"Бык из моря" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

Глава 10

На следующий день Ариадна узнала причину ссоры, омрачившей радость пробуждения Матери. Федра прибежала в святилище рассказать, что по возвращении во дворец меж царем и царицей разыгралось настоящее сражение, и Минос решил дать Пасифае разрешение выстроить храм, дабы поклоняться там Богу-Быку. Это было интересно, но Ариадну совсем не тронуло.

— Но ведь ссора началась еще до обряда? — спросила она.

— Да, и началось с того, что мать решила одеть Астериона во все золотое. — Федра помотала головой. — Ну, ты ведь знаешь, как он относится к заворачиванию. А теперь у него грива не только на спине, но и на груди, и он совсем не выносит, когда его одевают. — Она пожала плечами. — И вдобавок — терпеть не может мать. Он начал хныкать, едва она вошла, а когда она велела нянькам его одеть и они попытались сделать это — взревел. — Федра поежилась. — Ненавижу это. Он ревет как зверь, а не как ребенок, и уж вовсе не как бог.

— Он просто младенец, — проговорила Ариадна. — И, разумеется, орет, если его обозлить или напугать. Ему все равно, как это звучит, если этим он добивается своего.

Снова пожатие плеч.

— Я пыталась объяснить матери, что Астерион не любит одежды, но тут пришел отец и спросил, в чем дело. Но дожидаться ответа не стал. Едва увидев эту самую раззолоченную тунику, он заявил матери, что Астериона она на обряд не возьмет.

— Она собиралась взять Астериона на празднество Матери? Зачем?

— Затем, что, как она говорит, он — бог Крита, и все обряды должны совершаться для него или с участием его. — Федра беспокойно поерзала. — Она заявила отцу, что Астерион должен сидеть меж священных рогов, а они — по обе стороны от него.

— Но действо свершается для бога и богини — Мать объединяет их и жизнь возрождается... в нем нет места для ребенка, даже если он бог, истинный или ложный — не важно.

— Отец так и сказал, но мать настаивала, что на Крите Бог-Бык должен быть первым во всем. — Федра вздохнула. — А поскольку Астерион в это время ревел, как бык, отцу и матери, чтобы слышать друг друга, приходилось кричать. Потом мать попробовала взять Астериона на руки, чтобы успокоить, и он чуть снова не укусил ее. Может, ее убедило это, а может, то, что сказал отец: если она берет Астериона — он не идет, и пусть Астерион поет тогда вместо него.

— Чего тот делать не может... и не сможет никогда, — ровно произнесла Ариадна.

— Но утром отец согласился построить для Астериона храм.

Ариадна кивнула.

— Отец обезопасил себя. Если Астерион бог — он выказывает ему почтение, возводя храм, выделяя ему место — и время — для служения. Если же он не бог — поклонение ему не заденет истинных богов.

Место для храма выбрали у подножия дворца, меж дорогой и постоялым двором для приезжих. Там было довольно места для народа, и толпу будет ясно видно с Гипсовой Горы. Интересно, размышляла Ариадна, не потому ли ее мать избрала именно это место. Не надеется ли она разозлить Диониса и тем самым вынудить его покинуть Крит, показывая ему, как охотно собрались люди для строительства святилища, как они несут дары Богу-Быку в недостроенный еще храм? Дионис сказал, что ему нет дела до храмов и даров, что заботит его лишь Избранница, — но когда прошла декада и ничего не изменилось, уверенность Ариадны в том, что он приходил взглянуть на ее танец, начала ослабевать.

Храм строился быстро. Он не был ни сложным, ни вычурным — просто большое квадратное здание с задним и двумя боковыми входами и портиком, который поддерживали четыре обычные колонны, узкие внизу и расширяющиеся кверху. Простота, однако, подчеркивала пышность украшений. По центру портика, меж двух колонн, зиял окруженный резными позолоченными рогами вход в темное нутро. По обе его стороны мчались друг на друга мозаичные быки. Меж мозаик, на фоне темного проема, стоял позолоченный трон — подлокотники его заканчивались бычьими головами с раскрытыми в реве пастями, резьба на высокой спинке тоже изображала быков.

Именно на этом троне, по замыслу Пасифаи, должен был являться народу во всем своем блеске и величии Бог-Бык. Ариадна, правда, сомневалась, что матери удастся воплотить эти замыслы. Астерион, во всяком случае, помогать ей в этом не собирался. Он вопил, лягался и рвал одежды, которые хотела заставить его носить Пасифая. Он не желал сидеть на ее коленях на троне, кидался на нее и так лязгал зубами, будто хотел перегрызть ей горло. Но его неосознанное неприятие показного величия, казалось, не умеряло, а лишь усиливало настойчивость царицы. Она велела связать его, а поверх веревок укутать позолоченным покрывалом — и так понесла благословлять храм. Его рев она толковала собравшимся как приветственный клич.

С тех пор он поднимал крик, едва завидев ее, но пока что ему не хватало ни сил, ни ловкости, чтобы спастись от нее — и Пасифая принудила его участвовать в нескольких церемониях. Однако ко времени, когда Астериону сравнялось полгода, он уже ходил, а ростом и весом был с двухгодовалого ребенка — так что силой заставлять его делать что-либо царица уже не могла. Оставайся «бог» по-прежнему недвижим — среди его почитателей неминуемо поползли бы слухи, а может, кое-кто и засомневался бы, так что Астериона больше нельзя было связывать и таскать на руках. То, что в конце концов Пасифая добилась своего, окончательно убедило Ариадну, что Астерион — не божество, а просто несчастная изуродованная жертва Посейдоновой злости.

Жалость не давала девушке совсем отвернуться от ребенка, даже когда его переселили из детской в пышные покои, изначально приготовленные для него Пасифаей. Теперь за ним ходили «приличествующие» опекуны-мужчины, крепкие и вооруженные «жезлами служения», которые позволяли удерживать Астериона на расстоянии и наносить ему чувствительные удары — вот только вряд ли эти опекуны помнили, сколько Астериону на самом деле лет. Физическое его развитие по-прежнему поражало: в следующее солнцестояние ему исполнился год — а выглядел он лет на пять или шесть.

Возможно, Пасифаю убеждали необычайные рост и сила Астериона или же ее собственная отчаянная жажда верить в это — и она продолжала утверждать, что он бог. Никаких других знаков божественности он не подавал: он не говорил (быть может, просто не мог) и по-прежнему ходил под себя и мочил пеленки. Кроме того, он, казалось, не понимал даже простейших команд. Однако выдрессировать его было можно — с помощью лакомств (кусочков мяса, которое он предпочитал всему) и наказаний, — и его выдрессировали; он приучился не кидаться на Пасифаю и позволял надевать на себя золотую корону и расшитый золотом килт. Рога его были уже отчетливо видны.

Приучился Астерион и сидеть на троне, который был готов задолго до того, как закончили строить храм; смирился он и с поясом-петлей из позолоченного металла, которым его удерживали на месте. Он ее не любил, но легко отвлекался и забывал, что привязан. Сама того не желая, Ариадна подсказала матери, как заставить его сидеть спокойно. Она помнила, что он, по сути, еще младенец, и приносила ему яркие кубики и разные игрушки — они искрились, блестели и покачивались на ветру или двигались, если дернуть за веревочку. Когда она ставила кубики один на другой и позволяла Астериону толкать их, чтобы они рассыпались, или раскачивала перед ним блестящие игрушки — он сидел совершенно спокойно, замерев от восторга.

Пасифая, как-то застав их за игрой, против обыкновения не стала выгонять Ариадну, как та боялась. Почти отчаявшись заставить Астериона взбираться на трон и сидеть там, царица ухватилась за мысль, что его можно привлечь туда, чем-то заинтересовав.

Немедленно были собраны жрецы и жрицы, чтобы служить Богу-Быку, танцуя перед его алтарем, и Пасифая велела Дедалу изобрести для них одежды, которые бы переливались и свободно развевались, завораживая разум и душу. Танцоры в ярких, будто живых, одеждах выделывали разные акробатические номера, как, например, пирамиды, которые рассыпались мерцающей грудой по мановению руки Астериона или начинали ускорять и изменять свои движения в такт его жестам.

Ариадна никогда не участвовала в этих церемониях, и это стало причиной ее стычки с матерью накануне зимнего солнцестояния — перед вторым днем рождения Астериона. Пасифая во всем противостояла дочери, а та как раз принесла Астериону целый короб новых ярких игрушек — в подарок на день рождения. Он уже мог произносить несколько слов, и его счастливый вопль «Ридна!» (так он называл Ариадну) известил мать о ее приходе.

Астерион, бросившийся было к сестре, остановился на полушаге, когда Пасифая показалась в дверях. Коровьи губы его приоткрылись, обнажая зубы в оскале, особенно жутком на бычьей морде. Он зарычал и попятился; Ариадна, не раз видевшая такое прежде, поставила короб и обернулась к Пасифае.

Царица взглянула на деревянную лошадку с тележкой, вертящиеся колеса которой были ярко раскрашены и должны были блестеть при движении, на два волчка и несколько пирамидок, тоже украшенных чем-то искрящимся. Игрушки напоминали, что ловкостью и хваткостью Астерион не уступит десятилеткам, ровесником которых выглядел. Брови Пасифаи изогнулись.

— Итак, ты признаешь силу Бога-Быка, — с улыбкой сказала она. — Разве может двухлетка играть такими игрушками? — Царица громко засмеялась. — Коль скоро ты уже заискиваешь перед Богом-Быком, то можешь и станцевать для него в день его рождения и присоединиться к нам в нашем служении.

— Нет, — отрезала Ариадна. — Я танцую только для Матери. И служу лишь Ей и Дионису.

— Дионис покинул Крит! — выкрикнула Пасифая. — Он отверг тебя в тот самый день, когда Бог-Бык родился во плоти! Не глупи. Станцуй для Бога-Быка, и я уделю тебе толику даров из тех, что принесут в его храм. Ариадна неспешно улыбнулась.

— Дионис не покинул Крита. Разве лозы не процветают? Разве виноград не крупен и не сладок? Разве вино Крита не вернуло себе древнюю свою славу?

Губы Пасифаи гневно изогнулись. Не только потому, что Ариадна сказала правду, — но и потому, что она напомнила ей об ошибках, которые Пасифая допустила в первые месяцы своего служения Богу-Быку. Тогда она считала своим первейшим долгом отобрать почитателей у Диониса и привлечь их к Астериону. К тому же тогда она считала, что Астерион обладает силой, которой она сможет управлять. И она пригрозила нескольким аристократам, продолжавшим посылать младших членов семей в святилище Диониса, увяданием лоз. Угроза оказалась беззубой. Когда Федра рассказала, что сотворила царица, Ариадна постаралась, чтобы лозы именно этих семей принесли самый богатый урожай на всем острове — и чтобы виноград их был самым сладким.

Теперь угрозы Пасифаи сводились к тому, что можно было устроить без помощи богов. Если она предрекала какой-либо знатной семье несчастье — несчастье это приходило от рук вооруженных парней в масках и без родовых значков, которые исчезали сразу, как только завершали разгром. Если предрекала удачу — то лишь в делах торговли или политики. И все же к угрозам она прибегала нечасто. Минос не одобрял этого, да и собственное политическое чутье удерживало царицу от того, чтобы провоцировать взрыв. Но, конечно, вершиной ее успеха было бы привлечение верховной жрицы Диониса к служению Богу-Быку.

— Это происходит по воле Бога-Быка, — громко возгласила Пасифая. — Что тут общего с благословением мелкого божка, отвергшего к тому же свою жрицу? Я требую, чтобы ты танцевала на рассвете на празднике в честь Бога-Быка.

— На рассвете я провожу обряд Призывания Диониса к лозам. — Голос Ариадны звучал спокойно, хотя горло саднило от невыплаканных слез.

— Которому твой божок не внемлет! — Пасифая будто выплевывала слова. — Которого не заметит никто на Крите! Ты будешь одна — со своими древними жрицами и жрецами да шестеркой детишек, которые страшно жалеют, что их посвятили мертвому божку, и мечтают спуститься с горы в храм Быка.

— Будь что будет. Дионис не ушел, и это доказывает наше вино. Он — мой бог, и я служу лишь только ему и Матери, которая превыше всего, превыше даже богов.

— Я — твоя мать и твоя царица! — взвизгнула Пасифая. Где-то позади завопил Астерион. — Я повелеваю тебе танцевать для Бога-Быка! Ты должна повиноваться мне!

— Нет, — сказала Ариадна. — Лишь Дионис может повелевать мной.

— Дионис ушел! Умер! Говорю тебе: если не станешь танцевать для Бога-Быка — я сровняю твое святилище с землей. Я...

Ариадна рассмеялась ей в лицо.

— А я поражу лозы царя и царицы Кносса сушью, и никогда уже ничего не вырастет и не вызреет на них — только лишь на лозах царя и царицы. Остальные виноградники будут плодоносить обильней прежнего.

Пасифая взвыла от злости и бросилась к Ариадне, занося руку для удара. Астерион снова взревел, и один из его опекунов предупреждающе вскрикнул... Раздался глухой удар палки... Астерион взвизгнул от боли, и Ариадна круто развернулась — узнать, что с ним. Тонкая струйка крови текла по его мордашке, опекун ворочался на полу, пытаясь встать, а Астерион, оскалясь, выставив когтистые пальцы, мчался на Пасифаю — и в глазах его была смерть. «Не бить Ридну!» — ревел он.

— Нет, нет! — Ариадна схватила брата за руку и развернула к себе. — Никто меня не бьет, мой хороший. Ты ведь знаешь, мама много кричит. Не обращай на нее внимания. Пойдем, малыш. Пойдем поиграем новыми игрушками. Давай покрутим волчок. Знаешь, у меня он никогда не крутится так долго, как у тебя.

С минуту он вырывался, но Ариадна обняла его и чмокнула в щеку. Рот Астериона закрылся, красивые коровьи глаза заморгали.

— Ридну не бить?

— Никто не будет бить Ридну. — Ариадна поцеловала его еще раз.

Астерион взглянул через свое — и Ариаднино — плечо, и девушка вдруг поняла, что он лишь немногим ниже нее. А он смотрел на мать — и в груди его клокотал жуткий звериный рык. Ариадна краем глаза видела, как один из опекунов проскользнул вдоль стены к Пасифае. Рычание стихло, Астерион расслабился, и Ариадна понадеялась, что охранник убедил царицу уйти. Она снова потянула Астериона за руку.

— Давай сядем вот здесь, ты и я рядом. — Она легонько подтолкнула братишку и подтянула к себе короб с игрушками. — Ну-ка глянь, какой волчок. Золотой! Попробуй запусти — видишь, побежали красные полоски. Вверх — вниз... Нравится?

Астерион прижался к ней головой.

— Люблю Ридну, — заявил он и с такой силой крутнул волчок, что заискрившиеся алые полосы едва не ослепили Ариадну.

— Н-да, весьма интересно... — заметил Вакх, поднимая голову от чаши, в которую смотрел.

Постанывая, Силен перевернулся на ложе в его сторону. На лице, да и на всем его плотном, небрежно прикрытом гиматием теле видны были синяки и ссадины. Увидев, что привлек его внимание, Вакх описал стычку меж Ариадной и Пасифаей, за которыми только что подсматривал.

— Тебе стоило бы показать это ему, — сказал Силен, рассматривая светловолосого красавца; если того что и портило, то лишь небольшие, с красноватыми веками глаза. Не давая Вакху ответить резкостью, Силен торопливо добавил: — Если помнишь, когда ты начал настраивать его против нее, я был с тобой согласен. Но сейчас я думаю иначе.

— Ты не просто был согласен со мной, — хмыкнул Вакх. — Ты каждую ночь канючил, как бы нам заставить его бросить ее и вернуться к прежней жизни.

— Ну да — но я ведь тогда думал, что ему так будет лучше. — Силен, протяжно застонав, рывком сел. — Я помню, что было, когда та, первая, которую он обожал, умерла, — и подумал: чем скорей все кончится, тем скорей он исцелится, так что когда она ему отказала таким манером, мне показалось разумным сыграть на ее неверности и неуважении и обратить его против нее. Мне думалось — он убьет ее или прикажет убить, потом поскорбит немного и быстро забудет.

— Он никогда не забывал ту, другую, — проговорил Вакх. — И теперь думает, что это она же, что Мать возродила ее ему в дар. — При последних словах губы Вакха искривились.

Силен кивнул:

— Думаю, ты прав. И он не исцеляется, Вакх, ему все хуже.

— Думаешь, он и правда вконец свихнется? — с ноткой неуверенности спросил Вакх.

— Ему немного осталось. Он спустил менад на меня. На меня! И смеялся при этом.

Повисло долгое молчание: Вакх снова смотрел в чашу.

— Но он ведь не позволил им тебя убить. — В голосе Вакха звучало чуть ли не сожаление.

— Следующим будешь ты, — с внезапной силой прошипел Силен. — Ты думаешь, он не знает, что мы сделали. Так вот: он знает. Если большая часть происходящего его не волнует, это не значит, что он глупец.

Вакх закусил губу.

— Но если так — все куда хуже. Она его волнует. Людишки, которых мы используем в своих играх, сродни ей. Думаю, он намерен притащить ее сюда. А она куда зорче, чем он, станет присматриваться к тому, что мы делаем. Поэтому-то я так и старался отвратить его от нее.

— Ее — сюда?.. — эхом повторил Силен. — Видеть, как она старится, увядает и умирает... здесь?

— Он не намерен позволять ей вянуть и умирать, — прорычал Вакх. — Ты что — не помнишь, как он «убедил» Персефону даровать бессмертие своей матери? Ну ладно, ладно, — добавил он в ответ на безмолвный протест Силена и поправился: — Упросил ее обратиться к Матери с просьбой дать Семеле такую же долгую жизнь, как всем олимпийцам. — Он поднялся и зашагал по комнате. — Но как это ни называй — делала-то все Персефона. Почему для него так важно всегда утверждать, что сила исходит от кого-то другого?

— Потому что так оно и есть, — спокойно проговорил Силен. — В этом по крайнем мере он мудр. Возможно, он Видит Ее... ты, может, и хочешь забыть, что мы... они, — Силен показал глазами на ту часть дома, где жил Дионис, — не боги, а он не хочет, и я не хочу. Слишком многие из них похожи на тебя. Мать многого не видит, но придет день...

— Ох, уймись. У нас своих проблем по горло — и незачем предрекать их всем остальным. — Вакх еще немного походил и остановился перед Силеном. — Он считает, что в этой жрице есть зачатки Силы. Вспомни: она два года благословляет виноградники одна, а лозы пышны, как будто он с ней! Никакой другой жрице это никогда не удавалось, даже его прежней любимице.

Глаза Силена округлились.

— Вот это да! Правда?

— Я следил за ней — в чаше. — Вакх поморщился. — Думал, он снова разозлится, когда я ему покажу, что она делает, — но он не разозлился. Посмотрел сквозь меня — знаешь, как он смотрит, когда Видение ему понятно — и засмеялся. Ты уверен, что он знает, что мы не даем ему забывать о ее отступничестве ради самих себя, а не ради него?

Силен рассмеялся и снова лег.

— А как по-твоему, почему я весь в шишках и синяках? Сперва он был так расстроен и зол на то, что она оказалась совершенной дурой и может вот так просто отказаться от него, что ничего не соображал. Но это время прошло. Теперь он сообразил. И все обдумал. Твоя очередь следующая. И поверь, однажды гнев окончательно возьмет над ним верх — и он будет хохотать, когда нас порвут на кровавые тряпочки, чтобы удобрить и оросить землю для очередного урожая.

— Ты считаешь, я должен сообщить ему, что она усвоила урок, что служит только ему, и показать, как она бросила вызов матери? — Губы Вакха скривились в капризной гримасе. — Но она превратит его в сладенького добряка. Они станут бегать вместе, — он глумливо хмыкнул, — станут смеяться и петь. Нас, конечно же, в компанию не позовут — и добрые старые времена с пьянством и гульбой канут в Лету.

— Для меня они так и так кончены, — прикрыв глаза, тихо проговорил Силен. — Слишком много было крови, слишком много убийств. Хоть я и не боюсь, что стану следующей жертвой, такие «благословения» не по мне. Когда это случалось раз-два в год, в разных землях — это было восхитительно. — Челюсти Силена на миг сжались, по телу прошла дрожь — он вспоминал... — А теперь меня мутит от боли и крови. Вот помяни мое слово — сбегу и стану жить без него. Уж как-нибудь проживу.

Вакх молча глядел на Силена сверху вниз. Он считал Силена старым мягкотелым дурнем. Боль и кровь всегда были для него самого острой приправой к необузданному наслаждению — но если Дионис и правда выпустит на свет того безумца, что всегда жил в нем, и позволит менадам превратить любовные, пускай жестокие, игры в оргию убийства... Дионис едва успел спасти Силена, а ведь он по-настоящему любит старого дурня. А если Силен прав и Дионис подозревает, что Вакх вмешался в его отношения с этой жрицей — в следующий раз его и правда могут убить вместо того, чтоб ублажить.

Плохо, если Дионис и вправду зашел так далеко, как думает Силен. Старый болван прав, размышлял Вакх. По его лбу побежали морщины: он старался припомнить, как вел себя Дионис до того, как назвал эту жрицу Избранницей. Да, в последние два года убийств действительно стало слишком много — больше, чем тогда, и чем ближе к нынешнему дню, тем чаще они случались. Может ли он, Вакх, стать следующим?.. Пожевав губу, он взглянул на дверь, взял чашу и осторожно понес, шагая к выходу.

По пути он осматривал покои, которые делил с Силеном. Две спальни, шикарная купальня, примыкающая к большой гостиной... Стены сплошь увешаны гобеленами с изображением веселых оргий: все смеются, всем радостно, все наслаждаются любовью — по двое, по трое, а то и по четверо, многие с чашами в руках, из сосудов льется вино... Какой-то миг Вакх любовался прекрасными работами. Такого не бывало уже очень давно.

Меж гобеленов красовались поставцы с амфорами, наполненными вином, кубками из драгоценного стекла и украшенного камнями металла, всяческими безделушками — и с книгами, великим множеством свитков и табличек. На них густо лежала пыль; Дионис не приходил читать с Силеном забавные истории... тоже очень давно. Обстановка была пышной — мягкие скамьи и кресла, резные столики драгоценного дерева, слоновой кости, даже серебряные, с фарфоровыми статуэтками на них — или с досками для разных игр, фигурки в которых сами по себе тоже были ценностью. И этим тоже давно уже не пользовались.

А ведь Силен, должно быть, и вправду здорово перепугался, если решил бросить все это, подумал Вакх. К счастью, больше никто из великих не примет его. Что же он тогда станет делать? Не ждет же он, что Вакх станет обеспечивать его? Нет, не настолько он глуп. Скорее всего — поселится в какой-нибудь комнатенке над продуктовой лавкой на агоре и станет рассказывать истории за еду и пару монет, как делал это раньше, когда еще не жил у Диониса. Вакх содрогнулся.

Он двинулся к двери, зная, что этого не избежать. Ему придется сказать Дионису, что его жрица если и не подчиняется ему не рассуждая, то предана ему всей душой, и показать запечатленное в чаше противостояние ее с матерью. Лучше быть слишком добрым, чем мертвым. Он помедлил на пороге, потом вошел в короткий коридор и зашагал мимо комнат для слуг. Если он сумеет отговорить Диониса переносить жрицу на Олимп — компромисс всегда можно будет найти.

Уже с улыбкой Вакх прошел по коридору в центральный атриум, для непосвященного глаза выглядевший как освещенная солнцем лесная лужайка. От колонн темно-бурого цвета, что вполне могли бы сойти за деревья, будь они не из холодного мрамора, а из живой древесины, отходили ветви, поддерживавшие крышу из неведомого прозрачно-чистого материала, создать который было под силу лишь Гадесу, — через нее проглядывали солнце, небо и облака. На этом обильном свету росли и распускались цветы, кусты, тянулись вверх обвивающие решетки лозы, играл фонтан, и вьюнки оплетали колонны и карабкались по балконам и балюстрадам.

Проходя, Вакх огляделся — и сразу увидел, что скамьи, столы и стулья меж «деревьями» пусты. Его улыбка погасла.

Слишком рано для Диониса, чтобы уходить — он, должно быть, сидит в личных покоях. Плохо. Когда ему нечем заняться — ! он Грезит слишком много и слишком часто. Во всяком случае, когда он был с этой своей жрицей, ему было лишь одно Видение — да и то связанное с ней.

Следующий коридор вывел его из атриума к комнатам Диониса. При виде открытой двери в приемную у Вакха вырвался вздох облегчения. Хорошо хоть он не запирается, как в первые дни разрыва со жрицей.

Приемная была пуста — как всегда. Дионис вообще никогда ею не пользовался. Другие великие иногда принимали просителей: не все жители Олимпа обладали Силой. Большей частью это был обычный народец, который разводил стада, пахал поля, лепил — и бил — горшки и вообще делал все для того, чтобы великие жили в уюте и неге. У этого люда всегда найдется о чем попросить, особенно Афродиту, Афину и Гермеса. Иногда — даже самого Зевса. Но не Диониса. Его они боятся. Если же он сам просил о чем-нибудь — просьбу исполняли мгновенно и не торгуясь.

Вакх покачал головой. Дионис вполне мог бы обеспечить себя, принимая подношения ювелиров, ткачей и им подобных, — но он не позволял этого. Он мог смотреть, как человека разрывают в клочки, и смеяться — но не принял бы мелких даров вроде золота и камней. Вакх фыркнул.

— Ты можешь войти, Вакх.

Он едва не вздрогнул — но тогда расплескалось бы вино в чаше, — на миг сжал зубы и вошел в гостиную. До чего же здесь мрачно, подумал Вакх, не то что раньше. Темно-зеленого малахита стены, отполированные так, что сохранился естественный узор камня, каким-то чудом создавали впечатление плотного лиственного шатра. Окна закрывали ставни с прорезным узором из виноградных лоз со вставками ярких полупрозрачных цветов — творение Гадеса. Будь ставни распахнуты — комната казалась бы мирным, полным покоя и уюта гротом, но в последнее время Дионис держал их закрытыми, пользуясь лишь тем светом, что проникал сквозь прозрачные вставки узоров, да лампами.

Вакх медленно двинулся вперед, давая глазам свыкнуться с полумраком, и скоро разглядел Диониса: тот лежал на заваленном подушками ложе. Очевидно, раз он обращался к нему по имени, он знал, что пришел именно Вакх; но он даже головы не повернул в его сторону. Напряженным немигающим взглядом Дионис уставился на темный проем открытой двери, ведущей спальню. Силен прав, подумал Вакх, сейчас безумие близко, как никогда.

— Я увидел в чаше кое-что интересное, — сказал он, опуская чашу на стол и пододвигая кресло. — Думаю, тебе стоит взглянуть самому. Если подойдешь, я тебе покажу.

— Если это новые приношения — попроси Гермеса их забрать. И пусть возьмет себе, что захочет. Мне все равно.

Он наконец повернулся к Вакху, лампа у ложа осветила его — и Вакх увидел, что один его глаз почернел и почти заплыл, а плечи и руки исцарапаны и покрыты синяками почти так же, как у Силена. Ему, должно быть, досталось куда больше, чем считает Силен, когда он отнимал того у менад, — а это значит, что управлять ими совсем не так просто, как думал Дионис. Вакх подавил дрожь.

— Тебя боятся, господин, — проговорил он. — И надеются, что приношения смягчат тебя.

— И что если мне дать побольше, я не вернусь. Дионис засмеялся — таким жутким смехом, что Вакх поперхнулся. Прежде чем он смог ответить, Дионис добавил:

— Кносс посылает дары, чтобы привлечь меня на Крит... но и им я больше не нужен. У них есть их жрица и этот новый бог.

Он отвернулся, снова уставившись в темноту, и Вакх ощутил, как его захлестывает смесь гнева и отчаяния. И жалости — Силен с его страхами был прав. Вакх до крови закусил губу, и боль вернула ему способность говорить.

— Все верно: приношения в Кноссе не уменьшились, и многие там ушли в храм Бога-Быка... Но не твоя жрица.

Дионис сел рывком, вперив взор в Вакха. Видят ли хоть что-нибудь эти глаза, спросил себя Вакх. В голосе Диониса звучала острая горечь.

— Что? Она перестала нянчиться с этим ублюдочным чудищем?

— Нет. Она по-прежнему часто навещает его, ласкает и дарит игрушки — всякие там тележки, волчки, пирамидки... но я только что сам слышал: она не признаёт его богом и не станет служить ему как жрица. Иди сюда, господин, позволь показать тебе ее ссору с матерью: та пыталась принудить ее танцевать для Бота-Быка.

Дионис медленно поднялся, стараясь не потревожить ссадин.

— Так она не станет танцевать для Бога-Быка, но по-прежнему танцует для Матери? — Хотя голос его прерывался от боли, он был явно доволен.

Облегчение заставило Вакха пересказать новость, которая не могла не обрадовать Диониса:

— Она сказала, что служит лишь тебе... и Матери.

— Я разрешил ей служить Матери, — быстро сказал Дионис, усаживаясь перед чашей.

Вакх глубоко вздохнул и на миг закрыл глаза. Когда он их открыл, взор его устремился к чаше. Гадание было его Даром. Он мог видеть что, кого и где угодно, если знал хоть какие-то приметы того, кого искал. Это позволяло Дионису — и любому другому олимпийцу — знать, что происходит в любом из храмов, даже когда жрецы или жрицы не Призывали своих богов. К сожалению, способностью этой обладал не один он. Многие олимпийцы, даже не имея большой Силы, могли видеть сквозь чашу — и воспроизводить увиденное. Подобно Силену, раньше он зарабатывал на жизнь, Смотря в чашу для разных магов, и находил забвение лишь в женщинах и вине, пока однажды на него не набрел Дионис. Он сразу и всем сердцем принял Дионисовы забавы — безудержную гульбу с пьянством и дикими утехами плоти — и быстро сделался для него желанным спутником. Позже способность Вакха Смотреть и связывать Диониса с его по большей части лишенными Дара жрецами послужила предлогом для приглашения его сюда, в этот дом, — как гостя и помощника.

Под взглядом Вакха поверхность вина замутилась — и тут же очистилась, явив образ Ариадны, которая повернулась навстречу входящей в комнату Пасифае. Последовал скандал, завершившийся тем, что Астерион отшвырнул волчок и, выставив вперед острые рога, бросился на Пасифаю. А потом уселся рядом с Ариадной, осторожно прижимаясь к ней рогатой головой, и снова стал вертеть игрушку. «Люблю Ридну», — невнятно выговорил он.

— Останови, — сказал Дионис.

Вакх послушно заморозил образы Ариадны и Астериона. Дионис всматривался в чашу, разглядывая сперва кошмарную голову быка с прекрасными коровьими глазами, обращенными к Ариадне, потом — ее лицо, огромные черные глаза, мерцающие от слез, рот с чуть опущенными уголками, выдающими жалость... и отвращение. Дионис вздохнул.

— Бедолага, — прошептал он, и сверкающая голубизна его слишком больших и слишком ярких глаз померкла, смягченная слезами. — Никто не любит его. И не полюбит — даже его Ридна. — Дионис покачал головой. — Он так жалок — и по-своему так невинен... Теперь я понимаю, почему она защищала его, но цена... — Он перевел взгляд на яркие цветы в ставнях и знаком велел Вакху убрать изображение.

Когда Вакх увидел, что задумчивый взгляд Диониса устремился к ярким творениям Гадеса, его собственные мысли обратились к воспоминанию о том, что супруга Гадеса, Персефона, сделала для Семелы. Его подозрения, что Дионис замыслил снова даровать олимпийский срок жизни смертной, которая будет «любить» его, вспыхнули с новой силой — и мысль эта нравилась ему сейчас еще меньше, чем когда пришла к нему в первый раз. Вакху здесь не нужна была женщина — но он не ведал, как ему добиться своего и выйти сухим из воды. Дионис снова повернулся к чаше и теперь всматривался в нее — хотя там не было ничего, кроме темного вина.

Мысли его, очевидно, по-прежнему занимал быкоголовый мальчуган, потому что он произнес:

— И все же, если он вскоре не умрет, он запятнает Крит кровью. Я это Видел. Мои Уста это произнесли. Я не знаю, что мне делать.

— Что значит лишняя капля крови? У тебя в обычае орошать землю человеческой кровью, чтобы напоить ею лозы, так в чем же...

Дионис поднял на него взгляд. За взглядом не последовало ничего — но Вакх внял предостережению и проглотил то, что собирался еще сказать. Потом Дионис улыбнулся ему — в улыбке этой таилось воспоминание о радости; сейчас он не был похож сам на себя и это очень не понравилось Вакху.

— Ты не понимаешь. — В голосе Диониса прозвучала нотка нетерпения. — Крит очищен от крови и оставался таким долгие годы. Там не приносят в жертву людей. Если танцор погибает в танце с быком — это считается дурным знаком, извращением обряда, и гибель эта много-много раз толкуется и перетолковывается царицей-богиней. А быка увозят в горы как не годного для жертвоприношений. Теперь я вспомнил. Это именно моя жрица, та, первая Ариадна, изменила древний обычай. Она была царицей и обладала Силой.

— Силой? Надо думать, она-то и иссушила тебя так, что ты начал забывать лить кровь при благословении лоз... — Вакх постарался, чтобы голос его прозвучал равнодушно.

Дионис засмеялся — так легко и весело, что Вакха едва не стошнило.

— Я брал у нее, а не она у меня. Она ходила со мной, как и эта, теперешняя Ариадна, мы бегали и смеялись. Она была старой, но Мать давала ей силы — а она делилась со мной. Я чувствовал, как Сила изливается из меня и переходит в лозы — и, хотя мы не пролили ни капли крови и не возбудили ни в ком страсть, вина Крита были лучшими в мире. — Дионис глубоко вздохнул и кивнул самому себе. — Да, то был урок, но тогда я не внял ему. Теперь я понимаю. Если бы я взял Ариадну сюда...

— Ты думаешь, здесь она была бы счастлива? — быстро перебил Вакх. — Помнишь, как великие отнеслись к Семеле? Она не осталась бы.

— Моя мать не знала меня. Она меня боялась. — Дионис помолчал, глядя в чашу; потом глаза его вновь обратились к Гадесовым цветам. Он чуть улыбнулся. — А страх, насколько я знаю, никогда не обеспокоит Ариадну. И я должен был понять: моя Ариадна никогда не станет сеять смерть. Она — сама жизнь.

Ну, все, сказал себе Вакх. Напоминание о том, что его мать предпочла возвращение в Подземный мир жизни на Олимпе, не отвратило Диониса от мысли привести сюда свою жрицу. Надо было менять тактику, и Вакх спросил:

— А пожелает ли она оставить быкоголового? Дионис нахмурился, но задумчиво, не от боли или гнева.

— Не сейчас. Ариадна не отвернется ни от него, ни от беды, которую он несет Кноссу. Я это знаю. У нее заботливое сердце. Быть может, именно поэтому Мать и благоволит к ней.

Видеть, что Дионис думает, а не действует, было для Вакха почти непереносимо. Он не хотел, чтобы Диониса понимали и признавали все; не хотел, чтобы Ариадна селилась в этом доме и превращала его из олимпийца, в компании с которым Вакх веселился, удовлетворяя свои страсти и вожделения, в смеющегося и поющего идиота. Пусть бы уж лучше Дионис совсем обезумел от горя. Это пройдет. Вакх был уверен, что скорбь и гнев пройдут сами собой. Значит, нужно вынудить Диониса пойти на то, что этой дуре-смертной кажется непростительным грехом, — и тогда она покинет его сама.

— Если чудовище умрет от какой-нибудь «случайности» и она не будет об этом знать... — рискнул начать Вакх. Дионис покачал головой.

— Вряд ли сейчас я смогу так поступить. Когда он был младенцем, я мог бы остановить его дыхание, чтобы избавить других от боли и мук. Но сейчас — нет. Я видел, как бедная тварь жаждет любви, как ему уже больно... — Дионис вздохнул. — А кроме того — она узнает. В ней есть что-то, что связывает нас.

— Женщины всегда говорят... — Дионис вскочил — и Вакх осекся на полуслове.

Бог смотрел на Вакха, и губы его сжимались в тонкую линию. У Вакха пересохло во рту. Он вытянул было руку — унять, успокоить, — но понял: Дионис знает, что у него на уме, он все взвесил, все обдумал — и счел своего помощника ненужным в этой ситуации. Вакх не осмеливался заговорить, да и что бы он ни сказал, ничто уже не имело значения, поэтому когда Дионис жестом велел ему убираться, он молча подхватил свою чашу и убежал.

Когда Вакх скрылся, Дионис уставился на захлопнутую им дверь — но думал он не о Вакхе. Как только он избавил Диониса от своего раздражающего присутствия — тот сразу выбросил это самовлюбленное создание из головы. У него и без Вакха было о чем подумать. И самым первым и главным вопросом было — как восстановить связь с Ариадной.

— Я ничего не Вижу, — сказал он ярким цветам, которые Гадес, по его собственным словам, поместил в ставни, чтобы Дионис не замыкался во тьме.

Он улыбнулся, подумав о страстной взаимной преданности Гадеса и его жены Персефоны. Любовь так переполняла их, что перехлестывала через край, щедро омывая тех, кто был лишен этого блага. Если бы только Дионис мог убедить Ариадну перебраться к нему! Тогда даже тьма обратилась бы светом. Но не стоит даже начинать ее уговаривать — все бесполезно, пока проблема быкоголового не разрешена. «Почему мне никогда не удается Увидеть то, что необходимо Увидеть?» — нетерпеливо спросил он себя.

Приди ответ на задачу о быкоголовом в Видении — Ариадна тоже увидела бы его и поняла, что делать. Дионис мысленно вернулся в прошлое. Видение показало, как человек-бык убивает — а не как убивают его. Предложив оборвать его жизнь, Дионис ошибся, и его Уста были правы, отвергнув это. Поджав губы, он вспоминал, как позволил Вакху посеять рознь между собой и Ариадной.

— Я больше не пойду этим путем, — громко заявил он, обращаясь к комнате. — Я примирюсь с моей жрицей. Да, быкоголовый, бедолага, должен умереть. Когда она тоже Увидит это... но он умрет не от моей и не от ее руки.