"Жена по заказу" - читать интересную книгу автора (Драбкина Алла)ЧАСТЬ ВТОРАЯНеприятности начались уже в понедельник и совсем не с той стороны, откуда я их ожидала Я поехала в школу за Кирюшей и была встречена его классной руководительницей с распростертыми объятиями. – Он потрясающе ответил на литературе, – почти кричала от восторга Ольга Тимофеевна. – Я впервые поставила ему пятерку. А вообще-то это первая абсолютно честная пятерка во всем этом проклятом классе. Кирюша вышел, важный и гордый, как юный лорд. – Я получил пятерку по литературе, – почти высокомерно сказал мне он. – Все эти наши тупицы просто рот открыли, когда я отвечал. – И давно ты не считаешь тупицей себя? – Но я ведь все прочел, что надо! А они тупицы и не читают. И алгебру у меня сдули полкласса. Больше не буду давать. Все это мне не очень понравилось, но нарушать его радость не хотелось, тем более вот так, на ходу. Решила, что образумлю его постепенно. Мы пошли в метро. – Ужасно, что вы не умеете водить машину. У вас никогда не было машины? Вы всегда были такая бедная? Да, его гордость приобретала чудовищные размеры. Я, естественно, молчала. Вот так молча мы шли по подземному переходу. Я не поднимала глаз не только потому, что не хотела обнаружить своих чувств перед Кирюшей, а еще и потому, что всегда стыдилась ходить по этому коридору нищих. Какова же безнадежность положения людей, если они стали попрошайками. Всю жизнь работали – и под старость попрошайки. Я смотрела вниз и вдруг увидела, как чья-то нога пнула шапку нищего. Я быстро подняла голову и увидела искаженное гримасой презрения и брезгливости лицо Кирюши. Вообще-то я не из тех, кого боятся дети, но, видимо, посмотрела на него так, что он сиганул от меня. Пока я собирала раскиданные Кирюшей гроши, пока опустошала свои карманы и извинялась перед нищим, Кирюша убежал. – Благодари Бога, что это не твой ребенок, – сказал мне старик-нищий. – Его родители – несчастные люди. Почему он догадался, что ребенок не мой? Нога за ногу я пришла домой. Вот на этом, очевидно, и закончится моя проклятая карьера, хотя сама бы я не отказалась работать с Кирюшей даже после этого. Я еще не видела путей его исправления, но на что же мне дана голова? Все-таки я умею думать, а потому знаю: подумаю и найду. Меня встретила встревоженная Яна. – Что случилось, почему он прибежал один? Он убежал от вас? Скрыть правду, не выдавая своего отношения к таким детским грешкам? Нет уж. Выдам. – Он ненавидит нищих, – сухо сказала я. – Он ненавидит нищих и потому пнул ногой шапку с милостыней. Яна не то что побледнела, она позеленела. Потом резко побежала к комнате Кирюши. – Открой сейчас же! Сейчас же открой, кому сказано? Потом раздались звуки пощечин и гневные Янины выкрики: – Полонское отродье! Мразь! В точности как твой папаша! Я тебе покажу такие развлекушки! Нет, я тебе устрою другие. Ты у меня теперь долго будешь развлекаться по-моему! Я не побежала туда, потому что ничего не имела против того, чтоб мальчишка получил свое. Да я сама бы налупила своего ребенка за такие штуки. Но я знала и другое: ни моя дочь, ни мои внуки такого не сделают. Им это просто в голову не придет. – Мамочка, прости! Мамочка, не буду! – Нет уж, ты еще разок попробуй! Потом Яна, совершенно потерянная, вернулась ко мне на кухню. – Вы теперь, наверное, не захотите иметь с нами дела? Прежде чем ответить, я долго думала. А потом сказала правду: – Мне очень нужны деньги, мне очень нужна работа. Но остаться с Кирюшей я хочу не поэтому. Мне кажется, нужно только время и постоянный надзор. Ребенок в его возрасте не может быть таким неисправимым. – Вы не все знаете, – мрачно сказала Яна. – В прошлом году мне пришлось забрать его из другой школы. И знаете, почему? Он с одной девицей во время перемены демонстрировал перед всем классом половой акт. На учительском столе. Как вам? – Он больше не повторял такого? – Ну повторил бы он у меня! Но и это не все. Началось еще с детского сада. Ребенок постоянно терялся на прогулках. Оказывается, он забегал в пивной бар, мимо которого дети ходили на прогулку в сквер. А там просил у пьяниц дать ему выпить. И ему ради смеха давали… Я была смущена. И отнюдь не Кирюшиными подвигами, а скорей фактами, которые Яна сейчас выдвигает против себя. Не Кирюша, а она ответственна во всех этих случаях. Неужели она не понимает этого? – Я знаю, вы скажете – сама виновата. Виновата, да. У меня было мало времени и неподобающее для ребенка общество. Я не умею так, как вы, объяснять ему уроки. Да и времени нет. Вы же понимаете, что в этом доме я... временная жена. – Ничего подобного! Вы хорошая жена! – Но я для этого трачу все свои силы! Все, понимаете! И все равно живу, как на пороховой бочке, потому что в любой момент Кирюша может учинить такое, что нам предложат убраться. А убираться нам некуда, кроме как к матери. – Яна, почему вы так откровенны со мной? – Но я же читала ваши книги… – вдруг совершенно наивно, как само собой разумеющееся, говорит она. Чего не ожидала – того не ожидала. Мало того, что эти слова льстят моему писательскому самолюбию, они обнажают передо мной и Яну. Она доверяет мне и, уважает меня, потому что я пишу книги, а не открыла, например, собственный магазинчик или кабак. Вспоминаю ее детское восторженное изумление, когда она услышала, что моя дочь художница, а зять журналист. Но в таком случае она может любить и уважать Виктора. Ведь он в ее глазах писатель. – Я на вашей стороне, Яна. Но только всем своим опытом приказываю вам: никогда никому не рассказывайте больше о Кирюше и его подвигах. Он трудный мальчик, от него можно ожидать чего похлеще, но не становитесь на сторону его врагов. Яна с плачем бросилась мне на шею. Вечером мы с Яной едем ко мне домой забирать мои вещи и передавать квартиру во временное владение парочке новых... нет, не русских. Уже звонки в дверь выдают бешеный темперамент и нежелание ждать лишнюю секунду. Открываю. Она – айсберг и по белизне, и по размерам; Дебело-пергид рольная, ростом под метр девяносто, в ширину немногим меньше. Он – малюсенький, тощенький джигит с рачьи-выпуклыми глазами, которые вращаются, как колеса безумного мотоцикла. – Па-ачему лестниц не каменный? Па-ачему нет кра-асивых шту-ук? – с порога вопит он. Какие «шту-уки» ему нужны на лестнице? – Миленький, – тоненьким голоском верещит она, – это ж у гражданочки не собственный дом. У нее тут только квартира. Она тебе предлагает, ты можешь отказаться. Тебе же самому понравилась квартира, так зачем ты кричишь… – Я нэ кричу. Казбек я, – и тянет мне свою маленькою, но сильную и цепкую ручонку. – Евгения Ивановна. – Здравствуй, Яна, да-ра-гой! – Здравствуй, Казбек. Он бегает по комнатам, щелкает языком и возмущается бедностью моей обстановки. Белый айсберг плывет за ним и охлаждает; охлаждает. – За-ачем мне эта пиль-грязь? – указывает он на стеллажи с книгами. – Это сейчас модно. Сейчас шикарно иметь книги, – говорит айсберг. – Оны же старые, грязные… Купим новых, много новых! – вопит Казбек. – В моде старые, а не новые. – Как так? Па-ачему? – Потому что, если книги новые, значит, ты недавно стал богатым, а если старые – давно. Респект, понимаешь? – А ты был ба-агатый? – обращается Казбек ко мне. Айсберг за его спиной усиленно моргает мне и утвердительно кивает головой. – Да, – отвечаю я. – У вас, у русских, все не так. Кныги, картинки, а нэт ковра, нет кра-асывый диван. Все так печално, вы сами, ваше кино. Так печално! Где счастье, где радость? – Зачем же ты женился на мне? – усмехается айсберг. – А, – он машет рукой. – Глупий был. Глупий, в натурэ. Казбек хохочет до слез, одной рукой пытаясь обнять необъятное, то есть свою жену, а другой размахивая для выразительности. Пока мы с Яной запихиваем в баулы необходимые вещи, Вероника (так зовут айсберг) накрывает на стол, а Казбек путается у нее под ногами. Садимся выпить-закусить. В руках у Вероники я вдруг вижу ту самую книгу афоризмов. – Какие у вас книги! – восхищается Вероника. – Да с такими книгами можно столько ума набраться! – и потом уже не выпускает книгу из рук, поминутно в нее заглядывая. Это наводит меня на кое-какие мысли. Потом, уже в машине, я спросила у Яны: – Вероника училась вместе с вами? – Нет, – слишком поспешно ответила она. – Наверно, и в другие учебных заведениях теперь воспитывают любовь к афоризмам. – Я делаю вид, что поверила ей. Мы обе ощущаем неловкость, я в этом уверена. Молчим некоторое время, потом Яна переводит разговор на другие рельсы. – А квартиру они у вас купят. – Но ведь Казбеку нужна мраморная парадная, холлы и прочее… – При чем тут Казбек? Все решает Вероника. А Вероника очень расчетливая, чтоб платить за какие-то холлы и парадные. Она просто сделает ремонт и перепродаст квартиру в два раза дороже. Казбек получит свои холлы в конце концов, не волнуйтесь, но это обойдется ему намного дешевле. – Как ей удается так им управлять? – Она всегда управляла всеми своими мужчинами. – Такая страшная? Такой кусок мяса? Яна вдруг начинает хохотать. – Вы вроде моего Виктора, ничего не понимаете в колбасных обрезках. Да вот если я оказываюсь со своим мужчиной в компании, где есть такой кусок мяса, я буду молить Бога, чтоб такая не бросила на него взгляд. Она может взять голыми руками любого, то есть почти любого. Вот сегодня Казбек носил в машину наши сумки, вы видели… – И что? – А то, что для него позор – таскать бабьи сумки. Еще три месяца назад он слышать не хотел, что надо помогать женщинам. – Но она не производит впечатления такой умной… – Она любит деньги и выгоду, она хитра, скупа и, наверное, жестока. Единственное, что может когда-нибудь подвести ее, так это скупость и алчность. Разве что у нее хватит ума посоветоваться с кем-то. Прежде чем проявить эту алчность. – Она советуется с вами? – Порой. И потом слушается, а не так, как другие: выслушают и поступят по-своему… Странные вещи говорила Яна. У меня были знакомые дамы с внешностью Вероники, и не могу сказать, что мужчины их любили. Такие дамы страдали, комплексовали и в итоге становились обузой для подруг и знакомых. Хотя, если подумать, то упущенных шансов у них было полно, они сами все портили по недостатку житейской хитрости. Но мои знакомые – это другой социальный слой. В той среде, где вращаются такие, как Вероника, да и Яна, все просто и все возможно. Там на дерьме зарабатывают конфетки, а недостатки используют и продают гораздо дороже, чем достоинства. Только вот зачем мне эти размышления? Зачем я так упорно и с таким любопытством изучаю совсем другую, непонятную мне реальность? Раньше я хоть была писателем. А теперь кто? Вернувшись, я зашла в комнату Кирюши и поняла, что он не спит, потому что ресницы его дрожали. – Ты не спишь? Не притворяйся, я вижу. Он открыл глаза и сел в постели. – Я не ябедничала на тебя, – сказала я, – ты сам убежал от меня. Если ты будешь убегать от меня, я уйду. И никто не будет тебя учить, понял? – Простите, простите, пожалуйста! Он по старой схеме обнял меня за шею и стал целовать. Эти просьбы о прощении и поцелуи мне донельзя надоели, но в этот раз я от них не уклонилась. Детей надо прощать, и с каждого понедельника надо начинать жить с ними заново, зачеркнув их вчерашние грехи. Но должен же Сизиф надеяться, что когда-нибудь все-таки вкатит на гору свой проклятый камень? К четвергу я полностью привела в порядок свои рукописи, исправила ошибки и пронумеровала страницы. Яна гордо провела меня мимо охранников, ввела в небольшую приемную, где сидела гуттаперчевая лялька небывалой кукольной красоты, и приказала той провести меня к Нефедову. – Ни пуха, – шепнула мне Яна. – К черту. Я вошла в кабинет. Там, как и положено, стояли два стола буквой Т, а вдоль стен – стеллажи с книгами. Это, видимо, были книги, которые выпустило издательство. Разумеется, тут было с два десятка «Гунусов», дамские романы и серия детективов с револьверами на корешках. – Чем обязан? – поднял голову человек за поперечным столом. Он не поднялся и не предложил мне сесть, а потому мне сразу захотелось убежать. – Я принесла заявку на книгу и рукопись. Моя фамилия Горчакова. – Не слыхал, – нагло сказал он, всем своим тоном давая понять, что не случайно, а намеренно меня унижает. Надо было либо повернуться и уйти, либо молчать. И я смолчала. Ложь и притворство совдеповских начальников вспомнились мне как благо. Никто из них не посмел бы так разговаривать с последним графоманом. Доносов боялись. Я протянула ему заявку, он повертел ее так и эдак, но читать не стал. – Детектив? Женский роман? Фэнтези? – спросил он. – Роман, конечно, женский, если уж я женщина, но по жанру просто роман. – Ну и зачем он мне нужен, по-вашему? Это не идет и не продается. Вы меня понимаете? – Нет. – Как – нет? – Так. Не понимаю. Вот когда прочтете, тогда поговорим. Я издала десяток книг, и их до сих пор берут в библиотеках… Он сыто рассмеялся, будто отрыгнул. – Пришли другие времена, взошли другие имена… – И какие, позвольте спросить? Я их почитаю. – Ну вот Гнилова, например… – Уж не Раиса ли? – Я боялась расхохотаться ему в лицо. – Раиса. Наш самый прибыльный автор. Откуда вы ее знаете? – Она занималась у меня в литобъединении и очень всех потешала. Язык бы себе откусила. Пришла к чуждым, ненавистным мне людям, да еще поношу их человека. – Ну, конечно, вы, совковые соцреалисты, ненавидели другую литературу. – Вы ж меня не читали. – Это ничего не меняет. Я в упор посмотрела на него. Ему было прилично за тридцать, лицо его отнюдь не казалось типичным «ново-русским» и не свидетельствовало о глупости. Довольно подвижные черты, яркие карие глаза. Если судить по внешности, он был борец и не дурак. Но если он не дурак, то почему так нарывается на скандал? Что же, он позабыл, что я пришла от Виктора? Я точно знала, что Виктор его предупредил, и забыть о предупреждении Нефедов не мог. Против меня ли направлена его агрессия? Может, я тут вообще пешка, и он ставит на место не меня, а Виктора? – Знаете, господин Нефедов, не берите на себя роль революционера. Помните, что вы бизнесмен. Наверное, такие, как вы, насаждали в свое время и соцреализм, чтоб выжить из России хороших писателей, на которых теперь можно нажиться. Да самый плохой из них лучше Демьяна Бедного. – А вы, значит, не соцреалистка? – усмехается Нефедов. – Как говорит мой внук, сами такое слово. Плохая литература всегда как-нибудь называется: критический реализм, соцреализм, модернизм, концептуализм, фигизм, мудизм и так далее. А рядом всегда существуют писатели без названия, пусть маленькие. И когда-нибудь, после всех потрясений, поставят памятник маленькому писателю, вроде меня. – И за что же? – усмехнулся он с интересом, уже без злобы. – За то, что мы хотя бы подчинялись правилам русской грамматики и пунктуации. За то, что никак не называли себя и не лизали жопу сочинителям американских комиксов! – Да вы садитесь, что вы стоите… Ну давайте поговорим, о чем ваш роман… – Наймите человека. Пусть он прочтет и расскажет вам. В прежних издательствах всегда так поступали, прежде чем заключить договор. Это, кстати, весьма разумно. Только надо найти таких, кто умеет читать, и делать выводы. – Да ладно вам, вы же знаете, что договор я подпишу. – Мне важнее книга, чем договор и деньги. – А уж это как получится. Думаю, деньги вам тоже не помешают. – О нет. – Лялечка, зайди сюда! Господи, ее и зовут Лялечкой! – Детка, притарань нам кофе… А вот это пусть Мила приготовит… – И сует ей какие-то бумаги. Скоро Лялечка вносит кофе, и за кофе Нефедов вдруг начинает меня пытать. – Значит, вы давно знаете Гнилову? – Да. – И не любите ее? Ну уж нет, второй раз я не попадусь на тот же крючок. Не буду ж я рассказывать ему, что Гнилову никто не любит. – Что значит не люблю? Мне просто всегда было неинтересно то, что она пишет. Мы разные – вот и все. – В чем я с вами абсолютно согласен, – вдруг говорит он. – Она как-то так странно пишет. Кажется, что она очень много знает и образованная, но… – Так бы писал телеграфист Ять, если б умел писать. – А кто такой телеграфист Ять? Приехали. Вот какие у нас теперь редакторы! – Это такой человек, который очень ученый. И хочет, чтоб все это знали. Из Чехова. Лучше прочтите «Свадьбу», потому что то, что я вам сказала, – бледная тень телеграфиста Ятя, очень умного. Он молчит и обдумывает другой вопрос. Наконец задает его: – А Виктор Аполлоныч – он ваш друг? – Нет, я служу у него. – А вы читали, что он пишет? Нефедов смотрит мне в лицо, явно провоцируя на правду или заведомую ложь. Ему хочется поймать меня. Я молчу слишком долго и сама понимаю это. И он понимает. – У Виктора Аполлоновича хороший литературный вкус, – наконец отвечаю я. – Но иметь вкус – это одно, а быть писателем – совсем другое. – Вы правы. И что из того? Он ведь прежде всего книгоиздатель, а уж издатель с хорошим вкусом – находка. Эк я! – Действительно, что из того? В дверь стучат, и в кабинет вплывает Виктор. Очень вовремя. – Я смотрю, вы уже поладили? – Да-да, – говорю я, вставая. – Обязательно прочти роман, – советует Виктор Нефедову. – Я читал и просто в восторге. – Оставьте свой восторг при себе, – сухо отвечает Нефедов. – Вы прекрасно знаете, что у нас разные вкусы. Виктор явно смущен его хамством, но схамить в ответ не может. Видимо, за это Нефедов его и презирает. Нормальные люди совершенно бессильны перед лагерными законами. Уже десятилетние девочки, подбоченившись на манер кухонных скандалисток, награждают встречных-поперечных «козлом», уже низость и жестокость стали бытом, а Виктор все не понимает этого. А может, и понимает, но соответствовать не может. Я тоже не могу. И многие не могут. Может быть, нас даже большинство, но мы обречены. И со всей силой и страстью обреченного я понимаю, что люблю графомана Виктора жарко и болезненно, как всегда любила своих товарищей. Мне уже не до литературного снобизма, я давно поняла, что кроме литературы в жизни есть еще много вещей и понятий, которые даже важнее. – Я хотела бы почитать книги, которые вы издаете. Гнилову и кто там еще? – Это правильно, – сыто рыгает Нефедов и начинает снимать со стеллажа шикарные глянцевые тома. Виктор суетливо запихивает их в пластиковый пакет, и мы тащимся к машине, где нас ждут Яна и Кирюша. Кирюша лезет в пакет, достает книги и вопит от восторга: – Мы будем это читать? Это нам читать? – Нет, – хмуро отвечает Виктор, – это совсем не детские книги, и тебе будет неинтересно. В дороге мы молчим. Нам обоим не по себе, мы оба понимаем, что не соответствуем времени, что наша песенка спета. – Я ненавижу Нефедова, – уже в квартире шепчет мне Яна. Потом я читаю Короленко, «Дети подземелья». На фоне великой русской литераторы Короленко – довольно слабый писатель, однако в данный момент он доводит меня до слез, и я знаю, что Кирюша тоже будет рыдать. Короленко – это то, что нам сейчас надо, его благородная душа бьется в каждом слове наивного, но чистого и честного повествования. Я долго готовлю вопросы, которые должна задать Кирюше, чтоб воздействовать не только на его эмоции, но закрепить хоть какую-то доброту и великодушие. Яна не может сделать этого сама, но теперь я понимаю, что она действительно отдала мне душу сына, что она действительно видит его испорченность и страдает от этого. Никогда еще я не чувствовала такой ответственности, ну прямо будто я врач, который вначале должен решить, что делать, а потом сам же и сделать. Под личную ответственность. Параллельно со слабым писателем прошлого Короленко я читаю лучшую писательницу сегодняшнего дня Гнилову. Как выяснилось, всю эту ахинею я уже читала, но в опубликованных книгах много чего добавлено. Добавляют они все одно и то же; это добавляли соцреалисты для оживляжа, это добавляют и теперешние «чего изволите». У Панферова герой – секретарь обкома – тоже имел домработницу в ванной (потом бедного секретаря весьма трагически съели волки). Видимо, изображая клубничку, такие авторы дают понять, что ничто человеческое их герою не чуждо. Я знаю, что мужская логика и мужское отношение к сексу совсем другое, чем у женщин, но раньше я узнавала и измеряла эту разницу, читая хороших писателей, а потому и весьма тонких людей. У Панферовых узнаешь про мужчин такое, от чего вытошнит. Но уж когда бледная немочь, бесцветная моль, вроде Гниловой, рисует мне эротические картинки, пытаясь разнообразить свои «фэнтези», напрочь лишенные фантазии, жизнь кажется нереальной, как в детстве, когда узнаешь, что нас в эту жизнь приносит не аист. Не веришь, что таким стыдным образом родители сотворили тебя. Тех, кто открыл тебе эту неприятную тайну, – их пожалуйста, они такие, они бесстыжие и грязные, но ты родился как-то иначе. В ее бесстыдных и убогих альковных сценах есть что-то порочное, как в шепоте дворниковых детей, сообщающих тебе тайну твоего рождения. Я, нормальная женщина, никогда не остававшаяся без любовников и без друзей мужского пола, рассказывающих мне о своих романах весьма правдиво и с интересом, чувствую оторопь от ее откровений. А потом вдруг понимаю: да она же старая дева. Вот почему ее воображение так разнузданно и ее текст так нарочито украшен мелкими, гадкими подробностями физиологических отправлений. И напрашивается такое же гадкое сравнение: она – как человек, мучающийся от запора и мечтающий облегчиться. И наряду с этим – интеллектуальные перлы, как бы показывающие: я не такая, я жду трамвая, и вообще я на рубль дороже. У нее, например, где ни столкнутся Венера с Афродитой – обязательно поругаются или подерутся. Столкнула бы еще Зевса с Юпитером, Гермеса с Меркурием, Геру с Юноной. Ну а редакторы что же? А читатели? Неужели все сошли с ума? Произведения Марианны Томской по стилю весьма напоминают Гнилову, хотя Томская (что за псевдоним!) настаивает на реализме и житейской искушенности. У Томской Он шел к Ней, а Она ждала Его. Но не пришел. Она разозлилась и поехала с другим – с намерением непременно лишиться невинности (долгая сцена с лишением невинности, где героиня сразу же постигает все тайны женской чувственности). Потом Он приходит к Ней и рассказывает, что его арестовали, потому что кто-то изнасиловал слепую девушку, а слепая девушка опознала его. Но Она, чувствуя свою вину перед Ним, отсылает его прочь, и Он садится в свою машину, катит в горы и разбивается. Вот такая вот жестокая дребедень происходит в романах Томской. И какая-то видимость правды тут, несмотря ни на что, есть. Да, Он не пришел, и Она связалась с кем-то другим, отчего Он и Она зачеркивают любовь и напрочь изменяют всю последующую жизнь. Так бывает – и бывает на каждом шагу. Только вот Томская (тьфу, что за псевдоним!) не берет в расчет ни чувства вины, ни стыда, ни унижения, ни горечи. Не назло Она идет с другим, а идет просто так, не предчувствуя беды, и попадается неожиданно, когда поздно бежать. А это гораздо унизительнее. И если ты сумеешь написать об этом унижении, то в писании этом будет хоть утилитарный, но смысл: не ходите девки в лес, да еще в обиде, да еще с кем попало. То какой здравый смысл может быть в тексте, испещренном словами: золотистый, серебристый, фигурка, изящно, грациозно и пышно? Все эти макулатурные писания были самопародией, только вот длинноваты для этого жанра, всю бумагу пожрали. И публика это читает? Такая дура? И молчит? Ну жаловаться, положим, сейчас некуда. А то, что читают... у нас все читают И Ивана Шевцова читали, и Кочетова читали. Что печатают, то люди и читают. Опять же подростки на клубничку падки. Мой друг Гусаров называет эти писания «дрочилками». Точнее не скажешь. А раз читают, то наделаем такой литературы на века, выполним и перевыполним. Догоним и перегоним. Жахнем всеобщей безграмотностью по всеобщей грамотности – ничего в живых не останется. Жизнь должна быть простой, и культура должна быть утилитарной. Яна уже давно увезла в школу Кирюшу и собиралась заехать в универсам за продуктами. Список составляли мы вместе. Я приучила ее отовариваться и на оптовом рынке. Соусы, пряности, консервы, если есть деньги и закупать их хоть малым оптом, обойдутся гораздо дешевле. Как и овощи. – Вы такая опытная в хозяйстве, – говорила Яна, – уж этого-то я о вас никогда не могла подумать. – Поголодаешь – поймешь. Но я не была достаточно богата, чтобы покупать оптом. Из-за этого я, нищая, за все платила двойную цену. Ты-то небось понимаешь, что Виктор не новый русский, он привык жить на копейки, а потому и мы будем экономить. Пусть в этот раз мы закупили всего в немыслимом количестве, зато потом месяц-два будем покупать только хлеб, мясо и овощи. Я даже заставила Яну вести книгу расходов, чего сама никогда не делала. И вот через несколько недель подсчетов мы узнали, что тратим гораздо меньше. И хлопот гораздо меньше. Нам не надо бегать по ночнушкам и закупать все втридорога. Иногда я слышала по телефону, как Яна объясняла наш способ ведения хозяйства подругам. – Дуры несусветные, – говорила она. – В этом они увидели только способ утаивать деньги от мужей. А знали бы вы, на что они тратят деньги! – Ну и на что? – На носовой платок от «Диора» и на шнурки от «Нины Риччи». Мы хохотали, довольные друг другом и своей хозяйственной сметкой. Итак, Яна уехала и должна была уже вернуться, когда я только соизволила встать после своих ночных трудов. Вымылась, почистила зубы, сняла банный халат и надела домашнее платье. Яна, как и я, не переносила халатов и носила дома либо легкие леггинсы, либо юбки с кофтами или платья. Некоторые из домашних платьев были так хороши, что я предпочитала быть застигнутой гостями именно в домашнем платье и сожалела, что в нем нельзя пойти на какую-либо тусовку. На этот раз Яна ворвалась ко мне на кухню, Кое-как побросав в прихожей сапоги, шубу и покупки. Я сразу поняла почему – в руках у нее был пакет, белый пакет. Я видела, что она, как собака, взявшая след, терпеть уже не может. Конечно же, я тоже была заинтересована не меньше, а потому кое-как взломала конверт. quot;И вот мы опять в Анд оме. Мчимся на всех парусах, потому что произошло такое! Многое произошло. Ну, скажем, так, чуть ли не попали в лапы новым хозяевам России. Были под дулом пистолета. Случилось это уже в сумерках, и мы искали, где пришвартоваться. Онега – озеро узкое, но берега у него очень разные. Можно причалить к такой дряни и так, что даже в кусты по нужде не сбегаешь. Следы деятельности человека, марсианские пейзажи, в которых могут жить только роботы и кикиморы. И вдруг услышали раздающийся на все озеро голос Высоцкого. Значит, рыбаки. Они приняли нас с распростертыми, накормили жареной печенью рыбы палии (слыхала про такую?). Мы дали им литруху спирта, а они нам четыре огромных реликтовых рыбины. Мужики хотели унести рыбу на камбуз, но я не дала, оставила лежать в нашем тузике. Меня, может быть, и не послушались бы, но честный Гаврила встал на мою сторону. Эти рыбины стоили гораздо дороже. И мы оказались правы, потому что, откуда ни возьмись, к нам на палубу прыгнули два азербайджанца с оружием. Они что-то гневно кричали не по-русски, но зато Сакен понял их прекрасно. (Какая-то часть его крови азербайджанская и отец его долгое время служил под Баку, где Сакен, с его-то способностями, выучил худо-бедно азербайджанский язык.) Не успели мы и глазом моргнуть, как Сакен, подобно лихому рейнджеру, налетел на кавказских бдил, для начала выбив у них из рук оружие. Вторым ходом он загнал их на другую, не пришвартованную к рыбакам часть яхты, и выбросил в воду, прямо через леера. Затем он бросил рыбакам их рыбу, и мы быстренько от них отрубились. Идти в темноте в Онегу мы не могли, а потому пришвартовались к другому берегу довольно узкого заливчика, напротив рыбаков. Такого страха я еще никогда не знала. Мы сидели при свече, и никто не мог, да и не должен был спать. И вот впереди этого ужаса вдруг раздался скрип уключин. Тут же в голове пронеслось, что новых хозяев Карелии и бдил в том же лице было не двое. Если б двое, они бы побоялись соваться к нам, зная, что у нас находится их оружие, настоящее, не пугачи. Сакен достал один из револьверов, мы все тоже вскочили. Над головой по палубе прогрохотали довольно хозяйские, беспечные шаги, а потом в кубрик влез белобрысый паренек лет двадцати пяти. – Чего в темноте сидите? – сипло спросил он. Кто-то зажег свет. – Серега я, – сипло продолжал парень, – капитан Серега. Голос вот потерял. Я тут за хлебом плавал, возвращаюсь, а мне ребята говорят, что с вами подло поступили. Было дело? – Мы ребят не виним, а вот ваши бдилы… – Трах-тарарах, – выругался Серега. – Они за копейку удавятся. Кто-то пустил их сюда, вот они и выеживаются. Я-то пока молчу, но поеду в Петрозаводск и настучу, что они заставили нас ловить палию. Это уж совсем беспредел. – А что, нельзя? – спросил Силыч. – Я такой рыбы никогда не видел, хоть и рыбак. – Реликт. Почти нигде не осталось. У нас несколько косяков. Они на семидесяти – восьмидесяти метрах глубины живут. Потом подошел к открытому лазу: – Эй, мужички, тащите рыбу и соль. Рыбин было две. Серега счел, что так будет честно. Зато он подарил нам ведро рыбачьей соли и показал, как солить рыбу для себя, а как – надолго. Сидели всю ночь, говорили о новых порядках, хозяевах и экологии. Обменялись адресами, и Серега отчалил. Чуть развиднелось – мы отчалили тоже, пока рыбаки и бдилы спали. Ну ничего, теперь их пушки у нас на борту. Тем более что они так и не врубились, кто такой Сакен – вдруг свой? Язык понимает. Но почему он заступается за этих ублюдков русских или карелов? А может, это какие богачи, которые могут турнуть их из Карелии? Мне кажется, что они будут молчать. Слишком богата яхта, слишком отважен Сакен. Не лох. Ну а вдруг явное богатство привлечет их, они свяжутся со своими и нас поймают? Ну ладно, это я написала еще тогда, когда не знала, чем дело кончится, чем сердце успокоится. Главное – не в этом. Мы спокойно дошли до Оров-губы, расставили типпи (Гаврила играет в индейцев), нарвались на волну боровиков, засушили несколько наволочек, насолили груздей и волнушек, намариновали моховиков, маслят и подосиновиков, набили пять тридцатилитровых банок ягодами и на легких парусах понеслись к Медвежьегорску. М-да… Не знаю, как и взяться за нечто противоречащее всему, чему я верила и поклонялась всю жизнь. Случилось то, чего не может быть, потому что не может быть никогда. Начну с легкого. Бывшая жена Сакена была из тех маленьких, глупеньких хозяюшек, к которым так и прилипают деньги. Расскажу, но ты у меня не укради, смотри! Сакен подарил ей духи, она помахала над раскрытой бутылкой ладонью, как это делают специалисты, и сказала: – Не хило шмонит, шмонит не хило. Ясно? Вот и весь портрет. Зато в делах сурова и последовательна. Она родилась в Медвежьегорске, хоть Сакен познакомился с ней на Дальнем Востоке, вроде бы отбил от Громова. Девка она внешне ничего. А зачем отбил? Я так думаю, он ее не отбивал, что и подтвердилось, когда мы с ней остались одни. – Все из-за денег, – сказала она. – Но у них было одинаково много денег. – Вот именно. Только Громову они жгли карман и руки. Это не муж. Такой у меня уже был. Работать отучится, деньги потратит, а дальше? Я сама люблю работать, и муж мне нужен работящий. Вот ведь как умна в этом смысле! Не то что я. Да, забыла сказать. Проклиная наш вояж, Ирина прямо с яхты бросилась на вокзал. Как странно: всю жизнь трендеть о любви к природе и не вынести небольшого перехода. А главное, как бы она ни запила. Но не суметь прийти в себя за эти дни? Мы не таких отхаживали в пять минут. Худо ей, действительно худо. Потом Сакен с Лехой и Тусенькой нас оставили, пошли разбираться с деньгами. А через минуту выскочил белый, как белое яйцо, Леха и заорал, что в чемодане вовсе не деньги, а Силычева подписка за разные годы на журнал «Охота». То-то Силыч ворчал, что какая-то свинья выбросила его «Охоту». Вспомнить бы, когда он заворчал впервые. Я вот вспомнила, что уже охарактеризовала тебе всех людей с яхты: честен, нечестен. Правда, сумма была такая, что тут и у честного мозги поплывут. Но вот я написала о честности или нечестности – и сбылось. Кто-то украл. Тот же, что случайно привез на борт книгу, или кто-то другой? Все согласились с Лехой, что мы должны подвергнуть личному обыску и обыскать яхту, что и было сделано. Нашли потерянные кем-то пятнадцать копеек под пойолами – и все. Асенька, скрежеща зубами, сказала, что один человек все-таки уехал. Она относилась к Ирке не лучше, чем та к ней. Надо было звонить, звонок намного опередит поезд, и просить кого-то посмотреть вещи Ирины, когда та приедет в Питер. Не могли мы найти никого, кроме Никиты и Лехиной жены Светки, которая работала психиатром под началом у Никиты. Мы знали, что только Никита может сделать все так осторожно и аккуратно, что Ирка даже не поймет, в чем дело. Позвонили Никите, рассказали о своих делах и вернулись спать на «Час». Леха ходил злой как черт. Дело в том, что Ирина была его пожизненной любовью (я же их и познакомила, когда мы с Иркой учились в ЛГИТМиКе). Он даже признавался мне, что при всей любви к жене Светке в эротических снах ему до сих пор снится Ирина. Когда они после долгого перерыва встретились на «Часе», он покраснел. И теперь обыскивать Ирку? По-моему, никто не спал, уж мы-то с Егором точно. Странно, но я вдруг подумала, что люблю Егора, что глупы наши ссоры в городской скукотище, и как прекрасен наш общий мир здесь, на яхте или в лесу, когда нас занимает одна и та же проблема. Перемалывая ситуацию, мы решили, что деньги можно было спрятать и оставить в Оров-губе. Не обязательно было тащить в Медвежьегорск, где мы всей кучей (никто не отходил) дошли до дома Тусеньки. В конце концов, их можно было зарыть в той яме, где мы зарывали бутылки и железные банки, чтоб зверье не схватило и не поранилось. Утром привели в порядок «Час», закупили продуктов на обратную дорогу и только после этого пошли к Тусеньке пить кофе, который Тусенька умела делать как никто. Только к вечеру позвонил Никита, сказал, что проклял все на свете, потому что пришлось выжрать с Ириной жбан водки, выслушать все упреки, а потом и вовсе бред. Однако в ее вещах, когда она заснула, он ничего не нашел, вернее, не нашел денег. Зато нашел револьвер. В комнате денег тоже не было. Мы, слушавшие его, расхохотались. Оружие притягивает. У меня самой ручонки тянулись, но для Ирки взять то, что ей нравится, – естественно. Разумеется, не совершить кражу денег или бриллиантов, а так, никому, на ее взгляд, не нужное. Мы посмеялись. Потом Егор изложил нашу с ним мысль, что деньги можно было спрятать в Оров-губе. Решили, что искать нужно там. – И кто из вас потом способен вернуться туда без яхты и отыскать? – резонно спросил Сакен. – Я бы запросто, – сказал Силыч. – И я, – поддержал Гаврила. Ты прекрасно понимаешь, что они не хвастались. У того и другого сильные ноги, зрительная память, чувство направления, как у зверя. – А когда ты их проверял после Вознесенья, эти деньги? – разглядывая замок, спросил Леха. – Я не проверял. – Почему? – Потому что потерял ключ. – Где? – Кажется, в драке. – И после драки не попытался залезть в чемодан, проверить? – Ну зачем взламывать чемодан в лесу? Ну уронил ключ в воду. Это, скорее всего, точно не помню, да и темно было. Ну не схватили же его бдилы с Серегиного сейнера, не влезли же в чемодан, не наложили туда «Охоты». – Ты потерял ключ, но кто-то открыл чемодан ключом, не взламывая его. И закрыл ключом. – Леха, не переставая, разглядывал замок. (Сейчас, будь тут Ирка, она сказала бы, что Асенька заказала другой ключ и сперла деньги). Но Асенька могла бы просто не привезти этих денег и смыться. Зная Сакена, можно предположить, что он бы не послал по ее следам мафию. Да и, судя по всему, Асенька знала, что эти деньги не последние и серьезной бреши в капитале Сакена не пробьют. Потом Сакен с Лехой опять объединились примерно на час, а потом Леха вышел к нам и сказал, чтобы шли на яхту. Сакен решил ехать на поезде, любой увидит, что он пустой. А Леха должен вместе с нами поискать деньги в Оров-губе. Вряд ли мы их, конечно, найдем, но попытаться обязаны. Сакен тем временем заедет к Громову в Петрозаводск, заберет у него спрятанного там сынишку и полным ходом в Питер за новыми деньгами. Тусенька уговорила нас посидеть еще часок и выпить еще кофе. Вот примерно, то главное, что случилось. Я все время думала, что ты бы во всем этом разобралась. Завтра с утра прямым ходом до Вознесенья. Там я сяду на автобус, или же меня довезет кто-нибудь из знакомых рыбаков, если поедут. Как плохо писать письма, зная, что не получишь ответа. Но из Вознесенья я тебе позвоню. Люблю, целую. Твоя Аля. Р. S. Кое-что новенькое и, как всегда, хреновенькое. Я узнала, что, оказывается, родители Беатрисы живут в Вознесенье и наши мужики ходят к ним за укропом и чесноком, заодно помогая вышедшим уж сто лет как на пенсию старикам. В автобусе на Вознесенье ехали не только мы с Ириной и незнакомая нам тогда интердевочка Асенька, но и Беатриса. Думаю, мы с ней заметили друг друга при посадке еще ночью, но обе сделали вид, что не заметили. Зато утром пришлось поздороваться. А самое невероятное, что утром ее пришла встречать дочь Даша с зятем Тимофеем. Ты прекрасно знаешь, что наши дочери сдружились еще в «Мухе». Беатриса, несмотря на свою детскую ненависть ко мне, поощряет эту дружбу. Она даже устроила так, что все ее знакомые иностранцы хватают за зеленые Варькины коврики и платья. Это очень помогло нам. Не умерли с голоду. Потом нам помог Сакен: дал Егору деньги на строительство яхты. Очень много денег – за работу и материалы. Егор вел дело честно. Сакен еще умудрялся одаривать нас то дорогой посудой, то кистями-красками (они сейчас баснословно дорогие) Варьку. Почему Беатриса не препятствует дружбе девочек? Ведь Даша в этой дружбе занимает явно подчиненное положение и смотрит Варьке в рот? Может, эта циничная до непотребства коммунистическая профурсетка так же, как и мы с тобой, любит свою дочь и из-за этого, скрепя зубы, терпит меня? А если подумать, то не я ли виновата перед Беатрисой? Еще в школе она хотела дружить со мной, эта отличница и комсомольская богиня, а я за своим хором, театральной студией, безумной любовью к Никите как-то оттолкнула своим пренебрежением. А потом простое пренебрежение перешло в ненависть, которая бывает только в детстве или юности. Сейчас я не могу так ненавидеть, разве что классовых врагов, всех этих ворюг – предателей, которые в свое время сидели с нами на кухнях и были «наши», а теперь неизвестно чьи. Самые тупые и трущобно-хулиганствующие парнишки разбогатели – растолстели, в отличие от медалистов и парней с руками и любовью к труду. За что боролись, на то и напоролись. Но я о Беатрисе… Хоть и пропал чемодан с деньгами, я не могу не думать о своем. О книге. А вдруг книга была у нее? Она привезла ее в дом родителей, а кто-то из мужиков взял ее почитать? Но это значит, что Беатриса наняла на меня гэбистских стукачей? Только вот откуда она знала о Новгороде, о волшебной веселой ночи с песнями Окуджавы? Или кто-то из тех, один, действительно встречался со мной там, на Празднике детской книги? Я спросила у Лехи, но он отверг такую версию. Он сказал, что хоть гэбисты не менее циничны, чем наше коммунистическое быдло, но от глупости коммунистов даже они приходили в ярость. Лехе приходилось иногда работать с гэбухой, получал себе на голову надсмотрщика и напарника и слышал от них такие речи по поводу обкомов и райкомов, что даже пугался. Вначале думал, что раскалывают его, но доносов по политике на него никогда не поступало, хотя всякие дурацкие анонимки писались именно на него: то втыкал арестованному сверло с током в задницу, то ругался матом и плевал подсудимому в лицо. И вот тут уж его проверяли, создавали комиссии, пока наш мальчик еще из юношеской театральной студии не поставил в его закуток «жучка» и господа начальство не услышало, кто именно пытался плевать в лицо, оскорблять и ругаться матом. Когда Леха ловил большую рыбу, ее у него отнимали. – Эти типы явно стукачи, но какой гэбист подарит на время своих осведомителей не только товарищу по оружию, но какой-то обкомовской секретутке, заведующей литературой? И зачем? Что они сделали с тобой? Изнасиловали? Мужик, он и есть мужик. Да, я решила сдохнуть, но не уступить. И все же изнасиловали. Под этим словом подразумевается многое. Но ведь среди тех людей мог быть знакомый Беатрисы, она всегда была по уши во всяких халдеях, парикмахерах, барменах. Варька говорит, что и в советские годы у них в доме всегда была любая еда и любые самые невозможные для нас с тобой вещи. Могла книга попасть к ней… Но тогда кто с перепугу выбросил книгу за борт? Одни вопросы. Я задаю их не только себе и Лехе, но и тебе. Прежде всего тебе, потому что то дело бабье, понимаешь? Как отравления, хотя отравить может и мужчина. А вот так поиздеваться и отпустить... бабье дело. Думай, Женечка, со стороны видней. Думай. Целую, обнимаю, твоя А. Сорокинаquot;. – Ну, что думаете? Как вам это нравится? – сразу после прочтения заговорила Яна. Что я могла думать? Передо мной проходили лица моих друзей, товарищей, просто хорошо знакомых и людей мало знакомых. Одни из них не могли украсть, другие не стали бы красть у самих себя, подвергая риску близких людей: жену, пусть бывшую, и собственного ребенка. – Но зачем мент отпустил его одного в Петрозаводск и Питер! – вдруг воскликнула Яна. – А что такого? У него ведь нет с собой денег. – Вот именно. Вы говорите, Сакен отбил жену у Громова? – Ну женой она не была, да и разбогатевший Громов стал заглядываться на других. Мужики, как ты знаешь, весьма непостоянны, особенно когда у них появляются деньги. – Значит, дело не в бабе, а в великой злобе и зависти. Впрочем, сейчас он может окрутить и вашу Тусеньку. У нее есть свое дело. Ты знаешь, какое? – Брусника, клюква, грибы и маленькая фабричка полиэтиленовых мешочков. – Не хило. Я думаю, она в силах приумножить свои богатства. – Но Громов от нее ни шиша не получит! – Правильно. Но если убрать Сакена, его деньги отойдут кому? – Думаю, Тусеньке и ребенку. С Асей он не расписан. – А деньги, как вы думаете, большие? – Да. Думаю, очень большие. И растут не по дням, а по часам. – А если Громов так глуп, что рассчитывает на брак с Тусенькой, когда той после смерти Сакена достанутся его деньги? – Он может быть сколь угодно глуп, но, боюсь, для Тусеньки дело и деньги важнее, чем такой мот, как Громов. Хотя в любовники она его взять может. Как всякая дура, она чрезмерно сладострастна, за что мы как бы не очень приняли ее в свою компанию еще в Питере, когда она была женой Сакена. Уж очень любила рассказывать со всеми подробностями про сексуальные подвиги и измены первому мужу чуть ли не у него на рогах., – Но Громов определенно глуп. Я не знаю этого точно, но уверена. Мне часто встречались такие типы. И он может, понимаете, может рассчитывать на женитьбу на Тусеньке, потому что он самовлюбленный мачо. – А тогда? – А тогда какого черта ваш Леха отпустил Сакена одного? У меня внутри все будто окостенело от кромешного холода. Я очень плохо, лишь визуально знала Сакена, но то, что он в какой-то мере спас Алю от голода и нищеты… Ведь она пыталась устроиться на работу, как я или моя молодая подружка Манюня. Надежды же на Егора у Али не было. Отовсюду он уходил, а потом месяцами валялся на диване, уверяя, что болен. И она тащила продавать все, что не приколочено. Да и Варька поняла, что ей надо серьезно заняться шитьем. Из хобби и удовольствия шитье превратилось в работу, весьма тяжелую. И только от Сакена Егор не мог уйти: деньги, доверие, интерес… А ко всему прочему, Сакен был скоробогач, а Егор, что бы там ни говорила в его защиту Аля, был мерзким лицемером и снобом. С каждым он находил свой тон разговора, умея очень здорово кого-то сравнять с навозом, а кому-то вовремя подлизнуть. Строить яхту для Сакена – это была престижная работа. Он мог, сообразуясь со своими интересами, набирать на отдельные виды производства людей, командовать ими и наслаждаться тем, как они смотрят ему в рот, а он волен выплатить или не выплатить деньги. Сделать это в пятницу или в понедельник. Меня только поражает, почему Аля не выгоняла его, или, скорее, почему он не бросил нищую теперь Алю? Наверное, никто не льстился на такое чудовище: вечно навозная куча на голове, грязные от мазута руки. Я думала, что все, кто вкалывает, так выглядят, но Силыч и Гаврила трудились никак не меньше Егора, а руки и волосы у них были чистые. А эти разгуливания с развязанными шнурками? И плевать он хотел на разные замечания. «Я очень опустилась с ним из-за его неряшества и свинства, но все же не докачусь до того, чтоб завязывать ему шнурки», – говорила Аля. – Итак, что мы имеем? – потерла руки Яна, будто предвкушая великое приключение. – Книга на борту, с которой более-менее ясно. Ее принесла на борт Асенька, но взяла ее в доме Ирины, раз уж они были связаны. Услышав про книгу от Сан Санны, Ирина испугалась и выбросила ее. Это, ко всему прочему, был еще один шанс унизить Сорокину, которая лепечет о какой-то книге, которой нет! Ты согласна? – Вполне, – сказала Яна. – Но из-за чего у Ирины с ранней молодости такая ненависть к Але? – задумалась я. – Иногда вы меня поражаете. Неужели до сих пор не ясно? – Нет. – Талант, настоящий талант, а не съемки в обкраденной «Красной пустыне», после которых даже в ГБ никто не мог заставить режиссеров взять ее в другой фильм. Ну и… Никита. – Ты думаешь, она так любила его? – Она воображала, что любит. Вы же сами говорили, что в вашей молодости все было так же, как в моей, только не умеющие любить шлюхи были дармовыми. – Однако Ирина отхватила-таки жирный кусок в виде Никиты. – Отхватила. Получила нелюбимого ребенка и скоренький развод. – Почему ты считаешь, что ребенок был нелюбимым? Это Ванька-то? – Да хотя бы потому, что сирота Асенька нашла общий язык с сиротой Иваном. – Но у Ивана был Никита. – Ага… И новая жена Никиты. Если уж Ирина сумела манипулировать безумным Шевченко, то уж вполне нормальным взрослым сыном манипулировала вовсю. Безумными управлять гораздо тяжелее, они непредсказуемы. – Ну ладно, с этим покончили. А что ты думаешь, Яночка, насчет кражи? – Кто спер шляпку, тот замочил бабку. – И как она, по-твоему, могла это сделать? – Если я поговорю с Сорокиной, то скажу и это. И опять мы не встретили Кирюшу из школы, он явился сам. Это был возмутительный грех с моей стороны, хотя Кирюша же и успокоил меня: – У нас сегодня было три урока, а остальных двух не было, русичка заболела. Я стала кормить Кпрюшу. Он уписывал за обе щеки, Яна встала у плиты, чтоб подогреть наш с ней обед. Мы продолжили разговор. – Мы с тобой уверены, что дело было так. Почему же Леха не видел всего этого? – А, свое говно не воняет! – отмахнулась Яна. – Ведь знать человека всю жизнь, а потом увидеть, что ты знал совсем не того… Это с незнакомыми, менты распускают грабли, а как коснется своих – сомнения. Кирюха слушал нас с открытым ртом, а уши его, казалось, поворачивались, как локаторы, в сторону говорящей. Никогда я не замечала, что у него такие уши. Яна уже приготовилась загнать его в свою комнату, но я взглядом остановила ее. Дело в том, что знает он об этой жизни не так уж мало, за что не раз и пострадал. А значит, надо воспитывать в нем двойное сознание: что говорится, делается и узнается дома, никогда не выносится в школу. Я всегда предпочитала, чтоб моя дочь скользкие вопросы не задавала подружкам, а шла прямо ко мне. Там, где кухонные мамаши будут орать, что курят только бляди, дочь обязательно будет курить, так же как и в той семье, где мама чуть что прячет сигарету в рукав. А дело-то в том, что есть у детей период, когда им хочется быть плохими, подражать Лизке Дунаевой, которая с пятого класса спит с парнями, хотя родители ее такие злобные ханжи, что если узнают – выставят из дома, изобьют, убьют. Мой метод воспитания дочери сводился к тому, что иногда мы, обычно с Алей, при Варьке говорили остро и прямо, без купюр, о вещах, которые Варька, конечно же, знала, но лишь со своей стороны. И в итоге ни моя, ни Алина дочь не польстились на распутные деяния Дунаевой и иже с ней. Только говорить надо убежденно. И говорить только с теми, кто понимает, почему я не гоню из комнаты дочь. В итоге получалось, что и с подругой не нужно никакого Эзопова языка, и дочь сообразит, что да, она может пить-курить, спать с мужиками, как Дунаева, но за все это в конце концов придется рассчитаться. Конечно, с нашими девицами было все, что и с другими, но кое-как избирательность в любви мы им привили. Ведь большинство этого поколения и понятия не имеет о любви, точно так же, как мое плохо соображало в сексе. (Честно говоря, от этого мы ничего не потеряли. Все в сексе было свежо и ново, все – тайна, а это, я вам скажу, весьма возбуждает). Так что Кирюша официально получил право присутствовать при нашей беседе. И не надо ему, бедному, подслушивать. Не понравится – сам уйдет. – Да, насчет ментов я с тобой согласна. В молодости за мной ухаживал следователь прокуратуры, царство ему небесное, – сказала я и перекрестилась. – Ты не представляешь, насколько у него была высокая репутация, если он меньше находился в Питере, чем во всяких «горячих», как теперь говорят, точках. А что? Он был образован, сметлив и... не женат. – Почему не женат? – ухватила Яна за хвост мой толстый намек. – У него была мама… – А-а-а.. – Вот тебе и «а-а-а». Несчастливы все по-разному. Его мама была страдалица-неумеха, у которой все крали, начиная с золотых вещей и кончая ложками. Ее надували в магазинах, а единственная девушка, которую сын привел в дом, оказалась дочерью блокадного мародера. Мамаша узнала свое колечко на пальце девушки. – И послушный сынок выкинул девушку? – Истествено... а как же? А другую девушку он даже не смел показать маме, потому что эта девушка была я, которая может сказать и отмочить что угодно. – Но как он поверил, что привел в дом дочь мародера? Как мать доказала это? Ведь скажи то же самое его коллега или вы, например, он бы просто все проверил? – А может, он и не хотел проверять? – Но как он узнал, что мать была совсем не тем, чем казалась? – После ее смерти. Все золото и серебро было в доме. Кстати, и похожее колечко, по которому она обличила якобы «дочь мародера». Нашлись и три сберкнижки. Мать получала огромную пенсию за отца, а Гриша жил только на постоянные командировочные. – Представляю, насколько его прозрение было ужасно, – словно с каким-то подтекстом сказала Яна. – Будь на месте вашего друга девица, просекла бы маманьку в пять секунд. – Ну вот как ты, – деловито, понимая, что именно он говорит, сказал вдруг Кирюша. – Будешь влезать – уйдешь, – родительским тоном сказала Яна. Вдруг зазвонил телефон, я побежала в холл, где стоял определитель. Звонила Аля! Сняв трубку, я заорала: – Да что с тобой. Почему ты так рано вернулась? – Это что с тобой? Тебя в Союзе чуть ли не через милицию ищут… – Я оставила дома автоответчик. – Откуда, на какие шиши у тебя взялся автоответчик? Никто и слушать его не стал, думали, там уже другие люди живут. – Пригласите ее к нам, – сказала Яна, – и как можно раньше, пока Виктора нет. Именно это я и сделала. И вот мы уже час сидим, как три сивиллы, и решаем загадку вещдока в виде книги на борту и кражи денег. Не говоря уж о том, что пропал Сакен. Яна оказалась права. Очень мало надежды, что он вообще жив. – Леха рвет и мечет. Сегодня на вокзале будет проводница, с которой Сакен ехал. Он всегда ездит у этой Наины и ночует в ее купе. Не подумайте чего такого, просто он так привык. Может, сегодня Леха что-то узнает. Я дала ему ваш телефон, уж простите… – Итак, еще раз, – тоном следователя сказала Яна. – При вас он ушел на вокзал, так? А вы сразу же пошли на яхту? – Нет, он вернулся. – Почему? Он что, заранее купил билет, а потом вернулся, потому что не хотел долго ждать поезда на вокзале, раз уж дом Тусеньки рядом? – Нет. Поезд опаздывал на три часа. Несколько дней назад кувырнулись две цистерны с подсолнечным маслом и поезда ходили еле-еле, – припомнила Аля. Кстати, раньше она нам об этом не говорила и в письме не писала. – Значит, и поезд Ирины тоже опаздывал? – продолжила допрос Яна. – Ну да, конечно. – И она не знала, где живет Тусенька, а потому терпела на вокзале? – Она вообще-то запросто могла узнать, где живет Тусенька, но почему-то не сделала этого. Там на вокзале есть адресное бюро. – Но она не пришла в дом Тусеньки. Как, по-вашему, она провела эти три, а может, и четыре, и пять часов на вокзале? – Зная ее, я бы сказала, что она потихоньку пила. Она из тех, кто может пить в одиночку, – сказала, подумав, Аля. – А у нее были деньги на выпивку? – Ну Сакен отвалил ей много, чтоб заплатила за квартиру. – А теперь представьте себе: я со всех ног бегу на вокзал, в надежде как можно скорее уехать, а меня там маринуют несколько часов. Во-первых, почему она так рвалась уехать, почему не зашла к Тусеньке хоть кофе выпить? – Почему-то наш поход оказался для нее наказанием. Она просто как-то по-юношески возненавидела Асеньку, все время с ней пикировалась и вообще… – Но вы-то поняли, что они знакомы? – Нет. Я поняла, что это я знакома с Асей. – А почему вы так решили? – Случайно, когда мы перебирали ягоды, я рассказала ей о той паршивке, которая, как кукушонок, влезла в чужое гнездо, а вылетая, опрокинула его. Назвала Лару и Колю. – А она? – Она швырнула наземь корзинку, посмотрела на меня, как солдат на вошь, и ушла в лес. Я сразу поняла, в чем дело, и чуть не откусила себе язык. Оказывается, нас слышал Сакен. Точно так же он слышал фамилию опекунов, которые когда-то прекрасно процветали в Питере. Лара – в роли актрисы, Коля – режиссера. Но потом в театре… – Что, опять какая-нибудь фигня, вроде тех, что случилась с вами? – Даже... хуже. Анонимки стали разбирать на собрании труппы. Лару с Колей поставили, как у позорного столба, и у Лары… В общем, у нее началось кровотечение. Представьте – на белом полу лужа крови. Ничего ужаснее для женщины не бывает. А если учесть, что кто-то орал: «Она притворяется!», то дело и совсем плохо. – Вы думаете, что Асенька писала письма? – Нет. Якобы соседи. Но соседи клялись, что этого не делали и показали свою подпись, свой почерк. И потом, они были людьми интеллигентными, а потому уважали и любили Лару с Колей. Зато о девочке они были плохого мнения. Это знали Лара с Колей. А коллектив, поставив их к позорному столбу, даже не пришел по адресу соседей. – Кстати, Аля… – наконец вспомнила я. – За тебя, против этой дурацкой свадьбы голосовали не двое, а пятеро. Лара с Колей, еще два режиссера и Никита. Ирина была за свадьбу. – Жень, а как теперь жить? – спросила Аля. – Враг может убить, друг – предать. Это все должны чувствовать, – сказала Яна расхожую истину. – А еще не надо, Аленька, предавать саму себя, что ты часто делаешь. Мезальянс с Шевченко, мезальянс с Егором. – Но Егор… Он не сделал мне ничего плохого. С ним мне уютнее. Не буду про большую любовь, но жалею я его больше, чем всех остальных вместе взятых. Он беспомощен в жизни, он пропадет. Он и сам вечно повторяет, что пропадет без меня. – Значит, он прекрасно докумекал, на какой клапан давить. На жалость. И он будет при вас, пока не найдет дуры побогаче и помоложе. А пока втянет в болото вас, – жестоко сказала Яна. – Откуда вы, такая молодая, знаете всю эту пакость? Почему именно так? – Сказала бы я вам… – но Яна не сказала, а продолжала более сдержанно: – Да, может, ваш муж не так плох, но он настолько непривлекателен для женщин, что никто не захочет его подобрать… – Мне он кажется вполне привлекательным. Хотя вначале я тоже подумала: бывают же такие пельмени, а не мужики. А потом привыкла. Если б вы увидели его на яхте, в лесу, на природе… А это так важно для меня, может, важнее всего в жизни. – Надеюсь, Ирку ты не будешь оправдывать? – Нет. Уже тысячу раз интуиция говорила мне: запомни то, запомни это, как бы тебе не пришлось пожалеть об этом. А потом я думала, что люди просто не могут быть такими плохими. А уж когда она обращалась за помощью, я все забывала. – А что именно вам больше всего хотелось забыть? – уточнила Яна. – Я пыталась забыть, что она постоянно твердила мне: он меня любит, он меня так любит, знала бы ты, как он меня любит! Это о Никите. – И от такой любви он бросил ее? – Это она его бросила. – Нет, милая Алечка, – не выдержала я. – Он бежал от нее как черт от ладана. Явно, что он много о ней знает такого, чего не знаем мы. И украла она потому, что много лет была безнаказанна, живя среди нас как шпионка, у которой нет никаких принципов, потому что она сильна своей тайной, а мы так... аборигены, которых можно купить за стеклянный шарик. – Но где тогда деньги? – воскликнула Аля. – Деньги-то где? Если вы все знаете, то скажите, где деньги? – Давайте думать вместе. Вот она несколько часов шляется по платформе. В любую минуту на вокзале могут появиться Леха и Сакен, которые хватились денег. А вдруг они узнали, что поезда запаздывают? Что тогда сделать? – Н-не знаю, – сказала Аля. – А я знаю! – вдруг осенило меня. – Она послала их в Питер посылкой. – Рискованно, – подумала Яна, – но если знать эту женщину… Вряд ли она прекратила пить из-за денег, боясь их потерять по пьяни, а потому, по пьянке же, могла решиться послать их посылкой И если бы кто-то из нас, зная про опоздания поездов, прибежал на вокзал и осмотрел ее вещи, он бы ни за что не нашел этих денег. Они же были как бомба у нее в руках! – Надо сказать Лехе, пусть устанавливает дежурство у ее дома или почты… – Проще выкрасть из ящика извещение о посылке, – сказала Яна. – И положить его снова в ящик только тогда, когда Леха будет здесь. – Да, это лучше, – согласилась Яна. Опять зазвонил телефон. Звонили мне. Что они, с ума, что ли, все сошли сегодня? Высветился телефон Лехи. – Пр-рывет, падр-руга Леха! – сказала я. – А ты что тут делаешь? Мне Варька сказала, по какому номеру Аля находится. Звоню ей, а тут ты! – Приду домой, там ты сидишь! – пропела я. – Давай Альку-то! – Если информация очень секретна – лучше скажи мне. Половину мы вычислили, почти не сходя с места. – Кто да кто? – Да подруга моя, в основном. Она, слава богу, ни с кем из вас не знакома, а потому ее теория имеет место быть. – Говори, что знаешь, – приказал Леха. – Ирина и Ася знакомы. Ася привезла на борт ту самую книгу, когда-то заиграв ее в доме Ирины. Ирина, услышав Алины разговоры о книге, все вспомнила и выбросила ее. Но Гаврила случайно выловил, когда доставал упавшие в воду очки. – Жень, ты это серьезно? – Это только присказка, сказка – впереди. – Но Ирка-то, ты что, разве ее не знаешь? – Я – знаю. И не люблю. – А как вас свела судьба? – Она была литсотрудником в театре, где ставили мою пьесу. Влезла в доверие, а там… – Да, твоя виктиненость заключается в «обмане доверия», к бабке не ходи. Ну а деньги кто взял? – Кто пришиб бабку, тот забрал и шляпку. – Ты с ума сошла! – Нет, Леха, нет. – Но мы проверили ее, послали Никиту и мою жену Светку. – Тогда денег в доме не было, да и сейчас пока нет. Посылки идут медленно, да еще эта авария с подсолнечным маслом. – Зараза ты циничная, но… Я вот представляю то, что ты говоришь, и все укладывается. Поезд опаздывал, она попивала и боялась, что явится кто-то из нас… Похоже. – Ну а теперь твои секреты! – Я собрался ехать на станцию Лимжу, где проводница Наина видела, как какой-то человек в пижаме и домашних тапках вроде пырнул ножом Сакена. Но с другой стороны выскочили двое и помчались за тем, с ножом. Последнее, что видела Наина, это как мужики понесли раненого или убитого, она точно не знает. – Что ты мне подробности гонишь, говори суть! – Сакен жив, спас его капитан Серега с другим рыбаком. Сакен в Петрозаводске, снял за бешеные деньги квартиру напротив громовской парадной и окон. Уже несколько раз видел своего потенциального убийцу. Вместе с Громовым и без него. – Значит, Сакен оказался умнее нас. Он откинул всех, кто не может наехать на его жену, и в итоге остался Громов. – Он убит этим? – Разве его поймешь? – Вот что, Леха, сходи на почту и тормозни в отделе посылок пару посылочек. Мне почему-то кажется, что их будет две. – Мне только что позвонил Сакен, я еду хватать Громова. Ну да где наша не пропадала. Есть у меня дружок, Вася Болтанкин. Он представительней меня и может навести там шороху. Но ты уверена, что посылки будут? – Более чем. За сим пока и скатертью дорога. – Семь футов под килем. Ледяная рука, сжимавшая мое сердце с тех пор, как Яна испугалась за Сакена, отпустила. – Пляшите, девочки. Бодигард поехал к боди, которое живо-здорово и собирает улики с помощью капитана Сереги и его дружков. Никогда я не слыхала такого вздоха, причем тройного. Аля засобиралась домой, и Яна дала понять, что разрешает ее проводить. Мы с Алей вышли вместе. – Кто эта девушка, и почему ты у нее живешь? – Я нанялась в гувернантки к Кирюше. – В жизни бы не сказала! – воскликнула Аля. – Она вела себя как подчиненная. Такая скромность при такой красоте? Я даже слова долго не могла вымолвить, увидев ее. Я тут же вспомнила, что когда я хотела представить Алю при знакомстве с Яной, своей хозяйкой, то Яна просто встряла в разговор и сама представилась моей подругой. Еще почему-то я вспомнила, что про Яну не должна знать Ася. Они знакомы, и может всплыть какое-нибудь дерьмо. Ну до чего ж я дура. У меня в руках были все факты и все аргументы, чтобы понять, а я… – Она чья-то жена? – продолжала вопросы Аля. – Богатого издателя. – Старика? – Ну для нас с тобой он самое то. Не опозорит. С ним можно показаться подругам, если не боишься, что отобьют. – Даже так? И как она живет, как проводит время? Я не видела ни одной жены богача. – Она водит ребенка в школу, потом мы с ней готовим обед, учитывая, кому из семьи что нравится и чего, по причине нездоровья, нельзя. Ну иногда ездим на оптушку. – А о чем вы говорите? – О любви! – Чего-о? Горчакова, а кто клялся забросить тему «любовь» при рождении первого же внука? – Но ее это интересует, как будто… Как будто она пытается въехать: а что такое любовь? Ее интересует все: как полюбила, почему потеряла, как легче завладеть сердцем не какого-нибудь козла, а настоящего мужчины. В общем, университет на дому. Хотя... с другой стороны, мне кажется, что она знает об этой жизни все-все! Это она, не зная Ирину, размотала грязный клубок ее ненависти к тебе. Ах, Никита ее любил! Да он ее бросил при первом удобном случае. – Но она же всегда давала понять… – «Дать понять» она умеет. Она не будет прямо врать, она «даст понять». – Ну ладно, что там Лешка еще сказал? – Это не он сказал, а я сказала, чтоб посылки из Медвежьегорска были задержаны. Он это поручит какому-то надежному другану Васе Болтанкину. – Васе? Ой, знала бы ты, какая прелесть Вася. Будь я одинока… Будь я на твоем месте, я бы к нему пригляделась. Он честный, романтичный, смешной. В общем, с Лехой они пара. Ты же знаешь, как у Лехи складываются отношения с другими ментами? А вот Васю он очень любит. – Эй, красавица, уж не ты ли в него влюблена, а подсовываешь мне? – Ты же знаешь, что нет. И хватит об этом. Я отдала Але долг и еще сотню долларов. – Когда отдавать? – Никогда. Аля пожала плечами. Мы с ней видали виды, и знаем, что иногда долги можно не отдать. – Значит, Болтанкин, – сказала на прощание Аля. – Так тому и быть, – сказала я. Об Ирине мы как-то враз забыли. Опять мы некоторое время живем тихо и без проблем, пока Виктор не объявляет нам с Яной однажды, что готовится пятилетний юбилей его издательства. Празднество состоится в ресторане «Фантом». Надо вместе подумать, кого пригласить. – Из писателей, – говорит Виктор. Из писателей! Будто я знаю тех, кого Нефедов считает писателями! Не могут же они пригласить людей, которых не печатают и печатать не собираются. Только мое патологическое кошачье любопытство заставляет меня ждать этого ресторанного дня счастья, предвкушая пищу и зрелища. Я очень хочу увидеть этих новых писателей, но чувствую, что заранее обречена в этой толпе на одиночество. Впрочем, я прошу Виктора о приглашении Манюни. Он ее, разумеется, не знает, даже не слышал о ней, но я надеюсь подсунуть ему нормальною прозу Манюни. Не эпопею о «Гунусе». Впервые за все время нашего знакомства Яна начинает походить на новую русскую, потому что озабочена нарядами и изобретением прически. Впрочем, я тоже должна изобразить себе новый наряд, потому что не хочу выходить на люди в Яниных платьях. Их наверняка уже видели на ней. Как ни удивительно, но даже при больших деньгах выбор не так велик, как мне казалось в безденежье. Либо всякие молодежные декольте-мини, либо что-то блекло-невзрачное, очень хорошего качества, но совсем неинтересное. А главное, что и во всех дорогих магазинах – одно и то же. Ни одна из нас не может найти вещи с изюминкой, но чтоб еще и пристойной. Тогда я решительно веду Яну к Але Сорокиной, надеясь на изобретательность Алиной дочки Варьки. Каково же мое изумление, когда мы застаем у Али и мою юную подружку Манюню. – Это вы захотели, чтобы меня позвали? – бросается к нам Манюня. – А я теперь думай, что надеть! – Мы с теми же проблемами, – смеется Яна. Возникает веселая кутерьма. Варька с Манюней уводят Яну, а мы остаемся с Алей на кухне. – Слушай, я не видела таких красивых, как она… – благоговейно шепчет Аля. – Да? – Красота Яны мне уже примелькалась. Я вдруг понимаю, какое это ненадежное оружие – красота. – К Яне можно привыкнуть, ее можно и разлюбить. Понимает ли тот же Виктор, что кроме красоты у Яны есть еще кое-что? – Графоман может и не понимать, – считает Аля. – Кто его знает… Вообще-то Яна совпадает с его героинями: чистоплотная, трудолюбивая, сдержанная… И все это при такой красоте и молодости… Да таких жен вообще на свете не бывает! – Не бывает, – соглашается Аля. – При нашем бардаке, безбожии и всеобщем равенстве и блядстве – вдруг такое. – Аля, но время изменилось, может, раньше просто не было достаточно богатых мужчин, чтоб претендовать на идеальных женщин? Каждое время производит то, что ему потребно. – Ой, не надо. Для истории срок в десять лет – секунда, а людские представления меняются еще медленнее. И наши нувориши – та же подлая комса, которую мы с тобой всегда ненавидели. И жены их – истеричные правокачательницы, напрочь лишенные даже чувства самосохранения, не говоря о признательности и благодарности. Приходит тут к моей Варьке пошивать платья – это ж ходячий ужас. Ни одна не довольна мужем, все изменяют, всем чего-то недодали. Рассказывают о своих изменах, заставляют вникать в свои постельные тайны – и все это первым встречным! Я иногда замышляю написать детектив, который будет начинаться со сцены у портнихи. Достаточно поставить магнитофон – и шантажируй их всю жизнь. Нет, твоя Яна – уникум. Интересно только, своим ли умом она дошла до приличного поведения или ее научили? Научили! Я рассказываю Але об афоризмах, к которым Яну приучили в каком-то невнятном учебном заведении. Научили тому, от чего надо поскорей отучиваться. – Вот и адвокат появился, – вдруг непонятно говорит Аля. – Какой адвокат? – А помнишь, как мы с тобой купили книжки афоризмов в лавке? Еще Софья Михайловна сказала, чтобы брали их на подарки, что такие книги очень любят адвокаты. Они, мол, всегда пересыпают свои речи афоризмами. Ага, вот откуда я взяла, сама того не заметив, что Яну учил адвокат. И она ведь была смущена моей прозорливостью. На кухню с платьем в руках выскакивает Варька. – Тетя Женя, вам всегда нравилось это платье. Примерьте… Это было Алино концертное платье, вечерних платьев ни у кого из нас не было – куда в них ходить? Сейчас такое платье вполне сходило за вечернее. Варька умела шить одежду с секретом. Выглядело платье очень скромно: спереди обтянуто, сзади – будто на плечи накинут широкий плащ. Что выгодно скрывало усталый позвоночник, согнувшуюся спину. Шею тоже не надо было выставлять напоказ, и потому ее стягивал широкий ворот-ошейник. А грудь в нашем возрасте еще вполне годилась, потому на груди был вырезан довольно большой треугольник. С изнанки к подолу и рукавам Варька пришила кружева, которые очень шли к мягкому сливовому цвету платья. Если ты не чувствуешь себя спокойно и раскованно – сиди тихо, ты выглядишь скромно, но достаточно нарядно. Если же ты раскрепостилась, решила тряхнуть стариной, то каждый широкий шаг и взмах руки открывает шикарное черное кружево. Разумеется, кружева были не нейлоновые, Варька вязала их сама. Когда я впервые видела на Але это платье, то чуть челюсть не потеряла от восторга. – Мне теперь некуда его надевать, так что если quot;подойдет, – оно твое. Варька просто не успеет сшить три необычных платья. А это я тебе дарю, я вижу, как ты на него смотришь. – Ты с ума сошла… – Того, что ты мне принесла от Яны, мне хватит на много лет, – оборвала мои отбрыкивания Аля. – Варька еще что-нибудь придумает к тем платьям. Но, поверь, у меня будут не хуже. Теперь я боялась только одного: что платье будет плохо на мне сидеть. Однако Варькины секреты пошива подразумевали, что вещь шьется не на год и не на два, что фигура может измениться. Две тесемочки, пришитые с боков и пропущенные под платье, утягивали тебя по той степени, на какую только рискнешь. Я натянула платье, выпрямила спину, убрала живот и тихонечко просеменила в Варькину комнату. Потом на глазах у девиц сделала несколько танцевальных па, взмахнула руками. Тонюсенький шелковистый трикотаж цвета сливы в инее переливался на мне, шуршали черные кружева. Яна и Манюня потеряли дар речи. Разумеется, им хотелось такое же платье, но понятно, что второго такого быть не может. – Не стоните! – отрезала Варька. – Придумаем не хуже. Яна, мини? – Нет. Мне вовсе не пристало работать под девочку. – Но тебе бы так пошло мини, – уговаривала Варька. Я-то понимала, что Яна шьет платье для мужа, а не для показа своих стройных ног всему человечеству. Остановились на зеленом крепсатине. Изумрудно-зеленом с желтоватыми, под старину, кружевами, опять же как и у меня, подшитыми с изнанки и видимыми в глубоких разрезах на подоле и рукавах. Варька опустошала свои шкафы, прикидывая к quot;лицу Яны все зеленое, пока не нашла нужного оттенка. – Помой голову каким-нибудь «лонда-колором» красного дерева. Темная помада и коричневые румяна, – командовала Варька. Я знала, что, в отличие от нас, Варька уже видела это пока не существующее платье, что это обязательно будет самое то. Яна, видимо, почувствовала это, потому и не стала спорить. Но вот Манюня оказалась тяжелым случаем. Она всю жизнь, сколько я помню, не вылезала из джинсов и бесформенных блуз и свитеров. Даже летом, в жару, она умудрялась ходить такая упакованная, что на нее было страшно смотреть. Я понимаю, почему она так одевается: у нее никогда не было ни достаточно денег, ни уверенности в себе. Вот и сейчас она решительно отказалась от мини, но точно так же начала отказываться от макси. – Ты хочешь самую бездарную длину, – объясняла Варька. – Иди тогда в своих чертовых портках! Тебе лечиться надо! Мы все трое напали на бедную Манюню, пока не уговорили ее на длинное платье и декольте, впрочем, декольте Варька прикрыла тонким, в сеточку, гипюром, расшитым стеклярусом. – Да… – ныла Манюня. – На меня будут все пялиться… – Будут! – соглашались мы. – На Варькины платья всегда пялятся. – Да вот у вас-то, Евгения Ивановна, вырез самый тот, а у меня и плечи, и грудь… – Сколько лет мне и сколько тебе? – Да… Все равно у вас лучше. – Можешь ты хоть в чем-то довериться профессионалу? – возмутилась Аля. – Ты всегда хвалишь мои платья, но слава Богу, что я не сама их придумываю. С трудом уговорили и Манюню. До нашего торжества оставалась неделя, но я-то знала, что Варька шьет платье за ночь – она не любит растягивать работу. Правда, продумать частности – тоже нужно время. Когда мы вышли от Али, Яна долго молчала, потом, уже сидя за рулем, сказала почти завистливо: – Какие у вас подруги… У меня нет ни одной такой. А Маша эта, которая «Гунуса» пишет... почему она так самой себе не нравится? Нет, мы как-нибудь устроим сабантуйчик и позовем Машу и мою толстую Вероничку, пусть Маша поучится нравиться самой себе. Обязательно устроим, обязательно позовем! Но вот как они умудрились научиться шить или писать? Как им в голову пришло? Вот я старше их, а ничего не умею. Ни-че-го-шень-ки! Яна была искренне расстроена, а потому мне пришлось приводить доводы в ее пользу. – Зато ни Варька, ни Манюня не могут создать семью. Не умеют соответствовать. У Варьки за плечами два брака, оба неудачные. У Манюни, правда, всего один. – У меня тоже много чего за плечами, – обрезала вдруг жестко Яна. – Но я вижу, что ты чему-то научилась. А Варька не может яичницы поджарить. Знаешь, почему она разошлась со вторым мужем? Она его любила, ты не думай. Но он был такой, знаешь, ипохондрик, любил болеть. Умная жена, да еще при любви, могла бы создать вокруг него бешеную суету, такую амбулаторию! А эта дура только хохотала! – И правильно делала, – буркнула Яна. – А Манюни муж был графоманом, они у меня в ЛИТО познакомились, – я брякнула это и прикусила язык, но Яна заинтересовалась. – И что? – А то, что она вечно высказывала ему правду! В конце-то концов, для работы в газете он годился, и даже больше, чем Манюня, хотя она тоже кончала журналистский. Он парень веселый, живой, Красивый, остроумный… Я, например, всегда находила, за что его похвалить. А Манюня, при всей своей любви, не уронила доброго слова. Правда, она могла дурить от неуверенности в себе, от нелюбви к себе. Ей с самого начала казалось, что он ее недостаточно любит, что он должен ее бросить. Делать трагедию на ровном месте – это какая-то наша русская неистребимая черта… А ведь она его и сейчас любит. А ты прекрасно живешь с мужем, полностью соответствуешь его идеалам… – Вы уверены? – с досадой бросила Яна. – Вы его идеалы вычислили из того, что он пишет? Неужели вы не понимаете, что пишет он совсем не о том, потому что на самом деле он не умеет писать? Его писания не имеют отношения к его жизни, он себе образцы берет из литературы, а не из жизни. В той старой рецензии вы так и написали, хоть он этого и не понял. А я поняла и прочла его писания еще до свадьбы, думала, что сумею ему угодить. И что же? Хотите пример? Вот тут вы на кухне громко разговаривали по телефону, а мы с ним вышли из комнаты. И вдруг вы начали материться… Я почувствовала, что краснею. Это мы с Гусаровым обсуждали по телефону нашу жизнь. Но как я могла забыть, что нахожусь не дома! – И вот вы материтесь, – продолжала Яна, – а я уже думаю, что мне делать без вас. Ведь Виктор сто раз говорил мне, как он не выносит матерящихся женщин. И что же? Он показывает мне, чтобы я молчала. Никакого раздражения, ни малейшего, уж поверьте мне. Я бы даже сказала, что он почти с восторгом прошептал: «Вот дает!» И все. И все, понимаете? Или вот к нам ходит одна художница, подруга жены его сына. По-моему, она лет пять не причесывалась и года полтора не меняла одежду, но вы даже представить не можете, как он с ней носится, как он ее прямо-таки заманивает в гости. А вот теперь выясняйте его идеалы! – Ну уж! Поздно этому старому хрычу искать идеалы. Просто он у тебя зарвался, если так, – разозлилась я. – Да нет, вы не поняли. Он не ищет идеалов и не собирается меня бросать! Просто ему меня мало, и любому действительно интересному мужчине будет меня мало. Я сама это чувствую! – Яна, не нагнетай русских трагедий, посмотри на подругу Вероничку. – Глаза б мои на нее не смотрели, – зло бурчит Яна. – Вероничка из другого мира, а мне нравится в вашем. Мне нравятся ваши нищие, но щедрые подруги, нравится, как они говорят и смеются, нравится даже то, что они не в восторге от самих себя. Это при том-то, что умеют то, чего никто не умеет! К черту Вероничку. Весь вечер Яна, захлебываясь, рассказывает Виктору, где мы были и кого видели. И ее слова – не только слова. Сдается мне, что Яна ненавязчиво сватает ему писательницу Александру Сорокину. – Да ты сто раз видел ее по телевизору! У нее такое потрясающее чувство юмора. Хотя увидеть у нее только юмор мало, у нее не только юмор… – А... эта, которая эстрадная актриска! – отмахивается Виктор. Ну какой он все-таки мудак! Яна растерянно смотрит на меня, и я даю ей понять, чтобы пока прекратила этот разговор. Как-нибудь я сама заведу разговор об Але и об эстраде. Я покажу этому снобу, где раки зимуют. Я еще не продумала как, но объясню ему кое-что и насчет Али, и насчет Яны. Уж раз он меня пока слушает, выслушает и это. С Кирюшей гораздо труднее. Не прошло и пары недель После хорошей порки, как наш мальчик, прочитав «Детей подземелья», схватил с Яниного стола тысячу долларов, приготовленных совсем не для него, благополучно сбежал из дома (мы с Яной и не заметили, как) и раздал эти деньги в подземном переходе. Идеалист Виктор был в полном восторге от такого поступка пасынка. Мне пришлось объяснить не только Кирюше, но и Виктору, что так поступать негоже. – Мальчик проявил доброту… – в восторге горячился Виктор. – А за чей счет? – Но он же знает, что мы состоятельны. – Вы. Не он. – Ладно. Воспитывайте, как знаете… – в конце концов согласился Виктор. И вот опять долгие беседы, сказка о том, как один лодырь позволял матери сжигать незаработанные деньги и бросился в огонь за заработанной медной полушкой. Я объясняла, что глупо розданные деньги никого не спасут, что они оказали бы помощь лишь тому человеку, которому предназначались. – Вот вы какая, – пыхтит Кирюшка, – то сами отдаете свои деньги, то меня за это же ругаете! – Я отдала свои. Я не взяла их у мамы. И не тысячу баков. – Я больше не буду… – Он пытается броситься ко мне на шею. – Почему ты не будешь? Почему ты так легко отказываешься от любых своих поступков. Я сейчас не так зла, как была тогда, когда ты обидел нищего. Просто без спросу брать нельзя, да еще такие большие деньги… – Тыща баксов? Да у нас в классе ребята приносят и побольше. – Но, наверное, им дают родители. – Фигушки. Ребята сами берут. – И потом об этом рассказывают. – А что такого. Валяются несчитанные, где попало, вот ребята и берут. Действительно, какая-то тысяча долларов. Честный пенсионер живет на такие деньги целый год. Не нравятся мне Кирюшины соученики, но не срывать же его из школы. Совсем не обязательно, что в дармовой государственной соученики будут другие. Может, еще и похуже этих, как-никак присмотренных. Я решаю пристроить Кирюшу в какой-нибудь кружок, потому что именно в кружке моя дочь, например, получила будущую профессию. И не только профессию, все ее лучшие подруги были из кружка ИЗО, а вовсе не из школы. Но оказывается, теперь и с кружками вовсе не так просто. Везде надо платить, а потому детские коллективы будут такие же, как в платной школе. Да и что говорить о кружках, если я еще не знаю, что нравится Кирюше, к чему у него способности. Пока суд да дело, мы с ним то поем, то пляшем, то рисуем. Вместе со мной он с удовольствием занимается чем угодно, но без меня не станет ни петь, ни плясать, ни рисовать, это совершенно очевидно. Я мучительно ломала голову, выискивая Кирюшины таланты и пристрастия, а он вдруг совершенно неожиданно говорит мне: – Я сочинил стих. Хочу быть писателем. Картинка называется «Не ждали». О нет, я не смеюсь. Как говорят, чем бы дитя ни тешилось… – Читай. И он читает: Молодое дарование смотрело на меня сияющими от поэтического восторга глазами и ждало оваций. По-доброму, надо было спустить ему штанишки и долго лупить, приговаривая: «Не пиши! Не пиши!» Но я не стала обманывать его ожиданий и похвалила: – Прекрасные стихи. Удивительный мальчик. Он подхватил болезнь своего дома прямо-таки из воздуха. Но тогда что бы значили его предыдущие подвиги на ниве полной аморальности? Стоило подумать. Стоило, стоило! Как стыдно задним числом осознавать, что ты чего-то не поняла вовремя и не сделала того, что могла. На бал в ресторан «Фантом» мы с Яной и Виктором явились чуть раньше, поскольку именно они были хозяевами и должны были принимать гостей. Но Нефедов уже сиял своим присутствием, будучи «как денди лондонский одет». Яна состроила в его сторону гримасу, но подошла уже с улыбкой «чииз». Он состроил ей такую же улыбку, нагло-преднамеренно демонстрируя ее деланность. В улыбке, обращенной ко мне, издевательства не было, скорей изумление. – Слушайте, где вы отхватили такое платье? Да и мадам тоже... кто вас так одел? После его комплимента я еще больше почувствовала свою «одетость» – уверенность в себе и свободу. От Яны было просто не отвести глаз. Я еще раз подивилась Варькиному воображению: как это она, лишь взглянула на Яну, угадала стиль, цвет и фасон будущего платья. Конечно, Яне все идет, но чтобы до такой степени… Они стояли рядом и раскланивались с прибывающими гостями. Несмотря на разницу лет, они были очень красивой парой, Яна и Виктор. Казалось, Виктор родился для таких вот приемов. леса, морда чуркой с глазками, жидкие волосы, короткие ноги. Но сегодня она была одета так, что изъянов фигуры совершенно не чувствовалось. В ее силуэте даже была некоторая стройность. (Потом я узнала, что ее обшивает Варька). «Спиногрыз» был из тех молодых людей, на которых не посмотрит ни одна его сверстница. Нет, он не был малорослым и не был уродом, но в лице его сквозило такое духовное тщедушие, такая вымороченная астения и безволие, что я почти физически почувствовала влажное прикосновение его рыбьей руки, как будто и впрямь пожала эту руку. И еще я почему-то была уверена, что при всем при том этот молодой человек весьма высокого о себе мнения и выламывается перед любительницей «молодых тел» при каждом удобном случае. Нет-нет, я не из тех, кто освистывает такие неравные браки, в некоторых случаях я их даже приветствую, а в некоторых – сочувствую. Но пожирательница тел Беатриса вызывает у меня отягощение вместе со своим спиногрызом. – О! Какая феерическая вульгарность! – закатил глаза Нефедов. – Мадам Гнилова! Гнилова стояла рядом с Яной, и казалось, что она – отражение Яны в кривом зеркале. Гнилова тоже была в зеленом и тоже с кружевами. Но настоящие Янины кружева были потаенными, подшитыми с изнанки, а искусственные нейлоновые кружева Гниловой жестко топорщились снаружи, подшитые к такому же жесткому – из парчи, что ли, – колом стоящему платью. У Гниловой были светлые волосы и голубые глаза, но никому бы не пришло в голову назвать ее блондинкой с голубыми глазами, потому что волосы были тусклы, а глаза – водянисты. Копилочный ротик, почти без губ, делал ее похожей на какую-то белесую глубоководную рыбу. Может, я и зло характеризую Гнилову, но ей было хорошо за сорок, а в таком возрасте человек уже должен отвечать за свое лицо. Как же и чем она жила, если так мертво выглядела в итоге этой жизни? Бедная Гнилова. – Наверное, я кажусь вам Собакевичем? – сказал Нефедов. – Я сама себе кажусь Собакевичем, – вполне искренне ответила я, умолчав, однако, о том, что ему как-то не с руки высмеивать своих коммерчески выгодных писак, которых он приводил мне в пример. Не могу себе представить, чтобы старик Семенов вот так издевался за спиной ненавистных ему идеологически выдержанных авторов, которых должен был печатать. Он молчал даже не из страха перед ними, а из стыда за свою беспомощность. А ведь Семенов не мог печатать то, что хотел. Все понимали, что в некоторых случаях он имел право на ненависть и отвращение, однако он молчал о своей ненависти, раз уж не мог помешать порядку вещей. А ведь и тогда была масса прожженно-циничных редакторов, которые, печатая, презирали и высмеивали, прогибаясь и угодничая при этом. – А вот наш классик Петров… – ухмыльнулся Нефедов. «Классика» Петрова я читала, не догадываясь, что это Саша Петров, тот самый, которому я давала рекомендацию в Союз писателей и с которым в общем-то дружила. Талант его никуда не делся и сейчас, он писал вполне приличные детективы, по-прежнему заботясь о том, чтоб сочинения его имели смысл и толк. – А чем вам не угодил Петров? – спросила я. – Ленивый совок, который ценит каждое свое слово. – Ну, конечно, не разводит копеечную историю на тысячу авторских листов, как это у вас теперь принято. – Так вы считаете, что он действительно умеет писать? – Да. Умеет. И очень хорошо. А вам этого, я вижу, не надо? Нефедов промолчал, но не отошел от меня. Почему-то он считал, что должен стоять рядом и представлять мне всех гостей по мере их прибытия. – Старик Прокофьев со своей мадамой. Владелец заводов-борделей-пароходов. Сибирский плебс много лет знал его под кличкой Стальной. – Стальной? – невольно вскрикнула я, но тут же пожалела об этом. – Вам это о чем-то говорит? – Нет, – ответила я, может быть, чересчур резко. Но та кличка мне о многом говорила. Я внимательно смотрела на Прокофьева, но не могла сказать с уверенностью, тот ли это Володя Стальной, которого я знала почти тридцать лет тому назад. Помню, он прислал письмо на двух десятках страниц после выхода первой моей книги. Это был поразительно грамотный и точный литературный разбор. Я, разумеется, ответила, не очень-то разбираясь, что означал обратный адрес Володи Стального. Переписка продолжались года два, пока он не явился собственной персоной. Я тогда жила в коммуналке, и все соседи, которые хоть краем глаза видели Стального, долго не могли успокоиться, расспрашивая, кто это и зачем приходил. Это при том-то, что ко мне ходили десятками – и муха, и жаба. Мирные обыватели храпели и били копытом при виде этого дерзкого, красивого и даже внешне опасного волчары. Он был у меня пару раз, а потом сказал: – Дружить домами не будем, потому что у меня никогда не будет дома. Об одном тебя прошу: не верь таким, как я. Не пускай нас в дом. Ты слишком молода и благородна, чтоб понимать, кто мы такие и что мы знаем. Наш опыт тебе не нужен, он запредельный. И больше он не пришел и не написал ни разу. Покойный Гриша Сурков, следователь, навел о нем справки и, как всегда назидательно, сказал мне, что быть подружкой этого человека не только неприлично, но и опасно. – Но он же все понимает! – воскликнула я. – Ни один из вас, кроме Гусарова, никогда так меня не понимал! – Он-то тебя понимает… Да что тебя понимать, Женечка! Он ее, видите ли, понимает! А ты его понимаешь? В его тридцать пять за ним семнадцать лет тюрьмы! Даже я не могу себе до конца вообразить, что такое тюрьма. Спроси Гусарова – он никогда не скажет тебе полной правды. А ведь он сидел не столько и не за то, за что сидел Стальной. – И все равно он благородный! Он сам ушел, он сам сказал мне, как к нему относиться. – Ему это недорого стоило. Потом у меня изредка появлялись поклонники из мест не столь отдаленных, я спрашивала их о Володе Стальном. Те, кто что-то о нем знал, испуганно замолкали, услышав мои вопросы. Теперь я понимаю, что заигрывать с уголовниками типа Стального не следует, теперь у меня уже хватит воображения, чтобы действительно бояться таких и самого воздуха вокруг них. Но все равно в глубине души я вспоминаю Стального добром, по крайней мере – с уважением. И вот теперь я разглядываю Прокофьева, стараясь понять, не тот ли это Стальной. Стальные зубы, в свое время давшие ему эту кличку, отсутствовали, но фарфоровые были настолько явно фарфоровыми, что ничего не стоило предположить их недавнее происхождение. У того были дерзкие, неукротимые глаза (их цвета не помню: то ли серые, то ли зеленые, то ли желтые). У этого глаза были усталые, несколько хмурые. Явно совпадала только тигриная грация движений, но опять же мало ли красивых мужчин, неосознанно освоивших такую повадку? Тому Стальному должно было быть немногим за шестьдесят, этому лет на пятнадцать меньше, или просто он потрясающе сохранился. – Какое он имеет отношение к вашему издательству? – Ну у него есть еще и типография. Он кент Папы Вити. – Разве Виктор Аполлонович не знает о его прошлом? – А откуда вы знаете о его прошлом? – Так ведь кличка… – Ах, кличка… Ах да, кличка. А по-вашему, Папа Витя хоть что-нибудь знает о людях? Он же никогда не жил в реальной жизни. И вот тут Нефедов был прав. «Мадама» Прокофьева была очень красивой женщиной, немногим уступающей Яне. А может, она просто была не столь удачно одета. Прекрасное лицо с высокими скулами и чуть раскосыми зеленоватыми глазами очаровало меня спокойным достоинством. «Ни взора наглого для всех…» Тот Стальной очень хорошо разбирался в женщинах, а потому мог выбрать такую, впрочем, с разницей в тридцать лет он мог и ошибиться, я наблюдала такие ошибки и у очень умных мужчин. Потом гость повалил косяком. Нефедова отвлекли, окружили какие-то люди. Три дамы подошли ко мне с одним и тем же вопросом: – А вы что тут делаете? Томская задала этот вопрос в своей надменной манере, но я не обиделись. Этот тон был ей свойствен даже тогда, когда она жила у меня из милости на кухне. Люди, напрочь лишенные чувства собственного достоинства, почему-то всегда считают нужным разговаривать либо надменно, либо униженно. Третьего не дано. – Я? Я присматриваю за столовым серебром, – ответила я. – Знаешь, эти новые писаки… Получив по мозгам, Томская вспомнила о былой дружбе. – Тетя Женечка! Я бы так хотела зайти к вам и показать свой новый роман… Я хотела сказать, что давно не подаю на бедность, но сдержалась. – Я не разбираюсь в новых жанрах, так что прости, Элла. – А вы что тут делаете? – В тоне Гниловой было превосходство человека, наконец-то добившегося справедливости. Она, Гнилова, справедливо процветает, а ее гонители, как и положено, прозябают в безвестности. Она даже не понимала, что; я не была ее гонительницей, что я терпела ее и щадила. Вот уж она бы ни при какой погоде не щадила никого. Я, радуясь, что теперь могу не щадить ее, нарочито хамским тоном ответила:, – Пожрать пришла! – после чего сбежала от Гниловой. – А вы что тут делаете? – Беатриса осталась при всех своих правах быть там, куда посторонним вход воспрещен. Для нее почти ничего не изменилось, а если и изменилось, то только к ее пользе. Раньше, будучи партийной чиновницей, она все-таки побаивалась быть особенно высокомерной и пренебрежительной. Ей приходилось притворяться. Но и мне приходилось притворяться, потому что к тому времени, когда мы с ней познакомились, я уже знала, что такое обком и обкомовские дамы. Теперь она уже не обязана была хотя бы казаться приличной. Но и я тоже ее не боялась. – Я? Что делаю? Поесть пришла, что мне теперь остается. Такая у меня теперь зоология. Конечно же, она ни на секунду не забывала унижения, которое схлопотала тогда от Килькина, но только теперь могла со мной рассчитаться. По-хозяйски демонстрируя своего «спиногрыза», она сказала; с самодовольным прищуром: – Что-то платье на вас знакомое… Я уже сто лет вижу его на Сорокиной, а теперь вот на вас. – А вы по-прежнему надзираете над нами своим недреманным оком? Я польщена. Моя социальная ненависть нисколько ее не смутила, ее «спиногрыза» тоже. А вот мне стало неловко из-за своих внезапно прорезавшихся чувств, – Мамочка, там уже садятся за стол, – тоном избалованного ребенка сказал «спиногрыз». Меня чуть не вытошнило. Беатриса отошла от меня и тут же шагнула в какую-то толпу гостей, где была принята с почетом и уважением. Карточка с моей фамилией оказалась во главе стола, рядом с карточкой Виктора, и, таким образом, мое желание скрыться в толпе не удовлетворилось. С другой стороны, сидеть рядом с ним было лучше, чем с кем бы то ни было другим, я чувствовала себя при нем защищенной. Рядом с Яной, напротив меня, сел Прокофьев. Я изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, но ничего не могла поделать – хоть боковым зрением, но присматривалась. Поняла с уверенностью лишь одно: этот Стальной в любом случае принадлежал к тому же человеческому типу, что и тот. Волчара. Красивый, умный и опасный волчара. Началось юбилейное словопрение, к которому я не прислушивалась. Продолжала скользить взглядом по длиннющему столу. Удивительно, но, встретившись со мной взглядом, некоторые кивали и улыбались. Что ж, я столько лет была на виду. Пили за Виктора, за Нефедова, за редакторов и писателей. Мелькали вспышки фотографов, была телевизионная камера. Очевидно, я тоже постоянно попадала в объективы, потому что сидела рядом с Виктором, но в какой-то момент мне почудилось, что снимают именно меня, и мне это не понравилось, напугало. Боюсь, что довольством и приветливостью моя физиономия не отличалась, и кому-то при взгляде на меня могло показаться, что я до смерти завидую этим самым другим именам. Народ за столом оказался весьма ушлым и пристрелянным насчет выпивки. Любил не слушать, а кушать, и потому очень скоро все вокруг зашумело, задвигалось и начало взрываться смехом. Передо мной вдруг оказался микрофон, и голос позади меня с нарочитой серьезностью произнес: – Евгения Ивановна, как вы относитесь к новой литературе? – Я не знала, что литература бывает еще хуже советской. Я обернулась к Нике Тубасовой, которую не видела уже сто лет, и уперлась носом в телекамеру. – Уберите камеры, меня линчуют за такую морду поклонники Гниловой! Оператор со смехом убрал камеру, Ника обняла меня. – Почему, quot;собственно, морда? В детстве вы не обещали так расцвести, – сказал позади меня Стальной. Ну конечно, это был Стальной, именно тот самый. Я обернулась к нему и увидела волчью улыбку, оскал, явно выдававший всю его уголовною судьбу. В его улыбочке, обращенной ко мне, была толика снисходительного презрения, толика провокации и проверки на вшивость. Но если тогда, в юности, я бы, несмотря на предостережения друзей, все же предложила бы ему дружбу, не вздумай он от нее отказаться, то теперь поезд ушел. Заискивать перед криминальным авторитетом? Ну уж нет! Глядя ему в глаза, я сказала: – Простите, не имею чести… – О, вы меня не знаете. Это я следил за вашей литературной судьбой. Когда-то у меня было на это время. Много времени. – Женечка, познакомься, это Володя Прокофьев! – встрял Виктор, с любовью глядя и на меня, и на Стального. Мне пришлось пожать руку Стального, и я увидела изумление Виктора, заметившего, что Стальной мне подмигнул. – Пошли с нами, мы закончили, – позвала меня Ника, и мы пошли к столику', накрытому отдельно для прессы. – , – Слушай, Стальной тебя знает… – сказала Ника. – Не имею чести, – повторила я. На первой раз Ника проглотила это, но через десять минут, уже выпив, сказала: – Какая-то ты стала испуганная, осторожная. Не то что раньше… Все распоясались, а ты испугалась. Представляете, меня из-за нее чуть с работы не уволили. Несла, что хотела, а я не уследила. Я-то думала, что ты окажешься в первых рядах демократов. – Я не демократ, я демос… Пресса расхохоталась, и я почувствовала себя уютно, среди своих. Народ между тем уже вставал из-за стола, бродил по залу. На возвышении для оркестра появились музыканты. С актуальнейшим на сегодняшний день вопросом подошел –Саша Петров: – А ты что здесь делаешь? У него этот вопрос прозвучал совсем не так, как у трех дам. Саша скорее удивлялся, как это я снизошла до такого дурного общества, на что мне и пришлось рассказать ему о своей теперешней жизни. – Ну Папа Витя тебя не обидит… Хотя тебе, наверное, приходится иметь дело с его женой? – Жена тем более не обижает. – Ну если она при своей красоте еще и человек хороший, то таких просто не бывает. – Вот и мы с Алей Сорокиной сломали голову, как она такая получилась. – Дядя Витя заслужил, – усмехнулся Саша. – Знаешь, иногда я думаю, что писатели сочиняют своих жен. Правда, насчет писательства Папа Витя не того... как бы это сказать? Ну у него не должно воплотиться, потому что он ничего не знает о женщинах и не может их себе даже представить; у него они такие, каких не бывает! А мы вот все носимся с драмами и трагедиями – у нас и в жизни драмы и трагедии. – А как у тебя с Нефедовым? – спросила я. – Взаимно, – рассмеялся Саша, а потом вдруг очень серьезно добавил: – Знаешь, будь я каким-нибудь национал-патриотом, я бы заподозрил, что Нефедов во главе заговора против русского народа. Он печатает все самое гнусное, самое грязное и лакейское. – Это, наверное, из коммерческих соображений? – Черта с два! У нас есть спрос на любую литературу – и на Гнилову, и на Достоевского, и на Томскую, и на Джойса. Он выбирает Гнилову и Томскую, распродает, а потом он может с чистым сердцем лгать, что это успех этой нечисти – истина в последней инстанции. Он не говорил тебе, что тебя отверг компьютер? Обычно он говорит приличным людям именно это. Естественно, компьютер тебя отвергнет, если ты в него даже не внесен. – Но зачем он так? – По-моему, из презрения к людям. – А почему Виктор ему позволяет? – Ты лучше спроси, как это Нефедов изредка позволяет что-то Папе Вите? – Разве не Виктор хозяин? – Издательства? Нет. Мишка, это покойный сын Виктора, дружил с Нефедовым с первого класса. Он-то дружил, да только не подумай, что Нефедов с ним тоже дружил, он ни с кем не дружит. Мишка был прекрасный парень. Я познакомился с ним два года назад вот на такой же тусовке. Мы тогда с ним жутко налимонились, а потом еще два дня пили у него. Он такой же прекраснодушный идиот, как Папа Витя, только, в отличие от отца, у Мишки сказался финансовый талант. Да что там финансовый гений! Он без матери остался рано, да еще с таким папашей, как Виктор. Ну Мишка научился вертеться. Папочка любил книги. Мишка присмотрелся и лет с пятнадцати спекулировал книгами. Относительно дешево скупал, относительно дешево продавал. Как бы то ни было, а на квартиру себе сообразил. Потом, уже в наши времена, рискнул квартирой, сменялся снова в коммуналку, купил пару ларьков. Опять относительно дешево покупал и относительно дешево продавал. Он всегда знал, сколько дать и сколько спросить. У одних в ларьках все гнило, а он выгадывал за счет оборота, хоть продавал дешевле. Потом пошел деньги крутить, и его ни разу не обломали – всегда успевал нажиться и слинять вовремя. А там уж понеслась душа в рай – какие-то бензоколонки, машины, авторемонтные станции. А издательство он Папе Вите пополам с другом Нефедовым подарил. Считал папу писателем, а Нефедова знатоком. – Почему – знатоком? Какое у Нефедова образование? – Выперли за жестокую драку с юридического, даже папа-идеолог не мог ничего поделать. Но Мишка Нефедова боготворил. В семье Нефедовых Мишку привечали, он летом у них на даче жил. Они могли привечать его и из выгоды, держать его около сыну ли как пример для подражания. Уж ты меня знаешь, я человек недоверчивый и не такой глупый, но даже я верю, что Мишка был хороший мужик, честный. Ну то есть относительно. Конечно, наверное, и взятки давал при всяких там оформлениях своих дел, и с братвой договаривался, но сам никого не давил, ручаюсь. У него еще был такой талант – никогда не наступать на чужие мозоли и не быть ни у кого бельмом на глазу. Ни пальцев веером, ни бахвальства – он совершенно правильно боялся вызывать в людях зависть к себе, его любили. Наверное, все любили, кто знал. Кроме Нефедова, разумеется. – Почему – кроме Нефедова? – И ты считаешь себя знатоком человеческих душ? Да ты хоть на секунду можешь представить, чтоб самодовольный, надменный обкомовский сынок простил какому-то Мишке его удачу? Да он же никого за людей не держит, ни оптом, ни в розницу. Ни читающую публику, ни тебя лично. Это было похоже на правду, а потому я почувствовала в Нефедове какую-то опасность для Виктора. Вернее, усугубились мои прежние подозрения, возникшие стразу после знакомства с Нефедовым. Между тем наш столик обрастал народом. Подошла Манюня, за ней Женечка Свиридов. Женечка был из семьи классных переводчиков со всех существующих в природе языков. Но он переплюнул своего деда и родителей, о нем всерьез заговорили как о мастере, когда ему было лет двадцать с небольшим. Сейчас ему было за тридцать. В нем прямо-таки не правдоподобно совмещались знания, ослепительная красота и удивительная по нашим временам неиспорченность. Не знаю уж, по причине ли хороших манер или из искренней симпатии к людям, но он умел смотреть так внимательно и сочувствующе, так умел слушать других, что ему прощали красоту и талант даже ревнивые, завистливые мужики. О женщинах я даже не говорю. Разумеется, Женечка тоже спросил меня, что я тут делаю, отчего мы с Сашей расхохотались. Удивительное дело, я почувствовала себя в своей тарелке, потому что находилась среди молодых, талантливых и достойных людей. Те, другие, сбившиеся на другом конце зала, богатые и разодетые, показались мне неживыми, ненастоящими. Новые русские, блин! Комсомольская сволочь, обкомовская потаскуха и вор-рецидивист. Впрочем, Стальной-то как раз был мне по-прежнему симпатичен, и я ничего не могла с этим поделать. По крайней мере, мне в молодости казалось, что он очень умен. Надо перечитать его письма, если только они сохранились. Женечка Свиридов пригласил меня на танец, и я намерена была танцевать от души: скромная роль моего платья была исчерпана, и я собиралась продемонстрировать нескромную. В толпе танцующих мне бросилась в глаза Беатриса, которая, встретившись со мной взглядом, аж побелела от злости. Наверное, она сравнила Женечку со своим «спиногрызом» и была уязвлена в самую середку своей души. Или тела? Музыка кончилась очень быстро, и Женечка шепнул мне: – Спляшем еще, ваше платье надо показать как следует. – Как сказал Лев Толстой, маленькую любовь разлука гасит, а большую раздувает… Дура такая, не прекратила своих пошлых афористических высказываний! Я обернулась, ожидая увидеть Яну, но увидела не Яну, а жену Стального. Но и Яна с Виктором были тут же, рядом. Яна, как и я, услышала высказывание красавицы и поняла, что я тоже слышала. Это смутило ее настолько, что она даже покраснела. Интересно, в чем все-таки дело? Потом я уже только об этом и думала. Перед тем, как начался скандал, мы танцевали с Виктором. – А у тебя тут, оказывается, много друзей… – сказал он. – – И врагов тоже. – Кто? – удивился он. Ну не могла же я рассказывать ему про Беатрису? Тем более что меня саму поражала юношеская ненависть, которую я к ней испытывала. Я давным-давно считала себя неспособной на такие сильные, острые чувства. Конечно же, сейчас модно говорить о не праведной зависти, которую испытывают неудачники вроде меня к таким процветающим и деловым людям, как Беатриса. Мы, дескать, ничего не хотим и не умеем, а они – новые. Хорошенькие новые. Какая власть – такая и масть. Дерьмо всегда наверху. – Ты про наших великих писательниц? – спросил Виктор. – Им моя ненависть не по рангу. – Тогда не знаю даже, на кого и думать. Кругом такие милые люди… Вот взять хотя бы Беатрису.. – А чем она занимается, и почему ты ее пригласил? – С ней имел дело мой сын. Она в какой-то лицензионной комиссии, что ли… – Понятно. Хлебное местечко? – Ну что ты. Зачем так плохо думать о людях? Боже, дай мне силы быть такой дурой, чтобы обо всех думать хорошо! Да Беатриса не могла после банкета не взять в сумочку со стола оставшиеся пирожные. Испытывала, конечно, неловкость, но хватала под презрительные взгляды обслуживающего персонала. – А уж Владимир Иванович… – Кто он по профессии? – Строго говоря, не знаю. Но он так понимает в литературе. Он всегда поддерживал моеquot; направление в издательском деле. У него типография и сеть книжных точек. Восточная средневековая проза, классика – все это печатал он. Быстро, качественно и дешево. Благодаря ему я не прогорел, как предрекал Нефедов. Стальной и правда, наверное, был умным. Да и в литературе подковаться время у него было. Я много раз выступала в тюрьмах, а однажды месяц провела в тюремном поселении, куда меня вызвал опер Леха. Достоевский когда-то правильно сказал, что самое живое и умное в России упрятано в тюрьмы. По крайней мере, хорошо начитанных мужчин я встречала именно там. В пользу Стального говорило то, что он предпочел отмывать свои деньги, известно как заработанные, именно в книжном бизнесе. И вот тут раздался шум: звон разбитой посуды, женский крик и мужские злобные ругательства. Все поспешили к месту скандала. Я уже говорила, что Нефедов производил впечатление человека достаточно цивильного: умные живые глаза, умение держаться. Но сейчас я с трудом его узнала в разъяренном звере, выкрикивающем омерзительные оскорбления. – Жрать пришел, козел продажный? Нах, голодранец. Пошел нах! Да я тебя урою пах, сука! Нефедова держало сразу несколько человек. Саша Петров, комсюк Софронов и парочка мордоворотов из охраны. В руках этих довольно крупных людей Нефедов казался совсем тщедушным, но я не могу сказать, что им приходилось легко. Он кусал их, бил ногами и производил впечатление бесноватого. Его била такая нечеловеческая злоба, какая нормальным людям и не снилась. И на кого же была направлена эта злоба? На Женечку Свиридова, который вряд ли стал бы его провоцировать. Женечка стоял напротив Нефедова, бледный, но скорее изумленный, чем разгневанный. В его взгляде была какая-то брезгливая жалость, но не ненависть. Под шумок, якобы защищая Женечку, на нем с воплями повисла Гнилова. Эта омерзительная сцена длилась и длилась, пока к Нефедову не приблизился Стальной с фужером коньяка в руке. Спокойно и жестоко он плеснул коньяк в лицо Нефедова, и, когда тот смолк, растерянный от боли, Стальной сказал во внезапно наступившей тишине: – Цыц, отморозок! Я этого не люблю. Тишина все ширилась, ширилась. За тоном Стального стоял такой страшный, дремучий опыт, что многие поежились. Нефедова освободили. Он, ни на кого не глядя, прижав руки к лицу, быстро вышел из банкетного зала. – В чем дело? – спросила я у Саши. – Неужели непонятно? Я ведь тебе об этом уже говорил! Женя объяснял Манюне смысл какой-то английской идиомы, и Нефедову не понравилось его произношение. Саша расхохотался, а я опять задумалась о природе ненависти. Моя ненависть к Беатрисе казалась на фоне чувств Нефедова просто легкой неприязнью. Но ведь это Женечка должен его ненавидеть, потому что Нефедов занял Женечкино место в мире и попирал его достоинство, заставляя трудиться на себя за гроши! Разумеется, Женечка не любил Нефедова, но ведь Нефедов-то его смертельно ненавидел! За знания, за красоту, за талант! После этой сценки веселье, разумеется, пошло на убыль, а вскоре и время банкета подошло к концу. Мы как хозяева должны были уйти последними. Рассчитаться за битую посуду, наградить официантов. С нами остались Стальной с женой. У него была громадная машина с шофером, и он собирался отвезти нас домой. В машине шел легкий светский разговор, в котором так успешны дамы. Щебетала, в основном, жена Стального Маша. Среди прочего она сказала: – Конечно, писательницы были одеты ужасно. Но ведь это признак таланта. Они профи. – Когда я слышу профи, то почему-то могу представить себе только киллера. Оба эти слова скрывают грязь и продажность, но считаются модными словами, – со смешком сказал Стальной Маше. – Ну, вот какой-то ты! Вечно надо мной смеешься! А как надо было сказать? Профессионалки? – А когда говорят профессионалки, то ничего, кроме проститутки, внутренним взором не вижу. Бедная красавица заткнулась, а Стальной, почувствовав ее обиду, прижал жену к себе и мягко произнес: – Давайте не будем вспоминать белую обезьяну. Когда мы подъехали к нашему дому, Стальной тоже вышел из машины и, отведя меня в сторонку, тихо проговорил: – Знаешь, Женечка, теперь я для тебя безопасен. Мало ли, будет нужда – свистни. Виктор, разумеется, заметил наши особые отношения и дома сейчас же спросил: – Ты была раньше знакома с Владимиром Ивановичем? – Да. Он хорошо разбирался в литературе и тогда. Мне стало жалко Виктора за то, что он любит людей потому, что не знает их. И жалко себя, потому что, все о людях зная, я люблю их, сопротивляясь своей любви. Наутро мне надо было позвонить Але, чтоб вволю посплетничать о вчерашнем празднестве. Я сняла трубку и услыхала голос Яны, говорящей по параллельному телефону. Обычно в таких случаях я вешаю трубку, но тут услышала фразу, которая заставила меня слушать дальше. – Но она же писательница! – с необъяснимым напором увещевала кого-то Яна. – Она понимает в словах. Она натолкнула меня на эту мысль, и я очень многое поняла и вспомнила. – Я не знаю никакую Сову – выкрикнул голос жены Стального Маши. – Да-а? А откуда ты тогда знаешь, что Сова – она? – Ну раз Сова, то ясно, что это не он. – Предположим. Но почему тогда ты сделала ту же ошибку, что и я? Почему ты приписала Льву Толстому то, чего он отродясь не говорил? Одна моя знакомая, тоже из учениц, нашла книжку, где есть эта цитата. Это сказал не Лев Толстой, а Бюсси Рабутек. – В гробу я видела Бюсси, а рядом с ним Рабутека. Его никто знать не знает. И вообще, кому какое дело, если я ошиблась? – Это Сова ошиблась и дала не правильную распечатку. С ней вместе ошиблись не только мы с тобой, но и другие. И среди тех, кто так ошибается, что-то стало неспокойно. Если ты думаешь, что кто-то способен бескорыстно устраивать твою судьбу… – Я не знаю никакой Совы. – Хорошо, хорошо, не знаешь. Но я тебя по-дружески предупреждаю – не говори ты афоризмов. Я вдруг поняла, как глупо мы выглядим, когда вещаем эту ахинею. Ведь мужик-то у тебя умный… – Твой не глупей. – Я его люблю не за это. – Так уж любишь? – А ты разве нет? – Спроси что-нибудь полегче. А кстати, мне про твою писательницу интереснее другое: что она так нос задирает и почему мужики так к ней относятся? Что-то я ее книжек не видела и про нее ничего не слыхала. А уж понтов-то! – Это у нее понты? Это у тебя понты, когда ты говоришь: «Я не читала!» А я читала… – Да? Ну тем более. И как ты ее в доме терпишь, твой ведь тоже перед ней пластается. Никому не нужная старуха. – Ох, услышала бы тебя Сова! – И чтобы она сказала? – Посоветовала бы тебе не приуменьшать значение других женщин. Тем более если твой муж намного старше этой женщины. – Чем они старше, тем меньше любят старух. Скорее молоденький купится на ее интеллект… – Это разумно, конечно. Клюнут-то вперед на нас с тобой, а вот разговаривать с нами… Он ведь тебя вчера дважды обломал. – Ну захотелось понравиться. Но все-таки я жена и хозяйка и могу ее нанять в прислуги, и она будет служить за кусок хлеба. – Ля-ля-ля! Осторожнее, подруга. Чем выше лезет обезьяна, тем больше виден красный зад! – Что-то я тебя совсем не узнаю. Ты что, с печки упала? – Мне противно, что ты никому не веришь… Тут раздался тихий свист-шип – вот-вот должны были забить часы в моей комнате. Я быстро бросила трубку. Если не хочешь услышать неприятного – не подслушивай. Я стояла в растерянности, с горящими, будто нахлестанными щеками. Впрочем, а что такого было сказано, чего бы я не знала? Да, я бабушка и тем горжусь. Вполне вероятно, что вчера я чуток расшалилась в компании молодых людей и выглядела смешно. Но ведь я не молодилась, я всегда такая. Но в тоне этой младокошки прозвучала откровенная ревность. Она бы так не говорила, если бы я действительно была такая уж старуха. А главное – преданность Яны, как она меня защищала! Я давно уже не только уважала, но и любила Яну, и вот вдруг оказывается, что моя любовь взаимна. Почему бы и нет? Разве я не знала, что в этой жизни устроено так, что любовь можно получить только в ответ на любовь? Но именно потому, что я полюбила Яну, меня так насторожил этот странный, непонятно о чем, разговор. Что-то таилось в Янином напоре на приятельницу, будто она хотела добиться, достучаться до нее с целью... предупредить? Что за учебное заведение во главе с Совой? Кто такая Сова? Что творится вокруг воспитанниц Совы? Почему жена Стального от нее отрекается и врет? (А она врет, уж это я почувствовала). Никогда в жизни я не бывала в таком богатом и таком самодовольном обществе, в каком побывала вчера. Жратва, питье, шмотки, ворочанье капиталами и людьми – все у них, все на них. Но они еще ох как не привыкли к своему положению и состоянию, все не знают, на каком они свете и как им вести себя. Протоколом их поведения служат разве что дешевые мерканские фильмы, сценарии которых написаны мерканскими миссис Гниловой и мисс Томской, которых б высшее общество никогда и не пустят. Потому рядом с нищим Женечкой Свиридовым, Сашей Петровым, Манюней эти люди и выглядят такими псевдецами. Такое ощущение, что и развиваться они будут не по законам жизни, а по законам, дурного Голливуда, где может случиться все, чего не бывает. Чужие кошмары становятся нашей реальностью. Если я до этого разговора испытывала к этим новым людям всегда присущее мне любопытство, то теперь это любопытство стало тревожным и более пристальным. Вечером того же дня позвонила Вероника и сказала, что хотела бы поговорить со мной о покупке моей квартиры. – Значит, Казбек созрел… – протянула Яна. – Но разговаривать с ними буду я, а не вы. А пока посмотрим, что бы вам купить вместо своей квартиры. И мы начали смотреть… |
||
|