"Рыцарская честь" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

Глава третья

Тихо протекли трое суток. В день приезда Херефорда к вечеру пошел снег. Честер и его будущий зять на следующее утро отправились на охоту, но она не задалась и едва не окончилась трагически. Лошадь Вильяма Боучемпа оступилась, сбросила седока и сломала переднюю ногу. Завалив одного оленя, они еще поохотились с борзыми, но, здраво рассудив, свернули травлю и возвратились в относительное тепло замка. Там джентльмены коротали время, сидя за шахматами или играя в карты, пили сдобренное пряностями вино и слушали, как Элизабет играет на лютне.

Подписали брачный контракт, в обсуждении которого Элизабет принимала самое живое участие; все пункты документа она обсуждала столь горячо и продуктивно, что прелаты церкви, присутствовавшие как писцы и свидетели, смотрели на договаривающиеся мужские стороны с нескрываемым изумлением. Если для Честера и Херефорда подобное участие было делом обычным и они либо отклоняли ее мнение, либо соглашались с ним, то епископ Честерский счел нужным прочесть ей длинное наставление об ее не совсем девическом и подобающем поведении. Это ли сказалось, что было сомнительно, поскольку нравоучения епископа за многие годы никакого влияния на Элизабет не имели, или что-то другое возымело действие, Херефорд и Честер решить не могли. Во всяком случае, Элизабет утихомирилась, и жизнь в доме шла спокойно.

На четвертый день еще до полудня из Херефордского замка прискакал полузамерзший, весь заиндевевший курьер. Первой из пакета Херефорд извлек записку матери. Он читал улыбаясь, а когда передавал се Честеру, заметил, что мать прекрасно жила в разлуке с ним два года, а теперь вот соскучилась на следующий день. Второе письмо он просто молча просмотрел, а еще одно быстро повергло его в мрачное настроение. Элизабет молча наблюдала за женихом, не желая расспрашивать его раньше отца, который ждать не стал.

— Ну что там, Роджер? Что так нахмурился?

— Есть от чего, — буркнул Херефорд. — На, прочти.

Он протянул свиток, на котором Честер увидел королевскую печать. Элизабет нетерпеливо переводила глаза с одного на другого: отец тоже помрачнел, а Херефорд, поймав ее взгляд, показал, что она тоже может прочесть.

Честер передал ей дочитать письмо, в которое она всматривалась через его плечо, и глянул на Херефорда.

— Откуда Стефану известно, что ты вернулся? Как он смеет так тебя называть?

— Как смеет! Да потому что прячется за толстыми стенами! — Херефорд задыхался от ярости, которая нарастала в нем по мере того, как он вдумывался в прочитанное. Он вскочил, чуть не плача от негодования. — О Боже, я забью ему в глотку его собственные слова! Он у меня будет глотать эти «легитимные отпрыски», все до единого, потом свои уши, потом — глаза… — Он грохнул по шахматной доске, разбив в кровь руку и разметав шахматные фигурки.

Появившийся в зале епископ торопливо подошел к юноше.

— Смирение, сын мой! Сколько раз я говорил вам, что эта игра — изобретение дьявола. Посмотрите, какую неприязнь она порождает между сыном и отцом!

Херефорд молча ходил по залу, с силой вонзая кулак в ладонь другой руки. Честер тоже не вступил в разговор с богословом и сердито отвернулся.

— Дело не в игре, отец мой, — разъяснила Элизабет. Глаза ее вспыхнули желтым огнем озлобленной волчицы. — Вы только посмотрите, как этот король, да покарай его Господь за такую наглость, ставит себя выше святой церкви! — Элизабет тоже была разъярена, но мужской спеси в ней не было, гнев ее не ослепил, и она увидела возможность отвести нависшую угрозу. — Вы посмотрите, как он ставит свою власть над Божьей! — крикнула она, протягивая епископу послание короля. — Он запрещает брак лорда Херефорда со мной. Отец дает свое согласие, церковь подтверждает, что мы не допускаем кровосмешения, и вашими руками благословляет нас, я, наконец, согласна. Разве не церкви надлежит скреплять таинство брачного союза? Почему король вторгается в промысел Божий?

— Дочь моя, дай сперва мне самому прочесть, — запротестовал епископ, но цели своей Элизабет уже добилась. Князь церкви, подобно мирским коллегам, ревниво оберегал свои привилегии и благодаря предисловию Элизабет воспринял послание Стефана с предубеждением, как посягательство на свою духовную власть. Он не обратил особого внимания на то место, где говорилось, что Стефан как сюзерен Херефорда, — хотя это, строго говоря, было не совсем верно, потому что Херефорд ему не присягал, — может не позволить ему жениться, и сосредоточился на той стороне дела, которая целиком входила в его компетенцию.

— Это же несуразность! Если вы не состоите в кровном родстве и обвенчаны в храме, то ваши дети признаются законными и должны наследовать ваши земли. Король не может лишать этого права законных детей, даже детей крепостных, не говоря уж о свободных лордах на собственной земле. Может, в каких-то случаях, — заколебался прелат, убоявшись зайти слишком далеко, — король может конфисковать имение, но законный брак никак не может дать для этого ни малейшего основания.

— Конечно! — согласилась Элизабет. Ее грудь высоко вздымалась. — Но какой священник посмеет теперь обвенчать нас при таком запрете?

Честер отвел взгляд от лица епископа, дабы не выдать, что понял, какую хитрую ловушку подставила прелату его дочь. Епископ Честерский славился привычкой буквально с оружием в руках и совсем не по-духовному отстаивать свои права, щеголяя при этом доблестью и отвагой.

— Я обвенчаю вас сам, — твердо сказал святой отец, прямехонько угодив в сети Элизабет.

— Но мы должны бракосочетаться в Херефорде уже через пару недель, — забеспокоилась Элизабет. — Епископ Херефордский убоится теперь…

— Эта старая развалина боится всего на свете. Тем лучше. Не подобает, чтобы такая прелестная леди и такой красавец мужчина, как лорд Херефорд, были воссоединены дряблыми и немощными руками. Я поеду в Херефорд и, если этот сопливый маразматик заартачится, все сделаю сам!

— Благодарю вас, милорд! — Элизабет отвесила ему низкий поклон и приложилась, к руке. — Вы облегчили мне душу и воскресили убеждение, что мужество не покинуло служителей Господа в исполнении воли его. А теперь я должна попытаться успокоить его светлость, пока он кого-нибудь не прибил в своем гневе.

Херефорд стоял у дальнего очага, и все бывшие там отступили в холодные углы зала подальше от его гнева. Наблюдая, как Элизабет направляется к жениху, некоторые женщины подталкивали друг друга локтями и ахали по поводу ее бесстрашия. Одна из служанок, получившая утром встрепку от Элизабет, горько посетовала:

— Эту никто не остановит — ни мужчина, ни зверь, ни сам дьявол. Она — дочь сатаны, а не лорда Честера, геенна огненная в ней самой!

— Оставь меня, Элизабет, — сдавленно проговорил Херефорд, прежде чем она успела молвить слово. — Я не смогу сейчас говорить даже с тобой.

Глядя на жениха, Элизабет уже все видела в новом свете, но понимала, что Херефорд управлять собой, как она, не может: ему бы сейчас переколотить слуг, разворотить мебель. Или, схватив оружие, броситься созывать вассалов и ринуться на войну.

— Если тебе станет легче, Роджер, можешь поколотить меня, пожалуйста. Но я придумала, как парировать выпад этого безмозглого дурака.

— Выпад! Да кто его испугался! Если я не заставлю своего епископа обвенчать нас, а я в этом не сомневаюсь, всегда найдется какой-нибудь домашний капеллан. — Он заскрипел зубами и затрясся в бешенстве, наливаясь кровью. — Но это же оскорбление! Как он посмел писать мне такое! Этот…

Элизабет подняла брови и поджала губы, слушая целых пять минут поток брани, какой ей не приходилось слышать за всю ее жизнь. Некоторые обороты были столь замысловаты, что она таращила глаза, а в одном месте даже присвистнула. Наконец Херефорд иссяк и затих.

— Роджер, это было очаровательно, — сказала она спокойно. — Но как ты не видишь, что клянешь вовсе не того, кого надо?

Это совсем усмирило Херефорда, он повернулся к ней.

— Как это?

— Ты слышал, чтобы Стефан к кому-то писал или обращался в таких выражениях? Он — дурак, каких не видывал свет, но ты не можешь отрицать, что он терпелив и обходителен, если его нарочно не приводить в ярость.

— Он в ярости… А на меня снизойди Божья благодать небесной гармонии и мира, так, что ли?

— Но что его разозлило? Успокойся, Роджер, и подумай.

— Да чего тут думать! О чем думать! Он знает, что я приехал и зачем приехал… Что еще надо?

— Но как он узнал? Конечно, ему сказали, что ты вернулся. У Мод везде шпионы, от них не спрячешься. Но ваши дела с Гонтом и Глостером — кто, кроме вас с нами, знал о них? Не думаю, что ты кричал об этом во все горло в общем зале. Кроме того, узнав о твоих планах, почему он свой гнев выражает запретом на женитьбу? Что ему до нас?

Херефорд задумался.

— Пожалуй, ты права. Правда, на все это не хватило бы времени, даже если кто-то подслушал мой разговор с Гонтом. Письмо написано на следующий день после моего приезда или около того. Что за чертовщина!

— Это значит, что кто-то из приближенных не желает нашей женитьбы и сближения наших домов.

— Странно! Мы с твоим отцом давние союзники, и ничего в этом не меняется.

— Да, но как простой союзник в семейные дрязги отца ты вмешиваться не можешь, а как зять — можешь, потому что сыновья у него еще малы. Случись с отцом беда, ты становишься опекуном мальчиков, раз мы женаты.

— Верно, но все равно не вижу тут никакой связи с нашей женитьбой. Какое Стефану до этого дело? Пусть он не любит Честера, но он не будет зариться на владения чужих вассалов. Он может опасаться, что мой приезд снова вовлечет твоего отца в политику, но это не зависит от того, женаты мы или нет.

— Вот об этом я и говорю. Для Стефана нет разницы, пусть мы десять раз женаты. Кто-то нарочно обставляет дело так, что наша женитьба станет для него опасной, и убеждает его в этом. Именно нашей женитьбе, а не военному союзу, мешает один человек — это Певерел.

— Певерел? Констебль из Ноттингема? Это же кузен твоего отца!

— Да, чтоб он сгнил от проказы! — Элизабет вспыхнула от гнева и стыда при воспоминании о нем. — Ты, наверное, не знаешь, что два года назад отца забрали и он попал в руки Певерела. Думаю, что Стефан тогда хотел сделать как лучше. У графа Честера при дворе было много врагов, и Стефан остановил свой выбор на человеке, верном себе и дружном с отцом. Певерел повел себя благородно… так благородно, что трое заключенных товарищей отца умерли в тюрьме, а отец месяц был на грани смерти.

— Не может быть!

— Может! Спроси лорда Сторма, он расскажет, что граф Честер после тюрьмы не мог держаться в седле. Я его и выхаживала, как же мне не знать!

— Ничего о том не слышал! Почему Честер не жаловался?

— Кому жаловаться! — Элизабет едва сдерживалась, глаза наполнились слезами гнева. — Разве при дворе кто бы посмел сказать что-то порочащее Певерела? Он там в таком фаворе!

Херефорду стало не по себе. Два года жизни среди интриг императорского двора Матильды не закалили его против подлейших форм предательства. Он был абсолютно прямолинеен: на оскорбление отвечал пощечиной, был вспыльчив, не торопился прощать, но если кого прощал, то полностью и от всей души. Он никогда не разносил сплетен, и его язык не выговаривал лжи, кроме как женщинам, по понятным причинам. Ему казалось невероятным, чтобы благородный человек вел себя так, как обрисовала Элизабет, и инстинктивно искал тому какое-то оправдание.

— Тут какая-то ошибка. У Певерела не было причин для такого поступка. Тебе не следует распространяться об этом, Элизабет, а то…

— По-твоему, я лгу? У меня много недостатков, но этого нет. Знаешь, от чего умерли товарищи отца? Их рвало и корчили судороги, как только они выпили вина, присланного кузеном! Да, Роджер, это правда. Посмотри, у тебя лицо, как твой зеленый халат! Не надо думать, что все люди такие, как ты, тогда поймешь Певерела со всеми его кознями. Сыновья моего отца еще Дети; брат отца, к тому же от другой матери, граф Линкольн, — всем известный бунтарь. Больше у них в семье никого не осталось, кроме Певерела, а он наушничает королю. Кого же в этом случае король назначит попечителем земли и детей Честера? Линкольн может бороться за это право, но ему своих проблем хватает. Подумай, какую власть обретает тот, кто приберет к рукам земли и крепостных Честера!

Херефорд хранил молчание.

— И все же я не вижу причин, почему он противится нашей женитьбе. Скоро я тоже стану для всех бунтарем. Чем я тогда отличаюсь от Линкольна?

— Но этого Певерел не знает. Он считает, что ты вернулся только для того, чтобы вступить в брак… Знаешь, некоторые мужчины делают это. — В голосе Элизабет звучала горькая ирония, но Херефорд ее даже не заметил.

— А что говорит твой отец?

Элизабет в отчаянии подняла глаза к небу.

— Господи милостивый, дай мне терпения! Об этом он еще не думал. Как и ты, он просто рвет и мечет, вместо того чтобы нормально поразмыслить. Ну почему мужчины, разгневавшись, превращаются в идиотов?!

— Потому что все идиотки такие умные! — обрезал Херефорд и направился к Честеру, стоявшему с епископом.

— Погоди, Роджер, мне надо еще что-то сказать.

— Пойдем, пусть и отец послушает.

— Нет, ему не надо это знать.

— Почему?

Элизабет опустила глаза.

— Я давно это утаиваю от него… Сначала боялась признаться, позднее между отцом и кузеном и без того хватало вражды, а потом это меня уже не беспокоило.

— Так что такое? — спросил Херефорд холодно. В том, что дядька Элизабет был гнусным предателем, ее вины не было, но его переполняло отвращение ко всему этому.

— Когда я еще была девочкой, отец и Певерел считались союзниками, он часто бывал в нашем замке. Он… — Элизабет отвернулась. — Он посягал на меня. Однажды он сорвал с меня одежду, трогал…

У Херефорда тошнота подкатилась к горлу, он отшатнулся с отвращением.

— Ты что, думаешь, я подбивала его на это? Господи, как я ненавижу мужиков!

Херефорд не мог ни сглотнуть, ни слова сказать, он сплюнул и прочистил рот. Тут Элизабет посмотрела на него открыто, холодно и зло.

— Я больше не стану тебе ничего говорить, скажу только, что вырвалась тогда и убежала, а потом еще и еще раз я отбивалась от него так, что он возненавидел меня. Теперь, я думаю, он готов на все, лишь бы придавить меня. Если я в твоих глазах стала теперь не той, Роджер, я не виновата.

Она вышла с гордо поднятой головой, оставив Херефорда бороться со спазмами желудка. Ему не потребовалось много времени понять полную безвинность Элизабет, и он догнал ее у дверей в ее покои.

— Элизабет! — Он подхватил ее на руки, внес в комнату и пяткой захлопнул дверь. — Не говори ничего. Что бы ты ни сказала, я всего заслуживаю… Не надо, не упрекай. Только дай тебя подержать.

Он обнимал ее, гладил ей голову, прижимался щекой к ее щекам, и она слышала его прерывистое дыхание. Постепенно она обмякла и уткнулась лицом ему в плечо.

Херефорд подошел к сундуку, стоящему у двери, и усадил Элизабет рядом, не выпуская из рук. Глаза, темные от ярости, не сулили Певерелу в будущем ничего хорошего: в голове уже велись подсчеты, сколько людей и времени потребуется, чтобы сровнять с землей замок Ноттингем вместе с хозяином, так что он почти забыл про невесту.

— Роджер, — проговорила она тихо.

— Помолчи, Элизабет. — Он прижал ее крепче. — Помолчи.

— Но я не могу этого выносить. Как мужики на меня смотрят… Всю жизнь смотрят. Даже ты… как сытый боров на самку…

У Херефорда перехватило дыхание. Даже если бы он мог измерить разницу между своим чувством к Элизабет и тем, что она вызывает в других своей роскошной статью, у него не нашлось бы слов выразить это. Ему ничего не оставалось, как только нежнее ее приласкать. Тут она зарылась лицом у него на груди и горько расплакалась. Херефорда охватила такая боль, что свело челюсти. Ощущение было совсем непривычно: плач сестер или матери вызывал у него смесь жалости и раздражения, но сейчас это было сравнимо только с тем, что он испытывал во время похорон отца.

— Перестань, Элизабет! — стал он умолять в отчаянии, едва найдя силы заговорить. — Ты убиваешь меня. Скажи что-нибудь. Я все сделаю. Хочешь, оставлю тебя? Брошу все, уеду во Францию… Хочешь, уйду в крестовый поход? Элизабет, хочешь, уйду из жизни? Это совсем просто устроить…

Она закрыла ему ладонью рот. Торжество, стыд, собственная страсть, вспыхивающая и насильно гасимая, вызываемая каждым прикосновением Роджера и тут же подавляемая, — все перемешалось в ней. Она вырвалась из его рук и убежала на свою постель. Спрятавшись за пологом, она дала выплеснуться всему этому на волю. Когда Элизабет немного успокоилась, ее утешило и даже польстило то, с какой готовностью Роджер шел на все ради нее. Нет, ни ей, ни ему ничего нельзя предпринимать под горячую руку. Она вытерла слезы, постучала косточками кулачков и, придя в себя, выглянула из-под полога. Херефорд стоял в дверях в нерешительности, не зная, уходить ему или остаться. Она подошла.

— Извини, Роджер. Не думала, что так распущусь. Ты знаешь, я не плачу попусту, и это все было так давно. — Тут она слукавила, отнеся свои слезы на счет давно пережитых страхов и стыда и не умея объяснить раздирающий ее внутренний конфликт. Лицо его оставалось напряженным, и голос у нее дрогнул: — Знаю, все это глупо, раз он со мной ничего не сделал. Меня разозлило, что ты не поверил, что Певерел предал отца. Этот злодей… — Ее снова передернуло.

— Не надо. Ему недолго осталось жить, — мертвым голосом сказал Херефорд. — Судья ему Господь, а я воздам. — Его отпустило, он тяжело передохнул. Кулаки были так сжаты, что он еле распрямил онемевшие пальцы. — Слава Богу, что он человек короля, — на лице Роджера появилось подобие улыбки. — После всего, я думаю, никакая самая святая присяга… — он задохнулся. — Своих родных… Извини, Элизабет. Все, не будем больше об этом. — Он перевел дух и попытался говорить нормально. — Как все некстати вышло! Еще пришло письмо от Гонта. Он пишет, что получил известие от лорда Сторма и ждет его в начале будущей неде-ли. Просит приехать в Пейнскасл. Он думал, что я в Херефорде, всего день езды даже в такую погоду, и сообщает заблаговременно. Но известие застало меня здесь, и расстояние… Чтобы поспеть, мне надо выехать рано утром.

— Понимаю! — Элизабет распрямилась. — Когда вернешься?

— Боюсь, уже не вернусь. Мать очень просит побыть дома, а я не представляю, сколько пробуду у Гонта и что ему от меня надо. Да ты сама через несколько недель приедешь в Херефорд. Там дождусь тебя.

— Не думала, что ты такой скорый на повеление матери. Может быть, раздумал возвращаться, считая, будто я слишком запятнана, чтобы быть леди Херефорд?

— Что ты говоришь, Элизабет! Чтобы добраться до Пейнскасла зимой, мне надо три — пять дней. Ты хочешь, чтобы я вернулся сюда и тут же отправился в Херефорд, что рядом с поместьем Гонта?

— Нет, конечно. Вовсе не хочу тебя утруждать ради себя.

— Но, Элизабет! — Раздражение Херефорда столкнулось с впечатлением от ее страдания. Впечатление победило. — Если хочешь, я, конечно, приеду. А может быть, ты поедешь со мной? Ты знакома с леди Ли, и она, я знаю, будет рада принять тебя и без приглашения.

— Как было бы хорошо, — засмеялась она не совсем уверенно. — Перемена обстановки. Скажу отцу и… Ой, Роджер, я не смогу.

— Почему?

— Потому, дорогой, — она положила ему руки на плечи, — что не могу приехать к тебе нищенкой. Мое подвенечное платье еще не готово, и надо будет переделать тысячу всяких других вещей. И тебе не стоит приезжать. Когда ты здесь — дела стоят, а оставлять все на последний, день, сам понимаешь…

Посмотрев на нее с сомнением, Херефорд подумал, что у женщин часто так бывает: говорят одно, а на уме совсем иное. Никогда не угадать, что скрывается за словами невесты. Поразмыслив, он сказал осторожно:

— Решай сама. Я хочу быть с тобой, но принуждать тебя не стану. Если передумаешь — едем вместе, захочешь, чтобы я приехал, — пошли весточку, и я тут же прискачу.

— Ты очень добр, Роджер, я это знаю и надеюсь на тебя. Я была безрассудна… ничего не поделаешь. Какая уж есть, — она улыбнулась, скрывая волнение. — Ступай, договаривайся обо всем с отцом и епископом… Я тебе не успела сказать, что он согласился приехать в Херефорд, чтобы обвенчать нас. А мне надо побыть одной.

На следующий день, едва встало солнце, Херефорд ехал вдоль живописной долины Ди прямо на юг, и даже красота раннего утра не развеяла его уныния и дурного настроения. Землевладелец, благосостояние которого зависит от урожая, больше интересуется погодой, а не пейзажами вокруг, но сейчас Херефорд думал о военном походе и проезжаемые места его заинтересовали. Рельеф в окрестностях реки Ди он по памяти сравнивал с долиной Трента, запомнившейся ему по одной поездке в Ноттингем, и тут до его сознания дошла прелесть окружающего ландшафта. Деревца ольхи и осины, склонившиеся над водой, были увешаны ожерельями из сверкающего инея; от легкого дуновения ветра ветки деревьев задевали друг друга, и морозное украшение падало в воду, издавая легкий всплеск. Кусты ежевики и терновника, принявшие под снежным покровом самые причудливые формы, были ослепительно белы, а лучи поднимавшегося солнца подкрашивали снег розоватыми бликами.

Местами розовый цвет, где он соседствовал с голубой тенью, обретал нежный лиловый оттенок, напоминающий румянец Элизабет. Херефорд перехватил поводья и сунул за пазуху озябшую руку. Расстались они с Элизабет довольно спокойно, того порывистого выражения теплоты в ней больше не было. Во время обеда и потом вечером она была попеременно то резкой, то удрученной, а прощаясь с ним утром — безупречно вежливой, и Херефорд понял, что она довольна его отъездом. Что он мог с ней поделать? Как себя вести с женщиной, которая восхищение собой принимает как оскорбление? Он хорошо понимал, что Элизабет для него много большее, чем утеха для плоти. Иначе он не сделал бы ей предложение. Простое наслаждение он мог получить с любой женщиной, мало кто в Англии отказал бы в этом Роджеру Херефорду! Как же она не понимает, почему не хочет этого понять?

Он начал было сердито выговаривать ей за это, но тут же прервал себя. Даже в раздражении он не мог упрекать Элизабет. Он попытался подобрать слова для выражения своего чувства, думая потом написать ей, но мысли возвращались к физическому влечению, он сбивался и наконец бросил эту затею, сильно расстроившись. Все выходило не так. Он твердо знал, что с Элизабет ему будет непросто, что не избежать с ней скандалов и брани, но и мысли, что он ей безразличен или что предложение его принято лишь потому, что «всякая женщина должна быть отдана мужу или Христу», у него не было, и все-таки она почему-то противилась всему, что было связано с женитьбой… Даже эта красивая дорога была ему не в радость. С каким нетерпением торопил он время во Франции, чтобы поскорее вернуться, пуститься в поход и готовить восшествие на престол Генриха! Херефорд почувствовал, что ему становится плохо, и сглотнул подступающую тошноту. Да, если бы ему сказали во Франции, о предложении, которое его ждало здесь, он с ума бы сошел от радости! Что же с ним происходит?

— Милорд! — Голос Алана Ившема выдернул его из мрака, в который он неумолимо погружался.

— Что такое? — Его выводило из себя даже то, что могло отвлечь от черных мыслей.

— Вьючные лошади сзади валятся, милорд. Вы едете слишком быстро, они не поспевают.

— Ладно, — Херефорд отмахнулся от оруженосца и осадил коня. Он неосознанно торопил его, пытаясь поскорее уйти от тяжких раздумий.

Алан пожал плечами и вернулся к Вильяму Боу-чемпу.

— Два года за границей, видно, дорого стоили его светлости. Уж очень он изменился.

Боучемп рассмеялся:

— Нет, Алан, это не два года там, а две недели тут. Могу тебе сказать, что две минуты в обществе Элизабет могут стоить двадцати лет ссылки.

— Помилуй нас, Господи! — с жаром взмолился Ившем, подняв глаза к небу.

— Воистину. Они только и делали, что цапались, как кошка с собакой. Могу понять всякого, кто бросается на нее, только увидев, но его светлость знает ее с детских лет! Думал, хватит у него ума разобраться в ней. А может быть, дело вовсе не в ней? Скорей всего он ищет способа, как привязать к себе Честера помимо клятвы.

— Женившись на Элизабет, он этого уж точно добьется. Лорд Честер души не чает в дочке. Если бы он не цацкался с ней так, и его светлость бы не маялись. Ты, наверное, прав: что-то надвигается, хватим мы лиха. Если дело пойдет так дальше, придется Честера крепко держать. Он все высматривает, откуда ветер дует; может повернуть не туда.

— А потом, он всегда может выгнать бабу из ее наследного замка, как она станет не нужна или отец умрет. Если от нее будет толку мало, у него братья есть, поддержат. Вальтер, правда, пустое место — одни хлопоты с ним, а вот Майлз, говорят, мальчишка что надо.

Алан Ившем с удивлением посмотрел на Вильяма:

— Слушай, ты четыре года провел с ним бок о бок, как ты можешь говорить такое? Я его знаю с Фарингдо-на… Там и мне, и ему лучше было умереть, чем отступить… Уже в шестнадцать лет, скажу тебе, это был мужчина. Но когда я посмотрел, во что он превращается с матерью и сестрами, совсем было решил не приносить присяги и уйти от него: мне тогда показалось, что смелость его — это мальчишеская бравада, и вся его отвага кончилась с первой схваткой. Но когда, оправившись, мы снова были в строю, я понял: в нем как бы два разных человека. С нами он один, добродушен, но тверд. С женщинами — как дрессированная собачка, готов ходить на задних лапках. Леди Элизабет может вывести его из себя, но достанется за это не ей, а нам с тобой.

— Мать и сестры — это совсем другое дело. Верно, он прямо тает и порхает, когда они с ним… И это, конечно, хорошо. Дом его полон тепла и ласки. Ты посмотри, как там бегут его встречать, как ублажают и балуют! Его женщины всегда веселы, им никогда не трудно спеть или сплясать для него, они рады обшить его и вместе развлекаться. Ты верно заметил, Алан, во Франции он уже не был таким веселым и беззаботным. Перемена в нем меня теперь не удивляет, я уже забыл, что раньше, когда мы еще были в Англии, он хохотал целыми днями.

— Да, он привык, чтобы его нежили и холили. Некоторым действительно это нужно, и в доме у него славно… И угораздило же его ради союза с Честером свататься к такой язве! Он никогда не бросит ее, но она его со света сживет.

— Не скажи. Это он так со своими родными, а с чужими… Он может мягко говорить, но если кто ему наскучит или досадит — прощай, голубка! Ни слезы, ничто не поможет!

— А, черт побери, да что он, спятил?! — Ившем, обернувшись на шум, увидел, что еще одна лошадь споткнулась. — Давай к нему, Боучемп, скажи, чтобы попридержал коня. Пусть теперь он тебе разок голову откусит, а я гляну, что там в обозе.

Но Херефорд тоже услышал шум. Он, как хороший предводитель, независимо от собственных переживаний хорошо чествовал, что происходит в отряде, поэтому сразу остановился, изготовившись к бою, и увидел причину переполоха.

— Кто ведет обоз? Почему не следят за порядком? — крикнул он подъехавшему Боучемпу.

— Вы быстро едете, милорд, — отвечал Вильям неторопливо, — обоз не поспевает за вашим боевым конем по рыхлому снегу.

— Надо меньше болтать, а смотреть, куда лошадь ступает. Скажи им, если еще одна упадет, шкуру спущу с него и с тебя тоже.

— Ваша воля, милорд.

— Слушай, как ты держишь копье, что это, удочка у тебя? Как я тебя учил?

— Извините, милорд, рука побаливает после того падения. Я исправлюсь.

— Эх ты, дуралей! Давай его сюда, сам буду держать. Почему не перевязал руку? Сильно ушиб? Дай посмотреть.

— Да ничего, заживет. Рука работает, вот копье тяжеловато.

— Ну смотри. Закутай ее потеплее, чтобы не разболелась, она тебе понадобится скорее, чем ты думаешь. Если не сможешь орудовать мечом, когда мне потребуется, услышишь от меня словечки покрепче, чем «дуралей».

Вильям Боучемп был не менее благородного происхождения, чем Херефорд, материально от него не зависел, поэтому разозлился. Он по гроб был обязан ему за обучение военному мастерству, но, будучи дворянином, вовсе не должен, считал Вильям, сносить от патрона оскорбления.

— Вы будете вправе говорить со мной таким тоном, если только я подведу вас, не ранее. Если же…

— Попридержи язык, Вильям. За тебя я несу ответственность перед твоим отцом. Что я ему скажу, если твоя ударная рука окажется покалеченной? Так что позаботься о ней, старайся не натрудить, а когда приедем в Пейнскасл, покажи леди Ли.

Боучемп повернул назад, кипя от гнева. Ившем встретил его смехом:

— Что, попало?

— Нет, Ившем, тут дело не в бабах, даже эта Честер, этот черт в юбке, не могла бы так его накрутить!

Вильям Боучемп был совершенно прав, ибо Херефорд, не умея думать обо всем сразу, был целиком поглощен уже другой заботой, забыв даже о существовании Элизабет. Он пытался понять, откуда у него предчувствие неудачи, и снова перебирал в памяти все подробности своей встречи с Гонтом и Глостером. Понять было невозможно. Все, что касалось его планов, как он их представлял другим, выглядело привлекательным. Херефорд предполагал атаковать королевские крепости в марте, сразу как земля просохнет после весенней распутицы. Это, безусловно, заставит Стефана покинуть Лондон и лишит его хитрых советов королевы Мод, получающей сведения о ходе восстания от своей шпионской сети. Если заговорщики на предстоящей встрече договорятся с Хью Бигодом, тот выступит через неделю-две и увлечет его сына Юстаса на северо-восток. Пока король с Юстасом будут поглощены защитой своей жизни и имущества, Генрих сможет в апреле тайно и в полной безопасности высадиться в Англии. Получив свободу действий, они с Генрихом отправятся на север и воссоединятся с войском Честера. Тогда Херефорд сможет оставить значительную часть своих сил для проведения отвлекающих операций.

В конце апреля — начале мая они будут уже в Шотландии, где помогут Дэвиду либо изгнать скандинавов, либо нанести удар по северным союзникам Стефана. Такие действия в случае успеха, а в этом Херефорд не сомневался, провозгласят на всю Англию, что пришел Генрих во всем блеске вождя и воина; если Генрих станет королем, создадутся условия для союза с Дэвидом, что должно положить конец междуусобице. По представлению Херефорда, кульминацией всех этих действий, а Глостер и Гонт подтверждали его расчеты, должна стать церемония посвящения Генриха в рыцари при дворе Дэвида. Генрих становится английским рыцарем, возведенным в этот ранг не во Франции, а на земле Англии.

Новоявленный рыцарь, Херефорд, Честер и Дэвид, объединившись, делают вид, что направляются в Йорк, и заставляют Стефана двинуться на север, оставив Юстаса сражаться в Глостершире. Если им удастся его пленить там, ближайшая цель будет достигнута, и можно будет начать переговоры со Стефаном.

Весь план исключал вероятность поражения и выглядел безупречным, а с учетом его надежных исполнителей успех ему был обеспечен. Кажется, все было предусмотрено. Если на север пойдет не Стефан, а Юстас, то это только упростит дело, освобождая Генриха и Херефорда от изнурительного марша на юг; если Юстас останется сражаться с Хью Бигодом — они пойдут на восток и нападут на него объединенными силами. Солдат у них достаточно, денег хватает, и всех союзников объединяют узы кровного родства, глубоко укоренившееся чувство чести, давняя ненависть к Стефану и, наконец, надежда на хорошие трофеи, которую питает Глостер, как, впрочем, и другие. Все это должно было внушать Херефорду полную уверенность, а у него, наоборот, росло, и чем дальше, тем больше, предчувствие обреченности, как неотвратимой кары.

Крупный гнедой конь под ним вдруг остановился, Херефорда тряхнуло, отогнав его невеселые мысли; он натянул поводья, успокоил коня. В этом месте, где река поворачивала на запад, у ближайшего села предстояла переправа на другой берег. Там они могут подкрепиться, согреться и дать отдых лошадям. Херефорд посмотрел на солнце.

— Алан!

— Милорд?

— Пошли людей к переправе, пусть приготовят обед и кров, корм для лошадей. Если сможешь — заплати за все, не хочу сердить уэльсцев; не прибегай к силе без нужды. Погоди, подержи копье. У меня есть грамоты от Честера и Гонта. Если тут есть замок или усадьба, какая-то из печатей заставит хозяев быть вежливыми.

— Слушаюсь, милорд.

— И сразу возвращайся, мне надо с тобой поговорить.

Двадцать выделенных всадников пришпорили и поскакали вперед. По пути они гадали, удастся ли найти пристанище и как получше устроить его светлость, чтобы самим тоже подольше отдохнуть. Алан обменялся взглядом с Вильямом и снова подъехал к господину.

— Сколько лет ты у меня служишь, Алан?

Ившем поднял брови. У Херефорда прекрасная память, и он не понимал, к чему тот клонит.

— Лет шесть, около того.

— Ты был со мной у Фарингдона и видел, как я получил это. — Херефорд показал себе на грудь, где под одеждой от левого соска до пупка шел шрам. — Ты хоть раз сомневался в моей храбрости?

— Нет, — твердо ответил Алан, но его смутило, что у Херефорда были те же мысли, о чем он сам только что размышлял. Решив, что хозяин с его чутким ухом мог слышать их разговоры с Вильямом, он подстраховал себя: — Однажды, когда мы только познакомились, я видел, какой вы мягкий с женщинами, я что-то такое подумал, но теперь знаю, что это совершенно разные вещи.

— Ты был верен мне, Алан, и ты сам теперь себе хозяин. Передо мной стоит сложная задача, она трудна и опасна. Будь я уверен в успехе, не стал бы тебе говорить, но у меня серьезные опасения, что все плохо кончится. Я хочу освободить тебя от твоей присяги мне.

— Боже! Чем я провинился? За что вы меня гоните?

Херефорд усмехнулся невесело.

— Наоборот, потому и освобождаю, что тебе не в чем виниться. Не бойся, Алан, я не оставлю тебя без средств существования и, прежде чем расстаться с тобой, устрою на новом месте. Гонт состарился и с удовольствием возьмет тебя к себе по моей просьбе, или лорд Сторм, у него подрастает сын, которому нужен наставник по военному делу. Если тебе это не подойдет, привлеку свои связи в Англии и во Франции, где тебе, может быть, будет лучше.

— Но Боучемп и другие остаются с вами! Что вас заставляет усомниться в моей верности?

— Вильям, Гарри и Патрик не вольны распоряжаться собой, о них речи нет. Я написал их отцам и оставил за ними решать: отзывать ли сыновей или оставить на моей службе. — Херефорд снова усмехнулся. — Дело не в твоей верности, Алан, а в безопасности.

— Я ничем не провинился, и вы сами не сомневаетесь в моей верности, так почему отказываете мне в праве выбора, как другим? Почему? Вы говорите о моей безопасности, будто я старая женщина. Разве мы не сражались с вами спина к спине в положениях, которые были хуже некуда? Давайте говорить прямо, милорд, я человек прямой.

— Я тоже, Алан, но прямее сказать не могу. Ты прав. Я без колебаний шел с тобой туда, где мы рисковали головой. Так было, это верно. Я всегда был уверен в успехе, когда все зависело только от нашего мужества. Теперь же я не уверен.

— Пусть дело плохо кончится, как вы говорите, мне все равно, только не нравится, что вы обращаетесь со мной как с ребенком, а я даже на десять лет старше вас, так что могу сам решать, на что идти и как поступать. Мне гордость не позволит принять вашу милостыню, милорд. Я служил вам честно; если вас это не устраивает, увольняйте меня, но если нет, то позвольте мне самому выбрать, что мне надо и с кем идти.

Херефорд молча смотрел на заснеженную дорогу.

— Мне нечего тебе сказать, кроме того, что очень скоро ко мне придут либо слава, либо поражение и позор, и я не знаю, что ждет меня. Но ты прав, возражая мне. Ты не ребенок, и выбирать тебе. Подумай хорошенько, потом скажешь мне. Спешного здесь нет.

— Мне нечего думать. Я пошел с вами у Фарингдона, потому что предпочел смерть сдаче в плен. Я прослужил у вас шесть лет и обрел в вас дорогого мне человека, — Алан усмехнулся. — В нашей стране и в наше время оказаться в немилости бывает почетнее славы. Вы же для меня не злая свекровь, так что мой ответ таков: шествуйте, а я иду следом.

Херефорд молчал, Ившем ждал. Этими несколькими словами он раскрыл свою душу так, как никому и никогда не раскрывал. Херефорд не признавал за мужчинами сентиментальности, какую проявлял сам в отношениях с женщинами. Его воспитали в убеждении, что мужская честь и верность клятве — дороже жизни, и поэтому служение своему господину до гробовой доски было для него делом совершенно естественным.

Наконец Херефорд вздохнул, и когда обернулся к Ившему, глаза его светились, а лукавая улыбка играла на губах.

— Ну что же, получил урок, впредь не стану спасать друзей от самих себя. Но если бы промолчал, тебе бы пришлось в случае чего ломать голову, как намекнуть о своей свободе. А теперь ты привязан ко мне своей чрезмерной гордостью. Будем, однако, надеяться, говоря словами старых пословиц, которые тебе так любы, да не упредит гордость твоя падения моего.

Пейнскасл, замок герцога Гонта и его сына лорда Сторма, всегда приводил Херефорда в уныние. Это была большая и некрасивая крепость на высоком холме, старая, как ее владелец, и вся избитая многочисленными осадами. В этот зимний вечер замок выглядел еще непригляднее и более заброшенным, чем всегда, а голые, невозделанные склоны холма составляли печальный контраст с опрятной деревенькой у его подножия. Проезжая деревню, Херефорд еще раз подивился бесстрашию и довольству крепостных Гонта. Он знал, что на земле Гонта они надежно защищены и обеспечены, потому что старый герцог исповедовал дикую, на его взгляд, теорию, будто довольные и незапуганные крестьяне работают на земле лучше. На это Херефорд пожимал плечами: его собственные крепостные жили неплохо, потому что он был хозяином благодушным, не жадным и справедливым, хотя и не делал, подобно Гонту, фетиша из скотины. Херефорду, конечно, хотелось, чтобы его крестьяне жили легко и не голодно, но только потому, что ему самому нравилось жить в тепле и довольстве. А что касается Гонта и Сторма, то они о своем благополучии, казалось, вовсе не думали и, ко всему прочему, почему Херефорд и не любил к ним наезжать, нисколько не заботились о том, как у них чувствует себя гость. Внутри замок Пейнскасл был таким же холодным и негостеприимным, как и снаружи.

Миновав подъемный мост и въехав во двор, Херефорд был немало удивлен. Во-первых, двор был в образцовом порядке, внешние постройки и кухни на площадке между внутренними и наружными стенами были отремонтированы и чисто побелены, мусора и роющихся в нем тварей не было видно. Откуда-то слышались мычание и блеяние, но, видимо, скотина содержалась в стойлах или в стороне от передней части, где проходила хозяйственная жизнь замка. Во-вторых, встретил его не Гонт и не Сторм, а седоватый, среднего возраста человек приятной наружности и с учтивыми манерами, который смутно ему кого-то напоминал.

— Я думаю, вы меня не помните, лорд Херефорд, я Гарри Боуфорт. Пожалуйста, входите и будьте как дома. Какая ужасная погода! Таких холодов не припомню за всю свою жизнь.

Херефорд спешился еле живой, осторожно переставляя бесчувственные от холода ноги. С радостью пожал протянутую руку сэра Гарри.

— А Сторм опять опаздывает?

— Нет, милорд, мы все приехали еще вчера, это и позволяет мне предложить вам свои услуги сегодня. Я тоже вчера едва не замерз до смерти.

Херефорд собирался спросить, где же хозяева замка, но, войдя в дом, остолбенел. Когда он в последний раз был в этом зале Пейнскасла, он являл собой живодерню. На полу среди всяких отбросов воевали между собой крысы, собаки и кошки; огонь в очагах еле пробивался сквозь горы золы, дымили скверно заправленные смоляные факелы, от их копоти щипало в глазах. Теперь все выглядело совсем иначе. Тростниковая подстилка на полу была почти свежей, и от нее шел сладковатый запах. Что удивительнее всего, к этому запаху примешивался аромат лаванды; Херефорд тут же вспомнил, что молодая жена Сторма любила лаванду, ее запахом были пропитаны волосы и одежда женщины. Два пса, любимцы Сторма, вынюхивали в тростнике кости и хлебные огрызки; это была единственная живность в зале. Кошек и крыс не стало. Очаги горели красным огнем, факелы — желтым, давая тепло и свет без дыма и копоти.

— Соблаговолите посидеть тут, лорд Херефорд, — касаясь его руки, говорил Боуфорт и пошел через огромный зал, потолком которому служили стропила перекрытия. — Лорд Гонт ни за что не поднимается в верхние покои леди Ли, он говорит, что слишком стар, чтобы с ним нянчились, и что не подобает мужчине торчать на женской половине, поэтому она устроила для него эту часть зала. Сначала он делал вид, что сердится за это, и не желал тут сидеть, но она быстро с ним справилась, как, впрочем, и с другими.

Здесь, несомненно, чувствовалась женская рука. Тростник был отметен в сторону, и на огороженном гладко выструганными тонкими досками пространстве перед очагом был расстелен тонкий ковер, какой лежал в комнате Херефорда. В стороне от огня стояли два стула с красивыми резными спинками и подушками темного шелка. Один с низкой спинкой был отставлен от вышивальной рамки, как если бы женщина только-только соскочила с него. Боуфорт указал Херефорду на стул с высокой спинкой, сам сел на женский.

— Благодарю вас за любезность, Боуфорт, но где же лорд Гонт и лорд Сторм?

— Герцог поехал в деревню по соседству разобраться в местном споре. А Сторм — здесь.

— Да где же? Или я не достоин, чтобы хозяева вышли навстречу?

Боуфорт рассмеялся.

— О, как вас ждали, как вас ждали, милорд, но что может быть важнее этого самого… — Он показал глазами на женскую половину с таким красноречивым видом, что Херефорд рассмеялся. А его комментарий прервал низкий громкий голос с лестницы:

— Роджер, как я рад тебя видеть!

Херефорд увидел гиганта, остановившегося для приветствия и снова с трудом заковылявшего вниз. Его темные глаза смеялись под перегруженными чувственностью веками, губы были неузнаваемо размягченными, и все лицо выражало удовлетворение. Только хромота да шрамы — один на щеке от брови до губы и второй, глубоким рубцом пересекавший лоб, — были прежними. Даже манера одеваться у лорда Сторма изменилась. Вместо домашнего халата на нем было нечто великолепное из шелка и бархата с вышивкой и украшениями. Херефорда посетило чувство утраты, которое несут с собой перемены давно привычного, пусть и в лучшую сторону.

— Скажи на милость, у тебя есть хоть какое-нибудь занятие помимо того, что ты спишь с женой все дни и ночи напролет?

Лорд Сторм остановился, широко раскрыл глаза, но его чувство от услады было столь глубоким, что он проглотил насмешку.

— Ах, Роджер, с каждым разом это удовольствие мне будто вновь!

Он изо всех сил заторопился вниз и заключил своего более стройного друга в медвежьи объятия, так что у того затрещали кости и треснули бы, будь он послабее.

— Зачем ты насмехаешься, когда сам планируешь кое-что в этой области? Ну, ничего, Роджер, хоть ты и не в духе после езды в такую гнусную погоду, я тебя все равно люблю.

— Черт бы тебя побрал, ты переломал мне все кости! — смеялся в ответ Херефорд. — Сколько раз тебе говорил, что ты великоват для нежностей.

— Ух, действительно, помял твою хрупкую внешность, но, честное слово, Роджер, ты хорош. Не могу привыкнуть и удивляюсь каждый раз. Пожалуй, скажу моей Ли, чтобы она не спускалась сюда. Такого удара от контраста моей морды с твоим лицом она просто не перенесет.

Херефорд слегка покраснел. Он привык к комплиментам от женщин и от мужчин вроде Глостера, но слышать такое от Сторма ему было неловко.

— Все прячешь свою женушку, как вижу. Ты ничуть не изменился ни в своем великолепии, ни в галантности.

— Это работа леди Ли. Меня не заботит, как я выгляжу, как живу. Молодец, Роджер, что ты приехал. Соскучился по тебе. Тоска без тебя тут, некого выручать из всяких переделок, поэтому пришлось отправиться в Шотландию, погонять этих скандинавов.

Боуфорт потихоньку удалился, и Сторм уселся на освободившийся дамский стул.

— Ну, шутки в сторону, отец мне говорил, что ты принял предложение Глостера.

— Да.

Сторм посмотрел на него с укоризной.

— Что это, Роджер? Ты — ни рыба ни мясо, будто и не рад вовсе.

— Не знаю я, не знаю, — отвернувшись проговорил Херефорд. — Могу только сказать, что здесь, в груди, у меня ничего не шевелится, будто кусок железа.

— Почему? Я ожидал встретить тебя, полного задора и огня. Если дело обстоит по-другому, то извини. Это я предложил тебя как человека самого подходящего. Совсем не думал, что окажу тебе плохую услугу. Думал, ты будешь этому рад.

— Все так. Когда отец твой сказал мне об этом, я… готов был прыгать от радости, а когда подумал…

— Да что тебя смущает? Ведь еще ничего не решено. Поэтому тебя и вызвали сюда, чтобы вместе обсудить все. Если считаешь, что надо переиграть, скажи. Подумаем.

— Я только то и делаю, что думаю. Сотни, тысячи раз перебирал в уме варианты действий. Все выглядит, как надо и должно получиться, если каждый исполнит свою роль, и все же…

— Может, посторонние дела мешают? — стал гадать Сторм. — Элизабет?

— Да что это все тычут в Элизабет?! Как будто других причин не может быть! — вскипел Херефорд. — Что, одна твоя жена идеальная?

— Тихо, тихо. Мне нравится Элизабет Честер, ты знаешь это. Ничего не собираюсь наговаривать на нее, хотя она и не в моем вкусе. Знаешь, кому поп, кому попадья… Просто хочу понять, в чем причина твоего недуга.

— Оставь мой недуг в покое, сам его исцелю! — Херефорд вскочил, едва не закричав от охватившего его чувства отчаяния и безысходности. — Повторяю тебе, я не знаю, откуда это, почему, но чувствую, что ничего из этого не выйдет. Люди погибнут, урожай сгорит, крепости падут — и все впустую, впустую!

Лорд Сторм становился все мрачнее и мрачнее, так у человека выходит наружу давно вызревающее и подавляемое чувство. Он молчал и поглаживал пальцем шрам у губы. Херефорд, тяжело дыша, как после быстрого бега, нервно теребил нитки на пяльцах.

— Не перепутай работу Ли, Роджер, — рассеянно сказал Сторм, но увидев, что Херефорд его не слышит, заговорил громче. — Ты не присягал всему этому делу. Верно? Значит, тебе надо сказать отцу, что ты отказываешься. Женись на Элизабет, хозяйничай на своей земле и рожай детей. Нечего браться за дело, к которому не лежит душа.

Херефорд оставил вышивку, которую бездумно перебирал пальцами, и медленно повернулся.

— Ты насмехаешься?

— Ничуть. Мне надо было тогда держать язык за зубами. Вообще-то говоря, когда предложил тебя, я только наполовину думал угодить тебе, в первую очередь старался для себя. Я чуть с ума не сошел тогда, так они на меня навалились, чтобы я взялся за это, вот я и перевел на тебя. Никто не хотел понять, даже собственный отец, меня таким воспитавший, что не могу я нарушить присягу Стефану и поднять на него руку. Да еще, знаешь, это…

— А-а, значит, и у тебя это свербит, — мягко проговорил Херефорд. — Что же это такое? Ради нашей Святой Богородицы, скажи, что же это?

Сторм покачал головой, посмотрел на свои руки.

— Всяк это переживает по-своему. Если я проиграю тебе всю гамму своих чувств, совсем необязательно, что у тебя будут такие же. Ты сам должен покопаться в потемках своей души и разглядеть, что там внутри.

Херефорд с изумлением посмотрел на друга.

— Кэйн, тебя тоже что-то пугает? Не знаю ничего такого ни на земле, ни на небе. За много лет ни разу не слышал, чтобы ты чего-нибудь испугался.

— Об этом рассказать непросто, — Сторм печально улыбнулся. — Не всякому откроешься. Легко сочтут тебя слабаком, трусом или дураком.

— Ну и что?

— Как что! Разве я похож на труса или дурака? Слабинка в характере есть, конечно, но это не велик грех. А вот ты, прости меня за прямоту, Роджер, ты едва ли не самый робкий человек, какого я только знаю.

Херефорд побледнел, поднял руки, как бы желая прикрыться.

— Но как я это выдал? Не надо, не говори, я не желаю слушать! Ты единственный, кто так глубоко заглянул мне в душу и остался добр ко мне. Но в тебе такого нет, не верю. Это ты говоришь, чтобы меня утешить. — Помолчал и спросил: — Чего же ты боишься? И выдумать такого невозможно. Ты это просто так говоришь.

— А всего, — угрюмо отвечал Сторм, что было так привычно в нем для Херефорда. — Мой отец стар, скоро помрет, и мне придется решать, что делать с людьми. Я боюсь этой обузы. Мне страшно умереть самому, оставив старого отца, маленького сына и богатую жену. Вот и полюбуйся. Душа человека не такая уж красивая на вид, но ты хотел посмотреть — я тебе откроюсь. Я боюсь боли. Боль ранений я могу выносить, хорошо этому обучен, но если ты думаешь, что я этого не страшусь, что это нипочем настоящему мужчине, что ты сам ее не боишься, то, значит, дурак — ты, а не я. Скажу тебе больше, Херефорд, только ты держись и не упади. Мне страшно ложиться с собственной женой. Я весь горю от страсти и ничего не могу с собой поделать, боюсь… — Его глаза сердито покраснели. — Даже наслаждение омрачено страхом. Я так боюсь, что она снова понесет, не могу тебе передать. Ты видел, Херефорд, как рожает женщина? Мне пришлось держать ее. Уже год прошел, а я все еще… — Он вскочил, опрокинув стул, и заторопился к двери на двор.

— Оставь меня! — крикнул он Херефорду, хотевшему пойти за ним. — Меня мутит из-за тебя. Больше нет мочи.

Граф Херефорд вертел в руках кубок с вином и поглядывал на сидящего рядом лорда Сторма, угрюмое лицо которого к разговору не располагало, да и Херефорду говорить тоже не хотелось. Его глубоко тронуло пылкое выражение любви и доброты, с какой тот излил ему свою душу, и он понимал причину печального окончания того излияния. Они сидели за столом, где вместо легкого ужина, обычно состоящего из мяса, сыра, хлеба и вина, был подан полный обед, поскольку Херефорд в дороге такого не имел. Мучившие его сомнения теперь оказались вытесненными множеством других мыслей.

Он еще и еще раз обдумывал состоявшийся разговор, пытаясь понять, был ли то его собственный страх, или предчувствие недоброго послано ему извне. Ничего нового, что прояснило бы ситуацию, он не узнал, потому что Гонт пришел уставшим, быстро проглотил еду и удалился на покой, а Сторм немного поел после долгих упрашиваний и уговоров со стороны жены, которой Херефорд поведал о приключившемся расстройстве, но потом не проронил ни слова, кроме односложных ответов на вопросы отца, и, после того как леди Ли вышла из-за стола, сидел словно в оцепенении. Херефорд поставил кубок на стол.

— Сторм.

— Что?

— Клянусь, дело в другом.

— Что в другом? — проворчал Сторм.

— Я тоже боюсь, но не больше, чем всегда, и новых страхов не прибавилось. Боль, смерть — все это, как ты говоришь, и меня страшит. Но так было всегда и не мешало мне быть всем довольным, или почти всем. Почему же я так несчастен сейчас?

— Почему ты об этом спрашиваешь меня? Ты сам должен знать.

— Да не знаю я! Сторм, ты разбираешься в таких вещах, скажи, чего может не хватать человеку, у которого все есть?

Сторм махнул рукой, как бы отгоняя свои мысли, и уставился на собеседника. Пожал грузными плечами.

— Наверное, ты боишься обнаружить в себе то, что, кажется, вырвано с корнями. Это может быть одна причина, но она к тебе, думаю, не относится. Ты прекрасно знаешь сам, что тебя терзает, просто не хочешь в этом признаться.

В голубых глазах, прямо смотрящих в черные, вспыхнули сердитые искры.

— Еще раз тебе говорю: изо всех сил я стараюсь быть честным!

Сторм пожал плечами.

— Тебе надо это услышать от меня? Хотел бы уберечь тебя от этого. Ну так слушай. Ты — благородный человек. Таким тебя родил и воспитал Майлз Херефорд, а теперь твоя честь раскололась пополам. Ты поклялся в верности Генриху и всей душой ему предан, но ты, как и я, знаешь, что король Англии Стефан Блуаский — помазанник Божий и силой отнять у него трон нельзя.

— Нет можно!

— Нельзя. Если будет на то Божья воля, Херефорд, Генрих станет королем, Стефан сам ему уступит трон, или холера его заберет, или… да что угодно может произойти.

— Значит, советуешь мне бросить это и даже не пытаться? Ты с ума сошел! Ты же сам ввязался в это дело и увяз в нем, как и я, даже если сбережешь свою честь, не подняв оружия против своего короля. Ты охраняешь слово «честь», а не его смысл, — проговорил Херефорд с горечью и сарказмом. Но лорд Сторм не реагировал и смотрел на молодого человека с тем же задумчивым выражением.

— Конечно, я замешан во всем этом, и, конечно же, я не советую тебе отказываться. Всегда ты, Роджер, торопишься. Неужели я порекомендовал бы тебя для дела, которое неправедно или безнадежно? Ты давно знаешь меня, разве я поступаю так с теми, кого люблю? Я просто хотел объяснить, что, на мой взгляд, расстраивает тебя.

— Ты снова ходишь вокруг да около, Сторм, толкуешь о дружбе. Не надо этого. Давай говорить начистоту.

— Да пойми ты, Херефорд, простому смертному не дано постичь всевышней мудрости. Мы можем следовать лишь тому, что подсказывают нам ум и совесть. Вот что я имел в виду, советуя тебе отказаться, если душа не лежит к этому. С другой стороны, если ты считаешь, что твои усилия направлены на благо, так, может, ты есть орудие в руках Божьих за престолонаследие Генриха!

Несмотря на серьезность спора, Херефорд не мог удержаться, чтобы не сострить:

— Ха, орудие Божье! Скорее сатанинское. Знаешь, каков счет моим грехам?

— Какое там, если судить по внешности — ты ангел, а я — соблазняющий тебя на зло дьявол. Только посмотри на мою морду и копыта. — Сторм лягнул Херефорда своей ножищей и захохотал. — Но какие здесь шутки! Ясно видно, и ты сам говоришь, что сомневаешься, правильно ли поступаешь. Я думаю, это прямой результат твоего воспитания. Нам с младых ногтей внушали быть верными своему господину. Стефан как король — твой повелитель, хотя ты и не присягал ему на верность. Мне кажется, тебя угнетает противоречие между тем, что ты считаешь правильным, и тем, как тебя воспитали. Вот и все. Если я ошибаюсь, — Сторм поднял руки, сдаваясь, — значит, понял тебя не так или увидел в твоей душе то же, что и в моей.

Херефорд слушал молча. Подсознательно, как эхо, ему вспоминались собственные слова, сказанные Элизабет в день приезда, когда он говорил, что Стефан — король Англии и что ему хотелось бы сражаться за короля, а не бунтовать против него. Он наблюдал за тем, как Сторм нервно водил пальцем по шрамам лица, и улыбнулся, вспомнив, сколько раз Элизабет предупреждала его, что такими машинальными жестами он выдает свои чувства, и перестал теребить себя за ухо. «Ну хорошо, будем сражаться за короля, но когда королем станет Генрих. И все начнется сначала». Он зевнул и потянулся.

— Эге, — заметил Сторм, — кончаем разговоры и идем спать. Ты столько думаешь, у тебя синяки под глазами. Лучше проспись хорошенько, Херефорд, и знай, что у тебя есть еще время и ты, ничего не стыдясь, можешь повернуть либо туда, либо сюда. Но, Бога ради, когда решишь, ступай смело и без колебаний. Если не будешь чувствовать себя уверенно, то навлечешь несчастье побольше, чем решив не участвовать в этом деле совсем или если надумаешь добиваться цели без войска Глостера.

Херефорд еще раз зевнул и повертел головой.

— Не знаю, смогу ли вообще уснуть. Ночь не дает мне покоя, стоит лечь — сна как не бывало. — Тут он засмеялся, потому что Сторм вопросительно поглядел на него и так же многозначительно показал глазами на женскую половину, как это делал Боуфорт. — Нет, спасибо. У меня была девка на последней ночевке. Но и это не помогло в полной мере.

— Это верно, но так не только у тебя одного случается, когда приходится ломать голову и планировать. Дойдет дело до схваток, сможешь отдыхать лучше, если сможешь вообще — Сторм дружески хлопнул Херефорда по плечу. — Предательство, Роджер, — грязное дело, вот что, надо называть вещи своими именами. Ничего, — рассмеялся он, — когда изваляешься в грязи, как я, тебе будет полегче.