"Лето перед закатом" - читать интересную книгу автора (Лессинг Дорис Мей)

Всемирная продовольственная организация

Все ее приготовления к собеседованию: и выбор приличествующего случаю туалета, и ее беспокойство по поводу прически – весьма и весьма провинциальной, Кейт это знала, – и ее стремление не походить на миссис Майкл Браун, жену своего мужа, – оказались ненужными. Как только она вошла в кабинет Чарли Купера, тот воскликнул:

– Миссис Браун? Слава богу, что вы сумели найти для нас время. Вы сегодня же и приступите, да? Чудесно.

Алан Пост, друг и посредник, представил ее как солидную, высокообразованную особу, обремененную многочисленным семейством и оставившую дом без присмотра ради того, чтобы выручить из затруднительного положения уважаемую международную организацию. С первых же шагов Кейт попала в особую категорию сотрудников, работающих не ради куска хлеба, и ей сразу дали почувствовать, что своим присутствием она оказывает организации великую услугу.

Вскоре выяснилось, что из четырех переводчиков, заменивших первоначально набранных опытных специалистов, двое снова выбыли из строя: один по болезни, другой по семейным обстоятельствам.

– Что ни делай, все летит прахом! Как будто сглазили! – кричал Чарли Купер. – Но я уверен, вы принесете нам удачу.

И он повел ее по широкому коридору со множеством окон, где все блестело и сверкало; они вошли в просторный лифт, на одной стене которого висела картинка с изображением темнокожей, приветливо улыбающейся женщины, снимающей кофейные бобы с темно-зеленого куста; пройдя по другому, не менее внушительному коридору, мимо комнат, занимаемых комиссиями по животным жирам и по сахару, они достигли огромного длинного зала, в центре которого стоял сверкающий полировкой овальный стол такой величины, что при виде его каждый невольно задумывался над тем, что же представляет собой мебельная фабрика, специализирующаяся на создании подобных гигантских столов – прямоугольных, овальных, круглых, предназначенных для международных конференций.

Работа комиссии была в разгаре. Стол был уставлен стаканами с водой, повсюду были разбросаны карандаши, шариковые ручки и стопки бумаги для заметок. Но стулья были пусты и стояли в беспорядке вокруг стола; все делегаты спустились вниз выпить – по всей вероятности, кофе – и обменяться мнениями о полной несостоятельности сферы обслуживания; разговоры на эту животрепещущую тему слышатся все чаще и с каждым разом становятся все раздраженнее, но положение не спасают: по мере роста населения уровень обслуживания повсеместно падает. Только теперь тактичный Чарли Купер заметил, что Кейт ждали в десять утра, к началу первого заседания, а не сейчас, когда часы показывают полдень… но он понимает, что это не ее вина, вероятно, ее об этом не предупредили, вот всегда так… да-да, он прекрасно представляет себе, как это было, сказали, наверное: «Зайдите утром», да?.. Типично!

Не может ли она приступить сейчас, да, с места в карьер, вернее, когда делегаты, выпив кофе, вернутся на свои места… сегодня кроме Кейт дежурит всего один синхронный переводчик с португальским языком.

Кейт, полагая, что сегодня состоится только предварительная беседа, сказала своим домашним, что придет рано, накормит их всех обедом и отдаст в стирку белье. Поэтому нельзя ли ей отлучиться хотя бы на минутку и позвонить домой… На лице Чарли Купера отразилась несказанная мука: сейчас делегаты вернутся в зал заседаний, их позвали наверх из-за нее, из-за Кейт, и ей надо начинать работу немедленно. Только сейчас Кейт со щемящей тоской осознала, что ее лишают той ответственности за каждую мелочь в доме, к которой она себя за многие годы приучила. Домой от ее имени позвонит Чарли, он просто сообщит, что миссис Браун некогда, она занята. Очевидно, к телефону подойдет Эйлин; подавив в себе желание передать дочери хотя бы привет, Кейт покорно отдала себя в руки какой-то молодой женщины, которая должна была ввести ее в курс новых обязанностей. У каждого места в стол были вмонтированы аппараты, принимающие слова на чужом для делегата языке и превращающие их в его родную речь. И Кейт среди многих других стала участницей этого процесса. На приборной доске были расположены переключатели, каждый – дверь в страну чужого языка. Тут же лежали наушники. В застекленных кабинах, установленных в противоположных концах зала, находились другие аппараты с переключателями и тоже с наушниками. Кейт предстояло сидеть в одной из этих кабин, слушать через наушники выступления на английском, французском и итальянском языках и тут же переводить их в микрофон, соединенный с наушниками делегатов, говорящих по-португальски – в основном бразильцев, не знающих английского или просто предпочитающих свой родной язык. Таким образом, Кейт как бы превратится в машину: в уши ей будут влетать слова одного языка, а изо рта вылетать слова другого.

Несмотря на недостаток переводчиков, Кейт все же не будет целый день сидеть одна в кабине. Ее будут часто подменять, давая возможность отдохнуть и набраться сил; Чарли уже успел позвонить Браунам домой, но, считая это поручение не заслуживающим внимания, даже не поставил об этом в известность Кейт. Первое время, пока Кейт не освоилась, он сидел с ней в кабине, учил ее пользоваться переключателями и наушниками. Между делом он набросал в своей записной книжке обращение к делегатам, где говорилось, что оргкомитет приносит свои искренние и глубокие извинения за перерыв в работе, вызванный нехваткой переводчиков. Затем с книжкой в руке он побежал искать машинистку, чтобы отпечатать текст. Кейт, предоставленная самой себе, огляделась немного, и конференц-зал сквозь стекло показался ей очень красивым. Высокие окна. Стены обшиты деревянными панелями цвета меди с мелкими игривыми завитками по всей поверхности. Пол застлан толстым узорчатым ковром василькового цвета.

В этом зале решались судьбы миллионов маленьких тружеников: какой урожай им надлежит в этом году собрать, как им надлежит питаться, одеваться… и думать.

Чарли Купер еще раскладывал на столе листки с текстом – то самое обращение, чудом размноженное за несколько минут, – когда в зал, смеясь и весело переговариваясь, стали стекаться делегаты. Какое красочное зрелище они собой являли! Именно такую группу импозантных мужчин и женщин, представляющих разные народы и разные оттенки кожи, выбрал бы кинорежиссер, если бы захотел изобразить идеализированную картину объединенных наций. Только вот сумеют ли актеры передать эту совершенную, слегка небрежную величавость, эту несокрушимую уверенность в себе? По одному виду их сразу можно было отличить от помощников, секретарей и всякого рода обслуживающего персонала. Каждый делегат подходил к столу и, продолжая начатый еще в кулуарах разговор, занимал свое место с той неподражаемой хозяйской непринужденностью, которая буквально кричала: «Мы – сила». В каждом жесте, в каждом взгляде сквозила убежденность в своей полезности, в важности того, что они здесь представляют.

Началось заседание, и Кейт обнаружила, что ее мозг неплохо справляется с возложенной на него задачей. На несколько мгновений ее охватила паника, когда ей вдруг показалось, что она ничего не соображает и никогда уже не сможет четко мыслить, но это прошло, как только она услышала свой голос; слова слагались в осмысленные фразы, и по лицам делегатов Кейт поняла, что ее слушают.

Спустя неправдоподобно короткое, как ей показалось, время – на самом деле прошло два часа – Кейт сменил на посту в будке коллега-переводчик, и она пошла отдохнуть и перекусить. На свое рабочее место, в кабину, она вернулась полная уверенности в своих силах и к пяти часам вечера уже чувствовала себя такой же неотъемлемой частицей организации, какой была в своем доме, куда она явилась, опоздав к ужину, и обнаружила, что дочь, вопреки ожиданиям, прекрасно справилась со своими обязанностями.

К концу недели Кейт была посвящена во все сложности проблем, связанных с этим горьким благоухающим растением, плоды которого человечество поглощает в таких огромных количествах; ни о чем другом она уже почти не могла думать. Дом ее был приведен в порядок и стоял готовый к приему новых жильцов. Брауны сдали его до конца сентября и разъехались кто куда без всякой помощи со стороны Кейт. Она лишь сказала голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций, хотя всего неделю назад это прозвучало бы у нее чуть не трагически: «Пусть кто-нибудь из вас возьмет на себя хлопоты по дому, мне сейчас некогда». И поцеловала на прощанье мужа, троих сыновей и дочь.

Сама она поселилась в одной из комнат квартиры, которую снимала ее новая коллега, работавшая поначалу переводчицей, а затем получившая повышение: сейчас она занималась административными вопросами. Переезд из родного дома со всем необходимым на несколько месяцев занял всего полчаса: побросала кое-какую одежду в чемодан – и все.

Впрочем, ни одно из взятых с собой платьев не могло ей пригодиться. И вот как-то на неделе она решила вырваться в магазин, чтобы обзавестись гардеробом, который, как паспорт, открывал бы ей доступ в новую жизнь. Правда, и миссис Майкл Браун, домохозяйка, никогда плохо не одевалась, но к Кейт Браун, сотруднице Всемирной продовольственной организации, предъявлялись совсем иные требования.

Перед тем как отправиться за покупками, она на всякий случай спросила Чарли Купера, на какое жалованье может рассчитывать. Его смешное круглое лицо с выражением вечной озабоченности, которое как бы припечаталось к нему от постоянных треволнений по поводу работы бесчисленных комиссий, болезненно исказилось – настолько виноватым он почувствовал себя перед ней.

– Голубушка! – воскликнул он. – Простите великодушно! Что же вы раньше-то… Ума не приложу, как это меня угораздило позабыть.

И он назвал цифру, услышав которую, Кейт чуть не ахнула. Произнес он это без тени бравады – сразу было видно, что для него это дело привычное и будничное, как будто в мире нет ни профсоюзов, ни жестокой конкуренции, ни бедности, ни мук голода и ничто не может помешать выплачивать такие бешеные деньги международным чиновникам, этим баловням судьбы, без которых человечество просто не в состоянии обойтись.

Она купила себе полдюжины платьев – к концу двухнедельной службы во Всемирной продовольственной организации у нее будет вполне приличный гардероб, который позволит ей беззаботно провести лето где-нибудь за пределами Лондона. Правда, ее намерения не выходили за рамки поездки к старой подруге в Суссекс или к тетушке в Шотландию.

Вторая неделя работы Организации была не такой напряженной. Со своими обязанностями Кейт справлялась так же легко, как и с домашними делами – кто бы мог подумать об этом всего несколько дней назад! Она переводила автоматически. А в перерывах между заседаниями сидела в кафе и наблюдала. В общем-то она была здесь посторонним человеком. Просто залетная птица – через неделю все кончится. Но сейчас она ощущала себя частицей элиты – новые туалеты очень ей в этом помогали – и, потягивая превосходный кофе, наблюдала. Все это было похоже на международную ярмарку. Или на бесконечно длинную, веселую вечеринку.

Как хорошо здесь все одеты. Какие холеные, пышущие здоровьем лица. И как свободно и непринужденно они держатся; войдет какой-нибудь мужчина или женщина, обведет взглядом сидящих за столиками коллег, встречая повсюду улыбки и приветствия, помашет сам в ответ и сядет где-нибудь в отдалении, всем своим видом говоря: мне необходимо побыть наедине со своими мыслями, и остальные считаются с его желанием. А то бывает и так: еще в дверях, несуетливо, с оттенком некоторого высокомерия, осмотрится по сторонам и выберет компанию, к которой и подсядет. Ни намека на нервозность, которая непременно возникла бы в первые же минуты в любом другом месте. (Там, на улице, в магазинах, в семьях, движутся, перекрещиваются разные токи и создают новые, иные токи и течения.) Вне этого административного здания конфликты на каждом шагу. А здесь? Интересно, знают ли эти лощеные, отполированные большими деньгами избранники судьбы, почем фунт лиха? Знают ли они, что такое плакать в подушку? Знают ли, что значит желать недоступного? Знают, во всяком случае, должны знать, только не показывают вида. Приходилось ли им – впрочем, об этом, очевидно, бестактно спрашивать, – приходилось ли им когда-нибудь испытывать чувство голода?

Трудно в это поверить. Да и вопросы, которыми они в данный момент занимались, казались такими мелкими, почти смехотворными, если вспомнить о высоком предназначении всего института в целом и о проблемах, заставляющих тысячи и тысячи людей собираться здесь. Кейт сама уже жила этими проблемами. Жизнь ее претерпела изменения: она не была больше случайным человеком. Она стала Кейт Браун, которую в кулуарах Организации неизменно встречали улыбки и приветливые лица, которую все чаще останавливали в коридорах, чтобы спросить ее мнение, посоветоваться. Где купить тот или иной крем для лица или любимое лакомство; где находится такой-то ресторан, гостиница или магазин готового платья; где продаются лучшие изделия из прославленной английской шерсти или первосортное виски.

В первую неделю работы она валилась с ног от усталости и, засыпая, успевала лишь подумать, что превратилась в говорильную машину, в язык для двух десятков международных чиновников. Когда пошла вторая неделя, она уже не так уставала; лежа с открытыми глазами, она думала о том, что на смену ее первой роли, роли ученого попугая, пришла – и довольно быстро – другая, привычная.

Ну ничего, через несколько дней со всем этим будет покончено. Она перестанет быть попугаем, умеющим с пониманием и сочувствием относиться ко всяким мелким капризам и прихотям; скоро она будет свободна как птица… Кейт обнаружила, что от одной этой мысли ей становится как-то не по себе. Сразу пришло в голову: «Лучше бы я поехала с Майклом в Америку». Затем Кейт поймала себя на другой мысли: «Поеду-ка к Розе, помогу ей с детьми». Роза была той самой подругой из Суссекса, к которой Кейт могла приехать когда угодно.

Но Кейт не имела ни малейшего желания проводить лето в чужой семье – просто она поддалась панике. Перед тем как заснуть, Кейт еще раз про себя отметила, какая же эта комнатка опрятная и насколько она безлика; и еще подумала: да, такое жилище намного лучше огромного дома, где она живет с семьей, или дома той же Розы – оба до отказа набиты всевозможными вещами и безделушками, каждая из которых связана с какими-то воспоминаниями, имеет свою историю и дорога тому или иному члену семьи.

Маленькая комнатенка, и в ней кровать, стул, комод и зеркало – вот идеал жилища, которое она выбрала бы для себя, если бы ей предоставили право выбора… Этой ночью ей приснился сон. Позднее, когда этот сон стал частью сюжета, первым словом саги или первым шагом на длинном пути, который Кейт преодолевала по ночам, она пыталась припомнить его во всех подробностях. Она ясно представляла себе атмосферу сновидения, его общее настроение – смесь тревоги и радости, которые никогда не ощущаешь наяву, – но детали куда-то ускользали. Когда она проснулась утром – задолго до рассвета, стараясь удержать в памяти хоть крупицы сна, – он показался ей началом эпического повествования, простого и ясного.

Она спускалась с какой-то горы в незнакомой холмистой местности, напоминавшей север. Чей-то голос произнес из пустоты:

«Смотри, что это такое? Во-он там лежит, темное».

Оказалось, это выброшенный на берег тюлень, беспомощный без воды, среди высоких холодных скал. Он жалобно стонал. Она подняла его. Он был тяжелый. Она спросила, не может ли чем-нибудь ему помочь. Он снова простонал что-то, и она догадалась, что он просит донести его до берега моря, до воды. С тюленем на руках она начала свой долгий путь с горы вниз.

Накануне того дня, когда истекал срок ее работы, Чарли Купер пригласил Кейт на чашку кофе. Они сели за столик, и он спросил, не сможет ли она поработать еще месяц. Комиссия по кофе заканчивала свою работу, но вот-вот начнутся заседания другой.

– Значит, я справилась? – спросила Кейт.

Она и сама знала, что с переводческой работой отлично справилась; но по теплоте, звучавшей в голосе этого многоопытного служаки, Кейт догадалась, что у него что-то иное на уме. Чего другого, а обаяния ему не занимать. Очевидно, за это он и получил свою должность? Но обаяние обаянием, а надо все-таки выяснить, что скрывается за его словами, чего он добивается.

– О, миссис Браун, дорогая, кто же в этом сомневался! Нам страшно повезло, что мы вас заполучили, – все так и считают. Вы просто находка! И как же было мило с вашей стороны при вашей занятости выкроить для нас время. Да-да, Кейт, уверяю вас – кстати, мы ведь можем теперь называть друг друга попросту: Кейт и Чарли? Особенно сейчас, когда вы любезно согласились поработать у нас еще немного, – будь на то моя воля, я бы оставил вас насовсем. Мы еще вернемся к этому вопросу чуть позже, не возражаете? Должен признаться, что дело не только в вашем великолепном мастерстве как переводчика, – ведь вы начали сразу, без всякой подготовки, а иных приходится неделями натаскивать, прежде чем подпустить к микрофону… Все в один голос вас расхваливают. Нет, серьезно. Например, миссис Кингсмид из американской делегации только сегодня утром призналась мне, что не знает, как бы она обходилась без ваших добрых советов. Большая семья ко всему приучит, верно? Алан Пост рассказывал мне, какие у вас прелестные дети, какая дружная семья…

Да, так вот о чем речь. Я считаю, что если человек делает одно дело хорошо, то и с другим справится не хуже; если бы вы смогли поработать у нас еще месяц, но на административной должности, вы бы нас очень выручили. Конечно, досадно отрывать вас от дела, в котором вы так преуспеваете. Но если вы согласитесь, то ваш оклад, естественно, повысится. Всего месяц… если б вы могли уделить нам еще один месяц вашего драгоценного времени!

Конечно, она останется, какой разговор. Одно жалованье чего стоит: она ушам своим не поверила, услышав названную сумму. Ее вдруг охватило чувство вины перед мужем: подумать только, она – всего-навсего говорящий попугай, высокообразованный, правда, и с задатками бонны в придачу, но тем не менее попугай – зарабатывает приблизительно столько же, сколько муж, опытный врач с многолетним стажем, невролог-консультант. (В Англии, разумеется, не в Штатах; там он зарабатывает значительно больше.) Но в сложившихся обстоятельствах ей оставалось только примириться с мыслью, что в этом мире избранных общепринятые правила, ценности и нормы неприменимы. Чем же ей придется заниматься теперь?

В ее новые обязанности входили всякие мелкие дела, которыми она обычно занималась и дома. Она принялась за подготовку к очередной конференции: целыми днями висела на телефоне, согласовывая и уточняя с нужными людьми место и время их встреч… Потом внезапно произошла заминка. Вспыхнула эпидемия брюшного тифа, и началась паника. Извечные распри между ведомством по туризму и министерством здравоохранения смешали на время все карты; высказывались опасения, что въезд и выезд из страны будут разрешаться только в случаях крайней необходимости. И хотя эпидемию удалось вовремя локализовать, на смену этой заботе пришла другая: началась забастовка работников аэропорта. Газеты предрекали, что она продлится долго. Ко всему прочему обнаружилось, что по чьему-то недосмотру не были заблаговременно зарезервированы номера в гостинице для сорока делегатов – очередной пример никуда не годного обслуживания, ставшего притчей во языцех. Начальство горячилось и шумело, беспрерывно звонил телефон, летели во все концы мира телеграммы: в Нью-Йорк, Австралию, Канаду и обратно… В конце концов решили, что конференцию совсем не обязательно проводить в Лондоне. Речь шла о представительной конференции, посвященной обеспечению продовольствием развивающихся стран за счет более богатых стран, где оно в избытке. Назывались разные заманчивые и вполне подходящие для этой цели города – Париж, например. Нет-нет, в июле – это сплошной ад, яблоку негде упасть… Трудности, с которыми столкнулся организационный комитет, все дальше отодвигали дату открытия конференции; а между тем уже перевалило за середину июня. Кейт, как рачительная хозяйка, прикидывала, во сколько обходятся телефонные переговоры то о переносе сроков, то о выборе места конференции, то об отмене всего того, о чем говорилось накануне; одних этих денег хватило бы, чтобы кормить тысячи людей в течение нескольких недель. Однако ей платили не за то, чтобы она тут подсчитывала расходы; от нее требовалось нечто гораздо меньшее. А что именно? Она считала, что тратит непомерно много времени на обсуждение всех этих проблем с Чарли Купером и другими официальными лицами. Ей казалось, что она застряла на мертвой точке; время идет впустую, никакого прогресса, все опять откладывается. Она только и делала, что говорила и говорила без конца. И вокруг нее тоже была сплошная говорильня. Интересно, это, что же, постоянный стиль работы больших международных организаций? Если так, то не приходится удивляться, что…

Наконец Чарли Купер и Кейт Браун договорились о созыве трехнедельной конференции под эгидой Всемирной продовольственной организации в Стамбуле. Делегаты, все еще находившиеся у себя дома, были оповещены по телефону – по баснословно высокому тарифу, – что честь принимать их у себя предоставлена Турции, а не Лондону.

Вопреки первоначальным планам оказалось, что Кейт теперь будет занята до середины июля в лучшем случае, а если возникнут новые проволочки, то и намного дольше. Она хорошо понимала, что не имеет права плыть по течению. Может быть, именно сейчас самое время обстоятельно разобраться в своих ощущениях, постараться понять, что с ней происходит, что за леденящий душу ветер вдруг подул ей в лицо. Нужно же, наконец, проанализировать те неистовые и неуправляемые взрывы чувств, которые сотрясают ее душу, стоит ей подумать о муже и о детях – особенно о муже. Теперь, когда у нее оказалось так много свободного времени, она просто не знала, куда себя девать; давно позабыв, что такое досуг, она понимала, что ее эмоции растрачиваются впустую, их объекты находятся далеко, настолько далеко, что никак не могут проявить свое отношение к ее чувствам, соглашаться с ней или протестовать. Какой смысл любить, ненавидеть, желать, обижаться и тосковать – и все это порой на протяжении одного часа, – когда ты оторвана от своих, варишься в собственном соку, а вокруг вакуум; все равно что разговаривать самой с собой, безумие какое-то… В этом смысле даже хорошо, что у нее будет занятие. По крайней мере, еще на месяц. Она пошла по магазинам и накупила себе платьев. А потом докупила разные дополняющие туалет мелочи. И дело не в том, что новые ее вещи очень уж сильно отличались от тех, что она носила всю свою взрослую жизнь, – нет. Суть заключалась в том, как она собиралась их носить.

Перед огромными зеркалами магазинов останавливалась женщина и холодным критическим оком разглядывала свое отражение: женщину, которой чуть перевалило за сорок, с почти не изменившейся со времен юности фигурой – дюйм в ту или другую сторону не имел решающего значения, – с красивыми каштановыми волосами, подкрашенными, конечно, ибо седина пробивалась все стремительнее. Выражение холодного любопытства недолго оставалось на ее лице – оно сменялось другим, доверительным, какое бывает у женщины при сговоре с сообщницей, а отсюда недалеко уже и до разъедающей душу «иронической» гримасы…

Нет, нужно отступить на шаг, оглядеть себя всю с головы до ног и убедиться, что по ту сторону зеркала стоит миловидная светская женщина, находящаяся на пороге увядания. Все еще на пороге – она до сих пор не решилась перешагнуть невидимую грань. Бесстрастно, как бы со стороны рассматривая свое изображение, она, не покривив душой, могла сказать, что все, чем она обладала четверть века тому назад, когда покоряла своих молодых воздыхателей, в том числе и будущего мужа, не отличалось от того, что она видела сейчас в зеркале. Нет, не отличалось, а возможно, даже стало лучше: ведь недаром же она покупала столько химических препаратов и медицинских снадобий, так соблюдала диету, так ухаживала за волосами, зубами, глазами – на что она была бы похожа сейчас, в ее возрасте, если бы родилась где-нибудь в трущобах Бразилии?

Но что-то действительно было в ней другим… что-то неуловимое, за что ей никак не удавалось зацепиться. Снова суть была в ее душевном состоянии, в том невидимом, что она носила в себе. Причина того, что она в молодости, обладая тем же набором женских прелестей, что и сейчас, привлекала сердца мужчин, в то время как теперь этого не происходило или происходило, но не чаще, чем у любой другой женщины ее возраста (из того меньшинства, которое еще не отказалось от желания нравиться, в отличие от основной массы женщин, в силу ряда причин, в первую очередь из-за бедности, выбывших из игры), крылась в этом тонком вопросе «душевного настроя». Она не достигла той стадии женской притягательности, когда женщина сама начинает излучать флюиды, как бы зовущие: Я всегда к вашим услугам, придите и вкусите. С ней этого не произошло, потому что она слишком долго оставалась женой и матерью, которую никакие мужчины, кроме собственного мужа, никогда не интересовали, разве что изредка и ненадолго.

В отношении этой стороны брачной жизни, такой сложной, щекотливой и чреватой конфликтами, у супругов Браун был выработан свой семейный кодекс – штамп. Вполне на уровне сегодняшнего дня, без каких бы то ни было отклонений… Однако Кейт видела, что общепринятые штампы брачных отношений в жизни шли вразрез со всем тем, что они с Мэри Финчли во время их так называемого «бабьего трепа» считали непреложными истинами. Почему она так много думает о Мэри? Если говорить начистоту, то Кейт была неприятно поражена реакцией старинной приятельницы на сообщение о своем предстоящем устройстве на работу. Мэри рассмеялась ей в лицо – этот смех подруги всегда казался Кейт оскорбительно-грубым – и заключила:

– Ну и слава богу. Давно пора!

Что там ни говори, а для Кейт, видимо, пришло время получше присмотреться к своему отражению в разных зеркалах и зажечь в себе огонек, включить внутренние токи в определенном направлении. Отнюдь не так, как бывало, когда ее уже в замужестве (время это Мэри саркастически называла «прощай, любовь») вдруг неудержимо, хоть и ненадолго, начинало тянуть к какому-то определенному мужчине. На этот раз было совсем иное. Кейт почувствовала себя словно молоденькая девушка, впервые осознавшая могущество своей женской власти над мужчинами и переключившая свой внутренний термостат с режима: Эйты, да-да, ты, смелее – я жду! – на несколько иной режим: Все вы просто прелесть; я, конечно, могу разрешить поухаживать за собой, только стоит ли? Ей-богу, куда приятнее греться в лучах общего восхищения, и до чего же тоскливо быть прикованной к одному.

Обычно этого не может позволить себе ни одна замужняя женщина. (Кроме Мэри!) Подумать страшно, что пришлось пережить ее близким из-за легкомысленного поведения этой женщины, – нет, Мэри никоим образом не может служить предметом зависти или подражания; да и вообще слушать ее надо было поменьше, а тем более хохотать с нею без причины и болтать всякую чушь. Но при чем здесь Мэри? Ни одна по-настоящему счастливая в браке женщина не ставит реле своего внутреннего термостата на Тома, Дика или Гарри. Если, конечно, эта женщина дорожит своей семьей. (Или не прочь походить на Мэри, супружеская жизнь которой на протяжении тех пятнадцати лет, что они с Кейт знакомы, была настоящим фарсом на французский лад – правда, в несколько приглушенных тонах, свойственных южному Лондону.) А Кейт знала, и знала наверняка, что далеко не всякий брак – счастливый и что подобные браки встречаются в жизни все реже и реже. Самой ей повезло. Если вообще такие слова, как «повезло», применимы к женщине, которой можно поставить в заслугу, что она всегда была и продолжает оставаться (несмотря на влияние Мэри) хорошей и верной женой достойного человека. Участие в подобном союзе означает, что ты можешь держать свой термостат только на одном определенном режиме и ни на каком другом. За исключением, разумеется, тех мимолетных и незначительных увлечений, которые Мэри не раз осмеивала, ибо, по ее убеждению, такие связи приносят максимум переживаний и минимум удовольствия…

Стремясь почувствовать себя полностью обновленным человеком, Кейт решила отправиться к очень дорогому парикмахеру; тот, как бы совершая некое таинство, встал у нее за спиной и, возложив руки ей на плечи, стал, равно как и сама Кейт, изучать ее отражение в зеркале. Они разглядывали сырой материал, с которым ему предстояло работать; спустя минуту он деловито осведомился, всегда ли у нее были волосы такого оттенка, как сейчас. Он все угадал с первого взгляда. Кейт призналась, что она действительно сменила свой природный цвет из опасения, что каштановые волосы будут выглядеть слишком экстравагантно для женщины ее возраста. Вздор, последовал ответ, и когда она вышла из салона, щек ее при каждом повороте головы касались тяжелые шелковистые волны темно-рыжих волос. И это ощущение перенесло ее в дни далекой юности.

В душе Кейт поднялась целая буря чувств. То ей вдруг страстно хотелось, чтобы Майкл увидел ее такой сейчас, то она не менее страстно благодарила судьбу, что его нет рядом, что он далеко, в Бостоне. Что это за скачки в настроении, откуда они взялись? Неужели причина в том, что она всю жизнь отличалась взбалмошностью и только сейчас это обнаружила? В одном она была твердо уверена: не хотела бы она, чтобы ее отпрыски видели ее в такую минуту, – о нет, редкие дети способны прийти в восторг от того, что их «старушенция» навела на себя лоск, что вся светится изнутри.

Однако дети были разбросаны по белу свету – один в Норвегии, другой в Судане, третий в Марокко, а четвертая в Новой Англии; равно как и делегаты – те, которые еще не так давно находились под ее опекой, или те, которые сейчас в разных странах у себя дома упаковывают чемоданы, собираясь в путь, и мужья прощаются с детьми и женами, а в редких случаях – жены с мужьями.

До вылета в Турцию оставалось три дня – если к этому времени закончится забастовка работников аэропорта; в противном же случае придется ехать поездом. Три дня. До начала конференции Кейт была абсолютно свободна. Она чувствовала себя неловко, получая такое высокое жалованье и ничего не делая, и намекнула Чарли Куперу, что хотела бы до конференции поработать на любом другом месте – например, помочь переводчикам. Впервые за время их знакомства она увидела, что Чарли Купер рассердился. Ему пришлось снова и снова повторять ей, как ее ценят… И все-таки чем же она была занята это время? Поглощала несметное количество кофе вместе с Чарли в его кабинете, обсуждала с ним разные разности, дважды в день начальник их отдела проводил совещания по организационным вопросам предстоящей конференции. И это называется работой? Господи, дали бы ей возможность преобразовать их отдел… нет, весь аппарат этого здания, которое кишмя кишит высокооплачиваемыми служащими… впрочем, зря она мучается, это не ее забота. Может, этот критицизм у нее от неопытности? Да нет, вздор, сущий вздор; эта организация с ее комиссиями, конференциями и еще черт знает с чем, где все тонет в словесах, – это же величайшее надувательство века, кормушка для сотен состоящих при ней бездельников.

От таких раздумий никому никакой пользы; но если ей платят за то, чтобы она сидела в кафе и думала, она будет сидеть в кафе и думать. Работа, которая происходила в ее голове, была поистине титанической – это она запомнила: сомнению подвергалось все подряд, ею владел дух бунтарства, скрываемый за мягкой ласковой улыбкой, которая и раньше и теперь вызывала немало комплиментов.

Со стороны Чарли Купера, в частности. Она принесла с собой в Организацию атмосферу добросердечности, которая всегда служила как бы смазкой для семейного механизма Кейт. Но почему? Потому ли, что она почувствовала, как подуло холодом? Или побоялась застрять на должности переводчика, пусть даже квалифицированного, исправно выполняющего свою работу за положенное жалованье с девяти тридцати утра до пяти вечера? Почувствовала, что ей этого в жизни мало? Но ведь другие переводчики, четверо мужчин и одна женщина, вполне довольствовались этим. Разница в том, что они так и остались на своих старых местах, работая по специальности, а ее, Кейт, судьба забросила выше – и все благодаря тому, что она своим присутствием создала дружескую, теплую атмосферу. «Она такой отзывчивый, сердечный человек», – так объяснили они ее назначение. «Душа человек», «simpatica».

Это просторное, общедоступное кафе, уставленное столами, но не настолько, чтобы создавать тесноту, было самым подходящим убежищем, где хотелось спокойно, отключившись от всякой суеты, посидеть и отдохнуть; не парадоксально ли, что в таком многолюдном, оживленном месте можно чувствовать себя так, будто ты одна, и оставаться наедине со своими мыслями? Здесь намного уединеннее, чем в комнатке, которую она снимает на Берк-стрит, где ее сослуживица считает долгом гостеприимства болтать с ней перед сном и каждое утро навязчиво угощает Кейт чаем и тостами. Эта женщина была, в сущности, очень одинока. И она, как и все, находила Кейт Браун отзывчивой. Правда, кафе, где сейчас сидела Кейт, мало-помалу становилось для нее все менее уединенным местом; оно начало терять свой отвлеченный характер, появились стереотипы, и чем дальше, тем больше. На первых порах, когда она второпях заскакивала сюда в перерывах схватить на ходу сандвич, выпить кофе или перекусить, ей казалось, что здесь царит сплошной хаос. Теперь же, присмотревшись и немного привыкнув, она не могла оставаться безучастной и не восхищаться этой толпой представителей нового класса – международных чиновников: они все были как на подбор молодые или моложавые, а если и попадались люди пожилые, то выглядели они весьма и весьма современно, считая старость своим врагом и искусно скрывая ее малейшие проявления. Какая уж тут безучастность, когда просто невозможно не восхищаться их одеждой, косметикой и бросающимся в глаза разнообразием оттенков кожи: коричневой, розовой, желтой. Какая гармония! И сколько надежд вселяет такое зрелище: так и видится будущее, когда на международные форумы будут съезжаться высокоцивилизованные люди, настроенные не воинственно, а миролюбиво, даже если в ходе дебатов в конференц-залах им и придется схватиться друг с другом в интересах своих стран.

Девушки, которые работали здесь, были из буржуазных и обедневших аристократических семей – «дебби», как их называют или, вернее, называли раньше.

«У нас здесь много дебютанточек, – говорил Чарли Купер. – Они просто прелесть до чего хороши, эти девочки, что бы мы делали без них, не представляю».

Это не были охотницы за мужьями, упаси бог, придет время, и, как положено, они выйдут замуж за молодых людей своего круга; здесь же их привлекала «захватывающая работа». Под этим подразумевалось общение с интересными мужчинами – и, разумеется, женщинами – из разных стран и в перспективе возможность получить приглашение в одну из этих стран на работу.

«Я иногда самым серьезным образом думаю, – добродушно ворчал Чарли Купер, – что мы превратились в бюро по найму рабочей силы».

Присутствие этих девушек означало, что каждый гость Организации всегда мог рассчитывать если не на настоящую любовную связь, то уж, во всяком случае, на приятную компанию на время конференции. Что до делегатов, которые накатывались сюда заранее запланированными волнами, то эти девушки скрашивали им одиночество – было с кем пойти вечером в ресторан или в театр; не исключалась и легкая интрижка, никого ни к чему не обязывающая, а кроме того, всегда был большой выбор секретарш высшей квалификации для работы в конторе где-нибудь в Нью-Йорке, Лагосе или Буэнос-Айресе (правда, ненадолго – до тех пор, пока Эмма или Джейн не соскучится и не решит, что пора возвращаться в родные края).

Сидеть вот так в кафе, не привлекая к себе внимания, было все равно что присутствовать на спектакле в театре.

На следующий день начинались заседания новой комиссии – «Синтетические продукты питания для «третьего мира». Это будет событием меньших масштабов, чем предстоящая конференция в Турции, но тем не менее с континента продолжали прибывать все новые делегаты. И вот к одиннадцати утра все секретарши и девушки из отдела информации – кто в одиночку, кто парами – заняли в кафе свои места, делая вид, что и не смотрят туда, где вот-вот должны появиться их будущие партнеры – по сексу или по работе – на ближайший месяц или около того. Затем начали прибывать делегаты – разные по росту, цвету кожи, комплекции, степени привлекательности – как правило, по одному. Обе команды (трудно избежать спортивной терминологии – приготовиться, внимание, старт!) стали приглядываться друг к другу. Затем следовало знакомство:

«Разрешите присесть? Я – Фред Ванакер из Нью-Йорка».

«Если не ошибаюсь, вы – мисс Гановер? Меня зовут Хесукиа, из Ганы».

Многие пары «отпочковывались» уже к концу первого дня, а остальные намечались.

Театр, да и только – даже интереснее, поскольку Кейт сама была действующим лицом в этом спектакле.

Правда, она вовсе к этому не стремилась, кроме того, теперь она знала, знала почти наверняка, что ей не следовало поддаваться на уговоры Чарли Купера со всеми его соблазнами и, вместо того чтобы катить куда-то за тридевять земель, надо было остаться в Лондоне, снять комнатенку на лето и жить себе, хлопот не ведая. В полном одиночестве.

А теперь вот, несмотря на то, что ее термостат был поставлен на «холодно», ей то и дело приходилось уклоняться от попыток завязать знакомство. Мужчины всех оттенков кожи – черной, шоколадной, оливковой, розовой – столь часто предлагали ей свое общество («Это место не занято?»), что Кейт поневоле взглянула на себя со стороны, глазами этих мужчин. Она увидела, как и не раз до того видела во многих зеркалах, женщину с каштановыми волосами, на редкость белой кожей и добрым, как у верного спаниеля, взглядом. (Ей вдруг стало противно, что она всегда стремилась жить для других и заботиться о ком-то, она даже прозвала себя «собакой» и «рабыней», не преминув отметить, что это – нечто новое в ней, раньше она ничего подобного за собой не замечала.) Причем женщина эта, к которой как магнитом тянуло мужчин, была на двадцать лет старше многих девушек вокруг. Значит, с первого взгляда ей нельзя было дать сорока с хвостиком. Она находилась в той стадии вечной молодости, ради достижения которой женщины не жалеют ни времени, ни сил. (Вернее – так Кейт стала все чаще последнее время думать, буквально одержимая этой мыслью, – далеко не все женщины, а только те, кому посчастливилось родиться в странах с высоким уровнем жизни, где женщина не выглядит старухой в тридцать лет.) Когда ей, откинув в сторону тщеславие и предвзятость, удавалось проследить за поведением претендующего на ее внимание мужчины, она замечала, что он, независимо от собственного возраста, обнаружив, что Кейт далеко не тридцать (как ему показалось издали), нерешительно приостанавливался – всего на миг, почти незаметно для глаза. Но, поборов мимолетное сомнение и окинув ее опытным взглядом (как проститутка или фотограф), каким оцениваются способности индивидуумов на аукционах секса и на бирже труда, он все же подсаживался к ней за столик и бывал весьма доволен тем, что нашел приятную собеседницу. Словом, ее внутренний термостат был явно послушен ее воле.

Однако хоть эта игра и доставляет ей удовольствие – действительное удовольствие, что греха таить, – сейчас не это главное. Надо еще что-то придумать, потому что одна регулировка внутреннего огня не очень спасает от навязчивости мужчин, ищущих приятного общества. А вот что именно – это вопрос. Уж не прикажете ли отказаться от косметики, обрядиться в старушечье платье и стать образиной, на которую взглянуть страшно?

Нет, это совсем уж нелепо: превратить себя в старуху только из-за того, что… Скоро Кейт сделала для себя открытие: достаточно принять безучастный вид, ссутулиться, грузно, всем телом, обмякнув на стуле, и как-нибудь непривлекательно расставить ноги – и ты спасена, тебя оставили в покое. Она могла поклясться, что это так. Между тем живая, подтянутая, с интригующе выставленными из-под стола изящно скрещенными ногами, она одним своим видом подавала сигнал.

И Кейт вдруг с острой болью осознала, что женщина, которая своим видом отпугивает людей и отбивает у них всякую охоту подойти и заговорить, может в мгновение ока, стоит ей только захотеть, преобразиться и привлечь к себе внимание: улыбка, живой взгляд, вздернутый подбородок, расправленные плечи и спина – вот и все, что требуется, чтобы мужчины потянулись к ней.

Откуда-то из далекого далека всплыл вдруг образ Кейт Феррейры в белом, тонкого льняного полотна вышитом платье, стоящей возле балюстрады и на террасе, сплошь заставленной кадками с белыми лилиями. Та далекая девушка улыбалась юношам, окружавшим ее. И она видела, как они пожирали ее глазами всю – с головы до пят.

Та далекая девушка – была ли она отзывчивой, душевной?

Возможно, и нет. Вполне вероятно, что эти качества развились в результате постоянной самодисциплины, необходимой жене, матери, хозяйке дома.

А что произойдет, если по приезде в Турцию она перевоплотится в женщину-невидимку – не только установит реле своего термостата на самый слабый режим, но и совсем отключит свою «душевность», если она откажется состоять бонной при делегатах? Любопытно, что люди, нанимавшие ее на эту работу и так настойчиво добивавшиеся ее согласия, сами не имели ни малейшего представления, почему они это делают: Кейт могла бы голову дать на отсечение, что это так. А Чарли Купер был двойником Кейт, только в мужском варианте. Стало быть, он тоже не знает, за что его ценят на работе?

Одна из переводчиц, из-за которой возникли трудности и которую Кейт пришлось заменить, была пожилой особой, ее ценили, по словам Чарли, «на вес золота». Пытаясь выяснить, какие качества делали ее такой ценной в глазах начальства, Кейт не смогла выжать из него ничего, кроме: «Пожилые женщины ко всему относятся с большим пониманием, чем молоденькие».

Членом комитета, к которому прикрепили Кейт в качестве переводчицы, когда она только начинала свою работу в Организации, была женщина – темнокожая делегатка из Северной Африки. Она была высокая, элегантная, остроумная, спокойная; в ней были и шик, и изысканность. Иногда она носила национальную одежду и тогда выглядела экзотической птицей с ярким оперением, а порой одевалась по-европейски, в туалеты из Парижа; она была совсем не похожа на Кейт; обе женщины в один голос сказали бы, что у них нет ничего общего. Тем не менее ее отсутствие сразу чувствовалось в комиссии: все шло не так гладко. И разве ее манера держаться – такая независимая, резкая, улыбчивая, но начисто лишенная сердечности, – разве она не имела к этому отношения? Она вносила в работу комиссии свой особый стиль, как и Кейт при решении организационных вопросов.

Если ей, Кейт Браун, суждено перейти на постоянную работу в эту организацию, каков будет круг ее обязанностей? Ну, прежде всего ее ожидают бесконечные разговоры с Чарли Купером за чашкой кофе и, кроме того, всевозможные заседания по организационным вопросам. Работа.

Если Кейт действительно остается здесь, то, возможно, она вскоре унаследует должность Чарли, а его тем временем повысят на одну ступеньку – судя по всему, здесь так принято. Кейт вполне подойдет работа Чарли, а вот как приживется там, наверху, он – это еще вопрос: ведь может случиться, что он растеряется, почувствует себя не на месте, но никогда не поймет, почему так произошло.

У него было одно ценное качество: он умел создавать вокруг себя особую атмосферу, от него как бы исходили флюиды – совсем как от королевы термитов, которая насыщает воздух термитника своими биотоками (или еще говорят – электричеством) и этим объединяет разрозненных индивидуумов в слитный организм.

Такая роль предназначена природой каждой женщине в семье – и Кейт играла ее всю жизнь. И надо сказать, она успешно справилась с подобной ролью в недавно закончившей работу комиссии – как и красивая молодая африканка. Кейт намеревалась тянуть эту лямку и дальше – в Турции. Она уже сжилась с этой ролью. И примирилась с мыслью, что согласится остаться на предлагаемой ей должности в этой организации или в любой другой, потому что просто не способна отказать людям, ждущим от нее сочувствия, чуткости и душевного тепла. Она будет работать не потому, что нуждается в работе или обойтись без нее не может. А потому, что она, как робот, заведенный двадцать с лишним лет назад, не в состоянии остановиться, вдруг взять и перестать быть женой и матерью со всеми присущими им качествами.

Ближайшие три недели, а то и месяц она уже не сможет размышлять над всем этим – на ее попечении будут люди. Уже завтра в это время – накануне своего отъезда в Стамбул – все, что она передумала и перечувствовала за последние три дня ревниво оберегаемого одиночества, покажется ей таким далеким. Самое большее, она, по-видимому, будет помнить, что за время самостоятельной работы все-таки пришла к каким-то выводам, очень для нее существенным, и будет стараться не дать им ускользнуть из памяти. Даже если в запарке, ее ожидающей, сможет урвать для этого всего несколько минут.

В ту ночь ей опять приснился сон – продолжение того сна о тюлене. Теперь, когда он приснился ей во второй раз, она поняла, что это неспроста, что это имеет свой глубокий смысл.

Тюлень был тяжелым и скользким. Его было трудно удержать в руках. Она шла, спотыкаясь об острые камни. Где же вода, где море? Она даже не знает, в правильном ли направлении идет. Поддавшись панике при одной мысли, что идет в обратную от моря сторону, она повернула правее и пошла по небольшому плато; она почувствовала, что тюлень как-то забеспокоился, и по его поведению поняла, что первоначальный выбор направления был верным. Тогда она снова повернула на север. У несчастного тюленя все бока были покрыты ссадинами: переваливаясь с боку на бок, он изодрал кожу о скалы и каменистую почву, когда сам пытался добраться до моря. Кейт сокрушалась, что ей нечем смазать раны, – некоторые были совсем свежими и кровоточили. На теле тюленя виднелось много рубцов и от старых ран. А может, те низенькие кустики с горьковатыми листьями, растущие прямо на камнях, – может, они обладают целебными свойствами? Она осторожно спустила тюленя на землю, и он тотчас переложил голову с камней ей на ноги; свободной рукой она дотянулась до ближайших кустиков и сорвала несколько листочков. Разжевав их, Кейт наложила кашицу тюленю на ранки. Ей показалось, что ранки начинают затягиваться, но повторить всю процедуру заново у нее не было сил, и она, подхватив тюленя, продолжала свой трудный путь.

Кейт знала, что через несколько часов она будет передана из рук весьма предупредительной международной организации в руки не менее предупредительной авиакомпании. Благодаря телевидению, радио, рекламным фильмам Кейт, как и все мы, имела представление о международных авиалиниях. Но жизнь – не кино, и произошло все совсем не так, как Кейт ожидала. Накануне вылета забастовка технического персонала аэропорта была отменена, и Кейт уже почти уверилась, что полет состоится; но на следующее утро объявили забастовку административные служащие аэропорта. Тогда Кейт поехала поездом до Парижа, с тем чтобы там пересесть на самолет до Рима; однако в Париже ее ожидал очередной сюрприз: все дороги на аэродром были перекрыты из-за демонстрации, устроенной иностранными рабочими, в основном испанцами и итальянцами, и вылет самолета на Рим в этот день был весьма проблематичен. Тогда она решила ехать поездом Париж – Рим. Но в таком случае надо было переменить авиабилет на железнодорожный, и это превратилось в целую проблему. Начались мытарства: пробки на улицах, путаница и неразбериха в документах, всевозможные проволочки, но в конце концов механизм обслуживания сработал и ей удалось, хоть и в последний момент, переменить билет. В Турции, как она и ожидала, ее сразу же окружили вниманием: предоставленный в ее личное пользование блестящий лимузин провез Кейт по улицам города сквозь толпы людей, которые даже и не мечтали когда-либо сесть в такую машину, – за исключением тех, в чьи обязанности входило управлять ею и следить за ее исправностью; отгороженная от внешней среды, воспринимая ее только визуально, Кейт ехала по улицам незнакомого города и обменивалась замечаниями с шофером на французском языке. Отель по стилю и атмосфере напоминал Всемирную продовольственную организацию. Номер Кейт был точной копией безликой коробки, которую она только что покинула. Из-за задержек в пути она приехала к месту работы с опозданием, одновременно с делегатами – множество мелких неотложных дел было недоделано; и вдобавок не хватало одного переводчика. Кейт забросила в номер свой чемодан и тут же поспешила к начальству; все накопившееся раздражение обрушилось на нее: в глазах начальства она олицетворяла ту халатность, на которую жаловались поголовно все делегаты, остановившиеся в этом отеле, – точно так же, как жаловалась она сама вчера и позавчера в Лондоне, Париже и Риме.

В распоряжение конференции был предоставлен целый этаж отеля. Зал для предстоящих заседаний очень походил на тот, в котором она только что работала и о котором уже стала думать как о своем втором доме. Как и лондонский, он был обшит блестящими деревянными панелями от пола до потолка – только здесь пол не был устлан толстым ковром, как там, а выложен кафельными плитами, образующими узор, скопированный с пола одной из мечетей. Посредине зала стоял огромный стол, на этот раз прямоугольный, с наушниками, переключателями. В обязанности Кейт входило, в частности, и обеспечение рабочего места каждого делегата всем необходимым: карандашами, ручками, водой и стопкой бумаги, на которой можно рисовать всякую всячину, спасаясь от скуки во время затянувшихся дебатов. Разумеется, она лично не занималась раскладкой всех этих предметов – просто она должна была проследить, чтобы служащий отеля не забыл это сделать. Служащего звали Ахмед. Это был полный, бледный молодой человек, услужливый, с обезоруживающей добродушной улыбкой, ее коллега с турецкой стороны, ее союзник, ее собрат. Он говорил по-французски, по-немецки и по-английски, и его крайне устраивало, что Кейт владеет языками, которых он не знает – итальянским и португальским. Он знал все порядки и правила, существовавшие в отеле, где он работал, но никогда прежде не обслуживал конференций – вернее, имел дело только с совещаниями бизнесменов и думал, что эта международная конференция будет совсем не похожа на то, с чем ему приходилось иметь дело раньше. С Кейт они разговаривали на общих для обоих языках. Когда к Ахмеду подходил бой в ливрейной курточке с галунами и блестящими пуговицами, Кейт слышала лишь короткие распоряжения Ахмеда и такие же короткие ответы боя. Находясь в постоянном общении с Ахмедом – обедая за одним столом, обсуждая нужды делегатов, встречаясь мельком в коридорах отеля, шагая бок о бок по каким-то делам, – она повсюду слышала турецкую речь, но воспринимала ее как невнятные звуки, не более. Вокруг нее, за стенами отеля, был мир, где ее уши, столкнувшись с незнакомым языком, становились невосприимчивыми, словно были забиты ватой. Чужой язык окружал ее со всех сторон, словно непромытое стекло, мутное и непроницаемое. Когда горничные перебрасывались репликами в коридоре, ее уши начинали болезненно ныть, как бы ощущая свою ущербность, они, точно живые, мыслящие существа, чувствовали, что должны что-то улавливать, и если им это не удается, значит, это их вина… Без Ахмеда Кейт была бы как без рук.

Он знал все о ночной жизни города: знал все рестораны, знал, где можно посмотреть восточных танцовщиц, знал наперечет все мечети и христианские храмы и вдобавок знал несколько коротких маршрутов для экскурсий в пригородах Стамбула – словом, как гид он был незаменим. Город, если смотреть на него, не слишком вглядываясь, с высоты, представлял собою россыпь заманчиво сверкающих крыш, серебристые воды залива и сеть улочек – таких же чужих и далеких, как и сам турецкий язык, улочек, где ключом бьет незнакомая жизнь, которую Кейт хотела узнать поближе, понять… Мимо окна, где она стояла, прямо на уровне ее глаз, пролетела птица. Таких птиц она еще не встречала. Ей подумалось, что это робкая попытка незнакомого мира установить с ней контакт, и она долго провожала взглядом птицу, пока та, пролетев над Босфором, не удалилась к шпилям и куполам противоположного берега. Рядом стоял Ахмед и ждал указаний относительно питания делегатов. К моменту, когда последний делегат вышел из самолета, уже была готова обширная программа развлечений, экскурсий, знакомства с городом и предусмотрен широкий выбор популярнейших блюд любой национальной кухни мира. И, едва успев разобрать чемоданы, беззаботные и нарядные, щебеча на всех мыслимых языках Земли, делегаты с энтузиазмом включались в водоворот светской жизни, словно и не было позади никакой дороги – усталость была неведома этим людям, привыкшим с необыкновенной легкостью пересекать целые континенты. По составу делегации сразу стало ясно, что конференция будет протекать в спокойной обстановке, без каких-либо осложнений. Делегаты явно импонировали друг другу. Впрочем, это было им свойственно, этим официальным представителям своих стран, тонким толкователям национальных интересов, галантным соперникам в делах. За столом заседаний они вступали в конфликты друг с другом, одни пытались бесцеремонно навязывать другим точку зрения своей страны и даже обвиняли их во всех смертных грехах вплоть до нечестной игры: Это такая-то страна виновата, у них в прошлом году завелся жучок, и из-за него пострадал весь рынок!.. Ничего подобного, это у вас жучок, всему миру известно – не умеете выращивать урожай, так нечего валить с больной головы на здоровую… А вы только к своей выгоде стремитесь, вечно путаете другим карты!.. Вот уж пальцем в небо – наоборот, всегда хотим помочь нашим несчастным братьям в отсталых странах, – да, прямо как дети, не поделившие игрушки; но сколь бы серьезно и сколь часто ни происходили такие перепалки, вне залов заседаний: в кулуарах, в барах, в кафе и ресторанах, уж не говоря о постели, – всюду царило полное единодушие и взаимопонимание. И ничего удивительного: всех этих людей роднило общее дело, связывал одинаковый образ жизни – все были одним миром мазаны.

В тот вечер Кейт присоединилась к маленькой компании, состоявшей из людей, которые, объездив полмира, как-то не удосужились побывать в Стамбуле; едва выйдя из отеля, она очутилась в мире легенд, тайн и романтики – таком, каким его описывают путеводители на всех известных Кейт языках и на многих ей неизвестных. В группу входили мадам Пири, красивая, во французском вкусе негритянка из Сьерра-Леоне, некий мистер Даниэль из Бразилии и сеньор Ферруджа, итальянец. Они посидели в турецком ресторанчике, так как без этого немыслим ни один выход в город, зашли в два ночных клуба, где показывали танец живота и шпагоглотателей, и договорились в том же составе поехать в ближайшее время в деревушку, что в пятидесяти милях от города, и посмотреть там недавние, очень интересные, раскопки. Прощаясь в вестибюле отеля, все четверо заметили, что остались довольны проведенным вечером: видно было, что собрались знатоки и ценители экзотики. Разошлись спать рано, еще не пробило и часа ночи, так как на следующее утро начиналась конференция.

Перед тем как заснуть, Кейт вспомнила о Майкле, находившемся, как она полагала, в Чикаго, где он собирался провести несколько дней у старого коллеги, эмигрировавшего в Штаты. Вспомнились Кейт и четверо ее детей. При воспоминании о них ей взгрустнулось, но это чувство тут же прошло: она знала, что вступила в лучшую пору своей жизни, что настало время расправить крылья, показать себя – она нужна, необходима людям; завтра с раннего утра до поздней ночи – нарасхват.

И теперь, в те короткие мгновения среди дневной суеты, когда она могла подумать о себе, она чувствовала, как в ней нарастает необыкновенный душевный подъем. К счастью, времени у нее было в обрез – ровно столько, чтобы любые мысли, едва родившись, тут же вытеснялись другими заботами; не будь этого и дай она возможность некоторым своим наблюдениям глубже проникнуть в сознание, они бы больно задели ее: сколько радости доставила она своим домашним, сказав, что в ближайшие дни будет по горло занята на конференции, проходящей в Лондоне, и не сумеет вырваться, чтобы собрать их в дорогу. Даже Тим облегченно вздохнул, когда она сказала ему: «Тим, милый, ты все собрал для поездки в Норвегию? Ты уж извини, но я просто не смогу тебе…»

Очевидно, ее представление о себе как об объединяющем начале семьи, источнике тепла, о своем сходстве в этом отношении с королевой термитов, устарело года на два, на три. (Или это память так подшучивает над ней? У Кейт все чаще складывалось впечатление, что в ее памяти неожиданно оказалось несколько обрывков воспоминаний, взаимно исключающих друг друга.) Если говорить со всей откровенностью, то вот уже года два-три, а может быть и больше – во всяком случае с тех пор, как выросли дети, – Кейт постоянно гложет чувство неутолимого голода, какой-то пустоты. Оно пришло не сразу, не в один миг, а исподволь; не было в ее жизни такого момента, чтобы как-то однажды, открыв глаза, она сказала себе: «Ну все, дети выращены – моя миссия окончена». Однако Кейт часто сидела одна в своей комнате, и в ней закипал гнев от чувства вопиющей несправедливости. Ощущение нанесенной ей острой обиды подстерегало ее на каждом шагу все последние годы. Но она не давала ему воли, а если и давала, то ненадолго. Наоборот, она всячески лелеяла в памяти образ своей семьи (соответствующий Десятой или Пятнадцатой фазе?), какой она представлялась ей в результате высокоинтеллектуальных разговоров на эту тему с мужем. Она не допускала, чтобы эти чувства взяли над ней власть – только в пределах иронической гримасы, не более того. Она не могла позволить, чтобы старая обида заслонила сегодняшний день. А одно время Кейт была на грани этого. Теперь, к счастью, она слишком занята – и как приятно занята. Всюду, где бы она ни появилась, ее встречали улыбкой: горничные и официанты, управляющий отелем и дежурные администраторы, шоферы такси и переводчики, и особенно Ахмед, который буквально боготворил Кейт. Равно как и она его. Их отношения походили на отношения двух евнухов в гареме. Он поддерживал все ее начинания, ко всему относился с пониманием, обеспечивал всем, что нужно. Пока шли заседания, Кейт находилась в соседней комнате, ожидая, когда понадобится ее помощь; и как только действительно наступал такой момент, она тут же занимала свое место в кабине и была готова переводить с французского, итальянского, английского на португальский; и все, для кого португальский был родным, считали своим долгом подойти к ней и выразить свое восхищение тем, как она знает и чувствует их язык. В часы коротких перерывов, в любое время дня и ночи, когда делегаты разбегались выпить чашку кофе, аперитив или пообедать, они знали, что всегда могут рассчитывать на услужливую, неизменно ровную в обращении, общую любимицу Кейт Браун.

Прошлым летом во время поездки в Штаты она имела возможность наблюдать нечто подобное…

Там по всему континенту разбросаны однотипные здания, похожие на маленькие городки под одной общей крышей, иногда в несколько миль длиной; внутри помещение разделено на отдельные самоуправляемые секции, каждая из которых обслуживает какую-нибудь авиакомпанию. Крупные компании нанимают на службу девушек, похожих на девиц-тамбурмажоров, непременных участниц всех торжеств, съездов и карнавалов в Новом Свете. Эти девицы, одетые так броско, что не заметить их просто невозможно, патрулируют район конторы своей авиакомпании. Им вменяется в обязанность давать всевозможные справки, служить гидами и всеми иными средствами способствовать приятному путешествию своих клиентов. Когда их набирают на работу, то в первую очередь учитывают приятную внешность, задор и наличие дерзкой, идущей от молодости, а не от опыта чувственности. И вот они дефилируют по коридорам здания поодиночке, парами, а то и втроем и улыбаются, улыбаются, улыбаются (а часы в ожидании вылета идут) и прямо на глазах раздуваются от сознания своей власти над окружающими. Они буквально опьянены – да-да, без преувеличений – собственной неотразимостью и значительностью, которые делают их, соответственно одетых для исполнения соответственной роли, центром внимания публики. Они улыбаются и улыбаются без конца, и у вас создается впечатление, что девушки эти, распираемые любовью к человечеству, подогреваемой, в свою очередь, особым вниманием человечества к ним самим, того и гляди, вспорхнут и вознесутся на небо. Да, просто возьмут и вылетят из окон аэропорта, и будут парить в небе как воздушные шары, и улыбаться в иллюминаторы пассажирам пролетающих мимо самолетов. А на борту самолетов расхаживают точно такие же красотки – хозяйки воздуха, опьяненные ролью благодетельниц, готовые одарить любовью всех и каждого в поле зрения. Вышесказанное не относится к большим международным компаниям, где стюардессам приходится работать не за страх, а за совесть, окружая пассажиров вниманием и любовью, то есть заботясь об их желудках; речь идет о внутренних рейсах, сложной паутиной затянувших все небо над Новым Светом, которое день и ночь бороздят маленькие, верткие самолетики, набитые такими вот девицами, не загруженными, по существу, никакой работой. Время от времени они обносят пассажиров напитками. Заботливо, с интимной улыбкой, раздают подносы с расфасованной еще на земле едой в закрытых индивидуальных пакетах. И нежно произносят в репродуктор: «Мы любим вас, мы нуждаемся в вас, ждем вас снова, любите и вы нас, пожалуйста». И передвигаются по проходу туда-сюда, туда-сюда, расточая по пути улыбки, под восхищенными взглядами мужчин, да и женщин тоже. Вызывать восхищение – их обязанность. По мере того как идет время, начинает казаться, что девушка вот-вот взорвется от избытка восхищения. Ее буквально распирает от самодовольства; у нее, наверное, даже температура поднимается.

И она улыбается. Улыбается. Улыбается.

Легко представить себе, что и дома, после полета, ее не покидает возбуждение, она не может ни есть, ни спать, ни спокойно сидеть, ни перестать улыбаться. Она перевозбуждена, она не может отключиться. Если бы у нее был муж, то разве его будничная, пресная любовь могла бы сравниться с огромным зарядом восхищения множества мужчин, прошедших мимо нее за целый день? Даже представить себе страшно, что это будет за жизнь, если такая девушка выйдет замуж! А это неминуемо произойдет, и очень скоро: процент браков высок в этой среде, равно как и процент разводов. Но в течение года, двух, трех, а то и шести лет такая девица все время на людях, все время в фокусе внимания сотен пар глаз; каждую минуту своего рабочего времени она, с одной стороны, предмет восхищения, желаний и зависти, а с другой – источник тепла, внимания, заботы. Потом – замужество. Для нее этот шаг равносилен уходу от ярких огней рампы, где еще слышны аплодисменты тысячной толпы, в кромешную тьму тесного, маленького мирка. По всей вероятности, она, бедняжка, и сама не способна разобраться в своих чувствах, понять, что с ней происходит, ибо если девушка берется за подобную работу, это значит, что она наивна. За всю свою жизнь она так ни разу и не заподозрит, сколь это чудовищно – использовать живое человеческое существо как приманку, в течение месяцев, а то и лет делать его объектом публичной любви – будь то девица-тамбурмажор, живая реклама или стюардесса, какая разница. Она спешит выскочить замуж, поскольку считается, что рано выйти замуж – значит, утвердить свое женское «я»; а потом вступает в силу закон инерции: она уже не в состоянии остановиться, словно внутри у нее помещен особый орган, впитывающий в себя и отдающий вовне тысячи ватт Любви, Заботы, Лести; он работает на полную мощность, и она не в состоянии его отключить. Что с ней творится? Она не имеет представления. Почему ее гложет беспокойство, почему она не может расслабиться, заснуть, отдохнуть? Она – как маленькая девочка, которой взрослые полюбовались немного, а потом девочка им наскучила, от нее отвернулись, и она уже забыта; и как бы красиво она ни танцевала, как бы ни улыбалась, какими бы способами ни привлекала их внимания и как бы громко ни кричала: «Вот я! Да посмотрите же на меня!» – они будто оглохли. Наконец кто-нибудь снизойдет и скажет: «Ну, ладно, хватит, успокойся. Беги поиграй».

У молодой женщины начинаются головные боли. Холодная по натуре, она вдруг бросается в объятия мужчины и предается любви с такой необузданностью, что тот начинает подозревать измену. Затем следует развод. Она бы и не прочь вернуться на прежнее место, но, оказывается, уже стара для него. Она утратила свою щенячью игривость, и ее место занято девчушкой только что со школьной скамьи.

Скоро уже середина июля. Дня через два закончится конференция; делегаты разъедутся по домам, а на их место приедут новые, вместо них в этом отеле разместятся делегаты симпозиума по холере.

Кейт улыбалась, она вся сияла и, согретая улыбками, обращенными к ней, в свою очередь щедро одаривала теплом окружающих; мысль о том, что скоро она останется в одиночестве, придавала ее поведению что-то неестественное, несколько аффектированное. Она знала об этом. Она увидела себя со стороны – такой, какой казалась сейчас Ахмеду: энергичная, предприимчивая, приветливая особа, которая крутится словно заведенная, хотя завод уже кончился; он предложил ей таблетки от головной боли, признавшись, что сам страдает этим недугом и что вообще, когда такие мероприятия, как эта конференция, подходят к концу, он страшно изматывается, теряет сон, и жена постоянно ворчит на него. Кейт показала ему фотографию своей семьи; он в ответ – своей: на карточке была тихая, аккуратная женщина с маленькой девочкой, застывшей у матери на коленях. Кейт с Ахмедом разговорились в обеденный перерыв – они стояли у окна, на лестничной площадке одного из верхних этажей. Ахмед не имел права сидеть в холлах отеля, как все постояльцы или служащие вроде Кейт. Стоя у окна рядом с Ахмедом, Кейт слушала его наставления о том, что надо, приняв таблетки, лечь спать пораньше, и тогда на следующее утро она будет меньше нервничать.

Кейт слушала и думала, что в данном случае это средство, пожалуй, не поможет: от того, что ее ждет, если только она поддастся слабости, не спасут никакие таблетки. Ей предстоит вернуться в Лондон, поселиться где-нибудь на два месяца и в уединении осмыслить свою жизнь. По окончании конференции Кейт получила немало приглашений от делегатов и делегаток разных стран, с которыми подружилась во время работы – без этого не обошлось – особой дружбой, принятой в этом кругу: легковесной, ни к чему не обязывающей и ничего не требующей взамен, дружбой, которая, в общем, не что иное, как фикция, полное отрицание дружбы. Здесь никого не осуждали. Ни на что не притязали. Здесь не делали различия между нациями и расами. Здесь и в вопросах секса царила демократия. Разбитых сердец не было. И не могло быть, ибо карьера ставилась превыше всего – и любви, и секса. Вероятно, это прообраз интимных отношений будущего: романтическая любовь с её тоской и приступами отчаяния канет в неврастеническое прошлое. Такие друзья, такие любовники – бывшие или будущие – свободно могли после тесных ежедневных контактов расстаться в Буэнос-Айресе, не обменяться ни словом на протяжении многих месяцев или даже лет, ни разу не вспомнить друг о друге за время разлуки, а потом вдруг неожиданно встретиться где-нибудь в Рейкьявике и как ни в чем не бывало, без лишних эмоций пуститься в новое любовное приключение на условиях, удобных для обеих сторон. Как актеры, которых на сцене объединяли минуты интимной близости и сопереживаний, расстаются, чтобы встретиться вновь лет через десять в другой пьесе, в иных костюмах.

А не поехать ли ей в Сьерра-Леоне с очаровательной мадам Пири? Почему бы и нет? Или остаться здесь – не так уж хорошо познакомилась она с Турцией: бегала по знаменитым ресторанам, посмотрела две мечети и одну церковь, только и всего. Правда, Турция – не место для одинокой женщины. Если бы это был Париж или Рим, тогда другое дело… А здесь поехать в глубь страны одной – и то риск; вернее, это риск с точки зрения Кейт, женщины, долго прожившей под крылышком мужа, не привыкшей обходиться без мужской опоры.

Она стояла в вестибюле отеля в ожидании мадам Пири, попросившей записать ее к парикмахеру. Это, конечно, можно было и даже следовало организовать через бюро обслуживания, но у милой Кейт все, за что бы она ни взялась, так складно и ловко получается.

Она стояла и ждала, а мимо проходили, кивая и улыбаясь, знакомые люди. Милая Кейт. Chere Катрин. Голубушка Катя, Катенька, Китти. Дорогая Кэти, моя единственная Катриона. Красавица Катлин, Катерлин, Кит и Катарина, Екатерина, любовь моя, мой ангел-хранитель Кэти. Карен, не представляю, что бы я делала без вас. Я буду скучать без вас, миссис Браун.

Она улыбалась в ответ, улыбалась без устали, мурлыкая от удовольствия про себя – не без смятения, однако:

Я буду скучать без вас, миссис Браун!

О, как я буду тосковать, миссис Браун!

Вы меня кормили, вы меня водили,

Вы меня обеспечили всем необходимым,

Но настало время – вам пришла замена,

И я буду скучать без вас, миссис Браун…

Кейт пришлось ждать мадам Пири гораздо дольше, чем она рассчитывала: та прощалась с кем-то наверху; неожиданно она заметила, что к ней направляется молодой человек, чье лицо показалось ей знакомым; не успела она сообразить, что к чему, как он предложил ей поехать с ним на следующий день в Конью.

[3]

Оказывается, он уже и машину заказал.

Впервые они обратили друг на друга внимание неделю тому назад у входа в отель. Хрупкий темноволосый юноша в светлом летнем костюме стоял спиной к потоку машин и разглядывал здание отеля, словно измеряя его высоту. У него был вид постояльца отеля, даже делегата – спокойного тона элегантный костюм выгодно выделял его из толпы одетых кто во что туристов. Потом Кейт встретила его как-то в кафе. Он сидел за соседним столиком в компании своих сверстников и разговаривал. Сейчас же он был одет как все туристы и выглядел растрепанным. Темные волосы, ранее гладко зачесанные назад, мягкими волнами свисали ему на лоб. И он был далеко не юноша – Кейт ошиблась, омолодив его. Он сообщил ей, что он американец, что в Европе он отнюдь не новичок и после Турции намерен поехать в Испанию, где чувствует себя как дома. Она легко поверила ему: он был похож на испанца и в любой латинской стране сошел бы за местного жителя.

Нет, он не постоялец отеля, сказал он: это ему не по карману. Значит, его приглашение на завтра следует расценивать не как минутный порыв, а как заранее запланированный шаг? А он тем временем говорил ей, что увидев ее тогда в кафе, сообразил, – не так уж это трудно в конце концов! – где ее скорее всего можно найти, навел кое-какие справки и вот явился. И пока он уговаривал ее согласиться («Так было бы чудесно, если бы вы смогли поехать, жаль, если пропадет свободное место в машине»), в его глазах, прикованных к глазам Кейт, прыгали чертики, сквозила неприкрытая насмешка – над нелепостью ситуации, над самим собой, но ни намека на тревогу за судьбу «горящего» места в машине. Ведь в машине-то они будут вдвоем. Обязанности Кейт вскоре заканчивались – формально, конечно, ибо она не сомневалась, что до последней минуты будет занята, если сама не поставит точку. И Кейт ответила, что с удовольствием принимает приглашение – несмотря на то, что перед ее мысленным взором, откуда ни возьмись, вдруг предстала Мэри Финчли и заявила, что Кейт окончательно рехнулась. Не желая огорчать Мэри, Кейт уже готова была положить конец знакомству с этим желторотым юнцом – не таким уж желторотым, как оказалось при ближайшем рассмотрении, правда, и сама Кейт выглядела моложе, чем на самом деле, – но тут к ним величаво подплыла мадам Пири, высокая, гибкая, с необыкновенно длинными, унизанными кольцами пальцами, на ходу принося пылкие извинения за то, что заставила Кейт ждать.

Кейт увидела, как ее собеседник окинул оценивающим взглядом с ног до головы эту красивую женщину. Он делал это с подкупающей непосредственностью: в его взгляде не было ничего вызывающего, лишь простодушное восхищение, которое мадам Пири приняла как комплимент; улыбнувшись и забавно кивнув несколько раз головой, она выплыла из вестибюля со словами: «Кейт, дорогая, я, кажется, уже опаздываю…»

– Что ж, – сказала молодому человеку Кейт, – ехать так ехать. Только я не знаю, как вас зовут.

Его звали Джеффри. Он сказал, что позвонит ей вечером, тем самым заявляя первые права на нее с той же прямодушной искренностью, которая минуту назад вызвала улыбку у мадам Пири.

В Конью они так и не попали. Однако поездка, оказавшаяся отнюдь не безоблачной (изнурительная жара в машине, неудобные сиденья, к тому же машина дважды ломалась и под конец остановилась совсем), быстро сблизила наших незадачливых путешественников; именно эти совместно пережитые неудобства да еще необходимость решать на ходу, что же делать дальше – продолжать путешествие на автобусе или нанять другую машину, – и толкнули их друг к другу. На эти-то трудности или на нечто подобное, что непременно должно было случиться в пути, молодой человек, разумеется, и рассчитывал, приглашая Кейт и резонно полагая, что она тоже должна быть к ним морально готова. Он даже не огорчился, что они не доехали до Коньи. Огорчена была Кейт, но досада ее быстро прошла. Они расположились на заднем сиденье машины и разговорились, а шофер тем временем куда-то исчез, чтобы добыть им какое-нибудь средство передвижения.

Темой их беседы был сам Джеффри. Он был уроженцем Бостона, работал в рекламном бюро в Нью-Йорке. Оказался умным, образованным, веселым собеседником, не лишенным чувства юмора, к тому же был очень хорош собой. Особенно привлекало в нем нежелание приспосабливаться к жизни: четыре года назад он решил расстаться с «золотой жилой рекламного бизнеса», как он выразился, словно радуясь лишней возможности посмеяться над собой; и он несказанно возвысился в глазах Кейт, упомянув, что принадлежал к сливкам общества и по собственной воле пренебрег высоким положением, которого добился на поприще рекламы за три коротких, но очень плодотворных года. Его ужаснул успех – и даже не сам успех, а легкость, с какою он его достиг. И он «выбыл из игры». Не впадая при этом, правда, в крайности: ни нищенское существование богемы, ни коммуны хиппи, которые к тому времени стали уже изживать себя, его не прельщали – он считал, что перерос подобные эксперименты. Не последнюю роль в его решении порвать с прошлым сыграло, конечно, то обстоятельство, что его родители были людьми со средствами. Словом, он отказался от карьеры и от прежнего образа жизни. С тех пор он кочует по Европе, спит в палатке и путешествует «автостопом». Ему стукнуло тридцать два года.

Слушая исповедь Джеффри, как если бы он был ее сыном, Кейт поняла, что ее спутник полон смятения и внутренних противоречий. «Выйдя из игры», он еще не нашел своего места в жизни. Все было впереди. В двадцать, двадцать пять лет «выйти из игры» ничего не стоит – все легко и просто. Просто сойтись с приглянувшейся девушкой на Маунт-Шаста – так уже было однажды; или в Вермонте – и так тоже было. Легко транжирить деньги, оставленные в наследство покойной бабушкой, – тут он не преминул оговориться, что живет не на родительские средства, а на «свои собственные». Но дело в том, что ему не двадцать и не двадцать пять, а за тридцать. И он до сих пор не знает, чего хочет от жизни, вот в чем беда. Правда, это участь многих миллионов современных молодых людей, бог знает сколько их таких разбросано по белу свету (к счастью, у самой Кейт дети не относятся к подобной категории, во всяком случае – пока, ибо еще неизвестно, что выйдет из Тима: этот действительно не знает, что ему с собой делать). Речь идет о молодом поколении процветающих стран, богатой трети человечества. Молодежь отсталых стран, где царит голод, выбора не имеет. Им, чтобы выжить, надо грабить, воровать, голодать. Не знать, как жить, – привилегия богатых.

Все это он с юмором излагал Кейт и по дороге в Конью, и когда они сидели в автомобиле, а мимо них со свистом проносились машины, направлявшиеся в Конью, и когда, не вынеся духоты машины, они вышли на обочину. Только к вечеру их шофер договорился со своим другом – владельцем такси, чтобы тот доставил путешественников обратно в Стамбул. Такси оказалось допотопным. Оно то и дело подпрыгивало и конвульсивно содрогалось всем корпусом. Двигаться приходилось в облаке желтой пыли, которая, оседая, сгущала краски опускавшегося на землю и без того удивительно красивого заката. А Джеффри все говорил. Они зашли в придорожный ресторанчик. Недорогой, так как приглашение исходило от Джеффри и ему предстояло расплачиваться, а он не получал жалованья в международной организации. За рестораном последовал ночной клуб, но Джеффри никого не видел и не слышал – ни танцовщиц, ни эстрадных певцов, – а продолжал говорить; слова лились неудержимым потоком. Кейт слушала. Она умела слушать, в этом ей нельзя было отказать. Но в то же время она думала свою думу: стоит ей пустить его к себе в постель или не стоит. Она мысленно обменялась несколькими репликами с Мэри. Кейт знала, что мужчины, которые стали бы увиваться за Мэри, окажись она здесь, были бы совсем иного плана, чем этот молодой человек. Да и самой Мэри – Кейт будто наяву услышала негодующий голос подруги – даже в голову не пришло бы взглянуть в сторону этого Джеффри.

Если бы на месте Кейт была Мэри, все обстояло бы иначе. В один прекрасный день она сказала бы мимоходом: «Помнишь того типа, что я подцепила на пляже в Гастингсе, я тебе еще о нем рассказывала? С таким не заскучаешь!»

Кейт внутренне согласилась с призраком Мэри; она сама уже разобралась, что этому кандидату в любовники, если Кейт позволит событиям принять такой оборот, важно одно: найти хорошего слушателя. Видно, пришло время подумать о предмете, который прежде не очень занимал ее мысли… Но ведь это ложь, очередная ложь. Все тот же обман памяти. Она должна во всех подробностях честно вспомнить, как относились в счастливой и добропорядочной семье Браунов к супружеской неверности.

Позиция, занимаемая супругами в этом вопросе, была ими выработана в ходе самовоспитательных бесед и отличалась большой реалистичностью. И между формулой и действительностью не было никакого несоответствия, так что легкая ироническая гримаса была бы тут неуместна. (Или все-таки уместна? Кейт почувствовала, как один кусочек ее памяти старается вытеснить другой; верх взял более привычный.) Их брак с Майклом был прочным и благополучным благодаря тому, что оба они усвоили и, к счастью, очень рано простую истину: причина зла, неудовлетворенности или своеобразного голода, если угодно, без чего не обходится ни один современный брак – и не только брак, а и вся окружающая нас жизнь, и это главное, – коренится не в самих супругах. И не в институте брака, как таковом. Она вскормлена и взлелеяна привитым нам представлением о семейном счастье как о чем-то хрупком и ненадежном. (О, это уже что-то новое! Как бишь говаривали в старину: жизнь – это юдоль слез?) На брак возложили чрезмерный груз. Все эти проблемы Кейт и Майкл обстоятельно обсудили в начале своего пути. Нет, не в самой Первой фазе, когда им было не до разговоров: они упивались друг другом; и возможно, даже не во Второй (Кейт сознательно умаляла первые две фазы, подтрунивая над своей и Майкла юношеской наивностью), но раньше, чем они достигли Третьей фазы, не говоря уж о Десятой или Пятнадцатой, этот вопрос перестал быть для них вопросом. Словом, вскоре после свадьбы, к чести их обоих будь сказано, они условились не винить друг друга, если окажется, что у одного из них этот так называемый голод не утолен полностью. Но что же все-таки это за чувство, этот голод? Они и сами не отдавали себе в этом отчета – просто не было времени задуматься.

Однажды они пережили целую драму, когда Майкл чуть не потерял голову от любви к одной молоденькой коллеге из больницы, где они вместе работали. К тому времени Брауны уже прошли сквозь множество неожиданностей и жизненных передряг. Они были женаты десять лет; уже появились на свет все их дети. Эта история настолько потрясла душу Кейт, да и Майкла тоже, хотя рассудком они все прекрасно понимали, что ничего подобного в их жизни больше не случалось. Правда, не случалось лишь в такой форме. Позднее Кейт поняла, он сам дал ей понять, что у него время от времени бывали связи – мимолетные, без лишнего шума, чтобы не дай бог не задеть самолюбия жены, – с молодыми женщинами, для которых эти интрижки тоже были чем-то вроде развлечения; приключения такого рода весьма популярны среди делегатов и в аппаратах больших международных организаций. С болью в сердце, хотя эту боль и можно терпеть, Кейт примирилась с таким положением. Правда, боль эту вопреки своей воле Кейт ощущала острее, чем следовало. Однако и после этих переживаний их семейная жизнь протекала довольно гладко. К их обоюдному удивлению, ибо, куда ни глянь, повсюду разведенные пары, чей союз не выдержал испытания супружеской неверностью… На этом месте мысли или воспоминания Кейт сами собой начинали рассеиваться. Кое-что из них соответствовало действительности: молодые Брауны были правы, раз и навсегда договорившись не ожидать слишком многого друг от друга и от семейной жизни. Что касается остального… Кейт потеряла уважение к мужу – вот в чем суть. Спрашивается почему, если он поступал так же, как другие мужчины в его положении. Она стала относиться к нему – и такое отношение сохранилось надолго – как к неисправимому лакомке, который не в силах превозмочь свою слабость. Он упал в ее глазах, это было ясно как день. У нее появилось материнское чувство к нему – раньше она этого за собой не замечала. Полюбить, как заболеть, до боли, до отчаяния – одно дело, Кейт была способна понять такое, у нее самой бывало нечто подобное. Но изворачиваться, лгать и ловчить, сознательно и целеустремленно «заметая следы», чтобы, с одной стороны, по-прежнему выглядеть «чистеньким» в глазах жены, а с другой – бегать за первыми попавшимися юбками, это совсем иное дело; муж стал казаться ей пустым и тривиальным. Вдобавок он еще изменил прическу… Когда он после очередной поездки за границу появился на пороге дома и Кейт впервые увидела новую прическу, которую он себе придумал, пытаясь повернуть время лет на пятнадцать вспять, ее затрясло от гнева и отвращения. Вскоре, правда, Майкл сумел ее переубедить – отнюдь не словами, которых он избегал, а всем своим видом красноречиво намекая, что в ней говорит самая обыкновенная бабья ревность: это мелко с ее стороны.

Однако в ту минуту, когда Кейт поняла, что он такой, какой есть, и вряд ли что-нибудь способно изменить его натуру, кроме старости – если, конечно, он не станет резвиться до гробовой доски, уподобившись молодящимся старушенциям, которые красят волосы во все цвета радуги и носят мини-юбки, дабы щегольнуть вроде бы неплохо сохранившимися ножками, – ей стало ясно, что муж растоптал ее человеческое достоинство, унизил в ней женщину. Она не могла объяснить, почему это вызвало у нее такую реакцию, но факт оставался фактом, и никуда от этого не денешься. И то, что ее Майкл – в общем-то неплохой супруг, за которым она жила как за каменной стеной, – превратился в самого ординарного бабника, в похождениях которого над всеми другими чувствами превалировал секс, ставило Кейт в крайне унизительное положение. Она бы предпочла, чтобы он признался – нет, не признался, а защищал бы свое чувство, кричал, наконец, о своей любви к женщине, пусть даже к двум, трем, неважно, и утверждал бы, что это настоящее, что чувство будет расти и углубляться и потребует не только жертв с его стороны, но и понимания со стороны самой Кейт. Подобное признание не повергло бы Кейт в такое состояние духа, словно у нее открылась рана, через которую капля за каплей уходят все жизненные соки, все силы, пока она сидит у себя дома в южном Лондоне, а муж ее бегает – в свободное, разумеется, время, не жертвуя ради этой прихоти главными интересами, – в поисках легких любовных приключений. Вопреки доводам рассудка и, конечно же, вопреки тому, что предписывают жизненные каноны, она испытывала к мужу чувства, которые испытывают к человеку заблудшему, потерявшему себя.

Глупо давать волю таким чувствам. Противно правилам хорошего тона, вульгарно, невеликодушно даже. Кейт знала, что сказала бы по этому поводу Мэри: все это никчемные умствования, которые только отравляют жизнь. Но Кейт думала и чувствовала именно так, а не иначе и ничего не могла с собой поделать. У нее и в мыслях не было притворяться, будто она относится к этому как-то по-другому. Еще несколько дней тому назад она могла бы смело сказать, что какие бы чувства и мысли ни возникли у нее, когда, скажем, она решит, что довольно ей быть нянькой и улыбаться, улыбаться без конца, или, как сейчас, к примеру, не остановит себя на пороге приключения, обещающего быть трудным, но заманчивым, как вершина высокой горы, к которой не может не тянуть всякого уважающего себя альпиниста, – какими бы эти чувства ни оказались (Кейт так страшилась встречаться с ними лицом к лицу, что готова была на все, лишь бы оттянуть этот момент), они никак не будут связаны с тем обстоятельством, что ее Майкл самый заурядный юбочник. Этот удар она пережила давно. А может быть, именно его и следует считать переломом в ее жизни (коль скоро она дала себе труд над этим задуматься): ее инстинкт, детский и неразумный, но безошибочный, подсказывал ей, что это Майкл – и только он – виноват в том, что она с того времени чувствует себя куклой, из которой медленно высыпаются опилки.

Такие мысли и чувства одолевали Кейт, пока она слушала молодого человека, который сидел напротив и, подавшись к ней всем телом, искал в ней – в любом, кто был готов ему внимать, – чего-то такого, что заставляло его говорить без умолку, а она тем временем уже преодолевала барьер: союзу «женщина в возрасте и молодой мужчина» – быть!

Житейская мудрость гласит, что, как правило, именно такая связь двух сердец бывает горько-острой, впечатляющей, нежной, поэтичной и изысканной, словом – самым утонченным блюдом любовного меню. Конкурировать с ним может разве что его антипод: мужчина в возрасте и юная девушка… (Если Кейт суждено пуститься в это приключение, если она отведает это блюдо, уже лежащее перед ней на тарелке, то будет ли это как-то связано с тем, что произошло у нее с Майклом? Эта ее безвольность, стремление плыть по течению, неумение сказать «нет», неумение поступать в соответствии со своими убеждениями – не было ли оно следствием того, что ее когда-то, как машину, запрограммировал Майкл?).

Любовное приключение, на пороге которого она стояла, не сулит ей ничего из ряда вон выходящего: ни утонченных наслаждений, ни душевных бурь. Партнер стар душой. Слишком заземлен. Относится к себе сверхкритически.

Но было в нем что-то и очень привлекательное для Кейт. Любопытно было наблюдать, как он занимается самоистязанием, терзаясь вопросом, какую из множества дорог выбрать, терзаясь обыденностью жизни, этой юдоли слез.

В ту первую ночь по взаимному согласию они разошлись по своим комнатам: сначала он настаивал, чтобы она зашла к нему, но потом все-таки решили перенести встречу на завтра.

Кейт шла по коридорам отеля, мысленно представляя себе, как после недель любви иди других видов человеческого общения за каждой дверью прощаются ее подопечные делегаты: произносятся последние нежные слова; сама Кейт тоже могла бы быть на месте этих женщин-делегаток, если бы походила по характеру на Мэри… Джеффри слишком молод для нее; нет, слишком стар; словом, он не в том возрасте, в каком нужно. Будь ему двадцать – двадцать пять лет… да, тогда он мог бы еще сойти за «юношу» для нее, женщины на склоне лет. Если бы ему было больше тридцати пяти, то он бы приближался к ее возрастной группе. Но тридцать два… А правомерно ли судить о людях по поступкам, которые они якобы должны совершать в соответствии со своим возрастом, в соответствии с принадлежностью к отряду млекопитающих или просто потому, что они члены человеческой коммуны? Во всяком случае, с такими мерками подходят к большинству людей, и лишь единицы способны подняться выше этих условностей. Джеффри в тридцать два года должен по законам своего круга быть одержим стремлением «выбиться в люди», сделать хорошую партию, если он этого еще не сделал, и зажить полнокровной жизнью. А он не пошел по проторенному пути, но и не свободен от пут условностей. Компромиссов он не желал, только «или» – «или»: «Или я устраиваюсь на подходящую работу, обзавожусь домом и детьми, или продолжаю плыть по течению, куда вынесет. У половины моих друзей есть приличная работа, дом, семья; другая половина живет беззаботно, не обременяя себя никакими обязанностями. Что меня ждет впереди? Свобода или силки коммерции?» В нем самом и в его дилемме было что-то очень несовременное.

Но он был ей определенно симпатичен.

Надо бы ей сейчас ехать домой в Англию, попроситься к кому-нибудь из друзей на квартиру или просто снять комнату – у друзей, конечно, будет не до отдыха, там она сразу же втянется в привычную упряжку домашних забот, которые поглотят все ее время, – и тихо сидеть, и пусть ледяной, пронизывающий ветер дует что есть мочи.

У нее было такое ощущение, будто ее уносит неведомая сила, как при отливе, – каким-то непонятным образом все это связано с мужем, но в то же время зачем зря его винить? Он не виноват в том, что с ней происходит, в том, во что она превращается, а она знала, что ей не стоит ехать с Джеффри в Испанию, не стоит становиться его любовницей. Она уже заранее предчувствовала, что потом, когда Джеффри станет ее прошлым, он будет казаться ей скучным и нудным. Но сейчас она почему-то никак не могла заставить себя вернуться в Лондон, снять там комнату и провести остаток лета в тихом одиночестве.

Стоило Кейт закрыть глаза, как ей снова приснился сон. Как будто она была в кино. Смотрела фильм столетней давности, виденный ею уже раньше – не во сне, а наяву, дважды. Фильм повествовал о злоключениях несчастной черепахи, которая после атомного взрыва на одном из островов Тихого океана потеряла ощущение пространства и, отложив яйца, вместо того чтобы по законам природы направиться к океану, пошла в глубь острова, в безводную его часть, где ее ждала неминуемая гибель. Кейт сидела в темном зале и смотрела, как на экране бедное животное медленно уходит от воды, навстречу смерти, и думала: «О, тюлень, мой несчастный тюлень, ведь я должна спасти его, это мой долг, где ты сейчас, тюлень?» Думая так, она поняла, что видит все это во сне и что во сне ищет свой другой сон – сон про тюленя; для черепахи, которая все равно обречена на смерть, она уже ничего сделать не может, но тюленя она должна спасти во что бы то ни стало; только, словно заблудившись в лабиринте комнат чужого дома, она попала в другой сон и никак не могла найти дорогу в свой, нужный ей… Где же все-таки ее тюлень? Может быть, лежит, бедняга, где-нибудь среди острых скал, всеми покинутый, и ждет Кейт, вглядываясь в даль своими темными глазами?

Весь следующий день она провожала делегатов, разъезжающихся по домам; это не входило в ее обязанности, все свои дела она уже закончила, но ее натура не позволяла устраниться. А ночью, когда разъехались в разные уголки мира последние участники конференции, Кейт примкнула к той группе постояльцев отеля, которые имеют обыкновение не ночевать в своих номерах, а возвращаться туда, крадучись, с ранними лучами солнца, когда в коридорах начинают появляться первые горничные.

Она провела ночь с Джеффри и дала согласие поехать с ним на август в Испанию. Безумие, конечно, ехать в Испанию на августовскую жару, но болтаться летом по европейским столицам тоже не сладко. Разумные люди всегда приурочивают свои отпуска к определенным сезонам. Не обязательно торчать на людном побережье, можно углубиться и во внутренние районы полуострова. Ведь это и есть истинная Испания – самобытная, единственная и неповторимая, по утверждению Джеффри, знающего ее как свои пять пальцев.