"Рыцарская честь" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

Глава четырнадцатая

Солнечный луч медленно двигался по застланному тростником каменному полу, в его свете пылинки сухой травы мелькали крохотными звездочками. Херефорд сквозь тяжелые веки следил за полетом этих звездочек в легком дуновении, проникающем сквозь открытое окно-бойницу. Сегодня он начинает сбор своих вассалов, которых пока держал в резерве, но предупредил быть готовыми к походу на север. Присутствие Генриха было помехой: Херефорда совсем не устраивала прямая встреча его вассалов с будущим королем. Он вовсе не боялся, что вассалы останутся приверженцами Генриха, если он вдруг бросит своего сюзерена. Херефорд знал натуру их и Генриха: одни мечтают получить право на владение землей прямо от короля, а тот, конечно же, с готовностью откликнется на эти пожелания. Херефорду вовсе не улыбалась тяжба с вассалами и Генрихом насчет того, кто для кого будет считаться повелителем.

Для сборов надо было два или три дня, но как избавиться от Генриха и при этом не вызвать его подозрений? Долгие бессонные ночные часы ломал он голову, но так ничего и не придумал. Наблюдая за полетом пылинок в луче солнца, он увидел, что оставил раскрытым полог постели и теперь солнечный луч скользнул на лицо Элизабет и разбудил ее. Первым ее чувством было ощущение утраты: заснула она на руке Роджера, а теперь в постели было пусто. Еще в полусне она вскочила.

— Ушел! Ушел молча, не попрощавшись! — Так вскрикивает не взрослая женщина, а потерявшийся ребенок. Тронутый Херефорд поспешил ее утешить:

— Что ты, Элизабет, я здесь!

Она вцепилась в него как маленькая, сразу проснулась и отпрянула, смущенно улыбаясь. Улыбка ее тут же сошла, когда она увидела синяки под глазами мужа.

— Роджер, ты совсем не спал?

— Поспал немного.

— А я думала…

— Ты ни при чем, Элизабет. — Он снова притянул ее к себе. Она молчала. Положение теперь ее было таково, что спрашивать ни о чем она больше уже не могла. У Херефорда имелись сомнения другого порядка. При всех обстоятельствах он доверял ей полностью и не видел, чтобы она чем-то могла ущемить его власть как мужа. Он только не решался поделиться с ней своими заботами, не понимая, что они ее не угнетают, как угнетают его, а, наоборот, стимулируют.

— Мне пора идти вниз. Уже давно надо было. Генрих небось гадает, куда я подевался.

— Погоди, я оденусь и пойду с тобой. Ты скажи, что из-за меня задержался.

— Что ты, как можно? Стыдись! — Он улыбнулся и погладил ее по голове. Волосы жены были удивительные — шелковистые, мягкие, пушистые. Херефорд склонился над ней и зарылся лицом в этот душистый пух с ароматом ее тепла, сна и тела.

— Пусть он думает, что ты готовишь на него заговор.

— Вздор говоришь, Элизабет, — отрезал Херефорд вставая. — Я повстанец и вожак его волчьей стаи и пока еще не взбесился!

Элизабет сразу одернула себя. Теплота мужа сейчас ей была дороже всего, и сердить его она не хотела, но его благополучие для нее было еще дороже.

— Ты сам говоришь вздор. — Ей тут же захотелось откусить себе язык: нельзя начинать с этого. Она поднялась, подошла к нему, взяла его руки, приложила к груди. — Только добра я тебе желаю! У меня нет неприязни к твоему повелителю, но он окружен людьми недостойными. Ты сам говорил, что он не верит даже самому себе.

— О да, временами он подозревает всех и вся. Тут ты права, — добавил он сокрушенно и вздохнул: — Как мне хотелось бы избавиться от него на день-другой!

— Бога ради, Роджер, не обмолвись ему. — И чуть не добавила: «Позволь мне заняться Генрихом», но спохватилась. Генрих — не отец. Она решила заняться этим на свой страх и риск.

По своему опыту общения с королевой Мод, по натуре еще более подозрительной и коварной, если не сказать больше, Элизабет придумала план, который сработал очень хорошо. Она нашла Генриха обеспокоенным, ему было скучно и не терпелось чем-нибудь заняться; она тут же уселась его развлекать, не обращая внимания на хмурые взгляды Роджера. Начала рассказывать Генриху, как обещала, что знала о Мод, сразу оговорившись, что может описать те черты королевы, которые были видны в женском обществе.

— Кто ее действительно знает и кто не раз сталкивался с ней в спорах, притом выходил из них цел и невредим, а таких, прямо скажем, не много, — это герцог Гонтский, бывший лорд Сторм.

— Знаю его. Мне надо было поговорить с ним, но он не приехал, как обещал, — мрачно сказал Генрих.

— Но не потому, что он непослушен. Вы знаете, у него умер отец, и он должен принять подданство своих вассалов. Откладывать это никак нельзя, милорд, даже на неделю. Вы не знаете уэльсцев. Я всю жизнь прожила возле них. Это дикий, страшный народ. Их легче покорить, чем удержать в повиновении. Гонт не станет вашим придворным; от него вам не дождаться ни денег, ни людей, но до конца дней своих он будет служить вам верой и правдой; такие, как он, ограждают Англию от нашествия уэльсцев.

— Надо было послать туда хорошее войско с четкой задачей, и все было бы в порядке. Тут вина короля. Это его долг усмирить непокорную провинцию и следить, чтобы на земле был мир, а лорды — на службе короля.

— Не могу сказать вам «нет», милорд, я не вправе…

Генрих загоготал.

— Это вы подлизываетесь ко мне. — Он смотрел на нее не строго, но оценивающе. — Должен заметить, вы, как Моисей, если захотите, и самому Господу сможете сказать «нет»!

В ее золотистых глазах блеснуло удовольствие.

— Не буду отрицать, мне хотелось, чтобы вы были в хорошем настроении, но в делах с уэльсцами, поверьте, не решусь оказывать на вас влияние. Мне кажется, просто завоевать их невозможно… Вы бы видели эти края: сплошные топи, пещеры, овраги, глухие ущелья, и все покрыто густым лесом. Уэльсцы умеют прятаться как звери, а уж храбры — я думаю, это лучшие бойцы в мире!

— Тогда почему бы не использовать их в королевской армии? Если умеют сражаться, пусть сражаются за своего господина.

— Как просто и мило! Нет, милорд, беда в том, что они не признают дисциплины, даже своим вождям они не подчиняются. Если бы не это, мы, норманны, ступить бы в их земли не смели. Британцы — это не саксонские болваны.

Элизабет изо всех сил старалась заинтересовать собеседника, но при этом не выдавать себя, и это ей хорошо удалось. Генрих оживился необычайно. От его скуки не осталось и следа, он засыпал ее вопросами. Элизабет охотно рассказывала, не забывая отмечать при этом, что ее знания не. могут удовлетворить ненасытный интерес гостя. И когда ее запасы были полностью исчерпаны, она снова упомянула Гонта.

— Никто лучше его не знает уэльсцев… С пятнадцати лет он воюет с ними в лесах и на полях, в горах и в долинах. В нем есть уэльсская кровь, а некоторые в его родне — чистокровные уэльсцы.

— Мне бы хотелось посмотреть эти земли, и обязательно надо поговорить с Гонтом. И хочу еще узнать, исполнит ли он волю отца и присягнет ли мне сейчас, переняв титул герцога.

— Вот это я могу вам пообещать. Он тверд в своих взглядах. Пейнскасл от нас недалеко, день нетрудной езды. Жаль, что у вас нет времени съездить к нему.

Херефорд молча слушал весь разговор, крутя в руках свой кубок.

— Времени у нас нет. Уэльсцы могут подождать, — сказал он резко, поднялся и направился к двери. — Милорд, мы заболтались сегодня. Если я должен созывать вассалов, нам надо отправляться.

— Сколько это займет? Они предупреждены и должны быть готовы.

— Не меньше трех дней. Чтобы собрать их, мне еще понадобится объехать все ближние замки. Я должен сам посмотреть, кого мне подобрали. Могут вместо лучших ратников подсунуть необученных юнцов в бросовом снаряжении. Настоящий хозяин должен хорошо следить за своими вассалами. Вам надо ехать со мной.

В его речи был прямой намек на авторитет власти, а в последних словах — легкое нетерпение. Элизабет взглядом зааплодировала ему; она и не подозревала, какой хитрец скрывается в Роджере! Но это было не так. Он говорил совершенно искренне. Слушая разговор, он понял, что Элизабет старается удалить Генриха с его пути, и одобрил ее намерение, но тут вмешалась в дело ревность, и она победила. Кто-то из них должен будет сопровождать Генриха в Пейнскасл. Он ехать не может. Поручить это Элизабет? Он может быть спокоен: она призналась ему в своей любви… Именно поэтому ему стала невыносима мысль, что на целых три или четыре дня она будет отдана во власть «этого шарма из Анжу». Уж лучше отдать ему своих вассалов, решил про себя Херефорд, не скрывая своего огорчения.

— Я тебе вовсе не нужен, — заупрямился Генрих. — Полагаю, и без меня твои люди откликнутся на призыв и подтвердят свою верность. — Он обернулся к собеседнице. — Леди Элизабет, примет нас Гонт без приглашения?

— Конечно, милорд. Тут другое. Его может не оказаться в замке, тогда вы просто потратите время. Почему бы не подождать, пока вы вернетесь с севера, и предупредите, чтобы ждал вас дома?

— Тогда у меня совсем не будет времени, а потом, я предпочитаю внезапные визиты, когда хозяева не ждут. А кроме того, проехать по стране — это не трата времени. Всегда узнаешь что-то новое. Вы сопроводите меня, леди Элизабет? Ты отпустишь? — довольно холодно спросил он Херефорда.

— Как вам угодно, милорд, — ответил Роджер столь же холодно.

— Если отправимся тотчас, у нас будет три-четыре полных дня в Уэльсе. На север в Честер я могу отправиться прямо из Пейнскасла, и встретимся, Херефорд, мы там.

Херефорд, сдерживая себя, повторял: «Как угодно, милорд», — но когда Элизабет, зная нетерпеливость Генриха, сразу приступила к делу и выбежала готовиться к отъезду, Херефорд расстроенный последовал за ней.

— Будь осторожна, Элизабет.

Она, оторвавшись от сборов, посмотрела на негр с удивлением.

— Что ты, Роджер, что может случиться по дороге в Пейнскасл? Земли тут только наши да Гонтов, их хорошо сторожат.

— Я опасаюсь друзей, не врагов.

Это озадачило ее, но она тут же швырнула свои платья и обхватила его за шею.

— Роджер, милый, ты ревнуешь! У тебя есть основания, — засмеялась она лукаво. — Этот мужчина — просто гибель для женщин, хоть и не так красив, как ты. Его манеры — загляденье!

— А привычки — мерзкие! Ты хоть и жена Херефорда, но с ним тебе будет не легче, чем простой служанке.

— Ты не станешь уверять, что он решится меня изнасиловать?!

— Не буду и пытаться. Он любит угодливых. Я прошу быть осторожной тебя, а не его.

Голос Херефорда потеплел. Он никак не ожидал, что благопристойная Элизабет повиснет у него на шее, да еще в присутствии своих горничных, или станет нежно тереться щекой о его, что она теперь делала. Только тут он сообразил, каким балдой он себя выставил.

— Как не стыдно, Роджер! Уж тебе-то это говорить! Ты сам скольких рогоносцами сделал, а?

— Это к делу не относится, и тем более моей жене не пристало давать повод для подобных сплетен.

Но все-таки он успокоился и попрощался с ними в похвальном, если не сказать, превосходном равновесии. А следом он с головой погрузился в свои заботы, так что лишь изредка и бегло вспоминал о путешественниках, и только за несколько часов до собственного отъезда в Честер к нему вернулось беспокойство. Толчком послужила короткая записка от Генриха, что тот рассчитывает на позволение Херефорда взять с собой леди Элизабет в Честер, надеясь, что в родном доме она будет встречена хорошо. Херефорду не понравилось, как гость начал распоряжаться его женой и как жена стала такой покорной; могла бы и предупредить его о намерении Генриха, чтобы при желании можно было вмешаться. А еще больше его рассердила новая поездка Элизабет в Честер. Для него чем дальше она будет от своего отца — тем лучше. Конечно, отец поедет с ними, и Элизабет недолго будет с ним наедине, но все же…

Элизабет не писала Херефорду совсем не потому, что он ей был безразличен, наоборот: она просто болезненно боялась чем-нибудь его задеть или обидеть. Поэтому она призналась ему в своей любви и своем желании убрать препятствие, которое она сама установила в их физической близости. Она уже дважды умудрилась из-за своего характера вконец испортить их отношения, чего она старалась избегать даже в доме отца, и у нее просто не оставалось никаких оправданий; а что хуже всего — кажется, насовсем утратила его доверие. И как это ни странно, она была довольна судьбой, хотя не имела ясного представления, чего ей, собственно, хочется и куда следует двигаться. Она была неспособна составить себе программу действий. Зато стоило Роджеру обратиться к ней с просьбой, пусть даже самой пустяковой, ее голова сразу включалась в активную работу, будто без внешнего толчка жизнь в ней замирала. Она отдалась судьбе и плыла по течению, не прилагая никаких усилий, чего с ней раньше никогда не случалось. По причине этой вялости она и не написала Роджеру. К тому же нечего было сообщить. А в Честер она поехала, чтобы увидеться с Роджером, и ей было хорошо в компании с Генрихом; после всего она намеревалась вернуться в Херефорд, потому что этого хотелось Роджеру, а ей надо было ему угодить.

Под задернутым пологом ее девичьей постели в замке Честер был красный полумрак. Она давно пропустила мессу, и вставать ей было незачем. Все уехали. Впервые за долгие годы, с ранних детских лет, Элизабет пожалела, что она женщина. Одинокая женщина, оставленная ждать: томиться, вышивать и гадать, что станет с ней, если ее мужчины не вернутся. И страха у нее такого тоже не было много лет, того страха, что зародился, когда она наблюдала за боем Херефорда с де Кальдо. Теперь ее стал посещать кошмарный сон: сброшенный с коня и беспомощный муж ожидает гибели от скачущей на него армады всадников. Она перевела свои мысли с жуткой картины на другое, но они ушли недалеко. Всплыли сцены расставания с Роджером сегодняшним предрассветным утром. Он был холодно вежлив и очень сердит, ни о чем ее не спрашивал и за те два дня, что они пробыли вместе, не дал ей шанса объяснить свои действия в Пейнскасле. Даже его любовь в постели была торопливым актом насыщения без учета ее настроения, чего Роджер никогда себе не позволял ранее и что повергло ее в тихое отчаяние. В последние часы он немного помягчел, снял с Элизабет скованность, позволив ей помочь себе облачиться и надеть доспехи. Она медлила, думая о том, что не увидит его много месяцев, пока он с нетерпением не выхватил у нее из рук свой пояс. Она наблюдала, как он опоясывается тем самым поясом, который не мог расстегнуть, чтобы отхлестать ее, как он потянулся за ремнем для меча. Может, пройдут даже не месяцы, когда она снова увидит Роджера; а может, не увидит вообще.

— Роджер!

— Да?

— Роджер, я не спрашиваю о твоих планах. Знаю, ты не в духе, но…

— Пожалуйста, Элизабет, у меня нет времени да и желания тоже выслушивать извинения и оправдания. Давай простимся как можно проще.

— Выслушай меня, Роджер. Я недолго, не хочу ни извиняться, ни оправдываться. Хочу тебя попросить об одном…

Она колебалась и кусала губы. Херефорд отвернулся в нетерпении скорее закончить неприятную сцену, а Элизабет ухватила и держала его за рукав. Ей надо было обязательно высказать ему, и это желание было сильнее гордости. Она чувствовала, что в отношениях с Роджером у нее от гордости скоро вообще ничего не останется.

— Роджер, прошу тебя, не заставляй меня неделю за неделей жить в страхе. Пиши мне, пусть пять слов, что жив-здоров. Ты не знаешь, — голос ее дрогнул, — ты не знаешь, что такое ничего не делать, а только ждать, ждать.

Херефорд хотел было молча уйти, у него еще тлело негодование на ее покорность, как он выражался, всем, кроме него самого, но тут он вспомнил, как он сам болезненно переживал за Вальтера в сражении у Бурфор-да. Ему сразу сделалось нехорошо: да, переносить такое неделями, а то и месяцами непросто. Эту пытку не сравнить с теми, что он придумывал для наказания Элизабет.

— Буду писать. Ты не пугайся, буду писать обо всем, что можно доверить письму. Куда посылать, в Честер или в Херефорд?

В свете свечей Элизабет выглядела трогательной и нежной с распущенными волосами в халате, небрежно запахнутом на тонкой талии.

— Я хотела просить Гонта, чтобы прислал за мной отряд сопроводить домой. Его дружины часто ходят в Рос. Это от нас недалеко.

Говорилось и делалось это для него, и Роджер понял. Он притянул жену и поцеловал нежно и благодарно.

— Я был недобр с тобой, Элизабет. Ты же великодушно ищешь способа угодить мне. Прости, если я был не прав. Значит, буду писать в Херефорд, но ты не волнуйся, если я вдруг замолчу. Нас ждут нелегкие дни на севере. Имей в виду, плохие вести приходят скорее.

С этим она осталась одна, а время легло перед ней длинным и пустым трактом. «Кому какое дело, кто будет королем? — вдруг подумала Элизабет. — Если бы Роджер не был такой фигурой, эта прекрасная весна и наступающее лето стали бы временем счастья. Мы бы вместе охотились, гуляли в саду, рвали цветы на лугах. Самыми большими печалями были бы проделки крепостных да капризы погоды. Даже осень и зима несли бы свои радости. Долгими зимними вечерами я читала бы сказания или вместе с Роджером слушала пение менестрелей, а потом бы нас ждали тепло и уют постели — с ним вместе». Откинув полог, Элизабет встала. В одинокой кровати не было ни тепла, ни уюта.

Херефорд прислонился спиной к дереву и зевнул. Они хорошо успели и точно в назначенный день будут при дворе короля Дэвида. Там их ждут посвящение в рыцари, турнир — все идет своим чередом. Чем скорее займутся всем этим, тем лучше. Генрих и Честер с утра были в омерзительно хорошем настроении, и он мог бы быть таким… Но мешало не отпускавшее его, как зубная боль, чувство, что все это делается впустую. Херефорд снова зевнул.

— Не выспался, Роджер?

— Немного, милорд.

Генрих глянул через плечо на Честера, убедился, что тот не слышит.

— У тебя очаровательная жена, очаровательная.

— Когда спит.

— Ты что, все еще дуешься? — Генрих фыркнул. — Подумайте, такой горячий, когда надо умерить гнев, и такой холодный, когда следует быть вежливым.

Херефорд не отвечал, и Генрих как-то по-птичьи стал приглядываться к нему сбоку, что никак не вязалось с его солидной внешностью. Он не вытерпел и заговорил снова:

— Достаточно искры, и она вспыхивает, как солома. Никогда не встречал такой яростной женщины. Даже моя мать ничто в сравнении с ней.

Генрих еще не знает, что ему предстоит жениться на Элеоноре, королеве Аквитанской, которая станет со временем английской королевой Альенорой, женщине, перед характером которой ярость Элизабет выглядит хвалебным гимном. Пока он еще мог посмеиваться над другими. А Херефорд тем временем обдумывал его замечание.

— Я рад, что она была вам не в тягость, — просто ответил ему Херефорд.

Генрих насупился. Это было уже слишком! Херефорд, правда, говорил как-то ему, что любит свою жену, но сколько было других женщин, в любви к которым он признавался примерно с такой же беззаботностью! «Примерно, да совсем не такой», — подумалось Генриху. Это его озадачило. Вероятно, дело было значительно глубже, и Херефорда не столько занимала его собственная честь, сколько чувства жены. Ну не уверять же ему этого строптивца, что не трогал он Элизабет! Если Херефорд останется в таком настроении из-за своей жены, а в отличие от него самого Херефорд способен нести это бремя бесконечно долго, дело для Генриха приобретает нешуточный оборот. Человек с камнем на сердце — плохой соратник на поле боя, если даже он верен тебе.

— Слушай, Роджер, шутки шутками, но наше дело совсем нешуточное. Если ты сердишься, скажи, что у тебя на душе, и дело с концом. Нести в себе груз обиды — доля тяжкая, а со временем ее бремя становится тяжелее. На тебе и на мне без того большая ноша, к ней не стоит добавлять тяжести.

«Шутки! — думал Херефорд. — Я покажу тебе, какие со мной могут быть шутки!» А вслух сказал все так же холодно: — Я верю, бесчестия вы мне не принесли, так что же еще может быть на душе?

— Ты вовсе не веришь, осел ты этакий, а ты должен верить. Твоя жена была со мной в безопасности вовсе не потому, что я люблю тебя или что ты мой слуга, совсем нет. Не буду обещать этого и на будущее. Но сейчас даже к Деве Непорочной я бы относился с меньшим почтением: в твоих руках ключи от королевства. Ты — это ворота к моей мечте. Знай, я не упущу своего шанса получить трон из-за женщины, какой бы она ни была, и уж подавно из-за чужой жены.

Херефорд был готов стоять на своем, преподать Генриху урок и отучить его от такого развлечения впредь, но не выдержал. Чистосердечное признание обезоруживало, Херефорд от души рассмеялся.

— Не такой уж я дурак, милорд. Если бы думал, что вы меня обесчестили, мы не сидели бы сейчас рядом и не говорили. Я поклялся поддержать ваше притязание на трон, но не обещал избегать с вами ссоры. Вы знаете, милорд, я не поднимал шума из-за других женщин. Вы сами говорили, во Франции мы делили одних шлюх. Но сейчас у меня жена. В прошлом я был таким кобелем, что теперь многие ждут, чтобы она оступилась. Элизабет слишком горда, чтобы дать мне повод опасаться за свою честь; но ее манеры… Вот тут я не желаю стать посмешищем.

— Ну и ладно, теперь ей ничто не грозит, так что направь свои мысли на наши дела, и кончим переливать из пустого в порожнее.

— Да что тут особенно думать? Мы в Шотландии будем посвящаться в рыцари, поздновато, правда, для нашей боевой карьеры, но лучше поздно, чем никогда, — рассмеялся он снова. — Вот после нам будет о чем подумать.

— Ты хочешь быть как все: сегодня — сражаться, а думать — завтра? Проснись, человече! Думаешь, Дэвид дурак? Что он с меня запросит? Сколько я ему должен дать?

Начало новой партии складывалось очень хорошо, эта атака может быть легко отбита, и Херефорд воспользовался случаем:

— Тут просто. Ваш ответ на все, что он запросит, — «слишком много»; на все, что требуется отдать, — «накось выкуси». — Но тут же посерьезнел: — Здесь от меня будет мало проку, милорд. Я незнаком с вашим дядей и не знаю положения в Шотландии. Без старого Гонта в этих делах нам будет трудно. Он разбирался в характере короля Дэвида и был знатоком его королевства.

Но уйти от этих проблем было нельзя, и скоро они встали перед Херефордом в полный рост. Король Дэвид встретил их так сердечно, так гостеприимно, а программа посвящения в рыцари была столь великолепна, что даже Херефорд, будучи человеком простодушным, заподозрил что-то неладное. Поздно вечером в день их приезда он бесцеремонно ворвался в апартаменты Генриха, прервав амурные занятия своего повелителя. Тот удивился, но недовольства не показал. Девчонку он не отпустил, а предложил Херефорду пройтись.

— Знаешь, она может быть на содержании у Дэвида и будет подслушивать. Лучшее место для наших бесед — большой пустырь.

— Что ему от нас надо?

— Ничего. Он сказал, что делает все по-родственному, ради наших кровных связей; его жена приходится родной сестрой моей матери.

— Вы поверили?

Генрих тихо рассмеялся.

— Он дурак, думает схватить все, но получит шиш. Мне восемнадцать, а ему за сорок, и он считает меня ребенком. Нашел ребенка! Я похож на ребенка? — спросил он сердито и снова рассмеялся. — Вот он и поработает у меня на этого ребенка! «Да, дядюшка», «Вы правы, дядюшка», «Хорошо, дядюшка, если смогу, я сделаю».

— А мне что делать?

— Ах ты мой глупый советник! Ты забыл о своей репутации сорвиголовы и бабника? Вот и предавайся! Дэвид предложит что-нибудь серьезное, ты возражай! Если скажет глупость — соглашайся, лишь бы не попасть в ловушку. Короче, мне надо убедить его, что, когда я сяду на трон, он будет править Англией. Так я его куплю задаром.

Слушать это Херефорду было противно.

— Генрих…

— Ну?

— Он, конечно, ищет своей выгоды, это так, но…

— Что но? — голос Генриха звучал жестко и резко, каким Херефорд редко его слышал.

— Он же оказывает нам услугу. Как мы можем платить ему черной неблагодарностью?

— Что мне с тобой делать?! Для чести есть свое место и время. Думаешь, к нам обращаются только с благородными намерениями? Ты на четыре года старше меня, а на деле еще младенец! Не знаешь, на чем держится мир? А кроме того, о какой черной неблагодарности ты говоришь? Сейчас он поможет мне в борьбе с моими врагами, потом я, придя к власти, буду помогать ему. Но разве это справедливо — отдать ему все, когда он платит гроши?

— Но убеждать его… — Херефорд запнулся. Собственно, Генрих прав, а он просто глуп. Нет у них другого пути получить всемерную поддержку Дэвида. Он не станет ради них стараться за гипотетическую помощь в будущем при неопределенных обстоятельствах, которых может вообще не быть. Вот если он сможет направлять действия и политику английского короля, если получит хорошую долю золота и зерна северных провинций Англии, сможет подобраться к житнице средней полосы, тогда есть смысл делать на них серьезную ставку.

— Роджер, если ты мне помешаешь или испортишь эту игру…

— Сознательно — никогда. — Сердце Херефорда упало еще больше. — Но я плохой актер и ненадежный союзник в таком деле.

— Думаешь, я не понимаю? Ты старайся. Ведь, если ты не отвлечешь внимания, все будут смотреть только на меня.

В течение последовавших двух недель проходили ничем не примечательные военные действия против небольших крепостей Стефана на севере, главной целью которых было лишь обозначить появление Генриха, но для Дэвида и его двора они были делом немаловажным; на «плохую игру» Херефорда внимания не обращали. А Генрих в этих действиях должен был раскрыть свои карты, считая важным продемонстрировать окружающим свое военное мастерство и доблесть. Как человек молодой, он скорее мог проявить себя не проницательным и уверенным правителем, а доблестным рыцарем и хорошим военачальником. Один Честер, старая хитрая лиса, посмеивался. Он отозвал своего зятя в сторонку и еще раз поблагодарил за подсказку поймать Генриха на крючок с помощью подписи на прошении. Шла подготовка к праздничному пиру накануне церемонии посвящения в рыцари, и сквайры Херефорда были готовы убить Честера, прервавшего так некстати процедуру облачения своего лорда для торжества. У Херефорда, в свою очередь, было плохое предчувствие, и ничего худшего, чем разговор с тестем, для него придумать было невозможно. А тот себе бубнил:

— Он почти одурачил меня своим мальчишеством! И как он поддакивает, когда выкладываешь свои просьбы! Но, хвала Господу, я послушался тебя, он мне все подписал… Вот теперь я посмотрел на него в деле, и знаешь, Роджер… Правильно ли мы делаем? — Он перешел на шепот и, обняв зятя, заговорил ему прямо в ухо: — Когда этот усядется на трон… как ты говорил… он нас прижмет, вот увидишь, палок для нас он не пожалеет. Под Стефаном мы шатаемся и колобродим, а под Генрихом будем сидеть тихо… как в тюрьме. Может быть, сейчас все не так уж и плохо, может, наши печали от слишком большой свободы? Не навлечем ли мы на себя чего похуже?

— Отец, ради Господа нашего, не бросай сейчас дела! — Херефорд содрогался от прикосновений Честера, у него мороз пошел по коже. — Для нас с тобой обратного пути к Стефану нет. Даже если он нас примет, возле него слишком много наших врагов. Плох ли, хорош ли Генрих, он — наша единственная надежда!

— Ты уверен в этом?

— Отец, не мучай меня! — шептал Херефорд в отчаянии. — Я поклялся Генриху, а ты связан со мной кровью через Элизабет. Не ставь меня перед выбором нарушить клятву или поднять руку на родню. О Господи, если я для тебя ничего не значу, подумай, какие страдания ты принесешь Элизабет. Ты убьешь ее этим!

— Об этом ты не беспокойся! Если ты не разделяешь мои сомнения, вовлекать тебя не стану. Когда мои планы изменятся, я уйду с твоего пути. Драться мы с тобой не будем.

Уходя, Честер похлопал Херефорда по плечу, но молодой лорд был сильно напуган. Он вернулся к занятию со своими сквайрами с каменным лицом и на их вопросы отвечал так рассеянно, что у Вильяма Боучемпа лопнуло терпение.

— Милорд, при всей величине ваших проблем, обратите внимание на мою меньшую, но требующую немедленного разрешения: какой плащ вы сейчас наденете, зеленый или синий?

Натянутые нервы Херефорда сделали его сверхмнительным, и все для него обретало в этот момент особый смысл. Синий цвет символизировал правду, зеленый — преданность. Херефорд переводил взгляд с одного на другой. Предупредить Генриха о колебаниях Честера? Для Честера это было бы смертельным ударом, которого он никак не ожидает. Он говорил с ним доверительно, сугубо по-родственному. Во всяком случае, не сегодня, решил Херефорд. Вечером после обеда у них церемония омовения и рыцарское бдение. Херефорд глубоко вздохнул. В храме пред алтарем с заката до рассвета у него будет время подумать.

— Зеленый, — сказал он наконец. — Пусть на мне будет зеленый.

Сказано это было необычно, и Боучемп посмотрел на господина. Но раздумывать о странности колебаний Херефорда он не стал. Освободившись от облачения лорда, ему еще предстояло подготовить одеяние для всенощного бдения, потом почистить и проверить доспехи для завтрашнего турнира. Кроме того, Вильяму хотелось самому погулять на праздновании. Пусть Херефорд стоит на голове со своими проблемами. У него самого такой охоты нет.

Праздничный обед проходил как обычно. Слишком много ели, еще больше пили. Веселость Роджера из Херефорда была какой-то лихорадочной, но в шумной компании на это внимания не обращали. Теплое и душистое купание с наступлением сумерек было успокаивающим, и только Честер, присутствовавший при омовении зятя как попечитель его рыцарства, действовал ему на нервы. Всенощное бдение показалось Херефорду бесконечным. Первые часы он переминался с ноги на ногу, придумывая способ решения своей задачи, но чем сильнее уставал от неподвижного стояния, тем туманнее просматривались честные решения. Он считал долгом сказать Генриху, что Честер может бежать; но было долгом и перед Честером держать язык за зубами. Он смотрел на ровное пламя двух алтарных свечей, словно две маленькие красные, воздетые к небесам ладони, и решил помолиться. Встал коленями на холодный каменный пол, но подходящей молитвы на память не приходило. Он упер меч в щель между каменными плитами и, держась за рукоять, склонил голову над эфесом меча со святыми мощами. Теперь его мысли перешли с Честера на его дочь. Как Элизабет радовалась бы блеску, великолепию и чести, с какими его посвящали в рыцари вместе с Генрихом! И как жаль, что он не смог привезти ее с собой, лишив удовольствия ее и себя! Ему не хватало ее вовсе не из-за недостатка в женском обществе. Этого тут предостаточно, просто, нет отбою. Херефорд сокрушенно ухмыльнулся. Будь Элизабет здесь, она бы оградила его, он бы так не выматывался… и не терялся. Она знала бы, что делать; Элизабет взяла бы на себя Честера; солгала бы, когда надо, где надо и кому надо, освободив его от всего этого; а он бы просто сражался, и на душе у него было бы спокойно. Херефорд закрыл глаза. Если Честер поступит бесчестно, это разобьет Элизабет сердце.

Скрежет стали разбудил Херефорда, и вовремя: клинок соскользнул, и он едва не упал. Видно, он проспал какое-то время, колени и руки на эфесе меча затекли. Он несколько раз пытался подняться с колен, ноги не слушались. Тут сильная рука справа подняла его и поставила прямо. Это был Генрих. Херефорд не решился посмотреть на него: он не считал себя очень набожным, но ко всем церковным обрядам относился почтительно, а поведение в церкви Генриха граничило с богохульством. Повернись он сейчас к нему, Генрих как пить дать начнет болтать. Говорить же не хотелось, и кроме того, Херефорд чувствовал себя виноватым. А во сне к нему пришло решение. Пока Честер не предпримет против Генриха решительных шагов, он будет молчать; он не может и не будет причинять Элизабет страдания из-за собственных сомнений. Чувство еще одной дополнительной вины сверх груза, лежащего на его совести, — разве сравнить с болью, какую он может ей причинить? К этому грузу он уже привык, а Элизабет и без того достаточно натерпелась от отца.

Херефорд посмотрел с тоской на высокие стрельчатые окна; до рассвета было еще далеко. Ему бы следовало заняться молитвами и раздумьем, но голова занята другим. Как человек может возноситься мыслями к небесам, когда у него отнимаются ноги? Святые это, видимо, могут, но он не святой. Потом, зачем ему вымаливать позволение стать хорошим рыцарем? Он и так хороший рыцарь, лучше большинства других. Не чета Генриху и Честеру! Как может рыцарь следовать путем чести, когда кругом такое… Нет, он не станет винить других и больше не будет раздумывать об этом, пока язык не выдал его ненароком.

С наступлением утра пришли священники, отслужили мессу и освободили молодых людей от бдения. Сама церемония посвящения только начиналась. Сначала дали им поесть, потом все отправились на поле турниров с помостом, обтянутым королевским пурпуром. Там, на виду у всех король Дэвид ударом меча посвятил Генриха в рыцари. Херефорд посмотрел на небо и вздохнул с облегчением: день обещал быть ясным, значит, все будет хорошо. Удар рыцарского посвящения был нешуточным: Херефорд приготовился к тому, что слетит от удара с помоста, и мечтал только не угодить в грязь. Это его миновало; на помосте он удержался, но потом долго в голове стоял гул, а когда вечером разделся, то обнаружил гигантский синяк под ухом и на плече, куда угодил железный кулак Дэвида. Он слышал как Генрих смеялся, когда Роджер тряс головой и брел, шатаясь, чтобы встать рядом со своим господином, пока Дэвид давал рыцарское крещение пятнадцати другим молодым людям.

— Тебе надо набрать веса, Роджер. Ты же почти лишился чувств, — шептал ему Генрих.

Сам он выдержал удар Дэвида как скала, и хотя король несомненно умерил свой удар по племяннику, выдержать его не качнувшись — было настоящим праздником силы.

— Как мне набрать вес, если вы не даете времени ни есть, ни спать? — в тон ему ответил Херефорд, тихо смеясь. — После возвращения в Англию я похудел на целых тридцать фунтов.

— Это не из-за моих дел, — сказал Генрих сухо, и можно было подумать, что говорит он вполне серьезно. — Это из-за твоего распутства.

— Тогда вы — бесплотный дух.

Генрих въехал ему локтем под ребра.

— Советую быть почтительнее. Разве так надо разговаривать с человеком, кому ты сейчас будешь присягать на верность?

— Я лишь пытаюсь уберечь вас от смертного греха гордыни. Вы должны благодарить меня за мои старания на ваше благо.

— Тише ты, сумасшедший, все смотрят на нас! Хорошенький путь моего спасения! Уберегаешь от адских мук за гордыню и посылаешь на них же за распутство.

— Это потому, что вас люблю. Хоть туда мы пойдем рука об руку.

— Похоже что так, только тебе отправляться туда за одно, а мне за то и за другое. Значит, надо шествовать в ад с достоинством.

— Какое достоинство может быть от гордыни? Если вы шествуете за гордыней, а вес быка не позволяет вам легко вскочить в седло, вот где будет смех, а гордыня сделает сцену еще забавнее.

Генрих фыркнул. Тут был намек на его неумение вскочить на коня, не касаясь стремян. К этому испытанию рыцаря он долго и безуспешно готовился…

Церемония шла к завершению. Дэвид сошел вниз, уступив место племяннику. Когда Генрих встал на небольшое возвышение перед теми, кто присягал ему сегодня на верность, его глаза уже не смеялись, а молодое лицо стало суровым. Подвижный рот вытянулся в твердую линию, волевой подбородок выдался вперед; Генрих собрался, чтобы любой из стоящих перед ним рыцарей проникся каждой буквой своей присяги ему. Восшествие на престол было для него делом и смыслом всей жизни. Такая устремленность придавала его личности огромную силу; при его появлении на большое скопление людей, собравшихся на принесение присяги, опустилась мертвая тишина.

Херефорд, как самый важный, первым вышел вперед, преклонил колено и протянул обнаженные руки своему повелителю. Генрих крепко сжал их своей железной рукой, две пары глаз, голубых и серых, встретились суровым и открытым взглядом.

— Сир, я присягаю вам верой и жизнью своей, устами и руками, клянусь и обещаю хранить вам преданность и верность против всех других и всеми своими силами оберегать ваши права.

— Мы обещаем тебе, Роджер из Херефорда, что мы и наследники наши будем оберегать земли твои и дарованные нами тебе и наследникам твоим от всякого посягательства всей нашей властью, дабы тебе владеть этими землями в мире и покое.

Генрих медленно наклонился и поцеловал крепко Херефорда в губы. Когда он распрямился, Херефорд встал на ноги, и они расцепили руки. Тут подошел епископ Кармислейский и поднес Роджеру величественную раку со святыми мощами. На всех сторонах пирамидальной крышки золотые барельефы изображали Благовещение, Крещение, Распятие и Вознесение Христа. На стенках — другие сцены земной жизни Сына Божьего. Вся святохранительница была украшена полированными самоцветами, сапфирами, изумрудами, она блестела и сверкала в ярком свете весеннего солнца. Херефорд возложил на нее руки.

— Во имя святой Троицы и с благоверием к сим святым мощам я, Роджер из Херефорда, клянусь, что буду верен своей присяге и навсегда сохраню преданность Генриху, законному королю Англии, моему повелителю! Епископ отступил, вперед снова вышел Генрих. Он еще раз поцеловал Херефорда и вручил ему боевую перчатку из крашенной в пурпур кожи, спинка которой была покрыта толстыми пластинами блестящего золота.

— Носи с честью. Защищенный ею, стойко бейся за мое дело!

С горящими глазами Херефорд натянул рукавицу на правую руку и сжал кулак.

— За Генриха! За Англию! — громко крикнул он, потрясая сияющим кулаком.

— Файт! Файт! — громыхнула толпа собравшихся дворян. — Да будет так!