"Коварный заговор" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

1.

Элинор посмотрела на обнаженное тело Иэна и неожиданно почувствовала, что не может оторвать взор от этого статного молодого человека. Но самым пугающим было то, что от этого взгляда в висках гулко застучала кровь, полузабытой сладкой болью заныла грудь, а сердце испуганно забилось. Элинор бросило в жар, который ознобом пронзил все тело… «Боже, хоть бы Иэн ничего не заметил», — промелькнула мысль…

Для леди Элинор Дево, тридцатилетней хозяйки замка Роузлинд, владелицы обширных ухоженных поместий, было в обычае купать высокородных гостей своего замка, хотя именно Иэн до сих пор ни разу не воспользовался ее милостью. Молодой барон Иэн де Випон был оруженосцем ее мужа еще до того, как они с Саймоном поженились, а после их возвращения из крестового похода Саймон так успешно содействовал своему протеже, что Иэну вскоре были возвращены баронский титул и земли его матери…

Иэн стал близким другом их семьи и частым гостем замка Роузлинд. Особенно он привязался к детям, и Адам с Джоанной всегда жарко спорили, чей он друг больше. Иэн возмужал, он больше не был похож на того застенчивого юношу, который не решался говорить с Элинор на балу во время коронации короля Ричарда. Он превратился в прекрасного молодого рыцаря, на сильное тело и нежное лицо которого заглядывались многие женщины. Однако нежелание юноши жениться было настолько стойким, что заставило Элинор как-то поинтересоваться у мужа, не подвержен ли Иэн извращенным наклонностям, как король Ричард.

Саймон тогда только рассмеялся и уверил ее, что это совсем не так, добавив в присущей ему грубоватой манере, что Иэна можно обвинить разве в том, что он слишком много внимания уделяет забавам молодого жеребца. Тогда Саймон всерьез предостерег Элинор, чтобы она не дразнила юношу.

Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что Саймон был прав, — Иэн действительно был прекрасным молодым жеребцом и сейчас продемонстрировал этот факт с потрясающим эффектом, который так смутил его самого.

Первым порывом Элинор было желание рассмеяться и отпустить какую-нибудь легкую шутку. Но взгляд Иэна остановил ее. Он безусловно прекрасно понимал, в каком положении оказался, но, видимо, не находил его забавным: лицо его залил румянец, а глаза смущенно бегали, как бы ища предмет, на который могли бы отвлечь внимание от разыгравшейся плоти.

Честно говоря, Элинор растерялась. То, что произошло сейчас с Иэном, время от времени случалось и с другими мужчинами, которых Элинор по праву хозяйки приходилось купать. Некоторые из них самонадеянно полагали, что Элинор не удовлетворена своим мужем, который был гораздо старше ее, и ждали, что обряд купания станет отличным поводом для соблазнения прелестной хозяйки. Они недооценивали Саймона, а от Элинор получали такой ледяной прием, что подобные попытки во второй раз не случались. С теми, у кого это происходило нечаянно, из-за слишком долгого воздержания или случайного нежного прикосновения, она превращала неловкость в шутку.

И сейчас такая шутка была бы наилучшим выходом, но Элинор, мельком глянув на Иэна, почувствовала, что смеяться нельзя — лицо молодого человека просто окаменело, а в глазах плескался такой ужас, что слова просто застряли у нее в горле.

Она поднялась с колен, отступила назад, и неприкрытая красота его тела опять пронзила ее томной болью. Черные кудри, которые шелковыми завитками падали на лоб, большие карие глаза, опушенные густыми ресницами, отражали свет камина и светились, будто звезды на темном небе. Тонкие, точеные черты лица, а губы — чувственные, возбуждающие, манящие… Элинор тряхнула головой, будто смахивая нахлынувшее наваждение, но ее глаза были словно прикованы к юноше и разглядывали его оценивающим взглядом.

Он был очень высок ростом — Элинор не доставала ему до плеча. Тело выглядело удивительно безволосым — если не считать темного пушка на груди и узкой полоски от пупка до густой поросли в паху. Кожа его была очень смуглой и гладкой, лишь отметины от боевых ранений белели тонкими рубцами, будто царапинами.

В год болезни мужа Элинор была слишком утомлена переживаниями, чтобы вспоминать о себе как о женщине, а после смерти Саймона боль и волнение лишь усилились: беспокойство за детей и обрушившиеся хлопоты по хозяйству не давали ей передышки. И только теперь, испытав неожиданное волнение при виде обнаженного мужчины, она отчетливо почувствовала, как изголодалось ее тело. Кровь отхлынула от ее лица, и она усилием воли заставила себя отвести взор от этой манящей молодой плоти. Элинор оперлась рукой о край ванны, чтобы успокоиться, и возблагодарила Бога за то, что Иэн смотрел мимо нее невидящим взглядом.

— Залезай, — тихо сказала она.

Если бы Иэн был в состоянии что-либо заметить, голос Элинор выдал бы ее. Однако он был настолько поглощен своими собственными переживаниями от случившейся неловкости, что ничего не понял, лишь в глазах мелькнула признательность, что неловкость удалось так легко если не разрешить, то хотя бы скрыть. Он шагнул в ванну и медленно погрузился в воду, которая была еще достаточно горячая. Элинор встала за его спиной.

Она раздумывала, сумеет ли выдержать прикосновение к мужскому телу, и решила, что было бы гораздо проще и безопаснее устраниться от этого дела и предоставить мытье высокого гостя служанке. Элинор легко могла объяснить это тем, что забыла о каком-то неотложном деле. Собираясь с духом, чтобы голос не выдал ее волнения, она не сводила глаз с Иэна. Ее взгляд на какое-то время остановился на крепкой шее, ласково скользнул по широким плечам…

Нет, уходить ей вовсе не хотелось…

Одинокий всадник в тяжелых рыцарских доспехах, пришпорив усталую, взмыленную лошадь, медленно поднимался по извилистой дороге к замку Роузлинд. Это явление было столь необычным в год 1206 от Рождества Христова, на седьмой год правления короля Джона — проклятого, как его называли многие, — что страж на башне даже протер глаза от Неожиданности.

Во времена правления короля Ричарда периодически случались тяжелые годы, потому что Ричард не любил Англию, и наместники, которых он назначил управлять землями и собирать налоги для своих бесчисленных походов, зачастую ложились на страну тяжелым бременем. Однако еще была жива старая королева Элинор Аквитанская, которая не давала разгуляться наместникам Ричарда и могла усмирить опасные крайности в запросах своего старшего сына.

В 1199 году Ричард был смертельно ранен, и на трон взошел Джон, его младший брат, последний отпрыск яростного Генриха Плантагенета. Хотя Джон и любил Англию больше всех других своих владений, политическая необходимость заставляла его проявлять себя даже более свирепым, нежели Ричард, не говоря уже о том, что его злоба была врожденной.

Затем, в 1204 году, умерла старая королева, и с ней исчезла последняя сила, препятствовавшая введению безрассудно высоких налогов. Злоба и поборы со стороны короля тогда обрушились с такой страшной силой на столь многих, что по всей стране рыскали мародеры, и дороги стали небезопасны. В эти дни люди, имевшие при себе кошелек, перемещались только хорошо вооруженными группами.

В пределах имения Роузлинд дела обстояли несколько лучше. Сэру Саймону Леманю и его жене леди Элинор до поры до времени удавалось поддерживать мир на своих землях, но год назад хозяина Роузлинда сразили неожиданные боли в груди и руках, и в июне он умер.

Мир удавалось сохранить, хотя это было уже совсем не то, что при жизни сэра Саймона. Как бы то ни было, часовой понимал, что рыцарь приехал не из окрестностей Роузлинда. По состоянию его лошади и доспехов было нетрудно понять, что он проделал долгий и утомительный путь. На краю подъемного моста рыцарь остановился и выкрикнул свое имя. Лицо часового просветлело, и он с башни отдал приказ пропустить гостя. Решетка была поднята со всей возможной поспешностью — Иэн был желанным гостем в этом доме…

Рыцарь пояснил, что его люди следуют позади и что их необходимо пропустить, когда они прибудут. Стражник успокоился, но все же продолжал недоумевать, что могло привести друга его почившего лорда в эти края, причем с такой поспешностью, что он намного опередил свой отряд. Однако не дело простого стражника задавать вопросы благородному рыцарю.

Всадник быстро пересек небольшой подъемный мост и оказался во внутреннем дворе замка. Там его встретили конюх, который подбежал к нему, чтобы принять лошадь, и седовласый воин, тяжело поднявшийся с бочки, на которой он сидел, присматривая за двумя играющими детьми: девятилетней девочкой и семилетним мальчиком.

Дети оторвались от игры и раскрыли рты от удивления, уставившись на нежданного гостя. Но когда рыцарь снял шлем, то они разом взвизгнули от радости и бросились к нему.

— Иэн! — закричал мальчик.

Рыцарь ловким движением спешился, отдал старому воину щит, наклонился и поднял обоих детей на руки. Он расцеловал их, потом вдруг зарыл свое лицо в шевелюре мальчика и глухо застонал. Дети, вертевшиеся от удовольствия, сразу же притихли.

— Иэн, ты плачешь потому, что папа умер, да? Или есть какие-то другие плохие новости? — серьезно спросила девочка.

«Настоящая дочка Саймона», — подумал Иэн, изо всех сил пытаясь не всхлипнуть в голос.

— Ты только сейчас узнал об этом? — громко спросил мальчик. — Это же было в июне! Жаль, что ты не смог приехать на похороны. Всем очень понравилось.

Адам обхватил руками шею Иэна и, утешая своего большого друга, тихо поглаживал маленькой ладошкой плечо рыцаря. Голос его, однако, был бодрым и веселым и таким звонким, что Иен не смог удержаться от улыбки. Этот мальчик — истинный сын леди Элинор, добрый к страданиям других и крепкий неукротимой силой духа.

Иэн крепко прижал мальчика к себе, затем выпрямился и вытер лицо внутренней кожаной стороной своей обитой железом перчатки, будто смахнул так и не выпущенные на волю слезы.

— Нет, других плохих новостей нет, — ответил он Джоанне. А затем улыбнулся Адаму: — Я услышал об этом в июле, но я находился с королем во Франции, осаждая Монтобан. Я не мог приехать раньше.

— Расскажи об осаде, расскажи! — возбужденно воскликнул мальчик.

— Да, Иэн, пожалуйста, расскажи, — попросила девочка.

Солнце на минуту выглянуло из-за тучи и зажгло блестящие зеленые и золотые огоньки в карих глазах мальчика, а волосы девочки в этом свете вспыхнули огнем. Брат и сестра были внешне совершенно не похожи друг на друга — словно черты их отца и матери были настолько сильными, что не могли смешаться.

Волосы Адама ниспадали прямыми и черными прядями, они только подчеркивали изысканную белизну его лица, маленький подбородок был таким же упрямым, как у Элинор. Но фигурой он был необычно крепок для своего возраста. Таково наследие Саймона — и хорошее наследие. «Это может оказаться полезным, — печально подумал Иэн, — в брызжущие впереди горькие времена, если король Джон не переменится к лучшему».

Джоанна, несмотря на то, что была на два года старше Адама, выглядела его ровесницей — она казалась маленькой статуэткой. И хотя ей исполнилось всего девять лет, можно было возблагодарить судьбу, что та подарила этой девочке характер ее матери. Уже сейчас ее нельзя было назвать хрупким созданием.

Иэн сам был еще малым ребенком, когда волосы Саймона отливали таким же чистым золотом, как у Джоанны, но ее глаза, дымчато-серые, с проглядывавшей голубизной, яснели и светлели совсем, как у Саймона, когда он был зол, весел или счастлив.

Дети притихли, ожидая услышать интересный рассказ о том, как их друг побеждал врагов английской короны. Их живые, такие разные глазки с любопытством смотрели на Иэна. И теперь было видно, что веселое личико Джоанны зеркально отражает лицо Адама.

— Вы штурмовали стены? — нетерпеливо спросила она.

— Вы пробивали ворота тараном? — эхом ей отозвался Адам.

— Мастер Адам! Леди Джоанна! — запротестовал седой воин. — Разве вы не видите, какой лорд Иэн грязный и уставший? Вы позорите наше гостеприимство. Гостю нужно сначала дать умыться и отдохнуть, а не засыпать его вопросами.

— Beoth ЬаР, Бьорн, — сказал Иэн на незнакомом языке.

— Beoth hal, eaorling, — мягко ответил Бьорн. Адам вытаращил глаза. Бьорн занимал очень большое место в его жизни. Он учил мальчика азам боя на мечах и булавах. Адам помнил, что эти уроки начинал его отец, но в последний год он едва был способен лишь спускаться во двор, чтобы наблюдать со стороны и подавать еле слышным голосом советы. Адам знал, что у Бьорна есть свой собственный язык, и даже понимал некоторые слова, но Бьорн никогда не заговаривал с ним на этом языке и никогда не позволил бы мальчику говорить на нем.

— Иэн, Бьорн ответил тебе, — сказал мальчик. Старик покраснел, а лицо Иэна нахмурилось. Он никак не прокомментировал реплику мальчика, лишь сказал, что ему пора войти в дом и поздороваться с их матерью. Отказавшись от предложения детей сопровождать его и дав слово, что обязательно расскажет им о войне, он направился к дому и поднялся по лестнице в большой зал, расшнуровывая по пути свои доспехи и снимая рукавицы.

Иэн поднял глаза на лестницу, которая вела в женскую половину дома, но решил не останавливаться. Леди Элинор с таким же успехом могла оказаться в любом другом месте дома, и, кроме того, наверняка уже кто-то бежал впереди, чтобы сообщить хозяйке о приезде гостя. И правда: не успел он пересечь зал, направляясь к огромному камину, как из боковой комнаты — своего рода ниши в стене — легкой походкой выбежала леди Элинор. Она взяла протянутые ей руки в свои и крепко сжала их.

— Иэн, я так рада видеть тебя!

— Я не мог приехать, когда узнал… Я умолял короля отпустить меня, но он и слушать не стал.

— Тебе нет нужды оправдываться.

И вдруг глаза ее наполнились слезами. Она шагнула вперед и уронила голову на его грудь. Руки Иэна потянулись, чтобы обнять ее, но тут же опустились. Он боялся прилива еще одной волны горя в самом себе. Элинор глубоко вздохнула и, отступив, посмотрела ему в глаза.

— Как хорошо, что ты здесь, — сказала она чуть дрожащим голосом. — Как долго ты пробудешь?

— Я не знаю, — медленно ответил он, будто подбирая слова и стараясь не смотреть на нее. — Это зависит от…

— Ну хотя бы ночь, — не дослушав, воскликнула Элинор.

— Да, конечно, но…

— Никаких «но»! Ох, Иэн, ты выглядишь таким уставшим!

— Наше судно сбилось с пути. Я намеревался высадиться в Роузлинде, но нас отнесло к Дувру. По дороге на нас трижды нападали. Я не мог поверить в это. Даже в худшие времена при Лонгкемпе ничего подобного не случалось. Я мчался всю ночь. Я должен был…

— У тебя плохие новости? — спросила Элинор, но не дала ему времени ответить. — Не говори мне сейчас. — Быстро спросила с дрожью в голосе: — Ты ел?

Он кивнул.

— Тогда позволь мне разоружить тебя и помыть.

— Но мои оруженосцы остались в отряде, — возразил он. — Я поехал вперед.

На это Элинор засмеялась более искренне:

— Я еще не такая уж немощная старуха, чтобы не суметь поднять кольчугу. Идем!

Она повела его в боковую комнату, из которой только что появилась.

— Ванна уже готова и может остыть.

На мгновение Элинор показалось, что Иэн опять собирается возражать, и она, остановившись, вопросительно взглянула на него. Но лицо его ничего особенного не выражало, и он уже последовал за ней, так что она промолчала. Элинор чувствовала, что что-то было не так.

Элинор, памятуя предостережение мужа, всегда осторожно держала себя с Иэном. Несмотря на то, что Саймон был на тридцать лет старше ее, — а может быть, благодаря этому, — он не был ревнивым супругом. Впрочем, до болезни у него не было никаких оснований ревновать — он полностью удовлетворял Элинор. Так что когда Саймон предупреждал ее не флиртовать с Иэном, это было сказано скорее ради самого Иэна. Элинор понимала справедливость слов мужа. Было бы жестоко кокетничать с Иэном — и опасно в то же время.

В карих глазах молодого человека светилась такая сила, что, хотя Элинор любила Саймона и была счастлива в браке, она не могла отрицать, что Иэн превратился в красивого мужчину, против которого трудно устоять женщине. Надо отдать должное, Иэн тоже был очень осторожен в отношениях с Элинор, редко прикасался к ней, даже чтобы из вежливости поцеловать руку.

Все эти годы они были добрыми друзьями. Элинор умела видеть, когда Иэн пытался скрыть бремя своих проблем. Обычно она засыпала его вопросами, так что он волей-неволей раскрывал свой тягостный багаж на ее обозрение. Элинор никогда не боялась трудностей. Саймон не раз угрюмо говаривал, что она всегда радостно летит им навстречу, будто мотылек на пламя свечи. Она не представляла себе проблемы, которую она или Саймон, или они вдвоем не могли бы разрешить. Трудности становились для нее скорее вызовом, который следовало принять, преодолеть или хитрым путем обойти…

Да, именно так все и обстояло до смерти Саймона. Теперь проблем оказалось слишком много — и все сразу, — и Элинор не могла не расспросить еще об одной.

Послеполуденное солнце заливало зал светом, но в комнате, где была приготовлена бадья для купания, царил полумрак. Иэн замешкался на пороге, и Элинор потянула его за руку, подводя к широкой деревянной ванне, поставленной у камина. Рядом располагался низкий табурет. Элинор подтолкнула Иэна к нему и приподняла край кольчуги, затем отцепила меч, прежде чем он даже успел протянуть руку к нему, стащила верхнюю куртку и аккуратно сложила ее на сундуке, стоявшем в углу комнаты. Иэн прекратил попытки помочь ей и предоставил себя ловким рукам Элинор, лишь послушно выполняя ее приказания.

Одним ловким движением Элинор стащила с него через голову кольчугу, повертела ее перед собой, чтобы проверить, не нуждается ли она в услугах замкового оружейника, и затем положила на сундук рядом с мечом. Потом она подошла к Иэну спереди и расшнуровала тунику и рубашку. Одежда его задубела от пота и грязи, и Элинор брезгливо швырнула ее на пол. Присев на корточки, она расстегнула и сняла с него обувь, развязала штаны и велела ему встать.

Иэн застыл в нерешительности. Элинор подумала, что он очень устал, и хотела уже уверить его, что ему станет гораздо легче после мытья… Через секунду Иэн порывисто встал. По-прежнему сидя на корточках, она стащила с его ног штаны и отбросила их в сторону. Когда она подняла глаза, чтобы предложить ему влезть в ванну, то поняла причину его нерешительности… И в эту минуту Элинор почувствовала, как изнывает ее тело без мужской ласки…

Но, так или иначе, неловкость, которую они оба ощутили в это мгновение, прошла, когда Элинор заметила на теле рыцаря глубокую свежую рану.

— Иэн! Матерь Божья, что с тобой приключилось? Большой участок кожи на его лопатках был изорван в клочья. Рана казалась не глубокой, но с рваными краями, которые потрескались и кровоточили.

Иэн обернулся и, увидев, куда она смотрит, рассмеялся:

— Ах, это! Взорвалась бочка с горящей смолой, и я стал похож на факел. Мои люди облили меня водой, но, когда начали снимать одежду, вместе с ней сняли и кусок меня самого. — Голос его был спокоен, он веселился, словно рассказывал о забавном приключении. — Досадное невезение. Особенно если учесть, что за день до этого мы захватили замок и за всю битву у меня не было ни единой царапины.

— Но это происходило еще в августе! — воскликнула Элинор. — Ты просто идиот! Ты что, с этого времени так и не показался лекарю?!

— Там не было врачей. Меня, насколько умели, лечили цирюльники. К кому я мог обратиться? — раздраженно ответил он. — К королеве Изабелле?

— По крайней мере она не так брезглива, как первая королева — вечно ноющая Беренгария. Та, без сомнения, отказалась бы марать руки о простого барона, зато эта с удовольствием втерла бы в твои раны яд. Ладно, я займусь этим позднее. Горячие примочки помогут. Сначала я хочу вымыть тебе волосы. Подожди, дурачок, не откидывайся назад. Дай я подложу подушку — ты поцарапаешь спину о край бадьи.

— От подушки же ничего не останется, если ты опустишь ее в воду, — вяло сопротивлялся Иэн.

— Ее можно будет высушить. Прислуга здесь совсем обленилась без дел.

Элинор вышла. Иэн закрыл глаза и вздохнул. Выражение неуверенности на его лице, граничившее со страхом, сменилось мрачной решимостью. Элинор вернулась в сопровождении служанки. Иэн оперся на предложенную ему подушку и прикрыл глаза. Он слышал, как служанка собирала его грязные доспехи и раскладывала чистую одежду. Элинор принялась намыливать его волосы.

— Расскажи мне что-нибудь приятное, — попросила она.

— Ну что ж, мы взяли Монтобан, — ответил Иэн с тенью сомнения, но у него в запасе не нашлось ничего другого, что Элинор могла бы посчитать приятным. — Кроме того, спор между Филиппом и Джоном наконец улажен.

— Что же в этом приятного? — разочарованно спросила Элинор. — Это означает, что король вернется сюда. О, будь прокляты все эти анжуйцы! Ричард слишком мало любил Англию, а Джон… — Она зачесала волосы Иэна назад, чтобы мыло не капало ему на лицо. — Наклонись вперед.

—… но Джон любит Англию. — Иэн согнул колени, обхватил их руками и положил на них голову.

— Очень убедительно. Так же, как волк любит маленьких детишек. Он может съедать их по трое в день.

Элинор очень осторожно начала тереть спину Иэну. Она чувствовала, как он вздрагивает под ее руками, но голос оставался спокойным.

— Такова его природа. Как и волк, он опасен только тогда, когда бегает на свободе.

— А кто же посадит его в клетку?

Наступила долгая пауза. Иэн дернулся, когда Элинор коснулась особенно болезненной раны, а потом произнес едва слышно:

— У меня есть что рассказать об этом, но не сейчас и не здесь. По правде говоря, Элинор, я ужасно устал и не в состоянии сейчас препираться с тобой.

— Со мной? Да ну что ты, не беспокойся. Я вижу, что ты ввязался в какое-то необдуманное предприятие, но я не стану спорить с тобой, когда ты находишься в таком состоянии. И вообще я с тобой сейчас распрощаюсь. Домывайся без меня, а я пойду за бальзамом.

Элинор протянула Иэну мыло и мочалку. Она могла, конечно, приказать служанке принести все снадобья, которые ей были нужны, но она опасалась мыть остальные части тела Иэна. Была слишком велика опасность вновь возбудить его и себя.

К тому времени, когда она вернулась, он уже вылез из ванны и натянул штаны Саймона. Элинор удивило, как хорошо они ему подошли. Она знала, что Иэн и ее прежний муж были примерно одного роста, но Саймон всегда казался более крупным.

— Сядь, — приказала Элинор, а потом прибавила: — Нет, иди ляг на кровать лицом вниз — это будет долгая процедура, а мне не хотелось бы потом лечить еще и собственные колени.

— Ты утешаешь меня, — рассмеялся Иэн, — живодерка.

— Ты почувствуешь себя гораздо лучше после этого, — заметила Элинор без малейшего сострадания. — Ну так, какие еще новости?

— Нет, ничего особенного. Ах да, одна вещь: прошел слух, что королева наконец ждет ребенка.

— Бедняга, — прокомментировала Элинор. — Интересно, что из него получится с такими отцом и матерью. Иэн рассмеялся.

— Ты ожидаешь рога и хвост? Не будь язвой — ребенок не обязательно должен в точности походить на родителей, хотя — Бог свидетель! — твои дети уж слишком похожи. И сейчас я вспомнил, о чем я хотел спросить тебя. Это ты запретила Бьорну учить Адама английскому?

— Запретила? Нет.

— Значит, Саймон?

Впервые в их разговоре Иэн произнес это имя. Оно сорвалось с его уст совершенно естественно, и он напрягся, опасаясь слез Элинор. Но реакции никакой не последовало.

— Не представляю, зачем ему это было делать. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что, мне кажется… Ой! Элинор, оставь мне хоть ту кожу, которая у меня есть. Остановись на минутку — дай мне отдышаться. — Он повернулся на бок, чтобы видеть ее. — Мне кажется, Адам хотел бы выучить этот язык, и, думаю, это неплохо — понимать, что говорят простолюдины.

— Разумеется, нет. Это даже необходимо. Я сама понимаю по-английски, хотя не могу говорить. Спасибо, что ты подсказал, я поговорю с Бьорном. Иногда он чересчур осторожничает.

— Есть еще кое-что… Бьорн — хороший человек, но… — Голос Иэна оборвался при звуке детского смеха, донесшегося из-за дверей.

— А, вы здесь. Тогда входите, — позвала детей Элинор. — Вы тоже можете быть полезными. Иэн, ляг на живот. Адам, держи этот горшок так, чтобы мне не приходилось наклоняться к нему каждый раз. Джоанна, а ты смотри сюда. Видишь, как я прочищаю эту рану? Это не дикое мясо, которое нужно срезать, как я тебе показывала прошлый раз. Когда рана скорее на коже, чем в мякоти, широкая и неглубокая, она должна затянуться вся сразу. Необходимо быть очень аккуратной, иначе можно нанести новую, свежую рану. Видишь, вот здесь, где натерто ремнем щита, она совершенно не заживает. Она затвердевает, а потом онова открывается.

— Ты был ранен при осаде? — возбужденно спросил Адам. — Расскажи, Иэн! Ты обещал!..

— Мама, смотри сюда. Что это? — спросила Джоанна.

— Черт побери! Открылся старый рубец! Его нужно будет прочистить поглубже.

— Иэн, ты обещал! — упорствовал Адам.

— Да, сейчас, одну минутку, — пробормотал Иэн, напрягаясь, когда Джоанна под руководством Элинор раздвинула края наполненной гноем раны, чтобы ее можно было основательно промыть.

— Адам, успокойся! — выкрикнула Элинор.

— Но, мама… О, мама, можно мы будем сидеть за высоким столом во время обеда? Можно? — неутомимо тараторил Адам, подпрыгивая на месте.

— Можно, мама? — поддержала его Джоанна, оторвавшись от своей работы, так что палец ее соскользнул, и Иэн, дернувшись, застонал.

— Джоанна, ты беспечная девчонка. Адам, успокойся. Я скорее вас вообще отправлю без обеда в постель.

— Элинор, — резко сказал Иэн. — Не наказывай их в день моего приезда. Они возбуждены. Адам, если ты успокоишься, я расскажу все за обедом.

— Прости меня, Иэн, — прошептала Джоанна.

— Не думай об этом, — успокоил ее Иэн. — Ничего страшного. Просто делай то, что тебе говорит мама. И не пугайся: я не умру от боли.

— Еще один звук — и никакое заступничество Иэна не поможет. Если мне придется кричать на вас снова, то вы не только останетесь без обеда, но и отведаете хлыста, — строго предупредила Элинор.

Когда маленькие помощники притихли, Элинор быстро закончила свою работу. Поверх целебной мази она наложила толстый слой топленого сала, чтобы повязка не присохла к ранам. Затем велела Адаму аккуратно закрыть горшочки и унести их, а Джоанне показала, как плотно, но не туго обвязать Иэну спину мягким полотном. После этого отослала и девочку.

Иен стал медленно подниматься с кровати.

— Матерь Божья! — раздраженно воскликнула Элинор. — Лежи и постарайся поспать до обеда. Если ты выйдешь отсюда, эти дьяволята от тебя уже не отвяжутся.

— Я не возражаю, — сказал Иэн миролюбиво и улыбнулся. — Мне приятно, что они так любят меня.

Элинор было призадумалась, но наконец сказала:

— Нет, спи! Если ты не сделаешь этого, то я займусь тобой, а ты слишком устал, чтобы чем-то помочь мне.

— Элинор… — Он протянул к ней руку.

— Нет, Иэн. Позволь мне уйти, — грустно ответила Элинор.

Он проследил взглядом, как она вышла из комнаты, а затем, обведя глазами опустевшую комнату, снова улегся. Задача, которую он поставил себе, становилась все сложнее. Он почему-то рассчитывал, что Элинор будет менее подавленна — примерно как Адам. Он не помнил, чтобы она когда-либо достаточно долго несла груз печали. Даже когда потеряла детей… «Ты дурак, — ответил он сам себе, — просто она не демонстрировала свою скорбь перед тобой. Саймон был ее утешением».

— Слишком рано, — пробормотал он вслух, понимая, что у него нет возможности уклониться от этой части проблемы.

Хотя Иэн и стремился приехать на похороны Саймона и ему действительно было отказано в этом, но, вопреки тому, что он сказал Элинор, он не приехал сразу, как только освободился. На самом деле он тянул время, пока не был согласован договор между Джоном и Филиппом и стало ясно, что король намерен подписать его и вернуться в Англию.

Незадолго до смерти Саймон говорил Иэну, что король Джон питает давнюю вражду к Элинор, о которой он не мог сообщить подробнее ради спокойствия самой Элинор. Первые годы правления оказались слишком тяжелыми для Джона, чтобы открыто выражать злобу против такого могущественного вассала, каким был Саймон, но теперь Саймон умер. До сих пор у короля находились иные, более серьезные заботы, но если он вернется в Англию и беззащитное положение Элинор каким-то образом попадет в его поле зрения, он не преминет явить свою неприязнь самым страшным образом. Джон никогда не забывал нанесенных ему обид и был жестоким в своей мести.

Женщину нельзя было убить напрямую или вызвать на смертельный поединок, но застенки тюрьмы и смерть от яда были излюбленными методами Джона в расправе с беспомощной жертвой. За жизнь Адама в такой ситуации Иэн не поставил бы и гроша, а Джоанну могут продать на торгах, вероятно, после того, как король попользуется ею сам.

Иэн тихо застонал. Какое мучение служить такому человеку, однако он связан присягой. Даже если бы он захотел растоптать свою честь, нарушив клятву верности, — а Джон вынуждал многих во всех отношениях почтенных людей к такому шагу, — кем его заменить?

Артур Бретанский мертв. Джон расправился с ним, говорят, своими собственными руками. Элинор Бретанскую, сестру Артура, он держал в своих руках, пожалуй, крепче, чем собственную жену, и в любом случае она не была похожа на свою бабушку, женщину, накинувшую узду на многих мужчин. Мужская линия Плантагенетов закончится, если жена Джона не принесет ему сына. Никого другого не было, кроме Филиппа Французского и его сына Луи.

Иэн вздохнул. Только не это. Хватит им королей, которые любят Францию больше, чем Англию. Они насмотрелись этого во времена Ричарда. Каким бы ни был Джон человеком, он король Англии, и его интересы превыше всего в этом государстве. Выбирать не из кого, и Иэн не мог восстать против законного короля, но он должен уберечь жену и детей Саймона от мести Джона. Он попробовал повернуться на спину и зашипел от боли.

Элинор была права. Раны так мало заботили его, что он забыл о них. Элинор… Не возненавидит ли она его, когда он расскажет ей то, что планировал и уже частично осуществил? Это стало бы невыносимым ударом, но и его придется вынести ради Саймона.

Саймон был для Иэна больше, чем родной отец, которого Иэн почти не помнил. Саймон стал его создателем: именно он привил мальчику порядочность, гордость, доброту, научил его воинскому искусству, помогал советом. Иэн до сих пор чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим человеком.

Если бы только долг и желания не мешали друг другу! Проблемой Иэна было то, что он желал Элинор саму по себе. Он боготворил ее с того самого дня, как впервые увидел двадцать лет назад, склонившуюся в приветствии перед королевой-матерью. Но долго боготворить Элинор было нельзя: она была слишком настоящей, слишком земной, доброй и милой, слишком пылкой и несдержанной, чтобы царствовать на пьедестале. Элинор можно было только любить — исступленно и горячо, или ненавидеть с той же силой. Иэн беспокойно поерзал, когда ему опять пришла в голову мысль, действительно ли он хочет расплатиться по долгам Саймону или просто пытается урвать то, к чему всегда стремился и о чем не мог даже мечтать.

Нет смысла опять мусолить эту кость. Он много раз спрашивал свою совесть, так ли чисты его помыслы, он столько раз переживал все эти сомнения. Когда прошел шок от известия о смерти Саймона, то первой трезвой мыслью Иэна была та, что теперь он сможет обладать Элинор. Чувствуя головокружение, когда это давно затаенное желание вырывалось наружу, он пытался усилием воли отбросить навязчивую идею, но она возвращалась снова и снова. И каждый раз казалась все более разумной. Дети любили его, и он любил их. Он не пустит по ветру их наследство и никогда не обидит их, как это вполне могло бы случиться, если бы кто-то другой получил вместе с рукой овдовевшей хозяйки такие богатые земли. А что касается самой Элинор — не было ничего на свете, чего бы не могла она получить от него по первому взмаху ресниц.

Уединившись в своей спальне, месте, где она теперь редко бывала из-за таившегося там благоухания утерянного счастья, Элинор продолжала думать об Иэне. Утреннее переживание, когда он, обнаженный, стоял перед нею и она вдруг почувствовала такое волнение, что готова была сама броситься к нему в объятия, беспокоило ее до сих пор.

Из всех мужчин в мире, к которым она могла испытывать плотское влечение, Иэн был последним. Не потому, что она не замечала, в какого прекрасного мужчину он превратился, — просто Иэн был ее единственным другом; Если бы у нее возникла потребность в плотских утехах, под рукой была дюжина мужчин, к которым она могла бы обратиться за услугой. Но Иэн — совсем другое дело. Саймон отлил характер Иэна из стали своей собственной честности.

Элинор со слов мужа знала, что Иэн никогда не отказывал себе в удовольствии переспать с той или иной благородной дамой. Если учесть его привлекательную внешность, у него должно было быть множество женщин, особенно при дворе Джона. Король явил себя открытым развратником и предпочитал, чтобы его джентльмены и леди королевы не были чрезмерно добродетельными. Иэна не удивило бы предложение разделить ложе от любой придворной дамы, но, безусловно, он бы ужаснулся, если бы жена Саймона выказала подобные желания через три месяца после смерти горячо любимого мужа.

«А вот Саймон не был бы шокирован, — подумала Элинор, усмехнувшись сквозь слезы. — Он бы побранил меня вслух за аморальность, но глаза бы смеялись». Кого нужно убеждать, что Иэн еще не слишком стар, чтобы признать, что тело подчиняется своим законам и что сердцу и чувствам не прикажешь быть благопристойными?

Реакция Иэна на ее прикосновение показалась Элинор совершенно естественной. Мужчины, вовлеченные в военные действия и не склонные к общению с простыми шлюхами, страдали от долгого воздержания. Элинор была абсолютно уверена, что в обычных обстоятельствах Иэн не обращался к услугам проституток. Вокруг него достаточно красивых и вполне доступных леди. Она также не сомневалась, что он испытывал отвращение к грязным тварям, которые обслуживали солдат в военном лагере. Она понимала, что, когда здоровый молодой мужчина месяцами не имеет женщины, малейший намек, легчайшее прикосновение способно разбудить его тело и разжечь страсть.

Да, Элинор просто посмеялась бы и забыла об этом, если бы сам Иэн не был так очевидно расстроен перед «женой Саймона». И если бы ее собственное тело не сыграло с нею злую шутку, ведь и сейчас оно, не слушаясь доводов разума, горько стонало от одиночества и тоски по теплым рукам, по сильному мужскому телу рядом…

— Я не только жена Саймона, — убеждала себя она. — Я — Элинор Дево.

Но от этих слов слезы почему-то лились еще сильнее.

Несколько часов спустя и за много миль от Роузлинда глубокий мелодичный голос короля Джона неожиданно оборвался на середине фразы и перешел в безобразный вопль:

— Что ты сказал о Пемброке?

Мужчина, которому адресовался вопрос, не смутился, несмотря на очевидный гнев, и рассмеялся:

— Я сказал, милорд, что мы не скучали без него во время штурма Монтобана и в других наших походах. Мы не скучали и без того могущественного ханжи из его компании, Саймона Леманя, которого ваш брат так облагодетельствовал.

Вильям, граф Солсбери, незаконнорожденный брат короля Джона, прислушался, выпрямил сутулую спину, расправил плечи и покачал головой. Сегодня происходила обычная попойка, как было принято у короля Джона, когда он впадал в меланхолию и отказывался от встреч с кем-либо, исключая только самых близких друзей.

В таком состоянии Солсбери хуже воспринимал окружающее и почти не слышал. Правда, это спасало его от необходимости отвечать на опасные вопросы и от опасности выходить из себя от того, что на подобных сборищах говорилось. Тем более что в девяти случаях из десяти ничего важного и не говорилось. Беседа состояла в основном из лести королю и болтовни ни о чем. К несчастью, сегодняшний вечер был десятым случаем. Солсбери знал, что в имени Саймона Леманя для короля кроется какая-то опасность, но в этот момент он не мог напрячь свои извилины в достаточной мере, чтобы вспомнить, какая именно.

— Лемань умер. Дай ему почивать в мире, — произнес Филипп Марк.

— Умер?

Резкий тон короля пронзил туман, окутавший голову Солсбери от выпитого бургундского. Он все еще не знал, где кроется опасность, но когда король говорит таким тоном — значит, кто-то скоро пострадает.

— Было письмо, — хриплым голосом отозвался Солсбери. — Я хорошо это помню, потому что оно пришло в тот день, когда мы с де Випоном обсуждали план штурма.

При упоминании имени Иэна в голове Солсбери опасность прояснилась неожиданно ярко. Он вспомнил перекошенное от ужаса лицо молодого человека и свои собственные взволнованные вопросы. Теперь он вспомнил и ответы на те вопросы и онемел от страха: в пьяном стремлении развлечь Джона он сказал самое худшее, что можно было придумать.

— Вы хотите сказать, что вносили какие-то небольшие штрихи в план короля?! — агрессивно произнес Фулк де Кантелю. — Король мне объяснил все еще до того, как вы подумали об этом.

Солсбери оторвал мутные глаза от покрытого пятнами стола, размышляя о том, как выпутаться из неприятности, в какую вовлек себя пьяной болтовней. Вообще-то Вильям Солсбери был добрым человеком. Он всегда пытался винить себя в ошибках других и видеть во всех людях только хорошее. Однако за годы правления брата он научился ненавидеть Фулка де Кантелю и еще одного человека, который сидел неподалеку от Фулка, — Генри Корнхилла. Не только потому, что эти двое были выскочками из низов, даже не потому, что слыли жестокими и алчными, — именно они, эти двое, провоцировали короля на самые низменные поступки.

«Это несправедливо, — подумал Солсбери, — ведь в Джоне много хорошего: он умный, может быть добрым, любящим и щедрым. И то, что он не слишком часто проявляет хорошие стороны своей натуры, является лишь волей обстоятельств».

Солсбери считал Джона жертвой его могущественной и магнетической матери, которую сам Джон обожал, и нежелательным сыном для Генриха, который ограбил своего младшего отпрыска, ибо разделил свои владения еще до рождения Джона. И потому его звали Джоном Безземельным, и потому он был предметом насмешек, козлом отпущения во всех семейных раздорах.

«Теперь, — размышлял Солсбери, — Джона винят и в разрухе, постигшей Англию. Возможно, действия Джона по отношению к отцу и брату были не такими, какими бы им следовало быть, но налоги и поборы, ввергшие Англию в страшную нищету, не на его совести. Англию разорили крестовый поход Ричарда и выкуп, внесенный за его свободу. Войны, которые Ричард вел против Филиппа после освобождения, тоже стоили огромных денег, и Ричард начинал войны гораздо чаще, чем Филипп. А сейчас именно Филипп напал на Джона. Джон не хотел воевать, и не его вина, что ему приходится теперь расплачиваться за войну, которую ему навязали».

Приходилось расплачиваться также и за то, что навязывали Джону подобные Фулку де Кантелю и Генри Корнхиллу. В них не было ни жалости, ни страха перед Господом. Они могли украсть крест с алтаря или отнять последний фартинг у голодающей вдовы с одинаковым безразличием. Именно это и возвышало их в глазах Джона, который не был способен ни на то, ни на другое. Он мог приказать конфисковать собственность вдовы или забрать крест, но не посмел бы совершить подобный грех своими руками.

Пьяное течение мыслей вернуло Солсбери к опасности, которую он сам вызвал, коснувшись смерти Саймона Леманя. Именно Иен де Випон рассказывал Солсбери, что брак Саймона не понравился Джону, который планировал выдать наследницу Роузлинда за другого человека. Безусловно, Иэн захочет жениться на ней сейчас, когда Саймон умер, чтобы защитить ее детей, которые оказались наследниками очень большого состояния. Солсбери знал, что Иэн любил детей Саймона как своих — он не упускал случая поговорить о них и боялся, что кто-нибудь попытается лишить их прав на наследство, а может быть, даже расправиться с ними.

Письмо, о котором упомянул Солсбери, было от вдовы. Конечно, он глупо поступил, напомнив Джону об этой женщине. Солсбери пьяно усмехнулся. Хоть раз у него появился повод быть признательным ревнивой злобе Фулка, который вечно пытался опорочить Солсбери в глазах брата. Желая лишить Солсбери чести авторства плана успешного штурма, Фулк оказал ему большую услугу, отвлекая внимание короля от вдовы Саймона.

Однако пока думы Солсбери витали в прошлом, грубая лесть королю подошла к концу, и имя Саймона, к сожалению, опять оказалось в центре внимания.

— Небольшая потеря, — согласился Джон и улыбнулся.

Его улыбку можно было бы считать приятной, если при этом не смотреть ему в глаза. Короля можно было назвать даже красивым. Джон унаследовал от отца характерную фигуру: он был невысок и очень широк в плечах и обладал недюжинной силой. Волосы он унаследовал от матери: жесткие, черные как воронье крыло, блестящие, но теперь с проседью. Рот у него был красивой формы, однако тонкая верхняя губа выдавала жестокость, а полная нижняя — похотливость. Широкие ноздри могли бы служить предупреждением о его злобном нраве, но никто не нуждался в таком предупреждении, ибо нрав короля был всем хорошо известен.

Все анжуйцы были норовистыми, и в Джоне это проглядывалось даже менее, чем в отце иди брате. Первый из них впадал временами в такую ярость, что катался по полу и рвал зубами ковры и подушки. Второй гораздо чаще проламывал мебель или головы. Джон редко использовал силу, гнев горел в нем самом, сжигая адовым огнем его душу. Поэтому и было страшно смотреть в его большие темные глаза, которые в другом человеке стали бы привлекательной чертой.

Хор подобострастного смеха встретил пренебрежительное замечание короля о вассале, который если и не любил Джона, то, во всяком случае, был предан ему и отзывался на каждый призыв к военной службе, пока болезнь не положила этому конец. Солсбери было грустно видеть такое неостывающее затаенное злопамятство сводного брата, которого он защищал и оберегал с самого детства.

— Он умер, так что забудем его, — примирительно произнес Солсбери. — Скажи мне, брат…

— Но его очаровательная и богатая вдовушка еще не умерла, — оборвал его Джон, предупредив попытку Солсбери увести разговор от опасной темы.

Голос Джона снова стал мурлыкающим, и Солсбери невольно вздрогнул. Он не мог заставить свой опьяненный разум придумать предмет для разговора, который заинтересовал бы короля.

Джон вдруг рассмеялся.

— Бедняжка. Наверное, она так же рада избавиться от него, как и я. Он, похоже, все эти долгие годы был для нее бесполезным мешком. Мне пришло в голову, что я мог бы оказать этой леди честь, укоротив траур и обеспечив мужем, который знал бы, как сделать ее счастливой в постели и вне ее. Мне говорили, она довольно пылкая бабенка. Возможно, ее следовало бы немного приручить. Не хотел бы ты этим заняться, Фулк, или ты. Генри? Достаточно ли вы крепкие мужчины, чтобы взяться за такую работу?

— Тебе было бы лучше, — теряя надежду, произнес Солсбери, — взять с нее хороший налог и ставить ее в покое. Каждый фунт, который ты заработаешь на ней, уменьшит дань, которую тебе придется собрать с королевства в целом. Любой муж, которого ты для нее выберешь, очень скоро перекачает золото леди в свой собственный кошелек, если ты этого не сделаешь сам.

Джон посмотрел на брата долгим взглядом, и на мгновение линия его губ смягчилась, а злые глаза потеплели.

— Ты всегда находишь для меня самый лучший путь, Вильям. Это очень мудрая идея. Да, Конечно. — Он отрывисто рассмеялся. — Я предоставлю леди самой выбрать, и за то, что она сама сделает выбор, ей придется щедро заплатить. И вы, — его глаза Хищно обшарили присутствующих, — мои дорогие и любящие друзья, не сможете возложить вину на меня. Леди сама, а не я, выберет того мужчину, который станет хозяином ее владений.

Солсбери, конечно, имел в виду другой вариант, но в любом случае это лучше, чем навязать ей кого-нибудь из окружения Джона. Некоторые, без сомнения, выложат кругленькую сумму, чтобы их имена попали в письмо к вдове Саймона. Джон, безусловно, выждет день-два, пока аукцион не закончится. Затем будет написано и отослано письмо. Но если Джон впадет в один из периодически случавшихся с ним приступов черной меланхолии, — а это было весьма вероятно, по мнению Солсбери, который уже распознавал не которые признаки такого состояния, — тогда, возможно, пройдут недели, прежде чем делу будет дан ход.

Колебания между периодами безудержной активности и мрачной депрессии долгие годы были головоломкой для Солсбери — как и для всех приближенных. В течение недель или месяцев Джон бывал занят каждую минуту, переезжая от замка к замку, вникая во все дела государства, самолично заседая в суде, предаваясь всем обязанностям и развлечениям в полную силу.

Ни для кого не было секретом, что в такие периоды король часто сменял постель королевы на постель одной из своих очередных любовниц, а иногда, не останавливаясь на одной, переходил к другой, а потом и к третьей. Затем его бурная деятельность начинала увядать. Джон проявлял все меньше интереса к государственным делам, проводил все больше времени на охоте или в развлечениях с друзьями, устраивая попойки, затягивавшиеся до глубокой ночи. Но даже активному отдыху приходил конец.

Затем у него наступал период какого-то необычного, почти летаргического существования. Король возвращался к жене и, исполнив супружеский долг, оставался в спальне жены несколько дней, не разговаривая, а лишь разглядывая ее прекрасное лицо и формы.

В середине такого периода, своего рода летаргии, ничто не могло пробудить короля. Именно подобное состояние стоило ему Нормандии. Даже когда его уговорами или лестью удавалось выкурить из норы и отправить на войну, он не мог принимать активного участия в ней. Затем без всякой видимой причины Джон становился беспокойным — иногда удалялся от двора на ночь или на несколько дней. Возвращаясь, он опять уже кипел энергией.

Солсбери, конечно, не надеялся, что за время летаргического периода король забудет свои слова насчет Элинор. В его мурлыкающем упоминании о вдове Леманя слышалась жгучая ненависть. Солсбери не понимал этого, но знал, что брат никогда не забывает о задуманной мести человеку, помеченному его ненавистью. Солсбери никогда не выступит против воли Джона, но, если ему удастся защитить эту женщину, не причиняя вреда брату, он с удовольствием сделает это ради дружбы с Иэном де Випоном.