"Осада Лондона" - читать интересную книгу автора (Джеймс Генри)

6

Пасха в том году была на редкость мягкой; теплые — то дождливые, чаще солнечные — дни подгоняли весну. В Уорикшире живая изгородь боярышника, высокая и густая, сплошной стеной обрамляла дорогу, возвышаясь над усеянными первоцветом обочинами; деревья, самые великолепные во всей Англии, возникавшие одно за другим с регулярностью, говорившей о консерватизме местных жителей, начали покрываться нежным зеленым пушком. Руперту Уотервилу, приверженному своим обязанностям и неукоснительно ходившему в посольство, было до сих пор недосуг воспользоваться буколическим гостеприимством и погостить в загородных поместьях, которые являются одним из величайших изобретений англичан и идеальнейшим отражением их характера. Его звали время от времени то туда, то сюда, ибо он зарекомендовал себя в Лондоне как весьма положительный молодой человек, но Уотервил был вынужден отклонять приглашения чаще, нежели принимать. А посему поездка в прекрасный старинный дом, окруженный наследственными владениями, один из домов, о которых он с самого приезда в Англию думал с любопытством и завистью, не утратила еще для него прелести новизны. Уотервил намеревался осмотреть их как можно больше, но не любил ничего делать в спешке или когда мысли его бывали поглощены, — а они теперь почти всегда были поглощены — важными, как он полагал, делами. Он отложил загородные дома на потом: и до них дойдет черед, сперва ему надо получше освоиться в Лондоне. Однако приглашение в Лонглендс он принял не колеблясь; оно пришло к нему в виде короткой дружеской записки от леди Димейн. Уотервил знал, что она вернулась из Канн, где провела всю зиму, ибо прочел об этом в воскресной газете, но лично он с ней еще не был знаком, поэтому несколько удивился непринужденному тону ее письма. «Дорогой мистер Уотервил, — писала она, — сын сказал мне, что вы, вероятно, найдете возможность приехать сюда семнадцатого и провести у нас несколько дней. Это доставило бы нам большое удовольствие. Мы обещаем вам общество вашей очаровательной соотечественницы миссис Хедуэй».

Уотервил уже виделся с миссис Хедуэй; она написала ему недели за две до того из гостиницы на Корк-стрит, что приехала в Лондон на весенний сезон и будет очень рада его видеть. Он отправился к ней с визитом, трепеща от страха, как бы она не начала разговора о том, чтобы ее представили королеве, и был приятно удивлен тем, что она даже не затронула этой темы. Миссис Хедуэй провела зиму в Риме и прямо оттуда приехала в Англию, лишь ненадолго остановившись в Париже, чтобы обновить свой гардероб. Она была очень довольна Римом, где завела много друзей; она заверила Уотервила, что познакомилась с половиной тамошней знати.

— Они милейшие люди; у них есть только один недостаток, они слишком долго сидят, — сказала она. И в ответ на его вопросительный взгляд объяснила: — Я хочу сказать: когда приходят в гости. Они приходили каждый вечер и готовы были сидеть до утра. Все они — князья и графы. Я давала им сигары и прочее. Знакомых у меня было хоть отбавляй, — добавила она через минуту, возможно, разглядев в глазах Уотервила отблеск той сочувственной симпатии, с которой полгода назад он слушал рассказ о ее поражении в Нью-Йорке. — Там была куча англичан. Я с ними со всеми теперь знакома и собираюсь их навещать. Американцы ждали, как поступят англичане, чтобы сделать наоборот. Благодаря этому я была избавлена от нескольких жутких типов. Там, знаете, такие попадаются! К тому же в Риме не так уж важно бывать в обществе, если вам нравятся руины и Кампанья[15], а мне Кампанья ужасно понравилась. Я часто сидела и мечтала в каком-нибудь сыром старом храме. Кампанья напоминает окрестности Сан-Диего… только возле Сан-Диего нет храмов. Мне нравилось думать о прошлом, когда я ездила на прогулки, мне то одно приходило на память, то другое.

Однако здесь, в Лондоне, миссис Хедуэй выбросила прошлое из головы и была готова целиком отдаться настоящему. Она хотела, чтоб Уотервил посоветовал, как ей жить, что ей делать. Что лучше — остановиться в гостинице или снять дом? Она бы предпочла снять дом, если бы удалось найти что-нибудь по ее вкусу. Макс хотел пойти поискать — что ж, пусть поищет, он снял ей такой красивый дом в Риме… Миссис Хедуэй ни словом не обмолвилась о сэре Артуре Димейне, а ему-то, казалось бы, скорее пристало быть ее советчиком и покровителем. Уотервил с любопытством подумал, уж не произошел ли между ними разрыв. Он встречался с сэром Артуром раза три после открытия парламента, и они обменялись двумя десятками слов, ни одно из которых, однако, не имело ни малейшего отношения к миссис Хедуэй. Уотервила отозвали в Лондон сразу же после встречи, свидетелем которой он был во дворе отеля «Мерис», и единственным источником его сведений о том, что последовало за ней, был Литлмор, заехавший в английскую столицу на обратном пути в Америку, куда его, как он неожиданно выяснил, на всю зиму призывали дела. Литлмор сообщил, что миссис Хедуэй была в восторге от леди Димейн и не находила слов, чтобы описать ее любезность и доброту. «Она сказала мне, что всегда рада познакомиться с друзьями своего сына, а я сказала ей, что всегда рада познакомиться с близкими моих друзей», рассказывала ему миссис Хедуэй. «Я согласилась бы стать старой, если бы была в старости такой, как леди Димейн», — добавила миссис Хедуэй, забыв на момент, что по возрасту она немногим дальше от матери, чем от сына. Так или иначе, мать и сын отбыли в Канны вместе, и тут Литлмор получил из дому два письма, заставившие его сразу уехать в Аризону. Поэтому миссис Хедуэй оказалась предоставленной самой себе, и Литлмор опасался, что она умирает от скуки, хотя миссис Бегшоу и нанесла ей визит. В ноябре миссис Хедуэй отправилась в Италию… не через Канны.

— Как вы думаете, что она будет делать в Риме? — спросил его тогда Уотервил; сам он представить этого не мог, ибо нога его еще не касалась Семи Холмов[16].

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему Литлмор. — И не интересуюсь, — добавил он, помолчав.

Перед отъездом из Лондона он сказал между прочим Уотервилу, что, когда он зашел в Париже к миссис Хедуэй, чтобы с ней попрощаться, она совершила на него еще одно, довольно неожиданное, нападение.

— Все та же история — как ей попасть в общество. Она сказала, что я просто обязан что-нибудь сделать. Больше так продолжаться не может. Она просила меня ей помочь во имя… боюсь, я даже не знаю, как и выразить это.

— Буду очень признателен, если вы все же попытаетесь, — сказал Уотервил; он постоянно напоминал себе, что человек, занимающий такой пост, как он, обязан печься об американцах в Европе, как пастырь о своем стаде.

— Ну, во имя тех нежных чувств, которые мы питали друг к другу в прежние времена.

— Нежных чувств?

— Так ей было угодно выразиться. Но я этого не признаю. Если ты обязан питать нежные чувства ко всем женщинам, с которыми тебе доведется «скоротать вечерок», хотя бы и не один, то… — и Литлмор замолчал, не сформулировав, к чему может привести подобное обязательство. Уотервилу осталось призвать на помощь собственную фантазию, а его друг отбыл в Нью-Йорк, так и не успев ему рассказать, как же в конце концов он отразил нападение миссис Хедуэй.

На рождество Уотервил узнал о том, что сэр Артур вернулся в Англию, и ему казалось, что в Рим баронет не заезжал. Уотервил придерживался теории, что леди Димейн очень умная женщина… во всяком случае, достаточно умная, чтобы заставить сына исполнить ее волю и вместе с тем внушить ему, будто он поступает по собственному усмотрению. Она вела себя дипломатично, сознательно пошла на уступку, согласившись нанести визит миссис Хедуэй, но, увидев ее и составив о ней свое суждение, решила оборвать это знакомство. Доброжелательна и любезна, как сказала миссис Хедуэй, ибо тогда это было проще всего, но ее первый визит оказался в то же время последним. Да, доброжелательна и любезна, но тверда как камень, и, если бедная миссис Хедуэй, приехав в Лондон на весенний сезон, рассчитывала на исполнение туманных обещаний, ей предстояло вкусить горечь разбитых надежд. Хоть он и пастырь, а она — одна из его овец, решил Уотервил, в его обязанности вовсе не входит пасти ее, не спуская глаз, тем более что она не грозит отбиться от стада. Уотервил виделся с ней еще раз, и она по-прежнему не упомянула о сэре Артуре. Наш дипломат, у которого на всякий жизненный случай была своя теория, сказал себе, что миссис Хедуэй выжидает и что баронет у нее еще не появлялся. К тому же она переезжала; фактотум нашел для нее в Мэйфер[17], на Честерфилд-стрит, к востоку от Гайд-парка, настоящую жемчужину, которая должна была обойтись ей во столько же, сколько стоят натуральные жемчуга. Вполне понятно, что Уотервил был порядком удивлен, прочитав записку леди Димейн, и поехал в Лонглендс с тем нетерпением, с каким в Париже поехал бы, если бы смог, на премьеру новой комедии. Уотервилу казалось, что ему неожиданно посчастливилось получить billet d'auteur [контрамарку (фр.)].

Он был рад, что приезжает в английский загородный дом под вечер. Ему нравилось ехать со станции в сумерках, глядеть на поля и рощи, на дома, одинокие и туманные по сравнению с его четкой и определенной целью, нравилось слышать шуршание колес по бесконечной, обсаженной деревьями дороге, петлявшей в разные стороны, уводя его оттуда, куда он все же наконец попал — к длинному зданию с раскиданными по фасаду яркими пятнами окон, с подъездом, к которому вела изгибающаяся дугой, плотно утрамбованная аллея. Дом спокойного серого цвета имел величественный, даже помпезный вид; его приписывали гению сэра Кристофера Рена[18]. С боков полукружьями выступали крылья со статуями по карнизу; в льстивом полумраке здание походило на итальянский дворец, воздвигнутый при помощи магических заклинаний посреди английского парка. Уотервил приехал поздним поездом, и в его распоряжении было всего двадцать минут, чтобы переодеться к обеду. Он чрезвычайно гордился своим умением одеваться тщательно и быстро, но сейчас эта процедура не оставила ему свободного времени, чтобы выяснить, приличествует ли отведенный ему покой достоинству секретаря дипломатической миссии. Выйдя наконец из комнаты, Уотервил узнал, что среди гостей находится посол, и это открытие приостановило его тревожные размышления. Он сказал себе, что ему предоставили бы лучшие апартаменты, если бы не посол, который, разумеется, более значительная персона. Большой, сияющий огнями дом переносил вас в прошлый век и чужие страны: пастельные краски, высокие сводчатые потолки с фресками бледных тонов на мифологические сюжеты, позолоченные двери, увенчанные старинными французскими панно, поблекшие гобелены и узорчатые дамасские шелка, старый фарфор, и среди всего этого — ослепительными вспышками большие вазы алых роз. Гости собрались перед обедом в центральном холле, где, оживляя все своим светом, горели в камине огромные поленья; компания была столь многочисленна, что Уотервил испугался, уж не последний ли он. Леди Димейн, спокойная и безмятежная, улыбнулась ему, слегка коснувшись его руки и сказав несколько ничего не значащих слов, будто он свой человек в доме. Уотервил вовсе не был уверен, что такое обхождение ему по вкусу, но нравилось это ему или нет, — равно не трогало хозяйку, глядевшую на гостей так, словно она считала их по головам. Сэр Артур беседовал у камина с какой-то дамой; заметив Уотервила в другом конце комнаты, он приветственно помахал ему рукой, всем видом показывая, что очень ему рад. В Париже у него никогда не было такого вида, и Уотервил получил возможность проверить то, о чем ему часто случалось слышать, а именно насколько более выгодное впечатление производят англичане в своих загородных домах. Леди Димейн вновь обратилась к Уотервилу с любезной, неопределенной улыбкой, казалось, одинаковой для всех.

— Мы ждем миссис Хедуэй, — сказала она.

— А-а, она приехала? — Уотервил совершенно забыл про свою соотечественницу.

— Она прибыла в половине шестого. В шесть она пошла переодеваться. Она находится у себя в комнате два часа.

— Будем надеяться на соответствующий результат.

— Ах, результат… не знаю, — тихо проговорила леди Димейн, не глядя на него; и в этих простых словах Уотервил увидел подтверждение своей теории, что она ведет сложную игру.

Ему хотелось знать, придется ли ему за обедом сидеть рядом с миссис Хедуэй; при всем уважении к прелестям этой дамы он надеялся, что ему достанется что-нибудь поновей. Наконец их глазам предстали результаты затянувшегося на два часа туалета: миссис Хедуэй появилась на верху лестницы, спускающейся в холл. Поскольку шествовала она довольно медленно, не менее трех минут, лицом к гостям, собравшимся внизу, можно было как следует ее рассмотреть. Глядя на нее, Уотервил почувствовал, что это знаменательный момент в ее жизни, — она в буквальном смысле слова вступала в английское общество. Миссис Хедуэй вступила в английское общество наилучшим образом, с очаровательной улыбкой на устах и трофеями с Рю де ля Пэ, торжественно шуршавшими в такт ее шагам. Все глаза обратились к ней, разговоры стихли, хотя и до тех пор были не слишком оживленны. Она казалась очень одинокой. Спуститься к обеду последней было с ее стороны довольно нескромно, хотя, возможно, это объяснялось лишь тем, что, сидя перед зеркалом, миссис Хедуэй просто не могла самой себе угодить. Судя по всему, она понимала важность момента. Уотервил не сомневался, что сердце громко бьется у нее в груди. Однако держалась она храбро: улыбалась ослепительнее, чем обычно, и сразу было видно, что эта женщина привыкла вызывать к себе интерес. Конечно, сознание, что она хороша собой, служило ей поддержкой, ибо в красоте ее не было в тот момент ни малейшего изъяна, и стремление во что бы то ни стало добиться успеха, которое могло бы сделать жесткими ее черты, вуалировалось добродетельным сознанием того, что она ничего не упустила. Леди Димейн пошла ей навстречу, сэр Артур, казалось, ее не заметил, и через минуту Уотервил уже направлялся в столовую с супругой некоего духовного лица, которой леди Димейн представила его, когда холл почти совсем опустел. Место этого священнослужителя в церковной иерархии он узнал на следующее утро, а пока лишь удивился тому, что священнослужители в Англии женятся. Англия даже по прошествии года преподносила ему такие сюрпризы. Однако сама эта дама не являла собой никакой загадки, была вполне заурядна, и, чтобы ее породить, не было нужды в Реформации. Звали ее миссис Эйприл; на ее плечи была накинута огромная кружевная шаль, во время обеда она сняла лишь одну перчатку, и у Уотервила возникало по временам странное ощущение, что их пиршество, несмотря на его безупречность, носит характер пикника. Миссис Хедуэй сидела неподалеку, наискось от него; к столу ее сопровождал джентльмен с худощавым лицом, длинным носом и холеными бакенбардами генерал, как сообщила Уотервилу его соседка; с другой стороны от нее был лощеный молодой человек, которого трудно было причислить к какому-либо определенному разряду. Бедный сэр Артур помещался между двумя дамами куда старше, чем он, чьи имена, источающие аромат истории, Уотервил не раз слышал и привык ассоциировать с более романтическими фигурами. Миссис Хедуэй никак не приветствовала Уотервила — очевидно, она заметила его, только когда они сели за стол; тут она уставилась на него с безграничным изумлением, которое на миг чуть не стерло улыбку с ее лица. Обед был обильный, все шло в должном порядке, но, оглядывая гостей, Уотервил подумал, что кое-какие его ингредиенты скучноваты. Поймав себя на этой мысли, Уотервил понял, что смотрит на всю эту процедуру не столько своими глазами, сколько глазами миссис Хедуэй. Он не знал за столом никого, кроме миссис Эйприл, которая, проявив почти материнское стремление приобщить его к своей осведомленности, назвала ему имена многих их сотрапезников; он в ответ пояснил ей, что не входит в их круг. Миссис Хедуэй вела оживленную беседу с генералом; Уотервил наблюдал за ними пристальнее, чем можно было догадаться, и заметил, что генерал — субъект, по-видимому, отнюдь не церемонный — пытается вызвать ее на откровенность. Уотервил надеялся, что она будет осторожна. Он был по-своему наделен воображением и, сравнивая ее с остальными, говорил себе, что миссис Хедуэй — отважная маленькая женщина и в задуманном ею деянии есть свой героизм. Она была одна против многих, ее противники стояли сомкнутым строем, те, кто были сегодня здесь, представляли в своем лице тысячу других. Они выглядели людьми совсем иной породы, и для человека, наделенного воображением, миссис Хедуэй выгодно отличалась от них. Они были так отшлифованы, так непринужденны, так в своей стихии… Мужчины со свежим румянцем, волевыми подбородками, учтивым взглядом холодных глаз, с хорошей осанкой и сдержанным жестом, женщины многие чрезвычайно красивые, — полузадушенные тяжелыми жемчужными ожерельями, с гладкими длинными локонами, взором, рассеянно скользящим по сторонам, блюдущие молчание, словно оно им к лицу так же, как свет свечей, и лишь изредка переговаривающиеся между собой чистыми, мягкими голосами. Их сопрягала общность взглядов, общность традиций, они понимали язык друг друга, даже отклонения от этого общего языка. Миссис Хедуэй при всей своей привлекательности преступала пределы дозволенных отклонений, она выглядела чужой, утрированной, в ней было слишком много экспрессии — она вполне могла быть певицей, ангажированной на вечер. При всем том Уотервил успел заметить, что английское общество прежде всего ищет для себя забаву, а в своих сделках руководствуется денежным расчетом. Если миссис Хедуэй будет достаточно забавна, вполне возможно, она добьется успеха, и ее состояние если оно существует — отнюдь ей не повредит.

После обеда, в гостиной, он подошел к ней, но она не удостоила его приветствием, только взглянула на него с нескрываемой неприязнью странное выражение, какого он никогда у нее не видел.

— Зачем вы сюда приехали? — спросила она. — Следить за мной?

Уотервил покраснел до корней волос. Он знал, что дипломату краснеть не пристало, но не мог справиться с этим своим несчастным свойством. Он был рассержен, он был возмущен и вдобавок ко всему озадачен.

— Я приехал потому, что меня пригласили, — сказал он.

— Кто вас пригласил?

— То же лицо, вероятно, которое пригласило и вас: леди Димейн.

— Старая ведьма! — воскликнула миссис Хедуэй, отворачиваясь от него.

Уотервил также от нее отвернулся. Он не понимал, чем заслужил подобное обхождение. Это было полной неожиданностью, такой он ее никогда не видал. Какая вульгарная женщина! Вероятно, так разговаривают в Сан-Диего. Уотервил с пылом включился в общую беседу, все прочие гости казались ему теперь — возможно, по контрасту — сердечными и дружелюбными людьми. Однако утешиться зрелищем того, как миссис Хедуэй наказана за свою грубость, ему не удалось, ибо ей отнюдь не было выказано небрежение. Напротив, в той части комнаты, где она сидела, группа гостей была всего гуще, и время от времени оттуда доносились единодушные взрывы смеха. Если она будет достаточно забавна, сказал он себе, она добьется успеха; что ж, судя по всему, ей удалось их позабавить.