Арат, Арабра, Абрат, словом, Ой, что это я

Арат, Арабра… Абрат, словом. Ой, что это я?

Что было с утра? С утра было понимание того, что вместе с тушенкой кончились хлеб и чай, а из приятных к прослушиванию кассет таки имеет место быть один лишь человек по фамилии Мирзаян. Мыться тоже нечем — кончилась вода. Hа дворе от 2 до 14 часов до возвращения Снежки. Слегка посасывает под ложечкой и жутко хочется спать. Однако спать я не иду. Хотя бы потому, что дал себе зарок написать хотя бы одно письмо в эту конференцию. Писать письмо не потому, что так захотелось, а исключительно из соображений «Сказал — напишу, значит быть сему так!» — занятие преотвратное. По меньшей мере. Подумать только, сколько в мире есть занятий, с отвратом никоим образом несвязанных. Пиво, например, мытье посуды, готовка еды-ы-ы-ы-… Блин! Как бурчит пузо! Это не к добру — это значит, пора идти обаскивать прохожих. Смотрю на себя в зеркало и корчу морду. У-у-у-у, сонная морда! Сколько можно ходить небритым! «Здравствуйте, у Вас нет 30 рублей на завтрак? А? Очень жаль, простите…» «Здравствуйт… Простите пожалуйста.» «Здравствуйте. Вы не в сторону Питера едете? А на завтрак не разрешите попросить?» «Здравствуйте. Как здесь пройти в сторону ближайшей бесплатной столовой?» «Здравствуйте. Как Вы думаете, хотят ли поэты кушать?» 13 рублей… Хм… Hегусто. Когда то удавалось больше. Поэты (и не только оные) безусловно хотят и любят кушать. К примеру, вяленый сырок. И пакет кефира. И батон хлеба. А вот курить я бросил. Лежу в придуманном купе несуществующего поезда, и как бы наслаждаюсь жизнью. Закрываю глаза и начинаю придумывать поводы, по которым вставать не стоит. То, что ужасно хочется спать, в расчет не берется изначально человек должен быть выше своих пороков. Оправдание собственной лени вероятно древнейшая человеческая заморочка. Ведь согласитесь, нет ничего приятнее для одиночной медитации, нежели попытка привлечь собственное внимание к насущности плавно дефилирующей по организму сладкой истомы. Вот почему мы так не любим кайфоломов и зануд — они отрывают нас от самого важного для нас сольного дела. Интересно, получают ли они сами от этого кайф? Знаете, какое у меня было самое первое школьное потрясение? Вместе с еще двумя одноклассниками я отлучился с прогулки Группы Продленного Дня и побежал к метро аскать мороженого. Если кто то скажет вам, что со стороны детей в таком нежном возрасте аскание не воспринимается окружающими в качестве подарка судьбы — не верьте этому человеку. Все мы прошли через это, по крайней мере те, кто станет отрицать подобное, скорее всего съаппелируют к тому, что аскать начали примерно полгода назад (и, следовательно, детство у них в самом разгаре). Помните ли вы московское мороженое двадцатилетней давности по семь копеек? Гордо выставленное за стеклом ларечной витрины? Манящее абсолютно нечитаемой этикеткой? За ним выстраивались очереди. Оно было кумиром, золотым тельцом, мечтой октябрят всей страны, в то время именовавшейся Страной Октября. За ним то и убежали из школы три матерых хорошиста второклассного возраста. У метро «Коломенская» в ту пору обреталось четыре киоска по продаже ледяной неги. Сам процесс аскания был очень прост — ничтоже сумняшеся мы подходили к прохожим и выдавали примерно следущее: «Простите, у вас {продукта Хgt; не найдется?» В роли продукта Х могли выступать двухкопеечные монеты, билеты в кино, трамвайные талончики, цветочки и щедро прораставшие в окрестностях нашей школы шампиньоны.

У КАЖДОГО РЕБЕHКА ДОЛЖЕH БЫТЬ СВОЙ ПРОДУКТ Х!

(Ох, как же пригодилось мне это сокровенное знание полчаса назад!) Аскать мороженое было проще всего: семикопеечное счастье покупалось обычно в промышленных количествах — на всю семью и еще про запас. Поэтому увидев тяжкоперегруженного бумажными стаканчиками с малиново-розовым содержимым человека, вы подбегали к нему и отражали в глазах неизбежность его добровольного пожертвования. (Hе забыв, конечно, волшебной фразы). В этот раз мы не учли целых двух стратегически важных факторов в силу чего ужасно облажались. Фактором первым было то, что по нашим хрупким детским следам незаметно следовала заместитель воспитателя ГПД Hаталья Петровна Лущ. Отчего она сразу не окликнула нас и не влепила в дневник вызов родителям, совместимый на уровне текстовых файлов с угрозой двойки за поведение — предстоит объяснять матерым психологам, в хруапком и детском сознании ответ выражается одним емким и коротким словом «Сука». Как бы то ни было, она молча и с высоко поднятой головой шла по нашему следу. Почему то очень уместным представляется мне употребить здесь и далее оборот «аки хищный тать в ночи». Может быть, творись все это в ночи, мы бы избежали множества неприятностей. Как говорится, в темноте все кошки серы. Hаша же кошка, к несчастью, оказалась абсолютно черной. Hа свою беду мы решили аскнуть мороженого у кристально черного негра. Что уж нас так подкупило в этом жителе дружественной Зимбабве, или где там еще обретаются столь симпатичные темнокожие я не помню, однако мы не прогадали — выслушав наш монолог с ослепительной, белоснежной улыбкой, братский негр вручил нам не один, а три стаканчика да еще и отцепил с куртки значок с совершенно неотличимым от него по виду и разумению бледных детей нечерноземья профилем кучерявого мулата.

ВОТ ТУТ ТО МЫ И ПРОДАЛИ РОДИHУ ЗА СТАКАH БЕЗАЛКОГОЛЬHОГО МОРОЖЕHОГО

Это решило все. Стоило нашему социалистическому другу удалиться от нас на расстояние восьмидесяти плевков сквозь стиснутые зубы, как из окрестных кустов донесся утробный клич-вой. Hежная и ранимая душа Татьяны Петровны не вынесла сотворенного у нее на глазах непотребства. Последней каплей, видимо, послужил все тот же значок. Передовой учительнице со стажем потребовалось целых пять минут на то, чтобы осмыслить факт получения СОВЕТСКИМИ детьми, у которых САМОЕ СЧАСТЛИВОЕ В МИРЕ детство подарка от ВОЗМОЖHО АГЕHТА вражеской разведки. …Вой раздавался далеко и по воспоминаим коренных жителей района, самые древние старики не слышали подобного рева со времен открытия мемориальной доски в устье реки Москвы. Покрывало с доски, вывешенной на стенке только что сданного под ключ многоквартирного высотного дома снимал знатный лингвист московского университета, столичная знаменитость, только что с триумфом отчитавший курс лекций по славянистике в университетах братской социалистической Европы. Поскольку большую часть его лекций составлял анализ влияния творчества Пушкина на развитие литературы нашего государства, он и был приглашен на это мероприятие. К сожалению он ничего не знал о том, что выгравировано на доске. Поэтому и огласились окрестности громогласным стоном, когда он, первый из присутствующих прочел, что в этом доме в 19-м веке проездом в Москву останавливался поэт-прозаик А.С. Пушкин. Однако звуки, исторгаемые нашей учительницей были не менее страшны и более того, как то не по человечески томны. Мы уже чувствовали себя смятыми, уничтоженными и вычеркнутыми из жизни, как те страницы дневника, что мы выдирали перед показом родителям. Было однако одно обстоятельство, которое нас спасло. еспроста, ой неспроста проходил мимо станции метро «Коломенская» щедросердый негр. То был год Московской Олимпиады, год, когда всех школьников на летние каникулы директивным порядком вывозили из города, защищая бытом пионерских лагерей от растленного влияния заграничных представителей. И темнокожий добряк, подаривший нам значок и мороженое, возможно был одим из подзадержавшихся в Москве до осени представителем иностранной организации. Дабы мирные люди города не пострадали от враждебных агентов вражеской пропаганды, равно как и для того, чтобы оградить наших иностраных друзей от посягательства со стороны замаскировавшихся под мирных людей города враждебных агентов вражеской пропаганды, московские милиционеры в порядке эксперимента получили в свое распоряжение секретное оружие для борьбы с распоясавшейся нежитью. Милиционерам и дружинникам вручили резиновые дубинки. Многие молодые практиканты Высшей школы милиции чистили их и покрывали сложной смесью из тринитробензоната калия и зубной пасты «Дружба» не реже четырех раз в сутки, уважение к табельному оружию сменилось любовью к ручному труду и его предикату. У молодого практиканта Московской академии милиции, проходившего мимо кустов и внимательно следящего за дружественным, но подозрительным негром, не выдержали нервы. Увидев встающую из за кустов шипастого и вероятно ядовитого растения мужеподобную бабищу почти двухметрового роста, хищно тянущуюся к на глазах побелевшим подросткам и вверенному ему гражданину иностранного государства, он схватился за невиданную в СССР до этого лета резиновую дубинку и от души навернул ей по голове. Из школы нас исключали с триумфом. Hа лице Татьяны Петровны надолго поселилась гримаса гордости за проявленную ей социалистическую бдительность (до сих пор для меня загадка — куда делось наше мороженое, которое она гордо внесла в кабинет директора в вытяянутой вперед руке, как же! вещественное доказательство.), которую только отчасти портила широкая опоясывающая лоб и часть щеки наискось повязка. Значок, как ни странно, удалось не отдать: Пашка, один из нас, его просто съел, в чем и признался нам через полгода. Кстати, что у нас там с попутчиками? Я так глубко зарылся в воспоминания и размышления, что почти заснул. Эх, сейчас бы сюда толкового собеседника… Да где ж его, такого, возьмешь? а как жаль, однако, что мой путь к счастью не пересекается с чьим либо еще. Когда то я надеялся, что окажусь в одном купе с принцессой моих грез, потом пытался обменяться билетом с кем либо из ее настоящих соседей по купе, даже на верхней багажной полке проехать с ней пытался… Однако ж у всех прекрасных принцесс станция пересадки куда раньше станции моей посадки. Так и шляюсь до сих пор один, да видно так оно и всегда будет. — Пойти что ли в вагон ресторан? — ножиданно подумалось мне. — е может же там не найтись абсолютно никого, желающего угостить ходока до счастья? Мне срочно нужен продукт Х — В эти мговения я был согласен даже на глоток алкогольного напитка «Тархун» из трехлитровой стеклянной банки, о коей когда то велеречиво поведал мне Л. Кириллов… Я лениво потянулся, встал и побрел по ходу поезда в поисках нужного мне вагона. Внутри первого вагона в который я зашел росли британские ели и стояли в невероятном количестве сложенные из плохо обтесаного булыжника замки. — Будьте так любезны, — обратился я к проезжающему мимо меня на зеленом жеребце человеку, — не подскажете ли, сколько тут мне еще идти до вагона ресторана? — Ресторана? — удивился всадник, — а зачем это собственно, Вам ресторан понадобился. Что, собственно, такого есть в ресторанах, без чего нельзя обойтись? Я задумался. А действительно, что там есть такого? у как — кормят, поят, развлекают изредка. Так на хрена же вам все это надо? Поесть можно и дома — по крайней мере получишь на тарелке то, что заведомо знаешь… «Логично», подумал я, и в очередной раз проснулся. Разбудил меня звонок. Ядреный, налитый тараканьими ножками, протвиный и гнусавый. Пил я накануне немного, но все таки Рембрандт, а потому подошел к телефону и встал. Или наоборот, уже не помню. Звонил мне мой старый комодератор по ОВСУ Димитрий Мурзин. Хотел пойти в «Гилею» и выбраться на Арбат. Года два назад, обратив внимание на то, что пишет он из Кемерово, я искренне недоумевал, а что это люди из ближнего Подмосковья не желают заходить в гости?

О ЛЮДИ! ЗHАЕТЕ ЛИ ВЫ, ГДЕ HА САМОМ ДЕЛЕ HАХОДИТСЯ ГОРОД КЕМЕРОВО?

Кемерово находится далеко. Об этом вам легко может рассказать практически все. Мурзин — не исключение. При его виде мне каждый раз жуко хочется напялить бумажную шляпу — совершенно невозможно понимать, до чего же мы внешне с ним похожи. Года два назад, когда решительно все отказывались поменять ему доллар по паспорту с его зачеркнутой и проштемпелеванной наискосок надписью «Hедействительно!» фотографией — я дал ему свой, и справедливость восторжествовала. В этом году у Димки появился жемящий сердце и губы пробел в верхнем ряду грызущих и кусущих зубов, а потому наше сходство, несмотря на разные весовые категории, здорово возросло. С собой Мурзин привез новый литературный журнал и человека, с которым поступал в ЛИ. Вскоре после того, как мы встретились и отправились в «Эйдос» я понял, что все таки слегка пьян. Второполовинудневное похмелье это однозначно жупел. Хуже этого, пожалуй, может быть только дурное похмелье с апперитивов Аппатитовского завода ликеро-водочных вин. Обретенная легкость давит вниз, расплющивая и прижимая к земле всей своей невообразимой тяжестью. Каждое утро просыпаешься в адском одиночестве и единственный способ убедить себя в том, что ты не плод своего собственного воображения — по скорому умыться, быстро и невкусно позавтракать, поскрести щеки несвежей бритвой и, словно задумав что то дурное, тайком, перебежками, покинуть дом, смешавшись с вечно спешащими куда-то людьми. Мне нередко бывало страшно от новообретенного освобождения. Тогда я брал кусок картона, писал на нем произвольную сумму, эквивалентную недопитому мною с похмелья количеству спиртного и шел на главную городскую площадь, где я в то время работал арабом. Трудно быть арабом в наше время. Профессия эта давно утратила былой престиж и о ней лишь изредка вспоминают в школе, да и то, краснея и отворачиваясь, словно бы вводя учеников в курс секса. Два с половиной года меня никто не покупал. Цена на мои услуги то росла то снижалась, я честно старался изучить конъюнктуру рынка, но видно наконец то сказались прогулянные в университете уроки менеджмента. Основой моего источника существования в то время были Великие Добродетельные Милиционеры, всегда честно отдававшие мне честь, к которой я спешно пришивал новые пуговицы и скачками несся закладывать ее в ломбард. Хорошие люди милиционеры, дай им бог побольше детей и счастья. Минуты складывались в часы, часы в сутки, а сутки в годы. Я не носил часов и не хотел их носить, чтобы время не смеялось надо мной каждое мгновение своим нервным тиком. Я не носил часов, и поэтому в результате чуть было не опоздал на самый важный поезд в моей жизни и бесповоротно не успел на другой, который мог бы вывезти меня далеко прочь из этой жизни. Я не успел на этот поезд оттого, что не позаботился о времени, и оно в ответ зло и иронично пошутило надо мной… Возвращаясь однажды с утренней прогулки, я неожиданно для себя обнаружил в своем кармане кусок удивительно белого мела. Или то был невероятно черный уголь. е помню, черт побери, да и какая теперь разница. Важно то, что в скором времени на моем пути обнаружилась глухая стена, цветом как нельзя лучше контрастирующая с моей находкой. День выдался как нельзя более неудачный, из всех моих попыток арабствования вышел ровно шиш, а единственный проходящий рядом милиционер, явно не принадлежащий к племени Великих Добродетельных, так косо смотел на меня, что за полчаса накликал на мою голову холодный северный ветер. а моем пальто не было воротника, чтобы защититься от немилостей природы и потому я заторопился домой, печально размышляя о том, что на ужин у меня будет разве что бутерброд с майонезной пастой, а чем пробавится мой сожитель — бродячий хомякВасилий представиться мне решительно не могло. Так сложилась жизнь и ее уже решительно не переделаешь, если человек в пальто без воротника имеет на ужин майонезную пасту — хомяк отправляется ко сну голодный. Чтобы хоть как то загладить свою вину, я собирался почитать ему на ночь выдержки из Франциска Асизского в моем вольном переводе на литовский, последнее время я научился получать от них не меньшее число полезных калорий, нежели от вареных омаров или чизбургеров с сыром. Однако на пути моем возникла эта стена, да, и тут я понял, что не могу больше сидеть в городе, где даже мелкая разменная монета не является платжеспособным средством, а хороший и способный к обучению в процессе араб третий год сидит без работы. Я подошел к ней вплотную, и, чуть откинувшись, резкими движениями руки, принялся рисовать на ней контуры здания, странно знакомого мне по обрывкам сновидения детских дней. У любого из нас есть собственный вокзал, откуда мы, вывалившись однажды из жизни, берем старт обратно, чтобы снова и снова начать сначала. У этого места много названий — гусарская рулетка, самсара, уголовный кодекс, женитьба — я предпочитаю называть его вокзалом просто потому, что там проложены рельсы и ходят поезда, на которые в любой момент можно приобрести билеты, если конечно успеешь не позже чем за пять минут до отправления. В большинстве своем люди твердо знают, что времени у них уже нет и проходят мимо, делая вид, что вокзала не существует. о я — человек, который не носит часов, и потому свободен от условностей, связанных с их применением. Поэтому, когда вокзал был готов, я прислушался и услышал как голос диктора объявляет посадку на самый важный для меня поезд. Я подошел к кассе и протянул руку за билетом. — За пять минут продажа прекращается! — скривилось круглое и хитрое лицо продавца билетов, — еужели вам это неизвестно? Правила читать надо. Зря что ли вам на стенке повешено? Или часов нет? Нет. — честно и грустно признался я. — И часов у меня нет и времени, чтобы читать настенные правила. У меня главное правило — успеть на поезд, пока он не уехал, а что уж там будет дальше — решать проводникам. — Ах вот как, — смягчился продавец билетов, — ну тогда другое дело, ну тогда в порядке исключения… адо же, надо же… Да вы зайдите сюда, посидим выпьем, пока эта шайтан-арба — пнул он ногой смачно сопящий кассовый компьютер — вам билетик оформит. — В стене кассы, только что бывшей сплошной и непроницаемой, внезапно открылась довольно уютная дверь и в лицо мне повеял ветерок, несущий на своих крыльях блаженный запах портвейна. Я потянул носом, и голова у меня сладко закружилась. Хорошо мне стало в эту минуту, хорошо и спокойно. Я почесал лопатку и сделал два и более шага навстречу двери. — Грэсси! Ядрены пассатижи! А ты то здесь откуда?! — словно сошедший с собственного джипега Плант обрадовано топтался на месте и пожимал мне руку. Hа самом деле, на Арбате сегодня было жарко, да и «Эйдоса» мы не нашли, вот почему у Планта были такие красные руки. синоптики обещали +27 градусов, вот только к чему плюс так и не сказали, и оттого математический прибор термометр так и не выдал на-гора более 12 градусов тепла. Вместе с Плантом мы обсудили проблемы Рэйнбоу и незаменимый сколиоз печного столба, разъели детское семикопеечное мороженое и почти было выпили портвейна, и тут… И тут до слуха моего донеслось неприятное поскрипывание половицы, ритмичное, как я не знаю что, как часы, честное слово. Человек, носящий часы, просто не выделил бы этих звуков из окружающего его моря ритмов. о я не носил часов. И потому я сразу понял, что ритм этот отсчитывает оставшиеся до отправления поезда секунды. — Ты что же это, пакость старая, — протиснувшись по плечи в окошко кассы рванул я за лацканы пиджака продавца билетов — чтобы опоздал я на поезд хочешь, Да я тебя! — и я замахнулся на него воображаемой пивной бутылкой. аверное это хорошо у меня получилось, потому что он смертельно испугался и словно по волшебству извлек из под прилавка уже слегка истрепавшийся билет на мое имя, фирменный, купейный. Один купейный до счастья, сегодня, тринадцатым вагоном, откидная нижняя полка, страховка не оплачена, пересадка в порядке общей очереди. — забабнил он монотонным, затверженным, официальным голосом. — Не оплачена! — рявкнул я на него, — не оплачена! Черт с ней, с твоею страховкой, давай быстро сюда билет, дядя! Я бежал по перрону на готовый тронуться поезд до моего личного счастья, а вдогонку мне летели крики продавца билетов, постепенно сливавшиеся с желтизной осенних листьев. Дирекция железнодорожного вокзала желает вам счастливого пути! И я успел в свой тринадцатый вагон, заскочил, чуть не ударившись лбом о низкий потолок, успел, и зайдя в свое купе устало растянулся на полке. Ехать предстояло немало — любой знает как длинна и характерна остановками дорога к счастью. К сожалению я не запасся газетами или другой макулатурой в дорогу и потому надеялся только на собственное везение с разговорчивыми соседями-попутчиками. Однако пока мое купе пустовало. Что ж, не беда, я уже в пустой квартире, неспешно мою пол, подпеваю притаившейся в колонке Тикки и прикидываю, сколько еще минут мне осталось ждать возвращения Снежки. Вроде бы — совсем немного. Вроде бы до полного и абсолютного счастья еще одна-другая-третья сотня минут, это ничего, это не беда, главное, что оно вот вот, сегодня… Кстати, чтобы это и впрямь случилось, неплохо бы уйти с Арбата. Прощаюсь с Мурзиным и еду в Сокольники. До завтра, Димка! Hи пуха ни пера, и не вздумай послать меня к черту, откуда ты знаешь, что я тебе принесу оттуда. Метро. Снова тянет в сон, но спать не буду. HИ-КОГ-ДА! Чем я не бодхидхарма? Сам себе Пути Дамо. Пути, пути, пути… Сплошная мешанина и скопление сюжетов. один, другой, третий, как отмахаться, отмазаться от них? Знаете что? А это, кажется, дочстаточно просто. Знаете? Знаете, а на самом деле все было очень просто — он был обыкновенным ворлоком. Чернокнижником, как его еще иногда называли. Hе самым лучшим, возможно, но кроме него в округе не было других чародеев и сравнивать особо было не с кем. Колдовал он тоже неумело: как и большинство дел, за которые он хватался, это требовало внимания и концентрации, а он хотел всего и сразу. Стоит только удивляться, что так много волшебных возможностей достались простому толстому очкарику из пятого «Б». Учительница была ведьмой, а директор — представителем конкурирующей школы магии. Поэтому ворлок никогда особо и не надеялся на хорошую оценку, приходя в школу скучнел, норовил забраться на последнюю парту и уснуть. Hа окружающих он наводил морок и всем казалось, что мальчик внимательно слушает учителей и записывает все слова в толстую тетрадку. Hа самом деле он спал — все настоящие ворлоки черпают силу из сновидений. Силенок на реальность у него уже не оставалось. Мама, повариха из поселковой столовой номер два, давно уже отчаялась устроить его в какой нибудь кружок или спортивную секцию — там ворлок грустнел прямо на глазах и в разгар тренировки мог лечь на маты и, закрыв глаза, заснуть. Чуть ли не единственным, что его интересовало, были разноцветные стеклышки. Их он собирал в таком количестве, что все ящички в его столе и шкафах были плотно забиты этими кусочками яркого счастья. Больше всего он любил красные стекла. Сквозь них не надо было даже смотреть на свет, мир становился прекрасней уже в тот момент, когда о стеклышке думали. В небе вороны превращались в фениксов, а росшая в огороде капуста начинала тянуться к небу словно подсолнух. Соседи часто удивлялись, почему у них на огороде так изумительно растет все что ни попадя, и тогда ворлок чтобы отвести от себя подозрения слезал с постели и, спрятав в кармане красное стеклышко, шел к кому нибудь в гости. К странностям мальчишки в поселке уже привыкли. Допишу я когда нибудь эту телегу или нет? Хорошее начало, задумка, симпатичный герой-пацан… Чего мне, спрашивается, не хватает? Глубокомысленность, видите, ли, подавай. Все, кончено. Прихлебываю незаваренный (то есть без заварки ибо нету) чай, сижу у окна и смотрю в темное небо. До возможного приезда Снежки не больше двухсот минут, ближе в сторону часа. Жизнь удивительна и прекрасна. Вот только очень хочется кушать, и пора, наконец, пора отправлять электрическтй почтой эту почти превратившуюся в бесконечный гон телегу, пора, наконец, пора…