный профсоюз приварил к рельсам.

– Да-да-да, – сказал Артур. – Кто у нас сейчас главный железнодорожник? Предполагаю, им нужно больше денег.

– Как и людям с верфей. Там есть некий поляк, он выступает от имени обеих групп. Забыл его фамилию.

– Ну так дайте им чуть больше денег, – сказал Артур. – И соответственно поднимите акциз на пинту.

– Нет, – сказал сэр Кэй. – Сначала акциз, потом прибавка – вот в чем весь фокус. Так менее очевидно.

– Они считают, что денег у меня куры не клюют, – сказал Артур. – Денежный запас конечен. Этого они не хотят понимать. Думают, у меня по чердакам и чуланам во всех замках стоят огромные сейфы с деньгами.

– Так оно и есть, – сказал сэр Кэй.

– Не в этом дело, – сказал Артур. – Это не мои деньги в реальном смысле слова. Это государственные деньги, деньги Англии. Нам нужно поддерживать страну на ходу. Кто знает, что случится на этой войне? Может, мы проиграем? И тогда нам придется выкупать себя и все это чертово королевство. Благоразумно откладывать что-то на крайний случай. Обыватель о крайних случаях никогда не заботится.

– И то правда.

– А кроме того, Вильгельмина Нидерландская богаче меня, и все это знают. Я разве жалуюсь, что я в Европе лишь на втором месте по богатству? Нет, не жалуюсь. Я принимаю сей факт благосклонно.

– Вы знамениты своей скромностью и умеренностью, – сказал сэр Кэй. – А также – постоянством…

– Дать итальянцам хоть кусочек того, что они хотят? Думаю, не стоит. А то прибегут за добавкой.

– Можно разбомбить Милан. Превентивный удар. Пусть задумаются. О собственном поведении.

– Во мне так и не развился вкус к бомбежкам мирного населения, – сказал король. – Выглядит нарушением общественного договора. Мы обязаны вести войну, они – за нее расплачиваться.

– Да, было времечко.

– Позвольте мне кое в чем признаться, – сказал Артур. – Меня всегда беспокоило, какой некролог я получу от «Таймс». Любопытно, да? Мне вот очень любопытно. Сколько страниц? Сколько фотографий? Какого размера? Презренные мысли, что скажете?

– Нам всем это интересно, – сказал сэр Кэй. – Мы уже так давно читаем некрологи.

– Если б мы ввязались в войну за Чехословакию, – сказал Артур, – мы бы выиграли ее, не сходя с места, я в этом убежден. Задним числом, я полагаю, но все же…

– Это французы струсили.

– Неизменно верно во всем винить французов, – сказал Артур, – но Мюнхен, главным образом, наших рук дело. Слишком много решений мы вверили гражданскому правительству.

– И это ошибка – если задним числом.

– Конституционная монархия, – сказал Артур, – прекрасна в мирное время. В мирное время не стоит беспокоиться о торговом балансе и тому подобном, нам подавай соколиную охоту. А военное время – совсем другой коленкор. Вот когда мы нужны. Вспомните осаду Андорры. Мы же были великолепны. Ланселот в замке, возглавляет оборону. Бесподобен, как водится. Видели б вы его на бастионах – как он швырялся в осаждающих ульями. Он обожает швыряться ульями в осаждающих. Разумеется, мы проиграли.

– А кто облажался? – спросил сэр Кэй. – Уайтхолл. Гражданские. Мы проигрываем войну.

– Да уж явно не выигрываем. Меня так и подмывает заглянуть в Пророчество Мерлина и посмотреть, как все обернется.

– Я думал, Пророчество Мерлина уже дискредитировано.

– Разумеется, – сказал Артур. – Дискредитировано. Целиком и полностью опровергнуто. Не представляет ни малейшего научного интереса. Его происхождение в клочьях. О каком именно Пророчестве Мерлина вы говорите?

– А их больше одного?

– Есть то, которое Гальфрид Монмутский послал Епископу Линкольнскому, – сказал Артур. – Знаменитое. И есть подлинное.

– Существует второе Пророчество Мерлина?

– Существует.

– И у вас оно есть?

– Есть.

– А откуда вы знаете, что ваше – подлинное?

– Вы забываете, – сказал Артур, – что я был знаком с Мерлином. А Гальфрид Монмутский – нет. Если вы – такой же знаток пророческих повадок, как я…

– Да ни боже упаси, – сказал сэр Кэй. – Я в замешательстве.

– А сколько еще замешательств впереди, – сказал Артур. – К примеру: если я руководствуюсь Пророчеством, то есть читаю Пророчество как историю, хотя история еще не свершена, тогда для меня будущее – переопределено, а этого я не желаю. Все дело в благоразумном использовании Пророчества, разве не ясно? Нужно использовать его, а не быть используемым им.

– И все же, – сказал сэр Кэй, – если это действительное, подлинное Пророчество, от него трудно отмахнуться, как мне кажется.

– Это немалое искусство, – сказал Артур. – Игнорировать советы, я имею в виду. Некоторым так и не удается им овладеть.

– А можно посмотреть? – спросил сэр Кэй. – Этот… э-э… документик?

– Некоторые не верят, пока не увидят что-то собственными глазами, – сказал Артур. – Некоторые видят собственными глазами, но все равно не понимают, что видят. А некоторым их король что-то говорит, но они все равно желают это что-то увидеть собственными глазами.

– Я сглупил, – сказал сэр Кэй.

– Да, – сказал Артур.

Ланселот в единоборстве с Черным Рыцарем.

Латы Черного Рыцаря – из черных пластин с серебряной гравировкой. Ланселот оделяючи его мощным ударом в плечо.

– Сдаетесь, сэр?

– Боже упаси, – сказал Черный Рыцарь.

– Не соблаговолите ли тогда немного передохнуть?

– Вы не рыцарь, а воплощенная любезность, – сказал Черный Рыцарь. – Да, небольшая передышка мне бы не помешала.

Двое усемшись вместе, шлемы сняты; преломивши кус перченого бри с краюхой грубого помола.

– С моей точки зрения, – сказал Черный Рыцарь, – вся проблема – в России.

– Мало ли что говорят, – ответил Ланселот. – Поживем – увидим.

– По моим ощущениям, Германия намерена затеять русскую кампанию.

– Когда?

– Они подтягивают войско к границам, как я слышал.

– Надежна ли ваша информация?

– Как и все, что можно получить на моем уровне, – сказал Черный Рыцарь. – Получше того, что пишут в газетах, похуже того, что циркулирует в министерствах. Нам, простым рыцарям, не докладывают. Вы же, с другой стороны, имеете доступ к самому королю.

– Имел, – сказал Ланселот. – Теперь уж нет. Артур меня, наверное, по-прежнему любит, но бог знает – я не виделся с ним вот уже несколько месяцев. Все дело в Гвиневере.

– Слыхал, – сказал Черный Рыцарь. – Повсюду передавали. В смысле общественного интереса это чуть ли не затмевает войну.

– Вот были времена… – сказал Ланселот. – Все заводили интрижки в пристойном спокойствии. Прелюбодеяние считалось делом частным, о нем беспокоились одни принципалы. А теперь и французскую галошу не надеть – тобою тут же оклеят все заборы на стройплощадках.

– Знавал я одну девушку в Греции, – сказал Черный Рыцарь. – И чах по ней до самых глубин моей души.

– Греция? Никогда не бывал. Остров, не так ли?

– Много островов. Иисусе милостивый, она лишила меня всех остатков спокойствия. Не пришелся я ей по нраву, ибо черен был.

– Но вы и сейчас черны, – сказал Ланселот. – Черны, однако симпатичны.

– Там, откуда я родом, – сказал Черный Рыцарь, – все черные. Куда ни глянь. Белых людей считают уродами природы. Коровы завидят на улице белого человека – сразу ядовитый кустарник рожают.

– И что это за страна?

– Дагомей.

– Не знаю такой. Как там кормят?

– Неплохо. Матушка, бывало, готовила мне пирог с маниокой – так он мне снится до сих пор.

– А в этой стране, иногда кажется, единственная статья экспорта – сплетни. Приходится защищать свою репутацию железной рукой.

– Мне вот всегда интересно, – сказал Черный Рыцарь, – как именно пресса разыграет все это, когда меня уже не станет.

– А я некоторое время назад принял меры, – сказал Ланселот. – Посидели с парнем, который клепает некрологи для «Таймс». Зовут Хакетт, довольно милый оказался человек.

– Изобретательно.

– «Хакетт, – сказал я ему, – если что-то вообще имеет смысл делать, лучше делать это хорошо». Он, похоже, согласился. Нервный человечек, дерганый – я и не понял, почему его так колотило. Наконец он спросил, не буду ли я так любезен убрать со стола булаву. Мы сидели в пабе «Агнец и Стяг», и булаву я положил на стол – только что с поля, сами понимаете, она была еще немного в крови. «Ну что ж, куда-нибудь я ее уберу», – согласился я. «Будьте так добры», – сказал он. Я оглянулся, не найдется ли где колышка ее повесить. На всем дворе – ни кола. И вот я воткнул ее в мужской уборной, прямо в угол. Моя вторая любимая булава. Я сказал себе: «Готов лошадь поставить, какой-нибудь мерзавец непременно ее с кровью вырвет», – пардон за каламбур.

Ну вот, Хакетт несколько успокоился, а он уже второй джин допивал, хочу заметить, и я объяснил ему всю диспозицию. Дело не в том, сказал я, что я в каком-то особом восторге от своей жизни; жизнь как жизнь, свои плюсы, свои минусы, бывают периоды опустошенности духа. Но, сказал ему я, и здесь возникло непредвиденное осложнение, ибо я поймал себя на том, что пущей выразительности ради колочу кулаком по столу, а в кулаке зажат довольно внушительный кинжал. Сам не знаю, зачем, – должно быть, привычка, – и я уже прорубил в столе дыру. Поэтому я подтянул к нам другой стол, потеснив с него парочку дуболомов-выпивох, и нечаянно задел Хакетта – он весь облился джином, поэтому я заказал нам еще по разу и стал вспоминать, на чем остановился. Хакетт спросил, не возражаю ли я, если он сходит протелефонировать супруге. Я ответил, что возражаю.

– Вы были с ним суровы.

– Еще как. Я сказал ему, что жизнь моя хоть и была во многих отношениях похожа на жизнь многих других, но в других отношениях на них довольно себе непохожа. А именно, в силу любопытных обстоятельств моего рождения, в силу моего сословия и всей моей истории. После чего я объяснил ему про рыцарство, – более-менее, разумеется, в сокращенном виде, – внушил какое-то представление о моем отрочестве, просветил в вопросах социологии королевства моего папочки и нескольких стран, в которых я обитал, уже покинув отчий дом, вкратце обрисовал искусство ведения войны (весьма эскизно, должен сказать, ибо мне совсем не хотелось на него столько вываливать, чтоб он надорвался, унося) и перечислил свои основные подвиги, начиная с семи лет. Он довольно лихорадочно все это записывал, и заметки его были чертовски превосходны – в интересах соблюдения точности я его заставлял прочитывать их мне вслух примерно каждые четверть часа.

– Так и надлежит.

– Я тоже так думаю. О Гвиневере (или каких-либо иных дамах) не упоминал я вовсе, ибо таким подробностям, я полагаю, не место в пристойном мемориале. Я сказал ему, что мне известно: фотографии, сопровождающие, как он их называл, «некры» в его газете, печатаются на одну, две или же три колонки, – и сообщил, что предпочел бы трехколоночную. По этому случаю я снабдил его одним очень хорошим снимком, не так давно сделанным весьма недурным специалистом, практикующим в Садах Радости. За что Хакетт был очень благодарен, как и за то время, что я согласился ему уделить. С чем он и удалился, обильно и красноречиво выражая свое восхищение и уважение.

– Чертовски здорово.

– Короче говоря, – сказал Ланселот, – могу сказать, что прессой управлять не так уж трудно, если проявлять определенную долю интеллектуального упорства. А булаву мою тогда действительно сперли.

– Провалиться мне на месте, если вы этого не предвидели.

– Сэр Рыцарь, – сказал Ланселот, – я был бы не прочь иметь вас в нашем лагере.

– Я скорее свободный ландскнехт, – сказал Черный Рыцарь, – по темпераменту. Однако вы – рыцарь столь доблестный и достойный, а кроме того свели мы с вами такое чудное знакомство, что я б не отказался встать под ваши стяги.

– Что ж, – сказал Ланселот, – мне тоже мнится, что вы человек редкий, доблестный, покладистого нрава и хороших манер, и мне будет неимоверно приятно включить вас в наши почетные списки.

– Стало быть, дело сделано, – сказал Черный Рыцарь, и они оба поднялись на ноги и сжали друг друга в объятьях, и слезы хлынули из очей их, и оба они рухнули наземь в забытьи.

Лионесса дремлючи под деревом, одно колено воздето.

Лейтенант расстегиваючи на ней сорочку.

Лионесса шевельнумшись во сне. Рукою прикрымши голову.

Лейтенант расстегнумши на ней ремень.

– За это я выигрывала кубки, – сказала Лионесса. – Серебряные кубки.

– Кубки?

– Призы , – пояснила Лионесса. – Ты уверен, что в силах?

Лейтенант усемшись, опираючись спиной на дерево.

– Ты просто что-то, – сказал он.

– Мне нравится, когда завлекают чуточку покрепче, – сказала Лионесса. – Хотя должна признаться, парень ты видный и симпатичный.

– Иди ты.

– Можешь забрать мои нашивки.

– Боже праведный, – сказал он. – Не нужны мне твои дурацкие нашивки. И я знаю – говоря по всей строгости, клеиться к военнослужащим сержантского состава не полагается. Но я ж не ожидал, что это будешь ты.

– Младенец, – сказала Лионесса. – Я провела больше времени в очереди к полевой кухне, чем ты в армии.

– Весьма вероятно, – сказал Эдвард. – И карту я читать не умею, и в батальоне мне бы взвода не доверили, было б из кого выбирать. Но все равно некоторое время тебе придется провести со мной.

– Война большая, – сказала Лионесса. – Всем что-нибудь перепадет.

– У меня сложилось представление, – сказал Эдвард, – что в боевых подразделениях женщин нет.

– Я просочилась сквозь трещинки, – сказала Лионесса. – В других подразделениях тоже есть. Пока никто не жаловался.

– В списках ты значишься как санитарка.

– Я и есть санитарка. Помимо всего прочего.

– И каким же манером тебя, по-твоему, завлекать?

Эдвард протягиваючи ей белый цветочек клевера.

– Нет-нет-нет, – сказала Лионесса. – Это слишком робко, решительнее никак? У тебя что, нет шампанского?

– Шампанского нет.

– Тогда масла. Если хочешь, чтобы войска тебя поистине любили, делай вылазки и запасайся маслом. Картошка на обед была суховата.

– Да не хочу я, чтоб они меня любили. Меня вполне устроит, если они воздержатся от суждений еще на несколько недель. А тебе я могу дать коньяку.

Эдвард порымшись в вещмешке.

– Вот не думала, что придется подстегивать желторотого лейтенанта, – сказала Лионесса.

– А для чего еще нужны сержанты?

– Вероятно, спрашивать не стоит, но чем ты занимался раньше? То есть, до своей военной кафедры?

– И ты не будешь смеяться?

– И я не буду смеяться.

– Я был штукатуром.

– А это еще что такое?

– Это парень, который ляпает штукатурку на стену, а потом размазывает ее мастерком.

– Немалое, должно быть, умение.

– Да, некоторый навык требуется.

– А у тебя для простого трудяги неплохо язык подвешен.

– Спасибо. Слава богу, поучиться довелось – там и тут. Но образование никак не влияет на трудоустройство.

– А штукатуры устраиваются недурно?

– Одно из самых высокооплачиваемых ремесел. Тогда уж мне платили поболе, чем теперь.

– Не понимаю, с чего лейтенантам вообще роскошествовать. Их ведь пруд пруди.

– Это точно.

– Только в наших силах тысяч пятьдесят—шестьдесят.

– Если со всеми службами считать.

– И ни один пороху не нюхал. Все образованные.

– А я считаю, мне еще учиться и учиться.

– Ты, похоже, сообразительный. До некоторой степени. И кроме того, уже много чего знаешь.

– Как штукатурку класть, например.

– Я имела в виду другое соображалово. Коньяк.

– Сверхвыдержанный «Отар». Не сильно плохо.

– А еще есть?

– Еще можно найти.

– Поцелуй тебя поощрит?

– Поощрит к чему?

– Найти еще коньяку.

– Думаю, скорее да, чем нет.

Снова в вещмешок.

– Осточертела мне эта война, – сказал Эдвард. – К тому же я ее не понимаю. Какая-то совсем нехристианская.

– Они тоже христиане, – сказала Лионесса. – Католики и протестанты, совсем как мы.

– Чего ж тогда мы с ними воюем?

– Они безумцы. А мы нормальные.

– Откуда мы знаем?

– Что мы нормальные?

– Да.

– Вот я нормальная?

– По всем признакам.

– А ты – ты себя считаешь нормальным?

– Считаю.

– Ну вот видишь.

– Но ведь они себя тоже, наверняка считают нормальными, нет?

– Мне кажется, они знают. В глубине души. Что они ненормальные.

– И каково же им тогда?

– Наверняка ужасно. Воевать с удвоенной яростью, дабы опровергнуть то, что они сами знают. Что они ненормальные.

– Умно, ничего не скажешь, – сказал Эдвард. – Не удивлюсь, если ты права.

– Да, – сказала Лионесса, снимая сорочку. – Ляг со мной.

– От всего сердца согласен.

Гвиневера сказала:

– С меня уже довольно. Хватить сидеть тут и вышивать наволочки. Война не война, а уже май. Пойду праздновать весну и собирать цветочки.

– Но тут же у нас столица и правительство, – сказал Мордред. – Если вы нас покинете, с точки зрения конституции, мы лишимся руководства.

– Есть Парламент. Есть премьер-министр.

– Да, но они – не символы. А вы – символ. Символически нам здесь нужна особа королевских кровей.

– Вот сам и оставайся, – сказала Гвиневера. – В тебе для этого довольно королевской крови. Не первый сорт, конечно, но все равно ты сын Артура.

– Как будет угодно королеве.

– Ты как считаешь, тридцать шесть – уже старость?

– Не такая уж старость, – сказал Мордред, – но довольно-таки. Старость – смотря для чего.

– Неважно, – сказала королева. – Мне потребуется несколько рыцарей, скакать рядом. Полудюжины вполне довольно. Поедет, как обычно, Варли, и еще нам понадобятся слуги. Я возьму с собой хорошего повара, а тебе оставлю чуть похуже. Тебе ведь все равно, правда?

– Не имеет значения.

– Артур обожает пироги с олениной, а лучше Карла их никто не готовит. На случай, если я наткнусь на Артура, конечно. И Ланселоту пироги с олениной нравятся. Наверное, лучше прихватить и егеря-другого, чтобы эту оленину добывали.

– И, вероятно, небольшой оркестр?

– Мордред, только не надо вот этой кислой мины. Я прекрасно отдаю себе отчет, что идет война. Я, по крайней мере, сражалась на стороне мужа.

– Смелость королевы под сомнение не ставится.

– Зато ставится твоя. Потому ты и злишься. Выйди на поле битвы с войсками. Получи парочку зуботычин. На тебе нет шрамов, тем ты и подозрителен. Вспоротая щека или раздробленный череп – и ты уже…

– Один из «наших парней»?

– Ну, в общем, да, – сказала Гвиневера.

– В битве при Пуатье выпад, что пришелся повыше груди, мадам, ударил вам в голову.

– Рана удачная, – согласилась Гвиневера. – И довольно незначительная. Но все равно я истекла кровью. Хорошо демонстрирует рвение, если ты понимаешь мои намеки.

– Театр все это, – сказал Мордред. – Великие герои-увальни – Артур, Ланселот, Гавейн, Гарет – возвращаются в замок, обагренные кровью, и народ швыряет в воздух шляпы.

– Да, – сказала Гвиневера, – они завоевывают много чести. И это не вполне театр. Реальная боль. Народ это уважает.

– Я в восторге от нотации, кою о мужской добродетели мне читает супруга моего отца, – сказал Мордред. – Быть может, королева окажется столь же красноречива и насчет женской. Можем ли мы рассчитывать на небольшую балладу о честности, на маленькое скерцо о супружеской верности?

– Ты и впрямь ублюдок, – сказала Гвиневера. – Было б на кого оставить королевство, я б этого кого и выбрала. А теперь соблаговолите почтить меня своей скорейшей ретирадой, сэр. Я выправлю необходимые документы и пришлю их вам нарочным.

– Мадам, – промолвил Мордред и удалился.

– Ну, – сказала Гвиневера, – что скажешь?

Ланселот выступаючи из-за гобелена.

– Скажу, что он – человек пагубный, – сказал он. – Ты не сильно рискуешь, передавая ему малую государственную печать и все такое прочее?

– Пусть немного порезвится, – сказала королева. – Не думаю, что он немедленно примется пакостить.

– Злонамеренность, – продолжал Ланселот, – обычно, по моему опыту, есть результат каких-то действий другого. Из Мордреда она таки бьет фонтанами во все стороны. Возможно, он осознает, что Артур его не любит. Хотя Артур всегда старается быть беспристрастным со своими детьми.

Ланселот избавляючи Гвиневеру от блузки.

– Поцелуй, – сказал он. – Меня так долго не было рядом. Как мило у тебя все заросло.

– Подумаешь, – сказала королева, усаживаясь к нему на колени. – А у Артура есть парень с самым классным ударом слева, что я только видела за тридцать и три года жизни.

– Тридцать и шесть, нет?

– Боже, какая у тебя хорошая память. Неужели ты никогда ничего не забываешь?

– Забываю, сколько могу, – сказал Ланселот.

– А меня?

– Ты – великое проклятие и великая радость всей моей жизни, – сказал Ланселот.

– А что главнее?

– В том, чтобы оправдаться в глазах Господа, – сказал Ланселот, – проклятье. В том, чтобы желать и обрести близнеца душе своей, – радость.

– Артур довольно-таки… взбудоражен, знаешь ли.

– Ничего подобного я не знаю. Его беспокоит война, разумеется, но кого она не беспокоит? Однако помимо этого, помимо естественной серой бледности тревоги, иногда расцвеченной румянцем, тревоги, воцарившейся на его челе, румянцем от вторжения гнева, но преимущественно серости, однако если погода, скажем, неблагоприятственна для наших планов в той или иной части света, как это явствует из гигантской карты на стене его штаб-квартиры, то румянец…

– Я просто его жена, – сказала Гвиневера, – всего лишь королева, которая знает его лучше всех на свете.

– Допустим.

– И даже вдалеке я замечаю.

– Замечаешь что?

– Когда он поет…

– Какие песни он поет? Я никогда не слышал, чтобы он пел.

– Ты никогда не спал с ним.

– Это уж точно.

– Так вот, он поет во сне. Иные во сне клацают зубами, иные храпят. Артур во сне поет. Древние песнопения.

– И что?

– И даже вдалеке я слышу его пение. Посреди ночи.

– Чрезвычайно странно. Если я могу так выразиться.

– Воистину. Так вот, суть его пения изменилась. Теперь он просит силы. Прежде сила у него всегда была, разве не понимаешь? Вот в чем разница.

– Мне это не нравится.

– Да и мне тоже.

Благородная дама омывается одна в лесном пруду!

– Она сбросила все одежды свои, все до единой!

– Красоты она непревзойденной! Кожа что чистейший алебастр!

– Для алебастра слишком синенькая! Алебастр варьируется в цвете от желтовато-розоватого до розовато-сероватого!

– Это дельфтский алебастр! С прожилками синевы на белом!

– Кожа у нее на вид совершенно королевская! Это непременно должна купаться королева, Гвиневера!

– Будь это Гвиневера, поблизости бы ошивались и придворные дамы!

– А что это за место?

– О том не ведаю, но оно поблизости от убогой хижины, где отшельник Насьен сбирает горечавку!

– Быть может, придворные дамы решили испробовать брагу, что Насьен гонит из своей горечавки!

– Погляди-ка: солнечный свет, лиясь сквозь листву древесную, пятнает прекрасный живот ее неправильными формами, точно листья нарисованы на нем великим листописцем, каким-нибудь Бугеро или де Хеемом!

– Де Хеемом?

– И посмотри, как ее стройные белые ноги блистают на свету, когда она хлещет их веником из прутьев, чтобы синева ярче выступила на белизне!

– При попустительстве сердца я уже осквернил душу свою смертным грехом, всего лишь созерцая!

– Видит бог, в самом деле похоже на грех!

– И уж точно смертный, ибо нагое величество – штука редчайшая и внушающая ужас!

– Вот на камне стоит она, чтобы солнцу удобнее было резвиться на плечах ее, грудях и ягодицах! Глядите, как юна! Как гибок стан! Как крепко сбита! Да ей лет тридцать!

– Я думаю, двадцать и девять!

– Нет, двадцать и восемь!

– А вот и ее служанки, влекут одеянья сотен расцветок!

– Расчесывают золотые власы и втыкают в оные здоровенные гребни, изукрашенные драгоценностями!

– Облачают сии божественные формы в маково-алый и кирпичный, в абрикосовый и охряной, в гелиотроповый и сиреневый!

– Вот выступают вперед гобой и лютня – как же прелестно они звучат среди дерев!

– Музыка устилает весь лесной ковер снопиками мертвых и умирающих нот!

– Боже милостивый, что за день!

Ланселот и Черный Рыцарь, Роже де Ибадан, едучи рысью по Пембрукскому лесу.

– Я и не знал, что в Африке бывают рыцари, – сказал Ланселот. – Сам я, конечно, там ни разу не бывал.

– Нас мало, – сказал сэр Роже. – Вообще-то все дело в военной технологии. В регионе издавна развивалась металлургия. Особенно хороши наши скульпторы. Посетив Британский музей, вы обнаружите там чудесную коллекцию так называемых бенинских фигур: преимущественно они изготовлены литьем по выплавляемым моделям, но многие выкованы.

– Я как-то раз бывал в музее. В Париже, – сказал Ланселот. – Куча картин, статуй и всякого барахла.

– В Лувре, вне всякого сомнения.

– Бог весть, но я там насмерть утомился. До конца так и не дошел.

– Короли Бенина поощряли металлургию во всех ее формах, – сказал сэр Роже. – А когда металлурги умелы, до изготовления брони – один шаг. Как только получаете броню, у вас заводятся рыцари. Совсем как стремена. Некоторые разновидности верхового боя невозможны без стремян. Стремена объединяют силу всадника с силой коня.

– Никогда об этом не задумывался, – сказал Ланселот. – Я думал, у седел всегда стремена есть.

– Впервые появились в Северной Корее в пятом веке, – сказал сэр Роже. – О влиянии стремян на военное дело написаны целые тома. Не то чтобы я хоть один из них прочел. В книгах ведь что главное? Что есть великое множество таких, которые вовсе не обязательно читать.

– Я никогда великим чтецом не был, – сказал Ланселот.

– Я же прочел их довольно много, – сказал сэр Роже. – Если ты черен, все склонны думать, что ты еще и глуп. Поэтому я очень стараюсь глупцом не быть. Вот на днях прочел одну хорошую. «Анатомия меланхолии», написал Бёртон. Не книга, а брильянт.

– Не знаю такой.

– «Диоген ударил отца, когда сын побожился», – процитировал сэр Роже. – Вот это мудрость.

– А мой отец никогда меня не бил, – сказал сэр Ланселот. – С другой стороны, он никогда со мной и не разговаривал.

– Вашим отцом был Бан, король Бенвика.

– А вы откуда знаете?

– Весь мир знает, – сказал сэр Роже. – Я бы просил вас обдумать значения имени «Бан».

– Я их уже обдумывал, – сказал Ланселот. – Имя – в самую точку. Он был хороший человек и неплохой король, только банальный до крайности. Ему нравилось все запрещать. То нельзя, это нельзя, третье тоже нельзя. Проснешься бывало утром, а вместо чего-нибудь нужного – банан. Не самое веселое место в мире, этот Бенвик.

– Есть в нас что-то общее, – сказал сэр Роже. – Мой же отец был судья. Он высказывал суждения – великое множество суждений. Рассудительный и упертый, каких мало – на все у него имелось собственное суждение. Иногда судил, даже если его не просили. Зато был вечно занят и тем доволен.

– А это еще что? – спросил Ланселот, указывая вдаль.

– Похоже, человек, – сказал сэр Роже. – Одет в рванину и лохмотья, опирается на посох.

– Готов спорить, браконьер.

Ланселот пришпоримши лошадь.

– Эй, послушай-ка, – обратился он к человеку. – Что тебе делать в лесах короля? И не связку ли королевских кроликов замечаю я у тебя на шее?

– Ранее они были кроликами Господа нашего, – спокойно отвечал ему человек, – а скоро станут мне обедом.

– Тебе, видать, неведомо, – сказал сэр Ланселот, – что ловля кроликов в королевском лесу наказуема сорока плетьми за кролика?

– Я – Божий человек, – произнес незнакомец, – а потому земные запреты мне до фонаря.

– И как же величать тебя, дерзкий человек?

– Я Вальтер Безденежный, – ответил тот, – и я проповедую великий крестовый поход.

– И что же это будет за поход?

– Новый, – сказал Вальтер. – На врагов Господа нашего прямо тут, в Европе.

– Крестовый поход на Европу, – сказал Ланселот. – Я так понимаю, под «врагами» ты имеешь в виду тевтонцев и так далее.

– Может, имею, а может, и нет, – сказал Вальтер Безденежный. – Присядьте-ка со мной, я до вас доведу свои соображения.

Ланселот разводимши костер из веток и сучьев. Сэр Роже свежуючи кроликов.

– Я вижу это дело так, – объяснял Вальтер Безденежный. – Старый порядок мертв. Ему конец. Экстраординарное в том виде, как оно представлено вами, господа, и вашим знаменитым королем, нам уже не надобно. Настало время обыденного, бесталанного, ординарного, прямо-таки неуклюжего. Клиентура довольно велика. Все неподдельные сертифицированные человеческие существа с сердцами, душами и всем остальным. Сколь бы достойными, парни, вы ни были, вы – просто анахронизм. Знаете, что случилось, когда польская кавалерия кинулась на немецкие танки? Как же – всадников перемололи в фарш! Танк – это ведь не что иное, как выражение воли сотни рабочих, его собравших. И воля эта одержит верх!

– Хороший кроль, – сказал сэр Роже с набитым ртом.

– С укропчиком бы, – сказал Ланселот.

– А вы косулю едали?

– Не припоминаю.

– Жаркое из косули с ягодами канны, – сказал сэр Роже. – Всем блюдам блюдо.

– Полагаю, вы засыпаете его диковинными и необычными африканскими специями.

– Есть у нас свои маленькие секреты, – согласился Роже. – Например, такая штука, как муи-муи – это молотый корень муи, смешанный с мелко нарезанной древесной лягушкой, очень действенное…

– Мы всё для вас уже распланировали, каста воинов, – сказал Вальтер Безденежный. – Ваши функции в будущем станут преимущественно декоративными. Капельдинеры, регулировщики, парковщики, швейцары, лифтеры – вроде того. Вам достанутся маленькие ниши, где вы не сможете паскудничать. Не та, конечно, жизнь, какую вы ведете ныне, но в общем и целом не такая уж плохая.

– По-моему, этот парень красноват, – сказал сэр Роже.

– Ни одного не встречал, – сказал Ланселот. – Красноватый, надо же.

– В Африке красных сравнительно много, и все они говорят в точности, как этот парень.

– Я вам так скажу, – сказал Ланселот. – Я чертовски устал уже слушать про польскую кавалерию.

– У меня такое чувство, что мы попусту теряем время, – сказал сэр Роже. – Мы должны драконов убивать или что-то вроде.

– Не так часто с ними сталкиваешься, – сказал Ланселот. – И вообще очень немногие люди на свете в самом деле убили дракона. В каждом пиршественном зале обязательно отыщется десяток хвастунов, утверждающих, что они совершили этот подвиг, да и менестрели распевают о множестве подобных викторий, но всякий раз, как правило, жизни лишалась ящерица.

– Ящерица?

– Обычно это Глазастая, она же Самоцветная Ящерица, обитает в Испании, Италии, на юге Франции, водится и в нашей стране, достигает в длину двух футов. Ящерица крупноватая, но далеко не дракон.

– Понимаю.

– Ясно, что никому не хочется возвращаться под вечер домой, в замок и говорить даме сердца: «Бог свидетель, я сегодня дрался не на жизнь, а на смерть. Едва я успел взять копье наизготовку, как чудище ринулось на меня», – а дама ему в ответ: «Но добрый сэр Жиль» или «Но добрый сэр Эб», – и за этим следует ужасный вопрос: «Что же это было за чудище?» – и он вынужден отвечать: «Ящерица».

– Еще бы.

– Подлинные драконы – датчане, и говорят они по-датски, на языке, который сами жители этой страны считают скорее не языком, а болезнью горла. Чтобы привлечь внимание дракона, следует приковать к скале нагую деву. Дева должна быть прикована к скале цепями таким манером, чтобы все части ее тела были доступны взору дракона. Способ этот изображен на множестве знаменитых живописных полотен, например, у Энгра – «Руджеро спасает Анжелику». После того как дракон всласть налюбуется вашей девой, вы бросаете ему вызов в установленной форме, по-датски: «Jeg udfordre dig til ridderlig camp„2 – обычно выражается он именно таким образом. И тут начинается поединок.

– Невероятно.

– Если существо исторгает пламя и датские ругательства, а латы ваши опалены дочерна, вы понимаете, что сражаетесь не с ящерицей.

– Поразительно.

– Я погубил до тридцати аутентичных драконов, но просил „Таймc“ в интервью этой цифры не публиковать.

– Более того, – сказал Вальтер Безденежный, – вы обратили внимание, что в последнее время замышляет король? И ведет себя как-то странно этот Артур, не так ли? Вы, парни, вообще по сторонам хоть смотрите? Или он, по-вашему, слишком благороден и велик, чтобы отвечать за свои деяния, подобно прочим королям?

– Надавать ему по лысине или дать денег? – спросил сэр Роже.

– Сдается мне, последнее. Лишим его мотивировки. У меня два фунта шесть пенсов.

– У меня три фунта.

Рыцари осыпаючи Вальтера Безденежного монетами.

Гвиневера легким галопом – празднуючи май в лесах и лугах, вся в зеленом, измазана травой, мхами и цветочками, в великой радости и восторгах.

Появимшись Коричневый Рыцарь.

– Стоять, – сказал Коричневый Рыцарь.

Двое из свиты Гвиневеры – сэр Додинас Свирепый и сэр Железнобок, рыцарь Красного Поля, – набросимшись на Коричневого Рыцаря. Меч Коричневого Рыцаря сверкаючи.

– Ах, они повергнуты наземь с плачевными ранами, – сказала Гвиневера. – Кто этот рыцарь-злодей?

Сэр Грифлет по прозвищу Божий Сын и сэр Галерон Галовейский вступимши в бой с Коричневым Рыцарем, который наносит болезненный урон обоим.

– Моих рыцарей крошат в капусту, – сказала Гвиневера. – Ну где этот Ланселот? Как раз когда он мне так нужен, где-то шляется, дополнительных почестей взыскует. Да ему и так уже поклоняются больше, чем любому рыцарю под луной, а он все одно скитается – новых возможностей для расширения собственного культа ему подавай. Если б я не знала его так хорошо, я бы решила, что он просто не уверен в себе. С другой стороны, приятно делать то, что у тебя получается хорошо, – к примеру, наносить смертельный урон врагу. И все же…

Громкий клич раздамшись. На поле поспешаючи еще один рыцарь, облаченный в простые серые доспехи.

Коричневый Рыцарь отпрянумши.

– Вы, сэр, – сказал он, – тот ли вы, за кого я вас принимаю?

Новый рыцарь не ответил ничего.

– Опустите забрало, сэр, чтобы я видел ваше лицо. Ибо если вы – Ланселот Озерный, то я немедленно сдамся и размещу себя под вашим покровительством. Но если вы – обыкновенный рыцарь, я настучу вам по голове.

– Вы вперед, – сказал вновь прибывший рыцарь. – Снимите шлем свой, чтобы я видел, кто это так вольничает с королевской свитой, не причинившей вам ни грана зла и не имевшей в виду ничего, кроме празднования свежего майского денька.

Коричневый Рыцарь снямши шлем. Новый рыцарь пришпоримши коня и оделимши противника великим множеством могучих ударов плоскостью меча своего по физиономии.

– Это не Ланселот, – сказала королева, – не может такого быть, ибо тут явное вероломство, а Ланселот не одобряет вероломства ни в каком виде. Но я все равно довольна, что новый рыцарь поверг этого парня наземь и тот теперь корчится там от боли.

– Ланселот никогда бы не пошел на такой грязный трюк, – сказал сэр Бедивер обок королевы. – Даже с рыцарем бесстыжим до того, что носит коричневые латы с черным конем. Но и я рад, что этот парень повергнут, ибо сражался он так, будто его распалял сам диавол.

– Воистину, – сказала королева. – Но тот, в сером, ускакал, а с этим нам что теперь делать, во имя всего на свете?

– Я вижу две возможности, – сказал сэр Бедивер. – Мы можем его убить или же убедить его перейти к вам на службу.

– Тогда принесите его, – сказала Гвиневера, – и спросим, что он предпочтет.

Коричневый Рыцарь поднесен, его физиономия искрошена в капусту.

– Сэр рыцарь, – сказала королева, – к чему такой наскок на моих людей? Которые лишь праздновали май приятственным манером, наслаждались свежестью оного времени года, а вы налетели, искололи им всю плоть разнообразными выпадами, и так далее и тому подобное? Не выступи на ристалище новый воитель, облаченный в довольно незамысловатые доспехи, моя собственная особа что – оказалась бы под угрозой?

– Мадам, – сказал Коричневый Рыцарь, – я не ведал, что обратился к королевской свите, сочтя ее скорее неприятельской кумпанией, пробравшейся к нам за линию фронта и замаскировавшейся под добрых и достойных английских рыцарей, дабы смущать простой народ, более того, я и помыслить не мог, что в военное время кто-то станет праздновать май, не заботясь ни о чем на свете, – когда весь этот свет впутан в наичудовищнейшую из битв, чей исход определит, на беду или на радость…

– Распален диаволом, – заметил сэр Бедивер, – и в риторическом плане.

– Уж не хотите ли вы сказать, что я ветрена, сэр рыцарь? – сказала Гвиневера. – Я восприму это очень плохо, если поистине таково бремя речей ваших, ибо позвольте – лишь потому, что человек в мае отправляется праздновать весну, поскольку в крови у него беспокойство совершенно уместное, на мой взгляд, для такого сезона, это совершенно не означает…

– Это заразно, – сказал сэр Бедивер. – В распаленности диаволом вы от него недалеко ушли.

Коричневый Рыцарь преклоняючи колена.

– Сообщите же мне имя рыцаря, одержавшего надо мной верх, – сказал он. – Ибо хоть верх и был одержан обманом и надувательством, по большому счету, удары, нанесенные мне им, выдают крепкую руку, подобных коей я не встречал за все свои двадцать и шесть лет.

– Этого мы не ведаем, – ответила Гвиневера. – Но скажите мне, Коричневый Рыцарь, откуда вы родом?

– Из Шотландии, – сказал рыцарь. – Нам в Шотландии нравится коричневый цвет – это цвет нашего виски, и цвет нашей одежды, и цвет наших пустошей после того, как солнце разделается с ними. И хоть я осведомлен, что рыцарям хорошего происхождения не следует носить коричневые доспехи с черным конем, я, по преимуществу, поступаю, как мне вздумается. Кроме того, коричневый – самый сексуальный из всех цветов, как это установлено многочисленными научными трудами, а происходит сексуальность эта, как я считаю, из-за его отношений – в смысле цветовой палитры – с lort'oм, и я здесь употребляю датский термин, дабы не оскорбить королевского…

Гвиневера за беседой с Коричневым Рыцарем.

– Бомбардировка поистине ужасающа, – сказал он. – Я только что из Лондона – там всюду пожары. За один раз они отправляют больше пяти или шести сот самолетов. Однако народ переносит это очень мужественно, при учете всего.

– Но мы ведь их тоже бомбим, разве нет? – спросила Гвиневера.

– Да, – ответил Коричневый Рыцарь. – Против их городов мы пользуемся „веллингтонами“, „хэмпденами“ и „галифаксами“. Хотя потери очень велики. Около шести-семи процентов на каждый воздушный рейд. Это очень близко к неприемлемому.

– А что именно неприемлемо?

– Вслух о неприемлемом никогда не говорится, – сказал Коричневый Рыцарь. – Оно варьируется в зависимости от ситуации. Порою ситуация настоятельно такова, что приемлемое – больше, понимаете, того, что раньше считалось неприемлемым. В такой капкан попадать не хочется. Посему употребляется формула „очень близко к неприемлемому“.

– Отвратительный способ ведения войны, – сказала Гвиневера. – Я все же предпочитаю дедовские.

– Не могу с вами не согласиться, – сказал Коричневый Рыцарь. – Войну надлежит оставить на долю воинам, иначе говоря – нам.

– А не происходит так потому, – сказала Гвиневера, – что вы, рыцари, вечно слоняетесь по лесам и долбаете друг друга в мелкие дребезги. У вас нет ни понимания долгосрочного плана, ни какого-то ощущения стратегии.

– Такова наша традиция, – сказал Коричневый Рыцарь. – Именно так мы аккумулируем почет.

– Это хорошо и правильно, – сказала Гвиневера, – и я признаю, что мне – так же, как и любому мужчине, – нравится видеть хорошо направленную в шлем затрещину или тычок в промежность. Но в наши дни такого сорта поведение себя, как говорится, не окупает. Что такое один рыцарь верхом, сколь искусен бы он ни был, супротив шести сот самолетов, вылетевших на прицельное бомбометание? Безделка.

– Они умеют что угодно, только не целиться, – сказал Коричневый Рыцарь. – Разрушений творят массу, это да, но прицельными их никак не назовешь. Могут раскокать чайник и промахнуться мимо нефтеотстойника.

– Правда, что ли?

– Еще б не правда. Я сам когда-то был летчиком. Бросил. Хотя индивидуальный воздушный бой несет в себе некие свойства рыцарского поединка, все равно это не одно и то же. А пулемет – оружие несимпатичное.

Гвиневера в постели с Коричневым Рыцарем.

– Изумительно, – сказала королева. – Лучше у меня никогда не бывало.

– Мы, скотты, кое-что понимаем, – сказал сэр Роберт. – Клянусь Клайдом, Фортом, Ди, Тэем и Твидом, нашими основными водными артериями, – а я клянусь нашими основными водными артериями исключительно, ибо не верую в Бога, – итак, Клайдом, Фортом, Ди, Тэем и Твидом я заявляю, что ни с кем так славно не кувыркался я никогда в жизни, как с вами.

– Как это очаровательно с вашей стороны, – сказала Гвиневера. – Само стремление к оргазму, мнится мне, есть нечто, надлежимое к оставлению низшим сословиям, лишенным иных удовольствий, кроме запоев. Однако, будучи совокупленным, прошу прошения за каламбур, с высочайшими уровнями духовного родства, как произошло в настоящем случае…

– Вот таких королев мне и подавай, – сказал Коричневый Рыцарь, – хоть вам и тридцать шесть.

– А вы раньше спали с королевой?

– Спал, – ответил Коричневый Рыцарь. – На самом деле – с тремя. Надеюсь, это не похвальба. Вы меня спросили, и я ответствую честно и по-мужски. Королевы эти, возможно, и правили некрупными владеньями, но ведь все равно королевы. И вы – лучше всех.

– Я всегда была лучше всех, – сказала Гвиневера. – Всю свою жизнь.

– Неужто это Мордред – пляшет вон там, один в лунном свете?

– Он, и никто другой!

– А о чем он так пляшет?

– Зрелище столь своеобразно, столь беспрецедентно, что нам придется читать его пляску!

– Вот он кланяется влево, а вот он кланяется вправо, и вот он кланяется во фрунт!

– Как бы принимая овацию!

– Вот воздевает он правое колено – медленно, медленно, сцепляет он под этим коленом руки, а потом резко его целует!

– Какая самовлюбленность! Крайне омерзительно!

– Вот руками он как бы отталкивает что-то от себя, а левой ногой как бы пинает кого-то, отпихивая от себя прочь.

– Тем самым он демонстрирует отторжение себя от всяческих обычаев того народа, что ходит по земле!

– Он подпрыгивает, бегает, подпрыгивает, и бегает, и подпрыгивает!

– Да и себя при том непомерно превозносит!

– Вот он скачет взад-вперед по сцене, или по тому, что было бы сценой и было сценой, правая нога его вытянута, а руками он делает обруч или круг у себя над головой!

– Это ж он корону изображает!

– Тьфу, тьфу! Вопиющая измена вытанцовывается тут перед нами!

– А вот он будто считает – указательным пальцем правой руки тычет в большой, указательный, средний, безымянный и мизинец левой!

– Это он сокровища Англии подсчитывает!

– А вот показывает, как карабкается по лестнице – все выше, выше и выше!

– На вершину всего мира, никак!

– Отчего же ум его мог столь изогнуться и разложиться?

– Глаза его – что головы шепелявых змей!

– Иногда плюются глаза эти, а иногда сочатся какой-то жуткой субстанцией…

– Упаси Небеса меня от того, чтобы слова мои были истолкованы как оправдание Мордредова поведения, но…

– Но что?

– Артур же действительно пытался его убить, когда Мордред был ужасающе юн!

– Так ведь это Мерлин напророчил, что Артура уничтожит тот, кто родится первым майским днем!

– Артур всех детей, рожденных в первый день мая знатными дамами от знатных лордов, посадил на корабль!

– И корабль отплыл под аккомпанемент жизнеутверждающей музыки!

– Артур ведь очень любит музыку, причем – любого сорта!

– И корабль этот весь раскололся о подводные скалы! Намеренно!

– А это уже граничит с вероломством!

– Мордреда же выбросило на берег, и он спасся!

– И выжил, и стал такой вот омерзительной тварью!

– Подумать только – этот человек ныне воссел на трон власти!

– О черный день Британии!

– И день грядет еще чернее!

Ланселот что есть дури колотя по шлему Желтого Рыцаря. Стороны обмениваючись яростными ударами. Преимущество – то у одной стороны, то у другой.

На поле возникаючи маленькая девочка в зеленых одеждах.

– Прошу вас, сэры, – сказала она.

Ланселот подамши Желтому Рыцарю знак немного отступить.

– В чем дело? – спросил он у девочки.

– Прошу вас, сэры, вы не купите у меня печенья герл-гайдов? По пять шиллингов за коробочку.

– Четыре, – сказал Ланселот, доставая кошелек.

– Четыре коробочки?

– Четыре шиллинга, – сказал Ланселот. – Две коробочки. Одну – вот этому моему другу.

– Сэр, но это же печенье герл-гайдов. Цена твердая. Нам не разрешают ее менять.

– Значит, торг ты проиграешь, – сказал Ланселот. – По мне, так ни одна коробочка печенья герл-гайдов не может быть дороже двух шиллингов. Четыре – уже щедро.

– Ой да полноте вам, – сказал Желтый Рыцарь, сэр Колгреванс Гоорский. – Дайте девочке ее десять шиллингов, ради всего святого.

– Четыре шиллинга за коробочку и ни фартингом больше, – сказал Ланселот, наставляя меч на сэра Колгреванса.

– Смилуйся, Исусе, да вы дерганый, что мешочек блох.

– „Дерганый, что мешочек блох“, – повторил Ланселот. – Довольно образно. Так в Гооре говорят?

– Неологизм придуман Папой на вершине его могущества. Теперь я вручу этой юной леди десять шиллингов, вы съедите печеньице, а затем мы возобновим свой треск и грохот.

– Благодарю вас, добрый сэр Рыцарь, – сказала маленькая девочка. – Могу ли я заинтересовать вас горшочком повидла герл-гайдов? Персидский лайм вполне превосходен.

– Довольно, – сказал сэр Ланселот. – Ты и так уже разорила двух величайших болванов во всем королевстве. Удовольствуйся этим.

Девочка улепетнумши. Сэр Колгреванс открываючи печенье.

– Скажите-ка мне, – сказал Ланселот, жуя печеньице. – Как обстоят дела в Гооре? Королева до сих пор, числится в пропавших?

– Да, и король чуть ли не обезумел от ярости, – сказал сэр Колгреванс.

– А ушла она по-французски, не простившись?

– Весьма по-французски. Король Унтанк спал с одной из ее фрейлин. Фактически – со всеми ее фрейлинами.

– А сколько их было всего?

– Круглая дюжина. Королева наконец обратила на эту ситуацию внимание и была такова.

– Так ему винить, стало быть, некого, кроме себя.

– Королям не очень удается себя винить, сами знаете.

– Артуру удается, – сказал Ланселот. – Чуть что в мире пойдет не так, он все принимает на свой счет.

– Артур – святой. А Унтанк далеко не таков.

– Прискорбно, – молвил Ланселот. – А как зовут королеву?

– Фиона Лионесса Уэльская.

– Это ее папеньку еще великан прикончил?

– Нет-нет, вы путаете с Фионой из Кочкарников.

– А великана звали Моргор. Мне кажется, я имел с ним дело. У него лишний глаз был в левом локте. Большей чертовщины я в жизни не видал – всю работу ног мне спутал.

– За вами утвердилась репутация человека, отнимающего у своих противников левую руку. Почему?

– У них остается правая. Обычно она у человека – лучше всего. На мой взгляд, гораздо приличнее оставлять противнику хоть какие-то лоскутья достоинства и хоть малую, но возможность устроиться на работу, нежели настырно выпускать из него последние кубические сантиметры крови.

– Какая предусмотрительность.

– Вы хорошо сражаетесь, сэр Рыцарь. Как, на ваш взгляд, проходит война?

– Паршиво, – ответил Желтый Рыцарь. – С каждой стороны до меня долетают ужасные вести. Что вам известно о Мордреде?

– Сын Артура, более или менее. До сих пор отличался главным образом в игре на бирже и манипуляциях с валютами. Всегда одевается в черное. Его повсюду сопровождает парочка гончих сук Гада и Гизарма. Он играет на цимбалах и даже написал для сего инструмента несколько музыкальных композиций – знатоки считают их довольно неважнецкими. В двенадцать лет пробовал меня отравить, добавив гиосцин мне в пиво. Однако неверно рассчитал дозу, и попытку сочли просто детской шалостью.

– Вы не питаете к нему особо нежных чувств.

– Нет.

– А этот парняга Черчилль – он, похоже, менее чем компетентен.

– До сих пор он с нами некрасиво поступал, это уж точно.

– Как вы считаете – он на содержании у неприятеля? Это предположение как-то на днях высказал Ха-Ха.

– Я этого педрилу никогда не слушаю. Еще чаю?

– Уже напился, благодарю вас.

– А это еще что? – сказал Ланселот. Он разворачивает полоску бумаги, оказавшуюся в его коробочке печенья герл-гайдов.

Сэр Колгреванс заглянумши ему через плечо.

– Похоже на математическую формулу.

– Действительно, – сказал Ланселот и сунул бумажку себе под шлем. – Ладно, к делу.

И они возобновили свой треск и грохот.

Артур, сэр Кэй, сэр Элин Белый и сэр Ламорак Уэльский изучаючи локомотив, приваренный к рельсам.

– Как у нас вообще сварку разваривают? – спросил Артур. – Рубят ломом?

– Можно заставить их удалить рельсы, – сказал сэр Ламорак, – с носа и кормы локомотива. Эту секцию тогда можно спихнуть на одну сторону и проложить новые рельсы. Но тогда вам потребуется довольно мощное что-то, дабы им спихнуть эту дуру.

– Они могли бы проложить рельсы перпендикулярно существующим путям и пустить по ним другой локомотив, – сказал сэр Кэй. – Но на это уйдут ишачьи годы.

– Если б Мерлин не удалился от дел, он бы убрал его по волшебству, – сказал король. – „Прочь!“ – сказал бы он, и эта штука бы исчезла. Боюсь, я никогда адекватно не ценил Мерлина. – Король примолк. – Ну и здоровенный же ублюдок.

Дальнейший осмотр довольно крупного локомотива.

– А я говорю – взрывать, – сказал сэр Элин. – У меня с собой как раз достаточно гелигнита, чтобы разместить вышеозначенное транспортное средство в приятственной близости от острова Уайт, если пожелаете.

– У нас на острове Уайт проживает свыше шестидесяти тысяч подданных, – сказал сэр Кэй. – И большинство лояльны, я бы сказал. Лояльны и богобоязненны. Вывалить на них локомотив посреди ночи – предприятие в высшей степени неуместное. Не то чтобы я сомневался в ваших способностях.

– Во Франции я взорвал девятнадцать мостов, – сказал сэр Элин. – И со всеми до единого поработал на совесть и аккуратно. Проверьте мои отчеты, если угодно.

– Можно бы приказать саперам вырыть под ним тоннель, – сказал сэр Ламорак, – и когда яма окажется достаточно велика, обрезать рельсы, и локомотив в нее провалится. Затем мы его засыпаем и прокладываем новые рельсы. Что скажете?

– Если б его можно было как-то расплавить , – произнес сэр Кэй. – Построить вокруг него некую печь…

– Подденьте домкратом, – сказал Артур. – Удалите колеса с присоединенными к ним рельсами. Замените колеса. Замените рельсы. Опустите локомотив на место – и пожалуйста.

– Превосходная мысль, – сказал сэр Элин. – Чисто, организованно, логично, логично-хирургично, хирургично-исполнительно…

– Идеальное решение, – сказал сэр Кэй. – В такие минуты понимаешь, отчего вы стали королем, сир. Ваша идея в пятьдесят раз лучше любой из наших.

– Мне хотелось бы поддержать эти настроения, – сказал сэр Ламорак, опускаясь на колени, – от всего сердца и души.

– Moi aussi3, – сказал сэр Элин. – Подлинное чудо интеллекта свершилось пред самым нашим взором.

– Вы слишком суетитесь, парни, – сказал Артур. – Простая каждодневная гениальность, не более того. Зовите своих железнодорожников, пусть приступают.

Артур, сидя на бочке топлива, диктует.

– …что превышает мои силы в настоящий момент.

Сэр Кэй поднимает взор от стенографического блокнота.

– А это в самом деле превышает ваши силы?

– Похоже, что да, – сказал Артур. – Этой войне одно удалось – убедить меня, что некая часть бытия поистине превышает мои силы. Переживание до крайности неприятное. Вы слыхали сегодня утром Эзру?

– Пропустил. Хорошо выступил?

– Первый сорт. Сказал, что Рузвельт – имбецил, а все идеи ему подсказывает Феликс Франкфуртер. Обозвал Рузвельта Франклином Д. Франкфуртером Жидфельдом.

– А Ха-Ха?

– Ха-Ха опять нападал на королеву.

– Конкретнее?

– Я не стану повторять. Речь шла о шотландском малом. Или о якобы шотландском малом.

– Э-м.

– Интересно, существует ли он на самом деле. Этот шотландский малой.

– Э-м.

– В старину я бы ее сжег. Просто по одному шепотку.

– И как гром среди ясного неба на нас бы свалился Ланселот и спас бы ее. Положив по ходу дела полдюжины отличных рыцарей.

– Да. На Ланселота всегда можно положиться. Именно поэтому я ощущал, что совершенно волен делать ставку на кол. Ланселот меня никогда не подводил. И взгляните-ка на это. – Он протянул сэру Кэю бумажку.

– Что это?

– Повестка. Выполнять гражданскую повинность присяжного, – сказал Артур. – Можно ли как-то отлызнуть? Все-таки разгар войны?

– Вероятно, вам сойдет с рук, если напомнить, что вы король.

– Тогда подымется шум, что король пользуется служебным положением, дабы увильнуть от священной обязанности.

– Ну а так, чтоб и волки сыты, и овцы целы, не выйдет.

– Я знал, что на ваше глубокомысленное мнение всегда можно положиться.

– Касательно Пророчества, – сказал сэр Кэй.

– Ну? – сказал Артур.

– Мне просто кажется, что в данный момент было бы неплохо на него взглянуть. Не проливает ли оно какой-либо свет на проистечение событий и все остальное.

– Вам просто хочется его увидеть. Пророчество. Сам документ.

– Если вы сочтете сие подобающим, сир. То есть, я полагаю, что нынешний момент так же хорош, как и любое другое время, что скажете?

– Я управляю страной так, что вам не по душе, – вы это хотите сказать? Войну проигрываю, нам грозят гражданские беспорядки, поэтому давайте-ка вытащим старое доброе Пророчество и сверим курс. Особенно раз вы не верите, что оно существует на самом деле, и считаете его просто монархической белибердой. Мол, пусть мещане потрепещут…

– Я признаюсь в наличии у меня определенной доли простого человеческого любопытства, да.

– Возможно, я позволю вам глянуть одним глазком.

– Это будет весьма любезно с вашей стороны, сир.

– Но не целиком. Если я покажу его полностью, вы будете знать столько же, сколько и я, не так ли?

– Едва ли. Я ж не король. Таким образом, даже увидь я, из этого совершенно не следует, что я различу, если вы понимаете…

– Это верно. Ну что ж, тогда я позволю вам взглянуть.

– Отлично.

– Может, в среду. Да, в среду, а еще лучше – в четверг.

– Артур, вы надо мною насмехаетесь.

– Мерлину было всего семь, когда он произнес слово. Сидя на камне. Он набрал в грудь побольше воздуху – вдохновение – и говорил семь часов. Пророчество делится на семь частей. Меня в данный момент больше всего беспокоит Часть Шестая.

Сэр Роже де Ибадан беседуючи с Красным Рыцарем – сэром Железнобоком, рыцарем Красного Поля.

– Отсутствие гибкости, – сказал сэр Роже. – Вот что вас свалит.

– Вам-то легко рассуждать, – сказал Железнобок. – Вашему народу в этой войне терять нечего. А у нас тут тевтонские орды намылились в любой момент через границу хлынуть.

– Оставлять все мышление на долю Партии подобает только дикдику, – сказал сэр Роже. – По моему мнению. Индивидуальное мышление, сколь бы кривым или разложившимся оно ни казалось, – необходимое условие творческой эксплуатации бытия.

– Что есть дикдик?

– Мелкая восточноафриканская антилопа, практически безмозглая, – сказал сэр Роже. – Я не имел в виду никого оскорблять. Но мне больно видеть, как взрослые мужчины и женщины заваливаются на спину и обнажают, так сказать, горло ножу.

– Партия олицетворяет коллективную мудрость народа, – сказал Красный Рыцарь. – А кроме того, у Партии имеется доступ к информации, какого нет у частного лица. Для меня весьма предпочтительно оставлять важные решения Партии, нежели толпе психов в Парламенте.

– Именно парламентский путь обеспечивает слышимость гласу народа.

– Однако народ – и я не исключаю из него себя, – по большей части очаровательно не осведомлен в общественных делах.

– Мой отец бывало то же самое говорил: „Они знают больше нас, у них есть такая информация, которая нам и не снилась“. И это – о правительстве, которое повергло страну в полную разруху!

– Партия спасла мою страну от наикошмарнейшей из всех вообразимых тираний, – сказал Железнобок. – Такое не забывается.

– А как же процессы 37-го?

– Вы меня утомляете, – сказал Красный Рыцарь. – Вопрос в другом: где Артур? Где Гвиневера? Кто управляет страной?

– Насколько я слыхал, Мордред. Сам не знаю, почему эти люди не разглядели его характера. Мне все представляется простым.

– Незатейливым, как „Правда“, – сказал Красный Рыцарь. – Даже в России мы знаем про Мордреда.

– Русский народ сплетничает о королевских особах?

– Только на кухонном уровне, – сказал Железнобок. – У меня кухонь четыре. Естественно, какие-то слухи просачиваются наверх.

– У вас что же, есть слуги?

– Ну, не вполне слуги. Кое-кто время от времени приходит помочь по хозяйству.

– И сколько таких?

– Дайте подумать, – сказал Железнобок. – У нас имеются эконом, шеф-повар, два повара, несколько счетоводов – по-моему, четверо, – дворецкий и горничные. Тринадцать горничных, я полагаю. Ну, потом конюхи и те, кто надзирает за теми, кто в полях, и так далее. Да, и еще ветеринар.

– Прекрасная мечта, с черной точки зрения. Это и есть Революция?

– Я сражался на стороне Красной Армии, когда все мои приятели – ну или большинство – были на стороне Белых. Партия это запомнила.

– Вы вовсе не кажетесь стариком.

– Радость битвы. Не дает стареть.

– А она вообще существует – эта радость битвы? – спросил сэр Роже. – Мне, наверное, доводилось ее переживать, но для радости она как-то странно депрессивна. Да-да, я подвержен унынию. Я некоторым образом мрачен вот в эту самую минуту.

– Я нынче тоже мрачноват, – сказал Красный Рыцарь. – Сочетание войны и моего обостренного исторического сознания.

– Мой добрый сэр, но вы же убиты горем и вполовину не так, как я.

– Я убит горем больше, чем все, кто мне в жизни встречался, – сказал Красный Рыцарь. – А с годами мое обостренное историческое сознание лишь расширяется и углубляется. Со всем должным уважением, ваша скорбь – просто шутка в сравнении с моей.

Тогда сэр Роже от горя лишился чувств, а потом пришел в себя и лишился чувств опять, и всякий раз, приходя в себя, он заново лишался чувств.

– А, Иисусе, – сказал Красный Рыцарь, – горя прекраснее я в своей жизни не видал, ни у мужчины, ни у женщины, ни у священника, ни у мирянина. Что же вселяет в этого доброго рыцаря такую печаль?

– Любовь, – сказал сэр Роже, приходя в себя. Он принялся тыкать в рукав своего черного дублета кинжалом с серебряной рукояткой. – Я огорчен так прежестоко, как огорчен был Ланселот в тот день, когда благородная охотница стрелой пронзила ему ягодицу, а он не сумел вытащить зазубренный наконечник, засевший в нем на шесть дюймов, и в седле сидеть не мог совсем, а мог только лежать поперек бедной кобылы на животе, и ноги его болтались, а великолепная голова колотилась о бок несчастной скотины при каждом шаге всю дорогу до Вестминстера.

– Перестаньте с ножиком баловаться, – сказал Красный Рыцарь. – Вы действуете мне на нервы. Но есть ли, могу я спросить, какое-либо препятствие к достижению ваших надежд? Что – леди холодна или, быть может, предпочла другого? Или же дело в ее супружестве, при условии, что таковая беда с нею приключилась, а в этом случае я не смогу ничего вам присоветовать, ибо Центральный Комитет не одобряет адюльтеры, которые…

– Ничего подобного, – сказал сэр Роже, – однако гораздо хуже. Любовь подсунула мне кручину, заставшую меня врасплох. Та, кого люблю я, – не честная женщина.

– Женщина с дурной славой?

– О, слава ее превосходна – в ее ремесле, разумеется. Лучше не бывает.

– И каково ж ее ремесло?

– Она – разбойница с большой дороги. Семь дней назад на дороге в Багинтон избавила меня от некой денежной суммы. Настолько незначительной, что стыдно.

– Она одержала верх над рыцарем, с ног до головы закованным в броню?

– У нее был пулемет системы Стена. Ее зовут Кларисса. Понятия не имею, настоящее имя, или она его использует лишь как псевдоним для работы.

– Насколько я понял, она красотка.

– Сногсшибательная. И на ней была полупрозрачная блузка.

– Понимаю.

– Все дело в работе ума, знаете. Он околдовывает вполне ординарные вещи, вроде женских грудей, и те начинают казаться чудесными и редкими.

– Da.

– Так вы не считаете меня глупцом?

– Не больше, чем любого другого идиота.

– Я рад.

– Хорошо.

– И все равно абсолютно несчастен, вы понимаете.

– Поистине.

Лионесса и Эдвард на палубе танкера „Урсала“. Слушаючи Эзру по корабельному радио.

– Следующий мир, – говорил Эзра, – уже не будет заключаться парочкой жидов, рассевшихся за столом переговоров или стоящих за картонными рубашками, что представляют их перед публикой. И основная цель мира будет не Версальская. Не подготовка следующей войны. На это и нацеливался Версаль – своими кинжалами и демаркационными линиями, своими „шкодами“ и марионеточными режимами. Своими пушечными заводами, работающими на еврейские деньги, полученные от займов, основанных на тех средствах, что путом своим добывали арийские народы – путом крестьян-батраков и промышленных работяг. Следующий мир не будет покоиться на международных займах. Уясните хотя бы это. И Англии определенно нечего будет сказать о том, черт побери, какие условия она выдвигает.

– Я полагаю, он безвреден, – сказал Эдвард. – Люди никак не могут верить всему этому гнилью.

– Позиция у него любопытная, – сказала Лионесса. – Обрати внимание на этих „работяг“. На что намекает его фрикативное „г“? Если веришь тому, о чем парни треплются в пивных, вывалив пуза на стойки, поверишь чему угодно.

– Нас переподчинят, могу себе представить, – сказал Эдвард. – Вероятнее всего, откомандируют в разные подразделения. Поезжай, наверное, первой. К тому же у тебя – муж.

– Как бы муж, – сказала Лионесса.

– Ну, вот, стало быть, и все.

– Это пораженчество – вот что это такое, – сказала Лионесса. – Ну почему все вокруг меня так уверены, что все обязательно выйдет плохо? В кампании, в войне, у нас с тобой…

– Я же штукатур, – сказал Эдвард. – Вот в этот момент я – неплохая имитация офицера и джентльмена, а на самом деле я штукатур. А ты – королева, и супруг твой король, скорее всего, отымет мне голову, когда тебя найдет.

– Унтанк, все всякого сомнения, в ярости, но в ярости он почти все время, ничего нового. Сомневаюсь, что он уж очень ревностно меня ищет.

– Вероятно, меня арестуют, едва я зайду на почту. Вероятно, я увижу на стенах свою фотографию – вместе с остальными дамскими угодниками.

– Ни одной стены ни одной почты на свете на всех вас не хватит.

– Никогда раньше не сходился с королевой.

– Ну и как?

– Неплохо. Теперь я вижу, как пишут романы, оперы и все прочее.

– Быть королевой довольно ужасно. Нужно посещать мероприятия. А там – стоять и улыбаться, пока местный деятель объясняет, как пакуют торф.

– И как же пакуют торф?

– Весьма умело, – сказала Лионесса. – Но суть в том, что тебе совершенно не хочется знать, как пакуют торф, и ты, черт возьми, абсолютно уверена, что твой добрый супруг во дворце покрывает Гленду или другую какую даму, пока ты осеняешь своим присутствием инаугуральную церемонию нового торфоупаковочного предприятия.

– Понимаю.

– В Гооре торф – одна из главных статей экспорта. Две оставшиеся – бинты всех размеров и порнографические фильмы. Мой супруг лично заинтересован в киноиндустрии.

– Мило разнообразный ассортимент продукции.

– О, мы процветаем, особенно в военное время. Но быть королевой, даже столь буколической разновидности, – значит ведать такую скучищу, коя ведома немногим смертным. Например ободрять раненых в госпиталях. Видит бог, конечно, они страдали и страдают, но о чем с ними говорить? „Здра-авствуйте, а вы откуда будете? У нас тут, похоже, ножки не хватает?“ Нет у меня к этому призвания.

– Готов спорить, тебе это удается великолепно.

– Он даже попросил меня в одном сняться. В фильме.

– А ты что?

– Снялась. Фильм получил приз на фестивале.

– Хочешь меня шокировать? По-моему, не удалось.

– Там была сцена с другой женщиной. На самом деле – с Глендой. Мы довольно неплохо провели время. Я сама удивилась.

– А можно его где-то посмотреть? Они есть в местных клубах синефилов?

– Я пытаюсь тебе объяснить, почему сбежала.

– Не обязательно.

– Разумеется, мне это удается – королевствовать. У меня и кровь подходящая.

– Превосходнейшая кровь, я уверен.

– Тебя я бы сделала епископом. Благословлял бы нашу постель, перед тем как мы туда запрыгиваем.

– Да я буду поминутно через плечо оглядываться, не сверкают ли сзади молнии.

– Из тебя чертовский епископ бы вышел. Пихал бы игрушки сироткам на Рождество. Пихал бы…

– Да, да. Тебе положительно нравится недозволенное.

– Дозволенное мне до сих пор не помогало. Сколько еще у нас дней, как ты считаешь?

– Говорят, еще полтора.

– Где высаживаемся?

– А вот этого не скажут. От болтливых языков тонет много моряков, гласит пословица. Причем гласит все чаще и чаще.

– Если б у нас еще осталось то славное пойло, которое мы пили в юности.

– На самом деле, – сказал Эдвард, – я договорился тут с одним коком.

– Хватайте самые яркие игрушки, – посоветовал Эзра. – Все мои вещи сработаны топорно.

– Необычная для него строка, – сказала Лионесса.

– Но я пишу больше станцев по утрам, когда мне лучше. Мальчик-безумец порки ‘збежит, – сказал Эзра, – la gente intanto strillava a tempesta4, нет, отвечает рыцарь, я не встану, покуда не даруете вы мне пощады.

– Омары, – сказал Артур.

– Что? – сказал сэр Кэй.

– Омары – единственное, что большинство убивает своими руками, – сказал Артур. – В современном мире.

– Но не мы, – сказал сэр Кэй. – Мы караем врагов.

– Мы – другое дело, – сказал Артур. – Мы профессиональные солдаты. А большинство даже кур убивать не может. Их покупают на рынке, уже аккуратно завернутых. В этой цивилизации поединок человека и омара – последний непосредственный опыт убийства чего бы то ни было. Запишите это.

– Записать?

– Да, это моя мысль. Может, где-нибудь ею воспользуюсь.

– Поступили депеши из Лондона, – сказал сэр Кэй. – Королева отбыла, оставив регентом Мордреда.

– Мордреда? Рассуждение немудрое.

– Мне тоже так кажется, – сказал сэр Кэй. – Но вы же знаете Гвиневеру.

– И где она? – спросил Артур.

– Непонятно, – сказал сэр Кэй. – Теоретически, пытается найти вас. Но после отъезда ни с кем на связь не выходила.

– Что ж, ее обуяло беспокойство, – сказал Артур. – Не могу сказать, что я ее осуждаю. Сейчас май, вероятно, она отправилась его праздновать. Маета и меня обуяла. Вот в эту самую минуту, могу сказать, я – обуян маетой. Съезжу-ка я на Мальту. Мальта висит на волоске.

– Мальта висит на волоске с декабря месяца. До сих пор она вас не беспокоила, сир.

– Ну тогда я мог бы съездить в Марокко.

– Мы не ведем боев в Марокко.

– Можем начать, со временем, – сказал Артур. – Кто-то же должен провести рекогносцировку.

– Я различаю, – сказал сэр Кэй, – типичное увиливание от Гвиневеры.

– Вот как?

– Что это за музыка?

– Хуммель, – сказал Артур. – Концерт для фортепиано в ля миноре.

– Не музыка, а паникадило.

– Добрый сэр Кэй, только не надо презрения. Мне нравится.

– Не та это музыка для военного времени.

– Напротив, – сказал Артур. – Если вам нужна подобающая военная музыка, слушайте германское радио. По моим представлениям, оно доводит людей до помешательства.

– Вы слышали Ха-Ха сегодня утром?

– Что говорил?

– Сказал, что Англии, как идее, – конец, кранты. Сказал, что мы разлагаемся, и приливы истории уволакивают этот мусор в море.

– Водянистые метафоры. Интересно, живя тут, он не служил на флоте?

– Сомневаюсь. Неужели флот настолько прогнил?

– Мордред прислал мне две дюжины бутылок превосходного кларета. Они только ждут подходящего случая.

– Соловья широкими жестами не кормят.

– Вы полагаете, он отравлен?

– Сир! – сказал сэр Кэй. – Ну и вопрос!

– Мордред никого не любит, – сказал Артур. – Интересно, что он замышляет.

– Ситуация весьма опасная, – сказал сэр Кэй. – Если мне позволено высказать собственное мнение.

– Сдается мне, – сказал Артур, – лучше всего заменить его каким-нибудь мудрым и умеренным регентом поближе к нашему сердцу. И как можно скорее.

– Гавейном?

– Гавейн нам нужен в поле. А равно и Ланселот. В любом случае у Ланселота темперамент к правлению не приспособлен. Добрый рыцарь слишком добр. Растранжирит все резервы за две недели. Для этой работы лучше всего годитесь вы.

– Как вам будет угодно, – сказал сэр Кэй. – Мордреду это не понравится.

– Да уж наверняка, – сказал Артур. – Но вы, дорогой мой сэр Кэй, как говорится, на все руки верстак. Я хочу, чтобы вы были в Лондоне к завтрашнему утру. Мордреду я тоже кое-что уделю. Что-нибудь повеличественнее. Как насчет генерал-губернаторства Багам?

– А что есть Багам?

– Этого я и сам толком не знаю, – сказал Артур. – Острова, наверное. Известно только, что они наши и требуют генерал-губернатора. А у того роскошная форма, плащ, шляпа с перьями и золоченый экипаж, влекомый дюжиной черных коней. Я однажды видел снимок. Вот и весь фокус, наверное.

– Мордред его не проглотит, – сказал сэр Кэй.

– Полагаю, там имеется семь сотен островов, – сказал Артур. – И я попрошу его составить обзор обороны. Острова разбросаны по территории свыше четырех тысяч четырехсот трех квадратных миль. Ему будет чем заняться.

– Чертовски ловко вы с цифирью, – сказал сэр Кэй. – Я поражен.

– Были б королем, – сказал Артур, – тоже пришлось бы знать обо всем по чуть-чуть. Обычно мне нравится выглядеть эдак смутно – погруженным в мысли, п'маете, – но в данном случае…

– Кстати, – сказал сэр Кэй. – Вас дожидается журналист. Говорит, его фамилия Пиллзбери.

– „Таймс“?

– „Спектейтор“, – сказал сэр Кэй. – Извините.

– Надо его принять?

– Вы уже много недель ни с кем из журналистов не встречались.,

– В последний раз я сказал кое-что, а потом сожалел. В частности о Уинстоне.

– На сей раз будете осторожнее.

– Хорошо. Зовите.

Синий Рыцарь легким галопом с сэром Роже де Ибаданом.

– Грааль – вот что завершит войну и принесет победу правым, – сказал Синий Рыцарь. – Отсюда следует, что это – некое оружие, супер-оружие, если угодно, при помощи коего мы покараем и отразим врага.

– Но что же это за оружие? – спросил сэр Роже.

– Я думаю, бомба, – сказал Синий Рыцарь. – Поистине ужасная бомба. Ужаснее, мощнее и омерзительнее любых бомб, созданных допрежь. Способная причинить ни с чем не сравнимые разрушения и отвратительнейшим образом подействовать на человеческую жизнь.

– А мы в самом деле хотим такое оружие?

– Ну, тут все дело в целях и средствах. Мы в самом деле хотим победить в войне? Или же завязнуть в крепостничестве у нашего врага? Каков ваш ответ?

– Мы должны выиграть войну.

– Кобальт, – сказал Синий Рыцарь. – Я о нем читал, и сдается мне, кобальт – то, что нам нужно.

– И что с ним делать?

– Ну, следует найти детонатор. То, что эту штуку заведет. Вот в чем самая хитрость.

– Далековато от Грааля старины, – сказал сэр Роже.

– Новые проблемы – новые решения.

– А почему, разрешите узнать, вас называют Синим Рыцарем?

– Я считаюсь подверженным унынию, а синий – цвет печали.

– На каком основании?

– Наверное, просто темперамент. Я всегда был довольно-таки меланхоличен, даже в детстве. Много времени проводил, так сказать, ковыряя половицы пальчиком. С возрастом все только обострилось. Кроме того, я опубликовал книгу. Называлась она „О невозможности рая“.

– Какова была аргументация?

– Я доказывал, что идея бывшего рая, потерянного и могущего вновь стать обретенным либо в этом мире, либо в следующем, расходится с моим опытом.

– С личным опытом.

– Да. Я не был счастлив даже в материнском чреве. Чрево для меня было далеко не раем. Я отчетливо помню. Мать моя была современной личностью – даже передовой , пусть вам это и покажется странным. Ей нравился Альбан Берг, человек, написавший „Воццека“. И я был вынужден многократно слушать в утробе не только это произведение, но и „Лулу“, что еще хуже, с точки зрения эмбриона. Если оставить эти ужасы в стороне, у меня была поэзия Уиндэма Льюиса, владельца „Взрыва“. Так назывался его журнал. Вы бы так назвали собственный журнал – „Взрыв“? Раскалывал сознание напополам, это уж точно. Эта нахрапистая художественная мелюзга со своим самомнением, каждый стих – чуть ли не все Творение целиком. И мне приходилось все это слушать. Во чреве. Более того, в кровеносную систему проникали разные странные вещества – вам, к примеру, известно, что такое киф?

– Понятия не имею.

– Ваше счастье. Коротко говоря, срок в утробе стал для меня адом, но как только я исторгся наружу, оказалось, что и более крупная арена ничем не лучше. Я не хочу, разумеется, жаловаться, я просто пытаюсь внушить вам мысль…

– Нет-нет, – сказал сэр Роже. – Продолжайте. Я предполагаю, мы должны выполнять сейчас миссию поиска и уничтожения противника, однако ваши соображения меня крайне интересуют.

– Ну и молодец, – сказал Синий Рыцарь. – Основное противоречие, которое я засек – или чувствовал, что засек, – относилось к сфере ценностей драматических. Рай, Грехопадение, возвращение в Рай – это не история. Слишком симметрично. Нет поворотов сюжета. Просто Рай – чпок, Падение – чпок, и снова Рай – чпок. А у меня было очень сильное ощущение, провидение, если угодно, что если Рай и обретать снова, там должна быть музыка Дариюса Мийо и фрески итальянских футуристов.

– Но нам же есть к чему стремиться, – сказал сэр Роже. – Это же здорово – когда есть к чему стремиться.

– Не спорю. Например, к Граалю.

– Но Грааль-как-бомба… Мне это не нравится.

– А кому нравится? Но вникните в логику. В прежние времена бомбардировка имела ту или иную военную цель: вывести из строя железнодорожное депо, разгромить неприятельские фабрики, закрыть доки – такие вот вещи. Сегодня же все иначе. Сегодня бомбардировка призвана стать опытом познания. Для бомбардируемых. Бомбардировка – это педагогика. Гражданин с палочкой белого фосфора на собственной крыше задумывается вполне всерьез, хочет ли он и дальше продолжать войну.

– Тоже, наверное, правильно.

– Сейчас идет гонка, – сказал Синий Рыцарь, – за обнаружение Грааля. Противная сторона рьяно взялась за дело, уж вы не сомневайтесь. А лично я неравнодушен к кобальту. Он синий.

– Мистер Пиллзбери из „Спектейтора“, сир, – сказал сэр Кэй. Входючи Пиллзбери – высокий молодой человек в полевой форме.

– Сир.

– Мистер Пиллзбери.

– Любезно с вашей стороны, что согласились меня принять. Надеюсь, я не отниму у вас много времени. Во-первых, люди желают знать, почему вы не в Лондоне. Я не выдам большой тайны, если скажу, что Мордред не сильно любим народом. Людям от него не по себе. Почему в такой трудный момент его сделали регентом?

– Имелся ряд соображений, – сказал Артур.

– Я в этом уверен.

– Я необходим на поле брани. У нас разработаны планы, о которых я, разумеется, не могу вам рассказать. Мордред, будь он симпатичнейшим человеком на свете или же нет, – весьма способный администратор. Дела королевства – в отличных руках.

– Мистер Черчилль, похоже, так не думает. На этой неделе пресса его цитировала: он говорил, что вы – анахронизм, а Мордред склонен к негодяйству.

– Кому он так сказал?

– Мне. Я это напечатал, после чего он принялся отрицать, что так говорил. Все это наделало очень много шуму. Меня удивляет, что вы не видели.

– Мы тут не поглощаем газеты, знаете ли, мистер Пиллзбери, – сказал сэр Кэй. – Это фронтовая штаб-квартира.

– Но все равно вам бы не грех выступить с заявлением, сир. Не будете ли добры прокомментировать исторический вопрос? Вы сами считаете себя анахронизмом?

– Если мистер Черчилль этого не говорил, вопрос и не встает, не так ли?

– Он это сказал. У меня осталось в записях.

– Но он говорит, что не говорил, и я вполне счастлив ему верить. Официально, видите ли, отвечать мне не на что.

– Моим читателям, – сказал Пиллзбери, – нужны – нет, необходимы – заверения в том, что престол в нынешнем столетии – по-прежнему жизнеспособная институция.

– Король, – сказал Артур. – Король, король, король. С принципиальной точки зрения – идея абсурдная: у одного парня кровь лучше, нежели у другого. Чем-то напоминает собак, собаководство. В самом деле – коней и собак. О, королем быть не очень здорово. С другой стороны, я никогда не был не королем, посему не имею представления, каково это. Может, роскошно. Удовольствие от собственной незаметности, чепуховинка в толпе людской. Даже представить себе не могу.

Не могу представить, каково быть простолюдином. В стране их навалом, а я понятия не имею, о чем они думают.

Нехорошо королю не иметь понятия о том, как думают люди. Точно так же люди понятия не имеют, о чем думаю я. Обращаясь к ним, я говорю на языке воззваний, не так ли? А язык воззваний – едва ли уютная штука, правда? Я даже могу острить, а народ не поймет шуточек. Жаль.

В той же самой вселенной дискурса, – продолжал Артур, – располагается вопрос о руководстве со всеми ему сопутствующими подразделами, а именно – государственным управлением, полководческими навыками, искусством выигрывать, демагогией, подстрекательством и тому подобным. Скипетр короля, жезл маршала, палочка дирижера, кадуцей врача, волшебная палочка мага – все это какого-то рода прутики, коими анимируется масса. В вашем случае, мистер Пиллзбери, это карандаш. Но человек должен знать, как управлять палкой, а? Нельзя же ею, проклятой, просто брать и бессмысленно махать почем зря. Все дело в запястье, а, мистер Пиллзбери?

– Сир.

– От вышесказанного недалеко ушел вопрос о том, как король управляется с теми, кто его окружает, – с его сенешалем, подсенешалями, полусенешалями и ординарными сенешалями, – а особенно эта кошмарная волокита по сохранению порядка рангов и старшинства среди вассалов. Вассалы вообще публика обидчивая, точно вам говорю. Для того чтобы не случалось никаких нарушений, конечно, имеются специальные секретари, но боже упаси вас посадить баронета, чей титул древнее, чем у его соседа, такого же баронета, как-то не так по отношению к солнцу, то есть к вам. Далее. Время в счетной канцелярии – тоска; в канцелярии можно провести несколько вечностей подряд, там всего считать – не пересчитать. Я один раз попробовал – больше ни за какие коврижки. Теперь мне всё считают доверенные помощники. Сэр Кэй, например, считает просто упоительно – таков один из его особых талантов.

В связи с этим следует упомянуть и тяжкое бремя налогообложения. Я имею в виду бремя на плечах короля. Тут следует решать очень заковыристые штуки. Какую часть дохода того или иного парня стоит изымать, морально говоря? Разумеется, первый порыв – забрать все и покончить с этим делом. Но исследования показали, что, если заберешь все до последнего грота – причем заметьте, я вовсе не утверждаю, что это не поистине клевое решение и что личность не благодарна в большей или меньшей степени за то, что не придется заполнять кипу нудных бланков, – тем самым лишишь человека стимула. Он запасается оружием, если прибегнуть к военной метафоре, а ты в конечном итоге проиграешь бой. Размер налогообложения, который сойдет тебе с рук, должен рассчитываться очень деликатно.

В таком контексте не очень неуместной покажется и проблема горностая. Вам известно, как дорог сейчас горностай? Можно целый год взимать налоги с какого-нибудь бедного чертяки, и денег этих едва-едва хватит на единственный горностаевый хвостик, а налоги за тот же год с какого-нибудь богатого чертяки не смогут обеспечить тебе полностью отороченной мантии. Удивительно, что в наши дни вообще можно увидеть горностая. Однако стоит выйти на публику или на государственное мероприятие в нутрии или с какой-либо иной оторочкой, сразу подымется вой, что ты скупишься на помпу – за которую эта публика уже уплатила. Хорошо, о горностае довольно. Мне тут пришло как-то в голову завести собственное стадо или чем еще они там живут, но до всего руки не доходят, и я пока не собрался.

Далее, следует обеспечивать должную степень интоксикации населения, – продолжал Артур. – В древности клич был: „Меду дружине!“. В наше время все сводится скорее к тому, чтобы поддерживать достаточное количество патентованных заведений и следить, дабы оные соразмерно обеспечивались пивоварнями, процесс снабжения коих зерном и хмелем от фермеров ничем бы не прерывался, а поток доходов короне от каждого заведения, от коих урываем мы по кусочку, не терялся бы по инспекторскому недомыслию. Сам я к этой гадости не прикасаюсь – ну разве что в пылу битвы, когда при особенно тяжком стечении обстоятельств не грех почать хогсхед бренди, – однако любой средний гражданин из толпы становится до крайности неучтив, ежели его лишить законной выпивки, а оный фактор правителю иметь в виду не помешает.

В соответствии с чем и на основании анализа чего и следует то внутреннее смятение, коим вынужден терзаться король, и говорить о коем я не могу, поскольку будучи рассказанным о, смятение это станет овнешвленным, а не внутренним, а удержание внутреннего внутри и есть сама сущность королевской власти. Могу лишь сказать вам, что от него человек делается желчным. Хотя большинство людей наслаждается более или менее беспроблемной желчностью, королевская желчь такова, что ее регулярно следует спускать. Участие в этом принимают слабительные средства, трубки, ведра и такие вещи, знать о которых вам совершенно не хочется.

Не вполне отдельна от упомянутого выше и затененная природа королевского отношения к преемственности. Преемственность – не то, о чем хочется думать, однако думать о ней нужно. Как видите, до сих пор мне удавалось избежать этой темы, и вопрос встал лишь в самом общем виде. Я славлюсь замечательным долголетием, это само по себе чудо, я и сам этого понять не могу. Жизнь моя, похоже, просто не кончается.

Наконец, и в заключение, король занят тем, что абстрагирует и выявляет суть, и я намерен неуклонно этим заниматься, как покорный слуга британского народа, до тех пор, пока наша великая публика будет неуклонно чтить меня своим священным доверием. Еще бренди?

– Война, – сказал Пиллзбери. – Как насчет войны?

– Положение остается тяжелым, но мы ожидаем перемены ветра уже в ближайшем будущем.

– И это все?

– С помощью наших доблестных союзников смычка кольца неизбежна.

– Что-нибудь еще?

– Мне кажется, этого довольно, мистер Пиллзбери. Хорошо, что заглянули.

Журналист мистер Пиллзбери удалимшись.

– Симфония пустозвонства, – сказал сэр Кэй. – А от вопроса о Мордреде вы увильнули довольно неуклюже.

– Мне кажется, он забыл, что вообще его задавал.

– Значит, Уинстон считает вас анахронизмом.

– Ну что ж, – сказал Артур. – Не удивлюсь, если он прав. Видит бог, я им себя и чувствую. Я ощущаю старость.

– Интересно, что он напишет.

– Абсолютный вздор, конечно. Вам понравилась реплика о смычке кольца?

– Первый сорт, – сказал сэр Кэй. – О перемене ветра тоже.

– У меня дар к банальным метафорам, – сказал Артур. – Я всегда его имел. Естественен, как потение. А у Уинстона что? Если не начало конца, значит, конец начала. Вот уж где напыщенность.

– Мне кажется, он иногда бывает остроумен, – сказал сэр Кэй. – Вот уж в риторике он мастер.

– Полагаю, когда все это закончится, придется посвятить его в рыцари. Конечно, если рыцарями делать каждого встречного и поперечного в этой стране, весь смысл предприятия несколько съеживается.

– Добрый вечер, собратья, – сказал Лорд Ха-Ха. – Говорит Германия. Немножко непонятна, если нам позволено задуматься над этим, страна, королева которой, мягко говоря, пустилась флиртовать с непотребством.

– Опять он о вас, – сказала Лионесса.

– Прошло столько дней, – сказала Гвиневера. – Я уже переживала, что он меня бросил.

– Нет, „флиртовать с“ – это слишком по-доброму; Ее Наимилостивейшее Величество кинулось в объятья непотребству, запрыгнуло непотребству на колени и принялось лизать ему руку. Остался ли где-то во всем королевстве хоть один гражданин, не скандализованный последними выходками королевы? Не удовлетворившись своим вопиющим поведением в отношении Ланселота, этого благороднейшего из бабников, она, как мы теперь видим, подлизывается к некоему Коричневому Рыцарю неподалеку от Пембрук-Мэнор.

– Откуда он знает? – спросила королева.

– Все шпионы, мадам, – сказала Варли. – Они, говорят, повсюду и похожи на кого угодно. Это пятая колонна.

– Это факт, спросите любого уравновешенного человека в Пембрук-Мэнор, где происходит сия постыдная игра, и честная публика не может прекратить ее своим справедливым порицанием. Это так же точно, как то, что часы на площади всегда спешат на пять минут.

– Верно подмечено, – сказала Варли. – Про часы.

– И не думайте, что Винни со своей бандой не пускаются во все тяжкие на деньги налогоплательщиков. Когда вы, бедные мои дорогуши, опомнитесь, все снова лежит на полочке и ждет эту компашку. А тем временем налакавшаяся бренди свинья хорошенько похихикает за ваш счет. Ваша кровь, собратья, и ваше достояние – утекает, утекает, утекло. А где же Артур? Сидит и дуется где-то в своем шатре, разглядывает себя в зеркало и недоумевает – откуда взялись прелестные рожки, что украсили вдруг его чело? Проснитесь, англичане! Это не ваша война. Если вы верите, что победите в ней, значит, вы поверите, что перины растут на деревьях, а от чиханья увеличивается дамский бюст. Добрый вечер, англичане. Гляньте на Пембрукские часы!

– Вы думаете, он действительно англичанин? – спросила Лионесса.

– Боюсь, что думаю. Хотя я слышала, в нем и толика ирландца есть. Бог знает, из какой ночлежки его вытащили.

– Он, разумеется, противный, но иногда – очень даже потешный.

– Меня он не тешит. Вероятно, я слишком много внимания уделяю собственным горестям. Моей одинокости.

– Но у вас есть Артур, – сказала Лионесса. – Не говоря уже о Ланселоте.

– На самом деле, нет ни того ни другого, – сказала Гвиневера. – Один – бог знает где ведет войну, другой забегает, так сказать, между драконами. Слабое утешение, что оба они так невероятно благородны и достойны, если постель моя пуста из ночи в ночь. Но я, вероятно, излишне груба.

– Резка. Королева не способна на грубость.

– Как это верно, – сказала Гвиневера. – Как это верно.

– Вы были знакомы с Унтанком?

– Шапочно. Когда он был молод. Вероятно, давешний ничем не лучше нынешнего. Тогда же у него была по крайней мере юность. О нем можно было воображать разные прекрасности. Теперь, я полагаю, уже нет.

– Мы познакомились, когда ему было двадцать. И я воображала о нем разные прекрасности. Скотский лоб в те времена толковался в понятиях футбола, в коем Унтанк был весьма искусен. Тот маневр, когда они все колотят по мячу головами, – он всегда выглядит на поле так умно. „Хорошая головка для бизнеса“, – думала я. Так и оказалось. Торф ему дается недурно: за последние десять лет он увеличил наше производство торфа на сто двадцать процентов. А все остальное я навоображала неверно.

– Да будет тебе известно, – сказала Гвиневера, – что королем быть нелегко. Короля за подол дергает всевозможная публика, твердит: сир, вы должны сделать это, сир, вы должны присмотреть за тем, сир, смотрите, вас уже ожидает третье. Я бы рехнулась. Уж лучше я останусь королевой, хоть и это не лилейная постель.

– А снаружи, – сказала Лионесса, – королева более-менее – мрамор. То есть так предполагают ликующие толпы. Они рады, что мы у них есть, но в то же время считают нас чистейшей воды символом. Мы, конечно, – и он тоже, хоть от этого ничуть не легче, но у нас же есть и своя внутренняя жизнь, сокрытая от толпы. И в этой внутренней жизни мы творим новый миф – миф, который не получит хождения еще, быть может, четыреста-пятьсот лет, но он уже глубок и зрел.

– Вот именно, – сказала Гвиневера. – Я и сама часто об этом задумывалась, но мне никогда не удавалось это выразить так точно и, я бы сказала, всесторонне.

– Подобающее королеве царственное состояние, – сказала Лионесса, – не отданное на преумножение, чревато опасностями, ибо в нем все действия королевской фигуры, включая недостаток действия, мифотворны, нравится нам это или нет. Разумеется, значительную лепту вносит и пресса, как вас, должно быть, убедил ваш собственный опыт с этой штукой, Ланселотом.

– Ты и вообразить не можешь, насколько они кошмарны, – сказала Гвиневера. – Их ловят за просеиванием чужого мусора – они даже там пытаются отыскать разоблачения.

– Мне этого не нужно воображать, – сказала Лионесса. – Я сама как-то раз нашла одного под кроватью, когда была замужем за Унтанком. Парнишка из „Морнинг Телеграф“. Я пригласила домой на чай друга – мужчину, как ни странно, – и мы только собирались прилечь вздремнуть после чая, когда Сесил заметил ногу этого засранца. Она торчала. Из-под кровати. Сесил уже потянулся к мечу, и не отговори я его, весь ковер был бы у меня в крови. Но катастаз, так сказать, у нас произошел.

– Что есть катастаз?

– Интенсифицированные действия, непосредственно предшествующие катастрофе. В данном случае – удар в нос.

– А этот молодой человек, которым ты в данный момент увлечена, – это не Сесил, я так понимаю?

– Не Сесил. Его зовут Эдвард, и он – штукатур. В сущности. А в данный момент – первый лейтенант. Его только что повысили.

– Ты не сможешь выйти за него замуж, разумеется. Из-за его крови. Его крови и его денег. И того и другого ему очень сильно недостает.

– Я планировала жить, как говорится, во грехе. Некоторое время. Очень милое время – много постели, коньяка и, вероятно, всего трое слуг, а я бы готовила картофельную запеканку с мясом и всякое такое, чтобы сэкономить.

– Сомневаюсь, что ты бы выдержала долго, – сказала Гвиневера. – Запеканка требует особого темперамента. Для съедения, я имею в виду, чаще, чем примерно раз в год.

– Но кое-что произошло, – сказала Лионесса.

– Я довольно-таки заблудился, – сказал Ланселот.

– Потерялись в темном лесу, – согласился сэр Роже. – Со всей вероятностью несчастного случая.

– Деревья принимают жуткие формы, до того темно. Вот это, к примеру, напоминает не что иное, как пылающий меч. Кстати, когда я чуть выше говорил вам, что ни разу в жизни не встречал Красного, я упустил из виду сэра Железнобока, рыцаря Красного Поля. Это потому что он рыцарь. Не просто мне считать его Красным.

– Я с большим удовольствием свел с ним знакомство, – сказал сэр Роже. – А это что вон там?

– Образ оно имеет золотой чаши или же потира, – сказал Ланселот, – однако я уверен, что это просто дерево.

– Ха-Ха утверждает, что американцы – у Гитлера в кармане и намерены пересидеть войну, – сказал сэр Роже. – Интересно, в этом есть хоть толика правды?

– Сомневаюсь, – сказал Ланселот. – Хотя откуда он узнал, что омовения Гвиневеры, как правило, включают в себя использование „Клубничных Ванных Бобов Дикой Яблони“, выше моего понимания.

– В этом случае он попал в яблочко.

– Видимо, да.

– Говорят, Артур сделал сэра Кэя регентом, и сэр Кэй сейчас направляется в Лондон захватывать правительство.

– Сэр Кэй, по моему мнению, превосходный человек, но слишком уж добродушный для подобного рода задания.

– Почему, интересно, Артур вас не послал?

– Он считает, у меня нет таланта к дипломатии. Это неправда. Помню, как Риенс, тогдашний король Северного Уэльса и Ирландии, отправил к Артуру гонца с требованием, чтобы Артур выдрал свою бороду и прислал ему как дань. Этот Риенс украшал себе мантию королевскими бородами, и кайма ее уже состояла из одиннадцати бород, а в одном месте бороды не хватало, вот он и потребовал Артурову.

– Спорить готов, не чтил он Артура.

– Артур уже совсем было собрался идти на него войной, но я нашел козла – довольно элегантного чернобородого козла, – отчекрыжил ему бороду и отправил Риенсу в хрустальном ларце. Риенс пришил ее себе на мантию и давай всем рассказывать, что это борода Артура. Тешился так несколько недель, а потом мы слили историю газетке из тех, что поглупее, – кажется, „Новостям Мира“. Попала на первую полосу.

– Вы только поглядите, – сказал Роже. – Дерево, изогнувшее себя в подобие тромбона.

– То-то мне музыка чудится, – сказал Ланселот. – Хоть я и не вижу исполнителя, а эта штука едва ли может сама на себе играть.

– А заметьте вот это, – сказал Роже.

– Самопомешивающийся котел, из коего исторгаются аппетитные запахи.

– Я чую сладкий укроп, – сказал Ланселот. – Кстати, напомнило: должен рассказать вам, что я открыл уникальное средство от тяжких телесных повреждений. Берете соль, речного илу хорошего качества и пчелиную мочу, натираете смесью увечье и держите так два дня. Как рукой снимает. Только пчелиную мочу собирать нудно.

– Этот лес просто кишит любопытной иконографией, – сказал Роже. – Вон деревья изображают огромную шахматную доску, и фигуры движутся сами собой, только они одного цвета по обе стороны доски – серебряные…

– Если вы быстро взглянете направо, увидите летающего красно-белого коня. Таких Владычица Озера любит отправлять тем, кто нуждается в лошади.

– А вот небольшой замок, выкованный из сияющей меди, – он вращается, так что войти в него затруднительно!

– Ну что, – сказал Ланселот. – Впереди я вижу солнечный свет.

– Поразительное место, – сказал Роже. – Высочайшего антропологического интереса. Как вы считаете, удастся ли обнаружить его еще раз?

– Разумеется, нет, – сказал Ланселот. – Таково абсолютное правило, касающееся подобных мест: их ни за что не отыщешь дважды. Как золото фей или могилу Мерлина. Многие находили могилу Мерлина один раз, обычно – где-нибудь в Шотландии, но дважды ее никому не удавалось отыскать. Да ни одному разумному человеку в общем-то и не захочется.

– Человек не желает, чтобы поиски завершались.

– Вот-вот. Например, я подумываю завести себе новые наручные часы. Последние десять лет подумываю. Куда бы ни заносили меня странствия, везде я рассматриваю в витринах часы. И уже видел множество превосходнейших моделей. Но стоит мне купить новые часы, и мне будет отказано в одном из самых приятных моих развлечений.

– Та же логика применима и к женам.

– Не будьте таким циником, – сказал Ланселот. – Не подобает доброму и достойному рыцарю.

– Повешенного видели? Вон там, сзади.

– Видел. И не собирался обращать на него ваше внимание.

– Повешен за ногу.

– Однако до сих пор жив, судя по внешнему виду.

– Полагаю, убийца или же иной злодей.

– Повешение обычно есть знак общественного порицания, – сказал Ланселот. – Но давайте же вернемся и спросим, что он натворил.

Рыцари приблизились к перевернутому вверх тормашками человеку, и сэр Роже потыкал в него острием своего копья.

– Добрый день, – сказал он. – Похоже, дела ваши обстоят ахово под этим Древом Знания. Есть ли тому какая ни на есть причина?

– Увы, – ответил Висельник, – я злобно притесняем теми, кто недолюбливает мою политику.

– И каковы должны быть аргументы, что приводят к столь сильному опровержению?

– Я – Уклонист, – сказал Висельник, – один из тех, кто верит, что лишь Уклон способен искупить всю пагубу этого мира.

– Уклонист, – сказал сэр Роже. – Это снимает с пряника всю глазурь, не так ли?

– „Снимает с пряника глазурь“, – сказал Ланселот. – Довольно образно. Так в Дагомее говорят?

– Нет, это я сам придумал, – сказал сэр Роже. – А могу ли я осведомиться, чем занимается Уклонист?

– Уклоняется, – сказал Висельник, – от всего, что творится. Чем бы ни увлеклось стадо, мы идем ему поперек – из принципа. Естественно, это не возбуждает к нам большой любви.

– Сдается мне, этот парень – вылитый локус злосчастия, – сказал Ланселот. – Лучше всего нам ехать своей дорогой, а его оставить воронам.

– Нет-нет, – сказал сэр Роже. – Так мы никогда ничего не узнаем. У него – интересная точка зрения. Мне кажется, нам стоит здесь помедлить, пока не распутаем все узлы, так сказать.

– Вероятно, я мог бы пуститься и в более сладостное рассуждение, – сказал Висельник, – если бы вы отвязали меня совсем.

– Этого мы не можем, – сказал сэр Роже. – Это будет нарушением должного процесса. То есть я предполагаю, что должный процесс имеет место иметься.

– Целые толпы должных процессов, – сказал Висельник. – И каждая рука принадлежит зарегистрированному избирателю.

– Должно вестись какое-то делопроизводство. – Сэр Роже отсутствующе озирался. – Приговор, апелляция, отклонение кассации…

Ланселот обхватил повешенного левой рукой и обрезал веревку.

– Грамерси! – сказал Висельник, растирая ногу. – Мои принципы быстро увядали. Мы, Уклонисты, бываем двух типов, – начал он. – Уклонисты и Уклонисты Истинные.

– Подозреваю, трактат окажется долгим, – сказал сэр Роже.

– Поглядите-ка, – сказал Ланселот. – На ноге у парня что-то написано.

– Скорее всего, след от веревки.

– Да нет, похоже на математическую формулу.

– Лучше срисовать. Может, что-то важное.

– О, сомневаюсь. У людей такого сорта ничего важного на ногах начертано быть не может.

– Может, конечно, и так, – сказал Черный Рыцарь и принялся списывать.

– Нет, – сказал Мордред.

– Правильно ли я понял, что вы говорите „нет“?

– Слух у вас, сэр Кэй, вполне адекватен данному случаю. Ответ – нет.

– Тогда нам придется организовать против вас кампанию.

– В действительности начало военных операций сейчас – моя прерогатива. По закону я – главный правительственный чиновник, благодаря достославному легкомыслию королевы. Признаю, народ любит Артура и, вне всякого сомнения, последует за ним. У меня же имеются военные подразделения, лояльные мне, а также немалое количество людей видит во мне альтернативу великому королю. Если Артур пожелает сравнять Лондон с землей – на здоровье.

– Лондон кошмарно страдает от бомбардировок. Артур не захочет дальнейших разрушений.

– Я так и думал.

– Значит, ситуация – несколько патовая.

– Более того, должен вам сказать, Вестминстерское аббатство, Парламент, Британский музей, Музей Виктории и Альберта и некоторые другие достопримечательности я распорядился – заминировать. Дворец в их число, может, входит, а может, и не входит. Рабочим мы сказали, что роем бомбоубежища. Если Артур предпочтет, он может создать немаленькую кучу достопримечательного мусора по одному лишь слову.

– Все это – изрядное безумие.

– Это фантазия, – сказал Мордред. – Моя. Я развлекался ею с детства.

– Невыразимо подло. Чего вы надеетесь добиться?

– Мне хочется, чтобы Артур погиб. По возможности – блистательно.

– Но ведь он ваш отец .

– Он мне такой же отец, как серп – снопу пшеницы. Не стану утомлять вас перечислением Артуровых недостатков. Вам довольно знать, что я себя считаю безотцовщиной. И вы проинформируете об этом короля.

– Вряд ли он пойдет вам навстречу.

– Это уж точно. И все равно я подвел его к краю пропасти. Быть может, ветерок…

– Но что, если позволите так выразиться, вы представляете, по вашему мнению? Руководство – всегда олицетворение того или иного принципа, а ваш я что-то разобрать никак не могу.

– Противоядие от царственности, вероятно.

– Сэр Перси Плачент сочинил новую оперу с нападками на Артура!

– Называется „Грааль“, и Грааль в ней – бомба, коя осчастливит всех навсегда!

– Бомба, коя осчастливит всех навсегда! Не та ли это бомба, о коей уже некоторое время тому говорил Синий Рыцарь?

– В опере устройство работает не на кобальте, как предполагал Синий Рыцарь, а на мощном эвфонии!

– А что есть эвфоний?

– Сплав эвропия и эврикия. В Первом акте его обнаруживают, во Втором – очищают, в Третьем – взрывают!

– В Первом акте все осуждают Артура за то, что у него нет такой чудесной бомбы, во Втором – все решают, что с этим нужно что-то делать. В Третьем акте бомба срабатывает!

– Мощная парабола политической практики!

– Вот именно! Бомба – метафора страданий тех, кто стонет под игом!

– А кто стонет под игом?

– Народ стонет под игом!

– А музыка – современна?

– Изумительно современна! Используется всего девятнадцать нот, однако изводятся они столь непреклонно, формируются и переформируются с такой беспрестанностью, что между актами приходится менять оркестр!

– Кларисса, разбойница с большой дороги, поет главную женскую роль!

– Таланты ее многочисленны и разнообразны! Она – живая и ходячая провокация!

– Она поет, обнажив одну грудь! Крупной и приятной формы, по профилю своему – римской!

– Это и наводит на мысль об избавлении и революции!

– Сэр Роже что ни вечер сидит в первом ряду балкона, разинув рот!

– Сердце его раздирается на части прежестоко! Его преданность Артуру…

– А в партере драки?

– И в пивных гвалт! Множество проломленных черепов говорит о возбужденных мозгах и раздраженных печенках!

– Пока Артур не отречется, бунт не прекратит своего течения!

– А этого не случится никогда! Сэр Кэй попробовал остановить представление, и кончилось все тем, что всю личность ему извозюкали хамсой и слюнями!

– Значит, правда все, что говорят!

– А что говорят?

– А говорят, когда тональность музыки меняется, преображаются форма и очертания государства!

– Такая пагуба мне нравится едва ли!

– Но грянет то, что нас сильнее опечалит!

В кафе „Балалайка“ Ланселот и Гвиневера за кофием.

– Все эти люди, которым неведомо, кто мы!

– Анонимность, – сказал Ланселот, – вот что я всегда лелеял.

– А это местечко – tres'gai5. Кстати, боюсь, дирижеру Королевской Филармонии придется нас покинуть.

– Почему?

– Из-за программы. Он же играет одни реквиемы. Форэ, Берлиоз, Моцарт, Верди, Дворжак, Хиндемит…

– В военное время – не так уж плохо.

– …снова и снова. Мне намек ясен, однако публика заслуживает чего-то чуть более вдохновляющего, ты не считаешь? Где-нибудь там – клочок веселости, быть может? Тебе, разумеется, его концерты пришлись бы по вкусу. С твоей склонностью к громоподобным реквиемам.

– Едва ли я уместен в человеческом обществе, это правда.

– Изумительно сурово, – сказала Гвиневера. – Ты лязгаешь во сне, знаешь ли. Изумительно. У меня же – приступ бездыханности.

Ланселот потянумшись к ней.

– Не здесь.

– Я мерзок и презренен, – сказал он, – ибо не могу принесть радости любви моей.

– Уверяю тебя, вина в том моя. Я пуста, как устричная скорлупа. Когда тебя нет рядом, я изобретаю себя, сочиняю Гвиневеру и проживаю эту Гвиневеру. Но в те нечастые мгновенья, когда ты со мной, Гвиневера эта отбывает куда-то прочь, и мне остается лишь… бездыханность, наверное.

Ланселот сокручинимшись.

– Я жалок и подонист, – сказал он, – и ныне ж я должен уйти, дабы молить о твоем прощении.

– Ты должен уйти, дабы молить о моем прощении?

– Есть жалкая хижина, где я выполняю епитимью. В Кардиганшире. Вроде хлева для прокаженных. Я парюсь там и бичую себя. Прямо туда-то я нынче же и удалюсь.

– Изумительная мысль, – сказала Гвиневера. – Я еду с тобой.

– Тебе нельзя. Тебе вскоре видеться с Артуром.

– Я не виделась с ним все эти месяцы. Мне донесли, он постарел.

– Артур вечен, – сказал Ланселот. – С тем же успехом ты могла бы выразиться о камне: камень постарел.

– Его поведение по отношению ко мне являет – временами – твердокаменность. Но жаловаться грех. Он все эти годы был мне хорошим мужем. По его собственному определению.

Официант приближаючись с длинной цветочной коробкой цвета сурового полотна.

– Ты заказал мне цветы. Как это мило.

– Я не заказывал, – сказал Ланселот. – Однако явно следовало.

– Адресовано джентльмену, – сказал официант.

Ланселот открываючи коробку.

– Что это?

– Моя булава – моя вторая любимая булава. Я давеча оставил ее в мужской уборной „Агнца и Стяга“. Ее кто-то вернул.

– Там записка.

Он распечатал конверт.

– Это не записка, а каракули. Похоже на математическую формулу. – Он сунул клочок бумаги в дублет. – Как бы то ни было, я очень рад, что она ко мне вернулась. Уже не рассчитывал с нею свидеться.

– А имя у нее есть?

– Я называю ее „Поток Терзания“.

– Очень воинственно. Вселяет ужас.

– Я всю свою жизнь что-нибудь крушил , – сказал Ланселот. – Неужели это лучший способ существования на свете?

– По крайней мере, достоинство твое признано всеми. В моем же случае все полагают, что я – просто то или просто это. Просто прекрасна, как правило. Говорят, я добиваюсь всего, чего пожелаю, просто будучи прекрасной.

– А я – сокрушеньем.

– Говорят, у меня в голове не наличествует мозгов. Говорят, я ужасная женщина и погублю все королевство.

– Крушу, себя не помня, изо дня в день; только сокрушишь что-нибудь как полагается, тут же сваливается что-нибудь еще и тоже требует сокрушенья…

– Говорят говорят говорят…

– Долженствование здесь попирается, – сказал Ланселот. – Вероятно, долженствование должно говорить само за себя, но я ни разу не видел, чтобы с ним обращались должным образом – ни в печати, ни с лекционной кафедры. Когда та охотница всадила стрелу мне в попу, деяние сие стало оскорблением долженствованию. Этого не должно было произойти. Я рассказал эту историю сэру Роже, и теперь он пересказывает ее без устали всем, кто скачет через его заставу. Чтобы рыцарь Круглого Стола пронзен был эдаким манером, да еще и женщиной, – значение сего превышает любую курьезность. Это уже относится к области того, что не должно произойти , а данная категория обладает значительным философским интересом, как легко признает всякий, кто когда-либо интересовался аномалиями. Оскорбление моему достоинству и рядом не стоит с оскорблением долженствованию.

– Вполне, – сказала Гвиневера.

– Любовь наша, сходным же образом, есть афронт долженствованию – для начала, пощечина привычной морали, а затем пощечина морали непривычной, уже хотя бы тем, что означенную любовь так дьявольски трудно консуммировать: откуда ни попадя лезут журналисты, Артур невозможно благороден в рассуждении всего этого, и прочая и прочая. „Должно“ любви, по крайней мере, должно быть возможным.

– Именно, – сказала королева.

– Мне нравится, что ты меня так хорошо понимаешь, – сказал рыцарь. – Меньшего я и не ожидал. Война – вот, разумеется, еще один пример.

– Разумеется, – сказала королева. – Не должно ли нам теперь возвратиться в мои покои?

– В Британии слишком много негров, – сказал Ха-Ха. – Ваша их-миграция из Египта, Индии, с Кариб и еще бог весть откуда губит страну. В Альбионе слишком много туземцев, белые пришельцы. Вы проиграете войну.

– Вот злобный чертяка, а? – сказал Артур.

– Язычок у него еще тот, – сказал Ланселот. – А скажите, вы когда-либо встречали поистине черного рыцаря?

– В смысле – черного черного?

– Да.

– Не припоминаю.

– А я встречал одного, – сказал Ланселот, – и он парень просто редкий. Из Африки. Так и блещет успехами. Я доставлю его пред ваши очи, чтобы вы могли вести с ним беседы, ежли пожелаете.

– Ланселот, вы уходите от вопроса.

– Которого?

– Войны. Она проистекает плохо. Все наши полевые командиры вершат чудеса, но война все равно идет плохо.

– Ветер переменится.

– Нет, не переменится, – сказал Артур. – Все дело в Уинстоне. Который трудится под впечатлением, что всем заправляет он. Вы видели ставку, которую он себе выкопал под Уайтхоллом?

– Не видел.

– Распрочертовское сооружение. У него там комнаты для карт и комнаты для телексов, комнаты для расшифровки и зашифровки, а также еще бог знает что. И уместно аскетичная спаленка на тот случай, если тяготы ведения войны вынуждают его там заночевать. На кровати – армейское одеяло. Ставка тянется на много миль вдаль и вширь. После войны все это станет Музеем Уинстона, попомните мои слова. Красный телефон, зеленый телефон, синий телефон…

– Вообще-то он парнишка не сильно военный, – сказал Ланселот. – По нашим представлениям. Хотя, я полагаю, флот может считаться своего рода вооруженной силой. Я слыхал, он уже утопил нам пару линкоров.

– „Принца Уэльского“ и „Отпор“, – сказал Артур. – И еще два пошли ко дну, только об этом пока никто не знает. Итальянцы подловили их в гавани. Люди-лягушки.

– Иисусе милостивый.

– Что это за Коричневый Рыцарь, о котором бредит Ха-Ха?

– Сомневаюсь, что персона сия вообще существует. Я прямо спросил о нем Гвиневеру, и она ответила: „Вздор“. Как и любой другой, я готов ревновать, но есть догадки, которые лучше не строить. То, что Теннисон называет „времени войной, ведущейся с духом человечьим“, проистекает как раз из подобных грез.

– Воистину. Кстати, поздравляю вас с захватом того бронированного батальона в Норвегии.

– То был всего лишь батальон.

– То было чудо. Весь батальон захвачен одним человеком! Есть ли награды, которых у вас нет?

– По-моему, нет.

– Значит, учредим новую. Что-нибудь с розочкой…

Вальтер Безденежный обращаючись к массам.

– И если реку я пастве своей: „Сюдой!“ – пасется она сюдой, а реку ей: „Тудой!“ – пасется она тудой, ибо знайте, что всегда стремился я и предпринимал изо всех своих сил и способностей наставлять паству свою в тех направлениях, кои самому мне казались наилучшими, хотя иные рекомендовать могли совершенно иначе и доходить числом своим до сотни. Тщась, следовательно, разместиться относительно паствы, знайте, что помещаться можете вы либо в пастве, либо вне ея, точно как агнец, отбившийся от паствы, полагается вне паствы, и смерть грозит ему от волка, взыскующего тех, кто от паствы отпал. И точно как волк взыскует тех, кто от паствы отпал, дабы такого пожрать и плоть его растерзать, так и нечестивые члены Круглого Стола жиреют на плоти и сокровищах Англии, супротив Воли Божеской, сколь ни голосили б они „Иисусе милостивый“, и „смилуйся, Иисусе“, и „спаси мя, Иисусе“, и „будь на то воля твоя, Иисусе“, да и тому подобное, лишь собственной чести и металлу презренному потворствуют они, к вящему унижению простого люда, стенающего в уездах своих и селах, а тако же в вульгарных волостях. Знайте же, что сам я в поведении своем никогда не наставлялся соображениями шкурных интересов или чести, либо желанием выглядеть мудрее прочих, либо выше их, и не тщился отвечать чему бы то ни было, окромя бережного, строгого и чуткого уважения воли Господа Нашего Благословенного, чему учен был посредством долгих, прилежных, непредвзятых и благочестивых изысканий. И рек Господь, что роскошь помпезная и гордыня тех, кто именует себя „истинными рыцарями“ и „содружеством“, притесняет сирых и убогих, а тако же досаждает всякому превыше всяческой мочи и присваивает себе все доброе, что суть плоды трудов честных мужчин и чаяний честных женщин. И станут они погибелью Англии, и долг каждого честного мужа и жены низвергнуть их, и повергнуть их, и стащить их прямо в грязь. И ежли не внемлете вы мне, явлю я вам многий плач и скрежет зубовный, такой, что зубы ажно в пемзу сотрутся, а плач на милю вверх подымется, и прекрасные долы наши все усеются осколками зубов, и плач пойдет зело многообразный, аки…

– Что может быть лучше хорошей молотьбы языком, – сказал Желтый Рыцарь. – Так и хочется пойти и нашинковать кому-нибудь печенку.

– Приободряет, – сказал Синий Рыцарь. – Тонизирует.

– Согласен, – сказал Висельник.

– Вот если б мы могли построить стену, – сказал Артур, – великую стену вокруг всего, что нам дорого, и оборонять эту стену – разумеется, не щадя живота своего, – со всем, что нам дорого, внутри этой стены, а всем, что нам не дорого, – снаружи…

– Уже пробовали, – сказал сэр Роже. – Французы попытались со своей линией Мажино. Сильно им это помогло. И еще китайцы, со своей знаменитой…

– Блокадное мышление, – сказал Артур. – Я знаю, что с военной точки зрения это неправильно, зато как утешает, какая роскошь – инспектировать с инженерами планы – стены шести футов… нет, восьми футов… нет, двенадцати футов толщиной. Только подумать о толщине и высоте этих стен – и то удовольствие. А разрабатывать опорные пункты, намечать секторы обстрела…

– Насколько я понимаю, Ковентри сегодня ночью опять разбомбили.

– И Бирмингем, и Манчестер, а Мордред грозит взорвать все, по чему фашисты промахнулись…

– Собор, говорят, довольно-таки сплющило.

– Я подумываю, не перерезать ли себе горло, – сказал Артур. – Знаю, подобный образ действий не подобает королям.

– От этого имя ваше не отзовется в песнях и сказаньях, – сказал сэр Роже. – С другой стороны, быть может, мы чересчур заботимся о добром мнении потомков. Наши цари Бенина же этим, напротив, пренебрегают. Они говорят так: что хочу, то и ворочу, а если народу не по нраву, пусть народ меня укокошит, если сумеет.

– Меня точно кто-нибудь укокошит, я в этом и не сомневаюсь, – сказал Артур. – Я даже не против подождать фатального выпада. Одно гнетет – мне воспрещен выбор, доступный обычным людям. Но разумеется, нынче гнетет все без исключения. Вы не находите?

– Я лишен вашего бремени, сир. Дни мои сносно приятственны, если не считать, конечно, того, что я влюблен, а это, как я уверен, вам известно, мука наиболее изощренного свойства.

– Да-да, расскажите мне об этом, – сказал Артур. – Поразительно слышать, что черные бывают влюблены. Не сочтите за оскорбление. Довольно разумно, если вдуматься.

– Множество эмоций, обычно приписываемых роду людскому, можно обнаружить также и у черных, – сказал сэр Роже. – Но в данном конкретном случае имеется одна проблема. Не вполне подходящая дама.

– Отчего ж нет?

– Существует за рамками закона. А если вкратце, она грабитель.

– Грабитель! Как это свежо. Говоря технически, мне следует отрубить ей руки.

– Ее пока не задержали. Она остается на свободе. И вдалеке от меня.

– С другой стороны, я могу даровать ей прощение, если желаете.

– Будет крайне милостиво со стороны вашего величества. Но сомневаюсь, что этого захочется ей. Работать грабителем ей нравится.

– Как ее зовут?

– Кларисса.

– Есть древняя поговорка: прежде, чем оказать кому-либо услугу, удостоверься, что перед тобою не безумец. Ведь вы не безумец, правда?

– Насколько мне известно, нет.

– Хорошо. Давайте тогда поступим так: я велю ее арестовать и передать вам на поруки. И можете обсуждать достоинства преступной жизни в сравнении с достоинствами королевского прощения, сколько пожелаете. Вероятно, у вас будет шанс добиться благосклонности, как говорят в народе.

– Ваше величество чрезмерно добры.

– Возвращаясь к предыдущей теме, – сказал Артур. – Насколько мне видится, я должен быть чем-то укокошен. Я бы предпочел, чтоб это была музыка.

– Что вы думаете о войне? О ветре? О рыцарстве? О сексе между молодыми особами? – спросил сэр Роже.

– Мерзость, – сказала Кларисса. – Преимущественно борьба за овладение собственной одеждой, насколько мне помнится. А почему вы спрашиваете?

– Я пытаюсь выяснить, что вы думаете о разных вещах, – сказал сэр Роже. – Так что если мы, к примеру, поженимся…

– Мерзость, – сказала Кларисса. – Я однажды была знакома с замужней женщиной – замужем она была за менестрелем. И вот он скитался – с утра и до позднего вечера. До множества постелей так доменестрелился. Она утверждала, что хер у него – тринадцать дюймов. И много ли ей с того радости?

– Что вы думаете о еде? – спросил сэр Роже. – О недвижимости? О тоннеле под каналом? Об англиканской церкви? О людях, которые черны?

– Я много думаю о супе, – сказала она. – Некоторые мои широчайшие и глубочайшие мысли – о супе. Мне в детстве супа никогда не хватало. Потому, наверное, я и стала разбойницей с большой дороги. Теперь у меня – целые котлы супа, и нет конца этим котлам. Куриного супа, ячменного, протертого грибного, томатного супа-пюре с омарами…

– Что вы думаете о том, чтобы уехать? Со мной? Хотите увидеть Африку? У меня довольно-таки великолепное место под Ибаданом, а еще одно есть у Лагоса, на воде – это в Гвинейском заливе…

– Уехать, – сказала Кларисса. – А это мысль. Вот что мне нравится в мужчинах – у них бывают мысли, невозможно возвышенные мысли, как, например, – уехать …

– Почему невозможно? Очень даже возможно.

– Изумительные, стремительные, душенаполнительные мысли, хорошо звучащие примерно пять минут. Пока о них не задумаешься. У меня, кстати, нет предубеждений. Черных людей я считаю в полной мере такими же глупыми, как и белых. Хороши как жертвы грабежа и едва ли годятся для чего-то еще.

– Отступитесь, – сказал сэр Роже. – Король простит вас, если я возьму на себя ответственность за ваше примерное поведение. И тогда…

– Mon cul6, – сказала она. – Я похожа на умалишенную? Может, вам еще и поводок в руку?

– А вы предпочитаете петлю?

– Для этого меня сначала нужно изловить, не так ли? А это у них фиг выйдет.

– Увы, – сказал сэр Роже. – Я надеялся вас переубедить. И у меня это не очень хорошо получается.

– Вы – прекрасный человек, – сказала Кларисса, – но мне хочется только супа, покорнейше благодарю.

– Те десять фунтов и шесть пенсов, что вы у меня позаимствовали по дороге в Багинтон…

– И что?

– Теперь, когда мы вступили в более цивильные отношения…

– Дело есть дело, – сказала Кларисса. – А сантименты – нечто совсем иное. Ваши десять фунтов отправились прямиком на рынок. В фондовый котел, как я это называю. И там сейчас экономно побулькивают, пока мы тут с вами языки чешем.

– Я не могу жить без вас.

– До сегодняшнего дня вы совершенно великолепно без меня жили.

– Не совершенно и не великолепно.

– У жизни в запасе для вас много прискорбных ударов, симпатяга. Вот были б вы пастернаком… Что-то я к пастернаку вожделею последние несколько дней.

– Где это – Пуэрто-Рико? – спросил Артур.

– В Венесуэле, – ответил сэр Кэй. – Северная часть.

– Ну так вот, оно вступило в войну на нашей стороне, – сказал Артур. – Это приятно. Умер сэр Ричард Губрас. Таинственно убит.

– Это из „Таймс“?

– „Кроникл“. У сэра Ричарда между зубов застряли икринки. Не самого лучшего сорта икры. Исландской..

– Поразительно, чего только не узнаешь о людях, – сказал сэр Кэй. – Помню, с деньгами он обращался очень вольно. Ни за что не подумаешь, что он опустится ниже белужьей.

– Фашисты захватили Париж. Гитлер посетил гробницу Наполеона.

– Этой парочке есть что сказать друг другу.

– Нет-нет-нет. Один по сравнению с другим – подонок.

– Воистину, но тотализирующий принцип. Свойственен обоим. Того сорта, что не может остановиться на разумном пороге.

– А я скорблю о Муссолини. На каждом шагу компромиссы. Расслабился, надеясь подобрать крошки. Позволил втянуть себя в войну. На безопасном расстоянии его могла бы удержать дипломатия – его собственная или наша. Не сработала ни одна.

– Еще какие-нибудь примечательные кончины?

– Сэр Кэбан Кент, галерейщик. Семьдесят семь.

– Сколько ему досталось?

– Раз, два, три колонки. Начало – на первой полосе, но под сгибом, конечно.

– Газеты, – сказал сэр Кэй, – вот наши „Инвалиды“.

– Девяносто четыре дюйма, – сказал Артур, убирая в карман складную линейку. – И снимок его виллы под Флоренцией на две колонки.

– Недурно.

– А скажите-ка мне, – спросил Артур, – почему это я живу так долго?

– Милость Божья, магия Мерлина, проворство в бою, крепкие красные и белые кровяные тельца, великолепное сердце… Что еще тут сказать?

– Вам не кажется, что все это несколько… затянулось? Моя жизнь то есть?

– Она превысила на несколько столетий обычный срок жизни, это правда. Но во все исторические периоды у нас имелись личности исключительные. Вспомните Мафусаила.

– Фу! Мне всегда казалось, что именно этот парень серьезно засиделся в гостях.

– Отнюдь, – сказал сэр Кэй. – В его собственной культуре, я полагаю, его ценят весьма высоко. Разумеется, его культура – не наша. У нас культура в нынешнее время более молодежная. Главное – молодость. Вот, к примеру, взять сэра Роже. Симпатичный человек, так и пышет молодостью и живостью. Вот сегодня beau ideal7. Возраст не так ценен per se8.

– Ночью мне приснилось, что я в постели с юной женщиной, – сказал Артур. – Увидел ее на улице, она бросила на меня взгляд, за ним – еще один. Второй взгляд. А потом мы вместе оказались в постели. Затем она встала и ушла, потому что я женат. В этом она была щепетильна, причем – должным образом. Я проснулся с мыслью об этом ее втором взгляде. Я был за него благодарен.

– Вы король, – сказал сэр Кэй. – Все взоры обращены к вам.

– У меня было чувство, что она об этом не знала. Именно я сам неким образом ее привлек.

– Какое прекрасное ощущение, – сказал сэр Кэй. – Насладитесь им.

– А потом был мне еще один сон, и в нем я оказался в постели с медведем. Здоровенным мохнатым медведем, мужеского полу. Гораздо менее удовлетворительно.

– Похоже, вы нынче много грезите.

– В самом деле, не так ли? Медведь тоже был королем. Говорил на латыни и дурно пахнул.

– И что он сказал?

– Я в латыни не очень силен, но мне помстилось , он сказал нечто вроде „когда медведи на бульварах, государство шатается“.

– А по-латыни это как?

– Понятия не имею. На бульварах у нас действительно медведи, как считаете?

– Пока не сообщалось. Но сны – всегда пророчество.

– А вы сами, сэр Кэй? Вы о чем видите сны?

– Ну, нам тут сейчас сократили паек, как вы знаете. Лично мне снится сыр. Подрумяненный на гренке главным образом.

– Это король!

– Почему ж одинок он на этой буроватой угрюмой равнине, где раздражает любая перспектива?

– Сдается мне, он погружен в раздумья!

– Он хмурится великой хмурой!

– И лик его осунулся от муки!

– На нем простая белая батистовая рубашка и черные штаны!

– Его благородные локоны, уже поседевшие, ниспадают ему на плечи объемным манером!

– Десницей лупит он себя по лбу!

– Он вспоминает!

– Что он вспоминает?

– Свои грехи!

– Где великая жизнь, и грехи велики!

– И каков, по-вашему, величайший?

– Я бы сказал, покушение на убийство Мордреда, когда тот был во младенчестве!

– Да, это довольно близко к неприемлемому!

– А теперь он что-то собирает воедино!

– И что же это может быть?

– Похоже на удочку!

– Но здесь же нет никакой рыбы!

– Да и воды здесь тоже нет!

– Но все равно садится он – король садится!

– Он удит рыбу!

– Он удит рыбу из всех сил!

– Говорят, это признак старческого слабоумия – удить рыбу в таких условиях!

– По мне, так в этом никакого смысла!

– Явный симптом ослабшего восприятия реальности, говорят!

– Но я отчасти верю в его ловитву! Похоже, у него что-то на крючке!

– Он тянет уду на себя! Из недр земли он что-то тянет!

– Боже милостивый, да это рыба!

– Не просто рыба, а рыба хорошая, крупная, пухлая рыба, спелая и прыгучая!

– Поистине мы зрим тут подлинное чудо!

– Превосходящее эпитеты „великое“ и „изумительное“!

– Это кладет конец всем досужим сплетням о неадекватности короля!

– Он искусен, как всегда!

– И это чудо редчайшего порядка!

– Давайте ж поспешим по городам и весям и разнесем весть о сем деянье всем мужчинам и женщинам в них!

– С наилучшими намереньями на свете!

– Хорошо мыслишь, – сказала Кларисса Лионессе. – Роди болвану ребеночка – всенепременнейше. После войны станешь миссис Штукатур. Да ты не знаешь, на что похожи эти парни, чуть только форму скинут. Нет, конечно, знаешь, но ты меня поняла. Вот погоди – дух войны ветерком сдует. И короед как развопится неумолчно…

– Королевы так не поступают. Я имею в виду – не выходят замуж за простолюдинов. Когда король отказывается от трона ради любимой женщины, он обычно становится герцогом. А королева – чем?

– Я уже вижу однокомнатную квартиру кое-где, – сказала Кларисса. – В деревне Восточная Репа.

– Но я в самом деле люблю Эдварда. Я люблю мою жизнь – эту мою жизнь. Моя прошлая жизнь в Гооре, роль Леди Некакаи – мерзотность. Да и про ребеночка мне очень даже любопытно.

– Думаю, к преступлению и наказанию я тебя приспособлю, – сказала Кларисса. – Со стороны преступления, разумеется. Броневики, пожалуй. У тебя есть опыт общения с броневиками? На обочине стоит бедная беременная женщина и льет слезы в три ручья. На склоненной голове – драный плат, на ногах – сгнившие опорки, под руками наших умелых искусников ставшие на вид еще ужаснее. На раздувшемся животе сцеплены изработанные руки – ну, не изработанные, конечно, мы их просто намажем рабочей бурдой… Броневик со скрипом тормозит, на землю спускается караульный, вопреки инструкциям, оставив дверцу открытой, ты выхватываешь „томпсон“…

– Что есть „томпсон“?

– Всему свое время, – сказала Кларисса. – Что же мне делать с членом от Ибадана?

– А как ты к нему относишься?

– Он мне нравится. На П. и Н. он никогда не пойдет – слишком добродетельный. Весьма вероятно, что на войне его убьют; по статистике, эти достойные рыцари идут в расход, как водка на чаепитии. Ты понимаешь, в чем проблема: с ним ничего не сделаешь . Речное пиратство – вот чего я еще не пробовала; я полагаю, в Африке есть могучие реки…

– Эдвард в общем и целом – человек приличный.

– Принц опять же, если захочешь его себе оставить.

– Пожалуй, захочу.

– А я, видимо, уйду на покой. Может, займусь чем-нибудь интеллектуальным, на что Роже не обратит внимания. Например, стану умыкать из музеев крохотное то и это, Курбе и прочее. Средний Курбе не так уж велик. На один укус, что называется.

– Но война…

– Война – это вопрос. И ответа я не знаю.

Ланселот, Артур, сэр Кэй, Синий Рыцарь и сэр Роже де Ибадан за совещанием.

– Эти три уравнения, если брать их вместе, позволят нам создать бомбу, мощнее которой не ведал свет, – сказал сэр Роже. – Когда Ланселот показал мне все три, я сразу понял, что это – либо алхимические трансмутации наиважнейшего свойства, либо самая суть скандинавских работ по атомному делению, за которыми я следил.

– Либо и то, и другое, – сказал Синий Рыцарь.

– Либо да, – согласился сэр Роже. – Так или иначе, это Грааль, который вы, парни, ищете. Большой ба-бах.

– Поразительно, что черный человек знает столько физики, – сказал Артур. – Не сочтите за оскорбление, сэр Роже. Вы – рыцарь настолько ученый и культурный, что мне иногда трудно считать вас черным.

– В моей стране имеется очень хороший университет, – сказал сэр Роже, – хотя факультет физики мог быть и посильнее, мне кажется.

– Суть в том, – сказал Синий Рыцарь, – что кто-то подбросил Ланселоту ключ к будущему.

– Мордред точно попадет как кур в ощип, – сказал Ланселот. – Вынужден будет капитулировать при одном упоминании о бомбе.

– Сколько времени понадобится, чтобы такую построить, как считаете? – спросил Артур.

– Считаные месяцы, – сказал Синий Рыцарь. – Засадить ученых ярыжек пахать в три смены. Но откуда взялись эти шпаргалки? Кто подложил записки Ланселоту в коробку с печеньем и так далее?

– Весьма вероятно – Мерлин, – сказал Артур. – Его почерк. Любит он такую показуху – шаг за шагом медленно разворачивать…

– Но Мерлин умер.

– В некотором роде, – сказал Артур. – С Мерлином никогда не скажешь наверняка.

– Этим мы можем не только проблему Мордреда решить, – сказал сэр Кэй. – Германию с Италией она вышибет тоже.

– А придется ли нам вообще ею воспользоваться? – спросил Синий Рыцарь. – Если мы попросту их уведомим, что у нас она есть, мне кажется…

– Может, демонстрация? – сказал сэр Кэй. – Сделаем Эссен, Киль или какой городок помельче.

– Вы же понимаете, – сказал сэр Роже, – что как только ее выпустишь, города не останется. Абсолютно. Согласно моим грубым расчетам, исчезает все в радиусе примерно десяти миль от точки падения. А эффект можно усилить, настроив часовой механизм на взрыв в воздухе – в пятидесяти или сотне футов от земли.

– Не кровожадно ли это несколько?

– Таково все дело, которым мы в данный момент занимаемся.

Артур взял три бумажки и разорвал их в мелкие клочки.

– Мы не станем, – сказал он. – Я не могу допустить. Мы так войну не ведем.

– Если мы ее так не ведем, – сказал сэр Кэй, – можете быть уверены, так ее поведет кто-нибудь другой. Вероятнее всего – неприятель.

– Может, и так, – сказал Артур. – Но мы все равно не станем. Суть нашего призванья – праведность, а этот ложный Грааль – оружие не рыцарское. Я сказал.

– Но как же так, Артур! – воскликнул Ланселот. – Это поразительно. Не совершить что-либо такого размаха? Мне кажется, в мировой истории нет другого короля, который бы не совершил чего-то в таком масштабе.

– Над этим навыком я давно работаю, – сказал Артур. – Я называю его „негативным умением“.

– Моя вера в долженствование довольно-таки восстановлена, – сказал Ланселот.

– Но должен вам сказать: несовершение сего будет иметь для нас суровейшие последствия, – сказал Артур. – Какие конкретно, я вижу лишь очень смутно. И для Круглого Стола как институции, и для…

– Не только моя вера в долженствование восстановилась, но утвержден и благородный пример для всего мира, – сказал Ланселот. – Артур, я до изумления вами горжусь, как и все эти джентльмены.

– Королю многая лета! – воскликнули все, и слезы брызнули из очей их, и все они рухнули наземь в забытьи.

– Я таки сердит на нее, – сказал Эдвард. – Из-за ребенка то есть. Даже королевам наверняка известно, как с такими вещами управляться?

– Последняя новинка – зелье, предоставляющее даме три месяца на раздумье, – сказал сэр Роже. – Если подумав, истолковав все приметы и посовещавшись надлежащим образом со всеми заинтересованными сторонами, дама решает против, она принимает второе снадобье, химически связанное с первым. Третье зелье, которое можно добавить через шесть, запятая пять дней, позволяет ей передумать – но лишь единожды. Я об этом читал. В „Журнале репродуктивной технологии“.

– Читаете всякую чертовщину, – сказал Эдвард. – А суть в том, что нас как экономическую единицу она ослабила на треть. Немощные стали еще немощнее. Я-то могу жить в романтической нищете, а она какое-то время может ею даже наслаждаться: огарок свечи поблескивает в винной бутылке, домохозяин барабанит в дверь, требуя платы. А с ребенком – прямая дорога в „Харродз“ за всем необходимым. Так же верно, как то, что меня зовут Эдвард Масгроув.

– Прекрасное имя, – сказал сэр Роже. – Среди прочих ему очень благоволила Джейн Остин. Лионессу с Клариссой в последнее время даже виселица не разлучит, простите за каламбур.

– Интересно, о чем они разговаривают.

– О нас, хотелось бы верить, – сказал сэр Роже. – Но вот что именно говорят они? Как вы считаете, Лионесса благосклонно ко мне расположена? Не хотелось бы спрашивать вот так в лоб, но в данном случае…

– Лионесса считает вас статным, как рассвет, – сказал Эдвард. – Слушать ее дискурсы по этому поводу – чистое наслаждение, можете себе представить. Только насчет Африки у нее сомнения. Крайне иррациональная боязнь пигмеев. Очевидно, некогда она посмотрела какой-то фильм, в котором пигмеи…

– Не надо, – сказал сэр Роже. – Могу себе представить. Африка – громадный континент, на нем вообще-то водится сравнительно мало пигмеев. Я, к примеру, ни одного не встречал. Не то чтобы наше пигмейское население не было по-своему выдающимся. Но осознает Лионесса, к чему склоняется Кларисса? Вот вопрос. В рассуждении моих притязаний?

– Я понял, что Кларисса полагает вас лакомейшим объектом, который только можно запустить на ее шахматную доску в наши времена.

– Едва ли то впечатление, кое она производит на меня.

– Кларисса – занятая и преуспевающая женщина. Ее профессия для нее много значит. Если б вы ограбили поезд или что-нибудь в этом роде, сие стало бы лучшей вам рекомендацией. В некотором роде – обязательством.

– Я в самом деле не испытываю склонности к криминальности. Она поставила бы меня в исключительно неловкое положение. Мне и так уже неловко быть черным в мире белых. А в роли профессионального негодяя – и подавно. Зачем, по вашему мнению, я принял рыцарство, когда меня манило множество иных занятий, в интеллектуальном плане гораздо более благодатных? Я вам скажу. Бросить вызов тому, что один из наших африканских лидеров Леопольд Сеньёр называет „негритюд“.

– Весьма достойно с вашей стороны, Роже, и созвучно с благородством, осеняющим любой ваш жест. Но в данном случае дело с мертвой точки не сдвигается, не так ли?

– Есть такое.

– Не обязательно крупный поезд. Можно местный. Скажем, из Ипсвича в Стоумаркет, – его наверняка хватит. Вы замаскируетесь.

– Под кого? Мистера Белая Кость?

– Полагаю, что нет.

– А кроме того, на носу у меня битва – великая, эпохальная битва. Я должен копить силы.

– До вас донеслись какие-то слухи? Что – вторжение?

– Нет, гораздо хуже. Мордред собирает войска, чтобы выяснить отношения с Артуром. Знаки повсюду – для тех, кто умеет их прочесть. Вы обратили внимание, сколько священников на рынках? И что они делают? Скупают масло для последних приготовлений – вот что. Для святого причастия. Гробовщики трудятся ночи напролет. Сосны, пригодной для гробов, уже не достать. Фермеры жнут свои поля подчистую. Лучше сложить неспелое зерно в амбары, чем получить тюрю, размолотую ногами противоборствующих армий.

– Тогда мне лучше вернуться в расположение части.

– Может, и так.

– И каков же будет исход, как вы считаете?

– Горечь. Куда бы день ни повернулся.

– Величайшая битва, что велась когда-либо!

– Силы Мордреда велики – их что листвы на деревьях!

– У Артура они малочисленное, но храбрее!

– Свершается столько доблестных деяний и благородных подвигов, что мне трудно уследить за всеми!

– Широчайшее полотно, там и сям затушеванное дымом, пламенем и пылью!

– Великий урон наносится изрубаемым шлемам и кольчугам! Мечутся и скачут, тычут и рубят!

– Мрачнейший лязг, будто лупят по тысяче наковален!

– Смертному не под силу даже счесть, сколько копий торчит из нагрудников кирас!

– Вон рыцари сшибаются, аки бараны, стремясь повергнуть друг друга наземь!

– А вон тому приходится трижды тянуть за меч, застрявший в черепушке падшего противника!

– А вон тот долбанул его прежестоко в ляжку!

– Все поле окрасилось запекшимся багрянцем высочайшей пробы!

– Ланселот и сэр Роже плечом к плечу в самой гуще битвы!

– Гавейн и Гарет разят и разят!

– Агравейн и Алговал наносят много прискорбных ударов по кишащим ордам!

– Под покровом битвы ползают низкие плуты, освобождая павших от кошельков и драгоценностей!

– О гнуснейшая гнусь! Но вон один получает кинжалом в брюхо от рыцаря поверженного, но не мертвого!

– Сэр Бедивер единолично и собственноручно захватил целую батарею 105-миллиметровых гаубиц! Сдавшиеся в плен артиллеристы выстраиваются, заложив руки за головы!

– О благородный сэр Бедивер! Сэр Железнобок крошит супостата древним клинком, точно распаленный диаволом!

– Но и Мордред – он тоже вершит могучие подвиги! Сражается весьма недурственно для трусливого предателя!

– Он сошелся в схватке с сэром Вильярсом Доблестным! Они схватились, как два диких кабана!

– Как удается привлечь ему сии великие массы на свою сторону? Ибо многочисленны они, аки пески морские!

– Некоторые заблудшие души полагают, что Артур подарит им лишь войну и вражду, Мордред же – радость и блаженство, а потому стекаются под Мордредовы стяги, прав он или же нет!

– Множество наглых баронов сегодня присмирели от собственного недомыслия и уродских идеек!

– Эта кошмарная бойня должна утешить врагов наших повсюду!

– Да, надо думать, они довольны безмерно, видя, как народ наш крошит друг друга в щепу!

– Каким же будет исход побоища?

– Никому сие неведомо – лишь скорби умножатся неимоверно!

Ланселот закручинимшись, потея и кровоточа.

– Иисусе, – молвил он. – Стар я уже стал для такого.

– Ну что, – сказал Артур, – зато поле осталось за нами – вот главное.

– Но какой ценой, – сказал Ланселот. – Я счел потери – приблизительная оценка, разумеется. Мертвых, судя по всему, – что птиц небесных.

– Уборщики сложили мечи павших, – сказал сэр Кэй. – И куча вознеслась на высоту семи составленных друг на друга холодильников.

– Семь составленных холодильников, – сказал Артур. – В ваших фигурах речи звучит тревожная современность.

– А что поделаешь? Мечи перековывают на холодильники, холодильники – на мечи. Такова разменная монета наших дней.

– В какой-то момент там все довольно-таки зашаталось, – сказал Ланселот. – Когда он двинул резервы – из-за холма с такой уродливой церквушкой на вершине, – я даже начал было думать лучше о его полководческих способностях. Он правильно выбрал момент.

– Ему это не помогло, – сказал Артур. – Вы видели, как Бедивер с ревом выскочил слева? Вот было отрадное зрелище.

– Много народу полегло у той излучины, где ручей вливается в реку у подножья холма, – сказал сэр Кэй. – Вы видели? Там был Кадор Корнуэльский со своим войском, и намяли бока они врагу преизрядно. Бойня была, точно сотня автокатастроф.

– Предательский и подлый выпад Мордреда против Артура пришелся мимо цели, хвала Иисусу, – сказал Ланселот. – Я это видел. В такую ненависть поверить невозможно.

– Он попытался, – сказал Артур. – Мы сошлись забрало к забралу. Он молвил: „В следующий раз“, – и тут два рыцаря нас разъединили.

– Он ускользнул с полудюжиной присных, насколько известно, – сказал сэр Кэй. – А вы заметили, что с ним были и псы его? Я видел, как один вцепился в зад коню Гингалина, пока тот его не сбросил.

– Не видел, – сказал Артур. – На меня набежал с копьем какой-то парнишка, а затем прямо передо мной разорвался минометный снаряд, и нас обоих сшибло с ног, а потом с запасным конем примчался сэр Лукан-Дворецкий, после чего…

– Значит, Пророчество напророчило не так, – через некоторое время молвил сэр Кэй.

– Не уверен, что оно напророчило не так, – сказал Артур. – Возможно, я не так его прочел.

– Шестая часть Пророчества Мерлина, судя по всему, предполагает, что Артур падет от руки Мордреда в великой битве, – сказал сэр Кэй. – Стало быть, все. Осмелюсь высказаться, другой битвы подобных масштабов уже не будет.

– Я должен покаяться, – сказал Артур. – Показав его вам, я о нем задумался, о Пророчестве, то есть, и, ну, в общем, там и сям я изменил по паре строк.

– Вы отредактировали Пророчество Мерлина?

– Да. Заставил его предсказать несколько более благоприятный исход. Этому искусству он меня сам научил – перекраивать историю. Даже Цезарь таким баловался, когда гадал. Заряжал цыплячьи косточки, так сказать, чтоб указывали победу его легионов.

– Преступление против учености среди всего остального, – сказал сэр Кэй.

– Все это – королевская работа, – сказал Артур. – В кризе для короля ничто не свято – ни прошлое, ни будущее, и уж тем паче – мертвые шарлатаны.

– Мордред сбежал в Германию, – сказала Кларисса. – Стал фашистом.

– Он всегда им был, по темпераменту, – сказал сэр Роже.

– Артур же аннулировал брачные клятвы, что прежде связывали милую Лионессу с этим кошоном9 Унтанком. Они больше не женаты. Между прочим, тем самым освободилось и ее скромное приданое: пять фригольдов, три небольших замка, двенадцать церковных бенефициев и банк – средних размеров. Всё же им радости в жизни.

– Очень хорошо, – сказал сэр Роже. – Проблема с „Харродзом“, стало быть, решена.

– Говорят, Америка вступила в войну.

– На чьей стороне?

– На нашей.

– Великолепно, – сказал сэр Роже. – У них нет традиции рыцарства, я полагаю, но по слухам, из них получаются отличные солдаты. Взять хотя бы Джексона Каменную Стену и Бешеного Энтони Уэйна.

– Имена мне не знакомые, но я в восторге, любезный друг мой, что могу считаться с вашей хваткой, коя будет потверже моей. Висельник пошел унтер-офицером в генеральную военную прокуратуру.

– Где его талант к рубке логики сослужит ему хорошую службу.

– Ха-Ха утверждает, что мы с вами занимаемся метисацией и смешением рас.

– Так оно и есть. После чая, надеюсь.

– С большой вероятностью, и до него тоже. Хотя мне в два нужно ненадолго заскочить к зеленщику. Вернусь самое позднее в три тридцать.

– Вы не подвергнете себя риску? Вы, кого люблю я превыше всех существ земных?

– Чисто теоретически. За рулем Тедди, проволоку режет Томми, я чувствую себя в полной безопасности.

– И все же…

– Вы были поразительны в великой битве, – сказала Кларисса. – Вас точно диавол распалял.

– Что ж, мы победили, и это главное. Но то была последняя битва в своем роде, мнится мне. Придут и другие Мордреды, но Артур не потерпит еще одной братоубийственной войны. И бомбу изготовлять не станет, но кто-нибудь ее наверняка построит, и тогда адская эта дрянь останется с нами на веки вечные. Подобно вулкану в нашей собственной гостиной.

– В таком мире вашим навыкам примененья нет, – сказала она. – Все вы, добрые и досточтимые рыцари, остались без работы. На пособии. Не очень хорошенькое зрелище.

– У меня в лютне еще пара струн найдется, – сказал Роже. – Мои ученые степени по инженерному делу, биохимии, баллистике, археологии и мариархитектуре.

– Искусный вы парнишка, а? Стоять на шухере не пробовали?

– Меня беспокоит Ланселот, вот кто, – сказал Роже. – Существуют фигуры такого величия, таких легендарных пропорций, что они… стеснены, так сказать. Обычная жизнь им в таком случае невозможна. Вы представляете себе, как Ланселот где-нибудь управляет каким-нибудь заводиком? Или даже заводищем? Боюсь я душевного разлада в нем.

– А Гвиневера? – спросила Кларисса. – Что Гвиневера?

– Застыла в скорби и томленье, – сказал Роже. – Оставшись навсегда парадигмою раздвоенного сердца.

– Но ей же как-то удается подозрительно неплохо проводить время при всем при том.

– Основная тема – все равно раздвоенное сердце. Об этом явлении я как-то писал доклад – для курса по страсти.

– Вас приходилось обучать страсти?

– Общий обзор страстей с особым упором на их биохимические триггеры.

– Вы имеете в виду, что все это – какие-то павловские трюки?

– Нет-нет. Тут все очень специализированно. Едва ли одна женщина из тысячи возбуждает соответствующие нейроны в мозгу.

– Так редко.

– Иногда просто цветы апельсина, и к ним никакая женщина не привязана, не так ли? Вы должны помнить, мужчины – существа очень нежные, очень внушаемые. „Память и желанье“, как выразился этот банковский поэт.

– За работу, – сказала Кларисса. – Хей-хо.

– А я бы прилег вздремнуть, – сказал сэр Роже. – Будь умницей, постарайся никого не пристрелить.

– Сэр Брюнор Черный исчез! Его нигде не могут найти! Я был у него на квартирах, но квартиры пусты! Нет его ни на конюшнях, ни на плацу!

– Быть может, он отправился искать приключений!

– Но лошади его – здесь!

– Я не могу отыскать сэра Груммора Грумморсона! У меня было к нему послание от сэра Кэя, и я тщился доставить его, искал сэра Груммора тут и там, а его нигде нет!

– Сэр Харри Фиц-Лейк, который был Храмовником, тоже пропал! Я искал его в часовне – он целые часы проводит в молитвах, – но там его не было, и за свитой своей он не смотрел, и не трапезничал, и в доме надобности не слыхать его было!

– Поистине странные дела творятся! Герцог Эстанс Канбенет удалился из владений своих, как говорят, а также Херманс, король и владыка Оранжевого Города, и Брастиас Тинтагильский!

– Словно могучий сбор где-то протрубили, а мы о нем не ведаем! Дорнард, сын Пелинора, исчез, а с ним и Алисандер л'Орфелин!

– Пропал Берант-Последыш, а с ним и его сотня рыцарей! А также Тор-Скотопасов Сын, Уррий-Горец и король Нантрес из земли Гарлот!

– Ни Увейна Белорукого нет в его замке, ни сэра Перимона, ни сэра Кэхидина, ни сэра Лукана-Дворецкого, ни сэра Бриана-Островитянина, ни сэра Галагара, ни сэра Элина Белого, ни сэра Мелиагонта, ни сэра Озанны-Храброе Сердце!

– Пропали, утекли, исчезли! Король Камелерда Леодегранс отсутствует уже две недели, и королевство чахнет без него! Флоренс, сын Гавейна, сбежал, или же духи унесли его, никто не знает толком, а с ним – сэр Гингалин, и Идрис, сын Увейна, и Акколон Галльский, и Белингер Жестокий!

– Как будто все рыцарство собралось в какой-то глухомани, вдалеке отсюда, в каком-то месте, ведомом лишь тем, кто уже там!

– Пропали, улетели, испарились! Король Шотландии Карадос, сэр Гилберт-Бастард, сэр Мелиот Логрский, сэр Ульфиус, Лавейн, сын Барнарда Астолатского, король Северного Уэльса Риенс, король Малой Британии Хоуэлл, Лот, король Лоутеана…

– Так прекрасно и приятно праздновать весну, время нарциссов майских пришло, яблони и вишни расцветают…

– Ваше величество.

– Да?

– Уже не май.

– Что ты говоришь?

– Уже не май, говорю. Сейчас ноябрь.

– Ноябрь. А я-то думаю, что так промозгло на воздухе.

– Это уж точно.

– На воздухе промозгло, травы луговые пожухли, а с гибких лоз свисает бурая фигня…

– И бомбы все взрывают, мадам, и пал великий идет, и люди кров теряют, и повсюду трупы безрукие, безногие, безголовые…

– А я думала, у нас все еще Майский поезд.

– Вы слишком много времени провели в госпиталях, миледи, и ваш рассудок повредился.

– Нет, я просто немного устала, Варли. Который час?

– Часы остановились – все остановились. Я включу радио, мадам.

– Не стоит. Там либо один мерзавец болбочет о жидах, либо другой мерзавец рассказывает, что подлодки потопили наш конвой.

– Пришел сэр Роберт.

– Я не желаю его видеть. Я знаю, что он скажет.

– Он дожидается уже много часов.

– Отошли его прочь. У меня меланхолия, думаю, или, может быть, хандра, и насколько мне известно, это заразно, а мне бы не хотелось, чтобы сэр Роберт, блестящий рыцарь сей и стойкий защитник королевства, подвергся неудобствам подобного рода только лишь из-за меня…

– Да, отошлите его прочь, – сказал сэр Роберт, входя. – Вышвырните эту чертову докуку вон, пните его в гульфик на лестнице…

– Но, добрый сэр Роберт, вы наверняка пришли сказать мне то, что я больше всего не хочу слышать. По какой же такой причине мне, следовательно, это слушать? Ступайте, и не нужно никаких речей.

– Я зашел проститься, но это лишь на время. Надеюсь.

– Вы – негодяй, как и все остальные негодяи, как Артур, как Ланселот, нынче здесь, завтра там, ни грана постоянства в вас, ни капли надежды не способны вы мне подарить…

– Тому имеется причина. Я делаю то, что делает все рыцарство, все до единого рыцари и оруженосцы, что ходят по земле, с одной лишь мыслью и одною целью…

– Без рассуждений мне извольте, тут дело не в рассудке, а в делах сердечных, и если б сердце у вас было, подобное скорей жестянке от галет в этой вашей мужественной груди истинного скотта, вы бы…

Тут Гвиневера рухнула на землю в забытьи, и сэр Роберт рухнул в забытьи, и даже Варли, видя их в забытьи, рухнула себе на землю в забытьи тоже.

– После битвы, – сказал Ланселот, – ехал я один и наткнулся случайно на огромный дом, покинутый обитателями. Однако в нем уж побывали мародеры, и повсюду виднелись свидетельства их прилежания. Обломки столов и стульев редкого красного дерева разбросаны в траве, а также громадные лохмотья шелковой бумаги, содранные со стен покоев. Осколки разбитых зеркал мешались с лоскутьями дорогой парчи, оконных штор и сотнями стеклянных подвесок от нескольких люстр, скелеты коих кучей были вывалены во двор. Битый мрамор, битый „севр“ в траве, вспоротые подушки, израненные и опаленные матрасы, детали рояля, портреты, расстрелянные, точно в тире.

– Мерзость, – сказала Гвиневера.

– Там лежал труп собаки, ирландского сеттера, темно-красная кровь на шерсти цвета красного дерева, и на нее надели позолоченную изнутри раму, лишившуюся своей картины, треснувшую в двух местах. Сами деревья изрубили – в пьяном угаре, я полагаю, газоны затоптали множеством лошадей, дом обожгло там, где подле него разводили костры, книги превратились в уголья, стены исписаны всевозможной небожеской похабщиной. Куски латунной сантехники вырваны из ванных комнат, кухонные ножи сломаны, вся хозяйская одежда утащена, лишь тут и там – случайный чулок, драная пара брюк или расплющенная шляпа.

Я вынужден был спешиться и подобрать с земли книгу – знак того, что здесь предалась поруганью и библиотека. Первый же том, оказавшийся в моих руках, был напечатан на языке, которого я не знал, и в нем содержались шахматные задачи.

– И теперь ты уезжаешь.

– Да.

– Ты всегда и вечно уезжаешь. Ничего нового.

– Ничего.

– Никакие медоточивые слова или иные тебя не остановят. Даже королева-мифотворица не в силах тебя удержать.

– Ты говорила с Лионессой.

– Мы же – как пчелы, королевы. Я имела в виду пчелиных королев. Вокруг нас вращается мир. Весь мир, кроме тебя. Ты весь словно в железо закован. Ты не вращаешься.

– Я подобающ и застенчив, как голубок.

– Следующий миф, что я создам, будет мифом адским, можешь быть уверен. Что-нибудь настолько злобное, что я даже вообразить не могу. Надо будет этим заняться.

– Я о нем прочту. В „Новостях Мира“.

– Что-нибудь поистине ужасное, в очень хорошем вкусе, разумеется. Вопящие заголовки. Ты будешь мною гордиться.

– Как всегда, дражайшая королева.

– Ступай. Пока я не расстроилась.

– Уже ушел.

– Крыша протекает, – сказала Гвиневера, – хотя, сдается мне, вам наплевать.

– У меня не бывало замков, где в тот или иной момент не протекала бы крыша, – сказал Артур. – Энтелехия крыш в том и заключается, чтобы протекать. Этому давным-давно обучил меня архитектор Григсмор. Зачем, могу ли я осведомиться, мадам, вы почтили меня данной информацией? Неужели в этом треклятом месте у нас некому заняться крышей?

Гвиневера сидючи верхом на правой ноге Артура, стягиваючи с нее сапог. Левая ступня Артура уперта королеве в копчик.

– Я сообщаю вам об этом не для того, чтобы вы этим как-то занялись, – сказала Гвиневера, – но поскольку вы – мой супруг, а такие вещи и призваны говориться супругу, если супруг имеется поблизости. Я имею в виду – большинство жен сообщило бы большинству мужей, если упомянутый муж располагается в двух шагах. Большинство мужей обращают внимание на информацию подобного сорта, хотя бы мимоходом, на лету, так сказать, берут на заметку между гораздо более важными предприятиями своими…

– Хуже имитации покорности, чем ваша, я, по правде сказать, не встречал, – сказал Артур. – Подозреваю, виновны в том кинокартины. Вы что – посещали синематограф?

– Время от времени я смотрю кино, – сказала Гвиневера. – Помогает скоротать время.

– Я видел одну фильму очень много лет назад. Довольно волнительную. Об ограблении поезда. Эти парни взобрались на поезд и его ограбили. Обвязав себе лица носовыми платками, чтобы никто не смог их опознать. А потом опять взобрались на лошадей и ускакали. Я был очень доволен представлением.

– Я подставила горшок, – сказала она, – вернее – несколько, поскольку течей целый кластер, а не одна…

– Ха-Ха утверждает, что вы спите с неким Коричневым Рыцарем, – сказал Артур. – Насколько я понимаю, шотландцем. Это правда?

– У меня кое-кто был, – сказала Гвиневера. – Не так давно, в последние две недели, но шотландец ли? Не думаю, они изъясняются странным манером, разве нет? Будто бы из глубин глотки, а этот тип был совсем не таков, как я припоминаю, – стройный парнишка, на вид едва ли рыцарь вообще, никаких шрамов, славные длинные ноги, славный длинный, тонкий, слегка изогнутый…

– Почему у меня всегда возникает ощущение, будто все, что вы мне говорите, – правда по сути, хоть и не обязательно в частностях?

– Дело в доверии, – сказала Гвиневера. – Это доверие, что всегда сохранялось меж нами и облагородило наш союз с начала и до конца.

– С начала и до конца?

– Это просто выражение такое, – сказала Гвиневера. – Как прошла ваша поездка?

– Одна чертовщина за другой, – сказал Артур. – Полагаю, вы уже слышали: мы потеряли Тобрук. Опять.

– Слышала.

– Этого не должно было случиться. Я вылетел туда, чтобы хоть немного встряхнуть командующего ТВД. Как будто меня там вообще не было. Парень при этом рек какие-то правильные вещи – „неуклонная решимость“, „ждем психологического момента“, „дерзкий удар“ и все такое. И после этого позволил Роммелю накатиться на свой левый фланг, как рулону обоев. Большей чертовщины я в жизни не видал.

– Человек Уинстона, я полагаю.

– Разумеется. Но с таким же успехом я бы и сам его выбрал. Уинстона я не могу винить. Заранее никогда не знаешь, как эти парняги себя поведут. Вот с нашими людьми это всегда известно.

– И все же, – сказала Гвиневера, – мне нравится, что на доску выходят и новые игроки. От этого все только интереснее, не находите?

– Это не игра. Это война, и мы ее запросто можем проиграть. А кроме того, я совершил нечто ужасное.

– Что?

– Уступил преимущество. Дивное преимущество нашей стороны – по крайней мере, в теории. И я сказал: нет. Ибо счел его аморальным.

– Я уверена, вы поступили верно. Вы всегда поступаете верно.

– Вы критикуете меня? Это критика?

– Отнюдь. Стало быть, уйдем в горы. Будем оказывать сопротивление с вершин.

– Возможно, не в буквальном смысле. Но в некотором роде – да.

– Я готова, – сказала она.

– И вы, и я, и нам подобные можем уйти в горы, – сказал Артур. – А весь остальной мир по большинству своему – не может.

– Я знаю, – сказала Гвиневера. – Дети в школе, с зубами проблемы, у престарелых тетушек душа едва держится в теле, надо книгу дописать, лотереи, флирты, озимые…

– Вот именно, – сказал король. – Ваше понимание ситуации в целом остается, как и прежде, несравненным.

– Merde10, – сказала Гвиневера. – Зачем еще нужны королевы? Но вы, мой дорогой Артур, вы, похоже, в раздрае касательно собственной легенды. Вы требуете – то есть, легенда требует – трагического конца.

– Не стоит беспокоиться, он меня отыщет, – сказал король. – Нам ведь некуда в особенности спешить, я полагаю?

– Могу и подождать, – сказала королева.

– Сэр Ланселот возлег под яблоней вздремнуть!

– Чего ж не скачет он неутомимо, от одного приключенья к другому?

– Устал, вероятно!

– Всякий раз, как он возлегает под яблоней вздремнуть, к нему подкрадывается какая-либо чародейка и наводит на него чары, пытаясь вероломством затащить к себе в постель!

– Глянь, глянь, вон как раз одна – явная чародейка! У нее и вид чародейки, и власы чародейки, и одеянье чародейки, и даже шляпа чародейки!

– А что это с нею за люди?

– То пятьдесят великанов, порожденных демонами, – коих великанов обычно и можно отыскать в свите чародейки!

– Она простирает мантию – богатейшую мантию на всем белом свете, так расшитую драгоценными камнями, как ночь полна светляков! Вне сомненья, окутает она ею Ланселота, дабы не настигла его лихорадка!

– И только она возложит на него свою мантию он, считай, покойник, ибо мантия сия такого сорта, что стоит ею окутаться, как вспыхнешь и шлаком станешь!

– Ведьма эта – не кто иная, как Марго Рассеянных Вод, околдовавшая сэра Борса и сэра Бедивера и превратившая их в преданных поклонников овец!

– И не отходили они от возлюбленных овец своих, и грезили о них, и бряцали им на арфах, и не отказывали себе во всевозможных непристойных утехах, и тестикулы им раздуло так, что вынуждены они были слечь в постели на многие месяцы!

– Но вот Ланселот шевельнулся во сне! Он подымает длань, и длань эта набрасывает злополучную мантию на великана, и поджаривается тот до хрустящей корочки со свистом!

– Иисусе милостивый, ну и запашок! Тот пламенный великан воняет, аки матрас в таверне!

– А остальные великаны бегут, и с ними Марго, аще Ланселот пробудится полностью да в ярости своей накуролесит!

– Но спит Ланселот, спит необеспокоенный! Что же сновидит он, интересно?

– А сновидит он, что нет ни войны, ни Круглого Стола, ни Артура, ни Ланселота!

– Не может такого быть! Скорее сон ему снится о мягкости Гвиневеры, о сладости Гвиневеры, о яркости Гвиневеры да о сексуальности Гвиневеры!

– А ты откуда знаешь?

– Могу заглянуть в его сон потому что! Вот входит она в этот сон самолично, в платье из белой парчи, изукрашенном золотыми безантами, и несет она бутылку прекрасного вина, судя по виду – „пино гриджио“!

– О, что за бесподобный сон!

– Под яблоней…