Дональд Уэстлейк Все дозволено

Пролог

Я оставил машину на Амстердам-авеню и прошел до угла Западной 72-й улицы. Было жарко, и я радовался, что полицейское управление разрешило своим служащим носить рубашки с короткими рукавами и открытой шеей. В дополнение к жаре досаждала амуниция, что болталась у меня на поясе и оттягивала брюки: пистолет в кобуре, ремень, фонарик. Очень хотелось сбросить одежду и остаться голым. Но в каком-то смысле это было бы еще более против правил, чем то, что я задумал.

На углу Амстердам-авеню и Западной 72-й улицы находился отель «Люцерна», одно из тех мест, где обитают завсегдатаи бродвейских баров. Бродвей между 72-й и 79-й улицами полон этих узких маленьких баров, и все они одинаковы: неизменный оглушительный музыкальный автомат, пластиковая обшивка, фальшивые испанские украшения, большегрудая пуэрториканка за стойкой. Все неудачники из однокомнатных номеров в округе проводят здесь свои вечера, положив локти на стойки и с тоской глядя на барменш, а затем, после закрытия, отправляются обратно в свои норы и долго не могут уснуть, думая о женщинах. Или, если у них вдруг появляются деньги, берут с собой одну из низкосортных потаскушек, которые прогуливаются по Бродвею.

Вдоль квартала от «Люцерны» до Бродвея стоят старые здания с маленькими предприятиями на первом этаже и обычными жильцами в квартирах наверху: вдовами школьных учителей, ушедшими на пенсию бакалейщиками, стареющими портными. В число маленьких предприятий входит пара баров, закусочная, химчистка, винная лавка: стандартный набор – и каждое заведение со своей собственной красной неоновой рекламой в окне. «Шлиц», «Национальные напитки», «Чистка одежды».

Было десять тридцать вечера, и почти все они успели закрыться, за исключением баров и винной лавки, но и там в этот будний вечер было почти пусто.

Улица будто вымерла, только несколько ребятишек бегало по тротуарам.

Одна из винных лавок находилась на полпути к Бродвею.

Одного взгляда в окно было достаточно, чтобы убедиться в том, что клиентов там не густо. Только клерк-пуэрториканец с книжкой в бумажной обложке да пара пьянчужек в задней части лавки. Я расстегнул кобуру и вошел.

Пьянчужки мельком взглянули на меня и тут же вновь занялись своим делом, а клерк продолжал следить за мной, и лицо его ничего не выражало – как у каждого, кто смотрит на полицейского.

В лавке работал кондиционер. Пот на моей спине начал остывать. Я прошел к прилавку.

Пуэрториканец вежливо обратился ко мне:

– Да, офицер?

Я вынул пистолет и направил ему в живот:

– Выкладывай из ящика все, что есть.

Я следил за его лицом. В первые несколько секунд оно выражало шок, простой и ясный. Затем, когда, вероятно, он решил, что я не полицейский, а грабитель, то отреагировал так, как и должен был.

– Да, сэр, – произнес он очень быстро и повернулся к кассе; он всего лишь служащий здесь, деньги-то не его.

Пьянчуги замерли. Они стояли, как наполовину растаявшие восковые статуи, каждый держал по две бутылки сладкого вермута. На меня они не смотрели.

Пуэрториканец вытаскивал пачки банкнот из кассы и выкладывал их на прилавок: однодолларовые, затем пятидолларовые, потом десятки, наконец двадцатки. Я схватил первую пачку левой рукой и сунул в карман брюк, затем переложил пистолет в левую, руку, а правой забрал остальное. Пятерки в другой карман, а десятки и двадцатки за рубашку.

Пуэрториканец оставил кассу открытой и стоял возле нее, уткнув руки в бока, показывая, что ничего не намерен предпринимать. Я снова переложил пистолет в правую руку и убрал его в кобуру, оставив ее открытой. Затем медленно пошел к двери.

Я видел их отражения в окнах передо мной. Пуэрториканец не пошевелил ни одним мускулом. Пьянчуги же теперь глазели на меня. Один из них начал какое-то непонятное движение рукой с бутылкой вермута. Второй тряхнул головой, и его собутыльник замер.

Я вышел из лавки и повернул в сторону Амстердам-авеню, по пути застегнув кобуру. За углом сел в свою машину и уехал.