"Рассказ лектора" - читать интересную книгу автора (Хайнс Джеймс)

3. ПРОКЛЯТИЕ ФУ МАНЧУ[43]

Утром после больницы Нельсон проснулся от стука. Продавленный матрац под ним ходил ходуном. Что бы там ни обещал врач, палец горел. Осоловелый от кодеина, Нельсон открыл слипшиеся глаза. Старшая дочь Клара прыгала на кровати. Она была по-прежнему наряжена космической амазонкой из телесериала, название которого Нельсон не помнил. Увидев, что отец проснулся, Клара плюхнулась рядом с ним на колени.

— Все биологические субстанции будут поглощены, — прорычала она голосом своей героини. — Сопротивление бесполезно.

Матрац перестал трястись, но стук под ухом не прекращался. Нельсон повернулся и увидел, что младшая, Абигайл, кубиком сосредоточенно толчет на ночном столике леденцы. Она была наряжена ангелочком: в простыне и оборванных крылышках из гофрированной бумаги. Возле кровати лежал ее мешочек со сладостями.

— Не сейчас. — Бриджит стащила Клару с кровати. — Папа нездоров.

— Сдавайся, землянин! — извивалась Клара. — Умри, бессмысленный бурдюк с водой!

К тому времени, как Бриджит вернулась за Абигайл, та уже закончила толочь леденцы. Когда мать подняла ее на руки, она сыпанула сладкой пылью отцу в глаза.

— Волшебный порошок! — завопил ангелочек. — Теперь ты заколдован!

До конца выходных Нельсон то проваливался в тяжелый сон, то колупался со студенческими работами. За едой он бодрился, уговаривал Абби съесть еще кусочек рыбной палочки и стискивал зубы, когда Клара хватала его за больную руку. С Бриджит они почти не разговаривали. Нельсон не смел поднять на жену глаз. После обеда он сел за кухонный стол и ножом располовинил таблетки, чтобы на дольше хватило.

Когда Бриджит и девочки легли спать, Нельсон спустился в бетонный подвал поработать. Обстановку кабинета составляли старый стол, помоечный стул, стеллажи из комиссионки и ящики из-под фруктов, которые служили книжными полками. Все это было втиснуто рядом с котлом, напротив топки. На столе Бриджит оставила студенческие сочинения, аккуратно разложенные по группам. Был здесь и большой нераспечатанный конверт, подписанный рукой самого Нельсона, — очередная отвергнутая статья. Со вздохом он отодвинул конверт и взялся за сочинения — тысяча слов на тему «Что мне нравится в леди Макбет», — одновременно пустив старый чихающий компьютер и допотопный матричный принтер печатать заявки на работу. Текст был один и тот же, и он отрывался от сочинений, только чтобы впечатать новый адрес из «Хроники высшего образования». Писать замечания и печатать на клавиатуре левой рукой оказалось сущей мукой. В подвале было сыро, лампа дрожала. Нельсон проверял сочинения, впечатывал адреса и старался не глядеть на конверт.

Из принтера выползло письмо, и Нельсон подался за ним вперед на скрипучем стуле. Письмо было адресовано конкурсному комитету университета города Фрик, Северная Дакота. Там предлагали место ассистента на пятнадцать тысяч долларов в год, вести у четырех групп курс какой-то «нехудожественной прозы» на факультете спортивной журналистики. Нельсон накалякал подпись и вложил письмо в конверт вместе со своей биографией. Облизывая клейкую полоску, он поднял глаза. Гвозди из пола в комнате наверху целились в него остриями. Из паутины под потолком прошлый раз упал за шиворот паук. Блики монитора освещали старую карту литературной Англии; Нельсон прибил ее на стену, чтобы закрыть пятно, но с тех пор протечка увеличилась, и темная клякса распространилась от Стратфорда-на-Эвоне до Грасмира Вордсворта на юге и Уэссекса Гарди на севере.

Нельсон ребром ладони заклеил конверт и положил его в стопку. Пальцы задержались на буром пакете; Нельсон взял его перевязанной рукой, разорвал зубами и заглянул внутрь, потом вытряхнул содержимое на стол. Из «Женского органа», журнала феминистской теории, вернули его последнюю статью.

Диссертация о Конраде никого из издателей не заинтересовала. Вердикт гласил, что Конрад почти так же одиозен, как Киплинг, поэтому Нельсон, в поисках собственной научной ниши, вернулся к первоначальной теме диссертации — Эттрикскому Пастуху, шотландскому писателю Джеймсу Хоггу. Он постарался найти Хоггу более современное применение и разобрал его «Исповедь оправданного грешника» различными методами — вдруг какой подойдет. Как назло, подошли все, а это означало, что ни один не годится. Первая радость от того, что «Исповедь» поддается психоаналитическому прочтению, сменилась отчаянием при открытии, что она с таким же успехом поддается историологическому истолкованию, постколониальному истолкованию, гей/лесбийскому истолкованию и так до бесконечности. И вот, поскольку печататься было необходимо, Нельсон кропал статью за статьей, так что собралась целая книга из неопубликованных взаимоисключающих глав, каждая из которых с равной убедительностью доказывала, что Хогг был девственником и распутником, женоненавистником и предвестником феминизма, империалистом и постколониалистом, гегемонистом и диссидентом, гетеро-, би— и гомосексуалистом. Текст «Записок» представлял теперь собой выжженную землю, по которой прошли несколько враждующих армий. Рассыпающаяся книга в оранжевой бумажной обложке утратила всякий смысл; слова скакали у Нельсона перед глазами, непонятные, как клинопись.

Последняя отвергнутая статья называлась «Трансгендерный кальвинист: Джеймс Хогг в Батлерианской перспективе»; в голубоватом свете настольной лампы Нельсон перелистал страницы и заметил, что кусочек лейкопластыря, которым он незаметно склеил листы ближе к середине, так и не отлеплен. В отказе сообщалось, что журнал печатает статьи, написанные женщинами о женщинах, женщинами о мужчинах, транссексуалами о чем заблагорассудится, иногда, очень редко, мужчинами о женщинах, но никогда — мужчинами о мужчинах. Подписано было: «С сестринским приветом редколлегия „Женского органа“.

За спиной ожила топка, на экране компьютера заплясали желтоватые отблески. Горячий воздух поднимался на два этажа вверх, в детскую, где сестрички спали, отбросив одеяльца с телепузиками. Нельсон сунул конверт в дребезжащий ящик, полный отвергнутыми статьями. Из принтера выползло письмо, в котором Нельсон просил рассмотреть его кандидатуру на замещение вакантной должности преподавателя технической литературы в колледже города Ламор, штат Техас, — двести долларов за группу, никаких социальных выплат. Нельсон кое-как подписал письмо и вложил в конверт. Профессор Викторинис уволила его в конце октября, когда все хорошие вакансии уже закрыты. Остались места в Алабамо и Айдахо, в безвестных университетах, приходских школах и технических училищах. Довольно внушать себе, что Джеймс Хогг — писатель для всех, независимо от пола, расы и сексуальной ориентации. Если он не получит даже этой жалкой работы, ему придется клепать семестровые задания или натаскивать богатых юнцов по шесть долларов за час. Думая о детях наверху, Нельсон рисовал себе все более мрачные перспективы: он лепит гамбургеры, моет туалеты, заправляет машины…

Топка выключилась. Дрожащие отблески на мониторе погасли. Пятно на карте неумолимо расползалось, подбираясь к литературному Лондону, грозя затопить Бишоп-сгейт, Камден-таун и Блумсбери.

Утром в понедельник, все еще смурной от таблеток, с мучительной болью в пальце, Нельсон в оранжевой парке выступил в предрассветный сумрак, неся с собой полный портфель проверенных сочинений и заявок на работу. В темноте Нельсон осторожно переступил через полуметровые аллювиальные наносы детских велосипедов и автомобильчиков. Автобус был битком набит иностранными студентами: инженер-индиец, биохимик-израильтянин, рентгенолог-тайванец терлись плечами в прямоугольной коробке света, ползущей через серое ноябрьское утро, вдоль озера, к университетскому городку.

Нельсон сошел в начале Мичиган-авеню, неловко зажимая портфель под мышкой. Гасли фонари. Нельсон брел по пустой улице мимо темных витрин: магазины открывались гораздо позже. Он миновал книжный с университетскими сборниками на металлических стеллажах, ларек, где торговали презервативами, леденцами и уцененными компакт-дисками, кафетерий гастронома с перевернутыми на столы стульями. «Пандемониум», модное кафе, где студенты за круглыми столиками читали Пруста или Фуко, открывалось в девять. В такую рань работала только забегаловка, где кофе подавали в бумажных стаканчиках.

Нельсон знал, что одной рукой со стаканчиком не управится, поэтому влился в поток людей, направляющихся к университету: в этот час его составляли только секретарши в брючных костюмах да техники в джинсах. Нельсон был начеку: здесь обычно ошивался верзила-бомж, которого он называл Фу Манчу из-за длинных рыжих усов, свисавших до щетинистого подбородка. Как помоечный пес, бомж чувствовал страх Нельсона и цеплялся к нему почти каждый раз. Иногда Нельсон думал, что бродягу привлекает оранжевая парка, но денег на новое пальто все равно не было. Сейчас он был почти уверен, что проскочил, однако тут из-за канцтоваров выступил Фу Манчу и, скрестив лапищи на груди, животом преградил дорогу. Сегодня с утра он повязал сальные рыжие волосы платком в виде американского флага, отчего стал похож на опустившегося борца за права животных.

— Помогите бездомному, сэр! — Фу Манчу злобно зыркнул на Нельсона.

Нельсон замычал и попробовал обойти попрошайку, но зловредный бомж не отставал.

— Эй, паскуда! Ты ничем не лучше других!

По крайней мере в этом вопросе Фу Манчу был полностью солидарен с Викторией Викторинис. Пришитый палец заболел сильнее, Нельсон сморщился и ускорил шаг. Доктор сказал, что чувствительность не восстановится, тем не менее палец определенно жгло. О чем бы таком подумать, чтобы отвлечься? Часовая башня Торнфильдской библиотеки вздымалась над голыми сучьями, и Нельсон попытался вспомнить, что слышал о призраке. Вроде бы кто-то бросился с башни… у первокурсников это была обманутая девушка, у дипломников — студент, не сдавший зачеты, у молодых преподавателей — лектор, которого так и не взяли на постоянную должность. Нельсону самому несколько раз чудился за декоративными зубцами черный силуэт. Впрочем, сегодня на башне никого не было, стрелки подрагивали около восьми.

Вот и высокая прямоугольная коробка Харбор-холла. На всех этажах, кроме восьмого, узкие длинные коридоры были облицованы серым глазурованным кирпичом и застелены линолеумом; плохо освещенные, они даже в ясные дни производили впечатление университетской бойлерной. На третьем этаже, сразу у лифта, Нельсон, примостив на колене портфель, одной рукой затолкал письма в почтовый ящик и услышал, как они провалились вниз. У двери своего кабинета он зажал портфель под мышкой, кое-как отпер замок и щелкнул выключателем — комнату залил неестественный дневной свет. Пристроившись на краешке стула, Нельсон левой рукой вытащил из портфеля студенческие работы.

Направляясь в толпе студентов к соседнему учебному корпусу, он держал больную руку у груди и думал, что скажет группе о несчастном случае. Надо войти с улыбкой, выждать секунду, чтобы заметили бинты, подмигнуть и сказать: «Я порезался, когда брился». Однако из тридцати студентов четырнадцать отсутствовали, а шестнадцать лежали головами на партах, опухшие и с красными глазами после бурных выходных. Не явились четверка студентов, готовивших выступления на тему «Момент озарения в моей жизни», и Нельсон несколько минут одной рукой перелистывал методичку, ища не самое скучное задание. Литературной композиции учили теперь совсем не так, как самого Нельсона; это была на треть учеба, на две трети — психологический практикум. В литературных отрывках студентам следовало черпать материал для развития собственной личности, даже если отрывки эти никак не соотносились с жизнью молодых состоятельных американцев. Кроме того, приветствовалось свободное выражение мыслей, без оглядки на возможные противоречия, а Нельсону строжайше запрещалось править сочинения красной ручкой, дабы не породить комплексов.

Наконец он попросил их прочесть в хрестоматии стихотворение Рендалла Джаррела «Смерть канонира» и выполнить сопутствующее упражнение: «Что бы вы чувствовали на месте канонира?». Нельсон разбил студентов на две группы для обсуждения этого маловероятного сценария, а сам стиснул зубы, превозмогая боль в пальце.

На перемене он постоял у торгового автомата в переходе между двумя зданиями, просчитывая, может ли позволить себе банку кока-колы, но сообразил, что все равно не сумеет левой рукой вынуть из правого кармана мелочь, поэтому вернулся в кабинет, откинулся на сером скрипящем стуле, забросил длинные ноги на стол и стал смотреть, как по площади идут из корпуса в корпус студенты. Зрелище это, вопреки обыкновению, не радовало, и Нельсон опустил жалюзи. Палец горел; в кармане лежала половина таблетки болеутоляющего, но принимать ее было рано, да и запить нечем. Нельсон взял тяжелую синюю кружку, которую Бриджит слепила ему на практических занятиях по гончарному делу. Кружка запылилась; Нельсон взвесил ее на руке, раздумывая, сколько унижений согласен претерпеть, чтобы ее наполнить.

Он встал. За кофе надо было идти в профессорскую, где каждый день наливали разный импортный кофе из большой серебряной бадьи, сверкающей и имманентной, словно Святой Грааль. Дверь Нельсон запирать не стал, чтобы снова не возиться с ключами, и пошел по темному коридору к лифту. Он надеялся, что кабина окажется пустой, и, увидев там человека, едва не шагнул назад. Однако это был всего лишь Стивен Майкл Стивенс, и он спал. Нельсон вошел в лифт и нажал кнопку своего этажа. Двери с грохотом съехались. Веки у профессора Стивенса чуть дрогнули.

Лифт пошел вверх. Жжение в пальце усилилось, у Нельсона на лбу выступил пот. Он искоса взглянул на более удачливого коллегу.

Стивен Майкл Стивенс спал стоя, привалившись спиной к стене и сцепив руки под животом, грудь его медленно вздымалась и опадала. Одет он был, как всегда, на зависть — прекрасные шерстяные брюки, дорогой ворсистый пиджак поверх пестрого свитера, однако под глазами, тоже как всегда, висели мешки, а черная кожа отливала нездоровой серостью. Как старший афро-американец на факультете, он зарабатывал больше всех, если не считать самого декана. Первая же, полуавтобиографическая, книга принесла ему литературную премию и постоянную должность в университете. Предполагалось, что писать Стивенс больше не будет, а будет составлять ежегодный отчет о преодолении половой и расовой дискриминации, привлекать к работе новых талантливых афро-американцев, наставлять молодых сотрудников афро-американского происхождения, консультировать афро-американских студентов и аспирантов, вести научный семинар по афро-американской литературе и вообще разъяснять белым, как ведут себя и думают черные — страстно, умело, но без злобы и не растравляя чувство исторической вины. Короче, предполагалось, что он будет вкалывать, как негр, и являть соплеменникам пример для подражания. В результате у него не было времени на сон, не то что на личную жизнь. Собственной работы он не вел, если не считать интервью глянцевым журналам, когда те подбирали материал о черных знаменитостях, да выступления в телевизионных программах, посвященных расовому многообразию Америки. В итоге профессор Стивенс засыпал где и когда придется. Стоя в лифте, он посапывал и что-то бормотал во сне.

Лифт остановился на восьмом этаже, двери разъехались; Стивен Майкл Стивенс не шелохнулся. Нельсон подождал, но, когда двери начали закрываться снова, придержал их и легонько потряс коллегу за ворсистое плечо. Профессор Стивенс открыл глаза. — Да, эфенди, — пробормотал он. В последнее время Стивен Майкл Стивенс перенес профессиональные интересы в сферу кино, в особенности — на широкоформатные колониальные эпопеи конца пятидесятых — начала шестидесятых. Каждый семестр на своих широко посещаемых лекциях профессор Стивенс крутил такие фильмы, как «Хартум» и «Пятьдесят пять дней в Пекине», в старом кинотеатре, расположенном в самом центре Гамильтон-гровз. Эти фильмы не только позволяли ознакомить слушателей с проблемами расизма, империализма и постколониальной теории, но и длились достаточно долго, так что профессор Стивенс мог проспать в темноте два, а то и три часа кряду. Уверяли, что он не видел до конца ни одного фильма, но как-то вбирал их порами, особенно «Лоуренса Аравийского». Если, как сейчас Нельсон, внезапно его разбудить, можно было услышать в ответ проникновенные раскаты Питера О'Тула.

— М-м, вы не выходите? — спросил Нельсон. Вглядываясь вдаль, словно оттуда вот-вот появится

турецкий поезд, и соединив ладони перед грудью, профессор Стивенс выплыл из лифта; пиджак развевался у него за спиной, как бурнус бедуина.

— Больно? — спросил Стивен Майкл Стивенс, остановившись и кивая на замотанный палец.

— Д-да, — промямлил Нельсон.

— Весь фокус, Уильям Поттер, в том, чтобы не замечать боли, — изрек Стивенс, удаляясь.

Нельсон заспешил следом. Палец горел. По счастью, профессорская была сразу у лифта, что избавляло Нельсона от мучительного марш-броска через враждебный восьмой этаж. За спиной у Стивена Майкла Стивенса он робко вступил в комнату. Стивенс направился прямиком к высоким блестящим цилиндрам с чаем и кофе, а Нельсон шмыгнул в уголок, надеясь проскочить незамеченным. Недавно факультет раскошелился на ремонт, и теперь профессорская смотрелась образцовой преподавательской гостиной: старинные библиотечные столы, лампы под зелеными абажурами, мягкие кожаные диваны. Сейчас, когда она больше не походила на приемный покой травмпункта, народ повалил валом, так что пришлось запретить вход аспирантам; Нельсон даже не знал, пускают ли еще внештатников. Старшие преподаватели, невзирая на разницу убеждений, строго оберегали святость этого места; в том, что касается привилегий, даже марксисты и подстмодернисты легко находят общий язык.

Нельсон приткнулся под торшером, откуда мог видеть остальных. На диванах по бокам от кофейного стола расположились две пары. На правом — ведущие факультетские литераторы. Тимоти Куган, плечистый, в дорогом, хотя и жеваном пиджаке, сидел, расставив ноги и уронив голову на руки. Пятидесятилетний американский поэт, он косил под дикого кельтского барда: говорил с ирландским акцентом и о себе отзывался в третьем лице. Красиво всклокоченная седая грива, прищуренные глаза и красная скуластая рожа придавали ему сходство с потрепанным жизнью леприконом. Поговаривали, что он спит со своими студентками. Многие дамы из числа профессуры считали, что его давно пора выставить вон, но публиковался он по-прежнему хорошо, да и с творческих работников спрос меньше, так что пока шалости сходили Кугану с рук. Сегодня, в четверть десятого, от него уже несло потом и виски.

Куган толстыми пальцами помассировал виски.

— Иисус, Мария и Езеф! — простонал он. — Какой сегодня день?

— Утро понедельника, дорогой, — отвечала его спутница, статная седовласая дама. Фамилии ее Нельсон не помнил и про себя называл ее просто Канадская Писательница. Считалось, что она как Маргарет Атвуд[44], только лучше, и все прочили ей престижную литературную премию. Высокая и величаво-женственная, дама излучала чувство ответственности и сурового материнского сострадания. Когда она проплывала по коридорам Харбор-холла, милостиво отвечая на приветствия коллег и студентов, казалось, сама Афина Паллада идет среди смертных.

— Когда ты последний раз был дома, Тимоти? — спросила Канадская Писательница.

Куган поднял налитые кровью глаза и вздохнул так, что Нельсона в противоположном конце комнаты обдало перегаром. Поэт начал загибать пальцы.

— Не знаю, — испуганно проговорил он. — Какой, ты сказала, сегодня день?

Напротив них развалились Марко Кралевич[45], ведущий факультетский теоретик, и его подруга Лотарингия Эльзас. Они прижимались друг к другу, как влюбленные старшеклассники. Кралевич — низкорослый кряжистый серб с черной бородой и сросшимися бровями, весь, включая лицо, покрытый атавистической шерстью — называл себя интеллектуальным самураем, Тосиро Мифунэ культурологии. Специальностью его было все и ничто. Когда-то он преподавал в Белградском университете, потом бежал от Слободана Милошевича, которого по неведомой причине именовал своим злым близнецом. Славу ему принесла серия заумных эссе, в которых затрагивались самые разные темы: от непреодолимости разрыва между бытием и сознанием до запаха кончиков пальцев, когда пострижешь ногти. Вкупе с импозантной внешностью это сделало его звездой международных конференций, что, в свою очередь, привело на постоянную должность в Мидвест. Здесь Кралевич играл в прятки со своими аспирантами (до студентов он не опускался) и читал лекции о чем взбредет в голову. Он наотрез отказался писать программу или вести занятия в отведенной аудитории; обычно он требовал освободить ему помещение, в котором уже шла лекция, потому что его привлекло сочетание света и тени. Отказа не было. Когда Кралевича удавалось отыскать, аспиранты ловили каждое его слово. Присутственных часов он не соблюдал из принципа.

Одевался Кралевич, как и писал, — цитатно. Сегодня он выфрантился: ботинки на высоких каблуках — наследники эры диско, обтягивающие штаны, на шерстистой груди — незастегнутая гавайка с красными и зелеными попугаями, а сверху — новехонькая кожаная куртка из загребского «Хард Рок Кафе». Теоретик громко чавкал жареной сарделькой.

Лотарингия Эльзас сидела, поджав под себя ноги в длинной юбке, пощипывала булочку и нежно прижималась к Марко Кралевичу. Это была длинная мосластая уроженка Северной Европы, с соломенными волосами, длинным подбородком, красными костяшками пальцев и в толстенных очках. Голос у нее в одном предложении переходил с фальцета на бас. Нельсон слышал, как на семинаре она, отчаянно грассируя, говорила о «твансгвессивном выбвосе квитической теовии», в котором следовало искать «благородное насилие». Главный ее труд назывался «Das Ding an Sich[46]: культурология культурологии», а теперешняя работа должна была стать, по ее собственному выражению, «коллажем из Деввида, Бодвиява и Квистевой»[47].

Тем не менее Лотарингия Эльзас была всего лишь лектором-почасовиком, и постоянная должность ей не светила. Кралевич не скрывал, что хотел бы закрепить подругу на факультете. Злые языки поговаривали, что двух теоретиков свела корысть: Лотарингия уже получила американское гражданство, и брак с ней принес бы сербу зеленую карточку, но за это он должен выбить ей бессрочный контракт. Впрочем, Нельсон предпочитал думать, что это любовь. Во всяком случае, Лотарингия Эльзас не скрывала своего обожания. «Мой Мавко, — восклицала она, — может гововить о теовии восемь часов квяду!»

Нельсон притулился за торшером, палец ритмично подергивало. Стивен Майкл Стивенс, спиной к собравшимся, наливал себе в кофе сливки. Куган снова закрыл лицо руками; Канадская Писательница массировала ему плечи. Профессор Эльзас теснее прижалась к профессору Кралевичу, а тот пальцем запихивал себе в рот последний кусок сардельки.

Нельсон набрал в грудь воздуха, вышел из-за торшера и, мужественно выставив подбородок, пошел к кофейному столику. Стивен Майкл Стивенс повернулся и зевнул, держа чашку подальше от дорогого пиджака. В тот же миг Куган застонал и тяжело оторвался от дивана, а Кралевич рывком утвердился на высоких каблуках. Стивенс проворно отскочил. Поэт и теоретик одновременно потянулись к последней пустой чашке.

Нельсон замер. Женщины смотрели с противоположных диванов. Чашка взмыла в воздух, поддетая Кутаном за ручку, Кралевичем за край. Куган побагровел, Кралевич оскалил зубы. Это было не только противостояние поэта и критика, литературы и теории — это была смертельная схватка ирландца и серба, самых отчаянных задир, выпивох, горлопанов и бунтарей на земле.

— Ужли ты не дашь человеку испить с утреца кофею? — прорычал Куган.

— Здесь нет никакого «кофею», — ухмыльнулся Кралевич. — Есть металлический сосуд. С чем? Нам это неведомо.

Чашка задрожала в воздухе.

— Ну, мальчики! — вмешалась Канадская Писательница.

Лотарингия Эльзас вжалась в диван, улыбкой подзадоривая Кралевича. Нельсон поспешно отступил за торшер. Стивенс исчез.

— Ах ты… — процедил сквозь зубы Куган.

— Ах ты… — прорычал Кралевич.

Дзынь! Ручка оторвалась, чашка запрыгала по ковру и закатилась под стол.

Из противников как будто выпустили пар. Канадская Писательница величаво поднялась, взяла Кутана за плечи и силой развернула прочь от Кралевича.

— Тебе сейчас лучше выпить крепкого горячего чая, — сказала она.

— Ну его к лешему, — хорохорился Куган, однако позволил вывести себя из комнаты. Через минуту вышли и теоретики. Эльзас, возвышаясь на голову, поцеловала Кралевича в темечко. Нельсон бросился к столу и подставил кружку, однако напрасно он крутил крантик: Стивенс слил себе последний кофе.

Нельсон ретировался на третий этаж и еще успел собрать материалы для десятичасового занятия. Боль в пальце мешала сосредоточиться, но он крепился, обещая себе на перемене холодную кока-колу. Как всегда, наглая молодая преподавательница, проводившая первое утреннее занятие, не уложилась вовремя и заставила Нельсона с группой ждать в коридоре. Вслед за праматерями Розанной, Шер и Мадонной Джилиан отринула патриархатную фамилию. Аспирантка Виктории Викторинис, она в своей диссертации развивала теорию клиторальной гегемонии применительно к Баффи — Истребительнице Вампиров. Выглядела Джилиан достаточно устрашающе: с накачанной мускулатурой и армейским бобриком, обесцвеченным до неестественной белизны, маленьким золотым колечком в нижней губе и двумя непарными серьгами — одной в форме зеркала Венеры, другой — в виде перевернутого распятия. Майка, джинсовая мини-юбка, драные чулки в сетку и ботинки «Доктор Мартин» на стальной подошве довершали образ Нежной Ирмы в исполнении Арнольда Шварценеггера.

Сегодня Джилиан все никак не отпускала на перемену двух сонных первокурсников, белого и чернокожего. Она объясняла им понятие «различия» с помощью диаграммы. На доске было обведено в кружок слово «патриархи», а вокруг начерчен другой круг, больше, с надписью «другие».

— Ты, — говорила она, указывая мелом на белого студента, — полностью принадлежишь к этому дискурсу. — Она постучала мелом по малому кругу. — А ты, — обратилась она к черному, проводя линию между двумя окружностями, — размазан между двумя дискурсами в силу свой расы и фалличности.

Студенты переглянулись и закусили губы. Нельсон пошел в аудиторию, выразительно поглядывая на часы. Джилиан сверкнула глазами. Нельсон поднял брови. За семестр они довели этот обмен взглядами до ритуальной отточенности брачного танца. Он происходил между ними в десять утра каждый понедельник, среду и пятницу.

Глядя на часы, Нельсон как бы говорил: «У меня занятие».

Огненный взгляд Джилиан отвечал: «Я еще не закончила. То, что вы белый самец, еще не дает вам права врываться в аудиторию».

Поднятые брови Нельсона означали: «Ценю ваше рвение, как ни мало, на мой взгляд, подходит избранная вами тема к вводному курсу литературы. Тем не менее мне нужна аудитория».

Наконец Джилиан обвела оба круга еще одним, захватив почти всю доску, написала большими печатными буквами НЕ СТИРАТЬ, схватила свои бумажки и, подвинув Нельсона плечом, вышла в коридор. Нельсон посторонился, пропуская своих студентов. Ученики Джилиан побрели прочь.

— Что такое «фалличность»? — спросил черный.

— Это она про член, — отвечал белый.

— Блин, — шепнул черный.

— Она к тебе неровно дышит, — сказал белый, по-гангстерски прищелкивая пальцами.

— Дурак, — отвечал черный, заворачивая за угол.

Нельсон вошел в аудиторию. На второе занятие студентов пришло побольше, в том числе двое из тех, кто должен был рассказывать о пережитом моменте озарения. Трепетная девушка по имени Мелани озаглавила свой рассказ «Кровь на дороге». Со слезами на глазах она лепетала про раздавленного енотика — случай, совершенно перевернувший ее восприятие реальности. Нельсон, сидевший у несчастной за спиной, строго смотрел на студентов, чтобы не прыскали слишком громко. Он свернул обсуждение и отправил Мелани домой успокаивать нервы. Разбитная общежитская девица объявила, что пережила момент озарения в десятом классе, когда, вернувшись домой, застукала своего бойфренда в постели с мамочкой. Нельсон не был уверен, что рассказ отвечает заданной теме, но по крайней мере группа проснулась, только усилиями преподавателя обсуждение не перешло ток-шоу Джерри Спрингера[48]. Палец болел нестерпимо, Нельсон весь вспотел. Студенты незаметно посмеивались, думая, что его бросило в жар от обсуждаемой темы.

Ледяная кока-кола превратилась в единственную цель жизни. Сжимая бумаги здоровой рукой, он попытался запихнуть правую в карман, чтобы средним и указательным пальцами вытащить мелочь. Повязка не пролезала, потому он сунул бумаги под мышку правой руки и попытался залезть в карман левой.

— Вам помочь, профессор?

Нельсон поднял глаза и увидел девицу, у которой мать увела бойфренда.

— Давайте я помогу вам достать деньги! — Девица участливо шагнула вперед.

Нельсон вырвал руку из кармана, едва не уронил бумаги, краснея, отпрянул назад и налетел на кучку студентов.

— Все в порядке! Мне надо… мне правда пора… Я порезался, когда брился! — судорожно выкрикнул он, увлекаемый студенческим потоком.

В кабинете Нельсон бросил бумаги на стол, запер дверь и опустил жалюзи. Его трясло, как наркомана во время ломки, все мысли были только о кока-коле. Он скинул ботинки, не развязывая шнурков, расстегнул ремень, молнию и сбросил брюки. Разумеется, в тот самый миг, когда он, подняв их с полу, вынимал из кармана деньги, в двери щелкнул ключ, и Нельсон выронил мелочь. Он поднял глаза и увидел свою соседку по комнате, Биту — та с открытым ртом смотрела, как Нельсон стоит посреди кабинета в рубашке, носках и тpycax. Монеты со звоном катились по линолеуму. Нельсон прижал брюки к животу.

— Вита! — завопил он. — Не входите!

Она пулей вылетела в коридор и захлопнула дверь. Нельсон видел ее сквозь матовое стекло. Он расстелил штаны на полу и кое-как натянул их одной рукой.

— Можно заходить! — крикнул он наконец, запихивая рубашку под ремень. — Я оделся!

Вита приоткрыла дверь и в щелку опасливо оглядела Нельсона, опущенные жалюзи и мелочь на полу. Нельсон пробормотал что-то про холодную колу, автомат и таблетки, потом рухнул в кресло и показал бинты.

— Вита! — выговорил он, чуть не плача. — У меня только одна рука!

Вита вошла и закрыла дверь. Это была маленькая полноватая застенчивая особа, одевавшаяся как можно более скромно и незаметно. Она носила бесформенные брюки, обвислые свитера и туфли без каблука, все исключительно в серо-коричневой гамме. Темно-русая челка и очки в черепаховой оправе сливались в маску; получалась Жанна д'Арк инкогнито. Часто, заходя в кабинет, Нельсон видел, как она сидит, обхватив руками макушку, как будто хочет, чтобы волосы лежали еще глаже.

— Что случилось? — Вита замерла у двери, прижимая к себе сумочку.

Из друзей на факультете у Нельсона осталась одна Вита Деонне. Она периодически выплескивала на него свои профессиональные переживания и частенько заходила к ним с Бриджит домой. Судя по всему, у нее тоже не было на факультете других друзей.

Нельсон решительно не понимал Виту. Из его знакомых ее больше всех захватили проблемы тендера, и при этом он еще не встречал столь несексуальной особы.

С одной стороны, в работе она была просто одержима всем, что связано с полом. Она писала про операции по уменьшению и увеличению груди, удлинению члена, лицевых подтяжках, исправлению носа, эпиляции и липосакции. Она с медицинским бесстрастием живописала случаи обрезания, кастрации, клитерэктомии, гистерэктомии и мастэктомии; приводила леденящие душу подробности татуировок, художественного шрамирования, пирсинга бровей, губ, пупка, сосков, языка, клитора и пениса. А когда она не перечисляла различные ритуальные и медицинские формы надругательства над человеческим телом, то в немыслимых деталях описывала половые извращения, о которых Нельсон постеснялся бы рассказывать жене: садомазохизм и скотоложство, промискуитет, копро— и некрофилия. О некоторых он никогда не слышал, некоторые не мог вообразить. Совокупление с домашними и сельскохозяйственными животными, растениями и набивными игрушками, секс в самолетах, вездеходах и подводных лодках, публичный секс, сатанинский секс, тантрический секс; семяизвержение в ботинки, парики, нижнее белье, мелкую кухонную утварь и ручной электрический инструмент; соитие с курами — живыми и мертвыми, ощипанными и неощипанными, консервированными и замороженными.

С другой стороны, Вита фанатично прятала свой пол, разве что чадры не носила, и краснела, как девочка, когда Нельсон и Бриджит робко спрашивали, были ли у нее увлечения. Когда Вита приходила к ним в гости и смотрела с малышками видео, даже самый невинный намек на чувственность вгонял ее в краску. Когда Леди и Бродяга ели макаронину с двух концов, она под любым предлогом выбегала из комнаты.

— Я принесу девочкам еще сока! — кричала она из кухни.

Единственной сплетней, которую Нельсон слышал о Вите, была история про теоретический семинар. Якобы Вита порывисто и неумело поцеловала аспирантку Вирджинию Даннинг. Поцелуй не был обоюдным, а Вита немедленно покинула семинар; вскоре после того Даннинг защитилась и уехала в Техас. Нельсон никогда не слышал, чтобы Вита о ней вспоминала. Из мужчин она при Нельсоне упоминала только своего брата Роберта в городе Орландо, и то один раз. Когда Биту посадили с Нельсоном, она поставила на стол фотографию ладного улыбающегося юноши в футболке и шортах. Прическа, ухоженные усы и бородка навели Нельсона на мысль, что юноша голубой. Он спросил Биту, не ее ли это близнец, и первый раз получил в лицо полную порцию паранойи.

— Почему вы так подумали? — вскричала она, сразу подобравшись. — Я кажусь вам мужеподобной?

— Что вы! — запротестовал Нельсон. — Просто семейное сходство.

— Это Робин Брейвтайп, — сказала Вита, хватая фотографию со стола. — Мой брат.

Нельсон не успел даже спросить, почему у них разные фамилии. Она была замужем? У них с братом разные отцы?

— Я ничуть на него не похожа, — объявила Вита, задвигая снимок в ящик стола. На следующий день на ее столе красовалась фотография Оскара Уайльда в костюме Саломеи. Больше Нельсон ее о брате не спрашивал.

У них с Витой сложились неплохие отношения. Нельсон объяснял это себе так: брат, единственный мужчина, с которым ей легко, вот Вита и выбрала в друзья добропорядочного отца семейства, на которого проецирует братские отношения. Он боялся, что теперешнее происшествие разрушит их дружбу.

— Со мной приключился несчастный случай. — И Нельсон описал пятничное происшествие, пояснив, что лишился работы, жилья и страховки. Вита заметно успокоилась. К концу разговора она положила сумку на стол и, целомудренно сведя колени, развернулась на стуле к собеседнику.

— Почему вы мне не позвонили? Это же лишняя нагрузка на Бриджит.

Нельсон подавил вздох. Иногда ему казалось, что Вита дружит с ним только ради семьи. Эту ее сторону знал на факультете он один: Вита, веселая, раскрасневшаяся, каталась по ковру с его дочерьми, заливаясь девичьим смехом. Он был благодарен, что она по-прежнему не стыдится его общества.

— Болит?

— Немного. Мне нужно кока-колы, чтобы запить лекарство.

Вита тут же засуетилась, как наседка, собрала с пола мелочь и повела Нельсона к автомату. Ход»

был пуст, и они сели на скамейку. Вита держала банку с колой, пока Нельсон доставал свои полтаблетки и отправлял их в рот.

— И что вы будете делать?

— Не знаю. — Он блаженно вытер рот тыльной стороной ладони. — Вакансии сейчас…

— Сходите к администратору, — перебила Вита. — Может, вам разрешат остаться до конца года.

Чужие профессиональные перспективы Виту не волновали; при этом Нельсон обязан был часами выслушивать ее бред. Хриплым заговорщицким шепотом Вита с дотошностью кабаллиста выискивала тайные знаки в любой фразе, брошенной ей кем-то из профессуры.

— Сегодня утром я ехала в лифте с Вейссманом, — говорила она, — и он сказал: «Ну и слякоть». — Вита в упор смотрела на Нельсона через толстенные окуляры. — Что, по-вашему, это может значить?

— Ну, — отвечал Нельсон, — на улице льет со вчерашнего вечера.

— Да, но он сказал не так, — шептала Вита. — Он сказал: «Ну и слякоть». — И она смотрела через очки, будто подозревала, что Нельсон знает код, однако не хочет ей открывать.

Сейчас она внезапно выпрямилась, словно по стойке «смирно». Нельсон поднял глаза и увидел, что из лифта боевым клином выходит высшее руководство. Впереди вышагивал декан Акулло, низкорослый, загорелый, осанистый, в костюме от Армани, шелковой рубашке и пестром галстуке. Его кожаные итальянские ботинки резко выстукивали по линолеуму, кашемировый пиджак свободно ниспадал с плеч. Несмотря на короткие ноги, он умел создать впечатление широкой, уверенной походки. За ним семенил замдекана, «мой consigliere[49]», как любил называть его Акулло, — пучеглазый Лайонел Гроссмауль. Гроссмауль нес охапку бумаг и на ходу что-то шептал декану из-за спины.

Слева от Акулло, чуть отступя, плыла бледная и тонкогубая Виктория Викторинис, в круглых черных очках, несмотря на пасмурный день. Ее сопровождала Джилиан, та самая аспирантка, с которой Нельсон цапался из-за аудитории: она возвышалась над профессором Викторинис, всем своим видом показывая, что не смеет быть выше руководительницы. Справа от декана, не отставая, пыхтел Мортон Вейссман; деланная улыбка не могла скрыть мешков под глазами, и он то и дело наступал на отвороты брюк. За ним, как приклеенные, тащились три неотличимых блондина — аспиранты Вик, Боб и Дан, которых сокурсники звали «Пропащие Мальчишки»[50]. Они, стараясь не мозолить глаза начальству, гуськом тянулись за Вейссманом.

Трое профессоров со свитой направлялись на неофициальную сходку в «Пандемониум», где Большая Тройка могла обсудить факультетские дела, не обременяя себя повесткой дня и протоколом. От процессии веяло напряжением: все знали, что светила терпеть друг друга не могут. Нельсону показалось, что утлая скамейка закачалась на волне от проходящей мимо армады. Вита вцепилась руками в край, словно боялась вывалиться за борт. Она испуганно улыбалась, силясь решить, что лучше: поймать или не поймать начальственный взгляд. Нельсон уже не ждал,

что его заметят.

Когда величественное трио проходило мимо, Нельсона полоснула такая боль, будто кто-то с силой дернул за пришитый палец. Он громко застонал и затряс рукой.

Вита яростно взглянула на него, боясь, что он стоном выдал их присутствие. Декан Акулло замер на полушаге и обернулся; Лайонел Гроссмауль замер на цыпочках, чтобы не налететь на него сзади. Профессор Викторинис остановилась, и Джилиан застыла у нее за спиной на носках своих армейских ботинок. Вейссман поднял руку, как предводитель кавалерии. Пропащие Мальчишки налетели один на другого. Они проследили взгляд Вейссмана и, вероятно, страшась судьбы «нашего брата», разом отвели глаза. До Нельсона донесся их шепот.

— Ох, — сказал Вик.

— Глянь, — сказал Боб.

— Это он, — сказал Дан.

Глаза профессора Викторинис скрывали очки, а вот Вейссман смотрел прямо на Нельсона. Он открыл рот, чтобы заговорить, но тут же снова закрыл. Декан, продолжая глядеть на Нельсона, чуть заметно наклонил голову в сторону Гроссмауля. «Гумбольдт Нельсон, — шепнул тот. — Лектор».

Акулло широко улыбнулся и поднял голову.

— Гумбольдт, — сказал он громко. — Что у вас за херня с рукой?

Антони Акулло был сыном портового грузчика из Нью-Джерси и гордился этим. Другие ученые с такими же корнями давно вытравили акцент, но Акулло так холил и лелеял свой, что теперь его выговор звучал несколько театрально.

Нельсон сам удивился своей реакции. Палец горел, на лбу от боли выступил пот, однако в сознании внезапно наступила полная ясность. Робкая шутка, которую он выдумал утром, даже не пришла в голову.

— Дурацкая случайность. Мне отсекли палец на площади.

Акулло сморгнул. Выпученные глаза Лайонела не шевельнулись. Вейссман поморщился. Джилиан взглянула на Нельсона так, будто он пытался выставить ее из аудитории, а профессор Викторинис отвернулась. Вита нервно фыркнула. Пропащие Мальчишки зашептались.

— Это могло случиться с тобой, — сказал Дан.

— Типун тебе на язык, — сказал Вик.

— Постучи по деревяшке, — сказал Боб. Вейссман прочистил горло.

— Боже мой, Нельсон! Как вы?

Из его уст это прозвучало по меньшей мере странно. Нельсон снова подивился собственной смелости. Он перевел взгляд на профессора Викторинис, которая выставила его на улицу всего три дня назад, однако за черными очками было не понять, куда она смотрит. Нельсон внезапно сообразил: он такая мелкая сошка, что былой покровитель, вероятно, просто не слышал об его увольнении.

— Палец пришили. — Нельсон стиснул зубы. Боль мучила нестерпимо, но сознание оставалось ясным. — Говорят, будет, как новенький. — Он поднял глаза. — Даже лучше.

Акулло спокойно встретил его взгляд. По временам у декана и впрямь становились пустые, наглые глаза дворового хулигана. Внезапно он резко хохотнул и повернулся, чтобы его слышали спутники.

— К суду козлов, — сказал он.

— Простите? — не понял Вейссман.

— Пусть подаст в суд на ректорат. То-то эти козлы попрыгают. — Плечи у Акулло затряслись. — А? Я прав?

Вейссман натянуто улыбнулся: он находил Акулло невыносимо вульгарным. Губы профессора Викторинис не шевельнулись. Только пучеглазый Лайонел фыркнул.

— Пусть козлы попрыгают, — прогнусавил Лайонел. Он всегда говорил так, будто одновременно пытался что-то проглотить.

— Ага, — сказал Акулло. — Прищемить им яйца.

Он развернулся и пошел прочь, остальные за ним. Пропащие Мальчишки брызнули подальше от Нельсона. Только Вейссман удостоил его прощального кивка.

Когда все прошли, Вита обмякла и с шумом выдохнула.

— Что он хотел сказать? — Она крепко стиснула локти, провожая взглядом удаляющуюся процессию. — «Прищемить им яйца». Что, по-вашему, это значит?

Палец болел по-прежнему, но мозги больше не ворочались. Нельсон согнулся пополам, сжимая запястье.

— Черт, — пробормотал он, — там же нечему болеть.

— Нельсон? — Чуть ли не впервые за все время знакомства Вита положила руку ему на плечо.

— Нервы перерезаны. — Нельсон выпрямился, бледный и мокрый. — Я не должен вообще ничего чувствовать.

— Вы ужасно выглядите. Идите домой.

— Не могу. — Нельсон с трудом встал. — У меня консультации во второй половине дня и семинар в три.

Он зашатался. Вита подхватила его под локоть. Она оказалась неожиданно сильной.

— Отмените консультации, а семинар я за вас проведу… Что на вас нашло? Почему вы так говорили с Антони? Вы смотрели ему прямо в глаза.

Нельсон рассмеялся, превозмогая боль.

— А что он со мной сделает? Уволит?

Вита застыла и, продолжая сжимать его локоть, подняла глаза. Нельсон очень редко иронизировал. Он сам почувствовал, что краснеет.

— Неужели я это сказал? — спросил он.

Вита отвела глаза и вызвала лифт.

Дома Нельсон принял сразу две таблетки обезболивающего и проспал все обеденное время. Бриджит не позволяла девочкам подходить к кровати. Разбудила Нельсона Абигайл, замолотив ему ребром ладошки по лбу.

— Жив, папочка? — кричала она. — Ты живой? Нельсон заморгал. Отвечать не было сил.

Он помог выкупать девочек и почитал им сказку, потом уткнулся жене в колени и зарыдал — тихо, чтобы не разбудить малышек.

— Ты слишком много работаешь, — прошептала Бриджит.

— Нет, — всхлипнул Нельсон. — Я слишком мало работаю.

Это был их давнишний спор. Легко отказавшись от балетной карьеры, Бриджит считала, что и Нельсону нечего упираться. Неужто он рассчитывал закрепиться в приличном университете, спрашивала она, с дипломом-то бывшего сельскохозяйственного колледжа?

— Вита права. — Она погладила мужа по волосам. — Сходи к администратору, попроси, чтобы нам разрешили остаться до конца учебного года. — Она помолчала. — Если не хочешь, я схожу.

Нельсон сел и вытер глаза. Как все прогрессивные люди, он был, разумеется, феминистом, однако воспитание не позволяло ему сваливать на жену неприятное дело. Ее заботливость ранила. Он сам виноват, ему и расхлебывать.

— Нет, я пойду, — сказал он и снова заплакал.

Через неделю после несчастного случая доктор Дай снял повязку. Рука у Нельсона была белая и сморщенная после недели в бинтах, а пришитый палец — красный и теплый.

— Только посмотрите. — Доктор перевернул его руку ладонью вверх. — Никогда не видел, чтобы заживало так быстро.

— Это ненормально? — спросил Нельсон.

Доктор Дай пожал плечами.

— Что-нибудь чувствуете?

Нельсон даже Бриджит не говорил, что палец время от времени болит. Это была его боль и ничья больше. Сейчас он испугался, что доктор пропишет еще более дорогостоящее лечение.

— Да нет. Так, иногда покалывает, но это, наверное, мое воображение.

— Нервов там не осталось. — Доктор сильно ущипнул палец. — Чувствуете?

— Нет, — честно ответил Нельсон.

— Отлично, — сказал доктор Дай. — Значит, снимаем швы.

В тот вечер впервые за много месяцев Бриджит повела Нельсона в кино. Он переживал, что для них это слишком дорого, но жена ничего не хотела слышать. Она выбрала фильм, зная, что Нельсону понравится: постмодернистский вестерн, пародийный римейк «Шина»[51]. В пятницу вечером кинотеатр был полон, однако в зале, где показывали вестерн, кроме них, сидела только пожилая супружеская чета. Мужчина, рыхлый, с зачесанными на лысину редкими волосами, продолжал говорить с женой даже после того, как прошли титры. Бриджит сердито поглядела в их сторону.

— В Азии, — шепнул Нельсон, — принято обсуждать фильм по ходу действия — это как бы зрительское участие.

— Отлично, — буркнула Бриджит. — Вот и смотрели бы его в Сингапуре. А сейчас пусть помолчат.

Нельсон встал и пошел между темными рядами к бледно мерцающей лысине. Палец, освобожденный от бинтов, снова горел. Нельсон протиснулся между креслами к разговорчивому зрителю. Тот глянул через плечо, нагнулся поближе к спутнице и понизил голос до хриплого шепота. Палец жгло. Нельсон тронул мужчину за плечо. Пришитый палец коснулся липкой шеи.

— Пожалуйста, не разговаривайте, пока идет фильм, — сказал Нельсон, и боль прошла. Наступило блаженное успокоение, как будто он сунул палец под ледяную струю.

Мужчина напрягся и начал привставать. Не снимая руки с его плеча, Нельсон сказал:

— Сидите, пожалуйста. Я просто буду очень признателен, если вы помолчите.

Женщина шевельнулась, и Нельсон коснулся ее спины.

— Сидите, сидите, — сказал он. — Простите за беспокойство.

Нельсон вернулся на свое место. Вообще-то он предпочитал простодушные вестерны сороковых — пятидесятых годов, без новомодных иронических наворотов. А тут создатели от души поглумились над жанром. Поначалу герой действительно защищал поселенцев от богатого злодея-соседа, по одному отстреливая его приспешников. Закончилось это грандиозной перестрелкой, в которой герой уложил негодяя, однако после этого сам занял его место, став фактическим диктатором маленькой долины. Впрочем, Нельсон решил, что не даст испортить себе свободный вечер, и старался получать от зрелища простое детское удовольствие: немногословные мужчины, лошади, открытые пейзажи и яростные всплески насилия.

В зале зажегся свет. Нельсон заметил, что пожилые супруги тревожно на него оглядываются. Муж держался за горло и сипел. Нельсон торопливо подошел.

— Вам плохо? — спросил он.

Женщина с расширенными от ужаса глазами обняла мужа, словно пытаясь защитить. Мужчина потер горло и задвигал губами, но наружу вырвался только сдавленный хрип.

— Что вы с ним сделали? — прошипела женщина.

У Нельсона снова заныл палец. Он схватил мужчину за плечо.

— Вы можете дышать? Скажите что-нибудь, если можете.

Мужчина издал вопль, и снова словно холодная волна пробежала у Нельсона по пальцу. Он отдернул руку.

— Матерь Божия, — выговорил мужчина. — Чего вам от нас надо?

Нельсон отступил на шаг.

— Н-ничего, — выговорил он.

— Можно нам идти? — дрожащим голосом спросила женщина.

— Идти? — удивился Нельсон. — Конечно. Фильм кончился. Я просто…

Мужчина и женщина вскочили, цепляясь друг за друга, и тут же замерли. Нельсон загораживал им проход.

— Простите. — Он попятился, но они уже перелезли через кресла на соседний ряд и побежали к выходу.

— Что там такое? — спросила Бриджит, когда Нельсон вернулся к ней.

— Понятия не имею, — отвечал Нельсон, но палец его горел ледяным огнем.