"Бык из моря" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

Часть I ЯВЛЕНИЕ БЫКА

Глава 1

Ариадна смотрела на свое отражение в зеркале и не верила, что это лицо — ее. Густо накрашенные полные губы казались омытыми вином — или кровью; подведенные углем, огромные черные глаза сделались глубокими и всезнающими, а волосы, уложенные хитросплетением петель, косиц и ниспадающих локонов, два самых крупных из которых обрамляли лицо, сразу состарили девушку лет на десять. До этого утра, как все девочки, Ариадна заплетала их в две толстые косы.

— Да-да, — произнес резкий голос за ее спиной. — Ты очень красива — вся в меня, — но это не повод весь день смотреться в зеркало. На восходе мы должны быть в святилище. Поднимись и дай себя одеть.

Ариадна молча отложила бронзовое зеркало и повернулась к матери. Пасифая воистину была прекрасна — и не только в мерцающем свете факелов. Даже при ярком солнце никто не поверил бы, что Ариадна — ее седьмой ребенок, а ведь был еще восьмой — дочь Федра. Все те сыновья и дочери, которых она родила своему супругу — королю Миносу, не изменили ни лица, ни тела Пасифаи. Потому, наверное, мрачно подумала Ариадна, что она вообще не замечала своих детей — кроме тех случаев, когда могла извлечь из них пользу.

Как, например, сегодня, когда ее дочь должна стать верховной жрицей Диониса, чтобы сама Пасифая — царица и верховная жрица Потнии, Змеиной Богини, не обременяла себя служением младшему божеству, чье святилище было сооружено ради нужд низкорожденных виноградарей и виноделов. Ариадна сглотнула комок в горле, когда служанка сняла с нее свободный хитон, в котором ее причесывали и гримировали, и обернула вокруг нее белую складчатую юбку-колокол, окрашенную по краю, очевидно, таким же вином, какое оросило до того Ариаднины губы. Когда ее стянули тяжелым, богато расшитым золотом поясом, дважды обернув им талию Ариадны и завязав так, чтобы концы спускались до колен, девушка просунула руки в рукава корсажа и так стояла, пока служанка шнуровала его у нее под грудью. Впрочем, как ее ни подтягивай, как ни поднимай, грудь Ариадны оставалась все той же — детской.

Служанка зашипела сквозь зубы. Пасифая нахмурилась.

— Неужто ничего нельзя сделать, чтобы она выглядела, как женщина?

— Но я не женщина, — возразила Ариадна. — Никакие шнуровки этого не изменят: я — ребенок.

Это был вызов, но занятая исключительно собой Пасифая его не заметила.

— Жаль, конечно, что твоя бабка умерла раньше, чем надо, — проговорила она. — Но твои месячные уже пришли, так что с тобой все в порядке. Очень непохоже, что тебе придется доказывать, что ты женщина.

Это была, как с неохотой признала Ариадна, сущая правда. Считалось, что бог вина становится небесным супругом своей верховной жрицы и нисходит к ней в дни равноденствий и солнцестояний — но это вовсе не значило, что Дионис в самом деле появлялся в храме. Довольно и того, что жрица была там, на алтаре, готовая принять его.

Не появись он совсем, Ариадна испытывала бы только счастье от своего назначения. Седьмой ребенок, третья дочь — ей не на что было рассчитывать даже при царском дворе. Но иметь свое особое место, свое служение, заниматься тем, чем никто, кроме нее, не займется, — это великолепно. Однако хроники говорили, что бог появлялся — и даже слишком часто — во времена ее прапратетки, а Ариадна пока не чувствовала себя готовой предоставлять прилюдно свое тело, как символ земли, для возделывания и осеменения, чтобы виноградники на горных склонах плодоносили без устали.

Не то чтобы у нее был выбор. Верховной жрицей должна быть либо сама царица, либо девственница царской крови, посвященная и отданная богу. Поскольку две старшие сестры Ариадны вышли замуж, а Федра была младше ее на два года, и поскольку царица отказалась от этого служения, больше принять его оказалось некому. Это значило, что у Ариадны никогда не будет мужа-человека, но в этом была и своя хорошая сторона — впрочем, дурная сторона тоже имелась. Ее старшим сестрам достались лучшие из мужей, равные им по положению и богатству. Ей пришлось бы довольствоваться кем-нибудь пониже — или постарше. Но даже с ровней по крайней мере одна из сестер оказалась в замужестве ужасно несчастлива. Бог вряд ли потребует многого, если потребует вообще, а в святилище у Ариадны будет свой «двор»...

Ариадна так глубоко ушла в свои мысли, что не чувствовала, как ее наряжают, и очнулась, лишь когда мать повернула ее к дверям и подтолкнула. Послушная долгу, девушка прошла длинным коридором в окаймленный колоннами портик, откуда спускалась широкая парадная лестница. Едва Ариадна шагнула вниз, как собравшиеся в дворике у подножия лестницы юноши и девушки затянули гимн. «Они никогда не станцуют для меня с быками, — подумала Ариадна. — Танец — привилегия Змеиной Богини, он не для младшего виноградного божка».

Она спускалась все ниже, голоса звучали все громче — и, когда Ариадна сошла к подножию лестницы, сделались совсем оглушительными; она шла через дворик — а певцы во главе с ее братом Андрогеем расступались перед ней и вновь смыкались позади. Может, это и к лучшему, что ей не надо будет присутствовать на танцах с быками, думала Ариадна. О, разумеется, это великая честь, знак могущества и власти — сидеть меж огромных золотых рогов, пока выступают танцоры. Но как ужасно, когда кто-нибудь из них оскальзывается и бывает поднят на рога или затоптан, и тогда приходится толковать этот недобрый знак! А так ей не нужно будет делать ничего, кроме как четырежды в год возлежать на алтаре, давая виноградарям надежду на добрый урожай.

Ободренная этими мыслями, Ариадна миновала последний расписанный фресками коридор и вышла через северные ворота дворца. Факелоносцы уже ждали ее, и теперь, высоко воздев факелы, двинулись следом. Ряды певцов тоже озарились пламенем. В огнях, однако, не было особой нужды: все окна во всех домах вдоль Царской Дороги были открыты, освещены, и из каждого выглядывали зрители. Да и небо уже побледнело.

Тем более что Ариадна не нуждалась в освещении, чтобы отыскать путь. Царскую Дорогу она знала так же хорошо, как коридор от своей спальни до туалетной комнаты. Ей было даже точно известно, сколько шагов до главного тракта. Однако, прежде чем она прошла эти две сотни шагов, ее ровное движение замедлилось. Впереди горели факелы — множество факелов, иные качались так, что их пламя трещало и колебалось, — и громкие грубые голоса неслись оттуда встречь ей в приветственном гимне... Чья-то ладонь подтолкнула Ариадну.

— Ну же, — прошипел ей в спину голос Пасифаи. — Это твои прихожане. Не разочаровывай их.

Подчиняясь нажиму материнской ладони, Ариадна шагнула вперед, раз, еще раз... Во рту у нее пересохло. Не разочаровывай их! А если она их разочарует? Они что — разорвут ее на кусочки, как принято у почитателей Диониса? Ариадна отругала себя за глупость. Сейчас ее наверняка не тронут, ведь она еще даже не посвящена. Да и потом тоже — в святилище допускают далеко не всех, так что они узнают лишь то, о чем им решат сообщить ее отец и мать. Бабку ее никогда не трогали, хотя бог ни разу не откликнулся на ее призыв, а вино и урожаи бывали порой просто ужасны.

Ариадна свернула на главный тракт и, вопреки всем своим успокоительным рассуждениям, вздрогнула. Ей вдруг пришло в голову, что бабка ее была не только жрицей, но и царицей — то есть защищена вдвойне. Насколько хватало глаз, весь склон Гипсовой Горы усеяли факелы. У этого «божка», которого высмеивала ее мать, было больше почитателей, чем могла привлечь к себе Змеиная Богиня. Разумеется, все это простой люд, с которым не стоит считаться... И тут она снова услышала тихое шипение матери:

— Я и представить не могла...

Значит, с простым людом считаться все-таки стоит, подумала Ариадна, во всяком случае, когда его много. Это нужно было запомнить. Она вдруг поняла, что певцы пошли быстрее. Ее принуждали поторопиться: свет факелов стал уже почти неразличим на фоне рассветного неба. К счастью, в святилище ей надо быть, когда солнце встанет над вершиной Гипсовой Горы, а до этого мига еще есть время.

Но все же его было немного. Когда Ариадна приблизилась к алтарю и обернулась взглянуть на тех, кто шел за ней (какое облегчение: почти все — из Кносса!), свет уже мерцал на золотых виноградных листьях Дионисова венца. Отец присоединился к матери еще во дворце, у подножия лестницы, и шел с ними. Теперь он шагнул вперед, и певцы вновь затянули призывную песнь. Потом голоса смолкли — и царь Минос поцеловал Ариадну в лоб и вознес громкую молитву, передавая Дионису свои права властителя и отца. Снова зазвучал хор, и, пока он пел, из двери слева от большой фрески за алтарем вышли два древних жреца и две жрицы.

В воздухе зазвенел новый гимн. На сей раз запела и Ариадна: гимн прославлял бога и молил его оказать милость и благословить его жрицу и ее землю, щедро засеяв их. Жрицы несли начищенную до блеска гадальную чашу; один из жрецов — большой ритон. Отец отошел. Жрица подала Ариадне чашу. Девушка приняла ее и, произнося магическую формулу, как ее учили, повернулась к жрецу. Темно-красное вино полилось в чашу. Когда оно наполнило ее почти до краев, Ариадна преклонила колени и осторожно, стараясь не пролить ни капли, поставила чашу в нише у подножия алтаря.

Солнце поднялось уже высоко, и его луч коснулся блестящего края сосуда и темной поверхности вина, покрытого легкой рябью: руки Ариадны, когда она ставила чашу, чуть дрогнули. Мерцающий блеск ударил Ариадне в глаза. Хор смолк; теперь пела одна Ариадна.

Далеко-далеко от Крита, за морем и горным хребтом, в сияющих мраморных чертогах Олимпа, Дионис поднял голову с подушки. Его Призывали. Он сел и осмотрелся. Большая зала была пуста и тиха, но в голове его вновь зазвучал Призыв, чистый и нежный. Улыбаясь — ибо он был одним из самых юных среди великих магов и все еще находил удовольствие от того, что почитатели мнят его богом, — он выскочил из постели и босиком пробежал в другой покой. Здесь, на резном каменном столе, стояли сосуд с вином и чаша. Дионис часто видел безумные сны — и просыпался с пересохшим ртом. Он налил в чашу вина и, когда Призыв прозвучал в третий раз, заглянул в нее.

И тогда у него захватило дух. Вместо собственного отражения на него из темного винного зеркала смотрело очаровательное женское личико. Глаза девушки широко раскрылись от изумления; он видел, что у нее, как и у него, пресеклось дыхание. Он улыбнулся.

— Приди, божественный Дионис, приди ко мне! — пела она.

Дионисова улыбка стала еще шире.

— Я приду, — проговорил он и повел ладонью. Изображение в чаше исчезло. По-прежнему глядя в нее, Дионис спросил: — Куда?

Возникла другая картина. Дионис нахмурился. Кносс. Его не призывали в Кносс с... Он не помнил, как долго — но очень долго. Уголки его крупного, благородно очерченного рта опустились при воспоминании о боли. Жрица была его возлюбленной и другом — и вдруг, совершенно неожиданно, отвернулась от него, перестала Призывать. Он тосковал по ней: она была мудра и часто находила смысл в видениях, которые его ранили. Однажды он явился в храм без Призыва, чтобы спросить жрицу, за что она рассердилась на него, но там вместо нее была какая-то странная баба: она заявила, что теперь царица и жрица — она, а потом принялась кричать и угрожать ему. Дионису стоило бы разорвать ее в клочки, но он был не зол, а лишь удивлен, и «прыгнул» домой, на Олимп.

Позже он понял, что его жрицы в храме больше нет. Он думал возвратиться, потребовать, чтобы жрицу вернули ему, но его отвлекла история с Пентеем, который преследовал тех, кто поклонялся ему, Дионису, а когда наконец Пентей был наказан — Дионису пришло в голову, что жизни людей много, много короче жизней олимпийцев и что его жрица была уже немолода, когда Призывала его; должно быть, она умерла. При мысли об этом сердце его сжималось до сих пор: он все еще тосковал по ней.

Дионис отставил чашу, глаза его смотрели в никуда. Он уже сожалел, что ответил на Призыв. Путаться с людьми... его предостерегали от этого, предупреждали, что ни к чему хорошему это не приводит, — и они были правы. Дионис капризно вздернул голову, его полные губы сжались. Он ведь уже обещал, что придет. Он колебался, зная, что другие олимпийцы не считают зазорным нарушать обещания, данные людям. Возможно, подумал он, но ведь он не лгал никогда — даже людям. А потом улыбка неторопливо заскользила по его губам, и они раздвинулись — чтобы произнести заклинание, которое перенесет его в храм в Кноссе. Женское лицо было слишком прекрасно, слишком отличалось оно от лиц олимпиек. Они все — яркие блондинки, она — ночная тайна с блестящими черными волосами и бездонными озерами темных глаз. Если она — его новая жрица...

Лицо давно исчезло из гадальной чаши — а Ариадна все еще стояла на коленях, вперив взор в гладкую и пустую поверхность вина. Действительно ли видела она тот странный лик, так не похожий на лица всех, кого она знала? Он отразился в спокойной глади вина — лицо бледное, как полированный известняк, обрамленное гривой золотистых кудрей, что спадали на лоб до самых бровей, чуть более темных, чем кудри. Под ними — глаза, слишком большие, слишком блестящие, цветом подобные синеве океана. Чуть ниже — красивый прямой нос, а под ним — благородный рот с изящно изогнутыми губами, что приоткрылись от удивления при виде нее, а потом нежно улыбнулись. А она, увидев эту улыбку, восхищенно позвала: «О божественный Дионис, приди ко мне!» И услышала его ответ. Она действительно слышала его — но лицо сразу же исчезло.

Чья-то рука коснулась плеча Ариадны, и она сморгнула, осознав, что смотрит в чашу уже слишком долго. Девушка медленно поднялась и отдала чашу одной из жриц, которая перелила вино из нее в кубок и подала Ариадне. Словно во сне, по-прежнему дивясь, не пригрезилось ли ей то лицо в чаше — но может ли пригрезиться то, чего прежде не видел? — Ариадна пригубила вино. Отпив немного, она отвела кубок от губ, и жрец, все еще державший ритон, принял его. Другой взял у жрицы гадальную чашу, и оба скрылись в двери за алтарем.

Люди в храме запели снова, и жрицы подступили к Ариадне. Сперва она не поняла, что они хотят сделать, но взглянув на их спокойные, безмятежные лица, ощутила в душе пустоту.

Они ничего не видели в гадальной чаше и не слышали голоса, что ответил ей. Голова девушки склонилась, на глаза навернулись слезы. На какой-то миг она сочла, что соединилась с богом, что он ответил на ее Призыв. И тут Ариадна почувствовала, как расшнуровывают ее корсаж и развязывают пояс. Ее собираются раздеть и обнаженной уложить на алтарь — дожидаться бога, который никогда не придет!

Взгляд ее метнулся через головы жриц к зрителям: мать — удовлетворенно улыбается, ибо не ей суждены тщетные ожидания; отец — серьезен, полон надежд, но готов смириться с неудачей; Андрогей — опустил глаза и даже чуть отвернулся: он слишком хорошо относится к ней, чтобы желать увидеть ее позор; придворные — уже в нетерпении, уже перешептываются. Что ж, пускай — ее не смутить. Ариадна оттолкнула жриц.

— Ритуал провожу Я! — крикнула она.

Она увидела потрясение на их лицах, услышала вздохи и выкрики тех, внизу, заметила, как жрицы обменялись взглядами, молчаливо советуясь — не схватить ли ее, не принудить ли силой?.. А потом откуда-то донесся звучный голос:

— Я пришел.

Толпа завопила, и Ариадна обернулась взглянуть за алтарь, на изображение бога. Оно по-прежнему мерцало на стене. Правой рукой бог держал чашу с вином, из которой свисали виноградные гроздья, левой — легко опирался на плечо юного сатира, чья рогатая голова прижималась к бедру бога, а раздвоенное копыто одной ноги скребло лохматую щиколотку другой. Сейчас на алтаре перед фреской возлежало живое существо — существо, подумалось Ариадне, но не человек. Она никогда не видела человека столь же высокого и могучего, с кожей цвета молока и волосами из живого золота.

— Дионис, — прошептала она и потянулась к нему через алтарь.

Он смотрел на нее, его огромные глаза раскрылись даже шире, чем виделось ей в чаше, но лицо было столь же неподвижно, как на фреске. Ариадна услышала два мягких удара: жрицы повалились на пол, то ли выражая почтение, то ли просто лишившись чувств. Ариадна спросила себя, не ждет ли Дионис, что и она падет ниц перед ним, и ощутила жгучее разочарование. Нежная улыбка, ответ на ее Призыв никак не вязались с подобной гордыней.

Из ожидающей толпы неслись вздохи, шуршание, треск и шорох усаженных каменьями и расшитых золотом и серебром одежд: их обладатели опускались на колени. Но Ариадна продолжала стоять. Она просто не могла шевельнуться. И тогда шевельнулся бог. Он прошептал слово, легко взмахнул рукой — и звуки позади девушки стихли, будто закрылась дверь.

— Ты Призывала меня? — вопросил он.

— Да, мой бог Дионис, — прошептала Ариадна дрожащим от слез голосом. — Это ритуал. Его проводят при каждой смене сезонов.

— Я не слышал Призыва ни в прошлое солнцестояние, ни в прошлые лета — много, много лет.

— Тогда в храме служила прежняя жрица, мать моего отца. Я не знаю, что она делала не так, но ты никогда не внимал ей. Она умерла, и на ее место избрали меня. — Она сглотнула. Она не могла сказать, что желала его прихода; если он бог, он прочтет все в ее сердце — и если поймет, что она солгала... — Я очень старалась.

— Но ты — всего лишь девочка, дитя. Как они осмелились предложить мне незрелый плод?

Его глаза — глядя поверх ее головы — остановились на собравшихся внизу. Хотя лицо его по-прежнему не выражало почти ничего, Ариадна расслышала гнев в его голосе, и ей стало страшно. Она понятия не имела, что с ней сделают, если бог отвергнет ее. Такого не случалось никогда со времен основания храма. Бог приходил сюда когда-то, давным-давно — и критские вина прославились, сделались знамениты во всех землях. Потом жрица умерла, и одна из прежних цариц пожелала стать не только царицей, но и жрицей Диониса... У нее ничего не вышло: бог не отзывался ни на ее Призыв, ни на Призывы других жриц-цариц... но он никогда не отвергал просто жриц.

Если отец не принесет ее в жертву тут же, на алтаре, решила Ариадна, народ разорвет ее в клочья. Руки ее, протянутые к богу, опустились и в отчаянии сжались под едва выступающей грудью. Слезы заструились по щекам, размывая угольную краску на глазах. Она не готова к близости с мужчиной — но это было бы лучше, чем оказаться отвергнутой.

— Я не незрелая, — прорыдала она. — Месячные уже пришли ко мне. Я готова к замужеству. Не отвергай меня, господин мой. Люди разорвут меня за то, что я не угодна тебе...

— Разорвут тебя...

Что-то мелькнуло в его глазах — понимание подобного безумия? Ужас? Ариадна задрожала, вспомнив рассказы о зимнем обряде — не о храмовом, а о том, что проводится в горных лесах: говорят, приверженцы Диониса тогда теряют разум и зубами и руками рвут на части всех встречных, людей и животных. Когда бог не появлялся в святилище — не вел ли он тогда своих ревнителей? На миг забыв дышать, Ариадна вдруг шагнула вперед, к алтарю, и легла рядом с богом.

— Не плачь, дитя, — проговорил он, ласково обнимая ее за плечи и привлекая к себе. — Я не причиню тебе зла. Ты угодна мне. Но те, кто избрал столь неподходящий дар...

Облегчение придало ей храбрости, чтобы поднять на него взгляд. Дионис снова смотрел на толпу. Его глаза были сини и чисты, они будто выцвели, стали прозрачными и твердыми, как драгоценные камни, — безжалостными и безумными. И в них Ариадна Увидела — но не глазами — отца и мать, брата и придворных: утративших разум, рвущих друг друга, покрытых кровью...

Она не в силах была видеть это, — но не могла и отвернуться. От страха ей сделалось дурно. Сердце ее, казалось, вот-вот разорвется, и Ариадне было так больно, что она поникла возле Диониса. Он опустил взгляд — и видение хаоса истаяло. Вместо этого она Видела, как покровы вокруг ее сердца раскрываются, словно лепестки небывалого цветка. В центре их билось сердце, и вместе с ним пульсировал цветок — и вот от него к Дионису заструились тонкие, чуть колышущиеся нити серебристого тумана. Они коснулись его — и Ариадна глубоко вздохнула: она поняла, что знает и чувствует бог.

Не случись сегодня с ней столького, не узри она, как явился бог, не говори он с ней — Ариадна ни за что не поверила бы тому, что видела и ощущала внутри себя. Благоговение сделало ее восприимчивой. Она узнала, что владеет Даром — она обрела его, когда решила стать настоящей жрицей. Благодаря этому Дару она смогла прочесть волю своего бога — и теперь знала, что он чувствует себя оскорбленным и жаждет покарать тех, кто оскорбил его, наслав на них священное безумие — дабы они сами наказали себя. Это понимание принесли ей туманные серебристые лепестки. Но бояться было нечего. Слабость Ариадны поколебала его. Люди все еще оставались живы.

— Господин мой, — негромко воскликнула она, стискивая длань Диониса одной рукой, а другой теребя его тунику, — никого, кроме меня, не было. Я старшая из девственных дочерей царя. Отец и мать предложили тебе лучшее, что у них есть.

— Старшая из девственных дочерей... — повторил он, переведя взгляд на нее, и голос его звучал скорее озадаченно, чем сердито. — Таков ваш обычай?

— Царственная девственница. — Ариадна робко улыбнулась ему, глядя снизу вверх. — Ведь таково твое требование? Если нет — я объясню, чего ты хочешь, отцу и матери, и это будет записано в анналах храма — чтобы не ошибаться в грядущем. Но надеюсь, ты не отвергнешь меня. Ну пожалуйста! Я мечтала служить тебе. И я готова. Правда, готова.

Дионис вдруг засмеялся, повел рукой, словно обводя их обоих незримой чертой, и проговорил:

— Эпикаломаи меланотэс.

Взгляд Ариадны внезапно затмился — не так, как если бы она вдруг ослепла, просто между ней и зрителями точно упала тонкая мглистая завеса. Жрицы, все еще на коленях, отползли к самому краю алтарного возвышения, но отец, брат и кое-кто еще стояли, приветствуя бога воинским жестом. Девушка видела, как шевелятся их губы в разговоре или молитве, но не слышала ни молитв, ни речей, и поняла, что видит их уже довольно давно, не осознавая этого.

— Что это? — спросила она, теснее прижимаясь к Дионису. — Что ты с ними сделал?

— Ровным счетом ничего, — отозвался он. — Мне не хотелось, чтобы они слышали наш разговор — простому люду не след слушать, о чем говорят бог и его жрица, — а потому я окружил нас стеной молчания. А потом добавил еще стену тьмы. Они что — думают, что олимпийцы, как звери, совокупляются у всех на виду?

Кровь бросилась Ариадне в лицо — то ли от восторга, то ли от страха, то ли от того и другого вместе. Сердце ее бешено забилось.

— Так ты все-таки возьмешь меня?

Он снова рассмеялся — тихонько, и улыбка безграничной нежности отразилась в его глазах: по-прежнему яркие, они словно смягчились и уже не пылали.

— В свои жрицы — да, и с радостью, но я не могу делить ложе с девочкой, которая вчера еще играла в куклы.

Глаза Ариадны вновь увлажнились.

— Они не поймут. Они ожидают увидеть, как бог осеменяет землю, олицетворенную жрицей.

— Я никогда не делал такого! — Он соскочил с алтаря и снял с него Ариадну, словно само лежание там могло принудить его поступить против воли. — Даже с избранной мною жрицей, а она была женщиной в самом цвету, и я очень ее любил. Я никогда не соединялся с ней прилюдно.

Ариадна ощутила разочарование — весьма странное после всех ее страхов.

— Не знаю, как они до этого додумались, но все верят, что плодородие земли связано с соитием бога и его жрицы.

Глаза Диониса сузились.

— Тебя накажут, если я не поведу себя, как распаленный бык?

— Я не исполню своего предназначения, — очень тихо произнесла она. — И никто не будет уверен в богатстве грядущего урожая, и в сладости винограда, и в том, что вино будет добрым, без кислоты и излишней терпкости...

— Но для этого нам не обязательно совокупляться! Ты жрица, ты можешь Призвать меня — и я приду, и пробегусь по склонам, и станцую посреди виноградных лоз.

— Правда?

Дионис улыбнулся.

— Твои глаза, как темные звезды. Они черны, как обсидиан, но и ярки! Да, я благословлю лозы и вино. — Тут губы его сжались. — Но я не стану любить тебя перед ними, чтобы удовлетворить их похотливый вкус.

Ариадна понимала, что уговаривать его дальше опасно. Но столь же опасно было позволить ему удалиться, прежде чем он явит людям хоть какое-то доказательство своего обещания. Она взглянула на толпу — большинство по-прежнему стояли на коленях, размышляли или молились. Они не могли слышать, о чем она говорила с Дионисом, — она снова заметила серую дымку и вспомнила, что видеть их люди тоже не могли.

— Господин мой, — прошептала она. — Я вижу твоих приверженцев, но они нас не слышат и не видят — так?

— Так.

Ариадна снова умоляюще сложила руки под грудью.

— Тогда они не узнают, чем мы здесь занимались. О господин, рассердит ли тебя просьба показаться им обнаженным рядом со мной?

Он взглянул на нее, полуприкрыв глаза.

— Ах ты маленькая плутовка! Что ж, если это удовлетворит их и успокоит мою жрицу — я согласен. Пусть себе чернь верит в то, что ей хочется.

Его рука поднялась к тяжелой золотой фибуле, что скрепляла на плече тунику, и расстегнула ее. Одеяние соскользнуло, открыв широкую грудь — не голую, как у критян, а украшенную перевернутым треугольником золотистых завитков, что начинались чуть повыше сосков бога и курчавились между ними. Вершина треугольника спускалась ниже ребер, откуда вниз, к пупку, тянулась узкая полоска светлых волос. Ариадна начала было распускать шнуровку своего корсажа, но пальцы ее замерли: она смотрела, как Дионис расстегивает пояс. Бог подхватил скользнувшую вниз тунику и зашвырнул ее в изножие алтаря.

Когда он вновь повернулся к ней, она все еще не сводила с него глаз, и тогда он спросил:

— Ты боишься? Я сказал, что не трону тебя.

— Ты прекрасен, — отвечала она. — Я не боюсь. Я твоя жрица. Ты мой бог. Ты не причинишь мне зла.

Ариадна не знала, что прочел он на ее лице, но выглядел он довольным, ведь она сказала правду. Как видно, именно это и нужно было сказать богу, потому что он, улыбаясь, приблизился к ней.

— Позволь помочь тебе, — предложил он.

— Разве уместно богу прислуживать своей служительнице? — тревожно спросила она.

Он лишь рассмеялся — и она покорно опустила руки и позволила ему распустить шнуровку корсажа, а потом — завязки на поясе и юбке. Тяжелое одеяние упало кучей, и она переступила через нее, вывернулась из корсажа и бесцеремонно швырнула его поверх всего остального. Ей и в голову не пришло, когда она взяла бога за руку и повлекла его к алтарю, вспомнить о своих страхах — она ни чуточки теперь не боялась.

— Ляжем? — спросила она.

— Почему бы и нет? — Он ухмыльнулся и добавил: — Ты сверху. Я раздавлю тебя, как виноградинку, если лягу поверх.

Она покачала головой.

— Нет. Над теми, кто позволяет женам быть сверху, смеются по углам, а бог должен взрыхлить землю. — Дионис хотел было возмутиться — и тогда она обвила руками его шею и чмокнула в щеку. — Ты не причинишь мне вреда. Обопрешься на руки, и мы встанем сразу же, как ты развеешь тьму.

Он кивнул, соглашаясь, и Ариадна улеглась на холодный камень. Дионис встал на колени подле нее, потом устроился поверх, и ей подумалось — как бы она испугалась, если бы он просто овладел ею. Теперь же тот краткий миг, когда она ощутила его тело, наполнил ее теплой радостью, и она удержала бы его, если бы не боялась прогневить. Она обхватила его — на миг, когда внезапный шум оглушил ее, — но тут же разжала руки, сообразив, что Дионис убрал завесу не только тьмы, но и молчания. Он сразу поднялся, а толпа внизу ревела в восторге и упоении. Дионис протянул руку и помог Ариадне встать.

Бог обнял ее за плечи и повернулся к толпе и жрицам, все еще жавшимся на коленях у края возвышения.

— Се — Моя Избранница, Моя Жрица, — возвестил он. — Да будет она почитаема среди вас, да будет слово ее — Моим словом, и да подчинятся ему в тот миг, когда сойдет оно с губ ее.

— Так будет! — выкрикнул Минос, прижав кулак ко лбу.

Позади него чей-то сильный голос затянул благодарственный гимн. Ариадне приятно было видеть довольного отца, а смущенное выражение лица брата позабавило ее. Мать выглядела ошеломленной и бросала взгляды по сторонам, словно пытаясь оценить искренность почитателей бога. Скорее всего так оно и есть, решила Ариадна. Все видели, как Дионис возник из воздуха, видели и завесу тьмы, что опустил он меж собой и ими. От двух чудес так запросто не отмахнешься. Хватило бы и одного — Его появления! Едва не лопаясь от радости, она вложила свою ладонь в его руку и слегка пожала. Дионис взглянул на нее.

Гимн смолк, и бог поднял руку.

— Я принимаю ваше поклонение и очень доволен своей жрицей. А теперь — удалитесь, дабы я мог побеседовать с нею наедине.

Обе жрицы, с трудом встав, засеменили вдоль края помоста к двери слева от фрески. И тут из первых рядов донесся протестующий вскрик. Ариадна взглянула туда — и глаза ее широко раскрылись: Пасифая оставила Миноса, протянула руки к Дионису и улыбалась самой соблазняющей из своих улыбок.

— Господин бог наш, — промурлыкала она, — я...

— Прочь, — оборвал ее Дионис. — Оставьте меня с Моей Жрицей.

— Но я могла бы...

Дионис поднял руку. Внезапно Ариадна вновь узрела те серебристые нити — и они доносили до нее странное чувство. Напряжение? Тяжесть, в которой не было веса?.. Ариадна вспомнила, что чувствовала уже нечто подобное — такую же Силу, — когда Дионис опустил завесу тьмы. Еще она ощутила опасность: Дионис готов был избавиться от докучного — для него — насекомого. Она поспешно глотнула воздуха, чтобы молить о милосердии, — но Минос уже подошел к царице и теперь грубо подталкивал жену к воротам в ограде храма.

Ариадна видела, что уходит Пасифая неохотно. Она упиралась и все время оглядывалась — взгляд ее метался между Ариадной и Дионисом. Ариадну зазнобило и она теснее прижалась к Дионису. Этот взгляд не сулил ей ничего хорошего.

Ее трясло, когда Пасифая, все еще оглядываясь, вышла наконец — последней! — из пределов святилища. Дионис шевельнул пальцем — и врата захлопнулись.