Вольдемар Балязин Семнадцатый самозванец

Глава первая. Ведьма

Тимошка проснулся от петушиного крика — звонкого и радостного.

Сквозь широкую щель в давно уже прохудившейся крыше сарая он увидел серо-голубой лоскут неба, наискось пересеченный звездной полосой Иерусалимской дороги — Млечного пути.

Тимошка сел, обхватив руками острые колени, помедлил немного, и, сладко потянувшись, резво вскочил. Раздвинув плотную завесу сохнувших на сеновале трав, — пахучих и ломких он пробрался к дверному проёму, и встал, раскинув руки, и запрокинув вверх голову.

Было то время, когда солнце ещё только просыпалось, лежа где-то в дремучих буреломах дальних лесов, но звезды — ещё совсем недавно большие и яркие — стали нехотя таять. Начал гаснуть робкий молодой месяц. И было так: будто кто-то бросил в глубокое озеро пригоршню серебряных монет и золотую подкову и они неспешно и плавно стали погружаться в темную воду, становясь все бледнее и бледнее, пока не утонули вовсе в серо-голубой бездонной пучине.

Тимошка увидел, как синеют и светлеют черные глубины ближнего леса, услышал, как одна за другой начинают вскрикивать сонные ещё птицы. Увидел, как враз — будто загоревшись — вспыхнули верхушки сосен и елей, и над дальними буераками бледно заалело небо. Мокрый туман загустел и отяжелел, опускаясь в низины. Из-за растаявшего молочного марева вынырнула бревенчатая кладбищенская часовенка и частокол покосившихся черных крестов.

Засверкала роса на траве и через неширокую речку Вологду лег между берегами невесомый золотой мост. И даже старые избы на окраине Вологды серые и трухлявые — посветлели, будто росой умылись.

Розовыми стали тесовые шатры сторожевых башен: Воскресенской, Пятницкой, Афанасьевской, Спасской. Пожелтели и закраснели слюдяные и стеклянные окна в домах купцов и начальных людей.

И тихо, медленно поплыл между землей и небом утренний благовест вологодских храмов.

Тимошка свесил ноги, и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю. Мокрая, холодная трава легко ожгла босые ноги, и мальчик, нелепо подпрыгивая, поскакал к тропинке, бежавшей от сарая к избе. Он был уже почти у самого крыльца, как вдруг увидел на тропинке трех муравьев — двух красных и одного черного. Тимошка присел на корточки и застыл в ожидании.

Черный муравей увидел врагов — и замер. «Сейчас удерет», — подумал Тимошка, следя за черным муравьем, но тот, привстав на задние ножки, изготовился к бою.

«Ишь ты, богатырь какой», — усмехнулся Тимошка и ладонью перегородил дорогу одному из красных, чтобы предстоящий бой был честным поединком. Красный муравей, почувствовав, что остался один, не принял боя и юркнул в траву. Тимошка поднял ладонь — и второй красный муравей тоже убежал с тропинки, уступая дорогу более сильному.

Тимошка улыбнулся и побежал в избу, к матери.

Мать лежала на печи больная: три дня назад, разыскивая убредшую в лес корову, она подвернула ногу — и с тех пор из-за сильной боли не могла и шага ступить.

Увидев Тимошу, мать улыбнулась ласково и радостно — двое их было на белом свете: сын у матери, да мать у сына.

Тимошка, вскочив на лавку, поцеловал мать в высокий чистый лоб и взглянул в глаза, каких не было ни у кого на свете.

— Истопил бы печь, Тимоша, а как разгорится, я и оладьи спеку, сказала мать.

— Ладно, мам, я враз, — ответил Тимоша и вдруг вспомнил, что ножик, которым сподручнее всего было щепать лучину на растопку, остался на сеновале.

Мальчик спрыгнул с лавки и побежал к сараю.

Мать Тимоши — Соломонида Анкудинова — все ещё улыбалась, закрыв глаза. Она представляла себе сына — худого, веснушчатого, темно-русого, с упрямо оттопыренной нижней губой и разноцветными глазами: левым — карим, а правым — синим.

И тут же явственно услышала, будто кто-то, стоящий рядом, зло сказал: «Разноглазый».

Мать перестала улыбаться, вспомнив, что кличка эта прилипла к сыну с самого рождения. А родился он через месяц после смерти его отца, а её мужа — Демьяна Анкудинова, который умер «от волхования да от ведьминого сглаза», как шептали за спиной у неё иссохшие от злости старухи-богомолки.

А вслед за тем вспомнила она и покойного мужа — высокого, плечистого голубоглазого молчуна — работника и добытчика. Был Демьян Анкудинов стрельцом, но из-за малых прибытков приходилось ему приторговывать холстом, наезжая в неближние от Вологды сёла и города. На появившийся от торговли достаток купил Демьян постоялый двор, куда и привез молодую жену, повстречавшуюся ему на ярмарке в Костроме.

Соломонида вспомнила и тот день, когда впервые увидела мужа, и снова слабо улыбнулась.

Он стоял у длинного топчана, заваленного полотном, и медленно ворочал аршином, будто сделан был аршин не из дерева, а из камня. Соломонида, принаряженная по случаю ярмарки, подошла к купцу, встретилась с ним глазами и почувствовала, как впервые в жизни, невесть почему, кровь ударила в голову тугой горячей волной. Опустив глаза, она показала на первый попавшийся кусок, и купец отдал ей холст за полцены, зардевшись и бестолково шаря руками.

Уходя с ярмарки, Соломонида почувствовала, что незадачливый купец тихо крадется за нею. Она чувствовала это, пока шла по ярмарке, чувствовала, пробираясь среди изб костромского посада, но оглянулась только у самой своей избушки, что стояла у леса, в трех верстах от города.

Купец стоял саженях в ста, провожая её ласковым и печальным взглядом.

А уже на следующий вечер заявилась к ним в избу толстая, языкатая сваха и с нею дружок жениха — тоже вологжанин, оказавшийся в Костроме на ярмарке. А Демьян, пока сваха расхваливала добра молодца, топтался у порога их неказистой избушки, утирая со лба пот рукавом новой нарядной рубахи.

Соломонида слушала сваху, а сама молча молила Богородицу, чтоб все так и сталось, как просит о том вологодский купец.

Была она девушкой бедной — единственной дочерью у старого, давно овдовевшего отца, добывавшего пропитание сбором целебных трав и лечением настоями да наговорами. Лечил отец и окрестных мужиков, и посадских, пользовал и скотину, с раннего детства приучив к этому и дочь свою Соломониду. И хотя лечили они многих, но достатка в их доме не было. И потому Соломонида сильно боялась, что торговый человек, увидев скудость их нехитрого жития, не захочет брать за себя бесприданницу.

Однако все быстро и хорошо сладилось, и молодые, тут же перебравшись в Вологду, зажили мирно да ласково на зависть многим, в чьих домах не было ни любви, ни согласия. Да видать много горя может отпустить Господь человеку, а вот счастье — почти каждому — отмеряет малой и строгой мерой… Года не прошло, как от неведомой болезни в одну ночь сгорел её Демьян, так же внезапно оставив её, как совсем недавно внезапно и повстречал.

И ещё не успели его похоронить, как вдовые старухи, девки-перестарки, христовы невесты-богомолки да странницы пустили по Вологде шепоток, что умер Демьян не просто так, а от ведьминого сглазу и волхования. И не раз приходилось ей слышать у себя за спиной тихое шипение, ползущее из беззубых и синегубых старушечьих ртов: «Ведьма!»

И вспомнила Соломонида последнюю такую встречу — вчерашнюю, предвечернюю. Шла она подоить Пеструшку. Шла, хромая, тяжело опираясь на палку. И заметила: за редким тыном стояли две знакомые ей старухи-богомолки.

Увидев Соломониду, одна из старух всплеснула руками и наклонилась к уху своей товарки. Вторая слабо охнула и мелко часто закрестилась. Затем обе они с криком: «Нечистая! Нечистая! Богородице — дево, спаси и помилуй!» — бросились так прытко, что не всякая молодайка угналась бы за ними.

Отбежав саженей двадцать, они обернулись и, остановившись, стали плевать в её сторону, крича высокими кликушечьими голосами: «Ведьма! Ведьма! Нечистая! Сгинь! Сгинь!»

До слез обидными показались Соломониде слова старух, но ещё обиднее была их неуёмная злоба.

Из-за злобы людской продала она оставшийся ей в наследство постоялый двор и переехала сюда — в лесную избушку — подальше от недобрых слов и взглядов.

Купила она корову Пеструшку, а осенью приблудился ко двору шалый молодой пёс Найден, и стали они жить вчетвером, не считая кота Терентия да кур с петухом. Кормились они тем, что давали огород и лес. С трех лет приспособила она к грибной и ягодной охоте Тимошу, а ещё через год обучила его и рыбной ловле. А как сравнялось сыну семь лет, то зажав в кулаке два серебряных гривенника и посадив в корзину старую хохлатку, повела она Тимошу в кладбищенскую церковь Димитрия Прилуцкого к дьячку — отцу Варавве — человеку непьющему, тихому, известному любомудру и книгочею. И вот уже второй год бегал сын её в убогую избушку отца Вараввы. И, по словам учителя, разумен был столь необыкновенно, что скоро и наставлять Тимошу пристойно было бы другим людям — более грамотным и искушенным, ибо предстояло стать Тимоше не менее, чем архиереем.

При мыслях об учителе на душе у Соломониды стало легко и радостно. Она словно воочию увидела перед собою добрые, по-детски чистые глаза Вараввы, услышала его высокий ласковый голос.

«Добрый пастырь у Тимоши, — подумала Соломонида. — Учит его добру и разуму, велит чтить мать, помогать бедным, жалеть убогих. Да и то благо, что и Тимоша к нему прислушивается сердцем и почитает Варавву как родного отца».

От последних мыслей стало Соломониде совсем хорошо. Она полежала, не двигаясь, ещё немного, повернулась на бок и открыла глаза. Вся ещё во власти не отпускавших её дум, она взглянула на подоконник, где лежала толстая тетрадь, от начала и до конца исписанная её сыном. Книги были дороги, и потому Тимоша полюбившиеся ему места переписывал в эту тетрадь.

Сколько радости, мудрости, тепла и света было собрано её сыном на сшитых суровой ниткой листочках!

Соломонида снова закрыла глаза — и вот уже не летнее утро, и не затопленная светом изба, а зимний вечер и теплый полумрак предстали перед нею. Мурлыкал на печи кот Терентий, чуть потрескивала лучина в железном поставце, пахло смоляным дымом, печеным хлебом и неистребимым духом сушеных трав, хранившихся и на печи, и под печью, развешанных и в избе, и в сенях.

Тимоша, разутый, сидел на лавке у печи и, блаженно поводя пальцами босых ног, правой рукой любовно гладил тетрадь.

«Ну, садись, мама, садись», — с нетерпением звал он её, досадуя, что Соломонида никак не может бросить какое-то свое вечное занятие по дому.

Она садилась супротив сына, поправляла платок, и замирала в сладкой истоме, ожидая великого чуда — чтения.

«Премудрость светла и неувядающа и легко созерцается любящими её, негромко читал Тимоша. — С раннего утра ищущий её не утомится, ибо найдет её сидящею у дверей своих. Помышлять о ней есть уже совершенство разума, и бодрствующий ради неё скоро освободится от забот; и начало премудрости есть искреннейшее желание учиться.

Я полюбил премудрость более здоровья и красоты и избрал её, ибо свет её неугасим.

Бог даровал мне истинное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий, начало, конец и середину времен, смены поворотов и перемены времени, круги годов и положение звезд, природу животных и свойства зверей, стремление ветров и мысли людей, различия растений и силу корней. Познал я все сокровенное и явное, ибо научила меня премудрость — художница всего.

Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд; в сравнении со светом она выше, ибо свет сменяется ночью, а премудрости не превозмогает злоба».

«Кто же это сказал столь дивно, сынок?» — спрашивала Соломонида, и Тимоша так же негромко отвечал: «Я читаю книгу премудрости царя Соломона, почитавшегося среди смертных мудрейшим».

Она молча кивала и просила негромко: «Почитай еще». Сама она была бесписьменной, не умела ни читать, ни писать и искусство письма и чтения оттого казалось ей стоящим рядом с колдовством.

И ещё одному Соломонида дивилась, но в этом совсем не понимала сына. Дивно было видеть ей Тимошу, когда замерев надолго, не отрываясь, смотрел он на звезды в небе, на муравейник, на птиц, вьющих гнездо.

А когда однажды спросила Соломонида: «Чего это ты, сынок, сидишь недвижен, уж не занедужил ли?» Тимоша улыбнулся и ответил ей словами притчи: «И сказал Агур сын Иакеев: „Три вещи непостижимы для меня и четвертую я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля в море и пути мужчины к девице“.

И ещё сказал Агур: „Вот четыре малых на земле, но они мудрее мудрых: муравьи, народ не сильный, но они заготавливают летом пищу свою; горные мыши — народ слабый, но ставят дома свои на скале; у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно; паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах“».

Соломонида открыла глаза и, с досадой подумав: «Что это я, однако, размечталась?» — сползла с печи, с трудом вышла в сенцы, и зачерпнув из бадьи ковш воды, стала в деревянной лохани творить тесто.

Тимоша отыскал на сеновале нож и уже собрался спрыгнуть на землю, как увидел неподалеку быстро скачущего всадника. Каурый конь шел скорым намётом и уже через несколько мгновений Тимоша признал седока. «Костик, — подумал он, — а конь из конюшни владыки. Никак приключилось что в Вологде?»

Спрыгнув с сеновала, Тимоша побежал навстречу другу, а тот, заметив его, ещё издали стал что-то кричать, показывая то на их дом, то на оставшуюся за спиной Вологду.

Не остановившись возле него, Костя промчался к избе и, слетев с коня, исчез за дверью.

Тимоша что было духу побежал обратно — к дому. Вбежав в избу, он увидел застывшую у печи мать с белым, неживым лицом и руками, сложенными на груди крестом.

— В лес надо бежать! — кричал Костя. Там они нас ни в жисть не найдут! Только не медлите, не медлите! Скорее! Скорее!

— Что случилось? — спросил Тимоша, пугаясь.

— Нищие и божедомы сюда идут! Грозятся вас обоих досмерти убить!

— За что же им нас убивать? — со страхом и удивлением воскликнул Тимоша, но Костя только рукой махнул и выскочил во двор.

— О господи! — простонала мать и стала быстро вынимать из сундука вещи, что были получше иных, и вязать их в два узла.

Тимоша, приподняв крайнюю доску пола, достал три тяжелых свёртка. В промасленных холстинах хранились под полом батькины сабля, самопал и пистоль.

Вскоре все было собрано. Мать, уронив руки, прислонилась к дверной притолоке и, оглядев избу полными слез глазами, опустилась на лавку, держа на коленях притихшего кота Терентия.

— Тащи узлы во двор, Тимоша, — сказала мать слабым голосом.

Во дворе Костя уже вывел из сарая Пеструшку и спустил с цепи радостно прыгавшего Найдена. Затем мальчики свели Соломониду с крыльца, помогли ей сесть на коня, перекинули через круп каурого связанные веревкой узлы и, набросив на шею Пеструшки травяной аркан, тронулись в лес.

Тимоша не выдержал и опрометью кинулся на сеновал. Из Вознесенских ворот на мост через Вологду медленно вползала серая толпа юродивых и нищих. Чуть ли не половина их шла с клюшками, посохами и костылями, и потому брести им до дома Соломониды было никак не менее часа.

— Черви кладбищенские, — пробормотал Тимоша и, погрозив юродам кулаком, бросился догонять Костю и мать.

Тимофей быстро догнал уходивших в лес, и шагая рядом с Костей, спросил:

— Так за что же божедомы идут нас побивать?

— Всего не знаю, — ответил Костя. — Знаю только, что наплели в городе невесть что две полоумные странницы да юрод Вася.

А было так…

Три дня назад христов человек — Вася Железная Клюка, не мывшийся и не стригшийся двадцать лет, вылез из-под крыльца дома братьев Гогуниных, под коим он спал вместе с собаками, и вдруг увидел среди двора чужую, никогда дотоле не виденную кошку. Кошка была черна и столь злобно зыркнула на божьего человека угольными бесовскими глазами, что Вася, трясясь от страха всем телом, задом вполз под крыльцо и только там догадался свершить крестное знамение.

Не успел он и лба перекрестить, как на дворе дико и страшно вскричал петух, за ним — другой, и тогда, сообразив, что после петушиного крика нечистая не живет, и опасность в который уж раз обошла его стороной, Вася с опаской выглянул из-под крыльца. Он увидел совершенно пустынный двор и понял, что бесовка исчезла, как сквозь землю провалилась.

Двор братьев Гогуниных был обнесен таким плотным тыном, что не только кошка — мышь не проскочила бы ни туда, ни обратно.

Трижды перекрестившись и обойдя стороной проклятое место, где только что сидело дьяволово отродье, Вася, опираясь на клюку, побрел к воротам, и тут же поведал обо всем виденном ночному сторожу Авдею. Услышав Васин рассказ, сторож враз посуровел и сказал, что все это Васе приснилось, а он, Авдей, службу нёс честно и во всю ночь ни на миг глаз не смыкал, однако чужой, приблудной кошки на дворе отнюдь не видывал. А когда Вася слабым от долгого поста голосом стал упрекать Авдея во лжи, то нерадивый страж посмеялся над божьим человеком, обидно и пакостно обозвал его дуроплётом и вытолкал со двора вон, погрозившись не пустить обратно.

Вася заплакал и потащился к собору. Когда он подошел к храму, у паперти стояли и сидели во множестве убогие и скорбные люди, долгие годы побиравшиеся Христовым именем.

Обида на грубого и неблагочестивого Авдейку все ещё не прошла, и Вася стал рассказывать божьим людям о том, что с ним случилось. Божьи люди слушали и молчали. Да и чему было дивиться, когда каждому из них бывали и видения божественные, и явления тайные, и звуки чудесные, и знамения предостерегающие.

И только безрукий стрелец Кузьма, выслушав Васю, криво ухмыльнулся в рыжую бороду, и воровато скосил хитрые зеленые глаза.

И тут — все видели — и безрукий Кузьма тоже — прямо из-за угла храма неслышно будто бесплотная вышла она — черная и страшная — и, немо разверзнув красную пасть, вытянула перед собою когтистые лапы.

Вася, затрепетав, кинул в бесовку железную клюку и угодил ей прямо по задней ноге. Нечистая подпрыгнула, вскрикнула страшно, метнулась за угол храма, и когда угодные богу люди, опомнившись, бросились за нею — той и след простыл.

— Святые угодники! Богородице-дево! Господь всемилостивый! — закричали калеки и юроды. Иные пали на землю, закатив очи, иные поползли к двери храма, осеняя себя крестным знаменем и причитая, иные восклицая: «Чур меня, чур!», тряслись мелко, кусая губы, ломая персты.

Пришедшие к заутрене горожане — особенно старухи и молодайки — вскоре узнали такие страхи — сердце заходилось. Нищая братия в един глас повторяла, что такого ужаса никто из них не упомнит, а ведь многие видели наяву и бесов мерзких, козлоподобных, и ведьм, летавших над избами, и чертенят, весело плясавших на лужку за царёвым кабаком, и утопленниц, молча водивших хороводы у старой мельницы. Да и мало ли чего ещё не видели и не слышали возлюбленные Христом люди! Однако же столь ужасного явления давно уже не видели и они.

— Ученая, видать, ведёма, — отзывались слушатели. — А она, известно, хуже прирожденной.

В одном сходились все — так просто Васин удар ведьме не пройдет: лежит, поди, теперь где-нибудь на печи и колдовским зельем ногу парит.

И вдруг на третий день к поздней вечерне прибежали честные старицы Авдотья да Аграфёна и клянясь страшными клятвами поведали: встретили они за рекой, возле леса, хромую ведьму. И та, как зыркнула на них ужасными своими глазищами — обмерли честные старицы, и творя молитву, еле добежали до города. А на следующее утро все в Вологде узнали: у пономаря церкви Николы, что на Каменьях, издохла корова. И сделалось такое лихо как раз в ночь на 30 июля, на Силантия Святого, когда — и младеню известно — ведьмы сосут у коров молоко, и коровы после того тотчас издыхают.

И тогда добрые христиане города Вологды, собравшись, как по сполоху, у собора, двинулись за реку дабы ведьмино злое гнездо испепелить, а бесовку с её разноглазым отродьем побить до смерти.

Много народа двинулось к избе ведьмы, но чем дальше уходили они от собора, становилось их все меньше и меньше. Иные не дошли и до Северных Вознесенских ворот, иные разбрелись по посаду, добрая половина не дошла и до кладбища.

Пономарь, у которого подохла корова, у собора шумевший чуть ли не больше всех, исчез по дороге неведомо куда. А как прошли полем да перелеском ещё с версту — осталось верных людей десятка три.

И когда, стащив с сарая сено, обложили им угодные богу люди дом, то уже тогда многие засомневались: «А ладно ли делаем?» Но когда загорелась изба, а следом за нею и сарай, все поняли: назад пути нет. И разбредаясь по двое да по трое, оглядывались со страхом в сердце, наблюдая, как тихо, будто во сне, горят дом и сарай и в синее небо двумя черными высокими полосами подымается дым…

Беглецы быстро прошли Земляничную поляну, взобрались на Кривой холм, и с вершины его увидели над краем леса медленно плывущий дым. Соломонида охнула и в голос заплакала. Тимоша и Костя враз, не сговариваясь, бросились к самой высокой сосне и наперегонки полезли к верхушке. Они увидели, как между избой и сараем ползают муравьями маленькие фигурки, как неистово пляшет желтый огонь — стремительный и жадный — и как медленно расползаются по тропам свершившие свое дело угодные богу.

Страшно было глядеть на пожар, но какая-то сила удерживала мальчиков на дереве. И хотя Соломонида настойчиво звала их, они не слезали вниз, пока не сник огонь и не пополз в стороны, прижимаясь к траве, и оставляя на земле черные круги. И только когда все кончилось, мальчики слезли с дерева и молча пошли в чащу: там, на Лешачем болоте — опасном и всеми избегаемом месте — кому любо ходить по лешачьей вотчине? — стоял им одним известный, замшелый, вросший в землю сруб. Сквозь топкие хляби еле заметная тропинка привела их к небольшому острову — кусочку тверди земной среди бесконечных болот.

Увидев крышу вросшего в землю сруба, Соломонида впервые за всю дорогу слабо улыбнулась:

— Недаром говорится: «На что отец, коли сам — молодец». И как это вы, вьюноши, избёнку приглядели?

Сруб этот Тимоша и Костя нашли три года назад. И был он для них не просто землянкою, а кладезем сокровенного, ибо, как говаривал про все секретное отец Варавва, «велика была тайна сия». Сруб был стар, чёрен, и настолько врос в землю, что даже им пришлось наклониться, чтобы войти внутрь — так сильно осела дверь, а единственное оконце, тоже вровень с землей, закрыто было травой, поднимавшейся до самой крыши.

Войдя внутрь, мальчики увидели врытый в земляной пол дощатый стол, две скамьи, треснувшую печь, и в углу под иконами старого письма — тёмную от времени долблёную колоду. Заглянув в колоду, они увидели ворох тряпья и под ним — человечьи кости.

Как они выскочили за дверь, того ни один из них не помнит, Однако, отдышавшись от страха, вошли снова и, стоя у двери, внимательно все оглядели.

Под иконами деиисусного чина — Спаситель в центре, по бокам Богоматерь и Иоанн Предтеча, на краях — архангелы Михаил и Гавриил — висела на тоненькой серебряной цепочке лампадка. На приступочке печи стояла медная ступа с пестом, треснутые глиняные горшки и ржавый железный ковш. В углу притулились две рассохшиеся деревянные кади. На столе стояла медная чернильница и железный кованый поставец для лучины. Под одной из лавок лежали заступ и железная лопата.

Затаив дыхание, мальчики подкрались к гробу, и сдвинув вконец истлевшие от времени тряпки, увидели у самого края домовины высокий, изукрашенный серебром посох, а на костях груди — золотой наперсный крест с красными и зелеными камнями.

Достав из колоды крест и посох, мальчики положили их на стол, вытащили из-под лавки лопату и заступ и пошли вон — копать для неведомого былого хозяина сруба могилу.

Похоронив в земле и колоду и кости, мальчики спрятали посох и крест под печкой и чисто убрали сруб, сметя паутину, выкинув сор и мышиный помёт. Расстелив на печи и разбросав по полу духмяные травы, они ушли, поклявшись перед иконами никому и никогда не рассказывать о найденном ими срубе.

Сюда-то и привезли они хворую Соломониду. И остались мать с сыном ожидать возвращения Кости, который отправился в город, чтобы выведать, что и как, а затем вернуться обратно и рассказать обо всем узнанном.

Вечером, засветив в поставце лучину, Тимоша достал из-под печи крест и посох и показал их матери. Он сказал ей, что все это лежало в срубе на печи, а о найденном скелете не проронил ни звука, не желая пугать больную и так уже перенесшую немало волнений.

Тем не менее Соломонида с любопытством и страхом смотрела на крест и посох. Соломонида взяла в руки крест, повернула его перед огнем, и Тимоша увидел то, чего при свете дня не видели ни он, ни Костя: снизу вверх шла надпись, невидимая при дневном свете. По стояку креста четко проступали слова: «Раб божий князь Иван Шуйской-Плетень».