"Обещание жить." - читать интересную книгу автора (Смирнов Олег Павлович)

6

В то время, когда Макеев валялся в шалаше, Ротный спал под березой на одеяле. И приснилось ему, будто он старик. Лысый, сутулый, шаркает шлепанцами, глаза слезятся, беззубый, шамкающий рот. Старший лейтенант проснулся с будоражащим чувством. Это он, молодой, полный сил, станет развалиной? Молодой? А что, старый разве, всего тридцать? Затем он подумал, что сон хороший, обещающий: остаться ему в живых и после войны дотянуть до старости. Будет здорово: носи золотую звездочку Героя и никто уже в тебя не выстрелит. Он и раньше остерегался смерти, теперь же, заслужив Героя, тем более не торопился на тот свет. Но воевал как положено, совесть его чиста. Да, уповал на везение, на счастливый рок. Всегда, а в качестве Героя особенно, был уверен, что смерть его минет. И доживет он до весьма почтенного возраста. Хорошо б, конечно, быть сейчас не тридцатилетним, а помоложе, как, скажем, лейтенант Макеев. Мальчишка! Все у него впереди. А тебе уже тридцать, считай, полжизни прожил. Ну да ладно, оставшиеся тридцать, послевоенные, мирные, он поживет: Герой, это понимать надо, и понятно, как к нему будут относиться — останется ли военным, уйдет ли на гражданку. Поживем!

Приятно это — размышлять, как ты будешь цвести и пахнуть после войны. Однако сейчас война еще длится, поэтому следует думать о войне и о том, что так или иначе связано с ней. И старший лейтенант охотно переключился на военное, служебное: сколько простоят во втором эшелоне, когда возобновится марш и когда завяжутся бои — они рано или поздно завяжутся, не вечно же фашисты будут отступать; нет, он не соскучился по боям, но, с другой стороны, ему как бы не хватает этих боев, их властной, дисциплинирующей направленности. В бою, как ни парадоксально, все четче, определенней, понятней, тут всяк отвечает за свой маневр, на марше же подчиненные как-то расхлябываются, уходят из-под командирского контроля. Так ему кажется. Может, он и не прав. Но кажется…

И в то же время полковник Звягин помянул Макеева. Надев очки в массивной роговой оправе, придававшие ему ученый, профессорский вид, он просматривал представления к правительственным наградам за недавнее — прорывали укрепленную полосу, вели бои в глубине обороны и встречные бои, все это было уже при нем, и все складывалось удачно. С полком у Звягина получается. С батальоном получилось бы еще лучше? Он усмехнулся, закурил трубку, пыхнул дымом, неторопким, плавным движением руки с трубкой рассеял сизое облачко над столом, заваленным бумагами.

Иные наградные листы Звягин подписывал, иные откладывал в сторону: запрашивали либо с недобором, либо с перебором, а каждый подвиг должен в точности соответствовать тому, о чем просим. Он прочитал: «При штурме вражеского дота рядовой Веревкин И. Я. забросал амбразуру гранатами, выбил дверь, первым ворвался в дот и захватил в плен двух гитлеровцев. Достоин награждения орденом Красной Звезды» — и вдруг отвлекся. Без видимой причины воскресил в памяти душный летний вечер, себя — двадцатилетним, как сын или как лейтенант Макеев, жену — семнадцатилетней, он был юнец, и она была девчонка. Они сидели на скамейке среди чахлых акаций городского сада, под фонарным столбом, но фонарь не горел, зато в черном небе горели высокие и неправдоподобно яркие звезды. Он гладил Машу по худеньким, незащищенным, доверчивым плечам, а она положила голову ему на грудь, и он вдыхал запах ее волос — солнце, сушь, полынь. И у него полынно-горько сохло во рту от нежности и желания. Они еще не были тогда мужем и женой, ими они стали месяцем позже, в сентябре. И вот уже двадцать три года они муж и жена, многое изменилось за эти годы разлук, потерь и приобретений.

Звягин нахмурился. Если разобраться по строгости, виноват он перед Марией Михайловной. И как перед женой и как перед матерью Лешки. Он не ищет оправданий, да и не до них нынче, до оправданий. А причина того, что заявился из прошлого молоденький Звягин, все-таки была: рядовому Веревкину, представляемому к ордену Красной Звезды, двадцать лет. Как Лешке, как лейтенанту Макееву. Как ему самому некогда, двадцать три года назад. Почти четверть века.

Полковник снял очки и утратил схожесть с ученым, было очевидно, что тяжелый подбородок, мясистые складки у плотно сжатых губ, натянутая на выпирающих скулах кожа, крутые надбровья, бугристый, в глубоких морщинах лоб и главное — суровые, холодные глаза больше всего подходят кадровому военному. Полковник щурился, потирал мешки в подглазьях, поигрывал дужками очков. Разогнувшись, надел их, придвинул наградной лист. Рядовой Веревкин, безусловно, заслуживает Красной Звезды.

Макеев выбрался из шалаша вслед за Фуки. Солнечные лучи слепили, над травой колыхались тени от берез, ветер был порывистым и знойным, предгрозовым. Никакой, однако, грозы не предвиделось: ни облачка, сплошная голубизна. А тени точно не ложились на землю, колыхались над ней, как бы на плаву. Можно залезть на одну из таких теней и поплавать в воздухе. Бред? Выразимся деликатней, лейтенант Макеев: фантазия.

Он огляделся. Правильно, Ротного нету, Илька не соврал. Как Макеев надеялся, что Илька не придет почему-либо, и самовольный выход в деревню не состоится, и все будет в порядке! Друг ситный пришел, хотя и успокоил: «Моя агентура засекла: старшего вызвали в штаб полка, улизнем незаметно». Успокоил, называется, — улизнем. Но что Ротного не видать, неплохо. Сподручней будет смываться.

— Не переживай, взводный, — сказал Фуки, подмаргивая. — Ни хрена не будет до самой смерти!

— Я не переживаю, — сказал Макеев.

— Рассказывай! Зрю! Еще бы, примерного мальчика толкнули на грубейшее нарушение дисциплины, на преступление толкнули, ай-я-яй! И кто толкнул? Лейтенант Илья Фуки, не будет ему прощения…

— Не перестанешь придуряться, вправду не пойду. Надоело твое паясничанье.

— Ну-ну-ну, не сердись! Люблю потрепаться. И еще тебя люблю, слово офицера!

— Твою любовь ощущаю ежесекундно, — сказал Макеев, снимая пилотку.

Пот одолевает, течет ручьем. Слабость не проходит, горло побаливает. Болен еще. Вот на что нужно было сослаться и не тащиться в эту деревню, черт ей не рад. Точно, тащится. А Илька, а Фуки едва ли не пританцовывает. «Зануда ты, Сашка-сорванец», — подумал Макеев и сказал:

— Послушай, Илька. Я очень правильный?

Фуки вытаращился, отчасти театрально, подумал, спросил:

— Самоанализом занялся?

— Отвечай. По правде отвечай.

— Правильный. Но не очень чтобы.

— Скучный?

— Не очень чтобы. И, ради господа бога, не терзайся самокопанием!

Он не терзается. Но разве уместно уравнивать правильность и скучность? Нет и еще раз нет! А почему же он задает вопросы так, что Илька должен отвечать, утверждая? Впрочем, Илька на них, поставленных в любой форме, ответит утвердительно. Но обратите внимание на это: «…не очень чтобы». Значит, с Илькиной точки зрения, Сашка Макеев еще не конченный человек. Спасибо и на том. Постараемся оправдать доверие. Собственно, уже оправдываем.

Кто из солдат проводил их взглядом, кто был поглощен сугубо личными занятиями. Они миновали расположение своего батальона и пошли полянами, на которых стояли по линейке сорокапятки и артиллеристы — с усами, с чубчиками, с форсом — чистили банниками пушечные стволы. Фуки подмигнул:

— Длиннющие палки! Пошуруй ими! Возни три пуда! У нас, в пехоте, лафа: шомпол, раз-два — и винтовочка готова, автоматик чистенький!

Они выбрались на разъезженный, ухабистый проселок. Осинничек трепетал, дрожа, как от холода. Какой там холод — жарко, душно, волгло. В застарелых лужах пучеглазились лягушки. Бабочки-лимонницы облепляли края луж. Осины то отбегали от обочин, то сбегались к ним, высокие, тонкие и суковатые, с круглыми листочками, которые бьет непрестанная дрожь. Поглядишь на них, и тебя словно проймет ознобом.

Дорога шла под изволок и вывела к речному броду.

Речушка была симпатичная: прозрачная, в черемуховых берегах. Там, где был брод, песок: следы подков и колес, крестики птичьих лап. Фуки сказал:

— Перевоза нету. Будем форсировать. Разувшись и закатав штаны выше колен, они вошли в воду, тепловатую, приятно щекотавшую щучьей травкой.

На том берегу Фуки сказал:

— Искупаемся. Смоем пыль и грехи.

— Ты что? Я нездоров.

— Зато я здоров.

— Тебе ж не терпелось в деревню?

Фуки небрежно махнул рукой.

— Успеется. Деревня никуда от нас не уйдет.

— А если здесь заминировано? Не боишься приласкать мину?

— Не боюсь. Брод не заминирован, и в речке не должно быть. А искупаться — это, брат, славно! Не будет потищем разить, будет веять речной прохладой. При знакомстве с дамским полом это не лишнее.

— Я тебя не подведу, — сказал Макеев. — Искупаться не могу, но оботрусь. Потом не будет вонять.

— И себя не подведешь, — сказал Фуки. — Располагайся.

В прибрежных кустиках они растелешились, и Фуки, дурашливо перекрестившись, плюхнулся в воду. Едва ли не чиркая брюхом по дну, он плавал саженками, переворачивался на спину, колотил руками и ногами, вздымая брызги; Макеев, присев на корточки, обтирался мокрым носовым платком и думал: «Наша жизнь состоит из череды обыденностей. Например, сегодня эта череда: я завтракал, глотал пилюли, ставил шалаши, обедал, валялся, слушал разговор Евстафьева и Ткачука, топал с Илькой проселком, сейчас обтираю грудь… Все это — обыденное, заурядное, но за ним чудится что-то скрытое, подспудное, важное, решающее в жизни. Что именно? Черт его знает, не ухватишь».

Солнечные лучи сушили кожу, как бы промокали ее, впитывая в себя влагу. За изгибом шлепала в берег волна, в лесу урчала автомашина. Макеев оделся, выжал платок и сел на пригорочке. Фуки прыгал на одной ноге, наклонив голову, выливал воду из уха. Кончив это, он надел на мокрое тело трусы, закурил и сказал:

— Приятственно, когда над тобой не свистят пули, осколки и прочие кусочки металла. Ты что молчишь? Не согласен, что ли?

— Согласен, — сказал Макеев.

— Настанет мирная житуха, и они не будут свистеть. Так или нет?

— Не будут.

— Через губу тянешь. Недоволен чем? Ох уж эти меланхолики!

— Это ты тянешь время. Скорей придем в деревню, скорей и вернемся в расположение.

— Вот о чем печешься! Успокой нервы. Обсохну, и почапаем. Вечно ты, Сашка, торопишься, суетишься, не даешь поговорить. О чем? В данный момент о предстоящей мирной житухе. Ведь она когда-нибудь наступит. Непременно наступит! Уже белорусов освобождаем, очередь за поляками. Какая она будет, жизнь? Это от нас с тобой зависит.

— Если живы останемся, — сказал Макеев.

— И даже если погибнем, — сказал Фуки. — Потому что и своими смертями мы будем участвовать в ее создании. Мне, к примеру, и сейчас далеко не безразлично, каким станет послевоенное житье. Раз жизнь за нее кладу.

Он докурил, швырнул окурок в воду — зашипело.

В то время когда Макеев шел с Фуки от речки, сержант Друщенков проснулся. Сердце колотилось, словно на гору взбирался. Да, гора снов: то видишь, это видишь, громоздится друг на друга, и будто подымаешься все выше и выше, а вот до вершины никогда, видать, не дойдешь, восхождение бесконечное. Горестные это сны. Да не сами сны, горестно пробуждение, понимание тягостно: кого видел во сне живыми, въяве мертвые — мать, жена, младшие сестры и братенок-последыш, все-все мертвые. Полгода уже, как отписали Харитону: каратели окружили село, жителей согнали на базарную площадь и порешили из автоматов, избы подожгли. Никто не остался в живых, от мала до велика, заместо села — головешки. Так рассчитались немцы за то, что Ивантеевка помогала партизанам, едой помогала, подвозом, ночлегом. Оккупация кончилась, и на запрос Харитона Друщенкова райисполком прислал бумажку: так, мол, и так, уважаемый земляк, доводим до вашего сведения печальную новость. Скажем прямо: невеселая. Как прочел бумажку со штампом, будто отравы хлебнул. Муторно, душу печет. Немало нынче подобных ему. Война произвела в круглые сироты. Отец погиб еще в сороковом году, на финской, под Выборгом. Но отец не снился, не вспоминался. Может, потому, что недобрый был, пил, гулял, мать крепко обижал, да и детям доставалось под пьяную руку.

Мать чаще виделась в работе: хлеб печет, полы моет с песком, сыплет зерно курам, белит избу, пропалывает огород, прядет шерсть — всегда виделась в белой косыночке, завязанной под подбородком, неугомонная, непоседливая. А жена снилась — то разряженная по-свадебному — они об руку идут в сельсовет расписываться, то в исподнице, жаркая — они в обнимку лежат в горнице на пуховой перине. А сестренки, они и есть сестренки, он любил их, толстеньких, неповоротливых, не меньше, чем болезненного капризного братенка-последыша. Родная кровь… Харитон стонал, скрипел зубами, кое-как справлялся с сердцебиением. Нету ее больше на свете, родной крови. Вся повытекла, впиталась в ивантеевскую землицу.

Он мотнул головой, озираясь. В шалаше никого не было: повыползали на вольный воздух. И Харитон ощутил, как одинокость, заброшенность, ненужность вяжут его по рукам и ногам. Чтобы порвать эти путы, ему надо тоже выйти на волю, к людям. И еще надо увидеть деревеньку, что недалеко отсюда, ее избы увидеть, ее жителей. Чем похожа она на Ивантеевку? Или ничем не похожа?

Выйдя из шалаша, Харитон пожмурился на солнце, расчесал жесткие каштановые волосы на пробор, в рассеянности подул на гребешок с полуобломленными зубьями, прикурил у Евстафьева. Он пускал дым через ноздри, тонкие губы сжаты в линеечку, смотрел, как Евстафьев штопал на деревянной ложке рукав шинели. Нитки черные, сукно серое. Штопка будет выделяться. Но ниток под цвет шинели в роте нету. В конце концов, это забота старшины, а не отделенного. И вообще поднадоело глядеть на армейское обмундирование — шинели, гимнастерки, пилотки, одно и то же. Хочется взглянуть на гражданскую одежку. И не столько на мужскую, сколько на женскую. Очень хочется. Сбегать в деревеньку? Это близко. Сейчас вроде никто никому не потребен. Быстренько обернется.

Друщенков растер окурок подошвой, шагнул за шалашик. И сразу чувство одиночества и ненужности будто ослабело. И почему-то ослабели ноги. При чем тут ноги? Смешно. Ни черта не смешно.

Деревушка открылась с пригорка, на который Макеев и Фуки взошли по изгибистой тропке. Пригорок оброс рябинами, их желто-красные гроздья источали прогорклость, а надломленная ветка ближней к Макееву рябинки цвела белым цветом, как в мае! И благоухала! Можно догадаться: здоровые отцвели, дали завязь, вот уже и ягоды, больная зацвела запоздало и бесплодно. Макеев хотел потрогать эту покалеченную ветку, но раздумал, убоявшись причинить ей лишнюю боль. Илья ткнул пальцем вниз:

— Любуйся! Цель нашего похода.

Избы лежали в низине, через нее, цепляясь за изгороди и черемуховые кусты, полз туман. Удивительно: днем туман, да и не ползет он вовсе, а бежит — так резво перемещается от двора к двору. Сизая пелена обволакивала жердины, колодезные журавли, стены изб и сараюшек, рвалась на клочья, снова смыкалась, вытекала из низины на обширный выгон между деревней и леском. Он был пустынен, а на улице в разрывах тумана виделись человеческие фигуры. И гражданский люд и военный. Фуки проворчал:

— Уже шуруют.

— Мы опоздали? Зря заявились? — спросил Макеев.

— Подначиваешь, маршал?

— И не думаю.

— А вот и не зря! Положись на меня. Не задавай лишних вопросов и делай, что скажу. Усвоил программу?

— Валяй, валяй, — сказал Макеев, вдыхая напоследок медвяный запах не к сроку, безнадежно зацветшей рябиновой ветви.

Они спустились с пригорка, и, пока спускались, Макеев приотстал. Не мудрено: Илька Фуки рвется к приключениям-похождениям, а Сашка Макеев как бы оттягивает эти самые приключения, хотя для виду и бодрится. Да какие там, ей-же-ей, приключения могут быть в этой деревеньке из десятка дворов, забытой немцами и, как видно, не забытой богом, если она сохранилась на божьем свете. Опять бог, божий… Он исусик какой-то, что ли? Напротив, он Сашка-сорванец, голубоглазый удалец, веселый Саша, игрушка наша. Белиберда и пошлость. Просто он Александр Макеев, комвзвода-один.

Проселок обернулся в улочку, поверху пыль прибита туманом, а под ней, под сыроватой коркой, сухая и словно взрывающаяся от своей сухости пыль. Ну, пылить кирзачам не в диковинку. Они для того и сработаны, кирзачи.

Фуки подождал, когда Макеев догонит его, и произнес:

— Знаешь, я убежден: пройдет сто, тысяча лет, а народ все будет говорить: «Было до войны», «Было после войны». Великая Отечественная — как водораздел, как черта. До и после… Согласен?

Макеев кивнул, про себя подивившись: у Ильки на уме не одни похождения-приключения, на подходе к ним успевает думать и о другом.

— С этим согласен, — сказал Макеев. — Хотя загадывать — гиблое…

Фуки не дал ему договорить, высунул язык, подмигнул, состроил рожицу, превратился в знакомого, привычного Ильку Фуки. Будто силясь вернуть того, исчезнувшего, Макеев сказал:

— Может, война и не запомнится на веки вечные, что помнить о бедах да страданиях? Забудут люди о войне через двадцать, тридцать лет…

— Не забудут! — беспечно отозвался Фуки.

Из крайней избы вышел солдат и, постояв у ограды, направился по улице к лесу. Увидев офицеров, на секунду опешил, но затем, подобравшись, попер напролом плечи развернуты, грудь колесом, рубит строевым, рука — у виска, глаза едят начальство. Разве столь бравого вояку, у которого к тому же звякают медали и топорщатся желто-седые гвардейские усы, остановят молоденькие лейтенанты? Поинтересуются, по какой надобности околачивается он в деревне, где нет подразделений? И они не остановили бравого служаку, физиономия коего что-то слишком румяная, ничем не поинтересовались. Они только переглянулись, и Макеев подумал, что служака возрастом напоминает Евстафьева. Того самого Евстафьева, который воюет с сорок первого и трижды был в плену, который безотказен, надежен, рассудителен, терпелив и который воплощает для Макеева понятие «народ». Простой народ, решающий все. Ближайший пример: не поднимутся такие, как Евстафьев, в атаку, и не взять города, села, хуторка, высоты, будь хоть архимудрые и наигрозные приказы. Можно привести и более отдаленные и более масштабные примеры, но не сейчас. Потому как сейчас Александр Макеев будет делить со своим другом-приятелем похождения-приключения. А перепады в мыслях у него, у Макеева, не меньшие, чем у Фуки: то о важном, то о ерунде.

В избу, из которой вывалился краснолицый гвардеец, они не стали заходить. Фуки свернул к следующей, взглядом приглашая Макеева следовать за ним.