"Щит побережья" - читать интересную книгу автора (Дворецкая Елизавета)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЬ

Где-то вдали выли волки. Весенний вечер только начинался, до темноты было еще далеко, но посланцы Одина уже давали о себе знать. Все окрестные леса, казалось, были полны ими. Привлеченные ветром, несущим сильный запах крови, они собирались на жертвенный пир Отца Ратей.

Битва Конунгов была окончена. Вся долина между берегом моря и горами Медного Леса, где столкнулись войска Стюрмира Метельного Великана и Торбранда Погубителя Обетов, была усеяна мертвыми телами. Фьялли и квитты вперемешку лежали друг на друге, мертвый на умирающем, знатный хёльд, с рождения мечтавший о воинской славе, на вчерашнем рыбаке, которого «ратная стрела» извлекла из дома, а другая, боевая, уложила навеки.

Впрочем, фьялли собирали своих. Поле битвы осталось за ними, остатки войска Стюрмира отступили назад на юг и рассеялись по лесам. Несколько ярлов с дружинами преследовали беглецов, но Торбранд конунг строго приказал не увлекаться и к ночи вернуться назад. Войско фьяллей тоже понесло потери, и оставшихся в глубине чужой земли могли спасти только порядок и собранность. Пока же люди Торбранда ходили по полю, искали и перевязывали раненых товарищей, убитых собирали и укладывали рядами поодаль. Посланные в лес уже готовили огромные погребальребальные костры. Кое-кто из фьяллей между делом шарил по трупам, собирал хорошее оружие, дорогие пояса, гривны и обручья. Это волкам и воронам ни к чему…

Асвальд, сын Кольбейна, остановился над кучей неподвижных тел. Его внимание привлек длинный, хороший меч с серебряной волчьей головой на рукояти. Сталь хорошая, грязная, правда, с засохшей кровью, но без зазубрин. А судя по двум мертвым фьяллям, лежащим рядом, по изрубленным в щепки щитам и шлемам, меч выдержал немалые испытания. Асвальд наклонился, проверил, не теплится ли в ком-то из двоих жизнь. Увы, сегодня вечером они сядут за столы в Валхалле. Хорошо, что лица незнакомые. Никто из знавших злоязычного Асвальда Сутулого не мог и предположить, как сильно он не любит видеть знакомые лица у мертвецов. Каждый, кого ты знал, уносит отсюда и часть тебя самого.

Махнув рукой товарищам, собиравшим трупы, Асвальд перевел взгляд на меч.

— Больше тебе не пить крови фьяллей! — пробормотал Асвальд. — Пожалуй, ты и будешь моим лучшим пленником. Иди сюда.

Он наклонился, обернул руку плащом и за клинок вытянул меч из руки бывшего владельца. Асвальд терпеть не мог прикасаться к мертвецам — пожатия мертвых рук крепки и запросто могут утянуть за собой. Туда, куда он отнюдь не торопился.

— Что ты там нашел? Хорошая добыча? — К нему подошел Снеколль Китовое Ребро. Его молодое светлобородое лицо после битвы выглядело осунувшимся и побледневшим, на лбу под волосами краснела ссадина, но серые глаза смотрели так же бойко.

— Неплохая, — обронил Асвальд, показывая меч с волчьей головой. — Сам Хродмар, сын Кари, не постыдился бы такой добычи.

— Он добудет тоже что-нибудь… не хуже! — с нарочитой бодростью ответил Снеколль и обернулся к горам. — Ведь он вернется, да? — не слишком складно прибавил он, и его по-детски чистые глаза при этом смотрели почти жалобно.

Асвальд тоже посмотрел в сторону гор и поджал губы. Когда в разгар битвы Стюрмир конунг стал уступать, над горами вдруг выросла фигура великана, огромного и темного, как грозовая туча. первая мысль была: меня здорово огрели по голове, вот уже и бред. Вторая: все тролли и великаны этого проклятого Квиттинга поднялись на нас. Копье Торбранда конунга, дар самого Одина, разбилось о грудь великана. Стюрмир конунг уходил, с ничтожно малой дружиной, но живой. И тогда Хродмар, сын Кари, бросился за ним. Прямо под ноги великану. До сих пор при воспоминании об этом мерещилось содрогание земли, в ушах перекатывался тяжелый грохот, а в лицо летела слепящая крошка камня и старого, душного льда, какой скапливается в расселинах скал.

И великан сдвинул горы. Просто взял две соседние за вершины и сдвинул, как ребенок сдвигает самим же насыпанные песчаные кучки. Они и сейчас выглядели двумя кучками, только вот поработали над ними руки ребеночка из рода тех, кому под силу создавать и разрушать целые миры. Будь он неладен! Обломанные сосны висели вдоль черты «шва», как сухие травинки. Жуткий на вид обрывистый склон образовался там, где еще утром была долина между двумя горами. К этому склону, покрытому огромными острыми обломками скал, казалось страшно даже подступиться. И где-то за ним они остались: великан, Стюрмир конунг и Хродмар, сын Кари, с той горсткой людей, которая посмела и успела пойти за ним.

Асвальд терпеть не мог Хродмара, сына Кари.

— Да чего он сможет там найти? — громко, презрительно ответил он грустному Снеколлю. — Я не думаю, что из черепа Стюрмира стоит делать чашу — кто будет из нее пить, тот поглупеет! Так что он мне очень позавидует, когда вернется.

— Так ты думаешь, он вернется? — уточнил воспрянувший Снеколль.

Асвальд сплюнул и пошел прочь, унося меч с волчьей головой. Он терпеть не мог Хродмара, но готов был отдать что угодно, лишь бы тот вернулся. Подобная потеря для войска и конунга сейчас, когда долгожданная победа была наконец одержана, была бы невыносимо горька. Асвальд старался даже не думать о том, что в эти мгновения Хродмар, быть может, уже мертв, растоптан каменными ногами великана, погиб под лавиной… Откуда это? С чего это он так расчувствовался, почему не… Ну, радоваться смерти товарища по битвам — недостойно, но почему совсем не думает о том, что эта смерть наконец-то освободит ему место возле конунга? Непонятно. Сольвейг объяснила бы. Она все знает о таких вещах, хотя ей всего четырнадцать лет.

Сольвейг… Асвальд остановился прямо посреди поля битвы, не замечая трупов и луж крови под ногами, поднял лицо к небу и закрыл глаза. Одно имя маленькой Сольвейг, дочери Стуре-Одда, грело и освещало, как солнечный луч[47]. Никто во всем войске не знал, как сильно Асвальд, сын Кольбейна, мечтает о встрече с ней. Но если люди чего-то не знают, то это не значит, что этого не может быть.

Гери и Фреки, волки самого Одина, стояли над полем битвы и выли, выли, подняв огромные окровавленные морды вверх, к далеким тучам. Их вой лился широкой холодной волной, качал, как вода, и казалось, что тебя несут волны той реки в мире мертвых, что полна острых мечей… Все во круг было серым, и лишь изредка сквозь туман пробивалось оледное пятно скользящего света. постепенно то одно из пятен, то другое яснело, приближалось, превращалось в факел в руке валькирии. Статные девы в кольчугах, в золоченых шлемах, из-под которых густыми волнами спадали потоки волос, медленным шагом обходили поле битвы, одного за другим поднимали павших и уносили вверх, в серые облака, туда, где ждали их ворота Валхаллы. Нетрудно узнать обиталище Одина — там вместо стропил копья, на кровле — щиты, на скамьях — доспехи…

выпевал совсем рядом низковатый, но звучный женский голос. Певшей не было видно, но голос звучал так отчетливо, как будто раздавался внутри,

Валькирии были разные — одни с суровыми лицами, с густыми черными волосами, похожими на грозовые тучи, и широкими, как у мужчин, плечами, с густыми бровями, и взор их светел и страшен, как молния. Другие — легкие, стройные, истинно облачные создания, с волосами из чистого солнечного света, с небесным сиянием в глазах, Были и те, что скользят тихим шагом, точно тень, с бледными лицами, с мягкими волосами цвета сумерек — девы вечерних грез, что приходят, когда думаешь о смерти и не можешь прогнать обаяния тайны…

И что-то отзывалось на эту песню в замершей душе, что-то глубокое, скрытое, заложенное во младенца при рождении, но проспавшее все время жизни и лишь сейчас проснувшееся на пороге небес — и странно было найти в себе что-то настолько важное и неизвестное. Закрытым глазам сами собой являлись бескрайние палаты, столы, скамьи, люди, сотни и тысячи людей, уже слышавших до тебя эту древнюю песню, прошедших до тебя этот путь. И уже нет страха и горя — тебя ждет вечная дорога, на которую каждый ступает в своей черед. И больше ты не один — ты часть неисчислимого войска, сбросившего оковы земных судеб. И больше нет палат и людей — только глаза, мириады глаз в море света — все одинаковые, сияющие звездами и ждущие, когда ты присоединишься к ним. Это твоя семья, твое племя, твой род человеческий…

— Идем со мной, отважный воин, твои битвы отныне не здесь… — шептали голоса, и не было сил противиться им, потому что это — судьба. — Хьяльмхильд! Гельдвина! Вальдона! Вальдона!

Блуждающий огонь приблизился, сияние его нестерпимо жгло глаза через опущенные веки, но не было сил отвернуть лицо. Прохладная рука погладила по волосам, и словно свежая вода потекла в засохшие жилы. Запах грозы наполнил грудь, все закипело, заискрилось ощущением силы, новой жизни…

— Нет, я тебя не возьму, — с сожалением протянул мягкий, молодой женский голос. Все существо стремилось к нему, хотелось просить: возьми, возьми меня! — Твой срок еще не настал, — отвечал голос невысказанной просьбе. — Норны спряли твою нить подлиннее. Но не печалься. Как жизнь пролетит — не заметишь. Ты будешь у нас. Чуть раньше, чуть позже — Валхалла не знает течения земных лет. До битвы с Волком ты успеешь встать в наши ряды. Жди. Жди своего срока…

Поток свежего ветра с запахом грозы оттянулся назад, духота тяжело навалилась, погребла. Блуждающий огонь медленно удалялся, и вместе с ним таяла в тумане фигура высокой, стройной девы. Поток светло-русых волос мягко колебался у нее за спиной, подол белой одежды был чище и светлее лебединого крыла, факел в поднятой руке тянул и тянул за собой. Но она уходила, уходила безнадежно. Лица ее не видно. Ее не забудешь, не забудешь никогда, но нет сил следовать за ней. Срок еще не пришел…

А потом чьи-то сильные руки все же подняли Брендольва и понесли куда-то. Как сквозь сон он ощущал боль в затекшем теле, бился головой о чью-то спину, обтянутую кольчугой, нос и щека болели. Перекинув через плечо, Вальгард Пезец принес его в какую-то усадьбу, стоявшую за лесом к югу от поля битвы. Усадьба была невелика и забита квиттами, здоровыми и ранеными, ушедшими с поля живыми. Ни отрядов, ни дружин, ни вождей — все теперь были сами по себе, разметанные и потерянные, и тропинка жизни каждого казалась коротенькой — от поля битвы до этого угла. Женщины суетились, бегали туда-сюда с водой и полотном, на дворе были разложены костры, над которыми жарили конину. Все ждали, что фьялли придут сюда, но идти дальше сейчас ни у кого не было сил.

— Конунг погиб, — сразу же услышал Вальгард. — Его затоптал великан. Я сам видел!

И никто даже не высказывал надежды, что Стюрмир конунг жив.

— Раз уж пришел великан, значит, удача нашего конунга вышла вся, — рассуждал голос из сумерек.

Теперь никто никого не узнавал и не спрашивал имен, а все собравшиеся в этой бедной усадьбе стали безличными серыми троллями. Раненые стонали в беспамятстве, требовали помощи в сознании, а уцелевшие думали только об одном: вот отдохнуть немного — и надо уходить. Куда-нибудь. Теперь придется думать самому за себя.

— Ты свари лукового отвара и дай ему хлебнуть, а потом нюхай! — учил какой-то знаток молодую хозяйку, которая, с испуганным лицом и сбившимся головным покрывалом, хлопотала над многочисленным ранеными, разрывалась на части и мало кому успевала помочь. — Если из раны луком запахнет, значит, глубокая!

Брендольв, когда появилась возможность его осмотреть, оказался даже не ранен. Он был просто оглушен сильным ударом по голове, а потом чуть не задохнулся, придавленный телами убитых. Вальгард, сначала ушедший в лес, а потом, в густых сумерках вернувшийся вместе с волками, обнаружил его тем животным чутьем, которым обладают берсерки. Не боясь ни людей, ни волков, Вальгард унес с поля битвы того единственного знакомого, кого нашел живым. Рядом с мертвыми прежние ссоры забылись.

Опомнившись, Брендольв с удивлением обнаружил себя не в Валхалле. Темная, низкая, закопченная кровля, в которую уперся его взгляд, была совсем не похожа на крышу Валхаллы, сложенную из золотых щитов. В тесном покое было не продохнуть от дыма, везде сидели, лежали, шевелились люди. Было жестко и неудобно. Да и «валькирия», в чужом коротком плаще и с бородой, совсем не напоминала ту стройную деву… Видения поля битвы вспоминались так смутно, что уже нельзя было разобрать ничего.

— Ты давай, поднимайся живее! — говорил Вальгард. — Тут и жрать нечего, и фьялли под боком. Пошли отсюда. Конунга больше нету. Пойдем назад, на восток.

Брендольв не ответил. Теперь он окончательно опомнился и пожалел, что остался жив. Почему тот фьялль с косящими глазами не вдарил своей секирой сильнее? Почему не проломил ему и голову вместе со шлемом? Был бы он сейчас в Валхалле, в объятиях той… которую видел. Валь… Валь… Имя ее витало где-то рядом, как мощный, но неуловимый для взгляда поток ветра с запахом грозы. Спокойно ждал бы себе Битвы Богов. С таким вождем, как сам Один… На земле, как видно, достойного вождя и с факелом не отыщешь. Так какой смысл здесь оставаться?

В эти мгновения жизнелюбивый Брендольв действительно не хотел жить. Восточный берег не дал войска. Слэтты обманули. Все обрушилось, и на этот раз безнадежно. Надеяться больше не на что. Стюрмир конунг ждал до последнего, но так и не дождался помощи и пошел в битву только с теми, кого сам мог собрать. И он погиб с честью, оставив свое имя потомкам, овеянное славой. А что делать оставшимся? Лежа в тесном покое, где было душно от дыма, но все равно холодно, Брендольв чувствовал себя выброшенным из жизни. Все равно что вода вдруг ушла и он остался лежать животом на мокром песке, нелепо размахивая руками и ногами, вместо того чтобы плыть. У него не было ни вожака, ни места в строю, ни цели, ни смысла в жизни, Это хуже, чем быть убитым! Если бы не Вальгард, он вообще не стал бы шевелиться.

Брендольв закрыл глаза, Вальдона! Вальдона — вот ее имя, соединившее в себе светлую сталь битвы и вольный грохот небесного грома[49]. Вальдона! Сжалься… Вернись за мной…

До Острого Мыса Вальгард и Брендольв добрались быстро — всего за пять дней. Поначалу они отвели на это гораздо больше времени, поскольку лошадей достать было негде, а корабельную стоянку, где оставили свои корабли все дружины Стюрмира конунга, сразу после битвы заняли фьялли. Ни поражение, ни победа не мешали Торбранду конунгу мыслить здраво, и поиск квиттинских кораблей был его первой задачей.

Но Вальгарду и Брендольву повезло: на другой же день после битвы они набрели на стоянку торгового корабля. Торговец-вандр был смертельно напуган близостью войска и множества рассеянных по побережью отчаявшихся вооруженных людей, а гребцов, чтобы быстрее убраться подальше, у него не хватало. Поэтому он взял Вальгарда и Брендольва на свою снеку и даже ничего с них не потребовал за дорогу. Берсерк, налегавший на весло весь световой день без устали, сам мог бы потребовать платы!

К Острому Мысу они подплыли в сумерках. Поселение выглядело опустевшим после недавней, запомнившейся Брендольву суеты. В тишине знакомое место казалось новым, чужим. Весенняя грязь скользила и расползалась под ногами, с моря дул холодный влажный ветер. Мерзко скрипели ворота покинутого хозяевами двора. Туда можно было зайти и расположиться, как дома, но дома для беглецов больше не было нигде.

— Куда пойдем? — хмуро спросил Брендольв. Он не знал, кто из здешних знакомых будет рад его видеть. Пожалуй, что никто! Теперь уже никто никому не радуется.

Вальгард не затруднил себя ответом, а просто постучался в первые лее ворота — ворота Лейрингов. Как и тогда, с лошадью Ауднира, он поступал, как голодный зверь: без раздумий брал то, что ему нужно. И сейчас, пожалуй, это был самый правильный образ действий. Законы и обычаи хороши только в тех местах, где все стоит прочно и основательно. А где все шатается, там уж не до правил.

Ворота раскрылись. Брендольв увидел несколько темных мужских фигур с блестящим оружием.

Их освещал факел, который держала в поднятой руке стройная, высокая дева — и у Брендольва горячо и гулко стукнуло сердце. Та валькирия, Вальдона… нет, Ингвильда, дочь Фрейвида, так похожая на Деву Битв своей мудрой твердостью перед судьбой… Нет, не она!

В следующий миг Мальфрид, швырнув факел на землю, с визгом бросилась ему на шею.

— Я знала, знала! — кричала она, обняв его тонкими и неожиданно сильными руками, так что Брендольву было почти больно, и покрывала его усталое лицо беспорядочными поцелуями. — Я знала, что ты вернешься! Я ждала! Я знала! Это ты! Как хорошо! И к нам! Иди, иди!

Не дав Брендольву опомниться от такого неожиданно горячего приема, она потащила его в дом. Вальгард пошел следом, и никто из хирдманов не спросил, кто он такой.

Вскоре Брендольв уже сидел в гриднице Лейрингов и жадно ел, не поднимая глаз и почти не слушая того, что ему рассказывали. Он оказался не первым вестником несчастья, и это, конечно, сильно облегчило его положение. Гримкель Черная Борода, догадавшийся (по совету матери) припрятать корабль с гребцами отдельно от прочих, прибыл за день до него. Этим объяснялось относительное затишье на Остром Мысу: узнав о поражении Стюрмира конунга, те, кому было куда бежать, уже сбежали или завершали приготовления к дороге. Оставшиеся назначили на завтра тинг.

В полутемной, мрачной гриднице Лейриигов собрался какой-то суетливый и напуганный народ — вперемешку свои и чужие, и чужих было гораздо больше. От хозяев остались, кроме женщин, только сам Гримкель и несколько мальчиков младше двенадцати лет. Суровый воин Тюрвинд, Халькель Бычий Глаз, так отважно бранивший в начале битвы Торбранда конунга и получивший в грудь первое брошенное им копье, Аслак Облако, так и не успевший заслужить более почетного прозвища — все они погибли.

— Надо посылать людей к фьяллям, — носились в гриднице обрывки речей, и в полутьме трудно было разглядеть, кто это говорит. Придавленные близостью беды, люди боялись света. — Надо говорить с Торбрандом конунгом. Он очень горд — если изъявить ему покорность, признать его своим конунгом, пообещать дань, то он не станет разорять наши земли. Конечно, не станет! Он уже насытился местью, — утешали сами себя жители Острого Мыса, которым было больше не в чем искать утешения, кроме как в предполагаемой гордости Торбранда Тролля, которая не позволит ему быть невеликодушным. — Его главным врагом был Фрейвид Огниво, а того уж месяц как нет в живых! Что ему до нас? Разорить Квиттинский Юг — ему не прибавит чести. Надо, надо послать к нему людей!

— Ты можешь посылать людей хоть к Торбранду, хоть к самому Нидхёггу, но моего согласия на это не будет! — яростно возражала брату кюна Далла. — Я не собираюсь лизать ему сапоги!

Услышав ее голос, резкий, пронзительный и твердый, точно узкий, но острый клинок, Брендольв впервые поднял голову. Нынешняя кюиа Далла мало напоминала ту горделивую, довольную, нарядную женщину, которую он не так уж давно видел в усадьбе на озере Фрейра. Сменить белое покрывало на серое вдовье она пока не хотела, но золотые украшения припрятала, как видно, в дорогу. Туда же, в сундуки, отправилось ее величавое самодовольство: сейчас лицо кюны было бледным, решительным и злобным.

— Я никогда не соглашусь признать конунгом Квиттикга Торбранда Тролля! — непримиримо твердила она. — У квиттов есть только один законный конунг — мой сын Бергвнд! Или ты, Гримкель, забыл о нем? Он — единственный сын Стюрмнра, и конунгом квиттов должен быть только он!

— Попробуй объяснить это Торбранду! — раздраженно отвечал Гримкель. Подобной слепоты перед лицом смертельной угрозы он не ожидал даже от нее. — Фьяллям вовсе не нужно, чтобы тут оставался какой-то конунг из рода Стюрмира! Если у тебя есть хоть немного мозгов, то тебе с твоим ребенком надо прятаться. Поезжай в глушь, в Медный Лес — уж туда-то фьялли сунутся едва ли! Они ведь тоже видели того великана! А если вы останетесь здесь, то за вашу жизнь никто не даст и соленой селедки! Торбранду лучше вообще о вас не знать!

— Ты готов продать всех родичей этому длинноносому троллю! — возмущалась Далла. Родственная привязанность, здравый смысл, учтивость были забыты, и ослепленной страхом женщине весь мир представлялся врагом, — Наша честь для тебя ничего не стоит! Я не ждала, что мой брат наплюет на сына своей сестры! У тебя же нет детей и уж не будет! Вся надежда нашего рода — в моем сыне, в сыне конунга! О ком тебе заботиться, как не о нем! Постыдись людей или хотя бы богов!

— Глупая женщина! — брызгая слюной, взорвался Гримкель, не в силах терпеть попреков в трусости, да еще и бездетности. — Если ты останешься здесь со своим младенцем и только заикнешься, что он сын конунга, ему сразу же свернут шею! И подадут его сердце Торбранду на блюде! Я отправлю вас в Медный Лес, и никто не скажет, что я плохо позаботился о родичах!

— Но если Торбранд объявит себя конунгом квиттов, то моему сыну конунгом уже не бывать! — упрямо твердила Далла. — Я не допущу этого!

Брендольв смотрел на них, молча покачивая головой. Их шумная перебранка впервые со времени битвы вывела его из равнодушной погруженности в себя и свое несчастье. Гримкель и Далла казались ему двумя безумцами. О чем они спорят? Завтра здесь будут фьялли, и все эти доводы будут не весомее пузыря на воде. Она хочет сохранить власть конунга для годовалого мальчишки, которому еще двадцать лет расти. Если позволят. Земля квиттов рухнула, обрушилась в Нифльхель, а они говорят о какой-то власти! Дерутся за прошлогодний снег! Или они этого еще не поняли? Дураки, честное слово!

— Ты думаешь, что Далла совсем дурочка, да? — шепнула Мальфрид.

Весь вечер она ухаживала за Брендольвом, подливала ему пива и подкладывала куски получше, глядя на него с лихорадочным восторгом, точно он был последним подарком ее судьбы. Сейчас она просто сидела рядом, накрыв ладонью его руку, чего он совершенно не замечал, поскольку совсем о ней не думал. Зато Мальфрид думала только о нем и без труда читала его несложные мысли.

— Далла вовсе не так глупа, — шептала она Брендольву, придвинувшись к нему совсем близко и почти положив подбородок на его плечо. — Она знает, чего добивается: она умеет всякого обойти. И Торбранд Тролль перед ней не устоит. Она и ему докажет, что быть конунгом квиттов ему ни к чему, а следует поставить на это место кого-нибудь послушного. А кто послушнее годовалого младенца? Пусть пока правит кто-нибудь из Торбрандовых ярлов. И лучше всего, если он будет не женат. Главное, чтобы конунгом провозгласили Бергвида. И она опять будет на коне. А когда он подрастет, до тех пор вырастут новые бойцы. Разве глупо? Ну, скажи?

Бедная Мальфрид! Ей так нужна была поддержка, хоть немножко внимания и надежды. В родном доме она чувствовала, себя такой же потерянной и несчастной, как беглецы в лесу. Брендольв, мужчина, опора и надежда на спасение, был ей сейчас ближе родной матери. Но Брендольв в ответ только повел плечом: он не особенно вникал в ее рассуждения и думал только о том, как бы выбраться с Острого Мыса. Здесь больше нечего делать.

На следующий день с утра собрался тинг. Древнее поле казалось слишком просторным для той кучки людей, которая на нем столпилась. Здесь были теперь все: беглецы с севера и с запада, жители юга, женщины и старики, рабы и бонды, горстки беглецов из войска, кое-как добравшихся сюда. Вся эта толпа выглядела жалко, и при виде нее на душе у Брендольва стало еще хуже. До сих пор он еще мог тешить себя надеждой, что от державы квиттов что-то осталось. Теперь остатки были представлены во всей красе. Это не тинг, а сброд побирушек! Трусливых, жалких, голодных и отчаявшихся. Брендольв знал, что и сам такой, но от этого смотреть в толпу и видеть в каждом лице свое собственное отражение было еще противнее.

На Престол Закона выбрался Гримкель Черная Борода. На Остром Мысу не нашлось другого знатного человека, который мог бы возглавить тинг. Все остальные теперь занимают почетные места в Валхалле.

— У нас остался только один выход! — объявил Гримкель, и толпа молча ждала, что же это за один — хотя бы один! — выход у нее есть. — Мы больше не можем сопротивляться. Войско Стюрмира разбито, сам он погиб, затоптанный великаном. Восток не прислал войска. Слэтты обманули нас. Мы предоставлены своей злой судьбе. Осталось только одно: послать людей к Торбранду конунгу и изъявить ему нашу покорность. Мы предложим ему стать нашим конунгом и пообещаем дань. Тогда он не станет разорять наши земли.

— Да чего их разорять? — закричали в толпе хриплые, злые голоса. Теперь никто не просил позволения говорить, не соблюдал порядка знатности, не называл имен. У каждого слишком накипело на сердце, слишком полнилась душа отчаянием, чтобы помнить о каких-то порядках.

— Чего разорять, уже все разорили! Во всей усадьбе ни горсти зерна, жрем одну рыбу, все провоняло чешуей!

— Эти бродяги все подмели!

— Торбранду здесь будет нечего взять!

— Разве что нас — и всех продаст как рабов!

— Но он же хочет получать дань! — убеждал Гримкель. — А с мертвых дани не получишь! И рабов можно продать только один раз!

— У фьяллей мало хорошей земли! Им нужна наша земля! Наши усадьбы Торбранд раздарит своим ярлам! А нас всех сделает рабами и заставит на них работать!

— Торбранд Тролль не так прост, как наш бывший конунг Стюрмир! — кричал какой-то толстый старик, выбравшись на Престол Закона. Брендольв мельком видел его когда-то в усадьбе Железный Пирог, но не знал его имени, — Его не прельстить одними словами. Ему понадобится хороший залог нашей покорности, чтобы он согласился не разорять наши земли!

— Какой залог? — удивился Гримкель, искренне не знавший, что еще может предложить разоренный Квиттинг.

— Твоя сестра с ее ребенком! — Старик ткнул пальцем в кюну Даллу, стоявшую на краю Престола Закона. Рядом с ней Фрегна держала маленького Бергвида. — Ее сын — сын конунга, Торбранд Тролль будет рад получить его в залог. И знать, что прежний род наших конунгов ничем ему не угрожает. Вот тогда он поверит в нашу покорность!

— Что ты придумал, Ульвгрим Поросенок! — возмущенно закричала Далла, мгновенно пробравшись вперед. — У тебя большое брюхо, да ума меньше, чем у борова! Ты — предатель! Ты хочешь продать своего законного конунга, чтобы спасти свою дрянную шкуру! Да пусть бы Торбранд ее содрал — ты того стоишь! Тебя только в жертву заколоть! Я не позволю, чтобы моего сына сделали рабом Торбранда! Он рожден конунгом, и он будет конунгом! И никто ему не помешает! Ни ты, ни другие трусы!

Толпа неопределенно зашумела: одни были согласны с Ульвгримом, другим остатки совести еще мешали такой ценой купить надежду на безопасность. Женщина и ребенок — неподходящий щит для мужчин, даже когда они рассеяны и обезоружены.

— Это ты во всем виновата! — Из толпы вылезла высокая женщина средних лет со вдовьим покрывалом на голове и закричала, острым пальцем указывая на Даллу. — Ты виновата! Ты — хуже ведьмы! Это ты уложила Вильмуида, как только его отец отвернулся, ты вертела им как хотела, ты поссорила его с Фрейвидом! Если бы не ты, Вильмунд не поссорился бы с отцом и Фрейвида не назвали бы предателем! И войско Запада шло бы вместе с нашим! И победило бы, и мой муж был бы жив! Чего ты добилась, потаскуха! Теперь ступай греть постель Торбранду, тебе это понравится! И нарожаешь щенков, чтобы ползали со свиньями в навозе!

— Замолчи, тощая жердь! — взвизгнула Далла. — От такой заразы любой муж сам сбежит в Валхаллу, чтобы тебя не видеть!

— Ты еще… — Недоговорив, женщина кинулась на Даллу и сильными руками вцепилась в ее покрывало. По ее ожесточенному лицу лились злые и горькие слезы.

С пронзительным криком две женщины на Престоле Закона драли друг другу волосы, люди на Поле отворачивались, морщились, закрывали уши ладонями. Из-под этого визга хотелось уйти, выскочить, как из-под струи холодной воды.

— Да уймите их! Разнимите! — призывали страдальческие голоса здесь и там. Постыдная, отвратительная брань и драка женщин на тинге унижала всех, кто здесь собрался. Вот до чего ты докатилась, держава квиттов!

Не выдержав этого позора, Брендольв первым бросился вперед, схватил кюну Даллу за руки, оторвал от противницы и потащил прочь. За вдову тоже кто-то взялся, подбодренный его примером, оглушительный визг умолк. Маленькая кюна оказалась такой сильной, что Брендольв едва справился с ней; уже оттащенная в сторону, она все норовила плюнуть в сторону вдовы Брюньольва Бузинного, грозила ей кулаками, кричала такие слова, какие и Брендольв при женщинах старался не произносить. Все это было гадко, но не удивительно. Такой стала теперь судьба Квиттинга.

Наконец, Далла, уведенная с Престола Закона, немного затихла. Все на них оглядывались, но подходить никто не хотел. Крепко обнимая за плечи, Брендольв вел Даллу к усадьбе Лейрингов, а она взахлеб рыдала, задыхаясь и вскрикивая, утирая лицо то своим рукавом, то о плечо Брендольва. Похоже, она не замечала, кто ее держит, и ей это было все равно. Да и Брендольву было все равно: что кюна, что служанка. Оказалось, что разницы никакой, и под покровами гордости и воспитания все люди одинаковы.

Оставив Даллу в усадьбе, где вокруг нее принялись хлопотать испуганные служанки, Брендольв снова вышел. Ему не хотелось возвращаться на поле тинга, но и оставаться в усадьбе Лейрингов не хотелось, Его даже не занимало, какое же решение в конце концов примет тинг. Его занимало только одно: каким образом ему попасть на восток? Нестерпимо хотелось вообще уйти из всей этой жизни, где все так бестолково, подло и безнадежно. Шагнуть бы куда-нибудь, чтобы все разом осталось позади… Ладно, нечего бредить наяву, этим горю не поможешь. Ворот в Валхаллу не найти, и единственным выходом виделся Квиттинский Восток. Но как туда попасть? «Морской Баран» теперь достался фьяллям, дружина погибла, а если кто и выжил, то где его теперь искать? Перед мысленным взором Брендольва мелькали лица кое-кого из дружины, и он с трудом вспоминал имена, как будто в разлуке прошли десятилетия. Арне, сын Арнхейды… Мать не хотела во второй раз отпускать его, но он все же ушел, веря, что для мужчины честь дороже жизни. Асмунд, которого Брендольв после отъезда с озера Фрейра больше не видел, Эрнгельд, которого увидел мельком перед самой битвой… Даже если кто-то из них и жив, то увидеться раньше Валхаллы едва ли случится. Поле битвы разнесло их, как бурное море, по разным концам света. Брендольв был один.

Занятый всеми этими мыслями, он брел к морю и вдруг остановился. Крепко уперевшись в землю расставленными ногами, точно она качалась, Брендольв смотрел на фьорд. На берегу стоял только что вытащенный корабль с рогатой жабой на штевне. Перед глазами Брендольва проходил пир по поводу его обручения, Хельга, хёвдинг, держащий в руках тот меч, который исчез во время битвы неизвестно куда… И этот корабль, который привез им вести о новом конунге и навсегда разрушил веселье, согласие, надежды на счастье… А от корабля к нему уже бежал высокий и широкоплечий человек с полуседыми-полурыжими волосами и мятым морщинистым лицом. Он был разом изумлен и обрадован, и вид его потряс Брендольва, отвыкшего, что кто-то еще может радоваться.

— Брендольв! Брендольв, сын Гудмода! Тролли и альвы, как говорит Сторвальд! Ты живой или мне мерещится? — кричал на бегу Эгиль Угрюмый. А Брендольв готов был задать ему тот же самый вопрос: ты живой или мне мерещишься?

— Брендольв! — Подбежав, корабельщик хлопнул его по плечу, заглянул в лицо, и в его желтых глазах на сей раз не было и капли насмешки. — Нет, живой! Призраки — это по части Сторвальда! Вот так встреча! Вот он посмеется, когда узнает! Так ты жив? Или ты не ходил в битву?

— Я ходил, — наконец выговорил Брендольв. Первый всплеск радости от встречи со знакомым сменился угрюмым смущением. Ведь там, откуда прибыл Эгиль, Брендольва едва ли поминают добрым словом. Но убежденность, что он до конца боролся со злой судьбой, как и подобает достойному человеку, поддержала его, и он твердо продолжал: — Я был в битве. Мы разбиты, но я выжил. Только от всех наших уцелел один Вальгард.

— Еще бы ему не уцелеть! — Эгиль ничуть не удивился, — Да он и в воде не горит, и в огне не тонет… Тьфу, наоборот! Тролли с ним. А вот тебя на востоке будут очень рады видеть,

— Ты думаешь? — Брендольв криво усмехнулся. Ему вспомнилось, как он уходил из того самого Хравнефьорда, куда сейчас так стремился попасть, — Конечно, обрадуются. Будет над чем посмеяться. Они ведь помнят, как я их трусами… И правильно! — резко и зло бросил он, — Если бы они не сидели в своих норах, то Стюрмир мог бы выиграть эту битву. И сейчас тут люди не собирались бы изъявлять покорность Торбранду Троллю, — Брендольв изогнулся в издевательском поклоне, — и не надумали бы подложить ему в постель вдову нашего конунга, лишь бы он не трогал мужчин!

— А что, уже и до этого дошло? — озадаченно спросил Эгиль и подергал себя за бороду. — Я уже слышал, что у Стюрмира плохи дела. Так это правда, что его затоптал великан?

— Правда. — Брендольв кивнул. — Я сам видел.

Он видел только то, как великан вырос над горами, темной громадой возвышаясь чуть ли не до неба. Но ему казалось, что он и правда видел все то, о чем на разные лады толковали осиротевшие и отчаявшиеся квитты. Надежда умерла, а значит, конунг умер,

— Да-а…— протянул Эгиль и вздохнул. — А о тебе все беспокоятся! — воскликнул он, с облегчением вспомнив о более приятных предметах. — И у вас в Лаберге, понятное дело, и в Тингвалле. Твоя бывшая невеста целыми днями стоит на берегу и ждет новостей. Это она послала меня сюда, Твой отец принес жертвы ради твоего возвращения. Ваша лекарка наворожила, что ты жив,,.

«Твоя бывшая невеста»… Эти слова зацепили Брендольва так сильно, что дальнейшего он уже не слышал. Хельга ждет его. Она стоит на берегу и ждет. Она не держит обиды за то, что он при всем тинге назвал трусами ее отца и брата, при всех отказался от нее и почти что послал к троллям… Ее, которая меньше всех виновата! Брендольв как наяву видел мыс с тремя высокими соснами, с которого видна горловина Хравнефьорда, невысокую, тонкую фигурку с длинными темно-русыми волосами… Вокруг нее мягко поет ветер, ее охраняют молчащие валуны, овевает запах можжевельника и иглистый сумрак сосновых ветвей, и мелкие волны дружески шепчут что-то, улыбаясь ей солнечными бликами… Брендольв закрыл глаза, чтобы не видеть света: душа его с такой силой рванулась туда, к ней, к Хельге, что стало больно — как бы не оторвалась совсем,,. Сейчас он не хотел помнить и не помнил ничего из случившегося, не хотел знать своих и чужих провинностей и того положения дел, к которому они привели. Он хотел к ней, к сердцу родного берега, к образу покоя, согласия, любви. Все-таки где-то в этом дурацком и злом мире они есть. И он знал где. Только бы попасть туда — и жизнь будет чиста, как в первый день Аска и Эмблы[50], и молено будет начать все с начала…

— Так, значит, бери твоего Вальгарда и пойдем! — бодро сказал Эгиль, — Еда у нас есть на два перехода туда-обратно, Хельги хёвдинг позаботился, а воды мои ребята сейчас наберут. Раз ты был в битве, значит, все знаешь. По дороге расскажешь. Ха! — с удовольствием воскликнул корабелыцик. — Я-то думал, что буду, как жаба надоедливая, еще три дня бегать по Острому Мысу и ко всем приставать с расспросами о тебе. И, понятное дело, получать по шее. А ты сам явился! Значит, я еще не всю свою удачу изжил! Ну, где твой берсерк? Ему твои родичи не так обрадуются, но не бросать же его тут! Зато ему обрадуется Атла! Она говорят, дала клятву не выходить замуж ни за кого другого. Ну, отдадите вы ему те два паршивых корабля — за твое возвращение это не большая плата. О такой дряни и жалеть не стоит. Особенно о том, что побольше — у него не корма, а коровий зад какой-то…

Эгилю повезло. Для него огромный мир состоял из множества вещей, и это позволяло не сосредоточиваться на неприятном.

Когда Брендольв вместе с Эгилем подходил к воротам Лейрингов, ему навстречу выбежала Мальфрид.

— Куда ты пропал? — затараторила она, вцепившись в руку Брендольва и теребя его, как свою собственность. — Я тебя везде ищу! Ты такой молодец, что утащил ее — а то она бы еще и не того натворила! А ей сейчас надо вести себя потише, а то ее и правда подложат под бок Торбранду Троллю! У него как раз жена умерла, ему надо другую!

— Я уезжаю, — почти не слушая, сказал ей Брендольв. Все зто ему уже было неинтересно. — Где Вальгард?

— Как — уезжаю? — Мальфрид загородила дорогу и встала, обеими руками вцепившись ему в плечи. Пальцы у нее были длинные и сильные, как птичьи когти. — А я?

Ее огромные серые глаза требовательно заглянули в глаза Брендольву, и он, как сквозь туман, наконец-то ее заметил.

— А что — ты? — спросил он, взяв ее за талию, вроде бы намереваясь сдвинуть с дороги. — Тебя-то не собираются подкладывать под бок Торбранду. Твой брат договорится хоть с Мировой Змеей, выторгует себе звание ярла и будет жить с вами со всеми. Одной Даллы фьяллям хватит.

— Ну уж нет! — твердо ответила Мальфрид, не трогаясь с места. — Пусть Гримкель договаривается как знает, а мне тут больше делать нечего! Я не останусь тут, чтобы стать рабыней фьяллей! Ты возьмешь меня с собой.

— Отчего же не взять такую красавицу? — отозвался Эгиль, вообще не понимавший, о чем тут спорить. — А если у тебя есть сестра или подруга, можешь и их тоже взять. На моей «Жабе» места хватит.

— На твоей «Жабе»? — Мальфрид наконец выпустила Брендольва и повернулась к Эгилю. — У тебя есть корабль? Ах, я же тебя знаю! — обрадовано воскликнула она, вспомнив лицо, которое раньше никогда не вызывало ее интереса. — Ты не думай, у меня есть чем заплатить за дорогу! Все мое приданое давно собрано, нужно только… Где твои люди? Мне нужны двое или трое, чтобы перетащить сундуки на корабль.

Когда «Жаба» наконец отошла от Острого Мыса, на ней уплывало гораздо больше женщин и детей, чем Эгиль рассчитывал увезти. Едва лишь по Усадьбе Лейрингов полетел слух, что есть корабль и йомфру Мальфрид уезжает, как со всех сторон набежали служанки и с воплями стали умолять, чтобы взяли и их тоже. Решительно расталкивая всех, к Эгилю пробилась кюна Далла. От недавней драки на ее лице остались бледность и злой острый блеск в глазах, маленькие кулачки были сжаты, словно она была готова немедленно продолжить.

— Ты — Эгиль Угрюмый? — воскликнула она, подскочив к корабельщику. — У тебя есть корабль? Ты можешь отвезти меня на восток? Только быстрее, пока все эти сволочи не вернулись с поля. Пусть они там кричат, как продать меня Торбранду подороже. Эй, живее! — Она махнула рукой служанкам. — Собираться! Только самое нужное!

И добавила, твердо, с вызовом глядя в глаза изумленному Эгилю:

— Мой сын — законный конунг квиттов! И он останется конунгом квиттов! Лучше я возьму его на руки и брошусь с ним в море, но рабом Торбранда мой мальчик не будет! Никогда!

Все кончилось тем, что маленького Бергвида нес на корабль сам Эгиль. Узнав, что говорилось на тинге, он заспешил.

— Моя «Жаба» хочет плыть поскорее, пока ей не начесали холку! — приговаривал он, подгоняя суетящихся служанок. — Сказали же: только самое нужное! Брось котел, у нас есть! Ах ты, жаба запасливая! Да зачем вам столько тряпья, чтоб его тролли сожрали! Неужели вы надеваете по пять рубах разом?

Женщины с благоговением косились на человека, который обещал спасти их от фьяллей, но их руки сами собой продолжали сгребать пожитки в кучу. Даже самые умные мужчины не понимают, как много вещей необходимо женщине для того, чтобы прожить как следует один-единственный день! Сам-то, наверное, всю жизнь проходил в одной рубахе и думает, что так и надо! Медведь медведем!

Брендольв вел Даллу к кораблю, готовый, в случае надобности, с оружием защитить ее от посягательств тех торгашей, которые хотели ею купить себе призрачную безопасность. Кюна дала ему меч, сказав, что это один из мечей Стюрмира, но на это Брендольв не обратил внимания. Он лишь проверил надежность клинка — больше ничего его не занимало. Жизнь научила его ценить вещи по их действительной стоимости, а не по той, которую им приписывают. Один меч конунга у него уже был! Знать бы, где и у кого он сейчас…

Кюна Далла шагала молча, сжав губы и враждебно глядя перед собой, как в глаза противнице-судьбе. Ее все-таки вынудили бежать, и пусть Острый Мыс не надеется, что она когда-нибудь это забудет. Брендольв иногда косился на нее с невольным уважением. Грязное впечатление драки уже прошло, теперь настойчивость и решительность этой маленькой женщины заставила его видеть в ней чуть ли не валькирию, чуть ли не древнюю Гудрун, дочь Гьюки, чья безжалостная твердость прославила ее на века,

— Нас могут не очень-то хорошо встретить на востоке, — предупредил он, поскольку теперь отвечал еще и за нее, — Я… Когда они не захотели дать войска Стюрмнру, я не очень-то хорошо с ними обошелся…

— Это неважно! — отмахнулась Далла, — Это ты их обидел, а не я. А со мной они обойдутся как подобает! Об этом я сама позабочусь. Да и тебе неплохо научиться просить прощения. Это очень полезное умение! Есть время для гордости, а есть время для смирения, Гьёрдис надела платье рабыни, чтобы спасти младенца Сигурда, и я не хуже нее сумею позаботиться о своем ребенке!

Брендольв промолчал и только оглянулся в сторону поля тинга, Вот-вот они кончат скулить, разойдутся и обнаружат, что залог их безопасности исчез. Но Брендольв уже был готов биться и погибнуть, если придется, но не отдать кюну Даллу в руки этих подлецов, У него появился новый вождь и новая цель в жизни, Кюну Даллу и ее ребенка надо доставить на восточный берег и обеспечить им безопасность, Ради этого Брендольв сейчас был готов на все, хоть драться одному против сотни,

Судьба подшутила над Брендольвом, поставив его на место недавнего противника — Хеймира. Едва миновав маленькую речку Ламбибекк — Ягнячий ручей, за которой кончалась область Квиттинского Юга и начинался Восток, «Рогатая Жаба» повстречала морской дозор Хельги хёвдинга Два хорошо оснащенных лангскипа на шестнадцать и восемнадцать скамей на веслах вышли им навстречу из-за мыса, где за ельником пряталась усадьба Ламбибекк. Ее хозяин, Сиград хёльд, и был старшим на одном из «Волков».

Брендольв еще раз оценил, как благосклонна оказалась к нему судьба, послав так вовремя Эгиля с его «Рогатой Жабой», единственной и неповторимой, как к он сам. Их даже не стали спрашивать, кто они такие и откуда.

— Здравствуй, Эгиль! — закричали с «Волка», у которого деревянная голова зверя на штевне скалила острые зубы из настоящего железа. — Наконец-то ты вернулся! Хёвдинг каждый раз спрашивает, не слышно ли кваканья твоей «Жабы»!

— Квакают такие лягушки, как ты, Сиград! — радостно отозвался Эгиль. — А жаба — зверь умный! Она молчит!

— Но уж ты-то не из молчаливых, слава асам! Давай, правь к берегу! — Сиград хёльд махал руками в сторону близкого мыса. — Заходите в гости! Поговорим! У вас ведь есть новости?

— У меня есть кое-что получше, чем просто новости! — похвастался Эгиль, когда корабли сблизились. — Я привез сюда вдову Стюрмира конунга!

— Да ну! Однорукий Ас! — изумились на «Железнозубом Волке». Хирдманы Сиграда тянули шеи, шарили глазами по толпе женщин, сидящих возле мачты, стараясь понять, которая из них такая важная особа.

— Так она уже вдова? — закричал не слишком учтивый Сиград хёльд. — Значит, мы все-таки остались без конунга? Прав был Хеймир ярл — Стюрмиру конунгу оставалось в жизни не много удачи!

— Сейчас еще обрадуется, что остался дома! — сквозь зубы проворчал Брендольв. Он понимал, что ему на восточном берегу обрадуются не так сильно, как Эгилю, и потому не вмешивался в разговор. Слова Сиграда разбудили самые горькие воспоминания, в душе вспыхнула досада, пережитая на тинге. Значит, они так ничего и не поняли?

— Скажи им, что квитты вовсе не остались без конунга! — одновременно потребовала от Эгиля кюна Далла. — Скажи, что здесь с тобой новый конунг квиттов — Бергвид, сын Стюрмира!

— Про нового конунга говорить, пожалуй, рановато! — прямо определил честный Эгиль, посмотрев на ребенка, которого держала на коленях Фрегна. — Он еще маловатая жаба — разве что головастик…

— Ты свои дурацкие шуточки брось! — резко оборвала его кюна Далла. — Помни, о ком говоришь! Это сын Стюрмира! Единственный сын и наследник!

— Сын он Стюрмира, не сын — нового конунга должен признать тинг хотя бы одной четверти, — ответил корабельщик, не смутившись от этого выговора. Он повидал в жизни достаточно много, чтобы маленькая женщина с надменным и обиженным лицом могла его напугать, чьей бы вдовой она ни звалась. — А я сомневаюсь, чтобы в наше время в конунги сгодился младенец, пачкающий пеленки.

Кюна Далла отвернулась, покусывая губы. Против мокрых пеленок ей было нечего возразить, а к тому же она вспомнила, что сейчас именно Эгиль, а не Брендольв, воплощает ее главные надежды на будущее. Брендольв сам в ссоре со всем восточным берегом, а вот зато Эгиль, всем известный и всеми любимый, дружный с хёвдингом, может устроить так, чтобы она была принята с почетом если не как мать нового конунга, то хотя бы как вдова старого. А там видно будет. Ведь иначе и Хельги хёвдингу придет в голову то же самое, что и подлецу Ульвгриму Поросенку, — чтобы его тролли взяли и поджарили на собственном сале! — предложить ее с ребенком фьяллям как заложников мира. А почему бы и нет? Ведь Хельги хёвдинг не дал войска Стюрмиру и пока еще не воевал с Торбрандом Троллем. А Торбранд и сам скоро задумается о мире. В конце концов Фьялленланд не бездонный и Торбранд Тролль не умеет творить воинов из морского песка! Только бы удержаться на плаву до заключения мира, а там… О, в голове кюны Даллы роилось множество замыслов. Все зависит от того, как пойдут дела. В конце концов Хельги хёвдинг не женат!

Дальше на север «Рогатая Жаба» плыла уже не одна, а в стае. Эгиль позвал Си град а и Кетиля Толстяка, хозяйка второго корабля, проводить их до Хравнефьорда. Ибо, как он сам заметил, вдову старого конунга стоит охранять почти так же, как мать нового.

С последней стоянки был послан гонец в Тингвалль. Кюна Далла не желала этого, предпочитая появиться неожиданно и не дать Хельги хёвдингу времени на размышления, но мужчины решили иначе, а ее никто не спросил. Это было не слишком обнадеживающее начало. Оба хёльда, их дружины, жители тех усадеб, где останавливались на ночлег, смотрели на нее и маленького Бергвида с любопытством, женщины порой — с сочувствием. но особого почтения Далла ни в ком не замечала. Похоже, восточный берег поставил над ней большой и тяжелый поминальный камень и свою дальнейшую жизнь видел никак не связанной с кем-то из рода Стюрмира Метельного Великана.

Однако, все получилось даже лучше, чем Далла могла ожидать. Услышав, что Эгиль возвращается и везет е собой «вдову Стюрмира конунга», вся округа Тингвалля взволновалась не меньше, чем зимой при первых слухах о выползшем на свет Ауднире. Хельги хёвдинг был так потрясен, что довольно долго молчал, собираясь с мыслями.

— Я думаю, лучшее, что мы можем сделать — это принять ее с ребенком у нас, — сказала Мальгерд хозяйка. — Она — вдова конунга, ей нужно оказать почет. Она должна быть принята хёвдингом. Как ты думаешь, Хельги?

— Ее положение… — начал хёвдинг и замолчал. — Если она не слишком обижена на нас за то…

В этом умолчании заключалось самое трудное. А именно не в чувствах кюны Даллы, а в чувствах самого Хельги хёвдинга. Он был прав в своих решениях, он был безусловно прав. Глупо, безумно, губительно было со стороны Стюрмира убивать Фрейвида Огниво и тем отталкивать от себя западное побережье. Со стороны Хельги хёвдинга было бы столько же безумно давать ему войско, чтобы фьялли разбили его и последняя, пока что мирная четверть страны осталась беззащитной. Тинг был прав в своем решении, и никакой хёвдинг не имеет права принуждать свободных людей. А пойти ради данных конунгу клятв верности со своей собственной дружиной и погибнуть — значит оставить восточное побережье без головы в то самое время, когда она особенно нужна. Безумие!

Все это так. Но Хельги хёвдинг ворочался без сна ночью и был неразговорчив днем, почти лишившись прежнего спокойствия и благодушия. Брендольв, сын Гудмода, назвал его трусом, а меч Хельги Птичьего Носа оставался в ножнах. И многие люди на Квиттинге, начиная со Стюрмира, назовут его трусом. И поколения запомнят именно это. Они не станут рассуждать, умно или глупо было его решение. Они запомнят только одно: пошел он в битву вместе с конунгом или не пошел.

И вот явилась вдова конунга, как живой укор его «благоразумию». Хельги хёвдинг не знал, как он посмотрит в глаза этой женщине. Наверняка она убеждена, что он виновен в смерти ее мужа, которого оставил без поддержки. И… как знать? Может быть, она и права…

— Но если бы она была сильно обижена на нас, то не стала бы искать здесь убежища, — сказал Даг. — Наверное, она знает, что мы ее друзья. Все не так плохо, если вдова Стюрмира верит нам.

Он очень хотел утешить отца и утешиться сам, потому что полностью разделял его чувства. Пожалуй, стыд и горечь Дага были даже сильнее: умудренному годами и опытом отцу легче было искать спасения в доводах рассудка, а в восемнадцать лет особенно трудно знать, что жизнь началась с… осторожности, благоразумия, отступления, предательства, трусости… Каждый скажет по-своему. Даг призывал на помощь воспоминания о пожаре Волчьих Столбов, но тинг в Хравнефьорде, на котором он молчал, был позже и заслонил своим позором доблесть, проявленную где-то за морем. Да и куда ему было деваться там, в Эльвенэсе, кроме как проявлять доблесть? Разве что сесть на землю и заплакать. До такого он, спасибо норнам, еще не дошел…

— На твоем месте, хёвдинг, я принял бы ее в своем доме, — спокойно посоветовал Хеймир. Он учтиво ждал, пока все родичи хозяина выскажутся и позволил себе опередить разве что Хельгу. — Обижена она или нет — обида пройдет, потому что кюнс Далле больше некуда деваться. Она не очень-то хочет попасть к фьяллям. А вот тебе гораздо удобнее будет держать ее и ее ребенка у себя на глазах. Ее сын — не мелкая рыбка. О нем стоит подумать.

— И, если ты окажешь ей гостеприимство, люди перестанут упрекать нас в боязливости, — подвела итог фру Мальгерд. — Ведь Торбранд конунг тоже понимает, что о сыне Стюрмира стоит задуматься. Возможно, он захочет его получить. И принявшего Даллу у себя дома никто не назовет трусом.

— Только боюсь, что она не прибавит нам удачи, — тихо сказала Хельга.

— Если она не будет принята здесь, то неудачи у нас прибавится наверняка, — заметил Хеймир.

В глазах Дага отразилось полное согласие, и Хельга больше ничего не сказала. Она сама не знала, почему несколько месяцев назад с такой готовностью привела в дом Атлу, бедную бродяжку со злыми и насмешливыми глазами, а сейчас не хочет принять вдову конунга с маленьким сыном. Кюна Далла была живым воплощением несчастья квиттов. Хельга знала о ней очень мало, но предчувствие открыло ей ту самую истину, которую подсказал бы и разум, если бы она знала обо всем, что натворила кюна Далла, движимая хитростью и себялюбием. Хитрость без ума и совести деятельна и опасна, она роет могилу самой себе, но нередко утягивает с собой туда ум и благородство.

Во время последнего перехода «Рогатую Жабу» сопровождали дымовые столбы на берегу — каждый дозор, мимо которого она проплывала, подавал условленный знак. Когда корабль показался в горловине фьорда, Хельга узнала об этом одной из первых и сразу кинулась в гридницу, где сидели мужчины. О кюне Далле она совсем забыла; мысль о том, что Брендольв скова здесь, так захватила ее, что ей хотелось скорее поделиться с кем-нибудь.

— Они едут, едут! — кричала Хельга, опередив Даже вездесущих мальчишек. От волнения она разрумянилась, волосы вились у нее за плечами, как у валькирии в вихре битвы. — «Жаба» входит во фьорд! Наверное, Брендольв тоже там!

Все сидящие в гриднице разом умолкли и переглянулись, Даг поднялся на ноги. Имя Брендольва считалось в Тингвалле почти запретным и сейчас заслонило все остальное.

— Брендольв? — повторил Даг. — Что-то мне не верится, что он посмеет сюда показаться!

— Но ведь он приехал на «Жабе», у него нет другого корабля. Конечно, он будет здесь! Что мы будем делать? — Хельга ломала руки, а сердце ее колотилось так, что она не могла стоять спокойно и металась, как облачко дыма на ветру,

— Держи себя в руках! — настойчиво посоветовал Хеймир побледневшему Дагу. — Терпи! Даже если он и правда приплыл вместе с кюной, сейчас неподходящий случай. Едва ли он сразу уедет куда-нибудь еще, у тебя будет другой случай, получше.

Даг молчал, стиснув зубы, а Хельга переводила тревожный взгляд с Хеймира на брата. Неподходящий случай… для чего?

— Но, может быть, он хочет попросить прощения… — несмело предположила она, умоляюще глядя то на отца, то на Дага, хотя тот не замечал ее взгляда. — Может быть, он понял, как был неправ… Неужели мы не помиримся после всего, что ему довелось пережить? Разве сейчас время для ссор? Вы же сами говорили, что нам нужен мир, чтобы…

— Дело зашло слишком далеко! — спокойно, но непреклонно перебил ее Хеймир, Отец и Даг молчали и не смотрели на Хельгу, — Я не думаю, чтобы он стал просить прощения, а без этого у хёвдинга остается только один путь спасти свою честь…

Хельга перевела молящий взгляд на отца. Хельги хёвдинг пожал плечами.

— Посмотрим, — неопределенно пообещал он. — Посмотрим, как Брендольв себя поведет. Может быть, он тоже сообразит, что сейчас не время для ссор и ему не так уж уютно будет жить в Лаберге, поссорившись с хёвдингом и восстановив против себя всю округу. Может быть, судьба пообломала его гордость.

Но в душе хёвдинг не слишком верил, что все разрешится так легко. А он сам не намеревался во второй раз протягивать руку Лабергу. Теперь их черед проявить смирение и дружелюбие. Он, хёвдинг восточного побережья, больше не собирался приносить в жертву свою гордость. Еще немного — и от нее вообще ничего не останется.

А Даг молчал. Сердце его было на стороне Хельги, жаждавшей примириться с товарищем детства и воспитанником отца, но разум признавал правоту Хеймира: нанесенное в день тинга оскорбление можно смыть только кровью обидчика. И то молчание, которое Хеймир принимал за решимость выполнить свой долг, было вызвано мучительным разладом ума и сердца. Даг стоял между Хеймиром и Хельгой и не хотел, чтобы хоть один из них понял его. Хотя бы до тех пор, пока он не примет решение… А впрочем, разве у него есть выбор?

Когда «Жаба» прошла по Хравнефьорду и приблизилась к полосе прибрежных камней, на берегу уже ждала пестрая толпа. Сюда собрались все жители окрестных усадеб и дворов, все беглецы е Севера и Юга, занявшие землянки на поле тинга. Семья хёвдинга выделялась цветными одеждами, и взгляд Даллы сразу зацепил ее в толпе.

— Кто это? Где хёвдинг? — требовательно расспрашивала она Эгиля, стоя рядом с ним на носу.

— Вон хёвдинг, в зеленом плаще, рядом его мать, а это сын, высокий и прекрасный, как сам Бальдр, — охотно объяснял Эгиль, радуясь встрече с друзьями и заранее улыбаясь во весь рот. — А вон та диса подснежников — его дочь…

— Этот — сын? А я думала, вон тот, в белой накидке, — отозвалась Далла. Ее взгляд дольше всех задержался на фигуре высокого молодого мужчины, который стоял рядом с матерью хёвдинга.

— Это Хеймир ярл, сын Хильмира конунга, — с неудовольствием пояснил Брендольв. — Однако, он здесь загостился. Я думал, он уже давно убежал к себе домой, за море… за обещанным войском.

— Он сказал, что ему нет надобности лично уговаривать каждого слэтта идти в поход! — пояснил Эгиль, понимавший досадливые и ревнивые чувства Брендольва гораздо лучше, чем можно было заметить по его простодушному виду. — О сборе войска позаботится сам Хильмир конунг. А Хеймир ярл остался здесь, чтобы получше закрепить свою дружбу с вашим хёвдингом. Ведь он обручен с его дочерью, а такую невесту не захочешь оставить… Хм!

Эгиль запнулся. Ему было приятно поговорить о Хельге, и он радовался, что ее судьба устроена так хорошо, но вовремя вспомнил о Брендольве и не захотел терзать его. Еще в первый день после отплытия с Острого Мыса узнав, что Хельгу обручили с его соперником Хеймиром, Брендольв молчал целый день и даже ничего не ел. А уж это, по мнению Эгиля, было вернейшим признаком тяжелого томления духа. Того самого, которое хуже любой хвори, так еще Отец Ратей говорил.

Все оставшееся время до берега Далла молчала. Дело оборачивалось хуже, чем она предполагала. Она знала, конечно, что сын Хильмира здесь был, но надеялась, что он уже оправился восвояси. Лучше бы у Хельги хёвдинга гостил Фенрир Волк с Мировой Змеей в придачу! Ведь это Хеймир, сын Хильмира, не позволил восточному побережью дать войска. Стюрмир так восстановил его против себя, пока гостил в Эльвенэсе — это и понятно, если вспомнить, каким чудовищем был покойный конунг, вкушающий славу в Валхалле! И едва ли Хеймир ярл проникнется дружбой хоть к кому-нибудь из рода Стюрмира! Пожалуй, явиться сюда не менее опасно, чем остаться на Остром Мысу…

Но тут Далла одернула сама и себя и упрекнула в трусости. Глупо проигрывать битву, пока она еще не начата. Может быть, Хеймир остыл и не будет мстить за старые обиды женщине и ребенку. В конце концов ей не впервой придется укрощать обиженных мужчин…

«Рогатую Жабу» вытянули на берег и перекинули мостки, чтобы женщины могли сойти с удобством. Далла спустилась первой, держа на руках маленького Бергвида. На ее голове серело вдовье покрывало с короткими концами, скромное платье было сколото бронзовыми застежками с одной-единственной простой цепочкой. На бледноватом лице молодой вдовы отражалась трогательная смесь скрытого страдания и гордости.

Хельги хёвдинг поспешно шагнул ей навстречу.

— Я рад приветствовать тебя невредимой на земле Квиттинского Востока! — заговорил он. — Боги были жестоки к нам, лишив нас конунга, но они сохранили тебя и твоего сына, и мы будем рады оказать вам гостеприимство и дать вам все, в чем вы можете нуждаться…

Хёвдинг говорил торопливо, часто покашливал, чтобы прочистить горло от смущения, лицо его было розовым, и он почти не смотрел на Даллу. А она опустила глаза, чтобы скрыть их торжествующий блеск. Хельги Птичий Нос сам признал себя виноватым перед ней, а значит, здесь никто не скажет, что это она поссорила Стюрмира с Вильмундом, с Фрейвидом… ну и прочие глупости.

— Я благодарю богов, сохранивших невредимым сына Стюрмира конунга — да пирует он весело в палатах Одина! — величаво ответила она. — Я рада найти здесь дружбу. Мне пришлось увезти моего ребенка с Острого Мыса. Я должна сохранить для квиттов законного конунга, и я надеюсь, что здесь он будет в безопасности!

Далла слегка приподняла ребенка, точно намеревалась торжественно вручить его Хельги хёвдингу.

— Однако мне сдается, что сейчас неподходящее время собирать тинг и предлагать ему признать нового конунга, — спокойно произнес рядом чей-то негромкий, но уверенный голос.

Далла вскинула глаза, возмущенная, что какой-то наглец испортил ей так хорошо начатое дело И сердце ее ёкнуло: она встретила умный, проницательный, чуть насмешливый взгляд темно-серых глаз Хеймира ярла. Казалось, он видит ее насквозь со всеми ее помыслами, точно сам Один помогает ему. Далле хотелось лихорадочно спрятать мысли, но она не знала как,

— Квиттингу нужен такой конунг, который сумеет одержать настоящую победу в бою, — учтиво продолжал Хеймир. — А еще лучше — так умно повести дело, чтобы до битвы вообще не дошло. Стюрмир конунг потерпел поражение и погиб. С его смертью окончились все старые счеты, и живым лучше не возобновлять их. Торбранду конунгу лучше не знать, что у Стюрмира остался сын. Хотя бы до тех пор, пока тот не сможет сам за себя постоять, поэтому ты сама понимаешь, Далла, дочь Бергтора, что лучше сейчас не говорить о новом конунге. Достаточно будет почтить память старого. Что бы ни было, он погиб достойно.

«И будет с вас!» — явственно слышалось в вежливом умолчании. Далла сознавала, что ей нужно что-то ответить, что угодно, только чтобы люди слышали ее голос и слова слэтта не висели в воздухе слишком долго, но она ничего не могла придумать. Умные глаза Хеймира ярла сковали ее, он видел ее насквозь и смеялся над ней в душе. Далла побледнела от досады, но молчала, понимая, что ссориться здесь с кем бы то ни было — верная гибель.

Быстрый ум Даллы искал выход. А иной раз отступление куда вернее ведет к победе.

— Я рада найти друга в тебе, хёвдинг, и во всяком, кто друг тебе, — сказала она наконец, обращаясь к Хельги, а на Хеймира бросив лишь один короткий взгляд, — Но первым, кто оказал мне и моему сыну помощь, был Брендольв, сын Гуд мода. Я хочу отблагодарить его достойным образом и потому предпочитаю принять его гостеприимство.

Далла обернулась и посмотрела на Брендольва. И вся толпа на берегу, как поляна ромашек под порывом ветра, разом повернула головы в ту сторону.

Брендольв стоял возле штевня «Жабы», позади всех, даже позади женщин, приплывших с Даллой. Все это время он молчал и почти не поднимал глаз. Он предпочел бы вообще не показываться в Тингвалле, но усадьба Лаберг стояла дальше от горловины фьорда и по пути туда миновать усадьбу хёвдинга было невозможно. Брендольву было так тяжело показаться здесь, что он чуть было не остался на «Жабе» и только в последний миг передумал, не желая, чтобы трусом посчитали его самого. Каждый звук знакомых голосов казнил его; так и казалось, что сейчас все закричат: «Вон он, Брендольв, сын Гудмода, который назвал нас всех трусами! А как самому подперло, так прибежал к нам прятаться от фьяллей! Хвост поджал! Что-то у него уже не та?сой гордый вид, как тогда! Где же его знаменитый меч? Потерял, когда бежал из битвы?»

Но все молчали. Брендольв был уверен, что вся толпа смотрит не столько на Даллу, сколько на него. Он ощущал на лице эти колкие и холодные взгляды, отстраненно-брезгливые, словно он — чужой утопленник, случайно найденный в полосе прибоя…

Услышав свое имя, Брендольв с усилием, словно тяжеленный камень, поднял взгляд. При этом он был так красен, так несчастен, что даже великанье инеистое сердце смячилось бы. И первыми, кого Брендольв увидел, были Хельга и Даг. Лицо Дага было замкнутым, как каменное, и Брендольв понял: прежняя дружба умерла, в нем видят только оскорбителя, обреченного на смерть. Рука Дага многозначительно лежала на рукояти меча, но сверху ее накрывала ручка Хельги. На Брендольва Хельга смотрела с тоской к жалостью. И он с жутью ощутил себя как бы умершим. Мелькнуло нелепое сознание: я знаю, как она посмотрит на меня, когда я умру.

А люди, поглядывая на них троих, обменивались понимающими взглядами и одобрительно кивали. Как хорошо владеет собой сын хёвдинга, видя обидчика своего рода! Не бежит, брызгая слюной от ярости, а понимает, что сейчас неподходящее время для пролития крови. Он дождется случая получше и тогда отомстит как следует! А сестра укрепляет его дух. О, хёвдинг вырастил достойных детей! Они прославят свой род и всю свою округу!

— Я предпочту воспользоваться его гостеприимством! — повторила Далла, чувствуя, что сам Брендольв ее не слышал. — Люди должны знать, что я умею награждать настоящую преданность!

— Мы будем жить у тебя! — шепнула Брендольву Мальфрид, придвинувшись к нему ближе и взяв за руку. Она вполне понимала его чувства, потому что от людей Эгиля во всех подробностях выяснила, как Брендольв отсюда уезжал. — Помнишь, мы с тобой говорили! Нам гораздо лучше жить у тебя! Ну, скажи: «Я и мой род рады принять у себя кюну кеиттов!»

— Я и мой род рады… — послушно повторил Брендольв, слыша, что собственный голос звучит глухо, низко, как из-под камня.

Он был и рад, что рядом с ним нашелся кто-то вроде Мальфрид. Едва знакомая девушка казалась самым близким существом на свете, ко ему было мучительно больно оттого, что Даг и особенно Хельга это видят. Близость Мальфрид подтвердила оторванность прежних друзей. Именно сейчас, когда девушка из рода южных Лейрикгов сжимала его руку, а Даг и Хельга стояли поодаль, как чужие, Брендольв с болезненной ясностью осознал, как много времени прошло и сколько невозвратимых перемен свершилось.

— Я буду рада, если ты навестишь меня! — Далла величественно кивнула Хельги хёвдингу и направилась назад к кораблю. — До вашей усадьбы еще далеко? — мимоходом спросила она у Брендольва.

Эгиль вопросительно посмотрел на Хельги, двинул бровями: что делать? Хёвдинг, испытывая облегчение, торопливо махнул рукой: отвези ее, раз уж ей хочется. Эгиль сделал знак своей дружине, и «Жаба» послушно заскользила назад в воду.

В этот день во всем Хравнефьорде один человек был по-настоящему счастлив, и это был Гудмод Горячий. Принять в гостях жену… ладно, вдову конунга, да еще с сыном, когда сама она отказалась принять гостеприимство хёвдинга, давнего соперника — что может быть лучше? Что яснее покажет превосходство рода Гудмода над всем Хравнефьордом, над всем восточным побережьем? И как же хорошо Брендольв придумал, что привез ее сюда! До поздней ночи в усадьбе Лаберг не стихала суета, и только недостаток времени на созыв гостей помешал Гудмоду хёльду прямо сегодня устроить пышный пир.

Когда все приехавшие наконец устроились, Далле не сразу удалось заснуть. Лежа в теплом и тихом покое среди спящих, утомленных дорогой женщин, она долго раздумывала, стараясь подсчитать свои потери и приобретения. Слава асам, теперь у нее есть богатый просторный дом, достаточно хорошо защищенный от всех превратностей судьбы (Далла очень быстро привыкала считать своим все, что находилось вокруг нее). Гудмод Горячий достаточно знатен, чтобы ей было не стыдно пользоваться его гостеприимством. Хельги хёвдинг… Он начал хорошо. Если бы только не этот Хеймир ярл, который все испортил… Нет, она правильно сделала, что предпочла поселиться у Гудмода. Брендольв вполне надежен, здесь никто ее не обидит. А там, в Тингвалле, пришлось бы постоянно опасаться Хеймира — не зря он с первых же слов показал, что не намерен уступить ни капли своего влияния на мягкосердечного хёвдинга В Тингвалле все решает он, Хеймир, сын Хильмира. И ей, гонимой и одинокой, как Гьёрдис, дочери Эйлими, с младенцем Сигурдом, приходится искать спасения…

И вдруг Даллу осенила такая мысль, что она села на постели и уставилась открытыми глазами в темноту. Решение поселиться в Лаберге, только что бывшее таким мудрым, превратилось в величайшую глупость ее жизни, хуже брака со Стюрмиром. Не зря мать в детстве приучила ее слушать сказания о древних героях, говоря, что в них содержатся ответы на все важнейшие вопросы жизни. Гьёрдис, дочь Эйлими, потеряв мужа Сигмунда, вышла замуж за Альва, сына конунга Хьяльпрека, и уехала с ним за море. Сигурд провел там детство, а потом… Какая же он дура! Этого Хеймира надо не бояться, а приручить? Разве он не мужчина? А мужчины не железные! Только от усталости после всех испытаний и долгого пути она могла не сообразить, не увидеть того, что лежит на поверхности! Зачем ей нужны эти Брендольв, Гудмод, Хельги Птичий Нос?

Далла снова легла и постаралась успокоиться. Сейчас главное — отдохнуть. А уж потом она не растеряется, жизнь — это битва, а не каждая битва обязана удаваться с самого начала. В конке концов побеждает тот, кто не сдается.

В Тингвалле тоже не спали до поздней ночи, обсуждая новости. Далла непременно обиделась бы если бы узнала, как мало места ее драгоценная особа занимала в разговорах хёвдинга с гостями и домочадцами. Гораздо больше всех волновала Битва Конунгов, столь печально завершившаяся для квиттов. Вальгард, единственный живой свидетель, был плохим рассказчиком, но Эгиль еще по пути сюда вытянул из Брендольва все, что тот запомнил.

— Вот теперь нам не помешало бы войско слэттов! — говорили в гриднице. — Теперь фьяллям ничто не мешает пойти на нас. Когда же войско будет здесь? Нужно было заранее приказать ему явиться!

— Теперь самое время послать ему весть! — спокойно отвечал Хеймир, — Такое большое войско не следует вызывать раньше, чем ему найдется дело. Ведь людей надо кормить, верно?

— Как бы им не опоздать!

— Об этом не беспокойтесь! — невозмутимо заверил Хеймир. — Не надо думать, что фьялли железные или бессмертные. Непобедимых врагов не бывает. Битва была кровопролитной, а значит, Торбранд конунг тоже много кого недосчитался из своих людей. Что бы про него ни говорили, он не умеет оживлять мертвых. Во Фьялленланде не больше жителей, чем на Квиттинге, скорее наоборот. Там есть огромные пространства, где вообще никто не живет. Их конунг слишком мало дани собирает у себя, потому и любит далекие походы. Сила фьяллей не в числе, а в единстве. Никто из ярлов Торбранд а не пытается задрать нос выше него, а сн не убивает своих людей. Но все же они ведут эту войну давно и потеряли много. Им ведь приходится оставлять людей на захваченной земле. Так что, я полагаю, Торбранд конунг не скоро соберется с силами, чтобы идти сюда. Если вообще соберется. Но сейчас самое время появиться войску, в этом вы правы. Поэтому я завтра же пошлю корабль в Эльвенэс. Мой отец и мой родич Рагневальд за это время приготовили войско.

— А ты не думаешь отправиться сам? — спросил Хельги хёвдинг. Ему казалось, что так было бы надежнее. — Кому же вести войско, как не тебе?

— Я поведу его прямо отсюда, — успокоил его Хеймир. — Со сбором войска справятся и без меня а я предпочел бы пока остаться здесь.

Хеймир улыбнулся, зная, что его уверенность сейчас значит очень много. Спокойствие убеждало больше, чем сами доводы, и восточные квитты, еще не опомнившись от тяжелых новостей, уже верили что с ними-то этого ужаса не случится. И чтобы они верили в это крепче, ему следует и дальше оставаться среди них.

— А если ты не против, то я мог бы отправиться в Эльвенэс! — предложил Эгиль. — Ведь свой корабль тебе лучше иметь при себе, верно? А быстрее моей «Жабы» никто не перепрыгнет через море!

— Но твои люди устали, — возразил Хельги хёвдинг. — Хеймир ярл может послать своего «Змея». Если что-то случится, то у нас найдется для него другой корабль!

— Два денька мы отдохнем, а чего же дальше ждать? Моя «Жаба» не любит засиживаться на берегу. — Эгиль засмеялся, уже радуясь новому путешествию. — И не бойся, что мои люди от усталости уронят весла: ведь для моей «Жабы» всегда дует попутный ветер!

Даг и Хельга с завистью посмотрели на Эгиля, завидуя если не предстоящему путешествию, то неизменно бодрому расположению духа корабельщика. Им самим было далеко не так весело. Утренняя встреча с Брендольвом была для них не менее мучительна, чем для него. Им было тяжело, больно, стыдно, но они не знали, стыдятся за него или за себя.

— Что мы будем делать? — шептала брату Хельга, пока все остальные обсуждали присылку войска слэттов. — Если вдова конунга живет в Лаберге, то нам придется ездить к ней туда, приглашать ее к нам. И Гудмода тоже. А что же с Брендольвом? Нам надо с ним помириться.

— Молчи, — тихо ответил Даг. Раньше они даже между собой не говорили о Брендольве, не зная, вернется ли он живым, но сейчас Даг больше не мог откладывать объяснение. Он знал чувства своей сестры, но вынужден был пойти против них. Это его долг. — Не говори больше об этом. Он при всех назвал нас с отцом трусами. За это мы должны были его убить. Наверняка вся округа уверена, что мы выжидаем удобного случая. Ты сама слышала, как об этом говорит Хеймир. И он прав.

— Что ты! — охнула Хельга. И убитый Брендольв, и убийца Даг в ее сознание не помещались.

— Слово было сказано. И весь тинг слышал. Если мы так и не ответим, значит, признаем, что Брендольв был прав.

— А как вы думаете решить ваше дело? — спросил тем временем Хеймир и многозначительно посмотрел на хёвдинга. Услышав его голос, Даг поднял глаза. — Я думаю, вам стоит послать кого-нибудь к Лабергу понаблюдать, когда Брендольв выйдет из усадьбы. А самим ждать наготове. Не может же он вечно сидеть дома! Сколько бы людей он ни взял с собой, у нас все равно будет больше. Я сам с моей дружиной, конечно, буду рад поехать с вами.

— Ах, лучше бы ты… — горячо, почти злобно, чего с ней никогда не случалось, воскликнула Хельга и запнулась. — Лучше бы ты подумал о чем-нибудь другом! — уже тише окончила она, боясь собственной вспышки.

Впервые она решилась говорить с Хеймиром, сыном Хильмира, так смело и неприязненно. Но она угадывала колебания брата и понимала, что именно Хеймир толкает их с отцом к этому ужасному делу — к мести.

Хеймир повернулся к ней и несколько мгновений молча смотрел, и его взгляд из-под полуопущенных век блестел остро и жестко, как стальной клинок. Хельга опустила глаза.

— Не так уж много у меня дел важнее этого, и я не вижу причины, почему бы мне о нем не подумать! — со внешним спокойствием ответил он чуть погодя, и Хельга сжалась, слыша в его голосе смутную угрозу. Из-под его неизменного вежливого спокойствия вдруг проглянуло что-то жесткое, чуждое, страшное. — И я не понял, отчего ты так сказала, Хельга, дочь Хельги. Может быть, ты объяснишь, если тебе не трудно, отчего ты не хочешь, чтобы я думал об этом деле? Я уверен, что сама ты думаешь о нем день и ночь. Ведь этот человек назвал трусами твоего отца и брата, опозорив их на все побережье, на весь Квиттинг! Он нанес оскорбление и тебе, отказавшись от твоей руки и едва не послав тебя к троллям. Не может быть, чтобы обида не жгла тебя! Ведь честь — не игрушка, которую можно бросить в угол и забыть! А я назвал тебя своей будущей женой. Честь вашего рода — моя собственная честь, И раз уж твой отец признал наше обручение, то у меня не меньше прав, чем у него самого, думать о спасении вашей чести. Ты в чем-то не согласна со мной? Объясни, и пусть все эти люди нас рассудят.

Хельга молчала и не поднимала глаз, отчаянно стиснув опущенные руки. Каждое слово Хеймира падало на нее, как тяжелая глыба льда. Все это ужасно, но возразить нечего — он прав. Ей было больно оттого, что он разговаривает с ней так холодно, сурово, почти обвиняюще. Даже об игрушке он упомянул для того, чтобы укорить ее, девочку, которая никак не повзрослеет и не научится думать о серьезных вещах. И в то же время она ощущала, что Хеймир страшно сердит на нее за что-то большее, чем пренебрежение родовой честью.

Зачем он пришел сюда, чужак, жестокий и тем более ужасный, что его правота неопровержима! Хельгу переполняло отчаяние, от которого слезы выступали на глазах, ей хотелось как-нибудь перевернуть все прошедшее, чтобы ничего этого не случилось: ни войны, ни ссоры на тинге, ни приезда слэттов в Хравнефьорд… Но изменить судьбу не в человеческой власти. Слезы отчаяния поползли по ее щекам, и Хельга даже не смела поднять рук, чтобы их утереть.

— Может быть, он все же явится просить прощения, — глухо подал голос Даг, мучительно сочувствуя Хельге, которой ничем не мог помочь.

— Сомневаюсь, чтобы Стюрмир конунг научил его смирению. — Хельги хёвдинг покачал головой.

Люди в гриднице молчали, изредка переглядываясь. Раздор с Лабергом всем был неприятен, но Брендольв тогда на тинге сам выбрал свою судьбу. Теперь ничего не изменишь.

Через день после этого, когда «Рогатая Жаба» уже вовсю готовилась к новой дороге, в усадьбу Тингвалль прибыли гости из Лаберга. Далла привезла с собой сестру и почти всех своих женщин для большей пышности, но держалась скромно, приветливо, почти ласково, словно сожалея о прохладной первой встрече.

— Я подумала, что ты, хёвдинг, можешь обидеться, что я не приняла твое гостеприимство, — говорила она хозяину в гриднице, куда была немедленно проведена и посажена на скамью, которую хёвдинг велел скорее покрыть тканым ковром. Красным по синему там была выткана фигурка молодой женщины с ребенком, что стоит на берегу и смотрит, как к мысу подходят боевые корабли. А под мысом лежит среди мертвых тел великан с мечом в груди — Сигмунд Вёльсунг, муж Гьёрдис и отец Сигурда… — Я могла бы провести какое-то время и у тебя, — продолжала Далла. — Но только не так, чтобы обидеть Гудмода хёльда О, я умею ценить преданных людей!

И Хельги хёвдинг верил, что принимать в гостях эту женщину и впрямь счастье для всякого дома. Далла, дочь Бергтора, так несокрушимо верила в бесценность своей особы, что эта вера заражала каждого, кто оказывался рядом с ней. Возникающей откуда-то неприязни хотелось стыдиться как предательства. При упоминании о преданности хёвдинг смутился, усмотрев в этом намек на свое отступление, но Далла мягко, почти нежно прикоснулась к его руке.

— Я ценю их даже лучше, чем мой муж конунг — да пирует он со славой в Валхалле! — с глубоким чувством скорбящей любви добавила она. — Может быть, он не всегда был прав. Особенно тогда, когда восстановил против себя род Хильмира конунга. Я хотела бы, чтобы Хеймир ярл был нашим другом. Скажи ему об этом, хёвдинг. Я уверена, что Хеймир ярл не захочет видеть врагов в женщине и ребенке. Ведь мелкая мстительность недостойна его!

— Он воЕсе не собирается вам мстить, — поспешил уверить ее Хельги хёвдинг. — Наоборот, он хотел дружбы с нашим конунгом. Хеймир ярл даже хотел…

К счастью, Хельги вовремя сообразил, что говорить Далле о замыслах Хеймира породниться со Стюрмиром никак нельзя. Ведь это родство должно было совершиться за ее счет, и она со своим ребенком оказалась бы оставлена мужем. Пожалуй, раньше Хеймир ярл и правда был ей но лучшим другом!

Вскоре Хеймир появился сам и тем избавил хёвдинга от необходимости говорить за него.

— Я рад приветствовать тебя здесь, Далла, дочь Бергтора, и надеюсь, что ты не сочла меня неучтивым! — спокойно сказал он и присел рядом на скамью. Ему хотелось знать, с чем она явилась на этот раз. — Надеюсь, Гудмод хёльд встретил тебя как подобает?

— Лучше бы она там и оставалась, — шепнула Хельга брату, и Даг молча кивнул. Им обоим сильно не нравилась Далла, и они даже не подошли к ней, сдержанно поздоровавшись издалека. И оба были бы рады, если бы Хеймир ограничился тем же! О чем ему с ней разговаривать?

— Ах, для меня, бедной вдовы, такое утешение иметь рядом достойных, преданных людей! — говорила тем временем Далла. Ребенка она сегодня с собой не взяла и перебирала скромные серебряные обручья — не к лицу вдове конунга выглядеть бедной попрошайкой! — Мой род, мой брак с конунгом, хотя он и принес мне мало счастья, — Далла вздохнула от души и грустно отвела глаза, — обязывают меня заботиться о своей чести. И о моем сыне… Ты прав, Хеймир ярл! — Она подняла глаза к лицу Хеймира, и взгляд ее был полон смиренной печали. — Во время войны стране нужен настоящий конунг. Видит Повелитель Ратей, мой сын не посрамил бы своего рода, если бы у него было время вырасти. Хотя бы до двенадцати лет. А сейчас нам с ним придется скрываться. Я так рада, что встретила здесь таких доблестных, достойных людей.

Бедная женщина бросила благодарный взгляд на Хельги хёвдинга, потом опять посмотрела на Хеймира. И с трудом вспомнила, что же хотела сказать дальше. Невозмутимый сын Хильмира конунга вблизи показался ей так красив, что чисто женское восхищение мешало ей делать дело, и Далла злилась на саму себя. Его умное и сдержанное лицо наводило на мысль о готовности постоять за себя, не упустить даже малости из своих выгод, о способности защитить свою честь, имущество и род от любых посягательств. Приобрести такого человека в мужья было бы просто счастьем, и Далла волновалась, сумеет ли справиться с таким нелегким делом,

— Судьба моя была бы плачевна, если бы не нашлись преданные друзья, — повторила она, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями. — Ведь и Гьёрдис, дочь Эйлими, когда-то надела платье рабыни, чтобы спасти маленького Сигурда от сыновей Хундинга, И ее жертва оправдалась. Она потеряла мужа, Сигмунда, лучшего из мужчин на всем свете, но боги сжалились над ней. Сигурд вырос за морем, у конунга Хьяльпрека, и стал даже более доблестен, чем его отец. И имена Альва конунга и Хьяльпрека конунга повторяются всеми с почтением — ведь они сохранили для мира величайшего из героев!

Округлые щечки Даллы разгорелись розовым, нежным, как лепесток шиповника, румянцем, серо-голубые глаза заблистали как звезды, и взгляд, брошенный на Хеймира, был так влажен и нежен, что у него дрогнуло сердце.

«Ага!» — одновременно прозвучало в голове. Не слишком внятно, но сам он себя понял.

— Я могу быть только рад, что боги сохранили тебя и твоего ребенка, — ответил Хеймир, никак не выдавая того «ага». — Надеюсь, что Гудмод хёльд окажется не менее надежен, чем Хьяльпрек, а я постараюсь, чтобы на восточный берег Квиттинга фьялли не пришли и тебе больше не пришлось уносить твоего сына от смертельной опасности.

— Ах, я так благодарна… — воодушевленно начала Далла, усилием воли подавив первое разочарование от его ответа.

— Это мой долг, — учтиво перебил ее Хеймир, точно спешил отказаться от незаслуженной похвалы. — Ведь ты, быть может, слышала, что я обручен с дочерью Хельги хёвдинга.

Хеймир посмотрел на Хельгу, сидевшую вместе с Дагом напротив, позади очага. Далла проследила за его взглядом и только теперь, пожалуй, впервые заметила дочь хёвдинга. Да и чего там замечать? Девочка как девочка, едва научилась носить женское платье. Наверное, еще где-нибудь в углу валяются кучей деревянные куклы в неряшливо сшитых рубашонках — жалко выбросить!

И тут же она перевела взгляд на лицо Хеймира. Обручение еще не свадьба. Да и свадьба не Гибель Богов, поскольку отказаться от жены почти так же просто, как и взять ее. Конечно, если не боишься мести ее оскорбленных родичей. А Хеймир, сын Хильмира, может не бояться Хельги хёвдинга. Так что еще не все потеряно.

Ничем не выдав своей досады от первой неудачи, Далла прогостила в Тингвалле еще три дня и была со всеми добра и приветлива. Поначалу она встревожилась, что Хеймир ярл сам уплывет за войском, но Эгиль отплыл на «Жабе» один, если не считать Оддлауга Дровосека с его десятком, взятого для надежности. Не теряя времени даром, Далла подолгу беседовала с хёвдингом и с Хеймиром, со сдержанной благородной горечью говорила о своих потерях, а меж тем зорко наблюдала за Хеймиром и Хельгой. Конечно, честь помешает ему быстро отказаться от невесты, но если он сочтет отступление от нее выгодным… А он выглядит достаточно умным человеком, способным понять свою выгоду! И что она за невеста для такого человека, эта Хельга! Далла почти не слышала голоса Хельги и потому считала ее чуть ли не дурочкой. И, уезжая через три дня назад в Лаберг, уже возмущалась несправедливостью судьбы, которая предложила доблестному Хеймиру ярлу такую недостойную пару, и была полна желанием эту несправедливость исправить.

На другой день Далла уже утром послала Фрегну отыскать Брендольва. Услышав, что вдова конунга зовет его, он явился, хмурый и невыспавшийся. Ему теперь плохо спалось. Далла ждала его в женском покое, сидя на меховом покрывале которое привезла с Острого Мыса, и держа на коленях ребенка. Глянув на нее, Брендольв вспомнил другое, похожее свидание с этой женщиной. Там еще присутствовал Вильмунд конунг… И вот, Вильмунда скорее всего нет в живых, и никто даже не знает толком, где и как он погиб; прошумели битвы, множество славных и доблестных мужей сложили головы, а эта маленькая женщина, с такой отвагой и стойкостью бьющаяся за лучшее место под солнцем, жива и не оставляет надежд.

— Садись. — Далла похлопала ладонью по покрывалу рядом с собой, и Брендольв послушно сел.

Он догадывался, что она позвала его не для разговора о видах на ловлю трески. Образ Вильмунда стоял в памяти Брендольва, и он был полон решимости не дать ей вертеть собой так же, как она вертела пасынком.

— Я много думала о тебе и о твоих делах! — серьезно, озабоченно начала Далла. — А они не очень-то хороши. Спроси у своей матери, если не веришь мне. После того как ты оскорбил хёвдинга и весь тинг, едва ли кто-то захочет с тобой знаться. Семья хёвдинга только выжидает удобного случая, чтобы убить тебя в отместку. Недаром они вчера даже не упомянули о тебе, ни один из них! Для них ты уже мертвец. На их месте так поступил бы каждый!

Брендольв молчал. Он с трудом мог вообразить своего бывшего воспитателя или Дага, ждущих его в засаде с десятком хирдманов. Однако, если подобное случится, разве кто-нибудь удивится?

— Тебе нужно помириться с ними! — уверенно посоветовала Далла. — Это не так уж невозможно, как кажется. Я кое-что понимаю в людях. Конечно, Хельги хёвдинг оскорблен, но его нрав мягок, он может простить тебя. Тебе придется попросить прощения.

— Мне?! — Брендольв зло глянул на нее и отвел глаза. Что она ему предлагает? Погубила и мужа, и пасынка, а теперь нацелилась на него?

— Да! — решительно ответила Далла, снова обнаружив ту твердость духа, которая скрывалась под ее женственной и мягкой внешностью. — Посмотри, как поступила я! Мне тоже не слишком нравится дружить с человеком, который виновен в гибели моего мужа! Да! — выкрикнула она, будто бы в гневном порыве выдавая подавленное чувство. — Если бы Хельги не струсил и решил пойти за Стюрмиром, то весь восточный берег пошел бы за ним! И Стюрмир выиграл бы эту битву! И вдова Торбранда скиталась бы с детьми по чужим углам, а не я!

Далла прижала к глазам ладонь, пряча слезы. В горячем всплеске негодования она даже позабыла, что Торбранд Тролль овдовел больше полугода назад, потеряв вместе с женой и обоих сыновей, и именно их смерть от болезни, насланной квиттинской ведьмой, послужила причиной его ненависти к квиттам.

— Есть время гордости, и есть время смирения, — немного успокоившись, повторила Далла одну из своих любимых поговорок. — Хельги, сын Сигмунда, чтобы спастись от врагов, однажды был вынужден надеть платье рабыни и сесть за жернов молоть зерно. Есть ли для мужчины, для благородного воина, унижение горше? А от тебя такого не требуется. Пойди в Тингвалль и попроси прощения. Тебе сразу его дадут.

Брендольв молчал. Пусть Хельги, сын Сигмунда, сам решает, где предел унижения, которое можно вытерпеть ради спасения жизни. Для Брендольва идти в Тингвалль просить прощения было бы все равно что явиться на пир в платье рабыни. Или вовсе голым. И легкость, с которой его простили бы, в глазах Брендольва делала унижение только хуже. Будь его враг злобным и коварным — тогда враждой можно было бы гордиться. Но во всей этой саге наиболее недостойным выглядело его собственное поведение.

— А когда тебя простят, ты попробуешь возобновить свой старый сговор, — продолжала тем временем Далла.

Брендольв не сразу понял, что она имела в виду. Какой сговор?

— Ведь ты был обручен с его дочерью, верно? О, она этого не забыла! Можешь мне поверить! Там, на берегу, она так смотрела на тебя, точно хотела к тебе броситься. Брат ее не пускал, — убеждала его Далла, которая на самом деле тогда и не заметила Хельги, а лишь догадывалась, что дочь хёвдинга наверняка стояла среди его домочадцев.

Брендольв ответил не сразу. Желание вернуть Хельгу так сильно мучило его, что он почти только о ней и думал. Почему он так мало ценил помолвку, когда она только была заключена? Потащился к Вильмунду, как последний дурак, и бросил Хельгу. Тогда-то она и обиделась, и правильно сделала. А потом, когда вернулся за войском? Чем собирать бесславный тинг и позориться, надо было настаивать на скорейшей свадьбе. И сейчас все было бы по-другому. Если бы она согласилась, теперь она узнала бы, как он любит ее! Если бы она согласилась!

— Это невозможно. — Наконец Брендольв с усилием мотнул головой. Ему запомнилось, что не Даг удерживал Хельгу, а наоборот, Хельга удерживала Дага. И этот последний собирался броситься к нему вовсе не с распростертыми объятиями. Брендольву было больно вспоминать взгляд Хельги, и он не смотрел на Даллу, чтобы не выдать себя. — Ничего не получится. Она же теперь обручена с этим… со слэттом.

— Да что ты говоришь? — Далла сделала большие глаза.

На самом деле она отлично помнила это обстоятельство и именно ради него завела весь этот разговор. Отношения Брендольва с хёвдингом были ей безразличны, если бы не помолвка Хеймира с Хельгой. Хеймир должен быть свободен. И если он не решается нарушить помолвку сам, то пусть ее нарушит вторая сторона.

— Ведь ты был первым, — снова принялась она рассуждать. — А за первым всегда остается больше прав. Кроме того, девочка любит тебя, а Хельги любит ее. Если она пожелает, в знак примирения ваших родов, выйти за тебя, то хёвдинг не сможет противиться.

— Она не пожелает, — Брендольв снова мотнул головой. Взгляд Хельги стоял у него перед глазами, и он не хотел себя обманывать.

— Ерунда! — отрезала Далла. — Пожелает! Вы росли вместе. Ты ей почти как брат. Ты живешь рядом, а такие, как она, не любят уезжать далеко от дома. Конечно, она немного обижена — ведь ты сам от нее отказался. Но ты же мужчина! Убеди ее, что любишь — она поверит, уж я-то знаю. Женщины легко верят, что их кто-то любит. И всякая рада, что ее любят, будь это хоть одноглазый великан! А ты гораздо лучше великана. Ты молод, красив, отважен — всякая женщина сочтет за честь любовь такого мужчины. Настаивай! Проси ее, умоляй! Она не сможет тебе отказать!

— Да ну тебя! — не сдержавшись, бросил Брендольв, злясь на эту женщину, которая мучает его несбыточными надеждами.

Хельга, Даг, Хеймир, равнодушно-отстраненная толпа на берегу помнились ему, как каменная стена, о которую он только напрасно разобьет голову. Не желая продолжать этот бесполезный и мучительный разговор, Брендольв вскочил и быстро вышел. Далла бросила ему вслед лишь один взгляд, презрительно двинула губами. Брендольв пока не оправдал ее надежд, но ведь можно зайти и с другой стороны.

Брендольв прожил дома уже почти десять дней, но за это время едва ли хоть раз вышел за ворота усадьбы. Челядинцы рассказывали, что встречали поблизости людей из Тингвалля, и даже последняя служанка в коровнике понимала, что зто означает. Услышав об этом впервые, Гудмод Горячий вознегодовал и приказал было дружине собираться, «чтобы сбросить в море этих подлецов», но фру Оддхильд удержала мужа.

— Этого следовало ожидать, — сказала она. — Твой отважный сын назвал хёвдинга трусом. Такие вещи никому даром не проходят. А ты хотя бы попытался помириться с ним?

— Чтобы я, потомок Сигмода Неукротимого, просил мира у какого-то Птичьего Носа? Чтобы он посчитал трусом меня? Нет, хозяйка, ты не можешь так плохо думать о своем собственном муже!

Фру Оддхильд вздохнула и помолчала. За долгие годы совместной жизни она научилась думать о муже именно так, как он того заслуживал.

— Нам не прибавится чести, если в такое время мы будем множить раздоры, — сказала она чуть позже, понимая, что призывы к простому благоразумию ничего не дадут. — Пока у нас живет вдова конунга, Хельги не станет нападать на усадьбу. Но не может же Брендольв всю жизнь сидеть дома и прятаться за женским подолом!

— Конечно, не может! Мы еще покажем этим из Тингвалля…

— А значит, ему придется уехать! — перебила Оддхильд. — Лучше всего ему отправиться назад к кваргам. Его там хорошо примут. Если он там расскажет о своих здешних подвигах, его посадят на самое почетное место! — с горечью добавила она.

Брендольв, услышав о решении родителей, не удивился. Он и сам понимал, что в родном доме оказался, как в ловушке — лишенный возможности даже выйти за ворота, чтобы не наткнуться на клинки оскорбленных хозяев Тингвалля. Только в помрачении ума после Битвы Конунгов он мог воображать, что его простят, как только он появится в родных местах! Когда-нибудь снова разговаривать с Хельгой и Дагом по-дружески казалось так же невозможно, как перейти Хравнефьорд просто по воде. Пленником слоняясь по собственной усадьбе, Брендольв был противен сам себе.

— Теперь получается, что я бегу от войны, — сказал Брендольв матери, когда она предложила ему уехать.

— На войну тебе все равно больше не попасть. Хельги не возьмет тебя в войско. Остаться дома, когда все уйдут, будет не более почетно. Ты уже навоевался побольше всех здешних. Пусть это тебя утешит. За морем тебе будет о чем порассказать. Даже ссору с хёвдингом можно обратить тебе на пользу.

Брендольв вздохнул. Да, в рассказе это может выглядеть просто прекрасно: он ушел в битву один, заклеймив презрением оставшихся дома трусов. Но на душе было так скверно, как будто это он не мог расплатиться за нанесенное ему оскорбление.

Весть о том, что хозяева Лаберга снова спаряжают корабль, достигла Тингвалля в тот лее день.

— Они вытащили из сарая последний корабль, тот, на котором ходил еще Аудкир — «Морскую Лисицу», — рассказывали челядинцы. — В нем всего-то скамей пятнадцать, да у Гудмода и дружины осталось не густо!

— Наверное, Брендольв задумал бежать за море! — заметила фру Мальгерд. — На месте его матери я давным-давно посоветовала бы это! Здесь каждый день приближает его к могиле, он не может этого не понимать!

Вся усадьба была в тревожном возбуждении, требовалось немедленно что-то решать.

— Стоит попробовать захватить его, когда он пойдет на корабль, — предложил Хеймнр ярл. —Или даже захватить сам корабль. Если сейчас дать ему уйти, то потом искать его за морем будет гораздо труднее. У нас, ты понимаешь, найдутся и другие дела.

— Это верно, — протянул Хельги хёвдинг. — Но если захватывать корабль, то придется положить столько народу… И Гудмодовых, и наших…

— Ни славы, ни чести без крови не бывает, — сдержанно напомнил Хеймир, не сводя с удрученного хёвдинга своих острых глаз. Он все время подозревал будущего родича в желании уклониться от выполнения долга перед собственной честью. — А с несмытым оскорблением не стоит вставать во главе войска. Я не могу представить, как расскажу своим людям, когда они будут здесь, что род моей невесты был оскорблен и я до сих пор за это не рассчитался.

— Отец, ну неужели ничего нельзя сделать? — не отставала Хельга. — Неужели никак нельзя помириться с ним? Подумай — он уплывает куда-то далеко и больше не вернется, может быть, никогда! Неужели ты хочешь прогнать его из родных мест насовсем?

— Его нужно прогнать с земли насовсем! — резко ответил ей Даг. Эти разговоры только понапрасну терзали его. — Мы уже довольно говорили с тобой об этом! Если бы он не хотел уезжать из родных мест, то давно уже сам попробовал бы помирится. А теперь он уезжает, чтобы за морем смеяться над нами и на пирах у кваргов хвастать, как назвал трусом хёвдинга и ничего не получил за это! Он нас ославит трусами и рохлями на весь Морской Путь!

После этого ни слэтты и никто другой не захочет нам помогать. И от Квиттинга останется пустое место! Должна ты это понять наконец!

— Нельзя позволить всякому юнцу сгоряча оскорблять уважаемых людей! — добавил Ингъяльд. — На пользу дела это не пойдет. Каждый мальчишка может вообразить, что лучше хёвдинга знает, что и как делать. А если станут править мальчишки, то мы все быстренько скатимся в пасть к Мировой Змее!

— Ты сама должна заботиться о своей чести — она ведь самая важная часть твоего приданого, — намекнул Хеймкр ярл. — Мне странно видеть, что такая умная девушка не понимает такой простой вещи.

— Ты так заботишься о нашей чести, будто она твоя собственная! — звенящим от слез голосом воскликнула Хельга. — Ты здесь чужой, ты не знаешь, что у нас и как! Ты не знаешь, что Брендольв воспитывался с нами…

— Я знаю! — вставил Хеймир, удивленный этим порывом, гневным блеском глаз и вызовом в голосе тихой молчаливой девушки. — Тем хуже…

— Ты не знаешь! — с напором перебила Хельга, имея в виду не события, но чувства, которые были У них и не было у Хеймира. — Ты не знаешь, что он был нашим другом! У тебя самого никогда не было друзей! У тебя только хирдманы и челядь! Ты никого никогда не любил! Ты не можешь, у тебя одна голова, а сердца нет! Ты не знаешь, что такое мстить своему другу! А мы знаем! И ты не можешь нам давать никаких советов! Мы лучше тебя знаем, что нам делать с Брендольвом!

— Я вижу, ты хочешь оставить все как есть! — гневно крикнул Хеймир. — Того гляди, люди подумают, что ты жалеешь о нем! О том, кто так оскорбил нас!

— Когда он… Уж он-то не толкал моих родичей к убийствам! — горячо воскликнула Хельга, и правда готовая сейчас пожалеть. О прежних обидах на Брендольва она сейчас не помнила: он был своим, хорошо знакомым и почти родным, а этот человек, от которого приходилось защищаться чужим и холодным.

— Перестань! — злобно, как никогда в жизни прикрикнул на сестру Даг. Хельга испуганно умолкла. — Иди в девичью! — приказал Даг, покрасневший и гневно щуривший глаза. Ее слова резали его сердце, потому что какая-то правда в них была. — Иди в девичью и занимайся там своими делами! И не лезь в дела мужчин! Когда тебя надо будет спросить, тебя позовут!

Хельга повернулась и бросилась вон, плохо видя дорогу от слез. Весь мир казался рухнувшим: мало того что Брендольву грозит смерть от руки ее брата, так еще и ей самой Даг стал чуть ли не врагом! В эти мгновения Хельга так страдала, как будто брат вдруг умер! Даг всегда был с ней, хотя бы в мыслях, и вот сейчас его рядом нет, одна холодная пустота! А все Хеймир! Все этот слэтт с холодными умными глазами! Сейчас Хельга ненавидела своего знатного жениха, как никогда и никого в своей мирной жизни. Он казался виновным во всем, даже в этом раздоре с Лабергом. Если бы не он, если бы никто не напоминал хёвдиигу об обязанности мести, то примирение могло бы получиться. Жених! Хельга не могла и подумать о том, что она обручена с ним и когда-нибудь станет его жсной. Фенрир Волк сейчас казался ей более подходящим женихом.

После ее исчезновения в гриднице некоторое время стояла тишина. У всех было тяжело на душе, и даже лицо Хеймира казалось потемневшим.

— Пожалуй, мы не будем нападать на усадьбу — все же надо уважать вдову конунга, — проговорил наконец Хельги хёвдинг. — Мы подождем, пока Брендольв сядет на корабль и отплывет. Все равно ему придется плыть мимо Тингвалля.

— Вдова конунга! — проворчала Троа. — Если бы она стоила уважения, то давно уговорила бы этих из Лаберга прийти попросить прощения. Да она, как видно, умеет только ссорить. Не принесет она удачи нашим местам, я сразу это сказала!

Впервые в жизни поссорившись с братом, Хельга ощущала себя потерянной, как будто внезапно исчезла половина ее самой. Проснувшись наутро, она с трудом верила во вчерашнюю ссору и в то же время знала — все это было наяву. Но как теперь жить с этим дальше? Самое простое дело валилось из рук, и даже разговаривать с домочадцами стало трудно, точно язык онемел. Она была, как орех в скорлупе, и совершенно не понимала, как это вышло. Даг, согласный с Хеймиром и не согласный с ней, — такого она раньше и во сне не могла увидеть. Где он был, этот Хеймир, когда они с Дагом на Седловой горе… Но к Седловой горе приближаться мыслями было опасно — ведь там был и Брендольв. Правда, потом Хеймир спас Дага из горящей усадьбы там, в Эльвенэсе… Обрывки мыслей кружились в голове, точно их носило вьюгой, и Хельге хотелось плакать от растерянности и тоски.

— И правильно тебе попало! — шепнула ей Атла. — Ты по второму разу невеста, а не знаешь таких простых вещей!

— Каких? — Хельга торопливо повернулась к ней. Атла, все еще бывшая чужой среди домочадцев Тингвалля, сейчас показалась ближе всех. Она, как валькирия, все знает.

— А таких! Ты так переживаешь, будто хочешь броситься Брендольву на шею! Конечно, славный Хеймир ярл разозлился! Он же ревнует!

— Но я вовсе не… — начала Хельга, сама не знавшая, чего же ей хочется.

— Вот ты пойди и скажи ему, что ты «вовсе не»! — посоветовала Атла. — А потом поцелуй его и скажи что он для тебя — светлый Бальдр! Тогда-то он не станет злиться. И твои родичи будут довольны.

— А как же Брендольв?

— А у него есть своя голова на плечах, пусть он сам о себе позаботится. Ингъяльд, между прочим, прав: если позволить всякому молодому дураку безнаказанно оскорблять знатных и умных людей, то Гибель Богов наступит уже очень скоро!

Хельга не ответила. Насчет «всякого молодого дурака» это совершенно верно, но ведь речь идет не о «всяком», а о Брендольве! И представить, что не кто-то, а Брендольв должен лежать неподвижный и холодный, как лежал Ауднир…

Почти боясь встретить Дага или Хеймира, Хельга ушла побродить по берегу. На мысу возле старых елей она заметила сидящего на камне человека. Длинные светлые волосы слегка шевелились на ветру, а взгляд зльденландца был устремлен куда-то вдаль, к горловине фьорда. Ее шагов Сторвальд не услышал, и даже когда она его окликнула, обернулся не сразу.

— А, это ты, Гевьюн застежек! — сказал он. — Как по-твоему, сегодня будет туманный вечер?

— Туманный? — Мысли Хельги были очень далеки от сегодняшней или завтрашней погоды. — Даже буря — Орм говорил. Да и так видно. — Она кивнула на поверхность фьорда, по которой резкий ветер гнал сильную волну. — А тебе зачем. Уж не собрался ли ты куда-нибудь плыть? Ах да—

Она вспомнила. Еще когда Эгиль, собираясь в Эльвенэс, звал Сторвальда с собой, Атла отвечала: «Никуда он не поплывет! Он не расстанется с Тингваллем ни за какие сокровища. Он влюбился!»

«Наверняка в тебя! — возликовал Эгиль». — «А вот и нет! Он влюбился в Леркена! И теперь каждый вечер бродит по берегу в сладкой надежде увидеть… а главное, услышать».

Атла сказала чистую правду. Появившись в Тингвалле, Сторвальд довольно быстро узнал о Леркене и загорелся мечтой услышать и его пески. Жители Хравнефьорда качали головами: Леркен Блуждающий Огонь никогда не показывался чужим, да и своим далеко не всем. Однако не прошло и пяти дней, как Сторвальд, в одиночку бродивший над морем, увидел в тумане бледное пятно желтоватого света. Замерев над каменистым обрывом, смотрел он, как мимо берега скользит лодка, видел лежащую на носу женщину с золотыми волосами, с лицом чистым и прекрасным, не подвластным дыханию смерти, видел фигуру мужчины с негасиущим факелом в руке… И сам туман вокруг пел тихим мягким голосом:

Норны режут руны брани,

Руны страсти бросят в кубок.

Тор опоры мачты смело,

Помня Сив, стремится в схватку.

Вранным громом Тор доспеха

В страх вовек не будет ввергнут,

Коль дала владыке славы

Щит для битвы диса злата…

И Сторвальд шел по берегу, спотыкаясь на камнях и не в силах отвести глаз от скользящей в тумане лодки; завороженный, он готов был шагнуть прямо в море и идти по воде, не замечая этого.

Воин видит над волнами

В бликах света лик любимый.

В вихре лезвий блещет в выси

Все она — в убранстве бранном.

Руны смерти мечут норны —

Судьи судеб сердцем хладны —

Влажным долом тропы ветра

Вверх уводят к вольной выси.

Лодка уходила, туман вокруг нее сгущался, образ бледнел, и Сторвальд с трудом выхватывал слухом последние строки. Слова таяли, оставалось только чувство чего-то прекрасного и губительного; Сторвальд не помнил, чтобы ему, при всех переменах в его бродячей жизни, приходилось переживать подобное.

Иней смертный с ней не страшен:

Ранним утром в доме грома

Рог медовый с добрым словом…

И все. Сторвальд не был уверен, что правильно разобрал последние строки. Он долго стоял над обрывом, глядя в туман, туда, где скрылась лодка Блуждающего Скальда, и все гадал, какой должна быть следующая строчка. Выходит, что и в Валхалле павшего воина встретит она — его земная любовь, ради который он шел на подвиги. Сторвальд пытался подобрать слова для этой последней строки, но ничего не получалось: она выходила мертвой, никак не прирастала к живой песне Леркена. У говорлинов говорят: пришей хвост чужой кобыле. Примерно так. Незавершенность песни мучила Сторвальда, но он бросил это занятие: бесплодные попытки только наполняли его чувством собственной непригодности. А он к этому не привык.

Всю дорогу домой он думал только об зтом. Песня была странная, более чем странная. Никто еще на памяти Сторвальда такого не сочинял. Непонятно, про кого она. Ни про кого и вместе с тем про всех. Так же никто не делает! Но сейчас Сторвальду казалось, что именно так и стоит делать, потому что только такие песни и имеют какой-то смысл. Ведь он и сам знал, что его эльвенэсские песни, сложенные на заказ, не имеют никакой силы. Раньше он только смеялся над простотой торговцев-слэттов, думавших за деньги купить любовь и удачу. Теперь же ему было болезненно стыдно за свои мертворожденные стихи. А он-то еще думал, что хитрец Один одобрит его предприимчивость. Сам себя сравнил с сапожником!

Вернувшись в Тингвалль, Сторвальд рухнул на лежанку и накрылся одеялом с головой. И пролежал так не только ночь, но почти весь день, так что под вечер Даг, встревожившись, пришел узнать, не болен ли их гость.

— Будь добр, Бальдр доспехов, оставь меня в покое, — смиренно попросил Сторвальд. — Дай мне тихо умереть от стыда.

— Почему? — изумился Даг. По его представлениям, Сторвальд и знать не должен, что такое стыд.

— Мне стыдно того бреда, который я всю жизнь сочинял, да еще считал себя хорошим скальдом, — донесся ответ из-под одеяла. — Я хороший сапожник. Шью точно на заказ.

И Даг ушел, убежденный, что вот именно сейчас Сторвальд бредит. Назвать бредом его стихи, лучшие из тех, что складывались в Морском Пути! Растерянный Даг направился прямо к бабушке Мальгерд спросить, не помогут ли ее рунные палочки против такого недуга. Но она лишь улыбнулась и покачала головой.

— От этого не умирают, а переболеть такой болезнью иногда весьма полезно, — заметила она. — И не волнуйся: только хороший скальд способен время от времени ощущать себя никуда не годным. Плохой не испытывает сомнений — потому что вообще не представляет, как можно сделать по-другому.

На второй день Сторвальд, конечно, встал («Есть захочет — встанет!», как справедливо предположил Эгиль), но с тех пор все вечера проводил в одиноких блужданиях, надеясь увидеть Леркена еще раз. Домочадцы Тингвалля украдкой посмеивались над «влюбленностью» своего гостя, но в душе гордились, что Хравнефьорд нашел чем удивить даже эльденлакдца, жившего у многих могущественных конунгов.

— Да бросай ты эту дурь! — однажды сказал ему Вальгард. — Нашел о чем вздыхать! Я слышал, ты неплохо сочинял боевые песни. Вот ими бы и занялся, пока время есть. Людям будет что вспомнить. И там все по правде: ясно, кто кого победил. А у этого… Бродячего Огня что?

Сторвальд ответил только вздохом. Он мог бы сказать: «Что ты понимаешь в стихах, Медвежья Рубашка?» Однако Вальгард, на глазах у эльденландца пропевший боевое заклятье и тем спасший быть может, от смерти самого Сторвальда, кое-что в искусстве стихосложения безусловно понимал. Он умел вложить в слова ту дикую ярость разрушения, которая жила и временами вспыхивала в его душе. Но Оторвальд ему не завидовал. Его Один был совсем другим.

— Правда, неправда? — ответил он чуть погодя, когда Вальгард уже ушел и только Даг стоял рядом, настороженно, как к больному, приглядываясь к эльденландцу. — Допустим, сложу я стих, как Стюрмир конунг одолел Фрейвида хёздинга. Даже допустим на миг, что это был великий подвиг, в чем я сомневаюсь. Они умрут, потом родятся другие великие герои, и подвиги Стюрмира будут забыты, а значит, перестанут быть правдой. А душа человеческая останется. И правда о ней будет правдой всегда. Все понимают, что было с Леркеном. А кому какое дело до конунга, который случайно жил в его время?

Ветер крепчал, и Хельга плотнее куталась в накидку. Уже не первый день погода портится. Все холоднее и холоднее — и никакой радости, будто и не весна. Говорят, перед концом мира наступит Великанья Зима, которая будет длиться три года… В душе Хельги была если не Великанья Зима, то уж Велшса-нья Осень точно. Она смотрела на серые сердитые волны, на их плещущие гребни, будто волны дерутся между собой, и невольно вспоминала:

В распре кровавой брат губит брата;

Кровные родичи режут друг друга.

Множится зло, полон мерзостей мир…[51]

«Неужели это — про нас?!» — кричал кто-то в ее сердце. Даг и Брендольв — разве они не братья. Неужели это — про нас? Неужели мы и есть то горестное поколение, которое дожило до гибели мира? В это не хотелось верить, но события говорили сами за себя. На миг показалось, что этот каменистый обрыв — последнее, что осталось от мира, и бежать дальше некуда.

— А ты не можешь сложить такую песнь, чтобы все помирились? — спросила Хельга, даже не особенно в это веря, но стремясь услышать хоть что-нибудь в ответ.

Сторвальд помолчал.

— Там, в Эльвенэсе, мы с твоим братом однажды говорили о сущности стихосложения, — сказал он чуть погодя, по-прежнему глядя в дерущиеся волны. — Я там часто складывал стихи на заказ, а он мне сказал: «Как же можно вложить душу в чужую любовь или удачу?» Я и сам знаю, что нельзя. И тем более нельзя создать мир, которого в душах нет. Мир созревает только в душе, как орех на кусте. Его нельзя повесить, как. щит на столб. И зачем я вообще складывал стихи — не понимаю.

Хельга поняла две вещи: что Сторвальд отказался выполнить ее просьбу и что ему совершенно не до нее и ее тревог. У него была своя собственная тревога, на которой он сосредоточился так полно, что едва ли замечает, весна сейчас или осень. Значит, и скальды не всемогущи. Так кто же? Кто?

Отвернувшись от Сторвальда, Хельга окинуда взглядом прибрежные холмы, кое-где покрытые лесом, кое-где темнеющие голым камнем. Ветер трепал и рвал верхушки елей, точно подталкивал их бежать куда-то. Хельга хотела позвать, но не решалась: она не слышала души побережья. Он здесь, но он не отзовется. Ветер гудит безо всякого смысла, и ели машут лапами без толку: уже целый век хотят бежать куда-то, а так и не соберутся… Да и есть ли он, дух побережья? Или это все — мертвые Камни, оживленные когда-то ее глупым детским воображением? А сейчас она проснулась — и его нет. Ее слух закрыт для голоса Ворона. Она осталась совсем одна. Ни люди, ни духи не помогут ей. Переплетение жизненных сил и потоков так сложно, что она, маленькое сердце, изнемогла в борьбе, так ничего и не добившись. Сражаться в одиночку с этим потоком — все равно что пытаться остановить руками ледоход. И будь ты хоть конунг или берсерк — никакой разницы.

Первые лучи рассвета застали Хеймира ярла уже с мечом у пояса. Едва проснувшись, он послал своих людей к дозорным хёвдинга на мысу — убедиться, что корабль из Лаберга не показывался. Никто, даже сам хёвдинг и его сын, не жаждали увидеть наконец этот корабль сильнее, чем Хеймир ярл. Не в силах справиться с собой, он расхаживал по двору и по пустырю перед воротами усадьбы, и лицо его было полно такой суровой решимости, что обитатели Тингвалля косились на него с испугом. Это было воплощенное божество мести, сам Один, грозный и неумолимый.

— Понятное дело — сын конунга! — шептали домочадцы друг другу. — Для него честь важнее всего. Ну и трудная же жизнь у этих конунгов — не позавидуешь…

Хеймир не хотел видеть Хельгу, но думал почти только о ней. Он ненавидел ее и ненавидел Брендольва, и все внутри у него замирало от желания немедленно видеть обидчика мертвым. Он гнал от себя воспоминания о вчерашней ссоре с невестой, но его как огнем легло впечатление: она почти призналась, что любит Брендольва, что хочет вернуться к нему! Это объясняло, почему она была так сдержанна, не более чем вежлива с ним самим. Хеймир внутренне бесился от мысли, что ему предпочли другого, и жаждал уничтожать этого другого с такой силой, что даже было труд но дышать.

А Хельги нигде не было. Хеймира подмывало послать кого-нибудь поискать ее, но он сдерживался. Еще подумают, что он так волнуется из-за нее! Бесчувственный! Она так думает. И пусть! К троллям чувства, когда надо думать головой!

Широко шагая, Хеймир ярл старался успокоиться, подумать о чем-нибудь другом. Например, о Далле, вдове Стюрмира конунга, которая вчера опять приезжала. Хозяева приняли ее вежливо, как полагается, но в глубине души были убеждены, что она приехала разведать их замыслы насчет мести Брендольву. Наивные! Хеймир ярл усмехнулся. Они судят о людях по себе и, как следствие, думают о них слишком хорошо. Сам Хеймир был убежден, что Даллу занимают только ее собственные дела и хлопочет она только о собственном благополучии. А хочет она одного: уехать отсюда и обеспечить себе и своему ребенку достойное место под солнцем.

Хеймир задумчиво закусил нижнюю губу. Об этом он думал уже не раз с тех пор, как Далла намекнула ему о том, что не прочь стать новой Гьёрдис и вырастить своего Сигурда за морем. Предложение было совсем не плохим. Сын Стюрмира имеет право на власть над квиттами, хотя бы над той частью полуострова, которая еще свободна. Конечно, не сейчас, а когда подрастет. А Хеймир умел видеть на много лет вперед и хорошо понимал, что ни сегодня, ни завтра, ни далее через год жизнь не кончается. При сильной поддержке через двадцать, даже через пятнадцать лет Бергвид, сын Стюрмира, будет конунгом. А значит, власть над Квиттингом получат его воспитатели.

Взять Даллу с ребенком к себе в Эльвенэс было бы очень уместно и выгодно. Это прибавит чести — дать приют вдове конунга, погибшего в борьбе с Торбрандом Троллем. Торбранд укусит себя за длинный нос от злости, когда узнает.

А Хельга… Пусть остается здесь, если ей так уж хочется! Он, Хеймир, сын Хильмира, не самый худший жених Морского Пути, чтобы умолять какую-то дочку хёвдига из рода Птичьих Носов составить его счастье. Но при мысли о том, чтобы заменить Хельгу Даллой, Хеймира наполняла досада. Потерять ее почему-то было нестерпимо обидно. Наверное, он успел привыкнуть к ней как к будущей жене.

Но на вдове конунга может и должен жениться только он сам. Впервые в жизни Хеймир пожалел, что у него нет брата. Если отдать Даллу за кого-нибудь из знатных слэттов, то ее сыну будет гораздо труднее потом завоевывать уважение. Ах, отчего же нельзя, как во времена конунга Хьёрварда, жениться сразу на двух!

Обернувшись в сторону фьорда, Хеймир остановился, окинул взглядом противоположный берег с зелеными пятнами ельника на бурых боках гор. За время, прожитое здесь, он выучил все это наизусть и отлично мог представить с закрытыми глазами. Здесь хорошо. Красиво, тихо, и от земли поднимается теплое чувство умиротворения, Так бывает в очень старых жилых местах, особенно если им не выпадало на долю больших бед. А еще говорят, что сами места бывают счастливыми или несчастливыми, и очень важно выбрать для жилья счастливое место. Предкам Хельги Птичьего Носа это удалось. Понятно, почему она не хочет отсюда уезжать…

День был такой лее пасмурный и ветреный, как и три-четыре последних: ветер стремительно тянул и рвал густые облака на сером небе, с моря летели резкие порывы с явственным запахом водяной пыли. Весенняя буря из тех, что смывает последние остатки зимы. В такую погоду никто не выйдет в море. И придется ждать еще неизвестно сколько.

Хеймир перевел взгляд на ворота усадьбы. Нет, немыслимо ждать, пока уляжется буря. Нужно поднимать людей и напасть на Лаберг. Там сейчас не ждут. Оскорбитель хёвдинга сгорит в собственном доме, и Хельга… Хеймир не хотел думать, что она подумает и почувствует, когда ее прежний жених умрет. Он просто хотел, чтобы его не было, и она осталась одна. А тогда, может быть… — . — Хеймир ярл! Хеймир ярл! — вдруг долетел до него крик. Хеймир обернулся; со стороны мыса мчался верхом один из хёвдинговых хирдманов, и резкий ветер трепал гриву коня и бороду всадника. — Хеймир ярл! Где хёвдинг! Позовите хёвдинга! Корабль! Корабль из Лаберга идет!

Корабль! Это слово пронзило Хеймира как молния, он разом застыл и затрепетал и даже не сразу смог двинуться. Оцепенение продолжалось какой-то миг, но ему казалось, что прошло много времени — достаточно, чтобы добежать до берега! Он идет! Он решился, вышел! Сейчас! Сейчас все будет кончено!

Хеймир бегом бросился назад в ворота, счастливый почти так же, как если бы услышал призыв самого Одина.

Вот она, эта самая полянка на склоне горы, где когда-то давно, еще в детстве, они назначали встречи: она, Даг и Брендольв. Мальчишки говорили, что она слишком мала, чтобы идти с ними — они собираются до самого устья фьорда, а может, и дальше. Двенадцати— или четырнадцатилетний Брендольв никак не соглашался, что маленькая девочка достойна их общества, но Даг обычно скоро поддавался на ее уговоры и тоже просил взять ее с собой — в крайнем случае, если она устанет пли натрет ноги, он может ее понести…

Хельга стояла возле кривой елки, служившей им когда-то скамьей, и медленно гладила мокрую шершавую кору старого ствола. Эта ель помнила их детство, их дружбу, их согласие гораздо лучше, чем они сами. Наверное, ель удивилась бы, если бы узнала, что за такой короткий срок — каких-то жалких семь-восемь лет — они, живые, так сильно изменились. «Это они изменились, — мысленно убеждала Хельга ель, точно хотела оправдаться. — А я нет. Я все помню. Я хочу, чтобы так было всегда». Но так не будет всегда. Он уплывет и останется их врагом навеки. Если ему дадут уплыть. Ведь со вчерашнего дня все мужчины Тингвалля держатся за мечи, и даже кое-кто из челяди вслух мечтает, чтобы им позволили принять участие и отомстить за оскорбление хёвдинга. И это все против Брендольва! Брендольва!

Хельга мерзла на влажном резком ветру, куталась в накидку, но не уходила, точно здесь, возле этой детской «скамьи» у нее была какая-то надежда поправить непоправимое. Близился вечер, сгущались сумерки. Вот бы он сейчас пришел сюда, как тогда, перед отплытием к Вильмунду конунгу сразу после их обручения. Он тогда сказал: «Я вернусь, и мы больше не будем ссориться». Почему так не вышло? Кто в этом виноват?

Хельга посмотрела на прогалину, из который вышел бы Брендольв, если бы догадался прийти. Но нет, ему нельзя, каждый его шаг сторожат…

На серой, бурлящей поверхности воды показался корабль. Он был еще далеко, и Хельга моргнула, подумав, что движущееся пятнышко ей мерещится. Но нет, это в самом деле был корабль. Полосатый парус — синие и коричневые полосы — быстро мчал его от вершины фьорда. Хельга изумилась, кто отважился выйти в море в такую погоду, и одновременно подумала, что это молсет быть только Брендольв. И одновременно не поверила, что его ожидаемый отъезд уже наступил. Теперь это бесповоротно вот-вот корабль промчится мимо нее, минует Хравнефьорд и растворится в серой пелене — навсегда. Они никогда не увидятся. Даже сейчас. И та встреча возле «Рогатой Жабы» окажется последней…

Как молодой олень, Хельга соскочила с площадки и, не боясь оступиться, помчалась вниз по склону горы. У нее было только одно желание: махнуть ему рукой на прощание, чтобы он увидел ее и знал, что она не держит на него зла. Пусть ничего нельзя исправить, но что-то все-таки можно, и женское сердце не утратит надежды на это, пока бьется.

Хельга выскочила к обрыву почти одновременно с кораблем.

— Эй! Брендольв! Это я! — кричала она, размахивая руками над головой. — Брендольв! Брендольв!

Ветер подхватывал ее крик и сразу же рвал на куски; Хельга слышала, что ее слова умирают у нее над головой, но продолжала кричать, потому что иначе не могла. В сумерках ей с трудом удавалось разглядеть людей на корабле, и она не понимала, который из них Брендольв; сейчас она дорого дала бы за то, чтобы бросить прощальный взгляд именно на него.

И вдруг корабль замедлил ход; парус убрали, мелькнули мокрые лопасти весел. «Морская Лисица» повернула к берегу. Хельга перестала кричать и молча смотрела, прижав руки к груди и не веря своим глаза. Ветер бросал волосы ей в лицо, мешая смотреть, от ветра стыли уши и гудело в голове, все вокруг казалось ненастоящим, даже на твердые камни было боязно ступить. Но это действительно Брендольв! Он заметил ее! Он хочет что-то ей сказать! Вот он сам, на носу!

— Брендольв! — снова вскрикнула Хельга. Ей хотелось броситься в воду и бежать к нему по волнам, но она была так мала и слаба, а волны так могучи и злы!

«Морская Лисица» подошла совсем близко, Брендольв перепрыгнул на берег. Хельга бросилась к нему. Брендольв жадно обнял ее и так сильно прижал к себе, что она испугалась. Так она ничего и не сумеет сказать!

— Послушай… Я так рада… Я так хотела тебя увидеть… Ты уже уплываешь… Что же теперь… — бессвязно бормотала она, отстраняясь от него и злясь на великое множество слов, которые теснились на языке и только мешали друг другу.

— Я знал, что я тебя увижу! — хрипло, словно задыхаясь, бормотал Брендольв. В тот миг, когда он увидел на скалах маленькую фигурку, похожую то ли на тролля, то ли на заблудившегося альва, он понял, что иначе и быть не могло. — Я знал, что ты меня любишь. Что бы ни случилось… Мы с тобой навсегда вместе…

— Но сейчас так нельзя! — вскрикнула Хельга. Мысль, что Брендольв так же несчастен из-за их разлуки, делала ее еще несчастнее. — Мой отец… И Хеймир, и даже Даг! Они помирятся, только если ты сам придешь мириться!

— Я не могу с ними мириться! Тогда все подумают, что я струсил, испугался их мести! Я буду опозорен!

— Но иначе ничего не выйдет! — в отчаянии убеждала Хельга. — Тогда тебе придется уехать, и мы больше никогда не увидимся! Подумай!

— Нет! — Брендольв снова обнял ее. — Мы не расстанемся. Я возьму тебя с собой. Мы справим нашу свадьбу за морем, у кваргов. Их конунг хорошо меня примет. Я достаточно сделал, чтобы заслужить уважение людей.

— Нет, я не могу! — Хельга отстранилась. Ничего подобного не приходило ей в голову. — Я так не могу! Не могу их бросить! Это будет… все равно что предательство! Я не могу предать моего отца. И Даг… я его больше никогда не увижу!

— Увидишь! Когда я возьму тебя в жены, они скорее согласятся помириться со мной. Ведь мы же будем родичами.

— Нет, Хеймир ярл не даст… Ой: — Хельга вспомнила разом все, что означал Хеймир, сын Хильмира, для квиттов. — Ой, нет! Он разозлится — он не даст войска, и фьялли разобьют нас! Мы все погибнем!

— Мы будем уже за морем! — настойчиво убеждал Брендольв, для которого все остающееся здесь было теперь несущественным. — Там нас не достанут никакие фьялли. А этот Хеймир, да возьмут его великаны, пусть разбирается сам! Пусть женится хоть на том тролле с заячьими ушами!

Хельга отступила еще на шаг и смотрела на Брендольва почти с ужасом, точно он вдруг зарычал по-звериному. На глазах ее выступили слезы, земля под ногами дрожала.

— Я же люблю тебя! — Видя ее колебания, Брендольв шагнул за ней, протягивая руки, но Хельга снова отступила. — Ты не можешь забыть, как мы… Мы должны быть вместе! Я люблю тебя, я не знаю, как буду без тебя обходиться! Это невозможно! Ты не можешь меня бросить, когда ты так нужна мне! Это наша судьба!

— Но отец… — Хельга сглотнула, судорожно вздохнула. Слова, которых недавно было так много, разбежались, растаяли. Она была полна напряженного чувства, но никак не могла его выразить. Она знала одно: то, что он предлагает и требует — невозможно.

— Мы с ними помиримся… потом, — уговаривал Брендольв, совершенно об этом не думая и зная только, что для Хельги это почему-то важно.

— Нет, Хеймир ярл…

— Что — Хеймир ярл? — Брендольв вдруг разозлился. Его враг, имя которого вызывало ненависть еще с той давней злосчастной ночи, когда они с Лейптом напали на слэттинского «Змея», снова появился на его пути в самое неподходщее время. — Что — Хеймир ярл? — с гневным напором повторил Брендольв, — Я вижу, тебя слишком волнует, как бы твой жених не обиделся? Может, ты не хочешь с ним расставаться? Мо-жет, ты хочешь стать кюной слэттов? Или тебе нравится этот долговязый Бальдр со змеиными глазами?

— Да нет же, нет! Но он…

— Я вижу! — кричал Брендольв, почти не слушая ее. — Ты достаточно долго прожила с ним под одной крышей. Наверное, ты теперь предпочитаешь его! Я думал, ты пришла сюда, потому что любишь меня, а ты…

— Я не люблю его! — отчаянно убеждала Хельга, с горечью видя, что Брендольв ее не слышит.

— Тогда ты пойдешь со мной! — Брендольв крепко схватил ее за руку.

Хельга дернула руку назад, но пальцы Брендольва стиснули запястье, как железное кольцо. И она разрыдалась, больше не имея сил убеждать или защищаться. Резкий ветер трепал ее, как травинку, холодные брызги окатывали ноги; весь мир был полон горя, непонимания, отчаяния. Хеймир ревнует ее к Брендольву и готов ради этой ревности убить; Брендольв ревнует ее к Хеймиру и готов ради этого толкать ее на предательство родичей, на бесчестье. Все они думают только о себе, никто ее не понимает, никто не думает о том, что их дела принесут всем! И что она может сделать, если даже те, кто ее любит, не слушают ее, не понимают!

— Брендольв хёльд, давай быстрее решайся! — крикнул чей-то голос с корабля. — Мы и так уже много времени потеряли. В Тингвалле нас вот-вот заметят, если еще не заметили. Мы так не успеем проскочить, если будем топтаться возле берега.

Еще прежде чем хирдман договорил, Брендольв подхватил Хельгу на руки и шагнул к кораблю. Сверху навстречу протянулось несколько рук. Хельга дернулась один раз и больше не противилась, закрыв лицо руками и содрогаясь от рыданий. Она едва понимала, что с ней происходит: все было одинаково плохо.

Когда «Морская Лисица» приблизилась к Тингваллю, «Длинногривый» и «Змей» уже ждали ее на воде, сторожа на середине фьорда, ближе к противоположным берегам. Путь к открытому морю был отрезан. Но «Лисица» и не подумала отступать.

— Когда они с нами сблизятся, они сразу ее увидят, — сказал Брендольву Халькель, бывалый воин. — Нападать сразу они не решатся, и можно будет поговорить. За нее тебя легко выпустят в море.

— Я ее все равно не отдам, — глухо ответил Брендольв и оглянулся на Хельгу. Она сидела на носу, на сундуке для оружия, и по-прежнему не отнимала рук от лица. Казалось, она хочет спрятаться от судьбы даже сейчас, когда прятаться уже некуда.

Халькель не ответил. Он вполне понимал упрямое желание молодого хёльда поставить на своем, но отдать дочь хёвдинга, конечно, придется. Однако, сами боги привели ее на берег именно сейчас! Иначе добраться до горловины фьорда было бы почти невозможно. Халькель и раньше подозревал, что хитрость отплыть в ненастную погоду не пройдет.

Завидев «Морскую Лисицу», оба хёвдингова корабля медленно двинулись ей навстречу, постепенно сближаясь, норовя зажать ее между собой. Вдруг кто-то среди хирдманов на «Длинногривом» коротко вскрикнул, и тут же кто-то тронул Дага за рукав:

— Смотри! Там наша девочка! Одновременно с этим Даг и сам увидел на носу «Лисицы» маленькую знакомую фигурку. Спутать кого-то с Хельгой он не мог, но ее появление на корабле из Лаберга было настолько невероятно, что Даг не поверил своим глазам. Скорее он поверил бы, что сошел с ума, заснул, ослеп — все что угодно, только не это! Хельга на «Лисице» — это было так невероятно… и так ужасно, что Даг снова и снова жмурился и встряхивал головой, ладонью стирал с лица холодные соленые брызги.

— Этого не может быть! — вслух сказал он, чувствуя, что его вдруг охватила неудержимая холодная дрожь, как перед лицом неминуемой смерти. Нет, гораздо хуже! В Волчьих Столбах с ним не было ничего подобного!

— Эй, Даг, сын Хельги! — долетел до него с «Лисицы» знакомый голос Брендольва.

Своего бывшего товарища Даг заметил только сейчас и едва узнал его в шлеме — все его внимание было приковано к одной Хельге. Конечно, это она — застывшая, неподвижная, не поднимающая глаз. Как она туда попала?

— Я вижу, ты приготовил мне хорошие проводы! — кричал между тем Брендольв. — Я знал, что ты не отпустишь своего друга и родича, не попрощавшись! Не знаю, когда мы теперь свидимся! Если ты захочешь меня увидеть, то найдешь у конунга кваргов! Я буду тебе рад! Видишь, здесь у меня твоя сестра. Она поплывет со мной и будет моей женой! Так что не моя будет вина, если ты и дальше будешь считать меня врагом! Удачи тебе!

«Лисица» проходила мимо. Почти не думая, не сводя глаз с Хельги, Даг сделал знак плыть за ней. Как привязанный, он готов был идти за «Лисицей» по воде, лишь бы расстояние между ним и Хельгой не увеличивалось. Он так и не мог взять в толк, как она попала на тот корабль. Утром он ее не видел… И не спрашивал о ней… Брендольв похитил ее… Не может быть, чтобы она сама… Как они не догадались в эти дни охранять ее! Придурки!

— Эй! Ты что, так и собираешься провожать его до самого моря! — заорал чей-то яростный голос со «Змея», и Даг даже не сразу узнал голос Хеймира ярла. Тот стоял на носу и гневно потрясал копьем. — Ты что, сам отдал ему твою сестру? Будешь ты нападать или нет?

Даг опомнился.

— За ним! — крикнул Ингъяльд. — Страшно драться, когда она у них, но не отпускать же!

— Мы перекроем им выход из фьорда, и тогда они сами ее отдадут! — подхватили голоса на корабле.

— Мы догоним! У нас два корабля! Сначала пусть отдадут ее, выйдут в море, а там еще посмотрим!

И «Длинногривый», как чуть раньше «Змей», устремился в погоню за «Лисицей». Хеймир ярл бросил копье и сам сел за одно из носовых весел, в нем бурлила нестерпимая ярость и требовала выхода. В мозгу метались обрывки противоречивых . мыслей: Брендольв украл ее… она сама ушла к нему, бежала, предпочла этого наглеца… опозорила хёвдинга… Она не могла этого сделать, он похитил ее, чтобы выторговать себе право выйти в море. Так не выйдет же! Как морской великан, Хеймир готов был один прыжком перелететь на корабль Брендольва и очистить его от людей от штевня до штевня, сейчас же, сей же миг, чтобы она ни единого лишнего мгновения не оставалась в руках этого негодяя! Как он смел тронуть дочь хёвдинга, невесту его, Хеймира! Наглый юнец хотел уязвить их всех, по-подлому сбежать от мести, как щенок, наливший лужу посреди хозяйского покоя! Хеймир так жаждал вернуть Хельгу, точно у него украли его собственную руку. Она не должна принадлежать Брендольву, не должна! Разрази его гром!

— Правь к берегу! — кричали «Лисице» с обоих кораблей. — Правь к берегу и отдай нашу девушку! Тогда мы дадим тебе выйти в море!

— Я не дам тебе, Даг, сын Хельги, пролить кровь друга и почти родича! — отвечал Брендольв, пропуская мимо ушей требования вернуть добычу. — Я не допущу такого позора!

— Хельга! Хельга! Ты слышишь меня! — надрываясь, кричал Даг, почти не замечая выкриков Брендольва. Буря ревела, волны плескались и заглушали его, и ему было отчаянно больно при мысли, что сестра даже не слышит его. — Хельга!

Но она услышала. Тряхнув головой, она сбросила оцепенение, огляделась, точно искала, откуда раздается голос. Вот ее взгляд упал на Дага; она вздрогнула и рванулась к нему, точно хотела пройти через борт корабля; Брендольв схватил ее за плечо, и Даг чуть не взвыл от ярости, видя, как грубо его прежний товарищ обращается с ней, а он ничем не может помешать.

— Даг! Даг! — она кричала еще что-то, но нельзя было разобрать ни слова. Все они — люди, их голоса, их корабли, — были игрушками в руках злой судьбы, легкими поплавками на волнах бури.

— Отпусти ее! Не трогай! Не смей! — кричал Даг, вцепившись в качающийся борт, точно примериваясь перепрыгнуть его.

До «Лисицы» было уже недалеко, хирдманы, не занятые на веслах, готовились прыгать. Дружина «Лисицы», понимая, что им вот-вот грозит нападение с обоих бортов сразу, занимали места, чтобы отбивать нападения. Кормчие «Длинногриво-го» и «Змея» кричали, подавая друг другу знаки. А гребцы на «Лисице», по двое на каждом весле, налегали изо всех сил. До моря оставалось уже не так далеко, а в море их не зажмешь.

— Даг! Даг! — кричала Хельга и тянулась к тому борту, откуда могла лучше видеть брата.

Ее голос охрип, и душа рвалась из тела. Она своими руками сотворила этот ужас; мало того, что ее брат и Брендольв собираются драться, так это будет у нее на глазах, из-за нее! Сейчас ей уже казалось, что без нее обошлось бы без драки, что она сама, оказавшись в руках Брендольва, сделала столкновение неизбежным, И ничего она так не хотела, как вернуться к Дагу, оказаться рядом с ним! Она уже не помнила о вчерашней размолвке, случайной, мимолетной — разве может она всерьез поссориться с братом, с половиной самой себя! Вернуться к нему, быть с ним, не знать ни Брендольва, ни Хеймира, никого, никого! Хельга кричала без голоса, рыдала без слез, чтобы хоть как-то выпустить наружу раздиравшие ее горе и отчаяние; корабль стремительно несся по волнам, плясал и качался, и Хельге казалось, что она летит вниз, вниз, в Нифльхель, в серые поля мира мертвых, где не светит солнце, где нет ни родичей, ни близких… Брендольв старался схватить ее за руку и подтащить к себе, будто боялся, что она бросится в воду; она и правда готова была на это, если отсюда нет другого пути. С неожиданной силой вырываясь, она отступала от Брендольва, сколько позволяла теснота корабля, наткнулась на конец вращающегося весла, на плечи кого-то из крайних гребцов; тот выбранился, не обрачиваясь…

— Ворон! Ворон! Где ты! — задыхаясь, то ли вслух, то ли в мыслях звала Хельга, жмурясь от холодной воды и вспомнив о последнем, кто мог ей помочь. Его образ возник в памяти сам собой, точно глянул откуда-то сверху печальными и укоряющими глазами.

Гребень волны приподнял «Лисицу», Хельга жадно вдохнула, почему-то убежденная, что это в последний раз… Корабль стремительно ринулся вниз, и вдруг раздался треск, похожий на грохот, и все тело «Лисицы» сотряс удар огромной силы. На миг она застыла, потом неудержимо, тяжело накренилась, уже не танцуя свободно на волнах.

— Камень! Камень! Наскочили! — взвились вокруг полные ужаса голоса.

— Все тяжелое с носа… — рявкнул Халькель, но было поздно.

Новая мощная волна подняла «Лисицу», сорвала с подводного камня и перевернула. Из последних сил Хельга цеплялась за мокрый борт, но пальцы ее тут же сорвались, и она, зажмурясь, полетела куда-то… Сначала стремительно, окутанная потоком холодного влажного ветра, а потом тише, медленнее, и вокруг стало теплее, мягче… Все разом стихло, плеск воды, треск дерева, свист ветра, человеческие крики растаяли и исчезли.

Она лежала на чем-то мягком и теплом. Еще не открыв глаз, Хельга ощущала вокруг себя удивительный покой. Покой был во всем: в тишине вокруг, в неподвижном тепловатом воздухе, мягко касавшемся ее лица, и в ее уютном ложе — то ли теплая трава, то ли звериная шкура. Ни единого звука: ни голосов, стуков и скрипов, какие бывают в доме, ни свиста ветра и шума ветвей, без каких не обойтись под открытым небом. Хельге хотелось знать, куда она попала, но лень было открывать глаза. Она не помнила, что было перед этим, но у нее осталось смутное ощущение какого-то огромного, губительного беспокойства. А сейчас ей было просто хорошо и спокойно. Она знала, что можно не открывать глаза: торопиться совершенно некуда. Сюда никто не придет, и ей не нужно никуда идти, Ни сейчас и никогда.

Тишина и неподвижность воздуха убаюкивали. Но все же этот покой удивлял: Хельга не могла раньше представить ничего подобного. Наконец решившись, она приоткрыла глаза. И ничего поначалу не увидела. На миг ей стало страшно: не ослепла ли она? Перед глазами было серое мягкое марево, как густой туман. Хельга села и прищурилась. Туман был неоднороден: в нем различались слои, то беловатые, полупрозрачные, то густые, серые, как зола. Клубы мягко шевелились, покачивались, неспешно тянулись куда-то и снова замирали. И, кроме них, не было ничего. Серая мгла ласкала глаз, он покоился в ней, как в куче мягкого уютного пуха,

— Вот ты и сделала то, чего хотела, — сказал позади нее знакомый голос. Сейчас в нем звучала грусть. И он показался таким неожиданным, далее чужеродным среди этой застывшей тишины, что Хельга вздрогнула.

Ворон сидел прямо на земле позади нее. Видно было, что он сидит уже давно и может сидеть так еще сколько угодно долго. После первого удивления

Хельга обрадовалась: она не одна в этом странном месте, и с ней именно тот, с кем ничего не страшно.

— Чего я хотела? — хрипло и неловко, будто после годового молчания, спросила она.

— Ты хотела пройти по воздушным тропам и попасть в мой мир, — ответил Ворон, печально глядя на нее своими черными глазами. Нигде вокруг не было и проблеска света, но его глаза поблескивали, как там, над берегами Хравнефьорда… И при мысли о Хравнефьорде Хельга вдруг ощутила сильную тоску, мягкая серая мгла показалась душной, тесной.

— Это — твой мир? — непонимающе повторила Хельга и огляделась по сторонам, точно отыскивая выход. — Где это мы?

— Не пугайся. Мы в Хель.

Хельга не ответила. Хель — мир мертвых. Сюда попадают те, кто не попадает в Валхаллу, то есть женщины, рабы и те мужчины, что умерли без оружия в руках. Она не испугалась, потому что не поверила. Нифльхель, как и прочие семь других миров, для людей существует только в сказаниях и при жизни недоступен. И вход туда охраняет великанша, которая задает вопросы…

— Это для тех, кто идет своими ногами, — ответил Ворон на ее невысказанное недоумение. — А тебя принес я.

— Зачем? — задала Хельга единственный вопрос, который пришел ей в голову.

— Потому что если бы ты пришла сама, то обратно тебя не вызволил бы и сам Один. А те, кого приносят, имеют надежду…

— Но зачем ты меня принес? Я вовсе не хотела…

— Мало кто хочет, но всем приходится. Если бы я тебя не подхватил, ты попала бы сюда через ворота Ран[52].

Хельга смотрела на него, все еще не понимая, зачем ей ворота Ран.

— Ты должна была умереть, — прямо пояснил Ворон. — Ты падала в море и продержалась бы на плаву не дольше камня. Ты все забыла?

И Хельга все вспомнила. И Брендольва, и «Лисицу», и страшный удар, когда корабль наскочил на подводный камень. И вот теперь она осознала произошедшее: она упала в море и утонула… умерла бы, если бы Ворон… но она в мире мертвых. Эта серая мгла не может быть ничем другим. О ней не поминали сказания, но сама эта висячая мгла была мертвой. Вернее, она жила какой-то особой жизнью, а человек внутри нее был пленником. И быть живым по-прежнему он уж никак не мог.

Но Хельга ощущала себя живой. В ней ничего не изменилось. «Как же так?» — спрашивали ее изумленные глаза.

— Ты еще живая, — сказал ей Ворон. — Я принес тебя, я могу и унести тебя отсюда, пока тебя не видела Хель. Но только если ты действительно захочешь вернуться.

— А как же… как же я могу не захотеть? — робко, почти беззвучно спросила Хельга.

Она ощутила себя крошечной, как песчинка, и совершенно бессильной в этом сером мире. Домой… Даже страшно было вспомнить дом, Хравнефьорд, небо, лесистые горы, потому что все это было слишком непохоже на здешний туман, и до боли в груди хотелось вырваться отсюда. Но возможно ли это? Из Хель не возвращаются, а если возвращаются, то совсем иными… Ауднир…

— Он ведь попал сюда не со мной, — утешил ее Ворон. — А совсем наоборот. Хель отпустила его отомстить. Ради мести она отпускает. Но это, конечно, не то возвращение, которое можно пожелать по доброй воле. Но некоторые думают, что это лучше, чем совсем никак. Пойдем.

Он встал и за руку поднял Хельгу. Она так и не поняла, на чем сидела. Ворон пошел куда-то в серую мглу, не выпуская ее руки. Хельга следовала за ним. Ее ноги переступали по мягкой земле с короткой, невидимой в тумане травой, но казалось, что она остается на месте — вокруг ничего не менялось. Те же мягкие серые клубы тумана. Ни единого проблеска света, ни единого пятна тьмы — ровная серая мгла, дышащая и неподзижная. И изумительное ощущение покоя, которое наполняло Хельгу, несмотря на ее прежние волнения. Она как будто вдыхала этот покой вместе с серым туманом. Наверное, так оно и было.

— Здесь никого нет? — шепнула она Ворону. — Только мы?

— Нет, почему же? — Ворон обернулся. — Сама подумай, сколько народу умерло с тех пор, как боги сотворили род человеческий. Если бы кости умерших не истлевали, то живым давно было бы некуда ступить. Каждый шаг по земле — чья-то могила. А в Валхаллу попадает малая часть — там всего пятьсот сорок палат, и они еще не переполнены. Правда, Отец Ратей не открывает их точного числа. А большая часть умерших попадает сюда. Но здесь им никогда не будет тесно. Здесь-то каждый может наконец-то побыть наедине с самим собой.

И Хельга увидела. Мимо нее прошла через туман невысокая фигура с размытыми очертаниями: не разобрать даже, мужчина это или женщина, молодой или старый. Потом появились сразу трое: они сидели на земле лицами друг к другу, как сидят вокруг маленького костра. Вместо костра между сидящими бил из земли небольшой источник в округлой неглубокой ямке. Вода его была прозрачной и такой же серой, как туман вокруг. Позади сидящих Хельга смутно различила очертания скалы, уходящей вверх, а в скале расселину. Сидящие изредка шевелились, поворачивались друг к друг, даже беседовали. Хельга не слышала ни звука, но знала, что беседа здесь присутствует. До боли в глазах она вглядывалась в лица сидящих: почему-то ей казалось, что она узнает кого-то из них, хотя за время своей короткой жизни повидала не так уж много мертвых, и еще меньше таких, кого хотела бы увидеть снова. И лицо одного из сидящих, пожилого мужчины с бородой и длинными волосами, зачесанными назад от залысого лба, показалось ей смутно знакомым. Но чем больше она смотрела, тем больше сглаживались его черты и под конец стали напоминать смутный оттиск в сырой глине. Эти лица не для ее глаз. У них теперь своя жизнь, принадлежащая только им, а все остальное человечество не имеет на них прав, которые нерушимыми оковами держат весь земной человеческий век. Здесь вообще ничего нет: ни прав, ни обязанностей, ни дел. Этот покой будет вечен, и никто не должен о себе хлопотать. Здесь поток не движется, потому что это — не жизнь. Так вот что такое смерть — это когда все движение в прошлом, будущего нет, а настоящее неизменно и неподвижно.

Взгляд растворялся и пропадал в этой серой мгле, на душе делалось все спокойнее. Хельга уже наслаждалась этим покоем, которого ей так не хватало на земле. Никуда не надо спешить. Ни о чем не надо заботиться. Можно лечь на землю, хоть прямо здесь, где стоишь, и лежать — хоть вечно.

— Послушай. — Ворон обернулся у Хельге, остановился, не выпуская ее руки. — Подумай. Не всем дается такой выбор, какой дан тебе. Если хочешь, ты можешь остаться здесь. Я буду часто приходить к тебе — ведь ты этого хотела?

Хельга снова огляделась. Глаза ее как будто привыкли к туману, теперь она различала перед собой мягкие очертания долины между двумя невысокими холмами — ровную и пустую. Дальний ее конец скрывала серая дымка, маня своими дремлющими тайнами. Но что с ними делать? Да, она хотела быть с Вороном… но не здесь!

— Так вышло. — Ворон дернул плечом вверх, не человеческим, а прежним, птичьим движением. — Ты сама привела себя на тот корабль, обреченный на смерть.

— Я не хотела! — вскрикнула Хельга.

— Ты никак не могла выбрать, с кем быть твоему сердцу. Ты хотела сохранить всех, ты хотела соединить несоединимое. А такой роскоши не дано никому. Ты хотела стоять между двух расходящихся льдин — кого винить, если они сбросили тебя в воду!

Хельга промолчала, опустила голову. Что тут возразить? Глупо было желать того, чего она желала, но разве она сама сотворила свое сердце таким глупым, не выносящим даже тени раздора? Кто сделал женщину жаждущей жизни, ненавидящей вражду? Только тот, кто велел ей продолжать жизнь человеческого рода. С него и спрашивайте.

— Если ты хочешь жить там, то тебе придется выбрать, — продолжал Ворон. — Научись выбирать, и тогда тебе больше не придется взывать к богам, жаловаться на судьбу и вопрошать, почему все так плохо. Может быть, ты не найдешь полного счастья — дар счастливой судьбы встречается реже всех других даров, даже таких, как у тебя! — но и ледяной воды полного несчастья ты сумеешь избежать. Если тебе предлагается два зла, сумей выбрать меньшее, И этого выбора за тебя не сделает никто. Если ты вернешься в мир живых, то тебе придется там выйти замуж — на такое предсказание моей мудрости хватит! И мы с тобой увидимся не скоро. Может быть, только в миг твоей смерти… Но это я могу тебе пообещать. Когда настанет твой настоящий срок, я приду за тобой.

Последнее Ворон выговорил тише, не так сурово, как все остальное. Хельге показалось, что он не хочет ее возвращения.

— Или ты можешь остаться со мной прямо сейчас, — негромко добавил он. — Ведь когда-то ты хотела…

— Здесь… — Хельга снова огляделась.

Она поняла, что хотел сказать ей Ворон, но трудно было примириться с той простой мыслью что иметь все нельзя. Она хотела иметь все: и родичей, и любовь Брендольва, и Ворона, и мир между всеми. Картина этого счастья была так полна и ярка, что не верилось в ее невозможность. Она была так близко — не хватает лишь какой-то малости, чтобы до нее дотянуться. Меньшее зло… Серый мрак, и в нем — Ворон, посланец огромных сил, который станет для нее не силой, а лишь призраком невозможного, потому что сама ее жизнь в этом сером покое будет лишенной всякого смысла. Вернуться домой… Жить, как живут все, греться у огня, слушать саги… качать на коленях детей, своих детей, и самой рассказывать им о богах и древних героях… Это — смысл, это — дело, потому что род человеческий должен продолжаться. Иные сомневаются, а есть ли в смысл в его существовании, но не спрашивайте об этом женщину. Боги сотворили ее продолжательницей рода, и она никогда не спрашивает — зачем? И в этом она, может быть, нечаянно мудрее мудрецов, поседевших за отысканием смысла жизни. Если все станут лишь искать его, то жизнь прекратится раньше, чем ее смысл будет отыскан.

— За время жизни человеческая душа собирает в себе тот огонь, который потом понесет ее гораздо выше, чем ты можешь себе представить, — зашептал ей в ухо тихий голос. Это не был голос Ворона; казалось, говорила сама серая мгла. Но Хельга почему-то знала: этот голос идет издалека, он не принадлежит серому миру по имени Хель. Откуда-то из палат Асгарда одна из великих матерей человечества протянула руку, чтобы подбодрить свою дочь. — Для этого надо жить человеческой жизнью, — шептала богиня, и Хельга верила ей, как матери. — Жить с людьми. Любого героя, любого мудреца когда-то родила мать, и кто они такие, чтобы отрицать право других женщин рожать других героев и мудрецов? Не слушай их. Ты создашь новый мир, и он будет не хуже других. Не слушай никого. Ты — жизнь, и продолжаться — твое священное право.

Чем дольше Хельга слушала ласковый голос, тем сильнее ей хотелось назад, домой. Привычные, любимые образы обступили ее со всех сторон, были вокруг нее и внутри нее, лицо Дага сияло перед взором, такое четкое и прекрасное, каким она никогда не видела его раньше. Он звал ее к себе, и от голоса богини, от нестерпимого стремления к жизни, к людям горячие слезы выступили на глазах.

В серой мгле впереди вдруг мягко забрезжило светлое пятно. Хельга моргнула, и пятно прояснилось, превратилось в фигуру женщины невысокого роста… Ее лицо… Хельга вгляделась, и туман вдруг растаял, глаза женщины ясно глянули прямо ей в глаза, и она узнала их. Десять лет… Она была так мала, когда умерла ее мать, что почти не помнила ее лица, но сейчас это лицо вспыхнуло перед ней с такой резкой ясностью, с какой она не воспринимала его в детстве. Это было открытие, и сама она словно провалилась сквозь эти десять лет, туда, где ее мать была живой…

Не помня себя, Хельга рванулась к сияющему лицу, с глазам, зовущим ее любовью и лаской. Откуда-то сверху упала тьма; Хельга сильно вздрогнула и замерла, и внезапно увидела наверху острый отблеск звезды. Фигура матери исчезла вместе с туманом. Чувствуя себя совсем потерянной между мирами жизни и смерти, Хельга пробежала несколько шагов вперед, потом вспомнила о Вороне, обернулась… й увидела позади себе морской обрыв. В лицо ей ударил влажный ветер, разом воскрешая все ощущения жизни. Где-то внизу ревели волны, а рядом качала лапами высокая ель. Еловый мыс И никого. Но это был Хравнефьорд.

Мигом определившись, Хельга пустилась бежать. Она жадно ловила ртом свежий прохладный воздух и никак не могла надышаться. Серая мгла Хель мерещилась где-то позади, и все существо Хельги стремилось убежать от нее как можно дальше. Близкие воспоминания вызывали такой ужас, что стыла кровь, и Хельга бежала все быстрее и быстрее, чтобы не дать ей застыть совсем. Не верилось, что она могла быть в самом сердце смертной мглы и не умереть от одного ужаса.

С трудом глотая воздух, Хельга взобралась на холм. Внизу в долине лежал Тингвалль. Ее дом.

В гриднице Тингвалля горело много огней, но стояла тишина. Люди сидели на скамьях и прямо на полу, жались друг к другу, как от холода, но не поднимали глаз и не смотрели друг на друга. Фигуры напоминали нагромождение валунов на морском берегу, которые веками лежат бок о бок, но не могут ни обратиться друг к другу, ни уйти прочь.

Все знали, но никто не верил. Душа Тингвалля умерла, и жизнь всех оставшихся показалась бессмысленной. Так всегда бывает, если кто-то молодой умирает раньше старших. Много ли места она занимала в доме, маленькая дочка хёвдинга? Но вот ее нет, и весь дом опустел. Это было слишком неожиданно, невозможно, в это нельзя было поверить. Мало ли где она… Но ее не было, не было в гриднице, не было в девичьей, не было нигде на земле, и каждый ощущал ее отсутствие всей кожей, точно стоял посередине ледяного поля. Кто-то из домочадцев и соседей еще искал на берегах фьорда, кидался к каждому обломку корабля, к каждому камню, но ими двигала не настоящая надежда, а только потребность что-то делать, двигаться, чтобы только не ощущать каждый миг этой пустоты.

Хеймир ярл сидел на полу перед первым очагом, спиной к дверям. Он как вошел, так и сел на землю, и с тех пор почтя не шевелился. Лицо его настолько изменилось, что смотреть на него было страшно: черты заострились, глаза ввалились, и серые тени возле век делали их похожими на глаза мертвеца.

Все рухнуло слишком внезапно. Казалось, только что он ненавидел Брендольва, а сейчас едва помнил о нем и даже не хотел знать, утонул он тоже или выплыл как-нибудь. Ненависть к Брендольву исчезла вместе с ней… потому что родилась она из одной ревности, из глупой боязни, что она, маленький светлый альв, предпочитает своего прежнего жениха. Хотелось стереть его с лица земли, чтобы она поняла наконец, что он сам, Хеймир, сын Хильмира, гораздо лучше. Ее любовь была такой драгоценностью, что за нее можно и убить… Но вот что выходит, когда любви пытаются добиться ненавистью. Она умирает.

Хеймир сам видел, как Хельга полетела в воду и пропала в волках. «Змей» был уже совсем близко, его хирдманы ныряли, и сам он плавал, как безголовый обрубок бревна, чудом избегая столкновений с обломками «Лисицы». Но ее больше никто не видел, ни мгновения. Волны взяли ее сразу и насовсем. И оттого, что никто не видел ее мертвой и даже умирающей, не верилось, что ее больше нет.

Это было единственной правдой. Ее больше нет, и надо поверить, что не будет. Разум твердил, что она никогда не вернется, а сердце сидело, сжав голову руками, и тупо повторяло: «Ие верю. Не верю. Этого не может быть». На смену прежнему гневу и обидам пришло острое чувство вины, сознание, что своими руками погубил другое существо и сделал себя самого несчастным до конца своих дней. Именно это чувство возникшей пустоты, чувство бессмысленности жизни дало Хеймиру понять, как дорога ему была Хельга, которую он раньше считал чуть ли не маленьким приложением к выгодному союзу. Сын конунга куда-то делся, остался человек, изумленный своим горем, рухнувший с вершины горы в пропасть. Происхождение, ум, нрав — сердце болит у всех одинаково.

Дверь позади заскрипела, вошел кто-то из хёвдиговых хирдманов, потом Даг. Он был на другом берегу фьорда и теперь знал, что там тоже нет никаких следов. Вся его одежда была мокрой, мокрые длинные волосы облепили темное лицо.

— Переоденься, — бессмысленно, по привычке, живущей отдельно от ума, посоветовала фру Мальгерд. Голос ее прозвучал тускло, ломко. Она не могла плакать, потому что горе держало ее за горло и не давало как следует вздохнуть.

Даг молча побрел в спальный покой. Ему было все равно, а двигаться все же легче, чем сидеть неподвижно. Но и ходить, к переодеваться казалось бессмысленным. Зачем, если ее этим не вернешь? Где она? Где?

Если бы не эта ссора… Если бы «Длинногривый» и «Змей» не преследовали «Лисицу», то этого всего не случилось бы и она была бы жива. Так выходит, виноваты сами Даг и Хеймир? Но разве они назвали Брендольва на тинге трусом? Разве они… Где найти кончик той нити, которая привела к этому ужасу? Казалось, весь род человеческий приложил руку к пряже судьбы. Но разве хоть один из людей хотел ее смерти, ее, рожденной с душой светлого альва?

Дверь снова заскрипела, но никто не поднял головы. Вошедший несколько мгновений постоял на пороге, потом шагнул к очагу. Но и тогда никто не обернулся.

— Я… — хрипло сказал вошедший. — Я пришел… В этом изломанном, измученном голосе многие услышали что-то знакомое. Но он странно не вязался с общей тишиной — ему было здесь не место.

— Брендольв… — шепнул Хельги хёвдинг, первый со своего места глянувший на гостя.

При звуки этого имени почти все подняли головы. С трудом верилось, что человек, ставший всему причиной, действительно существует на свете, да еще и прямо здесь.

Брендольв сделал еще шаг и почти наткнулся на спину сидящего Хеймира, который так и не обернулся.

— Я пришел, — продолжал Брендольв, глядя на Хельги хёвдинга, словно его одного только и узнал.

— Зачем? — равнодушно обронила фру Мальгерд. По ее мнению, ему не было места нигде на земле, и уж тем более в Тингвалле.

— Я во всем виноват, — прохрипел Брендольв. — Убейте меня.

Хеймир медленно поднялся на ноги и обернулся. Они посмотрели друг на друга. Лица обоих выглядели мертвыми: бледный, с лихорадочно блестящими глазами и нервно дрожащим ртом, Брендольв сейчас приобрел такое сходство со своим родичем Аудниром, какого у них не замечали при жизни последнего. Хеймир молча положил руку на рукоять меча. Он не ощущал ни малейшей ненависти к своему бывшему сопернику. В конце концов оба они стоят друг друга, оба тянули к себе свое счастье, сжав зубы от напряжения, и вот разорвали его пополам, чтобы не досталось никому. Но справедливость, единственный глаз Повелителя Ратей, жестко требовала воздать каждому по заслугам. Внешне Брендольв виноват — и получит внешнее наказание. Хеймир внешне прав — и его казнь будет внутри. И неизвестно, что хуже.

— Нет. Не трогайте его. — На пороге спального покоя появился Даг. Сухая рубаха сидела на мокром теле как-то наискось, пояс он держал в руке точно забыл, что с ним делать. — Здесь нельзя, — хрипло продолжал он, покашливая через каждое слово. — Тингвалль — мирная земля. У нас никого не наказывают. И нельзя менять обычай ради одного. Если мы будем менять обычаи, то кончится все…

Даг поперхнулся: осознание потери постепенно прорывалось сквозь спасительное оцепенение, от резкой боли в глаза бежали слезы.

— Выйди, — глухо бросил Хеймир Брендольву. Он понял, что хотел сказать Даг, но смерть Хельги нужно было сопроводить хоть какой-нибудь жертвой. Так ему самому стало бы чуть-чуть спокойнее.

Брендольв послушно шагнул назад к дверям. Он готов был даже умереть от руки своего соперника, лишь бы не жить дальше, не чувствовать эту страшную муку. Он хотел забыть о своей вине, но судьба не позволила и утяжелила наказание. Только бы скорее. Наверное, Хеймир позволит ему перед смертью взять в руку меч…

— Хеймир ярл, остановись! — повелительно произнесла фру Мальгерд.

Хеймир вопросительно повернулся к ней. Может быть, она считает, что эта жертва — право кровных родичей Хельги? В этом она права, и он был готов передать утешительную обязанность отцу или брату своей невесты.

— Не нужно, Хеймир ярл, — продолжала фру Мальгерд. — Это слишком хорошо для тебя, Брендольв. Ты хочешь снова сделать так: причинить всем горе и убежать за море, чтобы там хвастаться своими подвигами. Только теперь ты бежишь не к конунгу кваргов, а к самому Одину. Ты думаешь, что, оскорбив своего воспитателя и убив его дочь, любившую тебя, ты сравнялся со Старкадом и Атли. Ты еще надеешься получить почести за эти подвиги. Нет. Если так и случится, то не мы поможем тебе в этом. Никто из нас не прольет твоей крови — ни в этом доме, ни в каком-то другом. Уходи отсюда. И живи, как сможешь. Я запрещаю тебе самому лишать себя жизни. Живи и неси свое наказание. И если не сможешь, то тебя назовут трусом!

Брендольв молча смотрел на суровую старую женщину, и в его глазах было жалобное отчаяние, как у того, кому посулили избавление от гибели, а потом опять отняли надежду. Она поступила с ним жестоко, и он готов был молить ее о милости позволить ему умереть, но не смел. В нем ожили воспоминания детства, когда эта женщина была для него бабушкой, хозяйкой, богиней Фригг. Сейчас он видел в ней саму норну, старшую норну по имени Урд — Былое. Ее приговор неоспорим, потому что изменить то, что уже случилось, никому не под силу. Потому-то надо думать, прежде чем делать, ведь поправить ничего будет нельзя.

Фру Мальгерд бестрепетно встретила его молящий взгляд.

— Умей отвечать за себя и свои поступки, — сказала она. — Тогда ты — мужчина.

Все в гриднице смотрели на них двоих, и кое-кто даже сочувствовал Брендольву, обреченному на такое суровое наказание. Участь Локи, прикованного к скале под каплями змеиного яда, падающими на лицо, казалась не такой уж страшной. И никто не заметил, как в проеме открытой двери появилась маленькая серая фигурка. Она была как пятнышко тумана — видимая, но неосязаемая, такая легкая, что даже взгляд поначалу скользил по ней не задерживаясь.

— Брендольв! — с явным облегчением вздохнул мягкий голос. — Ты жив! А я так боялась, что ты тоже утонул…

На другой день утром Хельги хёвдиг собрал всех домочадцев в гриднице. За хозяевами Лаберга послали тоже, и в ожидании их домочадцы не сводили глаз с Хельги. Она сидела возле отца, закутанная в большой бабушкин платок, и тихо улыбалась в ответ на умиленные взгляды. Ее вчерашняя мнимая смерть всем казалась страшным сном. Да и самой ей почти не верилось в произошедшее. Но все же что-то в ней изменилось. Она чувствовала себя хорошо, бодро, но в груди была странная пустота, как будто уголек сердца подернулся золой. Ей было легко и спокойно, как не бывало очень давно. И эта легкость настораживала — уж очень она напоминала серый покой мира Хель.

Гудмод Горячий с женой и домочадцами не заставил себя ждать. С ними явилась и Далла, и еще кое-кто из соседей, прослышавших о чудесном происшествии и жаждавших узнать подробности. Все видели обломки «Морской Лисицы», многие наблюдали с берегов сумеречную морскую битву, многие слышали, что дочь хёвдига утонула. А теперь говорят, что она дома, живая и здоровая, что ее спас сам дух побережья, Ворон! Впрочем, про нее давно говорили, что она с ним знается.

— Я думаю, что боги не хотят продолжения нашей вражды! — сказал хёвдинг гостям. — Они намекнули нам на это более чем ясно. Я знаю, что Брендольв понял свою ошибку, и не моя будет вина, если и дальше наши отношения не будут дружескими.

— Я рад, что ты так думаешь! — бодро отозвался Гудмод хёльд. Он был убежден, что его сын вел себя наилучшим образом: и когда пытался увезти дочь неприятеля, и когда отважно явился в Тингвалль навстречу своей судьбе. — И не моя будет вина, если мы все же не станем родичами!

Он посмотрел на Хельгу и подмигнул. После того как Брендольв на весь фьорд кричал о том, что Хельга станет его женой, не сыграть свадьбы будет как-то нелепо.

— Мою дочь ведет судьба! — ответил хёвдинг. — Я и раньше старался считаться с ее желаниями, а теперь принуждать ее к чему-то было бы и вовсе неразумно. Пусть она выбирает сама. Ее хотят взять в жены два человека, и каждый из них имеет несомненные достоинства. Только ей самой решать, в ком из них ее судьба. А я приму такого зятя, которого она укажет.

Теперь все посмотрели на Хельгу. Даг рядом с ней чуть слышно вздохнул: он был уверен, что она выберет Брендольва, а ему этого не слишком хотелось. За последнее время он подружился с Хеймиром ярлом и видел в нем одного из самых достойных людей на земле. Пусть его советы не привели к добру, но он действовал как должно, и начнись все сначала, Даг опять признал бы его правоту. Но вслух он не произнес ни звука. Пусть она сама решает.

Хельга услышала его вздох и повернула голову. Вчера в темноте она ничего не разглядела, утром решила, что это блик света так странно упал на голову брата… Но сейчас она видела, что никакой это не блик света. Широкая прядь в светло-русых волосах Дага, справа ото лба, стала совсем белой. Он сам не заметил, как поседел за прошедшую ночь. И вид этой седой пряди снова вызвал в душе Хельги пронзительную нежность. Она вернулась не к кому-то из тех двоих, а к нему. К тому, кто узами крови вернее всех прочих привязывал ее к жизни и вызвал из серых долин смерти.

— Я… хотела бы сохранить тот сговор, который был провозглашен на тинге, — сказала она и посмотрела на Хеймира ярла. — Весь Хравнефьорд, все восточное побережье хотело, чтобы мы заключили союз с Хильмиром конунгом. И если Хеймир ярл не хочет взять свое слово назад, я выйду за него.

Хеймир молча смотрел на нее, и Хельга улыбнулась ему. На самом деле ей было все равно. Она не видела почти никакой разницы между женихами только помнила, что Хеймир зачем-то нужен ее родичам больше Брендольва. Пусть все будет так, как они хотят. Ведь ради них она ушла оттуда, из той серой мягкой мглы. Ради них она простилась с Вороном. У нее будет простая человеческая жизнь, дом и дети, а кто будет их отцом, не так уж важно. А Ворону все равно, в чей дом прийти за ней в миг смерти.

Брендольв опустил голову. После того что он сделал, он считал себя не в праве уговаривать ее и даже на что-то надеяться. Правда, этот Хеймир ничем не лучше…

— Это очень мудрое решение! — важно сказала Далла. Скрывая разочарование, она улыбнулась хёвдингу и даже Хельге, которая своим ответом разрушила ее вспыхнувшую на мгновение надежду. Если бы эта дурочка выбрала Брендольва, то дорога к цели самой Даллы очистилась бы даже без ее участия, — Союз со слэттами так важен для квитов! Ведь не следует забывать о фьяллях! Боги помогли нам избежать одной беды, но рано садиться к очагу и приниматься за саги!

Через несколько дней сумерки застали Даллу неподалеку от горы в вершине фьорда. С ней были Брендольв и Фрегна, потерпев неудачу из-за решения Хельги, Далла не отказалась от надежд и еще немало времени провела в разговорах с хозяевами Лаберга. Брендольв с таким откровенным мучением переживал свою неудачу, что это внушало Далле надежду еще сделать его своим союзником. Желание вернуть Хельгу, ставшее отныне совершенно несбыточным, мучило его так, что он почти не мог думать ни о чем другом. Закрыв глаза, он воображал, что ничего не было, ни ссоры на тинге, ни его первой поездки на юг, а был только их сговор, и эти мечты давали ему хотя бы несколько мгновений сладкого отдыха.

Гудмод хёльд громко рассуждал, что род Птичьих Носов не так уж хорош и дочка Хельги не стоит того, чтобы о ней беспокоиться, но Оддхильд хозяйка оказалась разумнее и всей душой жаждала возобновления сговора, хотя и твердила, что это невозможно.

— Этот Хеймир ярл ее как приворожил! — говорила фру Оддхильд. — Это все началось, когда Даг вернулся из Эльвенэса и привез ей эти застежки от Хеймира. Наверное, они заколдованы. Она стала их носить, а потом, когда Брендольв вернулся, она едва глядела на него, хотя самого Хеймира тогда еще в глаза не видела.

— Есть такие вещи! — подхватила Альфрида, лекарка, которая занимала в челяди Лаберга очень видное место. — Такие вещи, которые приносят любовь. Еще у Вёлунда было кольцо, которое он предназначал для своей жены, чтобы она всегда любила его. А потом кольцо попало как добыча к конунгу Нидуду, а он отдал его своей дочери… Ну и кончилось тем, что она забеременела от Вёлунда. Заклятые вещи свое дело знают! Наверное, эти застежки с воронами тоже вроде того кольца. Пока Хельга их носит,, она любит Хеймира. И он ее тоже.

Домочадцы Лаберга кивали. Им требовалось какое-то объяснение вроде этого, потому что иначе они не могли вообразить, чтобы маленькая Хельга предпочла Брендольву — их Брендольву, которого лучше не сыскать в целом свете! — которого знает с детства, какого-то совсем чужого человека.

Далла имела свое мнение о причине такой крепкой привязанности Хельги к жениху. Чему тут удивляться, если девчонка хочет выйти за сына конунга? Да какая же дочь хёвдинга не мечтает о таком муже! Для этого Хельга достаточно взрослая.

Действовать вдова конунга начала немедленно. Отправившись в Тингвалль, она предложила Хельге продать ей застежки. Но Хельга отказалась так решительно, так поспешно прижала ладони к застежкам, точно их отнимали силой, что Далла уверилась: мать Брендольва права. В застежках что-то кроется.

За время жизни в Лаберге она услышала от женщин немало из того, что здесь произошло в последние месяцы. Рассказ о старой Трюмпе и разбуженных духах ей запомнился. Такую могущественную колдунью стоит иметь в виду. А участь Ауднира ей не грозит. Что бы там ни вышло, Хельга не станет вызывать ее на поединок.

Когда Далла предложила Брендольву проводить ее к Трюмпе, он сначала вздрогнул и отказался.

— Хельге мешает колдовство! — втолковывала ему Далла. — Эти застежки — заклятые, пока она их носит, они привораживают ее к Хеймиру, и она не видит никого другого. Даже если Сигурд Убийца Дракона вернется из Валхаллы и посватается к ней, она ему откажет. Но колдовство до добра не доводит. Ты сам помнишь, что стало с твоим родичем Аудниром. Ее нужно спасти от колдовства. Она сама не хочет расставаться с этими застежками, но ее нужно от них избавить.

И они отправились к Вершине. Брендольв никому не рассказывал о задуманном деле, даже матери. Колдовство — не слишком достойное дело. Но замысел Даллы давал ему хотя бы тень надежды, необходимой как воздух. Чтобы иметь возможность дышать, Брендольв готов был согласиться с Даллой: ради достойной цели даже недостойные средства хороши.

— Вон ее дом! — Брендольв показал вверх по склону горы.

Далла уже и сама разглядела под старыми елями низкую избушку, придавленную тяжелой земляной крышей. Толстенные бревна подошли бы скорее для жилища великана. Из оконца над дверью тянулся дымок.

— Она должна быть дома, — сказал Брендольв, хмурясь и стараясь скрыть неприязнь. Ему было так противно и неуютно, точно предстояло взять в руки живую змею. — Она после того… ну, когда болела, теперь из дому ни выходит. Ни один человек ее не видел. Если она вообще не подохла.

Далла нахмурилась. Смерть Трюмпы ее не устраивала.

— Я дальше не пойду, — твердо сказал Брендольв на опушке. — Мужчинам там нечего делать.

Дальше он мог не провожать Даллу со спокойной совестью: колдовство — женское дело, мужчины им брезгают. Пусть Далла сама разбирается со старой троллихой и ее родней.

— Подожди меня здесь, — велела Далла и пошла к избушке.

Фрегна следовала за ней молча и неотступно как тень. Брендольв так привык видеть эту женщину рядом с Даллой, то идущую следом, то выполняющую самые тайные поручения, что вдруг показалось — у вдовы конунга два тела.

Далле тоже было не очень приятно приближаться к жилищу колдуньи, но твердости этой маленькой женщины мог бы позавидовать иной мужчина. Доблесть не только в том, чтобы одолевать врагов. Одолевать собственные желания и нежелания тоже трудно, и для этого тоже нужна немалая доблесть. А Даллу из рода Лейрингов никто не назвал бы слабой. Ей было противно глядеть на низкую серую дверь с зеленоватым налетом лишайника, но она упрямо делала шаг за шагом, все ближе и ближе. Ее мальчик должен остаться конунгом квиттов и воспитываться так, как ему подобает. И никто не скажет, что мать плохо позаботилась о нем!

Когда до избушки оставалось пять шагов, дверь заскрипела, выдвинулась вперед, и из-за нее показалась щуплая женская фигура. Далла остановилась. Нет, это не Трюмпа: женщина была совсем молодой… если у этой троллиной породы вообще бывает возраст.

— Кто ты? — робко, встревоженно спросила хозяйка, бросив на Даллу один взгляд исподлобья. — Мы тебя не знаем.

— Вам и не надо меня знать, — сурово ответила Далла. — Старая Трюмпа еще жива? У меня есть дело для нее.

Женщина помедлила, держась за дверь, потом отошла внутрь избы;

— Войди,

Переступив порог, Далла оставила дверь открытой: очутиться в избушке колдунов без света было слишком даже для нее.

— Ой, закрой, закрой! — пронзительно запищал чей-то тоненький, старый голос с узкой лежанки возле очага. — Закрой!

Далла дернула скрипучую дверь, только чтобы этот голос умолк.

— Это ты — Трюмпа? — спросила она, стараясь в полутьме разглядеть существо на лежанке. — Говорят, ты колдунья?

— А ты пришла издалека ради моего колдовства? — Старуха на лежанке захихикала, суетливыми движениями собирая складки дырявого и засаленного одеяла вокруг себя. — Видно, когда кончились мужчины, в ход пошли и старухи?

— Мне нужно от тебя одно! — сурово сказала Далла. Стоять в этой вонючей избе было так противно, что она не хотела тянуть время. — Мне нужно, чтобы ты добыла у Хельги, дочери Хельги, серебряные застежки в виде воронов, которые она носит каждый день. И отдала их мне. Сможешь ты это сделать?

Старуха завозилась под своим одеялом. Смотреть на ее нездоровую суетливость было противно, как на возню крысы или извивы змеи, но Далла не отводила глаз, боясь оставить старую ведьму без присмотра.

— Да или нет? — спросила Далла. — Если да, я хорошо тебе заплачу. Золото, серебро, корову, лошадь, рабыню? Выбери сама. Если нет, говори быстрее. Я поищу другую, посильнее.

— Посильнее меня бывает, да не всякий возьмется за такое дело! — ответила старуха. Перестав возиться, она села на лежанке, подняв колени к подбородку, и ее глаза в полутьме поблескивали колким темным блеском, как у мыши. — Украсть застежки могла бы любая рабыня, но что же ты не попросила их? Тингвалль — «мирная земля», Это сильное место. Оно отталкивает зло и чужое колдовство. Знала бы ты, каких сильных духов я на него натравила зимой, а они только и смогли, что сбросить посуду с полки! Зато сама я…

Старуха замолчала, и ее цепкий взгляд ощупывал Даллу, так что той вдруг стало холодно, неуютно, страшно. Показалось, что старуха сейчас украдет ее душу, и Далла в мгновенном ужасе подалась к двери.

— Я сделаю, что ты хочешь! — вдруг лихорадочно зашипела старуха.

Далла обернулась. Старуха, высунув одну руку из-под одеяла, махала ей, стараясь вернуть, и двигалась, точно сидела на горячем.

— И возьму за это плату! — продолжала колдунья. — Я возьму то, что ты можешь добыть, а я нет! В Тингвалле есть мой враг — проклятый берсерк, что едва не убил меня! У него сильный щит. Забери его и щит и отдай мне! А в обмен получишь застежки. Он ведь не носит щит всегда с собой!

— Какой берсерк? — Далла нахмурилась.

— Тот, что послал обратно духов! Тот, что уезжал и вернулся! Тот, кого ненавидел и искал мертвец! Я сделаю мертвецом его самого! Достань мне его щит, и ты получишь те застежки!

— Как его зовут? — Далла не могла сообразить, о ком идет речь, и злилась на бестолковую старуху. — Как будто я знаю всех берсерков!

— Тот, кто ушел от Повелителя! Кто принес его сюда на плечах! Кто не боится огня! Кто сплетает защитные чары! Он, он! — шипела старуха, взвизгивала, дергалась, будто ее кусали невидимые тролли.

Она казалась совсем безумной. Ее дрожащее безумие вдруг зацепило Даллу, коснулось разума, дохнуло в кровь, ужаснувшись, Далла бросилась вон из избушки.

За дверью в глаза ударил яркий свет, и Далла спрятала лицо в ладонях. Теперь она поняла, почему старуха так судорожно требовала закрыть дверь.

Когда она открыла глаза, перед ней стояла молодая хозяйка.

— Его зовут Вальгард, — тихо, безразлично сказала она, не глядя на Даллу. — Вальгард Певец. Трюмпа не может произнести его имени.

— Я достану щит, — сказала Далла и пошла вниз по склону к опушке, где ждал Брендольв.

Через несколько дней, во время вечернего пира в усадьбе Тингвалль, когда все ее обитатели сидели за едой в гриднице и в кухне, Брендольв тайком вынес из дружинного дома красный щит Вальгарда, завернув его в мешок. Двое рабов Даллы приняли добычу за воротами, и Брендольв вернулся в гридницу. На его недолгое отсутствие никто не обратил внимания: мало ли зачем человеку случится выйти во время обильного пира?

Брендольв не боялся, что его заподозрят, когда пропажа обнаружится. Его смущало странное чувство: между ним и ближайшими соседями по столу, которые то и дело задевали его плечами и локтями» пролегали глубокие пропасти. Человеческие голоса долетали до него, как из тумана, и Брендольв опасался, уж не подхватил ли какого-нибудь недуга. Впрочем, даже после примирения на него смотрели в Тингвалле искоса, и удивляться было глупо. Да уж, его подвиги будут забыты нескоро! И лицо Хельги за женским столом кажется каким-то расплывчатым, чужим и незнакомым… И она совсем не смотрит сюда… Смотрит на Хеймира ярла, который с непривычным увлеченнием повествует о чем-то и далее помогает рассказу руками. С тех пор как Хельга подтвердила их обручение, Хеймир яр л имел вид пристыженный, смущенный и обрадованный одновременно — пожалуй, Брендольв на его месте выглядел бы точно так же.

Тем временем Далла с двумя рабами, тащившими тяжеленный щит, уже приближалась к Вершине. Отважная женщина хорошо запомнила дорогу и больше не нуждалась в провожатых. С моря дул мягкий влажный ветер, ярко светила луна, бросая под копыта коня широкую желтовато-серебряную дорожку, и никогда еще Далла из рода Леирингов не дышала так легко и свободно.

На верхней опушке перелеска навстречу им метнулась легкая невысокая фигура, облитая лунным светом.

— Лунный альв! — в ужасе крикнул один из рабов.

— Молчи, дурень! — оборвал его другой. — Никаких лунных альвов не бывает.

Молодая невестка Трюмпы подошла к самой морде коня, и конь попятился.

— Трюмпа ждет тебя, госпожа, — тихо, как всегда, сказала женщина. — Ведь ты принесла…

— Я принесла. — Далла кивнула на мешок в руках рабов. — Когда я получу застежки?

— К утру. У Трюмпы все готово. Только нужно перенести щит на вершину.

Пока две женщины и двое рабов с ношей поднимались по лысому, каменистому склону горы, на ее вершине затлел маленький огонек. По мере их приближения он разгорался, и Даллу удивлял его цвет — огонь был каким-то багровым, как иногда бывают уже чуть остывшие угли. В нем полыхали маленькие синеватые молнии. Это был огонь троллей — огонь колдовства, который не греет, а только жжет.

Багровый огонь освещал фигуру старухи, хлопотавшей возле костра. Трюмпа, в ожидании Даллы сбросившая с плеч все хвори, с крысиной суетливостью бегала вокруг костра — только против солнца — то подкидывала хвороста, то потирала руки, то покачивалась, будто хочет прыгнуть, но не может оторваться от земли. Огненные блики дрожали на ее морщинистом лице с широко раскрытыми глазами и лихорадочной ухмылкой. Старуха была рада, но рада такой нехорошей радостью, что Далла не могла справиться с дрожью. Где-то рядом мерещилось мерзкое чудовище, готовое сожрать, только кого? Сама темнота казалась разинутой пастью, и Даллу ужаснуло холодное чувство: она стоит на краю пропасти, куда уже готова шагнуть в непонятном ослеплении…

— Пусть щит отнесут туда. — Невестка Трюмпы показала тонкой рукой на костер.

Далла вздрогнула от ее голоса и очнулась, стала торопливо кутаться в плащ. Это влажный ветер виноват — как бы лихорадку не подхватить.

— И Трюмпа хочет, чтобы ты была рядом и смотрела на нее, — почти шепотом продолжала женщина. — Но я бы тебе посоветовала: лучше возвращайся домой. Тот человек, Ауднир, тоже хотел посмотреть, но ты знаешь, что с ним потом стало…

Далла заколебалась. Она хотела, чтобы колдовство прошло как можно успешнее, поэтому готова была выполнить требование старухи. Но в тихом голосе Трюмпиной невестки звучала такая печаль, такое сожаление, что Далла не сомневалась, оставаться здесь ей опасно. Повернув коня, она медленно отъехала к опушке и остановилась. Здесь была как бы середина между двумя решениями: она видела старуху, а значит, была при колдовстве, но старуха едва ли сумеет разглядеть ее в сумраке леса. Разве что у нее глаза настоящего тролля… Подумав об этом, Далла содрогнулась. Достаточно было одного взгляда на лихорадочно метавшуюся старуху, чтобы понять, Трюмпой владеют тролли. Но это обнадежило, значит, ей хватит сил на любое колдовство.

Завладев щит, Трюмпа восхищенно захихикала, бешено потирая руки, потом подпрыгнула, как девочка.

— Ты пришел ко мне, мерзавец, ты пришел! — заверещала она, приплясывая вокруг лежащего на земле щита. Железный умбон мрачно сверкал в отблесках багрового пламени троллей, как враждебный глаз, но Трюмпа, видя своего противника бессильно распростертым у своих ног, ликовала. — Ты пришел! Ты никуда от меня не делся! Куда же ты денешься? Я сплела хорошую сеть! Теперь тебе не выпутаться! Теперь ты сам пойдешь к троллям и расплатишься с ними за все, что ты наделал!

Топая ногами по камню, Трюмпа двинулась вокруг щита и запела заклинание. Визгливый рой духов кружился вокруг нее, трепал седые волосы старой колдуньи, рвал и бросал в небо пряди багрового пламени. С неожиданной силой подхватив щит, Трюмпа втолкнула его в огонь. Придавленное пламя опало, и старуха отвалено вскочила прямо в костер, встала на щит и запрыгала на нем,

— Теперь ты сгорел, мерзавец, ты сгорел! — визжала и выла она. — Больше у тебя не будет сил противиться мне! Скоро ты сам приползешь и подставишь мне шею, чтобы я могла на ней ездить!

Языки багрового пламени, как змеи, выползали из-под щита и лизали его края. Железная полоса сама стала багровой, красная кожа быстро темнела и с жестким треском лопалась, шел дым. Трюмпа кашляла, хрипела, задыхалась, но не желала выскочить из костра, а продолжала топтать ногами щит.

— Гори, мерзавец, гори! — истошно заклинала она. — Вся твоя сила сгорает, сгорает!

Но щит не сгорал. Уже языки пламени, как лучи вокруг солнца, вырвались на волю вокруг него, но сам круглый щит оставался свободен; пламя жгло Трюмпу, и она, не выдержав, выскочила из огненного круга и завертелась, сбивая пламя с одежды.

— Гори, мерзавец, гори! — со злобой уже не торжествовала, а требовала она, потрясая сжатыми кулаками. На ее закопченном лице дико горели глаза, а них отражалось багровое пламя, серые волосы разметались и вились на ветру.

Но щит не сдавался. Багровый огонь опадал, сожрав всю свою пищу, а щит лежал в его середине, все такой же несокрушимый. Все злобные духи, призванные Трюмпой, ничего не могли поделать с защитой Отца Колдовства.

— Ах так, мерзавец! — зашипела старуха, когда огонь почти угас. — Погоди же! Я тебе еще покажу! Я тебе найду место!

Сообразив, она кинулась на щит, схватила за край и взвыла, потрясая обожженной рукой. Но боль не охладила ее пыла, и вот уже старуха, обернув край щита плащом, волокла его по земле к обрыву.

— Ты у меня узнаешь! — задыхаясь от непомерного усилия, шипела она на ходу. — Ты очень разогрелся, мерзавец, тебе надо остудиться! Ступай к морским великаншам! Ты для них достойный муж! Ступай к ним! Твоя сила утонет, и больше ты не будешь мне вредить!

Подтащив щит к самому краю обрыва, Трюмпа с трудом столкнула его в море. Стукнув краем по камню, щит сорвался в темную бездну. Трюмпа слушала, вытянув тонкую шею. Спустя долгое время снизу донесся глухой всплеск.

— Теперь ты пропал, мерзавец! — тихо, словно истощила в борьбе со щитом все силы, просипела старуха. — Теперь ты мне не помешаешь.

Медленно, согнувшись и уронив голову, она вернулась на вершину горы и села прямо на землю возле угасающего костра. Пламени уже не было, только багровый круг тихо мерцал на черном камне. Старуха бросила на угли пучок трав, наклонилась, жадно вдыхая беловатый дымок. Ее голова клонилась все ниже, ниже, потом старуха сильно вздрогнула и мягко опустилась на камень возле самых углей. Она казалась спящей. А дух ее, вырвавшись из тела, невидимо взмыл в темное небо.

Во сне Хельге вдруг показалось, что ее ударили. Резко открыв глаза, она сразу услышала рядом с изголовьем шорох. Какое-то брезгливое, отвратительное чувство толкнуло ее вскочить и повернуться: так и казалось, что рядом возится крыса.

Но это была не крыса. Возле ее изголовья на полу прыгало странное существо, похожее на птицу, на маленькую, меньше обычной, ворону. Но за ворону ее принять было нельзя: ее глаза горели красным, серые жесткие перья торчали во все стороны, а на лице — так и подумалось, хотя какое же у птицы лицо! — было какое-то осмысленное и этим жуткое выражение. В клюве кошмарного существа была зажата серебряная цепочка, второй конец которой уходил под подушку Хельги.

Вскрикнув, Хельга отшатнулась, толкнула спиной спящую Сольвёр; птица сильно дернула клювом цепочку, и из-под подушки со звоном выпала на пол серебряная застежка. Хельга с криком подалась вперед и схватила застежку. Жуткая ворона дернула, Хельга вскрикнула от боли — края царапали ей ладонь, но не выпустила застежку. Чудовищная птица тянула цепочку к себе с такой невиданной силой, что Хельга поползла к лежанки на пол, голова ее свесилась вниз, волосы упали на земляной пол. Казалось, сами тролли тащат ее в темное подземелье! Почти вися вниз головой, Хельга ничего не видела и кричала от ужаса и боли, но не выпускала застежки, а ворона тянула на себя, смутно повизгивая. Это не могла быть ворона, никак не могла! Хельга знала, что это существо — не в себе, не на своих путях, его сотворило колдовство и связываться с ним — смертельно опасно! Но выпустить застежку, одного из воронов, подарок Хеймира! Это все равно, что отдать троллям свою душу!

За ее спиной раздался крик, потом другой, ее схватили за плечи, потащили назад; разрываемая на части, Хельга вопила не своим голосом, вопила Сольвёр, едва проснувшаяся и напуганная, кричали женщины, разом вспомнившие, как однажды, такой же темной ночью, к ним явился мертвец. Сольвёр изо всех сил тянула Хельгу назад на лежанку, ворона тянула к себе. И вдруг цепочки лопнули, сила разрыва отбросила Хельгу назад, она повалилась спиной на Сольвёр, а над ней ринулся невидимый черный вихрь.

— Ворона, ворона! — задыхаясь, невнятно кричала она. — Ворона! Моя застежка! Она унесла! Ворона!

Вся девичья поднялась, в доме заскрипели двери, застучали шаги. Мертвой хваткой сжимая в руке спасенную застежку, Хельга рыдала в объятиях Сольвёр, а фру Мальгерд напрасно пыталась разжать ее окровавленные пальцы. Домочадцы с факелами ползали по полу, собирая рассыпанные звенья серебряных цепей. Наконец Рзвунг принес последнее.

— Под дымовиком в кухне! — гордо доложил он, даже довольный этим забавнейшим происшествием. — Туда, значит, улетела.

— Это была ведьма, ведьма! — твердили женщины. — Ведьма в обличье птицы! Мы о таком слышали! Да кто же не слышал! Она хотела нас погубить!

— Она украла… унесла одну застежку, — рыдала Хельга и никак не могла остановиться.

— Ну и что? — утешали ее родичи, предлагая воды в ковшике и наперебой гладя по голове. — Подумаешь, застежка? Тебе что, нечем заколоть платье?

— Было бы хуже, если бы она взяла прядь волос или рубашку! — говорила фру Мальгерд. — Через это можно колдовством погубить человека. А через серебро — нельзя. Серебро само защищает и себя, и того, кто его носил. Не бойся ничего.

— У тебя же вторая осталась! — говорил Хельги хёвдинг, косясь на застежку в руках Дага, с которой тот подолом рубахи стирал кровь. — Мы закажем вторую точно такую же. И камушки вставим. Хочешь, зеленые, как были, а хочешь, красные, чтобы все было одинаково.

— Оставь эту для плаща, а на платье я подарю тебе другие, — говорил Хеймир.

Это был не первый ночной переполох, который ему пришлось пережить за последние месяцы, но сейчас он был по-настоящему взволнован. Тот ужас потери, который он пережил вместе со всеми в ту памятную ночь, все никак не проходил и заново вспыхивал при малейшем беспокойстве. Полуодетый, разлохмаченный, с нервно блестящими глазами, он был непохож на себя, но именно сейчас, видя его волнение, домочадцы Тикгвалля впервые по-настоящему признали его за своего и толкали локтями, не замечая и не прося прощения. Впрочем, он тоже ничего не замечал, думая только о том, как бы пробиться к невесте через толпу женщин.

— Но ведь говорят… — услышав его голос, Хельга поспешно вытерла лицо и несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, но голос ее все равно оставался ломки и густым от плача, — ведь говорят, что эти застежки заколдованные… И ты любишь ту, кто их носит. А вдруг теперь ведьма заворожит тебя? Это так страшно!

— Ох! — Хеймир перевел дух и усмехнулся. — Надеюсь, не настолько, чтобы я вдруг влюбился в эту ворону. Хороша же невеста для меня! Всю жизнь о такой мечтал!

Даг фыркнул первым, потом захихикал кто-то из женщин, и вскоре уже смеялась вся девичья. Видя спокойствие Хеймира, все остальные успокоились тоже, и даже Хельге ее страх показался глупым. Отблески факелов освещали десятки хохочущих лиц, одно подле другого, поскольку в покой набилось чуть ли не все население усадьбы и он сразу стал очень тесным. Смеялись женщины и хирдманы, Мальгерд хозяйка и Рэвунг, Сторвальд и Атла, Хельги хёвдинг и маленькая Векке. Вальгард хохотал гулко и громко, как настоящий великан. На таком уж счастливом месте стояла усадьба Тингвалль, что все самое страшное для нее в конце концов оборачивалось смехом.

Через несколько дней две служанки и пастух, рано утром вышедшие выгонять коров, увидели на юге два дымовых столба. Держась за дверь хлева, Гейсла застыла, приоткрыв рот и не сводя глаз с двух серых, туманных деревьев, растущих от земли до бледного рассветного неба. Два дымовых столба! Сколько о них твердили в Хравнефьорде за последние месяцы, как все ждали и боялись увидеть их, так ждали и так боялись, что под конец уже не верилось, что когда-нибудь знак действительно будет подан.

— Альдис! Грьот! — крикнула Гейсла, все еще не в силах оторвать глаз от неба. — Люди! Смотрите! Дым! Дым! — завопила она, сообразив наконец, что надо поднимать шум. — Дым на юге! Два столба! Как говорили! Хёвдинг! Скорее скажите хёвдингу!

Усадьба Тингвалль мигом поднялась и наполнилась суетой. Два дымовых столба днем или два костра рядом ночью означали, что на восточном побережье появились фьялли. То, что они явились с юга, а не с севера, как ждали осенью и зимой, подтвердило предположения Хеймира ярла, который еще после Битвы Конунгов предрек, что теперь фьялли пойдут через захваченное западное побережье к югу Квиттинга, а уже оттуда переберутся на восточный берег. И вот они почти здесь, враги, которых так долго ждали!

Не дожидаясь приказа, несколько хирдманов верхом помчались на Вершину и разложили там два таких же костра, набросав в них влажных веток и прошлогодней травы. Дымовые столбы понесли тревожную весть дальше, а усадьба хёвдинга уже приготовилась действовать.

— Сначала пойдет вперед мой сын с нашей дружиной! — раз за разом объяснял Хельги хёвдинг соседям, которые сходились в усадьбу со всех сторон с оружием в руках и с мешками за спиной. — Он разузнает, много ли врагов и как они себя ведут. Он сдержит их первый натиск, а тем временем сюда подойдут отряды с северных рубежей. И мы встретим Торбранда Тролля хорошим сильным войском! Я рад видеть, что в вас столько боевого духа!

— Хорошо бы еще до тех пор подошли слэтты! — говорили соседи и вопросительно посматривали на Хеймира.

Он стоял рядом с хёвдингом, и на его чеканном лице не отражалось никакого беспокойства.

— Слэтты должны быть здесь уже скоро, — отвечал он, и никто не догадывался, как трудно ему было сейчас сохранять невозмутимость. — Теперь их можно ждать каждый день. В любом случае у нас есть какое-то время до битвы.

Он говорил «у нас», и само его присутствие казалось достаточным залогом, что обещанная помощь действительно подойдет. Если не ради квиттов, то ради собственного сына конунг слэттов ведь пришлет войско! В глубине души люди верили, что с сыновьями конунгов не случается ничего плохого. Ну и с теми, кто рядом, заодно.

Дружина хёвдинга собиралась в дорогу быстро и четко, поскольку все было приготовлено и обговорено заранее, Только Вальгард вышел из оружейной мрачный, как инеистый великан весной.

— Мой щит пропал! — глухо бросил он. — Я было думал, что сам отнес в оружейную. Его нигде нет.

Те, у кого оставалось время над этим задуматься, качали головами.

— Но как же без щита? — испуганно ахнула Хельга. Она и так не находила себе места от беспокойства, а тут еще такая пропажа! Более дурного знамения и не придумаешь — разве что упасть с лошади в самых воротах! — Как же без щита? Ведь твой — особенный…

Она отлично помнила и Седловую гору, и пожар Волчьих Столбов, о котором рассказывал Даг, — когда именно щит и заклинание Вальгарда спасли квиттов и позволили им выдержать жестокий бой без раненых и убитых. И сейчас, когда Даг шел навстречу вражеским мечам… Уж его-то Ворон не выведет обратно!

— Ничего! — бодро ответил сам Даг. — Я думаю, что Вальгард и без щита стоит нескольких человек. Ведь твои заклинания остались при тебе?

— Да. — Вальгард мрачно кивнул. Его лицо потемнело и стало страшным, как у великана. — Но сейчас я не пойду с тобой. Я должен знать, кто вредит мне. Если я буду с тобой, то плохо будет всему войску. Я останусь и сам найду своего врага.

Никто не стал спорить с его решением. Заподозрить берсерка в трусости не смог бы даже глупый мальчишка, а не тащить свою неудачу вслед за всеми, как заметила Троа, было очень даже мудро.

Дружина Дага из сорока собственных хирдманов и двадцати человек из округи ушла еще до полудня. Даг надеялся, что по пути им удастся лучше разузнать, что произошло, и обещал присылать гонцов при каждой возможности.

Брендольв узнал новости, только когда Даг с дружиной уже ушел. За ним не присылали, но Блекнир рыбак, возвращаясь домой, зашел в Лаберг. Выслушав его, Брендольв закусил губу. Его самолюбие понемногу оправлялось, и уже показалось обидным, что к ним не послали сразу же. Все-таки хёвдинг ему не доверяет! Конечно, есть причины… Но раз уж они при всех объявили о прекращении вражды, то не позвать его в битву значит обидеть заново!

Впрочем, Брендольв еще недостаточно оправдался в собственных глазах, чтобы дать обиде волю. А к тому же его смутила весть о том, что из-за пропажи щита Вальгард не пошел с дружиной. Ведь он тоже знал, как много значил и какую силу имел красный щит берсерка в руках хозяина. И Седловая гора, и Волчьи Столбы… и равнина Битвы Конунгов, с которой Вальгард тоже ушел невредимым… А теперь Даг, его дружина, все будущее войско восточного побережья лишено защиты, которую могло бы иметь. Заклинание Вальгарда могло бы сделать их неуязвимыми! Тогда Торбранду Троллю пришлось бы убраться восвояси, поджав хвост! Выходило, что в этом деле сам Брендольв распорядился не лучше Стюрмира конунга, когда тот убил Фрейвида Огниво, то есть сам выбил опору у себя из-под ног. Брендольву было стыдно, что он не сообразил всего этого раньше. Тролли его околдовали! Мрачный, он сидел в гриднице и думал, не отдаст ли Трюмпа щит обратно. Но надежды на это было маловато. Если даже он, воин, не сообразил, как это важно, то уж конечно, безумная колдунья не слишком обеспокоится тем, что войско осталось без защиты.

Раздумья его прервала Далла, внезапно присевшая на скамью рядом.

— Смотри, что ты натворила! — злобно бросил Брендольв, злясь и на эту женщину, которая первой была во всем виновата, и на себя, что ее послушался. — Мы сами себя оставили без щита! А пользы от застежки что-то не видно!

— Тише! — почти свистнула Далла. Вот уж кому не приходилось в чем-то себя обвинять! — Это потому, что застежка одна. На одной и платье не удержится, не то что ворожба! Нужно добыть вторую…

Брендольв сделал движение досады: фьялли уже на пороге, а она все плетет свои козни!

А она плела их особенно тщательно, именно потому, что фьялли были на пороге.

— И получить обратно ваш щит! — быстро добавила Далла.

Брендольв недоверчиво покосился на нее.

— Мы получим и то, и другое, — продолжала Далла. — У меня будет две застежки, а у тебя — Хельга. А уж берсерк пусть сам добывает свой щит, ему и не такое под силу. Сейчас ты поедешь в Тингвалль и скажешь, что щит брошен в море со скалы, где вершина фьорда. Пусть ныряет. А за то, чтобы это сказать, ты возьмешь вторую застежку. Скажешь, что эту весть прислала Трюмпа, и вторую застежку требует она. А принесешь мне. Понял?

Брендольв не ответил, стараясь подавить досаду и осмыслить все сказанное. Его раздражало то, что Далла обращается с ним, как с рабом, но только она и указывала ему путь. А Далла ждала, готовая в любой миг продолжить спор. Проснувшись тем утром и обнаружив возле себя одну застежку с оборванными цепочками, она вознегодовала, как мог бы вознегодовать дракон Фафнир, если бы у него тайком украли все его сокровища. Ведь ей были обещаны две! Хотя Далла расплачивалась не своим, а чужим имуществом и трудом, плоды-то должна была пожинать она, и половинный «урожай» показался ей жестоким ударом судьбы!

— Мерзкая троллиха! — шепотом бранилась она, кусая губы и сжимая в кулаке застежку. — Дрянная крыса! Я же сказала: две! Надо было отрубить половину щита! Я с нее голову сниму!

Но ехать к Трюмпе второй раз она все же не решилась: ее могли увидеть, а в Тингвалле у многих хватит ума связать ночное появление ведьмы с поездкой Даллы. Лучше пока обождать.

— Все равно они знают, что застежку украла ведьма, — добавила Далла, видя что Брендольв колеблется. — Щит им нужен гораздо больше — они отдадут вторую. И наше дело будет сделано!

— А они Трюмпе шею не свернут? — бросил Брендольв.

— А тебе ее очень жалко? — язвительно спросила Далла. — Некому будет насылать бешеных духов? Поезжай. Скажешь сначала, что хочешь отправиться с войском — ты же правда этого хочешь? А потом расскажешь про щит.

Брендольв сидел на скамье, глядя в пол между колен и чувствуя вокруг себя невидимую, но вязкую трясину. Он и сам не мог понять, каким образом эта маленькая женщина затянула его в паутину, так что сам он себе казался не лучше колдуна, обряженного в женское платье.

После того как дружина Дага ушла, служанка вызвала Хеймира из дома.

— Там к тебе пришли… кое-кто из Лаберга, — сказала женщина. На лице ее было написано явное неодобрение.

Хеймир неохотно поднялся и пошел к дверям. Из Лаберга к нему могла прислать только Далла, а выслушивать приветы от нее он совершенно не хотел. Его выбор был сделан.

Увидев гостя, Хеймир поначалу поверил в правильность своей догадки. Это оказалась Мальфрид, сестра бывшей кюны.

— Пойдем, Хеймир ярл, поговорим, — загадочно шепнула она. — Так, чтобы нас никто не слышал. Я расскажу тебе кое-что забавное.

Озираясь, она вывела Хеймира из дома и свернула за угол, где их никто не мог увидеть. Убедившись, что поблизости никого нет, Мальфрид повернулась к молча ждущему Хеймиру.

— Ах, Хеймир ярл! — негромко воскликнула девушка. — Я пришла, чтобы предупредить тебя о злых кознях, которые против тебя плетутся!

При этом она бросила на Хеймира взгляд, полный такого пылкого восхищения и безоговорочной преданности, что он улыбнулся. Игра была так откровенна, что Мальфрид и сама не пыталась придать ей вид правдоподобия.

— Я с удовольствием выслушаю такую знатную и учтивую деву! — заверил ее Хеймир. — С чем ты пришла и почему этого нельзя слышать всем?

— Потому что речь идет о моей родственнице. Я полагаюсь на твое благородство, Хеймир ярл. Ты, конечно, понимаешь, что моя родственница Далла хотела бы выйти за тебя замуж?

Хеймир кивнул, постепенно погасил улыбку,

— Для этого она хотела разлучить тебя с твоей невестой и выкрасть заколдованные застежки, — продолжала Мальфрид, честно и испуганно расширив свои и без того большие глаза. — Она хотела, чтобы ты перестал любить Хельгу, а она тебя, и тогда она досталась бы Брендольву, сыну Гудмода. Но я не хочу, чтобы такие благородные люди пострадали из-за ее зависти. Я принесла тебе эту застежку назад, и я отдам ее тебе, если ты пообещаешь помочь мне…

— Что ты хочешь? — тут же спросил Хеймир. Все сказанное ничуть его не удивило, а только подтвердило собственные догадки. Он еще той ночью подумал, что исчезновение застежек Хельги сыграло бы на руку Далле, но не мог вообразить, что эта маленькая женщина — колдунья, способная превратиться в ворону. Все-таки здесь не «Песнь о Хельги Убийце Хундинга»!

— А я хочу… — Мальфрид с показной скромностью отвела глаза, повертела в пальцах край плаща. — Я хочу, чтобы ты, если так случится, помог мне самой стать женой Брендольва, сына Гудмода. Он обещал жениться на мне еще на Остром Мысу. Но потом была эта битва и все такое, а теперь Далла отвлекает его, чтобы он слушался ее одну.

Уж конечно, Далла напрасно упустила из виду свою сестру. Мальфрид отлично знала обо всем, что происходит в усадьбах Лаберг и Тингвалль, и только выжидала удобного случая вмешаться. Уж ей-то было ни к чему возвращение любви между Брендольвом и Хельгой, Ей нужно было устраивать свою судьбу. На Хеймира ярла или на Дага Мальфрид не покушалась, понимая, что такие люди ей не по зубам, но Брендольва, раз уж он никуда не уехал и помирился с хёвдингом, не намерена была выпускать из рук. Уставший и несчастный, он станет легкой добычей девушки, которая вовремя его приласкает. А Далла пускай себе злится. Сестра пренебрегла ее пользой, и Мальфрид с готовностью отплатила ей тем же.

— Это я могу тебе пообещать, — с самой приветливой улыбкой ответил ей Хеймир. — По-моему, Брендольв, сын Гудмода, нигде не найдет жены лучше тебя.

Хеймир без особого труда восстановил ход мысли Мальфрид. Почему бы не пообещать ей содействие, если мешать он уж точно не намерен? А со всем остальным она справится и сама. Эта девушка не ждет, что подскажут сны!

— Спасибо тебе, Хеймир ярл! — мягко, с кошачьей ласковостью протянула Мальфрид, игриво блеснув глазами. — Твое слово стоит клятв над жертвенником. Только не говори никому, что это я отдала тебе застежку.

Она вынула из-под плаща руку и вложила в ладонь Хеймира застежку в виде ворона, с тремя оборванными цепочками. Хеймир повернул застежку к свету: под лучами яркого весеннего солнца, которое знать не знало ни о какой войне, искрились густым темно-зеленым светом камешки в глазах воронов. В который раз он держит эту вещь в руках, и каждый раз удивляется прихотливости судьбы, выпавшей на их долю. Ссора Стюрмира и Рагневальда — пир в усадьбе Эльвенэс — плачущая Альвборг в белой рубахе — Сторвальд с обожженными концами волос — хмурое и удивленное лицо Дага на берегу возле «Волка» — отблеск факела на темном дворе, играющий на изумленном лице девушки, которую он узнал сначала по этим застежкам, а уже потом по сходству с Дагом… Нет, пожалуй, он был не прав, когда сказал, что всем движут только человеческие помыслы. Иной раз и вещи имеют судьбу. А впрочем… как знать? Так много истин рождается для одного-единственного случая и тут же умирает, но от этого не перестает быть истиной.

— Так я на тебя надеюсь, — шепнула Мальф-рид, придвинувшись ближе к нему.

— Брендольв, сын Гудмода, приехал! — завопили вдруг голоса мальчишек. Возле ворот слышался топот. — Хёвдинг! Брендольв из Лаберга приехал!

Мальфрид испуганно обернулась, прижалась к Хеймиру плечом, точно в поисках защиты. Хеймир подобрал обрывки цепочек, сжал застежку в ладони, быстро поцеловал Мальфрид в висок. Она заслужила награду. И забота о собственной пользе становится добродетелью, когда идет на благо кому-то еще. Пряча руку под плащ, Хеймир пошел к крыльцу.

— Здравствуй, Брендольв! Я ждал, что ты приедешь! — торопливо и радостно говорил Хельги хёвдинг, устремляясь навстречу воспитаннику. — Я так и знал: когда запахнет настоящим делом, ты не заставишь себя долго ждать! Ты уже слышал? Когда ваша дружина будет готова? Я хотел бы, чтобы ты или твой отец побыстрее отправились вслед за Дагом. Может случиться, что ему понадобится поддержка уже скоро. Хотя, конечно, по пути к нему присоединятся люди. У нас все условлено. Он приведет к южному рубежу человек двести, но войска никогда не бывает слишком много…

— Я готов отправиться хоть завтра, — ответил Брендольв. В этих словах он усмотрел прощение и воспрянул духом. Приятно, когда тебе верят в таком важном деле и надеются на тебя, как на мужчину. — Но я слышал, что у вас не все благополучно…

— Ты говоришь о щите Вальгарда? Да, эта новость не из приятных! — Хёвдинг нахмурился. — Но все же, ты знаешь, я думаю, что мы и с простыми щитами покажем себя не худшим образом.

— Но этот щит мог бы сберечь людей от ран и смерти. И… может быть, я знаю, как его вернуть.

По гриднице пробежал ропот. Толпа домочадцев, сбежавшихся послушать, что в этот тревожный день скажет Брендольв, сомкнулась вокруг него плотнее. Из сеней пролез Вальгард с воинственно-настороженным лицом, и женщины проворно отскакивали в сторону, давая ему дорогу. У Брендольва задрожало что-то внутри: берсерк показался великаном, способным мгновенно растоптать. Но он продолжал, краснея и с усилием выталкивая из себя ложь, каждое мгновение ожидая, что все вокруг поймут правду:

— К нам пришел один человек из родичей старой Трюмпы… Не знаю, кем ей приходится этот чумазый тролль… Он сказал, что знает, куда старуха задевала щит Вальгарда. Это она его украла, потому что зла на него еще с зимы, когда он послал на нее духов. Этот тролль хочет получить застежку… которая с вороном.

— Ну, где мой щит? — рявкнул Вальгард. Атла положила руку ему на грудь, не сводя глаз с Брендольва. Нельзя, чтобы бесплодный гнев берсерка помешал такому забавному делу.

А Брендольв нашел взглядом Хельгу у двери девичьей, но тут же отвел глаза.

— Значит, правильно мы решили, что Трюмпа украла застежку! — загомонили женщины. — А теперь ей подавай вторую! Не много ли будет старой ведьме?

— Мешок ей на голову, да в море[53]! — требовали мужчины. — И всем ее отродьям тоже! Довольно они нам вредили! Хёвдинг! Сколько можно терпеть этих колдунов! Они пакостят уже в нашем доме! Что же будет дальше?

— Они, из Лаберга, напрасно водят дружбу с колдунами! — кричала Троа, не смущаясь присутствием Брендольва. — Понятно, что колдун явился к ним, а не к нам! У нас ему живо надели бы на голову мешок! А им все мало! Мало их Ауднир научил! Они все топчут дорожку к колдунам! Дотопчутся!

Брендольв слушал все это, и ему казалось, что вся брань и возмущение предназначены ему самому. Но отступать было некуда.

— Надо дать ответ! — с усилием выговорил Брендольв. — Я обещал ему, что добуду застежку. Иначе он не хотел сказать, где щит. А если убить колдунов, то мы никогда его не добудем. Они наложили заклятье.

Точно бросаясь грудью на кож, он глянул на Хельгу. Платье ее было сколото другими застежками, тоже серебряными, но просто круглыми, старинными, с древним узором из ломаных, сложно переплетенных лент. Эти застелши, побледневшие от времени и неоднократных чисток, были наследством еще от бабушки Хельги хёвдинга, и Хельга давно мечтала поносить их хоть немного. Теперь фру Мальгерд отдала ей их, чтобы утешить в потере.

— Я… — начала Хельга, не зная, что сказать. Отдать мерзкой ведьме вторую… Но щит, способный прикрыть Дага и всех прочих от фьялльских мечей…

За спиной Брендольва вдруг появился Хеймир и сделал ей свирепый знак глазами. Все смотрели на Хельгу, и никто, кроме нее, этого не заметил. Она не поняла, что задумал ее жених, но поняла его знак как приказ: «Замри!»

Есть такая игра: свартальвы и солнце. «Свартальвы» бегают и прыгают, но внезапно из укрытия выскакивает «солнце» и кричит: «Замри!» И «свартальвы» замирают кто как был, обращенные в камень солнечными лучами. И должны стоять, пока «солнце» медленно обойдет их всех. А кто пошевелится, сам станет «солнцем»… И Хельга замерла, предоставив самому Хеймиру говорить и делать все, что он считает нужным. Она не смела даже поднять руку к груди, где к платью с внутренней стороны (для большей сохранности) была приколота оставшаяся ей застежка с красными камешками.

А Хеймир остороясно раздвинул плечом домочадцев и вышел вперед.

— Я думаю, что ради такого щита стоит не пожалеть и большего сокровища, чем одна серебряная застежка весом в полмарки, — сказал он. — Конечно, она искусной работы, и камни отдельно стоят немало, но жизнь Дага и прочих воинов стоит гораздо дороже. Ваши колдуны получат застежку, клянусь Отцом Ратей! — Хеймир поднял руку и показал Брендольву застежку с оборванными цепочками у себя на ладони. — Где щит?

Хельга охнула и невольно прижала руку к груди. Домочадцы могли думать, что вторую застежку она отдала на хранение жениху (ведь с сыном конунга не может случиться ничего плохого). Но сама-то она знала, что не расставалась с ней! И она на месте, застежка с красными камешками, приколота к платью, и булавка даже не шелохнется в плотной шерстяной ткани. А Хеймир держит на ладони вторую — с зелеными камешками! Откуда он ее взял? Хельга была так изумлена, что поверила бы любому объяснению. В том числе и такому, будто под видом Хеймира, сына Хильмира, к ним явился сам Один.

Брендольв посмотрел на застежку, потом в лицо Хеймиру, потом опять на застежку. По пути он был уверен, что именно слэтт будет возражать против сделки с колдунами. Ведь это его подарок. Но Хеймир протягивал застежку, вопросительно глядя на него и ожидая ответа. В его спокойном, скрыто-напряженном лице Брендольву мерещился какой-то подвох. В опасности его чувства обострялись, и он делался более проницателен, чем обычно. А любая встреча с Хей-миром ярлом была опасностью сама по себе — так уж между ними сложилось. Но прочитать мысли своего непримиримого соперника Брендольв не мог.

Камешки в глазах застежки поблескивали, как живые. Ворон тоже ждал, чем все кончится.

— Трюмпа сбросила щит в море под обрыв Вершины, — среди общей напряженной тишины сказал Брендольв и одновременно забрал застежку с ладони Хеймира. — Не знаю, можно ли его достать, но он там.

Гридница разом загомонила.

— В море! Да как же его оттуда выловить! Сейчас не лето, чтобы нырять! Да я сроду не слышал, чтобы кто-то нырял под обрыв Вершины! Там живут морские великанши! Там такая глубина! Мировая Змея сожрет — плюхнешься прямо ей на нос! Да и как его найдешь на дне! Его давно уволокло волнами! Занесло песком!

— Пусть-ка Трюмпа сама ныряет! — гневно вопила Троа, красная и потная от досады. Только полена ей и не хватало. — Сумела утопить, пусть сама и достает! Или кто-нибудь из ее отродий! Это же гибель человеку — нырять под обрыв! Проклятые колдуны!

— Я могу и нырнуть! — никого не слушая, заявил Вальгард. — Моему щиту от воды ничего не будет. Я уж его найду!

— Подожди, подожди! — уговаривал его Хельги хёвдинг. — Надо подумать над этим делом! Хотя бы до завтра!

— Все же хорошо, что она не сожгла щит! — приговаривали домочадцы. — Из воды его все же легче добыть, чем из пепла!

— А все же награждать ее серебром за такие мерзкие дела ни к чему!

Брендольв уехал, увозя застежку и дав хёвдингу обещание завтра же отправиться с дружиной на помощь Дагу. Правда, помощь эта не могла быть слишком существенной, потому что после Битвы Конунгов дружина Лаберга стала меньше раза в два. Как надеялся Гудмод, кто-то мог выжить и со временем вернуться, но пока в их распоряжении были только те, кто оставался дома.

Прижимая руку к застежке под платьем, Хельга подошла к Хеймиру. Отлично зная все вопросы, которые она хочет ему задать, он взял ее за плечо и увел в дальний угол гридницы.

— Твою застежку Трюмпа украла ради Даллы, — сразу сказал он. — Но ворованное плохо держится. Мне принесла ее сестра Даллы, та, что хочет сама выйти за Брендольва и ни в коем случае не уступить его тебе. Мудрая девушка, правда?

Хеймир улыбнулся, обнял Хельгу за плечи, стараясь ее расшевелить. Он всей душой стремился убедить ее, что она не ошиблась в выборе, вот только не очень твердо знал, как это сделать.

— Так застежка была в Лаберге? — произнесла Хельга. — У Даллы?

— Выходит, что да. Та девушка принесла мне ее только что. Наверное, сама Далла и прислала сюда Брендольва, чтобы получить вторую.

— Но он не знал… — неопределенно начала Хельга.

— Уж я не знаю, что он знал. — Хеймир пожал плечами. — Но едва ли Далла смогла распоряжаться им, как рабом, ни во что не посвящая. Он, знаешь ли, показался мне упрямым человеком.

Брови Хеймира дрогнули: он хорошо помнил, как из-за упрямства Брендольва Хельга чуть не попала в сети Ран. И это он не собирался прощать бывшему сопернику, несмотря на внешнее примирение.

— Но если он это знал, то как же не догадался? — Хельга недоумевала, как это могло получиться. — Он же видел, что они разные! Что ты предлагаешь ему ту самую, которая и так должна быть у них! Не мог же он быть в сговоре еще и с Мальфрид!

— Нет! — Хеймир тихо, с удовольствием засмеялся. Все сложилось так хорошо, что даже Отец Богов наверняка позабавился на досуге. — В сговоре еще и с Мальфрид он быть не мог, потому что Мальфрид и Далла хотят совсем разных вещей. У него, я заметил, очень пылкая душа, но даже самая бурная река не может течь сразу в две стороны.

— Но как же он не догадался? Застежки же разные! Им нужна была вторая, с красными камнями» а ты ему дал зеленую! Ту же самую, что у них!

— Ты же знаешь его с детства! — Хеймир снова усмехнулся, намекая на какое-то известное обстоятельство. — Ты не знаешь, что… что он не различает красного и зеленого! Для него эти застежки совершенно одинаковые! Ты же об этом и сама знала!

Как же все просто! В самом деле, она же знает, что Брендольв не различает красного и зеленого! Сколько раз она смеялась над этим, дразнила его! А «Логвальд Неукротимый», в котором она узнала Брендольва именно по разноцветным ремешкам! Как все просто!

Хельга фыркнула, и Хеймир рассмеялся, довольный, что это дело порадовало его невесту.

— Это ты придумал! — Хельга была восхищена его хитроумием, которое казалось ей достойным самого Одина. — Какой ты умный!

Хеймир усмехнулся и отвел глаза: почему-то эта хвала его смутила. Ведь Хельга, не в пример иным гостям на эльвенэсских пирах, говорила то, что действительно думала! И как хорошо, если она и правда так думает!

Хельга видела, что ему приятны ее слова, и обрадовалась было, но вдруг вспомнила ссору перед отъездом Брендольва, когда она назвала Хеймира бесчувственным. Нет, она была не права. Хельга уже открыла рот, чтобы об этом сказать, но не посмела. Лучше об этом не вспоминать. Как серый туман мира Хель, образ Хеймира колебался в ее глазах: он казался то близким и понятным, то далеким и чужим. Но она готова была восхищаться им: его умом, проницательностью, сообразительностью, умением владеть собой. И он такой красивый…

Вдруг испугавшись, что он поймет эту последнюю мысль, Хельга отвела глаза и пошла прочь. Хеймир смотрел ей вслед, не зная, рада она его победе над Брендольвом или нет. Все же жаль, что тот не утонул вместе со своей злосчастной «Лисицей»!

Уже на другой день после отъезда из Тингвалля дружине Дага встретился гонец, который мог рассказать о произошедшем лучше, чем пара дымовых столбов. Оказалось, что морской дозор южного рубежа — Сиград хёльд и Кетиль Толстяк на своих кораблях — заметили в море корабль фьяллей с драконьей головой на штевне. Надо отдать им должное: прежде чем принимать геройский бой и добывать вечную славу, они послали человека на берег. Немедленно был отправлен гонец к хёвдингу, ближайшей округе дали знать дымом, и на берег сбежалось целое войско из окрестных бондов и рыбаков. Там не было и полусотни человек, но подкрепление дружинам двух кораблей получилось изрядным. Фьялли, разглядев все это, развернулись и уплыли на юг, не принимая боя.

Через два дня они вернулись уже на трех кораблях. Сиград и Кетиль, ждавшие их за мысом Ягнячьего Ручья, вступили в бой, в котором корабль Кетиля был потерян, а Сиграду пришлось уйти. Зато ночью они во главе местного войска напали на стоянку уставших фьяллей и перебили почти всех, получив десяток пленных и три неплохих корабля в придачу к Кетилеву «Толстому Волку».

Так что дела были бы совсем не плохи, если бы возле усадьбы Ягнячий Ручей квиттов не поджидало уже пять кораблей.

— Они подходят постепенно, — разъяснял Дагу Сиград хёльд, который теперь имел вид отважный и хмурый одновременно. Одержанные победы наполняли его гордостью, но мало кто радуется, имея пять вражеских кораблей почти у ворот своего дома. — Мы видели у Пастбищного острова пять «Драконов», целое стадо. Самый большой скамей на двадцать шесть, цветной парус, и на мачте бронзовый флюгер. Похоже на знатного ярла. Видно, они не ждут, что кто-то на Квиттинге еще может драться, и не собирают силы в кулак. Думают, что те три первых корабля слишком увлеклись добычей и потому не вернулись.

— Может быть! — заметил йнгъяльд. — Может быть, фьялли и возгордились своими победами. Но может быть и так, что год войны научил их осторожности.

Год войны! Года еще не было, да и не такой уж это большой срок, но Дагу вдруг стало тяжело от мысли, что вот уже год Квиттинг ничего не может поделать со своей злой судьбой. И за этот год три его четверти оказались в руках врагов. Напрасны все жертвы, призывы, порывы. Судьба делает свое дело и не смотрит под ноги. «Старик идет!» — бормотала когда-то Атла. Старик прошел уже три четверти полуострова. Сумеет ли какая-то сила его остановить? Даг оглядывал низковатую и тесную гридницу усадьбы Ягнячий Ручей, забитую лежащими и сидящими мужчинами, многие из которых еще вчера пасли скот и ловили рыбу, и ему страшно было подумать, что уже завтра многих из них может не оказаться в живых. Кого-то — наверняка.

Но сомнения Дага не были трусостью, потому что не склоняли его повернуть назад, отступить. Он точно знал, куда должен идти и что делать. Его окружали знакомые лица, и оттого казалось, что он никуда не ушел из Тингвалля, что весь Тингвалль, весь Хравнефьорд пришел с ним сюда. Даг не очень хорошо знал жителей Ламбибекка, многие лица были ему вовсе не знакомы, но они тоже были — Тингвалль, потому что у них с Тингваллем была общая цель и общая решимость ее добиться. И даже если бы сейчас явилась вещая норна и предрекла смерть в завтрашнем бою, Даг не дрогнул бы. Он сделает то, что должен будет сделать. Люди это запомнят. А иначе собственная жизнь станет ему не нужна, потому что нельзя жить, не уважая себя.

В гриднице сидели недолго: решено было завтра проплыть и пройти дальше на юг. За ручьем область восточного побережья кончалась, но все сходились на том, что лучше вообще не допускать фьяллей на свой берег, Сиград хёльд особенно ратовал за это — ведь его дом будет первым на пути врагов. Если они уже близко, то лучше опередить их и напасть на них раньше, чем они нападут сами. По пути к Дагу присоединились несколько хёльдов с дружинами; теперь с ним было почти две сотни хорошо вооруженных воинов, а с такой силой можно не ждать, что подскажут сны.

Найдя себе местечко на полу возле стены, Даг сворачивал накидку, устраиваясь, когда в гридницу вошли несколько человек вместе с самим хозяином.

— Эй! — позвал Сиград хёльд и обвел гридницу поднятым факелом. — Ингъяльд! Даг! Эйвинд! Проснитесь, кто-нибудь, а лучше все. Посоветуемся.

Мужчины зашевелились. Даг встал, шагнул к Сиграду, быстро спросил:

— Что-то случилось?

— Прибежал мальчишка! — Сиград подтолкнул к нему кого-то маленького, и Даг увидел востроносого, пронырливого на вид подростка лет четырнадцати-пятнадцати с оттопыренными ушами. — Это сын Брима Зеваки из-за ручья. Говорит, фьялли у них в усадьбе,

— Точно, точно, говорю, да они и правда у нас есть, точно-точно! — затараторил мальчишка, будто горох из мешка посыпал. — Пять кораблей, вот столько! — Он показал ладонь с широко растопыренными пальцами, — Стоят у нас в усадьбе, то есть корабли на берегу, а люди в усадьбе.

— Сколько? — сразу спросили несколько голосов. При слове «фьялли» все сразу стряхнули сон и поднялись,

— Много! — Мальчишка замахал обеими руками. — Разве сосчитаешь! Весь дом забит, и все сараи, и конюшни, и еще на берегу возле кораблей осталось много. Завтра они пойдут к вам сюда.

— Очень надо! — негостеприимно ответил Сиград хёльд. — Я вот что подумал, — он обвел глазами лица Дага, Ингьяльда, Кетиля, Эйвинда хёльда, — зачем нам дожидаться? Пойдем прямо сейчас. Мы меньше них устали. Тут идти до Поросячьей Радости всего ничего…

— До чего? — изумился Даг. Час казался ему неподходящим для шуток.

Сиград и мальчишка разом хихикнули, притом Сиград сморщился, поскольку в предыдущей схватке был ранен фьялльским копьем в щеку.

— Это их усадьба так называется, — пояснил он, кивая на ухмыляющегося мальчишку. — Поросячья Радость. У них там свиньи хорошо плодятся. Так вот, если сейчас выйдем, после полуночи сразу будем там. Всех их разом и накроем. Чего дожидаться? Мне в усадьбе таких гостей не надо.

— Пойдем, — сразу предложил Даг и посмотрел на Ингьяльда. — Они не ждут. Случай удобный.

— Пожалуй. — Ингъяльд вопросительно посмотрел на Эйвинда хёльда.

Очень скоро отряд уже выходил из усадьбы Ягнячий Ручей. Мальчишка (он сказал, что его зовут Стари, и Равнир тут же нарек его Ночным Скворцом и подарил костяную пуговицу[54]) шустро бежал впереди, показывая дорогу.

— А где твои родичи? — расспрашивал его по дороге Даг.

— Брим… отец, то есть, в лесу, — охотно объяснял Стари, и непохоже было, что его хоть сколько-нибудь огорчало положение дел. — А Вегейр и Баульв ушли воевать. Один человек говорил, что Вегейра видел после битвы, а Баульва нет. Наверное, Ботхильде придется поискать себе другого мужа.

Даг не знал этих людей, да и не так уж важно, кем они приходятся мальчишке. Гораздо важнее другое: Даг совсем не хотел, чтобы через месяц-другой кто-то из Тингвалля мог рассказать нечто подобное о своих хозяевах.

До полнолуния оставалось несколько дней, желтовато-белая луна внимательно разглядывала идущих, точно хотела пересчитать. В свете ее лучей было видно каждую веточку, море блестело, как снег, и казалось дорогой в какие-то иные миры… Так сказала бы Хельга. Шли быстро, а Дагу почти не верилось, что он идет в свою первую в жизни настоящую битву. Почему-то пожар Волчьих Столбов ему сейчас не вспоминался. Вот так, без жертвенных пиров, без обетных кубков, без громких речей и клятв. Брендольв обиделся бы… Но Дагу не было обидно. Он вспоминал слова Наследника, очень кстати сказанные на прощание. «Если тебе придется драться, — а скорее так оно и есть, — помни, что фьялли отнюдь не великаны, — сказал ему Хеймир. — Они не бессмертные. И боевой пыл у них сейчас уже не тот, что был год назад или на Середине Зимы. У фьяллей есть поговорка: откусывать стоит столько, сколько сможешь проглотить. А Торбранд Тролль уже наглотался. Не думай, что у тебя выдались увлекательные „кукушкины гулянья“ в этом году, но ты идешь вовсе не в пасть к Фенриру Волку. Относись к этому спокойнее». Даг сам удивлялся, насколько мало волнуется. Он даже готов был укорить себя в недостатке боевого духа и жажды вражеской крови… но тут ему некстати вспомнилась Хельга, и на смену спокойствию откуда-то всплыл настоящий ужас. Жутко было думать: случись что — и он никогда не увидит ее… После пережитого недавно жизнь Хельги, даже когда ей решительно ничего не угрожало, казалась такой хрупкой, что ей может повредить даже неосторожная мысль.

— Вон она, наша усадьба. — Стари, шедший рядом с Дагом, взмахнул рукой, призывая остановиться.

Внизу под холмом была видна усадьба: обыкновенная, не слишком большая, обнесенная стеной, с хозяйским домом, постройками вокруг. На дворе мерцал широкий, но низкий костер.

— А корабли ихние — вон там. — Мальчишка махнул куда-то дальше вдоль моря. — Я потом покажу. Или надо сейчас?

— Покажи сейчас, а пойдем потом, — ответил ему Эйвинд хёльд. Весь отряд останавливался, ожидая дальнейших приказов. — Мы тут с Кетилем подумали: разделяться нам не надо. Сначала разобьем усадьбу, тогда им и от кораблей толку не будет. Наверняка у них главные силы в усадьбе, и старший там, а у кораблей только дозор. Если с кораблей начать, то усадьба проснется.

— Ведь в усадьбе больше народу? — спросил Сиград у мальчишки.

Тот кивнул. На его подвижной мордочке было любопытство и ни капли страха. Лет в двенадцать-тринадцать Даг тоже был таким: чувство опасности еще не проснулось, и потому подросток, ребенок охотно идет туда, куда взрослый мужчина пойдет, сжав зубы от страха и взывая ко всем богам. Иногда и пожалеешь, что уже миновал эту неразумно отважную пору!

— А где их старший? — спросил Даг. Мальчишка пожал острыми плечами:

— Как их различить? Фьялли, они и есть фьялли. Я к ним не приглядывался.

— Значит, выносим вперед бревна, закрываем ворота и поджигаем, — деловито решил Сиград хёльд. — Только надо со стороны моря поставить больше людей. Тут до берега не так далеко — увидят огонь, могут прибеясать к своим.

Несколько крепких бревен, смолу и солому принесли с собой из Ламбибекка. Слушая Сиграда, Даг сразу вспомнил Волчьи Столбы. Рагневальд Наковальня действовал примерно так же. На миг ему стало неприятно, но он не стал спорить даже мысленно. Необходимо дать фьяллям решительный отпор: пусть поймут, что здесь их ждет серьезный противник. И задумаются, а стоит ли идти дальше.

— Я пойду к берегу, — сказал Стари. — Когда тамошние проснутся, я прибегу и вам скажу.

— Осторожнее там! — вполголоса крикнул Даг ему вслед то же самое, что ему самому говорила бабушка Мальгерд.

Темнота не ответила. Стари мгновенно растворился, и Даг не стал беспокоиться за него дальше. Что-то в облике мальчишки говорило: этот не пропадет. Чем-то похож на Рэвунга. Тот тоже очень хотел в поход и остался дома только потому, что кто-то ведь должен защищать и успокаивать женщин.

А дальше Дагу казалось, что с горы столкнули огромный камень и он полетел, грохоча, ускоряя бег и увлекая всех за собой. Остановить его уже невозможно. За гулом ветра дозорные во дворе не услышали, как усадьба была окружена; они подняли тревогу только тогда, у ворот тяжело застучали бревна, которыми подпирали створки. Мгновенно усадьба осветилась факелами, наполнилась криком и топотом сотен бегущих ног; снаружи казалось, что она переполнена, как муравейник, и деревянная стена сейчас лопнет, как набитый мешок, не выдержав давления изнутри. Над стеной прямо возле Дага выскочила человеческая голова, рядом мелькнули руки; не думая, он ударил копьем в лицо, и фьялль рухнул назад во двор.

Вокруг всей усадьбы закипела битва. Понимая, чем им грозит заточение, фьялли отчаянно рвались наружу, квитты били их при всякой попытке перебраться через стену. Было похоже, что какое-то чудовище рвется из пещеры, а его не хотят вывоз

пустить; но оно стремится на свободу сразу сотней голов, сотней рук с зажатым оружием, плюется стрелами и копьями. Деревянная стена уже горела, кое-где на постройках занимались крыши. От дыма делалось труднее дышать, у Дага не шли из ума Волчьи Столбы. Но эти воспоминания жили отдельно, его руки делали то, что должны были делать. Он уже был ранен в плечо копьем из-за стены, но рана казалась неопасной, и он почти о ней не думал. Все его силы были сосредоточены на одном: удержать чудовище. Это его кусок войны. Маленький, темный, тесный, дымный, отвратительный запахом крови и смерти.

Ворота и стена в нескольких местах обрушились, в проломах образовались очаги отчаянной схватки; звон железа и крики висели над темным берегом, оглушали. Пламя затмило белый блеск луны. И почти с удивлением Даг обнаружил, что фьяллей не так много, как казалось поначалу: через стены уже почти никто не лез, все они сосредоточились в проломах. Наиболее сильный кулак собрался в воротах: должно быть, фьялли хотели пробиваться к берегу, к кораблям.

Постепенно в других проломах квитты оттеснили врагов назад внутрь усадьбы и сами вступили во двор. Еще немного — и фьялли будут окружены уже без прикрытия стен. Близкая победа воодушевляла, мощная волна несла вперед, совсем как тогда, после заклинания Вальгарда. Мельком вспоминая его, Даг не мог отделаться от ощущения, что берсерк где-то рядом, что это его щит мелькнул красным отблеском справа, что это его голос, как рев боевого рога, зовет нажать, ударить… Нет, это тот хёльд с белым пятном в бороде, Халльгрим или Халльбьёрн, как его…

И вдруг фьялли все резко отступили назад и бросились единой толпой в ворота. Лишь на миг квитты дрогнули, и остатки фьяллей устремились в прорыв. Кто-то кричал в общем шуме, отдавая им приказы, и нельзя даже было рассмотреть их старшего.

— Догнать! За ними! Бей! — свирепо орал Сиград хёльд, дикий и страшный с оторванным рукавом и большим размазанным пятном чужой крови на груди. — Я вам за моего Толстяка…

Почти не сопротивляясь, фьялли бежали к морю и квитты били их на ходу, в спину, как придется.

— Чтоб ни один не ушел! Ни один! — кричав Эйвинд хёльд. — От кораблей отсекай!

На морском берегу пылал огромный костер, все пять кораблей были спущены на воду и лишь придерживались носами за отмель, чтобы не снесло Вокруг них стояли с оружием наготове не меньше полусотни фьяллей. Вместе с теми, кто вырвался из усадьбы, их опять стало почти столько же, сколько осталось от квиттов. Прибежавшие из усадьбы ворвались внутрь освещенного круга и скрылись за щитами дозорных. Навстречу квиттам полетели стрелы. Впереди была неширокая полоса берега с тушами пяти кораблей, и огромный костер бросал отблески на сотни клинков во вражеских руках. Здесь была грань между тьмой и огнем, между землей и морем, между своими и чужими, между миром живых и миром мертвых.

Откуда-то с севера пролетела черная птица ворон. Вернувшись, он закружил над костром, и квитты и фьялли, не сводили с него глаз.

— Это знак! — сам себе сказал Даг и шагнул вперед. — Кто у вас старший? — громко крикнул он, обращаясь к молчащим фьяллям.

Над берегом пролетел неслышный вздох, сжимая оружие, те и другие ждали, будет ли ответ. А Даг вышел вперед, опираясь на копье, и сам себе показался похожим на Одина. Но захлебнуться гордостью ему не грозило, потому что рана в плече сильно заболела, а дышать было так тяжело, что ему приходилось делать перерыв почти после каждого слова.

— Я — Даг, сын Хельги, хёвдинга Квиттинского востока, — продолжал он. — Кто старший среди вас, кто может говорить со мной?

— Я, — почти тут же ответил ему молодой голос, и один из фьяллей шагнул вперед. Судя по его виду, он еще не участвовал в битве. — Я, Хродмар ярл, сын Кари ярла из Аскефьорда. Я достаточно хороший собеседник для тебя?

В голосе его звучала раздраженная издевка, но Дагу было не до обид. Глянув в лицо собеседника, Даг содрогнулся: он был готов драться с людьми, а не с троллями. Даже в неверном свете костра было видно, что все лицо Хродмара ярла покрыто мелкими шрамами, не оставившими гладкой кожи даже на ширину волоска. Черты лица были расплывчатыми, неопределенными, и весь его облик в дрожащем свете пламенных языков, в блеске острой стали, в отсветах морской волны за спиной казался нечеловеческим.

— Хродмар ярл из Аскефьорда! — присвистнул за плечом Дага Халльгрим хёльд. — Да это просто подарок! Он — почти то же самое, что сам Торбраид Тролль! Торбранд конунг его любит, как сына! Не очень-то ему будет весело узнать, что его любимец сложил у нас свою распрекрасную голову!

— Ты поторопился, Хродмар ярл, забежать так далеко на Квиттинский восток, — продолжал Даг. — У нас тут вам будет не так легко, как в других местах. Мы не хотим быть рабами вашего конунга и не будем. У нас есть кому биться с ним. И я предлагаю тебе вот что. Пусть твой конунг назначит день битвы, а до тех пор не пытается разорять наш берег. А когда настанет срок, тогда Отец Ратей решит, кому достанется победа.

— Я не могу решать за конунга, — не сразу ответил Хродмар ярл.

— Я предлагаю вот что, — говорил Даг. Он почти не верил, что с этими гордыми и непримиримыми людьми можно так хорошо договориться, но попытаться он был обязан. Отец этого хотел бы. — Ты останешься у нас. А твоих людей мы отпустим и даже дадим один корабль. Они сообщат вашему конунгу новости. И пусть он пришлет кого-нибудь назвать день битвы. Мы обещаем, что посланцам не будет причинено вреда. И тебе тоже. А перед битвой мы отпустим тебя назад к твоему конунгу, и ты сможешь снова испытать свое боевое счастье. А если тебе это не нравится, то ты можешь принять бой прямо сейчас. Но только знай, что у меня и сейчас не меньше людей, чем осталось у тебя, а во все ближайшие усадьбы послано за помощью. Сюда подходит еще в три раза больше людей. Так что здесь вам не так повезло, как вам хотелось.

Хродмар ярл молчал. Сдаться, признать себя побежденным каким-то мальчишкой, сыном квиттинского хёвдинга, да еще пойти в заложники… Торбранд конунг не слишком обрадуется, узнав, что его любимец, на многократно проверенную удачу которого он так рассчитывал, отличился подобным образом. Лучше бы он не ждал Хродмара из Медного Леса, а послал сюда кого-нибудь другого. Асвальда Сутулого, например. «Женитьба отняла у него удачу! — наверняка скажет Асвальд. когда узнает обо всем этом. — Это и понятно, зачем было брать в жены квиттинку?»

А в этой женитьбе и было все дело. Никогдя раньше Хродмар не жалел своей жизни и с радостью предпочел бы плену смерть в бою. Но теперь он не торопился в Валхаллу, потому что дома, в Аскефьорде, его ждала жена. А может быть, и дети, только такие маленькие, что их еще не видно. И он хотел к ним вернуться. Очень хотел. Он умирал от страшной болезни, горел в усадьбе, был в бесчисленном множестве битв, его топтал великан и засыпала каменная лавина. Он выжил, и теперь хотел жить дальше. С таким трудом завоеванное счастье изменило его, потому что теперь не ум, а что-то более глубокое, сам дух его властно требовал, жаждал жизни. И сейчас Хродмар думал не о Торбранде конунге, а только об Ингвильде. Она хочет, чтобы он вернулся. Лучше ему вернуться с опущенными глазами, чем умереть с гордо поднятой головой. Она тоже испытала достаточно, чтобы знать, как мало значит гордость по сравнению с жизнью. В конце концов ему не предлагают предательства. А Торбранду конунгу тоже не лишним будет знать день решительной и последней битвы. Хродмар Удачливыйл не хуже Хеймира Наследника знал, что фьялли не бессмертные и их земля не бесконечная.

— Хорошо, — наконец сказал Хродмар ярл. — Подтверди обетом все, что ты сказал, Даг, сын Хельги.

Черный ворон медленно описывал круги над их головами, точно невидимой нитью сшивал тьму и огонь, землю и море, своих и чужих, жизнь и смерть. И теперь Даг чувствовал огромную гордость, словно одержал небывалую победу. На другой день в усадьбе Ягнячий Ручей было полным-полно гостей, жаждущих поглазеть на героев, на плененного фьялльского ярла (говорят, это побратим самого Торбранда Тролля! Да ну вас, не побратим, а приемный сын! Ведь у Торбранда нет детей! Вот он и остался совсем без наследников! Значит, боги за нас!), послушать рассказы о битве от самих ее участников. Среди прочих явился и Брим Зевака из-за ручья, скрывавшийся в лесу вместе с домочадцами. С собой он привел дочь Ботхильду и сына Стари — кругленького толстячка лет шестнадцати, с розовым серьезным лицом, рассудительного и неторопливого.

— Что? — не понял Ингъяльд. — Этого зовут Стари? А где же твой младший? Шустрый такой? Или у тебя всех сыновей зовут Стари?

— Какой — младший? — в свою очередь не понял Брим хёльд, такой же толстоватый и неторопливый, как и его отпрыск. — У меня всего один сын.

— Даг! Равнир! — позвал Ингъяльд. — У меня что, в глазах рябит? Они говорят, что Стари — вот этот. Но ведь к нам приходил другой!

— Другой? — изумился Брим. — Стари от меня на шаг не отходил! Так я его и отпустил бы бегать, ночью возле фьяллей! У меня голова на плеча.ч есть! У меня один сын, и неизвестно, сумею ли я, случись с ним что, раздобыть другого!

Это немудреное признание вызвало в гриднице громкий хохот. Переждав его, Брим пояснил:

— А к вам, как видно, приходил наш Перевертыш. Он любит забавляться — выдавать себя за человека. Видно, теперь моим сыном назвался.

— Какой еще перевертыш?

— Мы его так зовем. Это тролль такой. Живет у нас на ручье. Говорят, он еще маленький. Тролленок. Он любит ходить к людям и сам человеком притворяется. От него вреда нет, у нас его подкармливают. То морковку, то молочка. Ох, ну, мне теперь с этим пожаром до зимы работы хватит! Хорошо хоть утварь кое-какую успел вывезти… А теперь еще эти трупы! Дали бы вы мне людей — таскать, закапывать… А?

Брим из Поросячьей Радости уже думал о своем: хозяйственных заботах, а люди из Тингвалля недоуменно смотрели друг на друга.

— А что, по-моему, все отлично! — хихикнул наконец Равнир и дернул свое янтарное ожерелье. — Пойду расскажу Хродмару ярлу, что нам помогают даже тролли. Если у фьяллей есть головы на плечах, то они не станут связываться с таким грозным противником!

Светило солнце, и вода во фьорде казалась не серой, как было зимой, а темно-голубой и теплой на вид. Ветер гнал по ней бесчисленные мелкие волны, в них дрожали отблески света — неисчислимые улыбки морской великанши по имени Небесный Блеск. Обрывистые склоны берегов зеленели свежей травой, в нескольких местах с обрывов стекали прозрачные ручьи. Хельга всегда думала, что они живые, и подолгу разговаривала с ними, вслушиваясь в журчание стремительных струй по древним камням. А дальше, за горловиной фьорда, видной отсюда, с мыса Трех Сосен,, расстилалось море — такое же темно-голубое, ровное, как полотно. В Хравнефьорд пришла весна.

Собственно, она пришла давно — уже кончался грасмонед, «травяной месяц»[55]. В свежей траве на склонах пестрели розовые, голубые, белые, светло-желтые головки цветов. Они так красиво обрамляли розоватые и серые гранитные валуны, что казалось, сами камни высунулись из-под земли погреться на солнышке, полюбоваться ясным весенним небом и подставляют старые, усталые лица нежной ласке юных цветочных рук. Не зря наступающий месяц зовется ламбимонед — «ягнячий». Бабушка скажет, это оттого, что пришла пора выгонять на пастбища ягнят, но Хельга верила, в это сияющее, вольное, душистое, светлое время любой старик ощущает себя ягненком.

Все-таки она пришла, весна, в которую зимой с таким трудом верится. Пришла, и ни далекая война, ни раздоры, ни тревоги не смогли ей помешать. Грозная тень Повелителя Битв не заслонила дороги прекрасной Фрейе, которая ищет, настойчиво ищет любимого мужа и непременно находит, что бы ни случалось на земле.

Знаю я, вижу, как снова возникнет,

Вновь зеленея, из моря земля.

Бьют водопады; орлы за добычей

Станут к воде на лету припадать…[56]

— вспоминалась ей древняя песня, и казалось, что вещая вёльва говорила не о Гибели Богов и новом возрождении мира, а об этом — о весне, которая, непременно придет. И гибель, и возрождение увидит каждый, и незачем веками дожидаться на пирах Валхаллы. Открой глаза и посмотри…

Вокруг мягко пел ветер, играл свежей листвой, Хравнефьорд тысячей внятных и дружных голосов пел песни весны. Ветер и ветви, камни и волны — такие разные, но никогда не ссорятся. Боги создали их, чтобы каждый жил своей жизнью и не мешал другим. Почему же люди хотят быть особенными г. не следуют этим простым и мудрым законам? «Человек — такое странное животное! — говорил когда-то Эгиль. — Ему всегда чего-то не хватает, всегда мало того, что он имеет».

Было тихо, но Хельга вдруг ощутила, что в песне ветра появился новый, едва различимый призвук. Ни одного внятного звука — просто ветер и ветви заметили, что среди них появилось новое существо. «Идет, идет, идет…» — шептали голоса, и Хельге слышалось в них стихийное, светлое ликование. Кому они могут радоваться, кроме как… Нет, это не он. Ворон к ней больше не придет.

Хельга обернулась. На опушке леса, шагах в десяти позади, стоял Хеймир, сын Хильмира, и внимательно смотрел на нее. Ветер поигрывал длинными прядями его волос, как веточками молодого стройного ясеня, одну забросил на плечо, покрытое белым мехом диковинной накидки.

Встретив взгляд Хельги, Хеймир улыбнулся и медленно шагнул к ней. Хельга смотрела на него серьезно: она знала, что он придет. Ей все время казалось, что он хочет что-то ей сказать. Стоило Хеймиру ненадолго потерять Хельгу из вида, как он начинал беспокоиться сам не зная о чем и искать ее. А найдя, не знал, что сказать. Привыкнув к этому, Хельга и сама начинала недоуменно оглядываться: где он, почему не идет?

Вдруг ей вспомнилось лицо того мужчины с бородой, который сидел у прозрачного источника в туманном мире Нифльхель. Тогда она подумала, что знает его, а сейчас сообразила: просто он показался ей похожим на Одина, такого, каким она его воображала. И в лице Хеймира ей вдруг ясно увиделось сходство с тем видением. Когда у него вырастет длинная борода, а волосы отступят ото лба назад… Но Один никак не мог попасть в Нифльхель. И почему Хеймир должен быть на него похож? Хельга не знала, но все это не удивило ее. Она ведь знала, что в мире нет ничего отдельного.

Она стояла на самом краю мыса, почти под ногами ее, далеко-далеко, плескалось море. Отступать ей было некуда, и она молча ждала, пока он подойдет. Срок их свадьбы пока не был назначен, но ей следовало свыкнуться с мыслью, что она будет принадлежать ему. И, наконец, понять, чего же хочет она сама.

— Я сначала подумал, что это светлый альв спустился на землю, — мягко улыбаясь, сказал Хеймир. Он разговаривал с Хельгой осторожно, точно боялся неловким словом или взглядом помять хрупкий цветок. — Эгиль говорил, что у тебя душа альва. Похоже, так и есть.

Хельга улыбнулась и отвела глаза, не зная, что ответить. А Хеймир сказал чистую правду. Когда он впервые заметил маленькую человеческую фигурку над обрывом, то принял ее за альва или особенно смелого тролля, не боящегося солнечных лучей. Она составляла одно целое с травами, камнями и кустами цветущего шиповника вокруг. Сначала он хотел уйти, не тревожа ее, но потом не удержался и подошел. Ему мучительно хотелось знать, что думает о нем и их обручении его нареченная невеста. После той ночи она изменилась: стала тихой, сдержанной, хотя вовсе не казалась грустной или подавленной. Она были как огонек в тихом доме. И на самого Хеймир она смотрела без неприязни, ровно и ласково, но точно так же, как на любого в доме. Но ему этого было мало.

— Как хорошо здесь, — сказал Хеймир и посмотрел в зелено-голубое пространство фьорд. Хельга молчала, и он, никогда не терявшийся в беседах с кем бы то ни было, не знал, что сказать. Так и вспоминается:

Станут хлеба вырастать без посевом.

Горе забудется; Бальдр возвратится..[57]

Хельга наконец подняла глаза и улыбнулась Хеймир продолжил ту же самую песнь, которую она вспоминала и сама, и от этого на сердце у нее вдруг стало тепло, и его приход уже казался неприятным. Хеймир с одного взгляда понял эту перемену и с облегчением улыбнулся ей в ответ. Он взял ее за руку, и Хельга позволила ему это.

— Послушай, что я хочу сказать тебе, — начал Хеймир. Сказать это следовало давно, но не хватало духа, только сейчас блеск солнца и моря, зелень и цветы, и лицо Хельги, похожей на цветок, придали ему решимости узнать свою судьбу. — Но: нас слышат только земля и небо, но никто из людей. Я вижу, что ты не очень рада нашему обручению. Не подумай, что я, как великан Фрейю, собираюсь силой тащить тебя в свой дом.

— Но ведь так нужно, да? — Хельга вопросительно посмотрела на него, точно просила подтверждения. — Мой отец говорил, и Даг…

— Все это верно, но ведь можно придумать и какое-нибудь другое средство союза. Можно сосватать мою племянницу Сванхильд в жены твоему брату. Со свадьбой им придется подождать лет восемь-девять, но твой брат так молод, ему некуда торопиться. Через восемь лет ему будет столько же, сколько мне сейчас… Или… если ты не хочешь быть моей женой, я могу посвататься и к Далле. Она-то уж не откажется.

— Ты хочешь жениться на Далле? — Хельга не испугалась, но просто очень удивилась.

— Я не хочу! — с досадой ответил Хеймир. — Я только хочу сказать… Я хочу сказать, что хочу твоего счастья. Ты достаточно пережила со всем этим… Если ты предпочитаешь… — Хеймир кашлянул, но так и не выговорил имени соперника, — другого… Если ты хочешь просто жить спокойно, у себя дома, с родными и не слышать ни о каких женихах, то я откажусь от этого брака. Я все возьму на себя, никто тебя не упрекнет. И войско слэттов будет с вами. Об этом не беспокойся.

Хельга отвела глаза. Сердце ее вдруг забилось так сильно, как еще ни разу после путешествия в Хель. Она боялась даже, что не забьется больше никогда — мертвый мир никого не отпускает просто так. Нет, она не подумала о Брендольве, она даже не заметила намека на него. Хеймир сказал что-то важное. Что-то такое, чего она еще никогда не слышала. И Брендольв, и даже… Ворон до сих пор совсем не так говорили ей о своей любви. Они звали ее к себе, простой человек и дух побережья, и говорили: «Я не могу без тебя обойтись». А Хеймир вдруг отказывается от нее, потому что хочет ее счастья и позволяет ей самой решить, в чем это счастье. И внезапно ей показалось важным, а зависит ли от нее его собственное счастье, и захотелось, чтобы — да. Потерять его, опять остаться в пустоте… Нет! Это показалось таким ужасным, что Хельге захотелось схватить Хеймира за руку, но она не посмела.

— А ты сам… — начала она, не зная, как это сказать, — …не хочешь променять меня на Даллу?

— Нет. — Хеймир попытался улыбнуться, чувствуя, что сейчас все решится, и едва слыша собственный голос за стуком сердца. — Я не хочу променять тебя ни на Даллу, ни на кого-то другого. Ни на кого.

— Значит, обручать Дага с твоей племянницей не придется. — Хельга улыбнулась, мельком смущенно глянула на него и пошла по траве к тропинке.

Хеймир медленно шел за ней, не стараясь догнать, но и не отставая. Он получил ответ и понял его, и теперь он чувствовал себя счастливым каким-то новым счастьем, будто перед ним прямо здесь раскрывались ворота в небесный мир светлых альвов. Хеймир, сын Хильмира, во многом превосходил прочих людей, но хотел быть любимым так же, как и заурядный рыбак с побережья.

А где-то вдали, на другом берегу фьорда, по ярко-голубой воздушной тропе меж зелеными вершинами гор и белыми облаками легко шагала богиня Фрейя, окутанная плащом солнечного света. Свет излучали ее золотые волосы, вьющиеся на половину неба, а радостный взор богини был прикован к кому-то далекому, кого она наконец-то увидела и к кому с любовью простирала руки.

Судьба милостиво обошлась с усадьбой Тингвалль, не заставив ее долго мучиться в ожидании вестей. Едва лишь жители Хравнефьорда успели обсудить первые новости — много ли фьяллей поместится на пяти кораблях, может ли с ними быть сам Торбранд конунг и стоит ли Дагу идти им навстречу или лучше дождаться за Ягнячьим Ручьем — как прискакал новый гонец с рассказом о битве. Родичи погибших ударились в плач, зато остальные приободрились.

— Я знал, что если правильно взяться за дело, то оно пойдет как надо! — рассуждал Хельги хёвдинг, розовея и потея от волнения. Победа сына порадовала его больше, чем могла бы порадовать собственная. — Как говорится, кто хорошо начал, тот сделал половину! Разбить дружину пяти кораблей! Взять в плен самого Хродмара ярла! Это все равно что пленить половину Торбранда Тролля!

— И даже больше! — слегка улыбаясь, заметил Хеймир Наследник. Он тоже был рад вестям, хотя и не так бурно, как хёвдинг и его дочь. — Ведь Торбранд считает Хродмара, сына Кари, своей удачей, а без удачи что за конунг? Признаться, я удивлен, что Хродмар ярл так легко сдался! Судя по тому, что я о нем слышал раньше, ему следовало сопротивляться до последнего. Он — один из самых непримиримых противников Квиттинга. Если бы не он, возможно, Торбранд конунг не забрался бы так далеко. Я точно знаю, что не все фьялли в восторге от этой войны, и даже среди родичей Торбранда есть люди, которые уже давно хотели бы ее прекратить.

— Вот и отлично, что мой сын почти голыми руками поймал такого волка! — ликовал Хельги хёвдинг. — Может, теперь Торбранд поймет, что удача от него отворачивается!

— Ей надоело любоваться его длинным носом! — вставил Сторвальд. — Должны же норны заметить, что наш Даг гораздо красивее!

— А как ты думаешь, близкий ли день битвы назначит Торбранд? — спросил хёвдинг у Хеймира.

Но на этот раз Наследник, так много про всех знавший, только пожал плечами:

— Для этого нужно знать, сколько у него осталось людей и где они, скоро ли он сумеет их собрать. А пока я этого не знаю…

— А скоро ли можно ждать ваше войско? Хеймир снова пожал плечами, но на этот раз с неудовольствием. Ему уже не раз задавали этот вопрос, и его тянуло ответить, что он ведь не ясновидящий. Откуда ему знать, скоро ли отец и Рагневальд соберут войско и снарядят корабли? Скоро ли Эгилева «Рогатая Жаба» доберется до Эльвенэса и передаст приказ немедленно идти на Квиттит! И какая там погода сейчас, на севере Среднего пролива? Какой-то конунг в древности умел оборачиваться вороном и за одну ночь летать через море. К сожалению, сейчас люди измельчали, и Хеймир ярл ничего подобного не умел.

— К этой битве нам очень бы пригодился щит Вальгарда! — вздыхала Хельга. Она еще не кончила радоваться тому, что в первой битве Даг уцелел, а уже начала беспокоиться о будущей, той, что предстояла с самим Торбрандом конунгом. — Если бы он был, то сейчас у нас не плакали бы десять вдов!

О щите Вальгарда вспоминали часто, но дальше разговоров дело не шло. Любой мудрец до лысины прочешет затылок перед такой задачей — достать щит с морского дна! Сам Вальгард часто исчезал из дома, даже не всегда ночевал в усадьбе. Несколько раз его видели бродящим над морем, а раз он спросил у Сквальпа рыбака, где живет старая Трюмпа. Парень честно показал дорогу, но назавтра Вальгард спрашивал об этом же у кого-то другого. Видно, колдунья позаботилась, чтобы враг не нашел пути к ее дому.

— Может, Трюмпа и виновата! — поговаривали в усадьбе. — Только непонятно, как она сумела украсть щит. Та ворона его не подняла бы! Только если ей помогал кто-то из наших… Да что ты! Кто же из наших станет помогать колдунье в ее мерзких делах?

Когда же речь зашла о большой битве, о щите берсерка вспомнил сам Хельги хёвдинг.

— Видно, сами мы ничего не придумаем! — сказал он наконец. — Придется нам сделать то, что уже этой зимой делали — попросить совета у Восточного Ворона. Я думаю, ты, Хельга…

Хёвдинг вопросительно посмотрел на дочь, но она вдруг побледнела и покачала головой:

— Нет, нет! Я не… Я не смогу.

Последние слова она прошептала совсем тихо, в глазах ее показались слезы. Хёвдинг испугался, после недавно пережитого он избегал даже намеков на все, что могло бы ее потревожить. Он никак не думал, что ей не понравится речь о Вороне, ее спасителе! А Хельга вцепилась в локоть Хеймира и уткнулась лицом в его плечо. Он погладил ее по голове и сделал хёвдингу знак глазами, оставим ее в покое. А Хельга прятала слезы, она никому не решилась рассказать самого главного — Ворон никогда больше ей не покажется. Она не жалела о сделанном выборе и с каждым днем все сильнее привязывалась к Хеймиру ярлу, но мысль о Вороне по-прежнему вызывала в ее сердце острую боль потери. Боги сотворили ее жить между двумя мирами, и с потерей одного из них она потеряла половину себя самой. Все равно что умерла наполовину.

— Ничего, ничего! — успокоительно и растерянно бормотал хёвдинг. — Лучше мы сделаем так! — решил он. — Мы соберем людей и принесем жертвы на поле тинга.

— Это верно, — одобрила фру Мальгерд. — Нам ведь нужен не столько щит, сколько уверенность, что дух побережья с нами.

Известие о жертвоприношении собрало множество народу. Хельги хёвдинг сам приносил жертву. Хельга стояла на вершине холма, чуть поодаль от мужчин, и трепетала в ожидании сама не зная чего. Вопреки разуму, сердце ее сохраняло надежду, ту безрассудную надежду, которая никогда не покидает влюбленных и скальдов. На память ей пришел другой день — день тинга, когда восточное побережье отказалось давать войско Стюрмиру конунгу. Все было почти как тогда: влажный ветер с моря, бесчисленные головы на поле под холмом… Правда, сейчас их было поменьше. И все же что-то очень важное, более важное, чем число людей, отличало нынешнее поле тинга от тогдашнего. Тогда Хельге было тяжело и холодно. На нее стылым водопадом лились неувс ренность, враждебность, отчуждение, страх всех тех людей перед будущим. А сейчас поток ветра был живым и теплым.

Это весна… Нет, это что-то другое. Согласие и воодушевление всех этих людей грели ее, и Хельга верила: Ворон не сможет не откликнуться на призыв! В этом дух побережья бессилен перед человеческим духом: он не может не прийти, когда его заклинают те, кто его сотворил.

Закрыв глаза, Хельга слушала, стараясь поскорее уловить присутствие Ворона. Ветер, дувший ей в лицо и трепавший волосы, был не прохладным и прозрачным, как осенью, а плотным и теплым. Ветер дышал, казалось, еще миг, и он скажет какие-то простые слова, которые услышат все: и знатные люди на холме вокруг жертвенника, и простонародье внизу — все эти хирдманы, бонды, рыбаки…

Дух земли и ее людей общим могучим потоком лились в ее сердце, и вдруг Хельге показалось, что она сама и есть Ворон, соединивший такие разные сущности в своем переменчивом образе. Не открывая глаз, Хельга шагнула вперед, подняла разведенные руки, как крылья. Так ей было легче: два невидимых крыла, земля и небо, жизнь и смерть уравновешивали друг друга, встречаясь в ней, в маленьком и безграничном человеческом существе, самом непостижимом из всех, что сотворили боги.

С закрытыми глазами Хельга знала, что все поле тинга молчит и смотрит на нее: она — их душа, кого же им слушать, как не ее? Но она была еще больше, чем поле тинга: она слышала волны. которые катились за близким холмом, слышала камень, омываемый этими волнами, слышала холодное мерное дыхание морских великанш. Они тоже прислушивались к миру и готовы были отвечать ему.

— Я — дух земли, дух моря, дух рода человеческого, — заговорил чей-то голос, глубокий и сильный. Хельга слышала его как наполняющий все пространство вокруг нее к не замечала, что он изливается из ее собственных уст. — Я — щит побережья. Щит — земля, щит — волна, щит — морские камни, щит — кованое железо, щит — живые руки. Я — встреча морской волны и зеленого дерна, я — ряд поколений, стоящих на страже. Щит — мое сердце. Отдайте мне ваше, возьмите мое.

Поле тинга дышало ветром, приливы могучего дыхания качали Хельгу, и она видела, что идет, идет по блестящей, струящейся серебристой тропе через море рассеянного голубоватого света, идет, потому что мощный поток тепла снизу поддерживает ее и не дает упасть. А в море света сияли человеческие глаза — сотни и тысячи, только глаза, голубые и серые, блестящие, как роса под солнцем, и все они смотрели на нее с надеждой и ожиданием. Их было больше, чем звезд в небе, они то сливались в то самое море голубого света, то вспыхивали опять. На Хельгу смотрели бесчисленные поколения, создавшие дух побережья и его щит.

А потом воздушная тропа под ее ногами уплотнилась и стала камнем. Хельга подняла веки и увидела перед собой лица, с которых сияли ей навстречу те самые глаза. Их стало меньше, но в них были те же надежда и ожидание.

— Сам Восточный Ворон говорил устами моей дочери! — взволнованно воскликнул Хельги хёвдинг. — Боги услышали нас!

Хельга вздрогнула от звука его голоса, вдруг испугалась чего-то, подалась назад, как от края пропасти. Обессиленная, ослепленная обилием света, она закрыла лицо руками. Какое-то движение возникло рядом, чьи-то руки коснулись ее плеч. Люди видели, как Хеймир ярл и Хельги хёвдинг одновременно шагнули к ней, как Хеймир сделал быстрое требовательное движение и хёвдинг отступил. Хеймир обнял Хельгу за плечи, прислонил к себе, точно хотел спрятать от тех неведомых сил, хотел дать ей опору и взять на себя часть ее бремени. Но увы, избранник богов один несет их благословенные и проклятые дары, и даже человеческая любовь не может облегчить его ношу.

— «Отдайте мне ваше, возьмите мое», — так сказал нам Восточный Ворон, — повторила Маль-герд хозяйка. — Морские великанши требуют жертву в обмен на то, чтобы вернуть нам щит.

— Пойдемте, люди! — закричал Гудмод Горячий, широкими взмахами указывая в сторону моря. — Пойдемте, попросим морских великанш!

Той же толпой народ повалил с поля тинга на берег.

— Может, стоит пойти к Вершине? — поговаривал кое-кто. — Может, надо бросать дары туда же, куда бросили щит?

— Это неважно! Морским великаншам ничего не стоит перетащить щит оттуда сюда! Да они что хочешь перетащат, хоть целый остров!

На берегу Хельги хёвдинг остановился над обрывом, подумал, потом повернулся к Хельге:

— Попробуй лучше ты! У тебя лучше получается. Они тебя услышат!

— Да, пусть девушка попробует! — заговорил народ вокруг. — Если она слышит Ворона, то и великанши ее услышат!

Хёвдинг покосился на будущего зятя: видишь, какую замечательную невесту мы тебе даем? Жене конунга очень даже полезно понимать толк в ворожбе, быть ясновидящей. Многие конунги прославились с помощью таких жен!

Хеймир кивнул Хельге и на миг опустил веки. Подбодренная его участием, ока вышла вперед и встала над самым обрывом. Перед ней было море, широкий фьорд, бесчисленное множество мелких зеленовато-серых волн, играющих в древнем каменном ложе, бурые каменистые склоны гор на другом берегу, покрытые пятнами луговин и ельников. А еще выше — небо, сияющее чистой весенней голубизной, и белые облака летят в вышине, как развевающееся платье Фрейи… Каждый из стоящих позади нее теплом своего сердца мостил ей дорогу к богам; любовь к жизни, уведшая ее из мертвых туманов Нифльхель, с такой остротой и силой переполняла Хельгу, что она чувствовала себя, как на острие копья — жертвой, если так нужно. «Твое имя — посвященная богам…» Что такое этот щит — жизнь для всех. Возьмите мое, отдайте ваше.

Слов не требовалось — она говорила с духами земли и моря на понятном им языке. Хельга молча сняла с запястья витой серебряный браслет, старый подарок Брендольва, и бросила его в воду. Браслет сразу уменьшился, стал простым колечком и исчез среди таких же блестящих колечек света, играющих на поверхности малых волн.

— И от меня! — выдохнул взволнованный Хельги хёвдинг, бросая золотой перстень.

Хеймир ярл потянул с шеи одну из своих серебряных цепей. Берег наполнился мельканием рук: десятки людей стаскивали кольца и обручья, отрывали пуговицы, отцепляли ножи и гребни — у кого что было. Подходя к обрыву, каждый бросал в воду свой дар, иные добавляли несколько слов. Удивленные чайки парили поодаль, не понимая, что за странный град разразился над морем.

Постепенно мелькание рук поутихло, дождь серебра, меди, бронзы и прочего, лившийся в берега в волны, прекратился.

— Это все? — крикнул Хельги хёвдинг, вытянув короткую шею и оглядывая толпу. — Все бросили?

— Все! Все! Мы все! — на разные голоса ответил берег,

Хельги хёвдинг поглядел в море — мелкие волны так же равнодушно улыбались людям и молчали.

— Может, еще кто-то? — спросил хёвдинг.

Во всем Хравнефьорде был только один человек, который не пошел на поле тинга и вообще не задумывался о происходящем там. Далла из рода Лейрингов была слишком занята своими собственными делами, чтобы беспокоиться о чужих. Последнее разочарование — с застежкой — почти подкосило ее решимость и настойчивость в борьбе с судьбой.

Когда в тот злосчастный день Брендольв протянул ей свою добычу, Далла в первый миг просто удивилась. Она же ясно помнила, что застежки были разные — с зелеными камешками ей добыла Трюмпа, а у Хельги оставалась с красными. Но на той, что ей протягивал Брендольв, камешки тоже были зеленые! Не могла же она ошибиться! Не сказав ни слова, Далла забрала застежку и пошла в девичью, где в одном из многочисленных сундуков, привезенных с Острого Мыса, была запрятана добыча Трюмпы.

Вот именно что — была! Вещи кто-то трогал. Уже осененная догадкой, уже почти уверенная, Далла снова и снова копалась в куче рубах и платьев, превращенных в мятые комки, и все не верила, все не могла смириться с таким ударом. Застежки в сундуке не было? Ее украли! И она держит в руке то самое, что думала здесь найти!

Осознав все это, Далла разрыдалась. Она не так уж часто плакала, но сейчас у нее не было сил никак иначе выразить свои горькие чувства. Когда-то давно она могла возмущаться, браниться и топать ногами по менее значительным поводам, но сейчас в лицо ей ухмыльнулась сама злая судьба, и Далла обессилела от сознания своей беспомощности. Уж не она ли все продумала, столько сил вложила, столько разных людей заставила работать на свои замыслы! Лучше задумать было невозможно! Если даже это не прошло, то что же… То ничего уже не поможет!

Тролли ее унесли! Мерзкие тролли ее унесли и отдали этому подлецу Хеймиру! Кто же еще мог это сделать! И устроить допрос всем домочадцам и рабам Далла не могла, чтобы не выдать с головой себя саму. Сидя на полу возле сундука, Далла всхлипывала и утирала слезы рукавом, полная отчаяния, что судьба так решительно восстала против нее. Никаких сил не хватит с ней бороться!

Брендольву она ничего не сказала — ей было противно на него смотреть. Только полный болван мог спутать красный и зеленый и не понять, что ему вручают то самое, что и так должно быть у него. Впрочем, мужчины никогда не замечают мелочей, а мелочи иной раз все и решают!

После этого события Далла стала почти равнодушна ко всему происходящему, подолгу гуляла одна над морем и даже не спрашивала, что там происходит в Тингвалле и какие вести с южных рубежей.

Утром того дня, когда было назначено жертвоприношение, она тоже вышла пройтись над морем. Ноги несли ее в сторону вершины фьорда, подальше от Тингвалля. Далле было противно вспоминать усадьбу хёвдинга, где судьба в который раз так гнусно обманула ее надежды. Кругом одни враги и предатели. Брендольв — болван, его отец Гудмод — пустой болтун, а Оддхильд смотрит такими ехидными глазами, точно хочет сказать: долго ты еще будешь есть мой хлеб, побирушка? Трюмпа, негодная старая крыса, никакого дела не может довести до конца, только и умеет, что требовать наград. А если бы кто-то узнал, что вдова конунга знается с колдуньей? Что это она причастна к исчезновению щита, с которым все так носятся? Об этом некому подумать, кроме нее самой.

Остановившись над берегом, Далла смотрела в сторону горловины фьорда. Этот ленивый тюлень, Хельги хёвдинг, вовсе не жаждет прославиться ратными подвигами. Напрасно Стюрмир так ему доверял. Да и чего с него было взять, с краснорожего дурака! А Хельги только и мечтает, как бы улизнуть от опасности! Стоит только Торбранду Троллю подмигнуть — и он побежит, виляя хвостом и высунув язык от усердия. И Хеймир ярл… Далла нахмурилась, вспомнив свои несбывшиеся надежды. Да, если Хельги хёвдинг додумается предложить Торбранду мир и ее, Даллу, с ребенком в залог, то Хеймир всей душой поддержит такое решение. Ему будет очень удобно управлять Квиттингом, вернее, остатками его, когда настоящий конунг, Бергвид, сын Стюрмира, будет превращен в раба Торбранда Тролля! А если его кто-то спросит, по какому праву он тут распоряжается, Хеймир ответит: «А разве есть кто-то еще?» И будет прав, да возьмут его великаны!

Ну уж нет! Больше Далла не хотела попадать в ловушку. Тролли их знают, до чего они там договорятся на нынешнем тинге, на который Гудмод и Оддхильд отправились разкаряженные, как на пир Середины Зимы. Здесь может найтись сбой Ульвгрим Поросенок. И скорее всего его имя будет Хельги Птичий Нос. Или Хеймир Наследник.

Опять подумав о Хеймире, Далла сунула руку под платье на груди и отколола булавку. Теперь она носила застежку с собой, убедившись, как мало доверия заслуживают жители земного мира. Зеленые камешки в глазах ворона поблескивали игриво, точно дразнили: ничего-то у тебя не выйдет, Далла, дочь Бергтора! Не выйдет! Судьба против тебя, а от судьбы не ушел даже Сигурд! И Хеймир ярл будет любить не тебя, а ту глазастую мышь, дочку предателя Хельги. У них будет хорошая семейка — они все так подходят друг другу.

— Не будет тебе ничего, Хеймир ярл! — злобно сказала Далла вслух. Мысль получилась не очень внятной, зато чувство кипело и переливалось через край. Она хотела бы именно этого — чтобы ему не было ни-че-го! Ничего хорошего! — Пусть тебя любят морские великанши! — пожелала Далла несостоявшемуся жениху. — Они как раз достойная пара для такого негодяя, как ты!

Размахнувшись, она швырнула застежку в море. Серебряная звездочка блеснула в лучах солнца белым огоньком и упала в волны.

А под утесом, где стояли люди Хравнефьорда, вода вдруг закипела, мелкие волны закачались быстро-быстро, и над берегом взлетел изумленный крик сотни голосов.

— Дар принят! — промчался над морем ликующий, легкий, необъятный голос ветра. Были эти слова произнесены или нет, но их услышали все. — На дар жди ответа!

Внизу бесчисленные мелкие волны играли радужным блеском, так что было больно смотреть, но все смотрели, зачарованные. И вдруг из глубины глянули глаза. Огромные глаза цвета морской воды, человеческой формы, с большим черным зрачком; взгляд их был спокоен, но завораживал неуловимым внутренним движением. Это были глаза самого моря — непостижимого и живого, сильнейшего на свете существа, то милостивого, но чудовищного и опасного, но всегда равнодушного к человечишкам, скользящим по его поверхности. Оно живет своей жизнью и не замечает нас.

Но сейчас оно вдруг услышало зов. Глаза моря изливали потоки невидимой силы, и казалось, что сейчас волны начнут неудержимо подниматься и захлестнут сушу, зачем-то нарушившую его покой. Где-то раздались слабые крики ужаса. А Хельга стояла на прежнем месте, глядя в глаза великанше и твердя про себя: щит! Ради него она разбудила море.

На поверхности волн мелькнуло темное пятно. Мелкие, играющие светом волны потянули его к берегу.

— Щит! — охнул кто-то рядом. — Это щит! Да, это был щит, только какой-то другой! Хельга запомнила красный, с железным умбоном, а этот был совсем черный, и никакого умбона на нем не удавалось разглядеть.

— Мой щит! — заревел голос Вальгарда. — Это он! Расшвыряв толпу, берсерк подбежал к обрыву и как был бросился в воду. Толпа ахнула, Хельга вскрикнула, глянула туда, где только что светились в волнах глаза великанши.

Но той уже не было. Море было спокойно и молчаливо, его неуловимый взгляд скользил и подмигивал бликами света на поверхности. А мелкие волны гнали к берегу черный щит, навстречу уверенно, несмотря на холод, плывущему берсерку.

Через несколько дней прискакал очередной гонец от Дага. К нему в усадьбу Ягнячий Ручей прибыл на одном корабле посланец Торбранда конунга — Модольв ярл по прозвищу Золотая Пряжка.

— Хугин и Мунин! — весело воскликнул Хеймир ярл, услышав об этом. — Неплохая новость! Модольв ярл — родной дядя Хродмара ярла, брат его матери. Раз уж Торбранд прислал его любимого родича, значит, Хродмар дорог ему по-прежнему. А если он не разлюбил Хродмара, узнав, что удача его немного разлюбила, то восточный берег пока в безопасности. Ну, что там дальше?

Убедившись, что Хродмар ярл жив и с ним обращаются уважительно, Модольв Золотая Пряжка от имени Торбранда конунга назвал день битвы. Это был третий день после новолуния.

— Еще одиннадцать дней! — обрадовался Хельги хёвдинг. — Отлично! Это то, что нужно! За одиннадцать дней мы успеем и собрать, и переправить всех своих людей.

— И это значит, что у Торбранда дела не слишком хороши! — заметил Хеймир. — Я уверен, он ждет помощи из Фьялленланда.

— А он мог бы ждать ее и с Квиттинского Юга! — сказал гонец. — Модольв Золотая Пряжка рассказал, что на юге выбрали конунгом Гримкеля из рода Лейрингов и он пообещал платить фьяллям дань.

— Ну и дела! — Среди изумленных криков в гриднице Хельги хёвдинг развел руками. — Значит, теперь у нас конунг из Лейрингов…

— Не у вас! — быстро и значительно поправил Хеймир. — Не у вас. А только на юге. Вы же не собираетесь созвать тинг, признать Гримкеля конунгом и присоединиться к дани, которую они обещали платить?

Гридница тихо гудела. Хеймир ярл выразил вслух мысль, которая смутно забрезжила во многих головах. Квиттинский Юг уже заключил мир. Он уже кончил войну. Так зачем восточному побережью ее начинать? Почему бы не сделать именно так, как сказал Хеймир ярл? Если Квиттинский Восток признает над собой власть южного конунга, то мирные обеты фьяллей распространятся и на него…

— Может, кто-то и захочет так сделать, но я никогда не соглашусь! — первым осознав все это, громко заявил Фроди Борода. — Юг уже бит этими фьялльскими троллями, так пусть лижут пятки Торбранду и платят ему дань хоть собственными детьми! А Восток еще не бит! И никакой дани никому платить не должен! Кто хочет мною распоряжаться, пусть сначала возьмет надо мной верх! Просто так я никому в ноги не упаду! Мы — свободные люди!

— Ну что, будем созывать тинг? — остро глядя на хёвдинга, спросил Хеймир ярл.

— Все равно надо рассказать всем эти новости, — ответил Хельги. Он быстро взял себя в руки и постарался не выдать того, что возможность легкого, хотя и не слишком почетного мира показалась ему соблазнительной. — И послать весть о сборе. За десять дней мы как раз успеем собрать людей и переправить их к Ягнячьему Ручью.

— И хотелось бы знать, не подоспеют ли к тому времени слэтты?

Хеймир ярл не заметил, кто это спросил. Вопрос висел в воздухе как бы сам собой.

— Я не ясновидящий! — отрезал он. И его терпению был предел. — Но сам я уж точно пойду с вами! В этом пусть никто не сомневается!

Никто не ответил, но Хеймир не воображал себя Сигурдом и без труда мог заметить и сам: этого мало.

Следующие пять-шесть дней пронеслись бурным, беспорядочным, безостановочным потоком. Вальгард чистил свой щит, обтягивал его новой красной кожей взамен обгоревшей и крепил новый умбон, еще больше прежнего. В Тингвалле царила суета, люди уезжали и приезжали днем и ночью, словно все привычные границы были стерты наступающим событием. Близилась Битва Богов; все сдвинулось со своих мест. В усадьбе было полно вооруженных мужчин, разговоры велись только о битве. Хельга слонялась с места на место, не зная, чем заняться. Отцу и Хеймиру было не до нее, а Даг остался где-то далеко, там, лицом к лицу с фьяллями. Хельга знала, что ее брат сейчас просто живет в усадьбе Ягнячий Ручей и вместе со всеми ждет наступления назначенного срока, но ей казалось, что он в это время сдерживает натиск какого-то чудовища. Каждый день, каждый миг. Вечерами Хельга выходила постоять над морем, но и здесь она не находила покоя. В громадах

серых сумеречных облаков на темнеющем небосклоне ей мерещилась фигура Старика, одноглазого Бога Битв. Вот сейчас его широкий, немного сгорбленный силуэт возникнет между двух темно-серых гор, сам как гора… Опираясь на смертоносное копье, он подходит все ближе, полы его облачной одежды уже накрывают берега Хравнефьорда. Еще шаг — и Старик будет здесь…

Она научилась видеть слишком много, и ей было из-за этого тяжело. Хельга не могла не думать о тех знакомых и незнакомых людях, которые не вернутся из предстоящей битвы. Ей мерещились лица людей, еще живых и в то же время уже нет, лица обреченных судьбой, и каждое из них умоляло о спасении почему-то именно ее, Хельгу, дочь Хельги. Квитты, слэтты, даже фьялли — каждый из них несет в себе целый мир, который погаснет навсегда, каждого ждут дома и не дождутся. Вожди считают погибших сотнями и даже тысячами, и уже в самом этом счете — огромное, нестерпимое зло. Все вокруг говорили о фьяллях как о врагах, а Хельге вспоминались фьялльские песни о подвигах Тора, узоры на оружии, резьба кораблей; незримо она сидела у сотен фьялленландских очагов и видела, как дети с ликующими воплями вскакивают навстречу усталому отцу… «Зачем? — спрашивала Хельга, как земля у неба. — Зачем смерть?» Сердце ее наполнялось острой болью, точно она стояла над морем прежних и будущих слез, и снова хотелось обхватить руками этот неподатливый мир и развернуть его к свету, поставить на правильную дорогу, которую он почему-то потерял. Сейчас она не стала бы слушать разговоров о том, что фьялли вынуждены воевать из-за невозможности толком прокормиться дома. Матери фьяллей тоже хотят жизни для своих детей, и это единственная настоящая правда.

И однажды, в самый последний вечер перед отходом войска на юг, Хельга увидела идущий по фьорду корабль. Сперва ей даже показалось, что он мерещится — все жители Хравнефьорда привыкли следить за дымовыми столбами в небе, и знак о приближении корабля должен был быть подан уже давно. Но нет, корабль был настоящий. Небольшая снека с головой ворона на штевне медленно шла на веслах вдоль полосы прибрежных камней, выискивая место, где пристать. Моргая, Хельга следила за ее движением, а потом вдруг опомнилась и побежала к усадьбе.

— Там корабль! — кричала она на бегу, — Корабль во фьорде! Корабль слэттов!

При этих двух словах все, кто только ее слышал, бросал свои дела и бежал со всех ног: кто к усадьбе следом за ней, кто к морю. Отец и Хеймир выбежали ей навстречу из гридницы.

— Где? Какой корабль? — крикнул Хеймир и даже схватил ее за плечи, слегка встряхнул, точно она не хотела говорить. И по тому, как сильно он ее держал, не замечая этого, как остро и напряженно блестели его глаза, Хельга догадалась, как дорого стоило ему внешне спокойное ожидание,

— Корабль во фьорде! — повторила Хельга. — С вороном на штевне! Ведь это ваш корабль?

Бросив ее, Хеймир бегом кинулся на берег вслед за всеми, и Хельга побежала за ним. Сердце ее бешено колотилось и ликовало: почему-то ей казалось, что с приходом этого корабля дорога их общей судьбы повернула куда надо!

Когда слэттинская снека миновала полосу камней и подошла к берегу, ее там ждала уже целая толпа. Хеймир ярл с разгона вбежал в море по колено и не заметил этого, целиком поглощенный жаждой вестей.

— Кто у вас старший? — кричал Хеймир, шаг за шагом заходя все глубже в воду, точно корабль притягивал его. — Кто вас прислал? Какие новости?

— Да это я, Оддлауг Дровосек! — Хирдман, стоявший на носу корабля, махал руками над головой. — Наследник! Вы нас дождались! А мы уже боялись опоздать!

— Где все остальные?

— В переходе у меня за спиной, если боги к нам не переменились! Я вышел с Ворот Рассвета на день раньше! Решил посмотреть, как тут дела и кстати ли мы приплывем! А Рагневальд Наковальня ведет всех остальных!

— Сколько? — жадно крикнуло множество голосов.

— Две тысячи и еще четыре с половиной сотни. Двадцать восемь кораблей, считая мой. Хватит?

Квитты закричали, завопили. Кто восторженно бранился, кто благодарил богов, кто обнимался. Хеймир ярл наклонился к волне, зачерпнул соленой воды и уткнулся лицом в ладони. Он стоял по пояс в море, но этого было мало, чтобы остудить его беспокойство. Только сейчас, когда ожидаемое совершилось, он сам впервые толком осознал, какая тяжесть лежала на его плечах все это время. Пожалуй, еще день он бы не выдержал. От громадного облегчения все силы на несколько мгновений покинули Хеймира. Он едва стоял, когда шаловливые волны толкали его со всех сторон.

Выбравшись на берег, он медленно провел по мокрому лицу мокрой ладонью, стараясь прийти в себя. Его окружали люди, кричали что-то, благодарили, поздравляли, в радостной забывчивости хлопали по плечам, но он ничего не замечал, видя только свою тревогу и свое облегчение. На его волосах блестели капли, по лицу текли струйки, но именно сейчас, усталое и растерянное, оно показалось Хельге таким красивым, что сердце сладко защемило, а в глазах показались слезы. Хеймир сел на камень, Хельга подошла и сбоку обняла его голову. Хеймир уткнулся лицом ей в грудь и затих, только дышал глубоко и ровно, стараясь обрести привычное равновесие духа. И сейчас она почему-то чувствовала себя совсем счастливой.

Корабль втащили на берег, дружину Оддлауга повели в Тингвалль. До поздней ночи он рассказывал, как слэтты собирали войско. А Хельги хёвдинг то радовался, то хмурился. Иметь совсем рядом большое войско, конечно, очень хорошо, но если оно не поспеет к месту битвы, то проку от него выйдет немного.

— Мы не можем задержаться на лишний день, чтобы дожидаться! — сказал он наконец. — Если мы не будем возле Ягнячьего Ручья на третий день новолуния, то Торбранд посчитает нас трусами и двинется на наш берег. И даже если Даг снесет голову его любимцу, нам это уже мало поможет.

— А ждать и не нужно! — ответил Хеймир ярл. Теперь все трудности казались легко разрешимыми. — Мы отправимся, как и собирались. А кого-нибудь пошлем навстречу войску. Пусть передадут, чтобы шли сразу на юг. Еще ведь есть несколько дней дороги — за это время мы с ними сблизимся и встретимся, и к Ягнячьему Ручью подойдем одновременно.

— Очень хорошо! Так и сделаем! — обрадовались квитты.

Теперь, когда мощная поддержка уже была близка, рукой подать, в конечной победе никто не сомневался. А за победой уже мерещилась мирная, спокойная жизнь без тревожных ожиданий — прежняя, от которой уже почти отвыкли.

— И зря вдова конунга уехала! — сказал Марульв Рукавица. — Поглядела бы, как мы расправимся с обидчиками ее мужа!

— Я не уверен, что это ее порадовало бы! — шепнул Хеймир Хельге.

Еще в день жертвоприношения Далла объявила, что уезжает в Медный Лес, в усадьбу Нагорье, которой там владел род Лейрингов. Она даже не успела узнать, что ее брат стал конунгом Квиттинского Юга и Запада. Хеймир был отчасти недоволен тем, что опасная женщина скрылась из глаз, но сейчас было не до нее. Пусть живет себе в Медном Лесу. Пока ее сын вырастет и заявит о себе, много чего переменится.

И еще в одном Хеймир обрел спокойствие. Ему было неприятно вспоминать, как после пожара Волчьих Столбов он посоветовал Стюрмиру конунгу искать врагов среди родичей жены. Хеймир понимал, что возвел на людей напраслину, и ему было стыдно, поскольку подобный поступок не укладывался в его собственные представления о порядочности. Может быть, этого требовала необходимость, но честь не принимает оправданий. Сговорчивая совесть — все равно что мертвая. Теперь же, после «саги о застежках», он убедился, что Далла из рода Лейрингов способна и на такое. Так пусть пеняет на себя, если в обмен на негодные средства судьба угостит ее негодными плодами!

Мысли Хельги в этот вечер были очень далеки от Даллы. Она просто держала Хеймира за руку и даже ничего не говорила ему. Ее переполняло драгоценное чувство, будто она и он — одно целое, и это делало ее счастливой, несмотря на все беды, которые могли ждать впереди. Это чувство давало уверенность, что жизнь ее состоялась, что раньше или позже она получит все то, что искала у Ворона, проникнет к тем вершинам, куда вечно стремится блуждающий огонек человеческой души. Или уже проникла, уже сияющие верхние миры спустились к ним. Иначе откуда это ощущение глубокого смысла во всем, что вокруг, эта вера в вечность и прочность жизни?

Это чувство общности с Хеймиром было прочным, ровным и теплым, ничуть не похожим на те лихорадочные попытки самообмана времен ее первой помолвки, когда она пыталась себя убедить, что любит Брендольва. Давность знакомства и все прочее не имело значения: эта связь основана на чем-то другом, неуловимом, глубоко скрытом в душе, чего даже самой не удается рассмотреть. «Наверное, наши души одного цвета», — думала Хельга, Вот почему он когда-то показался ей похожим на Ворона. Она ждала его и узнала, хотя сама не сразу это поняла. Совсем не сразу. Тот, кого ждет душа, кажется уже знакомым. И ищешь, вспоминаешь, на кого же он похож, а похож он просто на тебя саму. Похож чем-то таким, чего не увидеть и чего не миновать.

Даже предстоящая разлука Хельгу не пугала. Когда Хеймир уйдет с войском, она все равно будет с ним. И даже если ему придется, вопреки надеждам на Вальгардов щит, сложить голову в бою, по воздушной тропе в Валхаллу его поведет не валькирия, а она, Хельга. Сторвальд рассказывал, что такую песню сложил Леркен Блуждающий Огонь. А уж он-то знает.

Над Хравнефьордом висела непроглядная ночь, холодная тем пронзительным холодом весны, который будто хочет разбить наивные надежды на скорое летнее тепло, С приходом тьмы призрак зимы возвращается. Все живое спало, берега и жилища затихли, как в последних сумерках перед Закатом Богов. Только мелкие волны шевелились возле каменистых берегов да черные деревья всплескивали ветками, ловя слабые дуновения ускользающего ветра. Ветер молчал. И Трюмпе, которая стояла на вершине горы возле старого кострища, одна-одинешенька в мире, не с кем было перекинуться словом. И она звала тех, кого только и умела позвать.

— Туманные тролли, ветровые тролли! — бормотала старуха, кругами прохаживаясь вокруг пустого и холодного кострища. Свою серую накидку она набросила на голову и сама напоминала безликого туманного тролля. Голос из-под накидки звучал глухо и невнятно. — Проснитесь, туманные тролли, приведите сюда буревых троллей! В-ву-у-у! — завыла она вдруг и закричала, приподняв локти и взмахивая ими, как ворона крыльями. — Он задумал уйти, мой враг и ваш враг! Он не уйдет! Напустите тумана, поднимите ветер, разбудите бурю! Он не уйдет! Никто не уйдет! Никто не уйдет!

Где-то в горах камень стукнул о камень, сорвался снежный комок. Коротко плеснуло ветром, и Трюмпа завизжала в нетерпеливом ожидании ответа.

— Идите сюда, голодные духи, жадные духи! — вопила она и топала ногами по камню. — Закружите его, затуманьте ему глаза, заслоните ему дорогу по морю и суше! Он не уйдет! Он не уйдет от меня! Мой враг будет мертв! День за днем, час за часом он все мертвее и мертвее! Духи сожрут его! Рвите его! Кусайте его! Грызите его! Возьмите мою кровь и выпейте его кровь до дна!

Трюмпа сбросила с головы накидку, и в ее поднятой руке появился кремневый нож, похожий просто на острый осколок. Ему было много веков, даже тысячелетий, и он помнил кровь сотен вольных и невольных жертв. Старая колдунья полоснула себя по руке, и темная кровь медленно закапала на камень. Воя и визжа от боли и дикого возбуждения, Трюмпа неистово царапала острым краем кремня себя по лицу и по рукам, кровавые полосы обезобразили ее и превратили в жуткое существо. А она, утрачивая последние остатки разума, выла и металась, прыгала по каменистой площадке, и дикие ветры крутили ее, жадно слизывая капли жертвенной крови, трепали волосы, точно хотели разодрать старуху на куски. С неба пал туман и закрыл вершину горы; его кружили вихри, разносили вокруг, с ним летели обрывки жутких воплей.

И вдруг Трюмпа упала на камень, точно лишившись последних сил, а над вершиной горы взлетела огромная, больше глухаря, взъерошенная черная ворона, и дикие вихри понесли ее к морю. Тело колдуньи осталось лежать возле кострища, скрюченное, неподвижное и холодное, как камень среди камней.

В последнюю ночь перед уходом войска Хельга спала чутко, одним глазом, боясь проспать и не проводить войско как следует. Проснулась она очень рано, еще в глухой темноте. Через дверь из гридницы в девичью долетали возбужденные, недовольные, злые голоса.

— Как будто все тролли поднялись против нас! — бранились хирдманы. — Такая буря! И откуда только! Из дома до отхожего места не дойдешь! Какой тут поход!

— Торбранд Тролль заблудится и вместо нас нападет на кваргов! — нервно острил Равнир. — Вот будет нам позор, когда наш любимый враг нам изменит!

— Да ладно, по берегу-то можно пройти! Тьодорм со своими парнями как-то дошел! Вот к морю лучше не подходить! Ветер-то с ног не валит, а вот в тумане, говорят, вытянутой руки не видно!

Дверь скрипнула, в девичью вошла Сольвёр. Лицо ее выглядело очень озабоченным.

— Что там? — Хельга приподнялась на постели.

— Откуда-то навалило такого туману, какого и зимой не видели! Дозорные разбудили хёвдинга — никто не знает, что теперь делать. Пешее войско может идти, а вот в море ничего не видно. Ингъяльд не знает, как он поплывет встречать слэттов.

— Это колдовство, — сказала Хельга. Ей было неуютно и холодно, почти как тогда, когда сюда проникал мертвый Ауднир или чудовищная ворона-ведьма. — Я чувствую колдовство. Наверное,

Трюмпа опять будит злых духов. Она ведь так и не получила вторую застежку… Надо сказать… — Хельга вспомнила о Хеймире и стала торопливо одеваться, будто могла как-то уберечь его от неясной опасности.

— Колдовство — зто по части Вальгарда! — сказала Сольвёрд, — Только лучше бы Трюмпа приберегла свое искусство для какого-нибудь другого раза!

Вальгард тем временем уже был в гриднице.

— В таком тумане я выхода из фьорда не найду! — говорил Ингъяльд, который на двенадцати-весельном корабле должен был отправляться навстречу Рагневальду Наковальне. — А искать корабли в море — просто глупость! Тем более что они сами не слишком-то хорошо знают здешние места! Мы никогда не встретимся и будем блуждать вечно, как Леркен Блуждающий Огонь!

— Там с ними Эгиль! — напомнил хёвдинг. — Он знает дорогу сюда.

— А он умеет видеть в тумане? — спросил Хеймир.

Поднятый неприятными вестями раньше времени, он не выспался, был бледен, под глазами лежали серые тени, и от этого взгляд казался злым. После всех тревог неожиданное препятствие в виде тумана почти вывело его из себя, и он с трудом сдерживался. Собственное бессилие перед дурной погодой бесило его.

— Это все колдовство! — твердила Хельга. Она вышла в гридницу и торопливо дергала волосы костяным гребнем. — Это опять Трюмпа!

Хеймир не ответил и подавил досадливый вздох: сейчас не время рассказывать страшные саги.

— Это колдовство! — мрачно поддержал Хельгу Вальгард. — Я его чую. У меня на него нюх. Та старая троллиха, что украла мой щит, опять принялась за свое.

— Тогда пойди и разберись с ней! — сорвался Хеймир ярл. — Только побыстрее. Если мы не выйдем до полудня, то можем не успеть к Ягнячьему Ручью вовремя. И многие лишатся возможности совершить славные подвиги!

Хельга подошла и обняла его локоть, прислонилась лбом к его плечу. Хеймир немного унялся, но его лицо оставалось напряженным и недобрым. Промедление могло обойтись слишком дорого.

— Я разберусь с ней! — пообещал Вальгард. Его сила позволяла любое невероятное предложение принять всерьез. — Но тем временем слэтты заплывут не туда! А с этой старой крысы станется загнать их в пасть Мировой Змее. Я сам поплыву им навстречу.

— Вплавь? — ядовито уточнил Хеймир, помня, как берсерк плыл по холодному весеннему морю навстречу своему щиту. — Только щит не забудь.

— Не забуду! — не замечая яда (он был нечувствителен даже к змеиным укусам), ответил Вальгард. — Ты, хёвдинг, вели дать мне простую лодку с двумя веслами. Нечего губить целый корабль с людьми. Я сам встречу слэттов и пошлю на юг. А все пусть идут, как договорились. Уж мне-то никакое колдовство не помешает!

— Это верно! — Хельги хёвдинг обрадовался найденному выходу. — Уж тебе, Вальгард, никакое колдовство не помеха. Может быть, возьмешь еще одного человека на всякий случай?

— Меня! — сказал Сторвальд. — Я не слишком силен в борьбе с колдовством, зато мы с Эгилем чуем друг друга за целый дневной переход. Ведь его «Жаба» идет первой? Он притянется ко мне и притянет за собой остальных. А потом мы поднимемся на «Жабу» и на ней поплывем к Ягнячьему Ручью.

— Да будут с вами боги Асгарда! — пожелал хёвдинг и засуетился. — Орре, вели дать лодку покрепче… Правда, у нас худых не водится. И еды, и воды положите на всякий случай — как знать…

Вальгард вскинул на плечо щит, Сторвальд завернулся в рыбацкий плащ из тюленьей шкуры.

Усадьба уже поднималась, снаружи доносился шум: дружины, размещенные в округе, собирались в путь. Пешее войско готово было выступать. А в туманное море пошли только двое: скальд и берсерк. При всех различиях в них гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд.

Сторвальд сидел на носу лодки и держался обеими руками за мокрые борта. Лодка подпрыгивала на волнах, эльденландец был весь мокрый от брызг, и плащ из тюленьей шкуры помогал мало. Но далее волны он видел только тогда, когда они накатывались на борта. Лодка плыла в море тумана. Туман был над головой, вокруг, внизу. Позади он густо серел, как нечесаная шерсть. Оборачиваясь, Сторвальд кидал взгляд вперед, туда, куда шла лодка, — там было чуть светлее. Туман шел с берега. Он валил медленными, густыми волнами, и мокрым лбом Сторвальд ощущал ветер, который тянул эти громады в сторону моря.

Вальгард сидел к нему спиной и мощно греб. Сторвальд видел его блестящую от воды спину под кожаной накидкой и непокрытую голову с насквозь мокрыми черными волосами. Волны утреннего отлива и ветер с берега помогали им быстро продвигаться из фьорда к открытому морю, но они же мешают кораблям слэттов приблизиться к Хравнефьорду.

Оглядываясь, Сторвальд не мог определить, далеко ли до горловины фьорда. Берегов не было видно. О выходе в море скажет только ветер и перемена в движении волн. И как тут можно что-то найти?

Ветер все крепчал. Лодка неслась с волны на волну, от колыхания воды, от тумана вокруг у Сторвальда кружилась голова. От гула ветра закладывало уши. Казалось, что лодка качается на одном месте, а вовсе не движется вперед. Вальгард гребет, как великан, но море сильнее любого великана. Размеренные мощные движения берсерка наводили жуть, Сторвальд уже почти жалел, что ввязался в это дело. Оказаться между Вальгардом Зубастым и морскими великаншами не очень-то приятно. А что еще будет в море?

Вдруг в голосе ветра что-то изменилось. Сторвальд поднял голову, прислушался, ладонью стер воду с лица, точно это могло помочь. Потом вовсе сбросил капюшон. Ветер ревел как-то по-иному: в нем появилось что-то резкое, чуждое. Врожденным чутьем эльденландца Сторвальд ощущал, что где-то в этом море тумана появился кто-то живой и враждебный. Какое-то злобное существо летело на дурном ветра, им же самим вызванном. Но увидеть его было нельзя, нельзя даже вообразить, кто это, и Сторвальду стало так жутко, что он закричал изо всех сил, хотя и не надеялся перекричать рев бури:

— Вальгард! Вальгард! Ты слышишь? Кто-то есть! Какая-то нечисть!

— Это моя старуха! — проревел Вальгард, не оборачиваясь и не очень беспокоясь, услышит ли Сторвальд его ответ. — Сама идет! Я с ней посчитаюсь!

Сторвальд крепче вцепился в борта. Лодку непрестанно швыряло с волны на волну, а ему мерещилось, как вслед за ними по воде, раздвигая туман, идет страшная косматая старуха, с троллиным проворством прыгает с гребня на гребень. Сторвальд никогда не видел Трюмпы, а собственное живое воображение на сей раз сослужило ему дурную службу.

Из тумана позади долетел резкий крик. Что-то большое пронеслось над лодкой, холодный жадный ветер лизнул, как чудовище, влажным языком, и дрожь пробрала до самых костей. Сторвальд невольно пригнулся, и все его существо твердило: начинается. Дождались! Между морем и туманом, в пляшущих волнах, ощущая под собой холодную бездну, а над собой — невидимого врага, он вдруг почувствовал свою гибель так близко, с такой острой и резкой ясностью, что ему стало жарко, несмотря на мокрую одежду.

Подняв голову, Сторвальд торопливо шарил взглядом по туману, заменившему небо. Ему было трудно дышать, сам туман давил, и в порывах ветра ощущалось что-то злое, ядовитое. Этот ветер не летел вольно и легко, а чья-то посторонняя воля упрямыми усилиями толкала его от берега к морю. Ветер сопротивлялся, огрызался, злился, но мчался вперед, взметая волны.

Сторвальд готов был увидеть чуть ли не дракона — кому еще под силу такое? Когда из серой метущейся мглы вылетела птица вроде глухаря, он сначала испытал облегчение: всего-то! Но тут же прямо ему в лицо метнулась жуткая птичья голова с раскрытым клювом и вытаращенными глазами, и невидимая сила острым жалом ткнула в грудь. Сторвальд упал лицом на колени, онемевшими руками цепляясь за борта лодки. Он слишком хорошо ощущал близость нечисти, и его сила стала его слабостью. Злая, холодная сила чудовищной птицы ударила его в самое сердце, как нож.

— Вот она ты! — заревел Вальгард. — Ну я тебя…

Лишь на миг он ослабил движение весел, и лодка заплясала, как щепка. В груди у Сторвальда что-то гулко и холодно ухнуло, дыхание перехватило. Холодная волна окатила спину, и он уже не мог разобрать, что кричит Вальгард. В голосе берсерка была дикая радость, и он вплетался в рев бури, как ее живая часть.

— Иди сюда, мерзавка! — орал Вальгард, горящим диким взглядом выискивая огромную ворону в бурлящем тумане. — Иди сюда, я сверну тебе шею! Боишься! Иди сюда! Узнаешь, как я кусаюсь!

Ворона показалась снова, распластав крылья, она зависла над лодкой, увлекаемая только силой ветра, потом резко метнулась вниз, ударила крыльями над самой волной. Резкий птичий крик прорезал рев бури острым клинком.

Волна взмыла и бросила корму лодки, Сторвальд кричал, сам себя не слыша. Вокруг него плескались вода и туман, холод в груди не давал дышать, смерть распахнула пасть под самыми ногами. А Вальгард вдруг вскочил на ноги и с размаху швырнул в ворону одно весло. Он уже не думал, чем это грозит: он видел перед собой врага и весь сосредоточился на том, чтобы его достать.

Лишенная управления лодка завертелась, волны бросали ее туда-сюда. Весло задело лопастью крыло птицы и пропало в воде, ворона жутко, хрипло вскрикнула, покачнулась, задела воду крыльями.

Вальгард дико и гулко хохотал, как морской великан. Оставшимся веслом он кое-как направлял лодку, но Сторвальд уже простился с жизнью. У него не оставалось никаких мыслей, даже памяти, он не знал, кто он такой и как попал в эту зыбучую холодную смерть. А ворона удержалась на потоке ветра и снова бросилась на лодку. Теперь ее клюв был нацелен прямо в грудь стоящему Вальгарду. Берсерк с диким хохотом ударил веслом подлетающую птицу. Она увернулась в последний миг, но тут же напала снова. Ее черный клюв ударил берсерка в голову в тот самый миг, когда тяжелое весло обрушилось на ее спину.

Огромная волна подняла и перевернула лодку, резкий крик вороны, рев Вальгарда и последний отчаянный крик Сторвальда вплелись в гул буря и потонули в нем, разорванные на клочки и разметанные ветром. Сторвальда накрыла волной, он выпустил борта, забился, не понимая, где верх, а где низ. Вода свободно швыряла его, он почти захлебнулся, как вдруг голова его оказалась на поверхности. Мокрые волосы облепили лицо, текущая вода едва не давала вздохнуть, но все же тяжесть моря не сдавливала, как только что, и он жадно ловил воздух открытым ртом. Этот вздох он считал последним: холод весеннего моря сковал его и тянул вниз. В плечо его ударилось что-то твердое и тяжелое; Сторвальд вцепился в какой-то острый край, чувствуя опору на поверхности моря. Волна взметнула его на гребень, потянула куда-то. Буря ревела, как чудовище, и больше никаких голосов не было слышно.

Обнаружив под собой камень, Сторвальд не поверил, что такие твердые и неподвижные вещи есть на свете. Он вообще очень плохо сейчас представлял, что бывает, а что нет. Он лежал лицом вниз на гладком камне, насквозь мокрый и холодный, как утопленник, а кто-то дергал его за края плаща. Вокруг что-то шумело, не очень громко, но настойчиво и непрерывно. Чуть погодя Сторвальд сообразил, что полы его плаща свешиваются в воду и это волны треплют их. Тут же вспомнилось, как беззубая пасть вечно голодного моря трепала и жевала его самого, и он, собрав какие-то затухающие искры сил, пополз по камню вверх, подальше от жадных волн.

Это движение немного разогрело его, по крайней мере подтвердило, что он все еще жив. Горло горело от морской воды, кашель душил до боли в груди, глаза невозможно было открыть. Вальгард — лодка — ворона… Да это была сама Хель в образе вороны, не меньше! Сторвальд не верил, что ушел живым от этого чудовища. И где бы ни был берсерк, он точно не здесь. Вокруг не ощущалось дыхания ни одного живого существа. Только море, вечно голодное и жадное, нерассуждающее, незлое, но бездушное чудовище.

С третьей или четвертой попытки Сторвальд встал на четвереньки, потом сел, кое-как убрал мокрые волосы с лица и кое-как разлепил веки. Его била такая крупная дрожь, что даже на четвереньках стоять было трудно. Голова нестерпимо кружилась и болела, точно по ней колотил сам молот Мйольнир. Но вокруг казалось тихо — тихо по сравнению с той бурей, которую он запомнил. По-прежиему колыхалось море тумана, и Сторвальд подумал даже, что ужо попал в Нифльхель. Холодная дрожь и прочие мерзкие ощущения были под стать мертвому миру. Вот только дело в том, что испытывать их могут лишь живые. Настоящие утопленники лежат тихо. Далее поговорка такая есть…

И постепенно Сторвальд все вспомнил. И это все — война, квитты, корабли слэттов — казалось далеким и несущественным. Близким и важным было только то, что он едва ли отсюда выберется живым. Под ним был холодный камень, со всех сторон омываемый волнами, а вокруг туман. Возле самого края камня лежал круглый красный щит. Сторвальд мельком отметил его присутствие: должно быть, щит и помог ему удержаться на воде. Но сейчас он ничего не помнил об этом щите и о том значении, которое ему придавали. Отсюда ведь на щите не уплывешь! Мокрый и дрожащий скальд был единственной искоркой живого тепла в мире холодной мглы, и эта искорка мало-помалу затухала. Сторвальд даже не чувствовал отчаяния: на это у него не было сил.

Коченея и почти не ощущая своего тела, он просто ждал чего-то — наверное, смерти. Тролли знают, далеко ли он от берега — то ли в вершине Храв-нефьорда, то ли в открытом море в трех днях пути от устья. Отсюда не выбраться самому, а в таком тумане никто его не найдет. Вот здесь он и кончит свою беспокойную жизнь, лучший скальд Морского Пути. И про него сложат туманную и красивую сагу, как про Леркена. Будут рассказывать, что Сторвальд бродит пешком по волнам, таская с собой красный щит берсерка… Или плавает, стоя внутри щита. Наверное, и Леркен-то тоже ничего особенного в жизни не совершил, просто заблудился в тумане и утонул, а люди выдумали… Они любят выдумывать другим приключения, если судьба не дала испытать собственных…

Сторвальд закрыл глаза, но совсем потерялся — ни времени, ни пространства, ни даже ощущения, жив он или уже нет. Это было страшно, и он с усилием поднял веки. Глаза мучила резь, но все же он заметил, как из тумака постепенно проступает бледное желтоватое пятно.

Сначала Сторвальд почти не обратил внимания: в глазах рябит. Но пятно желтого света приближалось, густело, делалось все ярче. Уже можно подумать, что это факел на носу идущей по морю лодки… Море почти успокоилось, и лодка двигалась ровно, медленно. Сторвальд потряс головой. Скользящий свет в тумане не исчез. В желтоватом пятне обрисовался темно-серый силуэт стройного молодого мужчины.

И Сторвальд вспомнил. Он уже видел это однажды: эту лодку, этого мужчину с факелом, и эту женщину, неподвижно лежащую на носу. «Норны режут руны брани, руны страсти бросят в кубок…»

Свет факела выхватил из моря тумана несколько черных камней, лодка уверенно прошла меж ними и ткнулась носом в камень Сторвальда. Голова лежащей женщины дрогнула по-неживому. А мужчина, одной рукой придерживая весло, второй поманил Сторвальда.

— Иди сюда! — позвал негромкий, смутно знакомый голос. — Иди, я тебя отвезу.

Не помня себя, Сторвальд поднялся с камня и неуверенно сделал шаг. Ноги подгибались, но изумление его было так велико, что он почти забыл об усталости и боли. Леркен повернул лодку так, чтобы она встала к камню бортом, и Сторвальд шагнул в нее. Лодка тут же отчалила от камня и двинулась по волнам, Сторвальд ощущал движение и каждый миг ждал, что призрак исчезнет и он, по своей воле сошедший с камня, снова окажется в воде. Но он сидел на дне настоящей лодки, и рукой опирался о деревянный борт — холодный и влажный, но вполне настоящий,

— Как тебя сюда занесло в такую погоду? — спросил голос.

Сторвальд изо всех сил вглядывался в фигуру Леркена, который неспешно, без усилий греб, стоя на корме, но его окутывал туман. Голос четко раздавался в ушах, но лицо Блуждающего Огня разглядеть не удавалось. Скосив глаза, Сторвальд посмотрел на мертвую женщину. Ее голова была совсем рядом, и ее лицо он мог рассмотреть до последней черточки, молодая, лет двадцати пяти, и красивая, с тонким носиком и густыми темными ресницами. Вполне обыкновенная женщина, если честно. Нет в ней ничего рокового, ничего напоминающего Гудрун, дочь Гьюки, или валькирию Брюнхильд. Но именно она жила рядом со скальдом Леркеном и она помогла его бессмертию. Или он помог ей стать вечной — если не ее душе, то ее зримому образу,

— Мы плыли встречать слэттов, — прохрипел Сторвальд, и последнее слово прозвучало уже вполне отчетливо. Он сам удивился, обнаружив, что почти не мерзнет — в лодке Леркена оказалось гораздо теплее, чем на камне, точно факел на носу не только светил, но и грел, как особое маленькое солнышко, — Мы плыли с одним берсерком, а потом на нас набросилась какая-то ведьма в виде вороны. Не знаю, что с ними сталось,

— Они оба утонули, — ответил Леркен. — Трюмпа так сильно просила морских великанш взять Вальгарда, что они крепко запомнили… И взяли. Но, может, это и к лучшему, в нем было слишком много стихийной силы. Среди людей ему не место. Разве что среди морских великанш… Куда ты хочешь попасть?

— Домой, — ответил Сторвальд, совершенно не представляя, что подразумевает сейчас под этим словом. То ли крошечный дворик на Эльденланде, под названием Лебяжий Ключ, где он когда-то родился, то ли усадьбу Тингвалль, откуда вышел сегодня утром. А вернее, живой человеческий мир, который и есть дом живого человека. — А еще хорошо бы встретить все-таки Эгиля! — добавил он. Теперь, когда призрачный скальд подарил и ему призрачную жизнь, он вспомнил о том, ради чего покинул берег. — А то они заблудятся в этом троллином тумане и никогда не приплывут. Ты можешь помочь?

— Конечно. — Не переставая грести, Леркен слегка повел плечом, и Сторвальда пробрала дрожь при виде этого простого человеческого движения у призрака. — Отчего же нет? Если там есть живые люди, они увидят свет моего факела.

Лодка шла через горловину фьорда в открытое море. Волны катились по-прежнему быстро и сильно, но не так ярились, как раньше, а лодка Блуждающего Скальда скользила так легко, будто сама была волной, живой частью поверхности моря. Сторвальд совсем успокоился и пришел в себя. Тайком пощипав себя за руки, прислушавшись к ощущениям и приведя в порядок мысли, он убедился, что жив. Леркен, может, и призрак, но он сам — нет. Никак. Но жители Хравнефьорда в один голос твердили: Леркен Блуждающий Огонь никогда не разговаривает с людьми. Они его видят и слышат, а он их — нет. Никогда. Так в чем же дело?

Сторвальд вглядывался, моргая и щурясь, и иногда ему казалось, что он различает сквозь туман черты Леркена — вполне обыкновенные, не слишком красивые, но неповторимые, как всякое настоящее человеческое лицо. Поначалу он себя посчитал за призрака, но теперь ему стало казаться другое: что сам Леркен никакой не призрак, а живой человек. Призраки не разговаривают, не гребут, к ним нельзя прикоснуться… А он — да какой же он мертвый?

— Это потому, что настоящие скальды не умирают, — произнес Леркен. Сторвальд не задумался, размышлял ли он вслух или просто Блуждающий Скальд услышал его мысли. — Я умер, и жена моя умерла, и люди, которые меня знали, умерли, и факел мой сгорел и погас. И все же — я жив, потому что душу можно отложить про запас. Многие люди ее откладывают — в песнях, в кораблях… Да хоть в женских застежках, если они сделаны с душой. Как блуждающий огонь, всякая живая душа бродит, отыскивая свое настоящее место. Не я один такой. Я потому и не могу никак умереть, что я такой не один.

— А почему ты пришел ко мне, когда не приходил к другим? — спросил Сторвальд.

— Потому что два скальда всегда услышат друг друга. Люди не слишком-то меняются за века. Мы оба искали главное в человеке, и в этом главном мы встретились. Что нам три века?

— А ты не эльденландец? — спросил Сторвальд. Его давно занимал этот вопрос, потому что во всем существе Леркена он видел так много общего с собой, что этому требовалось объяснение.

Леркен усмехнулся:

— А ты уверен, что вы действительно так уж отличаетесь от прочих людей? Я встречал ваших и раньше. И еще тогда понял: Эльденланд — это не место твоего рождения, это состояние твоей души. Кто способен сам творить свой мир, тот и эльденландец.

Сторвальд улыбнулся и больше ничего не сказал. У него было такое чувство, что он разговаривает с самим собой, но только поумневшим и ясно осознавшим то, что раньше лишь мерещилось. Оказаться иной раз в пустоте между туманом и морем бывает полезно. Потому что здесь скальд видит себя таким, какой он есть — стоящим на воздушной тропе между землей и небом и обреченным вечно мучиться этим разладом, чтобы приносить радость другим.

— Я вижу огонь! — закричал с носа Эгиль Угрюмый, и все на «Жабе» подняли головы. — Вижу огонь! — радостно орал Эгиль, вцепившись в борт возле штевня. — Это нас встречают! Я же говорил, что в таком троллином тумане Хельги хёвдинг обязательно пошлет кого-то встречать нас!

— Да где ты увидел? Какой огонь? У тебя в глазах рябит!

Слэтты вглядывались, щурились, прикладывали ладони к глазам. Море было почти спокойно, ветер стихал, но туман не позволял видеть соседний корабль, и то и дело вокруг раздавались протяжные звуки рога. Один, второй, третий — они постепенно удалялись назад, передавая по цепочке самую важную весть: я еще здесь!

Но Эгиль упрягло твердил, что видит впереди огонь.

— Может быть, это уже берег! — уверял он. — Люди Хельги хёвдинга жгут костры над горловиной фьорда. Они ждут нас! Э-эй! — не хуже дракона заревел он, сложив руки возле рта. — Эй! Кто там! Это я, Эгиль Угрюмый, всадник «Рогатой Жабы»!

— Эгэ-эй! — долетел из тумана слабый, дрожащий, но вполне различимый отклик. — Эгиль! Рогатый тролль! Это я!

— Сторвальд! — от радости и изумления Эгиль охнул, потом нетерпеливо вытянулся, точно хотел стать выше ростом, и заорал с удвоенной силой: — Сторвальд! Где ты! Греби сюда! Мы здесь!

— Плывите за мной! — отозвался голос Сторвальда. — За мной! Торопитесь! Надо поворачивать на юг! Я укажу вам путь! Веди всех за мной, Угрюмая Жаба!

— Какой-то странный голос! — переговаривались слэтты. — Похоже больше на призрака, чем на живого человека!

— Да ну вас! — отмахнулся Эгиль. — Какой там призрак! Уж моего Сторвальда, косоглазого тролля, и узнаю хоть в Асгарде, хоть в Хель. Это очень на него похоже — выйти в море встречать меня! Я знал, что он по мне соскучился!

Звуком рога давая друг другу знать, корабли слэттов один за другим разворачивались и следовали за «Жабой». А «Жаба» держала путь на бледно-желтое свечение в тумане. Сквозь густую мглу нельзя было разглядеть, что за корабль или лодка плывет впереди, но Эгиль то и дело обменивался выкриками со Сторвальдом и знал, что они не потерялись.

Но, несмотря на радость, через какое-то время и сам Эгиль заподозрил неладное. Несомненно, это был голос Сторвальда Скальда, которого Эгиль Угрюмый знал не хуже родного брата (эльденландцы все считают друг друга братьями, особенно на чужбине). Но он звучал странно: легко, протяжно, и казался каким-то слишком тонким, прозрачным. Но Эгиль не был склонен к дурным подозрениям и свалил вину на туман: он искажает и вид, и звук.

Над кораблями начало темнеть. Приближалась ночь. Желтое пятно света делалось ярче, яснее, тоже предупреждая о близких сумерках.

— Эй, Сторвальд! — в очередной раз закричал Эгиль. — Мы будем плыть всю ночь, или ты дашь нам где-нибудь пристать?

— Осторожнее! — ответил Сторвальд, и на этот раз его было слышно лучше. — Берег совсем близко! Мы сейчас минуем полосу камней, а потом можно будет пристать. Следите за мной!

— Я и так с тебя глаз не свожу, жаба распрекрасная! — рявкнул Эгиль, изображая голосом восторженное умиление и изо всех сил скрывая беспокойство.

Почему-то у Эгиля сжималось и замирало сердце от нелепой боязни, что вблизи берега его лучший друг растает и исчезнет навсегда.

Было слышно, как волны с шумом бьются о камень, накатываются на высокий берег и с протяжным свистом срываются назад. Из легкой мглы выступили темные очертания гор. Громадные бурые скалы, покрытые лесом, казались заснувшими чудовищами.

— Берегитесь камней! — предупреждал впереди голос Сторвальда. — Следуйте точно за мной!

Осторожно продвигаясь вперед, «Жаба» первой вышла к берегу. Полоса прибрежных камней здесь кончалась, впереди расстилалась длинная отмель. А на самом последнем камне, размером со взрослого тюленя, в перестреле от берега, стоял Сторвальд Скальд — мокрый, усталый, но с широкой улыбкой на бледном лице.

— Сторвальд! — изумленно ахнул Эгиль. Казалось, его предчувствия сбываются. — Как ты туда попал?

Возле него звучали восклицания слэттов. Все увидели фигуру человека на камне в такой дали от берега, а рядом не было ни лодки, ни корабля.

— Призрак! Призрак! — кричали слэтты и искали под одеждой свои амулеты.

— Сторвальд! — крикнул Эгиль, хлопая глазами. — Ты что, пришел сюда по воде?

— Я знал, что ты меня любишь и держишься высокого мнения о моих достоинствах! — ответил Сторвальд, зябко хлопая себя по плечам и явственно постукивая зубами от холода, — Но ходить по воде я не умею, и если вы не снимете меня отсюда, я останусь на этом камне навсегда! Да… нет ли у богатых слэттов лишних сухих титанов?

И тут огромный камень свалился с души Эгиля и с громким шумом пропал в волнах. Про призраки рассказывают много всякого, но в сухих штанах они сроду не нуждались!

На заре третьего дня после новолуния один человек перешел через Ягнячий Ручей и направился в сторону усадьбы Поросячья Радость. Он шел от стана квиттинского войска, но по его облику, по двум толстым косам, заплетенным над ушами, было видно, что это фьялль. Он был хорошо одет и полностью вооружен, нес на спине красный щит с бронзовыми накладками, а за плечом его висело в ременной петле длинное копье.

Рассвет только занимался, небо в вышине было темно-фиолетовым, чуть ниже — лиловым, а совсем над горизонтом — белым. Лиловым становилось и море, ловя отраженный свет небес. Почти все деревья вдоль берегового обрыва были срублены, истоптанную землю покрывали старые кострища, мусор, и она выглядела так же безобразно, как и всякое место, послужившее пристанищем большого войска. Вдоль всего берега темнели многочисленные корабли, и в сумерках трудно было разобрать, где кончаются корабли квиттов и слэттов и начинаются корабли фьяллей. Где-то возле Ягнячьего Ручья, хотя нельзя сказать точно. Возле каждого корабля виднелся тлеющий костерок, сидели на бревнах дозорные, иногда тихо переговаривались. На неспешно идущего человека никто не обращал внимания. Сейчас тут много кто бродит туда-сюда.

Хродмар, сын Кари, приблизился почти к воротам обгорелой усадьбы Поросячья Радость, когда с камня у тропы навстречу ему поднялся человек. Не узнать эту фигуру даже в сумерках было невозможно, и Хродмар остановился. Сердце стукнуло: он слишком ждал этой встречи, но не знал, чего ждать от нее.

Тот шагнул к нему, молча положил руку на плечо Хродмару и опустил голову. Хродмар перевел дух.

— Здравствуй, конунг, — тихо сказал он.

— Здравствуй, Хродмар ярл, — ответил ему Торбранд Погубитель Обетов. — Я хотел сам тебя встретить. Это уже второй раз.

— Похоже, что моя удача ревнива, как Регинлейв[58], — произнес Хродмар. — Стоило мне жениться, как она сразу отвернулась от меня.

— Нет. — Торбранд качнул головой. — По уздечке поймешь и лошадку. Твоя удача здесь ни при чем. Я сам нарушил… Повелитель Битв предостерегал меня. Я не должен был двигаться дальше. Но теперь я знаю. В третий раз ты не вернешься.

Хродмар сделал движение: мало кому понравится такое пророчество, да еще из уст конунга. Торбранд крепче сжал его плечо.

— Третьего раза не будет, — совсем тихо сказал он.

Вскоре после рассвета каменистая долина между усадьбой Поросячья Радость и морем наполнилась людьми. Это место хорошо подходило для большой битвы, давая достаточно простора для многочисленных войск, и было выбрана заранее. С юга к долине битвы подтягивались фьялли — закаленные полугодом непрерывного похода, усталые и жаждущие наконец-то довести дело до конца. С севера подходили квитты и слэтты. Место в середине долины оставалось пока свободным, а входы в нее уже шевелились бесчисленным множеством человеческих фигурок. Неровными рядами выстроенные дружины теснились на склонах и на перевалах холмов, в прогалинах лесов, даже в мелких перелесках. Всюду поблескивало под первыми лучами оружие, пестрели разноцветные щиты. Знатные люди выделялись яркой крашеной одеждой, серебром на поясах и на груди. И лица — бесчисленные, как мелкие волны спокойного моря, молодые и старые, обыкновенные и неповторимые, живые человеческие лица везде, везде. Если идти через эту бесконечную толпу, то никого не удастся запомнить. Но, и позабытый, человек не перестает существовать.

Перед каждым из знатных людей несли стяг с бронзовым флюгерном на верхушке древка. В войске фьяллей самым простым был стяг конунга — с красным молотом на черном поле. Сам Торбранд Погубитель Обетов пришел на поле рано и вглядывался в противоположный конец долины, туда, где среди шевеления ярких плащей должны быть предводители квиттов.

— Хотелось бы, однако, знать, кто у них будет главным? — говорил где-то рядом Асвальд, сын Кольбейна. — Едва ли сам их восточный хёвдинг отважится. Зачем, на этот случай у них есть Хеймир ярл, сын Хильмира Купца.

— Он ведь, кажется, единственный сын? — уточнял еще кто-то, кажется, Арнвид Сосновая Игла. — Как бы Хильмиру не остаться без наследников! Или у него в свинарнике припрятана еще парочка, до поры сгребающих навоз?

Хирдманы громко хохотали.

— Да нет же, у него еще есть дочь! — горячо добавил Снеколль Китовое Ребро, осведомленный обо всех заметных женщинах Морского Пути. — И говорят, она красавица!

— Остынь, Снеколль! — с смехом советовали товарищи. — Она уже замужем!

— Но ведь ее муж где-то здесь, верно? Значит, к вечеру она будет не замужем!

Торбранд конунг молча кивнул. Хорошо, что у дружины такое настроение. Хотя половина из них, не меньше, для вида рвется в схватку гораздо сильнее, чем в душе. Как приливная волна, достигшая крайней черты, лавина фьяллей еще омывала квиттингские камни, но уже на последнем издыхании, и неумолимая сила бессилия тянула ее назад, назад…

В обоих концах долины звучали рога, призывая полки располагаться в боевом порядке. Долина наполнилась движением: сотни и тысячи людей текли в разные стороны, навстречу друг другу, и беспорядочная на вид суета стремилась к порядку, как мелкие ручейки, извиваясь меж камней, в конце концов находят путь к реке и текут общим потоком прямо и свободно. Быстрый блеск оружия делал огромные толпы похожими на бурлящее море. И вот человеческое море успокоилось. Два войска плотными стенами стояли в двух концах долина напротив друг друга.

В середине первых рядов располагались дружины предводителей. Торбранд конунг наконец-то увидел лица своих сегодняшних противников. Толстоватый хёвдинг Квиттинского Востока стоял под своим стягом, рядом с ним был высокий и стройный парень — наверное, сын. С ним-то Хродмар и провел те дни в усадьбе Ягнячий Ручей. А рядом был стяг, отлично знакомый Торбранду конунгу. На синем поле стоят два ясеня, сплетенные верхними ветвями, а на ветвях сидят два ворона. Стяг конунга слэттов. И под стягом, спокойный, как сам Один, стоит Хеймир, сын Хильмира. Торбранд конунг встретился с ним глазами.

А еще выше, с самого неба, на Торбранда конунга смотрел еще один взгляд. На востоке, там, где катило волны спокойное утреннее море, меж облаков возникла и встала головой до неба фигура Повелителя Ратей. Окутанный широким синим плащом, Отец Богов держал в руке копье с обломанным посередине наконечником. Его единственный глаз был устремлен прямо на Торбранда, и конунг фьяллей ощущал его, как прикосновение холодного острия. Никто больше не видел Повелителя Битв, все его люди по-прежнему верили в удачу своего конунга. Но он помнил, что война продолжается уже почти год. Что за это время фьялли потеряли почти три тысячи человек только убитыми. Что почти в каждом доке Фьялленланда, не так уж густо населенного, ждали и не дождались кого-то. Что сам он нарушил запрет Одина, подарившего ему копье, но не велевшего направлять его против древних сил земли Квиттинга. Метнув копье в великана, он нарушил запрет и лишился копья. И судьба предупредила его, дважды подвергнув опасности Хродмара ярла, которого Торбранд считал не просто своим родичем и другом, но и своей удачей. А кто не слышит предостережений судьбы, пусть пеняет на себя.

Торбранд шагнул вперед и неспешно двинулся к войску противников. В руке его было длинное копье, необходимое вождю для начала битвы. За Торбрандом пошли несколько ближайших ярлов, и первым — Хродмар, сын Кари, как всегда, отставая на полшага. Квиттинский хёвдинг с сыном и Хеймир ярл с кем-то из ближних хирдманов пошли ему навстречу.

Сойдясь шага на четыре, предводители войск остановились.

— Я приветствую тебя, Торбранд, сын Тородда! — первым произнес Хельги хёвдинг, шумно дыша от тяжести вооружения и волнения. — Ты сдержал слово не разорять страну до битвы, и мы рады видеть в тебе достойного противника.

— И я рад, что вы сдержали слово и не причинили вреда или обиды моего родичу Хродмару ярлу, — ответил Торбранд конунг. — И пусть будет свидетелем Повелитель Ратей: до этой битвы можно было и не доводить. Квиттинский Юг принес мне мирные обеты и условился о дани. Вы могли бы присоединиться к нашему договору. И даже скрепить его почетными для обеих сторон союзами.

— В голосе народа умный правитель слышит голос Одина! — ответил Хельги хёвдинг. — А Квиттинский Восток говорит одно: мы не были побеждены тобой, Торбранд конунг, и мы не дадим тебе никакой дани. Прежде чем поесть меда, надо залезть в дупло, у нас так говорят.

«Квиттинский Восток учел чужие ошибки, — с уважением и оттенком сожаления, поскольку ему самому это не шло на пользу, подумал Торбранд конунг. — Но ему и повезло: он оказался на нашем пути последним, — добавил он, окинув еще одним взглядом Хельги хёвдинга, который даже в полном боевом доспехе напоминал скорее воинственного тюленя, чем бога Тора. — У них было время учесть чужие ошибки.»

«Однако, мы не потеряли этого времени даром! — мог бы ответить ему Хельги хёвдинг, если бы умел слышать чужие мысли. — А тот, кто использует добрые случаи, сам творит свою удачу! Только умный человек умеет учиться на чужих ошибках».

Уже кончая говорить, Хельги хёвдинг вдруг заметил в облике одного из молодых ярлов Торбранда конунга что-то знакомое. Нет, самого парня, высокого, худощавого, сутулого и надменного, он никогда не видел. Но вот меч, висящий у сутулого на поясе, он знал очень хорошо! Тот самый меч, который ему когда-то подарил Стюрмир конунг, он сам подарил Брендольву, а Брендольв утратил в Битве Конунгов. На миг Хельги хёвдингу стало страшно. Если оружие квиттинского конунга перешло в руки врагов, то на что же надеяться квиттам?

Во время этого разговора Даг смотрел то на Торбранда, то на людей вокруг него. С Хродмаром ярлом они обменялись несколько иным взглядом, чем с остальными. Это и понятно: они почти полмесяца прожили в одном покое. Хродмар ярл был сдержан и молчалив, что вполне понятно в его положении, и друзьями они, конечно, не стали, но Даг просто привык к нему, как привыкал ко всякому живому человеку. Именно он рассказал, что сталось с Вильмундом конунгом и Стюрмиром конунгом — он видел гибель обоих собственными глазами.

И еще… В один из первых вечеров, раздеваясь перед сном, Даг заметил на шее у Хродмара цепочку, сплетенную из очень светлых человеческих волос со вплетенной внутрь золотой цепью. Такие плетенки называются флэттинг, и квиттинские девушки дарят их женихам в знак неизменной любви и верности в разлуке. Кровь в жилах Дага вскипела от негодования: а он-то уже почти по-дружески разговаривал с этим грабителем, с этим убийцей! С этим волком, который убивал квиттов к срывал с них драгоценные украшения! И у него хватает наглости даже в плену у тех самых квиттов носить свою добычу!

Бросив рубашку на пал, Даг подскочил к Хродмару, сжимая кулаки и изо всех сил сдерживая бешенство: все же это пленник.

— Откуда у тебя? — хриплым от ярости голосом спросил Даг, еще не зная, что сделает, когда услышит ответ.

— Что? — Хродмар, который развязывал ремешок на сапоге, спокойно поднял голову. В полутьме покоя безобразие его лица было не так заметно, и Даг видел только блеск его ярких голубых глаз.

— Вот это! — Даг взглядом показал на цепочку на шее Хродмара. — У нас это называется флэттинг. Откуда ты взял?

— А! — Хродмар коснулся цепочки пальцами, в лице его что-то дрогнуло. — Жена подарила.

— Жена? — изумился Даг. Такое никогда не пришло бы ему в голову.

— Ну да, — устало ответил Хродмар. — Я женат на дочери вашего бывшего хёвдинга… Ну, не вашего, с Запада. Фрейвида Огниво. Ты не знал?

Даг мотнул головой, онемев от такого открытия.

— А я думал, весь Средний Мир знает, — с равнодушием к собственным прошлым страданиям сказал Хродмар и принялся дальше разматывать ремешок.

Даг вернулся к своему месту, не зная, как к этому отнестись. У него было такое чувство, будто злейший враг вдруг оказался родичем. У Хродмара ярла, ближайшего друга фьялльского конунга, жена квиттинка! Жену, конечно, можно добыть по-разному. Но если подарила флэттинг, значит, любит. И как после этого считать его врагом?

И сейчас, на поле битвы, эта цепочка была на груди у Хродмара ярла. Невидная под одеждой, она лучше любого амулета защищала его от квиттинских клинков. По крайней мере Даг знал, что никогда не поднимет оружия против Хродмара, сына Кари. И думайте что хотите.

— Отчего же я не вижу с тобой твоего родича Бьяртмара конунга? — тем временем спросил у Торбранда Хеймир ярл. — Я рассчитывал повидать если не его самого, то хотя бы кого-то из его родичей. Где же его сын, славный Ульвхедин ярл? Или Ингимунд Рысь?

Торбранд конунг поджал губы. Сын Хильмира своей тонкой речью сказал сразу очень много. Намекнул на то, что к концу похода фьялли лишились тех союзников, с которыми его начинали, зато квитты приобрели сильного союзника в лице самого Хеймира ярла. Хеймир смотрел спокойно, но в его умных серых глазах была твердость и жесткая решимость. Не вслух, поскольку не хотел дразнить противника понапрасну, но взглядом он говорил: «Откусывать стоит столько, сколько смажешь поглотить, Торбранд, сын Тородда. Ты взял то, что взял, и теперь оставь себе то, что сможешь удержать. А дальше — это мое. Я пришел сюда первым, и восточного берега я тебе не уступлю». Торбранд конунг знал, что уступает не столько квиттам, сколько слэттам. Один Квиттинский Восток даже сейчас был не слишком грозным противником для фьяллей, но вместе со слзттами они ему не по зубам. Еще день назад он мог колебаться, не зная точно, с каким противником придется иметь дело. Но когда корабли слэттов подошли, все было решено.

И тогда Торбранд конунг протянул вперед руку с длинным копьем, медленно склонил его вниз и коснулся острием земли. По первым рядам войск, кому было лучше его видно, пролетел многоголосый вскрик.

— Наш поход окончен, — четко и ясно произнес Торбранд конунг, и его негромкий, как казалось, голос пролетел над всей долиной и отразился от каменистых склонов холмов. — Мы не пойдем дальше. И я готов на этом месте обменяться с вами мирными обетами, если это не против воли Отца Богов.

Отец Богов молчал, значительно прищурив свой единственный глаз. А напротив него над цветущей весенней землей парила светлая Фрейя, озаренная блеском солнечных волос, и ее белые руки, как лебединые крылья, с любовью раскрывали объятия всему живому.

Суета в усадьбе Тингвалль превышала по накалу и многолюдству все, чему старый счастливый дом был свидетелем со времен Века Асов. Род Птичьих Носов славился гостеприимством, но такого обилия знатных гостей он еще не видел. Большая часть слэттов уже отплыла назад за море, но Хеймир ярл и Рагневальд Наковальня остались, потому что наконец-то была назначена свадьба. Конунг фьяллей тоже увел своих людей назад на юг, но для подтверждения мирных обетов на свадьбу остался его родич, Эрнольв ярл из Аскефьорда. Он был еще уродливее Хродмара ярла, потому что, переболев той же «гнилой смертью», не только приобрел багровые рубцы на лице, но и лишился глаза. Однако, несмотря на безобразие, он очень понравился всему Хравнефьорду, потому что был человеком умным, учтивым и очень дружелюбным. Его сопровождали двое близнецов, веселых и разговорчивых парней, которые сразу же подружились с Эгилем и были в восторге от его «Жабы».

— Она бы так понравилась Сольвейг! — со смехом кричали они. — И наш тролль из Дымной горы обхохотался бы!

Близнецы даже заговаривали о том, чтобы купить «Жабу», но Хеймир ярл уже объявил, что покупает знаменитый корабль для свадебных даров невесте. Тогда Эгиль пообещал следующую зиму провести в Аскефьорде и сделать для сыновей Стуре-Одда «какого-нибудь зверя не хуже».

Почти все места на берегу фьорда, пригодные для стоянки, были заняты кораблями, в каждом жилище, богатом и бедном, имелись постояльцы. Свадьбу предполагалось праздновать три дня, и многие из тех, кто со всего восточного берега собрался в войско, хотел поприсутствовать на ней, чтобы потом рассказывать своим домочадцам, чем же все кончилось. Все землянки на Поле Тинга были покрыты, даже корабли, вытащенные на берег, пестрели разноцветными шатрами на носах и тоже служили жилищами. Война везде производит опустошения, но население Хравнефьорда из-за нее резко выросло. Такое уж это было счастливое место!

В ожидании свадьбы в доме хёвдинга людям было о чем поговорить. Возвращаясь, дружины видели с кораблей красный щит, лежащий на одном из камней, который торчал из воды всего на несколько локтей. Рассказ Сторвальда получил подтверждение — хотя бы в той части, которая касалась Вальгарда и колдуньи и облике вороны. Волны мешали подойти близко, но все же Рамбьёрн, сын Хринга, подвел своего «Остроухого» к камню и с тремя парнями выбрался на него, окунувшись в море и совсем промокнув. Увы, напрасно! Как ни пытались они поднять щит, все по очереди и сразу вчетвером, он не сдвинулся с места ни на волос, точно прирос к камню. Над ними смеялись, поговаривая, что поход отнял у них все силы.

— Значит, щит ждет своего хозяина, — сказала фру Мальгерд, услышав об этом, — Я думаю, это знак. Когда Хравнефьорду опять придется трудно, Вальгард выйдет из моря и возьмет свой щит. А на что он способен, все теперь знают!

— Выходит, Хравнефьорд обзавелся новым сказанием! — смеялся Сторвальд Скальд. — Только пусть меня не забудут! Какое-нибудь хорошее прозвище, пожалуйста! Плывущий-В-Щите, что-нибудь в этом роде.

Только Атла не веселилась, слушая этот рассказ. Узнав о гибели Вальгарда, она сначала помолчала, только лицо ее побледнело, а потом вдруг разрыдалась, и никто из женщин не мог ее успокоить. Он погиб, он покинул ее, последний, в ком для нее жила старая и несчастливая усадьба Перекресток. За прошедшие месяцы Атла свыклась с мыслью, что старого не вернуть, но обрыв последней нити причинил ей неожиданно сильную боль. До последней возможности мы прижимаем к груди осколки утраченного и надеемся, что из них, как из семечка, снова вырастет погибшее дерево во всей красе и мощи. Пусть эти здешние тешатся себя сказаниями: для Атлы Вальгард никогда не станет морским великаном. Для нее он останется человеком, которого она любила просто потому, что ближе него у нее не было никого на свете.

— Да разве я знал… — озадаченно и невнятно бормотал Равнир. — Да если бы я знал, что она всерьез… Разве бы я стал с ней так шутить про него?

Фру Мальгерд двинула бровями. Если бы знать чужую душу — насколько проще и сложнее стала бы жизнь!

Зато Гудмод Горячий и сейчас не отстал от соперника-хёвдинга: в его доме тоже готовилась свадьба. Когда Брендольв наконец вернулся домой, навстречу ему быстрее всех бросилась Мальфрид и повисла на шее так прочно, что оторвать ее не смог бы никто.

— Ты уже знаешь? Знаешь? — восторженно восклицала она. — Как жаль, что тебя тут не было, когда пришла эта новость! Мой родич Гримкель стал конунгом! Он теперь конунг Запада и Юга! Я же тебе говорила, что со мной ты станешь родичем конунга? Помнишь, говорила! Ты рад? Правда ведь, ты рад?

Брендольв устало улыбался и не спорил. Когда тебе кто-то бросается на шею и настойчиво желает составить твое счастье, это, что ни говори, приятно. Ну не вышло так, как хотелось. Один раз не вышло, два раза не вышло. Но душа человеческая переменчива, как огонь, и она умеет приспосабливаться. И это умение позволяет если и не всегда быть счастливым, то хотя бы не быть всегда несчастным. А больше, чем молчаливое согласие, Мальфрид и не требовала.

Гудмод был доволен: он тоже будет родичем конунга, не хуже, чем Хельги хёвдинг! А сама Мальфрид — девица видная, и приданое привезла неплохое. Так что еще посмотрим, кому будет больше чести в Хравнефьорде лет через… Там посмотрим. Правда, в Тингвалль еще эту девочку привезут, внучку Хильмира конунга… Но она когда еще вырастет!

Женщины в усадьбе хёвдинга сбивались с ног, но Хельга почти не принимала участия в подготовке своей собственной свадьбы. Она было пыталась чем-то помогать, но у нее все валилось из рук, к ее ласково спроваживали прочь.

— Иди, иди! — приговаривали женщины. — Погуляй. Скоро тебе придется много возиться с хозяйством — у Хильмира конунга столько всего!

А если твой муж решит поселиться отдельно, то тебе придется еще и самой обо всем думать. Иди, погуляй пока. Попрощайся…

При этом многие женщины всхлипывали и утирали глаза краем передника или рукавом. Сольвёр ходила по дому с распухшим от слез лицом и непрерывно плакала. Она хотела поехать с Хельгой за море, очень хотела! Но три дня назад один молодой слэтт (не слишком красивый, ко умный, учтивый, хорошего рода!) посватался к Хлодвейг, дочери Хринга. Он с детства обожал саги о Хельги Убийце Хундинга и был в восторге от знакомства с Хрингом Тощим, потомком одного из хирдманов древнего героя. Свадьба Хлодвейг была назначена на Середину Лета, а Равнир, поскольку сама судьба сделала выбор, которого он сам уже года два сделать не мог, посватался к Сольвёр. А отпустить за море еще и Равнира — нет, это слишком. Это будет уже не Тингвалль!

— Любого из вас жалко отдать! — ответила фру Мальгерд, когда с ней заговорили об этом. — Конечно, свободный человек вправе выбирать, но… Это и есть хороший дом — когда любого, кого ни отними, будет не хватать.

— Не надо, оставайся, — уговаривала Сольвёр и сама Хельга. — Скоро туда приедет Хлодвейг, мне будет не так грустно. Лучше уж я сразу буду привыкать к слэттам.

Фру Мальгерд кивала, не прибавляя ни слова. Против боли неизбежной разлуки вся житейская мудрость не может помочь.

Не сговариваясь, Даг и Хельга в эти дни держались подальше друг от друга, заранее привыкая жить по отдельности.

— Я пришлю тебе взамен другую! — утешал Дага Хеймир. — Моя Сванхильд — хорошенькая девочка, бойкая и любопытная. Наверное, Хельга в ее возрасте была такая же. Она тебе понравится, с ней будет не так скучно. Уже скоро — Хедфин Острога к Середине Лета приедет сюда жениться на дочери Хринга, он-то и привезет к вам Сванхильд. А там как получится… Если все хорошо сложится, если ты захочешь, чтобы она осталась у вас навсегда, то я не буду возражать!

В последний день перед свадьбой Хельга пошла пройтись по тропе к Вершине. Вот здесь она стояла когда-то зимним вечером, смотрела на фьорд и думала… Своей судьбы никто не знает — может быть, она видит эти берега, эти горы, эти леса на бурых каменистых склонах в последний раз.

Меж камней журчал ручеек. Он не спал всю зиму, сохраняя вокруг себя кружок свободной от снега земли размером с маленький щит и даже клочки свежей травы. Сейчас снега давно уже нет, ручеек деловито пробирается между валунами, скользит по пестрому зернистому песку, колышет весенние травы, торопится к морю. Над ним стоит высокий молодой ясень, покрытый свежими гладкими листочками. Хельга помнила его совсем маленьким, но за двенадцать лет он поднялся высоко, обогнал рябины, орешник, что обступили его с боков, и вырвался верхушкой выше всех, первый на пути к свету. Ветер слегка колыхал его ветки, точно руки, протянутые навстречу богам.

Хельга встала напротив ясеня, подняла руки вверх, повернулась лицом к солнцу, закрыла глаза. Мягкое тепло весеннего солнца ласкало ее щеки, глаза превратились в два маленьких золотистых солнышка. Ветерок играл прядями ее волос, овевал потоками свежего тепла, и Хельга на самом деле ощущала, что растет, как дерево, корнями уходящее в глубины земли, а ветвями стремящееся к свету небес.

Знаю я, что есть ясень по имени Иггдрасиль.

Окропляется белою влагою он.

От той влаги роса по долинам земли,

Зеленеет он вечно, ключ Удр осеняя…[59]

И ей виделась исполинская крона Мирового Ясеня, жемчужное облако светлой росы, и сама она, как маленький ясень возле большого, будет зеленеть вечно, вечно…

Кто-то подошел к ней сзади, и Хельга обернулась. Конечно, это был Хеймир. В последние дни он следил за ней с сочувствием и беспокойством: он понимал, как тяжело ей расставаться с домом и родным берегом, и боялся, что она все же передумает. Ведь он сам предложил ей свободу выбирать.

Хельга опустила руки, вспомнила, что она — человек, и улыбнулась Хеймиру.

— Ты видела его? — спросил он.

— Нет. — Хельга качнула головой. — Он больше не придет. Я никогда его не увижу.

— Может быть, увидишь. — Хеймир хотел ее утешить, но в то же время надеялся, что она и правда навсегда рассталась со своей первой странной любовью. — Ворон — не только дух вашего побережья. В нем часть духа Одина. А Один везде. У нас в Слэттенланде не другие, а те же самые боги, потому что люди, в сущности, те же самые. Я достаточно долго среди вас прожил, чтобы в этом убедиться.

Хельга закивала, будто бы соглашаясь, но на самом деле зная, что вся земля слэттов, просторная и богатая, никогда не заменит ей Хравнефьорд с его ельниками и полосой камней в прибрежной воде. Это жизнь человеческая — все время приходится выбирать. Чтобы все, совсем все в жизни было хорошо, нужна удача. Но чтобы все не было очень плохо — это зависит от тебя.

Они шли обратно вдоль ручья, Хельга переступала с камня на камень, стараясь идти в ногу с журчащей водой, и постепенно ей стало казаться, что она и есть — вода, бегущая по камням навстречу морю. И Хеймир — тоже ручей. Бесчисленное множество человеческих ручейков неутомимо и упрямо стремятся друг к другу, потому что их связь — условие жизни земного мира.

Когда «Золотой Ворон» уплывал из Хравнефьорда, увозя Хеймира ярла с его молодой женой и дружиной, за кораблем над морем долго летел крупный черный ворон.

— Это добрый знак! — приговаривали жители Хравнефьорда, провожая глазами первый из длинной цепи слэттинских кораблей. Как солнце, он шел впереди, и рассветные лучи золотили голову ворона на штевне. — Это добрый знак!

Стоя на носу корабля, Хельга скользила взглядом по берегам фьорда, по знакомым мысочкам, дворикам, усадьбам. Везде стояли люди, отовсюду ей махали десятки рук. Ветви деревьев трепетали на ветру, точно и они махали ей вслед, и порой Хельга сквозь набегающие слезы не могла различить, дерево прощается с ней или человек. Мелькали белые рукава и платки женщин, которыми те утирали слезы. Хельга старалась не плакать, старалась думать о том, что ждет ее впереди, а не о том, что остается за спиной. Но сейчас, когда все, с чем она прощалась, проходило перед глазами, это было не легко.

Деревья кивали ей вершинами, валуны провожали молчаливым взглядом. Весенние водопады искрились и быстрее бежали по обрывам каменистых берегов, торопясь слиться с морской волной, коснуться корабля и провожать ее дальше, дальше… Цветы и травы колыхались тонкими телами, норовя бежать следом. И отставали, отставали… С мыса возле Седловой горы смотрел маленький тролль с заячьими ушами, озадаченно приоткрыв рот. Он не мог сообразить, куда это плывут. Разве где-то еще есть земля?

Черный ворон парил над кораблем, широко раскинув крылья. «Я буду с тобой, — вспоминался Хельге голос духа побережья. — Я всегда буду с тобой». И она знала, что это правда. То, что было с ней здесь, не кончится никогда. Человек — особенное дерево, не привязанное корнями. Уходя с того места, на котором вырос, он уносит его с собой.

Рассказывают, что со своей первой женой Хельгой Хеймир конунг прожил восемь лет. Потом она умерла. После нее остался единственный сын, которого звали Хельги. Он был очень достойным человеком, и о нем есть длинная сага.