"Осада Лондона" - читать интересную книгу автора (Джеймс Генри)

3

«Elle ne se doute de rien» [она идет напролом (фр.)], — сказал себе Литлмор на обратном пути из отеля и вновь повторил эту фразу, говоря о миссис Хедуэй с Уотервилом.

— Ей хочется стать респектабельной, — добавил он, — только у нее ничего не выйдет, она слишком поздно взялась за это; хорошо, если она станет полуреспектабельной. Но поскольку она не будет знать, когда она грешит против респектабельности, это не имеет значения. — И далее принялся доказывать, что в каких-то отношениях она неисправима: ей не хватает деликатности, не хватает сдержанности, не хватает такта; она может сказать вам: «Вы меня не уважаете!» Как будто женщине пристало так говорить!

— Это зависит от того, какой смысл она вложила в эти слова, — Уотервил любил докапываться до смысла вещей.

— Чем больше она в них вложила, тем меньше ей следовало говорить так, заявил Литлмор.

Однако он вновь посетил отель «Мерис» и на этот раз взял с собой Уотервила. Секретарь дипломатической миссии, которому не часто доводилось близко соприкасаться с дамами столь неопределенного положения, ждал, что ему предстоит увидеть весьма любопытный экземпляр. Конечно, он шел на риск, она могла оказаться опасной, но в общем-то чувствовал себя спокойно, ибо предметом его привязанности в настоящее время была Америка, во всяком случае, государственный департамент, и он не имел никакого намерения им изменять. К тому же у него был свой идеал привлекательной женщины молодой особы, транспонированной в совсем иной тональности, нежели эта сверкающая, улыбающаяся, шуршащая шелками говорливая дщерь Юго-Запада. Женщина, которой он отдаст свое сердце, будет безмятежна и неназойлива, она не станет на вас посягать, будет порой предоставлять вас самому себе. Миссис Хедуэй была чересчур вольна, фамильярна, слишком непосредственна, она вечно взывала к вам о помощи или вменяла что-нибудь в вину, требовала объяснений и обещаний, задавала вопросы, на которые надо было отвечать. Все это сопровождалось тысячью улыбок и лучезарных взглядов, подкреплялось прочими приятностями, отпущенными ей природой, но в целом бывало слегка утомительно. У миссис Хедуэй, несомненно, было очень много очарования, бесконечное желание нравиться и замечательная коллекция нарядов и украшений, но она была слишком занята собой и пылко стремилась к заветной цели, а можно ли требовать, чтобы другие разделяли ее пыл? Если она хотела проникнуть в высший свет, то у ее друзей-холостяков не было никаких оснований хотеть ее там увидеть, ведь именно отсутствие светских условностей и привлекало их в ее гостиную. Без сомнения, она сочетала в своем лице сразу нескольких женщин, — почему бы ей не удовольствоваться такой многоликой победой? С ее стороны просто глупо, заметил Литлмор Уотервилу, рваться наверх, ей бы следовало понимать, что ей куда уместнее оставаться внизу. Она чем-то раздражала его; даже ее попытки воспарить над собственным невежеством — исполнившись критическим жаром, она расправлялась со многими произведениями своих современников смелой и независимой рукой — заключали в себе некий призыв, мольбу о сочувствии, что, естественно, не могло не вызывать досаду у человека, не желавшего беспокоить себя и пересматривать старые оценки, освященные многими и в какой-то мере нежными воспоминаниями. Несомненно, у миссис Хедуэй была одна прелестная черта: в ней таилось множество сюрпризов. Даже Уотервил не мог не признать, что его идеалу женщины не повредит, если к безмятежности подмешать толику неожиданности. Спору нет, существуют сюрпризы двоякого рода, и не все они приятны без оговорок, а миссис Хедуэй одаряла ими поровну. Она поражала внезапными восторгами, эксцентрическими восклицаниями, ставящей в тупик любознательностью — дань утонченным обычаям и возвышенным удовольствиям, к которым с таким опозданием приобщается человек, наделенный склонностью к комфорту и красоте и выросший в стране, где все ново и многое безобразно. Миссис Хедуэй была провинциальна — чтобы это увидеть, не требовалось особой прозорливости. Но в одном она была истинная парижанка — если это можно считать мерой успеха, — она все схватывала на лету, понимала с полуслова, из каждого обстоятельства извлекала урок. «Дайте мне время, и я буду знать все, что нужно», — как-то сказала она Литлмору, наблюдавшему за ее достижениями со смешанным чувством восхищения и грусти. Ей нравилось называть себя бедной дикаркой, которая стремится подобрать хоть крупицу знания, и эти слова производили изрядный эффект в сочетании с ее точеным лицом, безукоризненным туалетом и блеском ее манер.

Один из преподнесенных ею сюрпризов заключался в том, что после первого визита Литлмора она не упоминала более о миссис Долфин. Возможно, он был к ней крайне несправедлив, но он ожидал, что миссис Хедуэй станет заговаривать об этой даме при каждой встрече. «Если только она оставит в покое Агнессу, пусть делает все, что угодно, — заметил он Уотервилу со вздохом облегчения. — Моя сестра и смотреть на нее не захочет, и мне было бы очень неловко, если бы пришлось ей об этом сказать». Миссис Хедуэй ждала от него помощи, она показывала это всем своим видом, но пока не требовала никаких определенных услуг. Она выжидала молча, терпеливо, и уже это одно служило своего рода предостережением. Нужно сознаться, что по части знакомств ее перспективы были невелики — единственными ее посетителями, как выяснил Литлмор, оставались сэр Артур Димейн да они с Уотервилом, два ее соотечественника. Она могла бы иметь и других друзей, но она очень высоко себя ставила и предпочитала не водить знакомства ни с кем, если не может завести его в самом лучшем обществе. Очевидно, она льстила себя мыслью, что выглядит жертвой собственной разборчивости, а не чужого небрежения. В Париже было множество американцев, но ей не удалось проникнуть в их круг: добропорядочные люди к ней не шли, а других она сама ни за что бы не приняла. Она точно знала, кого она желает видеть и кого нет. Всякий раз, приходя к миссис Хедуэй, Литлмор ожидал, что она спросит его, почему он не приводит к ней своих друзей, и даже приготовил ответ. Ответ этот был достаточно неубедителен, ибо состоял в банальном уверении, что он хочет сохранить ее для себя одного. Она, бесспорно, возразит, что это шито белыми нитками, как оно в действительности и было, но дни шли, а она все не требовала от него объяснений. В американской колонии в Париже много благожелательных женщин, но среди них не было ни одной, кого Литлмор решился бы попросить нанести ради него визит миссис Хедуэй. Вряд ли он стал бы после этого лучше к ним относиться, а он предпочитал хорошо относиться к тем, к кому обращался с просьбой. Поэтому миссис Хедуэй оставалась неизвестной в salons [салонах (фр.)] авеню Габриель и улиц, окружавших Триумфальную арку[9]. Литлмор лишь изредка упоминал о том, что здесь, в Париже, живет сейчас очень красивая и довольно эксцентрическая уроженка западных штатов, с которой они были очень дружны в прежние времена. Звать к ней одних мужчин он не мог, это лишь подчеркнуло бы то, что дам он не зовет, поэтому Литлмор не звал никого. К тому же была некоторая — пусть и небольшая — доля правды в том, что он хотел сохранить ее для себя: он был достаточно тщеславен и не сомневался, что нравится ей значительно больше, нежели ее англичанин. Однако ж ему, разумеется, и в голову не пришло бы жениться на ней, а англичанин, по-видимому, только о том и мечтал. Миссис Хедуэй ненавидела свое прошлое, она не уставала твердить об этом таким тоном, словно речь шла о каком-то привеске, досадном, но привходящем обстоятельстве того же порядка, что, скажем, слишком длинный трен или даже нечестный фактотум. Поскольку Литлмор принадлежал к ее прошлому, можно было ожидать, что она возненавидит и его и захочет удалить, вместе с воспоминаниями, которые он воскрешал в ее памяти, прочь со своих глаз. Однако она сделала исключение в его пользу, и если в собственной биографии с неудовольствием читала главу об их былых отношениях то, казалось, читать ее в биографии Литлмора доставляет ей прежнее удовольствие. Он чувствовал, что она боится его упустить, верит, что он в силах ей помочь и в конечном счете поможет. На этот конечный счет она мало-помалу и настроила себя.

Миссис Хедуэй без труда поддерживала согласие между сэром Артуром Димейном и своими гостями-американцами, навещавшими ее куда реже, чем он. Она легко убедила сэра Артура в том, что у него нет никаких оснований для ревности и что ее соотечественники вовсе не намерены, как она выразилась, вытеснять его, ведь ревновать сразу к двоим просто смешно, а Руперт Уотервил, узнав дорогу в ее гостеприимные апартаменты, появлялся там не реже, чем его друг Литлмор. По правде сказать, друзья обычно приходили вместе, и вскоре их соперник почувствовал, что они отчасти снимают с него бремя принятых им на себя обязательств. Этот любезный и превосходный во всех отношениях, но несколько ограниченный и чуточку напыщенный молодой человек, до сих пор не решивший, как ему быть, порой поникал под тяжестью своего дерзкого предприятия, и, когда оставался с миссис Хедуэй наедине, мысли его порой бывали так напряжены, что это причиняло ему физическую боль. Стройный и прямой, он казался выше своего роста, у него были прекрасные шелковистые волосы, бегущие волнами от высокого белого лба, и нос так называемого римского образца. Он выглядел моложе своих лет (несмотря на два последних атрибута) отчасти из-за необычайно свежего цвета лица, отчасти из-за младенческой наивности круглых голубых глаз. Он был застенчив и неуверен в себе, существовали звуки, которые он не мог произнести. Вместе с тем сэр Артур вел себя как человек, взращенный, чтобы занять значительное положение, человек, для которого благопристойность вошла в привычку и который, пусть неловкий в мелочах, с честью справится с крупным делом. Он был простоват, но почитал себя глубокомысленным; в его жилах текла кровь многих поколений уорикширских сквайров, смешанная в последней инстанции с несколько более бесцветной жидкостью, согревавшей длинношеюю дочь банкира, который ожидал, что его зятем будет по меньшей мере граф, но снизошел до сэра Болдуина Димейна — как наименее недостойного из всех баронетов. Мальчик, единственный ребенок, унаследовал титул, едва ему исполнилось пять лет. Его мать, вторично разочаровавшая своего золотоносного родителя, когда сэр Болдуин сломал себе на охоте шею, охраняла ребенка с нежностью, горящей столь же ровным пламенем, как свеча, прикрытая просвечивающей на свету рукой. Она не признавалась даже самой себе, что он отнюдь не самый умный из людей, но понадобился весь ее ум, которого у нее было куда больше, чем у него, чтобы поддерживать такую видимость. К счастью, сэр Артур был достаточно благоразумен, она могла не опасаться, что он женится на актрисе или гувернантке, как некоторые его приятели по Итону[10]. Успокоенная на этот счет, леди Димейн уповала, что рано или поздно он получит назначение на какой-нибудь высокий пост. Сэр Артур баллотировался в парламент от красночерепичного торгового городка, представляя там — через партию консерваторов — консервативные инстинкты и голоса его жителей, и регулярно выписывал у своего книготорговца все новые экономические издания, ибо решил в своих политических взглядах опираться на твердый статистический базис. Он не был тщеславен, просто находился в заблуждении… относительно самого себя. Он считал, что он необходим в системе мироздания — не как индивидуум, а как общественный институт. Однако уверенность в этом была для него слишком священна, чтобы проявлять ее в вульгарной кичливости. Если он и был меньше места, которое занимал, он никогда не разглагольствовал громким голосом и не ходил выпятив грудь; возможность вращаться в обширной общественной сфере воспринималась им как своего рода комфорт, вроде возможности спать на широкой кровати: от этого не станешь метаться по всей постели, но чувствуешь себя свободнее.

Сэр Артур никогда еще не встречал никого, похожего на миссис Хедуэй, он не знал, какой к ней приложить критерий. В ней не было ничего общего с английскими дамами, во всяком случае, с теми, с какими ему приходилось общаться; однако нельзя было не видеть, что у нее есть свой собственный критерий поведения. Он подозревал, что она провинциальна, но, поскольку был во власти ее чар, пошел на компромисс, сказав себе, что она — просто иностранка. Разумеется, быть иностранкой провинциально, но эту особенность она, во всяком случае, делила со многими добропорядочными людьми. Сэр Артур был благоразумен, и его мать всегда льстила себя надеждой, что в таком наиважнейшем деле, как женитьба, он последует ее совету; кто бы мог подумать, что он увлечется американкой, вдовой, женщиной на пять лет его старше, которая ни с кем не была знакома и которая, очевидно, не совсем уяснила себе, кто он такой. Хотя сэр Артур не одобрял того, что миссис Хедуэй иностранка, именно это ее качество и привлекало его; казалось, она была совершенно иной, противоположной ему породы, в ее составе вы бы не нашли и крупицы Уорикшира. Она могла бы с таким же успехом быть мадьяркой или полькой, с той лишь разницей, что он почти понимал ее язык. Злополучный молодой человек был очарован, хотя еще не признавался себе в том, что влюблен. Он не намеревался спешить, соблюдал осторожность, ибо ясно видел всю серьезность того положения, в которое он попал. Сэр Артур был из тех людей, которые заранее планируют свою жизнь, и уже давно решил, что женится в тридцать два года. За ним наблюдали многие колена предков, и он не представлял, что именно они могут подумать о миссис Хедуэй. Он не представлял, что именно он сам думает о ней; абсолютно уверен он был лишь в одном — никогда, нигде, чем бы он ни занимался, время не пролетало так быстро, как рядом с нею. Его томила смутная тревога; в том, что время следует проводить именно так, он отнюдь не был уверен. Что у него оставалось в результате? Ничего — обрывки беседы с миссис Хедуэй, странности ее акцента, ее остроты, смелый полет ее фантазии, таинственные намеки на прошлое. Конечно, он знал, что у нее было прошлое, она не девушка, она вдова, а вдовство по самому своему существу свидетельствует об уже свершившемся факте. Сэр Артур не ревновал ее к прошлому, но он хотел понять его, и вот тут-то и возникали трудности. Оно озарялось то тут, то там неровным светом, но никогда не представало ему в виде общей картины. Он задавал миссис Хедуэй множество вопросов, но ответы были столь поразительны, что, подобно внезапным вспышкам, лишь погружали все вокруг в еще больший мрак. По-видимому, она провела свою жизнь в третьеразрядном штате второразрядной страны, но из этого вовсе не следовало, что сама она была низкоразрядной. Она выделялась там, как лилия среди чертополоха. Разве не романтично человеку его положения возыметь интерес к такой женщине? Сэру Артуру нравилось считать себя романтичным; этим грешил кое-кто из его предков — прецедент, не будь которого, он, возможно, не отважился бы положиться на себя. Он заблудился в лабиринте догадок, из которого его мог бы вывести один-единственный светлый луч, проникший извне. Сэр Артур все понимал в буквальном смысле, чувство юмора было ему незнакомо. Он сидел у миссис Хедуэй в смутной надежде, что вдруг что-нибудь произойдет, и не спешил с объяснениями, дабы не связать себя. Если он и был влюблен, то по-своему: задумчиво, сдержанно, упрямо. Он искал формулу, которая оправдала бы и его поведение, и эксцентричность миссис Хедуэй. Вряд ли он представлял себе, где ему удастся ее найти; глядя на него, вы могли бы подумать, что он высматривает ее в изысканных entrees [закусках (фр.)], которые им подавали у Биньона или в «Кафе англе», когда миссис Хедуэй милостиво соглашалась отобедать там с ним; или в одной из бесчисленных шляпных картонок, которые прибывали с Рю де ля Пэ и которые она нередко открывала в присутствии своего воздыхателя. Бывали моменты, когда он уставал ждать напрасно, и тогда появление ее друзей-американцев (он часто недоумевал, почему их так мало) снимало груз тайны с его плеч и давало ему передышку. Сама миссис Хедуэй не могла еще дать ему эту формулу, ибо не представляла пока, сколь многое она должна охватить. Миссис Хедуэй говорила о своем прошлом, ибо считала это лучшим выходом из положения; она была достаточно умна и понимала, что ей остается одно — обратить его себе на пользу, раз уж нельзя его вычеркнуть, хотя именно это она предпочла бы сделать. Миссис Хедуэй не боялась приврать, но теперь, решив начать новую жизнь, почитала за лучшее отклоняться от истины только в случае крайней необходимости. Она была бы в восторге, если бы могла вообще против нее не грешить. Однако в некоторых случаях ложь была незаменима, и не стоит даже пробовать слишком пристально всматриваться в ту искусную подтасовку фактов, при помощи которой миссис Хедуэй развлекала и… интриговала сэра Артура. Ей, разумеется, было ясно, что в качестве продукта фешенебельных кругов она не пройдет, но как дитя природы может иметь большой успех.