"Живу тобой одной" - читать интересную книгу автора (Блэйк Стефани)Часть третья ОБМАН И ЗЛОБАУолтер Кэмпбелл поправил очки на носу, раскурил трубку, удостоверился, что бутылка с яблочным бренди стоит под рукой, уперся локтями в кухонный стол. Написать письмо составляло для него немалый труд. Каждый раз ему приходилось мобилизовывать для этого все силы. Все равно что для посещения утренней церковной службы по воскресеньям. Он наморщил лоб, несколько минут смотрел на чистый лист бумаги, постучал пером авторучки о промокательный пресс, проверяя, не течет ли. Дочь Люси прислала ему эту ручку из Нью-Йорка, в подарок на прошлый день рождения. Уолт тяжело вздохнул и приступил к делу. Письмо Келли нашло Хэма Найта лишь через восемь месяцев. Все это время оно пролежало в Сан-Франциско, в отделении Национального профсоюза моряков торгового флота. Узнал он о письме по чистой случайности, встретившись в баре портового рыбного ресторанчика с приятелем, который работал в этом отделении. Если бы не эта встреча, он так и проследовал бы из Мехико в Клондайк, ничего не узнав, и вся история сложилась бы совсем по-другому. Впрочем, судьба – хороший охотник, и теми или иными путями письмо Келли все равно настигло бы Хэма. Двенадцатого августа 1941 года Хэм спустился по ступенькам пульмановского вагона, в который сел накануне вечером в Нью-Йорке. Руки и ноги затекли оттого, что он пытался спать, скрючившись на твердом сиденье. Хэм перебросил через плечо выцветший дорожный мешок, прошедший с ним через все моря, ухватился за металлические поручни. Вагон с резким толчком остановился, дребезжа изношенными частями. Хэм спрыгнул на землю и обомлел. Прошло одиннадцать лет и девять месяцев с тех пор, как его нога в последний раз коснулась земли Найтсвилла. Начальник станции Гектор Джонс поседел, похудел и как будто уменьшился в размерах. Когда-то он расхаживал, словно барабанщик, в форменной фуражке и синей форменной тужурке с блестящими пуговицами. Сейчас он носил ту же фуражку, только козырек погнулся и ткань истерлась. Вытертые синие мешковатые джинсы и темно-синяя рабочая рубашка теперь заменяли форменную одежду. – Черт меня побери! – Он обнажил кривые потемневшие зубы в ухмылке, от которой Хэм непроизвольно содрогнулся. – Хэм! Долго же ты отсутствовал, парень! Он крепко сжал руку Хэма. Тот не ответил на пожатие и огляделся. Магазин Алвы выглядел в точности как раньше. На скамейке перед входом сидели старики, курили, сплетничали. Ручья, протекающего вдоль здания, Хэм не заметил, но услышал шум воды, струящейся по гальке. – Кажется, будто я уехал только вчера. Здесь ничего не изменилось. – Если бы ты отсутствовал еще десять лет, тоже ничего бы не изменилось. И через двадцать лет, и больше. В Найтсвилле остались только такие, как мы с Алвой. Старый Уолт умер, и наш час недалек. – Да будет тебе, Гек. Алве, наверное, за шестьдесят, но тебе-то не больше пятидесяти пяти? Начальник станции хлопнул себя по ляжке, хохотнул. – Мне еще только сорок девять! – Извини… – Не извиняйся. В Найтсвилле люди быстро стареют. «Земля храбрецов, родина свободных людей!» – передразнил он с юмором висельника. – Земля обреченных и пристанище мертвецов. Его улыбка говорила больше, чем слова. Улыбка смерти. Хэм пошел через мост. Будку с кассиром убрали. Примерно на середине моста какой-то мальчик удил рыбу куском проволоки. Хэм опустил мешок. Закурил сигарету. Мальчик, сощурившись, взглянул на него. – Оставьте докурить, мистер. Хэм усмехнулся. Мальчишке всего лет двенадцать. – А мать знает, что ты куришь? – Еще бы! Брат тоже курит, а он моложе меня. Хэм покачал головой, дал мальчишке сигарету. Протянул и коробок со спичками, но тот покачал головой. – Я ее приберегу на потом. Соседская девчонка мне даст, если я выкурю с ней вместе. Хэм вздохнул, поднял мешок и пошел дальше. Все увиденное, после того как он сошел с поезда, говорило об упадке, о деградации. Даже дети – жалкие и наглые попрошайки. Он пошел по петляющей дороге к Уитли. Колья металлической ограды давно надо покрасить, так же как и ворота. Хэм остановился, присмотрелся к бронзовым табличкам, вделанным в кирпичные столбы вдоль дороги. «Уитли – в память Тобиаса Уитли», – гласила одна. «Мейд-жорс – марка кирпича», – сообщалось на другой. Хэм подошел к дому. Свежевыкрашенный, он тем не менее носил отпечаток упадка: на крыше не хватало нескольких сланцевых плит, ступени крыльца нуждаются в починке. Он остановился у проема в живой изгороди, взглянул в сторону садовой тропинки и обрыва. Келли стояла на краю, глядя на реку. Он не удивился: почему-то не сомневался в том, что застанет ее дома. Он пошел вверх по тропинке, к обрыву. Уолт писал, что красота ее ничуть не поблекла. Это правда. Профиль – как камея на фоне атласно-голубого неба; золотые волосы струятся по ветру, так же как в тот день, когда они впервые приехали в Уитли в открытой прогулочной машине Карла Мейджорса. На ней был свободный свитер, клетчатая юбка из шотландки до колен, гольфы и полуботинки. Выглядит такой же юной, как те девушки, что толпились у касс кинотеатра «Парамаунт» в Нью-Йорке. Некоторые, он слышал, могли ждать целый день, чтобы увидеть представление очередного идола Америки – молодого изможденного итальянца с оспинами на лице. Казалось, он хватается за микрофон, чтобы не упасть. Хэм бесшумно ступал по траве, однако Келли почувствовала его присутствие. То же шестое чувство, которое подсказало ему, что он застанет ее именно здесь. Она обернулась. – Хэм. Приехал, наконец. Тон хозяйки, приветствующей запоздавшего гостя. Келли планировала эту встречу почти год, не теряя надежды на то, что он получит и прочтет ее письмо. И вернется в Найтсвилл. Хэм положил мешок на землю. – Я получил твое письмо только в апреле. Оно меня не сразу нагнало. Вернее, я его не сразу нагнал. – Не имеет значения. Главное, ты здесь. – Она положила руки ему на плечи, приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку. Он готовился к тяжелому противостоянию, но этого не произошло. Рана зарубцевалась, на ее месте образовался плотный, совершенно нечувствительный рубец. – Ты хорошо выглядишь, Келли. – Ты тоже, дорогой. – Она коснулась его щеки, загорелой, упругой от морского воздуха, солнца и ветра. Провела пальцами по седеющим волосам на висках. – Ты выглядишь старше. – Я и стал старше. – Ты выглядишь старше своих лет, но это хорошо. Мне нравится, как ты выглядишь. Как настоящий мужчина. – Она отступила назад, сложила руки на груди, одобрительно оглядела его. – Я приехал из-за твоего письма. Ты знаешь, я не склонен к размышлениям, но твое письмо вызвало какие-то процессы в моем сером веществе. – Он постучал себя пальцем по лбу. – Я задумался, да так, как давно не задумывался. А может быть, и вообще никогда. – Рада слышать, что ты смотришь на вещи так же, как и я. Келли не ожидала такой полной и безоговорочной капитуляции. Она предполагала увидеть его угрюмым, агрессивным, настороженным – в общем, быка на привязи с кольцом в носу. На губах его появилась ленивая, неопределенная улыбка. – А я рад, что ты рада. Келли нахмурила брови. Он над ней насмехается? Она сразу насторожилась. – Я прочел твое письмо, и меня осенило, будто молнией озарило. Я внезапно понял, что мне надо делать. Понял свою ответственность перед Найтсвиллом, перед людьми, живущими здесь. А главное – перед Натом. Это мои первостепенные, невыполненные обязанности, от которых не имеет права отворачиваться ни один порядочный человек. Он говорил именно то, что нужно. Ни к одному слову она не могла бы придраться. Но то, как он говорил… В каждом слове чувствовался подвох. Словесная дуэль явно оборачивалась не в ее пользу. Он просто-напросто играет с ней, как кошка с мышью. – Ты очень изменился, Хэм. Я имею в виду – не только внешне. Не могу определить, что именно в тебе переменилось. – Она помолчала, коснулась пальцами губ, закусила губу. – Как говорил принц датский, ни внешность его, ни внутренний мир нисколько не напоминают прежнего человека. Теперь, наконец, я поняла, что он имел в виду. С тобой произошло что-то очень значительное, не так ли? Его улыбка не имела отношения ни к ней, ни к настоящему моменту. – Я повидал мир. Все его четыре стороны. По морю, по железной дороге, верхом и пешком. У меня вот такие мозоли на заднице и на ногах. Да, в этом все дело. Я стал толстокожим. – Он снова постучал себя по голове. – И здесь тоже. Мысли мои теперь не так прозрачны, как когда-то. Я набрался опыта, извлек из него пользу. А опыт извлек пользу из меня. Его двусмысленные речи, тонко приправленные иронией, повергли Келли в растерянность. – Ты надо мной смеешься? – Как я могу смеяться над тобой! – Он изобразил обиду и отчаяние, сквозь которые, тем не менее, проглядывала озорная насмешка. – О чем ты говоришь, дорогая Келли? Ты меня вызвала, и вот я здесь. Все очень просто. Он раскинул руки жестом фокусника, демонстрирующего публике, что ни в рукавах, ни под полой пиджака он ничего не прячет. – Все очень просто, – эхом повторила она. Против этого нечего возразить. – Ты прямо с вокзала? – Я прошел взглянуть на дом. Там все разваливается. И дом, и ферма. – Нат и Уолт поддерживали ее как могли. Теперь Уолта нет, а Нат большую часть года отсутствует, учится в колледже. Я нанимаю людей из деревни, чтобы присматривали за поместьем. – Твои наемные работники, видно, так поглощены собственными бедами, что не могут думать ни о чем другом. – Они гордятся тем, что отрабатывают свое содержание. Для всех, кого я поддерживала в годы Депрессии, я нахожу какую-нибудь работу. Шитье, побелка и покраска, починка, заготовка дров. – Придуманная работа. Вроде тех благотворительных учреждений, где старики лениво машут вениками или стоят, облокотись на лопаты. Такая работа не приносит удовлетворения. Это как издевательство. Послушай… Я приведу здесь все в порядок. Починю и покрашу дом и амбар. Земля еще вполне годится для обработки, и я намерен ее возделать. На кладбище надо выкосить траву, вырвать сорняки. Сейчас там даже надгробия не разглядеть. Не волнуйся, я не стану выгонять людей. Они останутся, и будут работать под моим началом. Только теперь они будут выполнять настоящую мужскую работу. Этот новый, совершенно не похожий на Хэма Найта человек, поселившийся в его теле, произвел на Келли неотразимое впечатление. Нет, он не ошеломил ее. С ним, по всей видимости, тоже можно справиться. И она с ним справится. Он будет делать то, что нужно ей. Только с ним потребуются осторожность и осмотрительность, о которых она не заботилась с его предшественниками. В нем появилась какая-то загадочность, завораживавшая и возбуждавшая ее. Хэм снова будет жить в Найтсвилле… Хэм, она и Нат. Неужели это несбыточные фантазии – воображать себе, как они трое живут в большом белом доме одной семьей? И еще кое-что волновало и притягивало ее в этом новом Хэме. Его жизненная сила. Сама его близость рождала в ней такое желание, какого она уже давно не испытывала. Она вспомнила, как ждала Уэйна на пристани, перед тем как отправиться с ним на райский остров. Представила себе крепкое, мускулистое тело Хэма. Она откинула назад волосы. – Можешь переселяться, когда захочешь. В доме чисто. Белье убрано, чтобы не пылилось. Если хочешь, я могу хоть сейчас тебя туда отвезти. Наверное, нелегко снова возвращаться в родной дом, который годами стоял заколоченным. Здесь нужна женская рука. Он ответил вежливо, отстранений: – Сердечно благодарю, но мне это не нужно. Старый холостяк всегда все делает по-своему. Их взгляды скрестились в молчании. Каждый думал о своем. «Колдовство кончилось. Она больше не властна надо мной». «Он избавился от своей импотенции, я это чувствую. Теперь он мой». – Нат… он сейчас в колледже? Не могу поверить, что прошло столько времени. Малыш Нат уже в колледже… – По возрасту, он уже может идти на войну, – с горечью ответила Келли. Хэма как обухом по голове ударило. Он и сам записался добровольцем, но не ждал, что его призовут. Его зарегистрировали как моряка торгового флота, а эту категорию обычно на военную службу не призывали. Со временем, если он не вернется на море, категорию ему могут изменить. Но как сказал один сержант, с которым он разговорился в баре в Сан-Диего, в первую очередь берут молодых. Молодых… таких, как Нат. Его сын. – Он считает, что не стоит начинать новый семестр в Йеле, – продолжала Келли. – Некоторых его сверстников уже призвали. Говорят, король Франклин очень скоро втянет нас в войну, и она будет долгой. Мне иногда кажется, этот дурачок ждет не дождется, чтобы его призвали. – Если это так, почему он не записался добровольцем? – Замолчи! – Хэм вздрогнул от ее резкого окрика. – И он хочет это сделать. – Значит, у парня есть голова на плечах. В этом случае он сможет выбирать, где ему служить – в армии, во флоте – и по какой специальности. – Какая разница? Ведь, в конце концов, его пошлют на фронт. На смерть в чужой войне. Он не узнавал ее. Обреченность не может исходить от Келли, всегда неукротимой, неподдающейся, неуязвимой. Сейчас она похожа на одну из тысяч американских матерей, обеспокоенную судьбой своего сына. Как прозаично… – Во-первых, далеко не каждого солдата убивают. Большинство возвращаются живыми и невредимыми. Во-вторых, требуется целая армия чиновников, чтобы оформить всех желающих попасть на фронт. И зачем жить в ожидании несуществующей опасности? Мы пока не воюем. Возможно, и не будем воевать. – Я разговаривала с Уэйном Гаррисоном, одним из высших советников Рузвельта. Ты, может быть, слышал – Уэйна прочат в кандидаты на президентский пост в сорок четвертом году. – Если Рузвельт уступит ему место. – Не будь идиотом! Четвертый срок?! – Ты же сама говорила, что он создан из королевского материала. – Говорила… Так вот я консультировалась с Гаррисоном. Если Нат твердо решил поступать на военную службу, самое лучшее для него – получить назначение в Уэст-Пойнт. Там он прослужит четыре года в безопасности, даже если мы вступим в войну. Хэм мысленно поаплодировал ее изобретательности. Нат отбудет службу в военной академии, в прекрасном окружении, готовясь стать офицером и джентльменом. Ни пуль, ни окопов. Почти так же комфортно, как в Йеле. И от Уитли недалеко. – Это может оказаться не так просто, как ты думаешь. Я имею в виду – попасть в Уэст-Пойнт. Парни со всей страны стремятся получить назначение. Боюсь, политические интриги здесь не пройдут. – Чепуха! Уэйн все устроит. Он мне обещал. Главная проблема в том, чтобы убедить моего упрямого осла. Может быть, ты мне в этом поможешь, Хэм? – Посмотрим. Возможно, этот едва уловимый намек на уязвимость, замеченный им в Келли, – как сучок в сосновой доске, крепче ровного дерева вокруг. Его не распилить никакой пилой и не разрубить никаким топором. Она все еще обладает немалой властью, в этом нет сомнения. Держать в руках такого человека, как Гаррисон, доверенное лицо президентов и королей, – это чего-нибудь да стоит. Интересно, какие пружины она пустила в ход, чтобы манипулировать этим достопочтенным чиновником, государственным деятелем, будущим кандидатом в президенты? – Ладно, пошли в дом. Скажу Мод, чтобы приготовила еще один прибор для ужина. Она все еще служит у нас, единственная из всех. Джейн ушла, старый Сэм умер. – Дядя Уолт держал меня в курсе событий. Писал раза два или три в год. К тому времени, как я получал его письма, новости, наверное, уже устаревали, но не для меня. Мне очень жаль Карла, Уолта и Сэма. – Он пошел за ней по тропинке к дому. – А как Брюс и Крис? – Не очень хорошо. Обоих пришлось положить в больницу. У Брюса цирроз печени. Из них двоих ему больше повезло: доктора считают, ему осталось жить от силы год. А вот бедняжка Крис… Когда Брюса отправили в больницу, она окончательно лишилась рассудка. Они были… – Келли закусила губу, – очень близки в последние годы. Здоровье у нее прекрасное, она еще лет тридцать проживет. Находится в прекрасном месте, лучшем, какое можно купить за деньги. Но это смерть заживо. Она живет как трава. – Недешево, наверное, обходится содержать их обоих в клиниках. – Недешево… – Келли откинула прядь волос со лба. – Все доходы от имений Мейджорсов и Найтов сразу расходятся на различные выплаты. В прошлом году мне даже пришлось взять кое-что из основного капитала. Хэм достал сигарету. – Я уверен, что благотворительную программу, которую ты осуществляешь для всего Найтсвилла… Келли в раздражении перебила его. Как он вообще смеет… – Урезать помощь нашим людям в это трудное время?! Исключено. – Она искоса с подозрением взглянула на Хэма. – Ты ведь сказал, что приехал, чтобы выполнить свои обязанности по отношению к Найтсвиллу? Он смотрел ей прямо в глаза, не мигая. – Именно так. И я намерен выполнить свое обещание в точности. – Понятно. Келли чувствовала себя с ним не в своей тарелке, как ни с кем другим. Скрытный, недосягаемый, загадочный, незнакомый Хэм. Никак к нему не подберешься. – Письмо, которое ты послал юристам перед отъездом… – осторожно начала она. – Я ведь им так и не воспользовалась. Твоя доля отцовского наследства осталась нетронутой. Я лишь подтвердила свои полномочия принимать решения, касающиеся твоего имущества, в твое отсутствие. Хэм был поражен. Какой альтруизм со стороны Келли! Он ведь добровольно отказался от своей доли наследства. – Очень великодушно с твоей стороны, Келли. Я тебе, в самом деле, благодарен. Возможно ли, чтобы время изменило ее, как оно изменило его самого? Внезапно Хэм почувствовал страстное желание поверить в такую возможность и… встревожился. У живой изгороди Келли резко остановилась. Чуть согнулась, держась рукой за живот. На лице появилась мимолетная гримаса боли. – Ты плохо себя чувствуешь? Она поспешно выпрямилась, расправила плечи, двинулась вперед. – Нет, ничего. Женские проблемы. Все уже в порядке. – Мне не терпится увидеть Ната. Он сейчас дома? – Думаю, да. – Она коснулась его руки. – Хэм… Не жди, что он встретит тебя как долгожданного блудного сына. Ты уехал внезапно, дал ему понять, что скоро вернешься. Для него это явилось страшным ударом. А потом столько лет ни одного письма. Он страшно переживал. Так что не жди от него многого. – Я и не жду. Может быть, со временем я добьюсь, чтобы он понял, но давить на него не собираюсь. Она испытующе взглянула на него. – Тебе так важно, чтобы он понял? Раньше тебя это не заботило. Когда он был ребенком, ты старался держаться от него подальше, как от прокаженного. Он сжал руки в карманах в кулаки, поднял глаза к небу. – Келли… Как ты цитировала совсем недавно? Дай-ка вспомнить. «Ни внешность его, ни внутренний мир нисколько не напоминают прежнего человека». Его хитрость смутила ее. Да-да, это именно хитрость! Вместо ответа он кидает ей в лицо ее же собственные цитаты. С этим Хэмом надо держать ухо востро. Он выдохнул клуб дыма. Белый ватный комок полетел к облакам, растворился в воздухе. – Хэм! Ты куришь?! – Келли нахмурила брови. – Ты всегда был против курения. Помнишь эти отвратительные сигары Карла? Он негромко рассмеялся, будто про себя, не допуская ее в свой мир. Они вошли в дом через главный вход. – Здесь вес нуждается в починке, – заметил Хэм. – Да, я знаю. Трудность в том, чтобы найти хороших плотников, кровельщиков и каменщиков. Все хорошие мастера, которые жили еще при твоем отце и деде, либо умерли, либо разъехались кто куда в поисках работы. – Значит, придется нам о Натом освоить эти ремесла. – Вам с Натом?! – разволновалась вдруг Келли. – Разумеется. В том случае, если он серьезно решил оставить колледж. За время странствий я уже освоил кое-какие ремесла. Они пригодятся здесь и в доме за рекой. Когда-то, до моего отъезда, Нат очень хотел работать вместе со мной. Теперь я еще больше хочу работать вместе с ним. Келли не успела ответить. В дальнем конце холла появился Нат. Он стоял в кухонных дверях, заполняя собой весь дверной проем. Хэм не мог надивиться тому, как вырос его сын, хотя Келли и подготовила его к этому. – Нат, смотри, кто пришел нас навестить! – воскликнула Келли. – Не навестить. Я вернулся насовсем. – Хэм пошел к сыну. – Ты был вот таким, когда я уезжал, Нат. – Он показал рукой на уровне груди. – А теперь взрослый мужчина. Выше меня. Красивое лицо юноши мгновенно изменилось. Так меняется голубое небо над долиной, когда налетает летняя гроза. Он круто повернулся, без единого слова, и быстрыми шагами вышел из дома через кухню. – Нат… постой! – крикнул Хэм вслед. Келли подошла сзади, положила руки ему на плечи. – Я тебя предупреждала, Хэм. Придется подождать. Со временем это пройдет. Для него настоящий шок – увидеть тебя так неожиданно. – Я должен с ним поговорить. Подожди меня здесь, Келли. Хэм побежал за Натом вниз по лужайке, к реке. На секунду остановился на краю пляжа. Мальчик стоял на дальнем конце пристани, отвернувшись к реке, широко расставив ноги, уперев руки в бока. Воплощенное противостояние. Хэм медленно пошел к нему, заговорил негромко, дружеским тоном. Так, как когда-то с пугливыми, норовистыми жеребцами в Нью-Мехико, где он ловил арканом диких лошадей. – Я догадываюсь, что ты обо мне думаешь, Нат, и нисколько тебя за это виню. Да, я совершил мерзкий поступок, когда уехал, солгав тебе, что скоро вернусь. В молодости настоящее мужество дается нелегко. – Он презрительно фыркнул, насмехаясь над самим собой. – Хотя, черт побери, я тогда был не так уж и молод. Старше, чем ты сейчас. Как бы там ни было, я был трусливее, чем ты. Ты-то мне не лжешь, ясно показываешь, кем меня считаешь. Сукиным сыном, которого ты ненавидишь. Но ты не всегда будешь так ко мне относиться, Нат. Я заглажу свою вину перед тобой. Черт! Очередная ложь! Как я могу загладить свою вину? Все эти годы ни строчки, ни письма, ни паршивой открытки! Я все сознаю, Нат, понимаю, что ты должен чувствовать. Я прошу – дай мне возможность хотя бы отчасти оправдаться перед тобой. Ведь я у тебя в неоплатном долгу. Он подошел к Нату, положил руку ему на плечо. Юноша молниеносно развернулся, выбросил вперед кулаки. – Ни хрена ты мне не должен, подонок! Хэм парировал удар правого кулака левой рукой, с силой ударив Ната по скуле. Тот упал в воду. Хэм опустился на колено, протянул ему руку. Нат появился на поверхности у лесенки, отплевываясь и сморкаясь. – Одна из жизненных премудростей, которые я познал во время своих странствий и которые намерен передать тебе, состоит вот в чем: никогда не начинай драку правой рукой. Он заметил, как напряглись мышцы у Ната на скулах и в углах рта – сын пытался сдержать смех. Кажется, начало положено. Нат оттолкнул его руку. – Я сам могу подняться. Не маленький. – Это точно. Хэм отступил назад, показывая, что уважает его неприкосновенность. Он понял, что позволил себе недопустимую вольность, слишком рано приблизился к сыну. – Я прошу, Нат, выслушай меня. Если хочешь, продолжай меня ненавидеть. Можешь ничего не говорить, только выслушай. Твоя мать считает, что все, что необходимо знать о жизни, заключено в произведениях Шекспира. Она права. Все, что он написал, в сумме и есть жизнь. Жизнь, которая разговаривает с нами. Слушая другого человека – любого, – мы всегда что-то приобретаем для себя. Нат вытер лицо, стряхнул пальцами воду с густых черных волос. Попрыгал на одной ноге, чтобы вылить воду из уха. – Я слушаю, – мрачно пробормотал он. – Сначала пойдем в домик, найдем тебе какую-нибудь сухую одежду. Ты не знаешь, там наверху еще есть виски? – Думаю, да. На День труда мама принимала Гаррисонов. Войдя в комнату, Хэм внезапно ощутил приступ ностальгии: знакомые ящики, выщербленные полы, печка Франклина. Казалось, прошла всего неделя, с тех пор как они целовались здесь с Крис. – Бедная Крис! – вырвалось у него. – Доктора говорят, ей ни до чего нет дела, – отозвался Нат из другого конца комнаты, где он переодевался. – Там за ней хороший уход, лучше, чем, если бы она жила дома. Она стала такой… такой… Я не мог находиться с ней в одной комнате, не мог смотреть на нее. – Ты ведь когда-то любил ее. Разве можно перестать любить человека за то, что он лишился руки или ноги, постарел или заболел, как Крис? – Ты не понимаешь! Я люблю Крис. Я всегда относился к ней как к родной сестре. Даже сейчас – Я понимаю. – С тяжелым чувством Хэм подошел к огромному окну, взглянул на реку. «Внешне ты так похож на меня», – вертелось у него в голове. – А ты больше похож на мать, чем я предполагал. – Как это? – Для нее жалость – самое неприемлемое чувство. А быть объектом чьей-то жалости – самое отвратительное состояние. – Я не могу ничего объяснить. Просто чувствую. Нат подошел, натягивая через голову свитер и мешковатые шерстяные брюки. Хэм прошел к маленькому бару на стене. – Выпьешь со мной? – Только если в холодильнике есть пиво. У нас теперь появился холодильник. Дверца под раковиной. Хэм обнаружил с дюжину бутылок пива и. целый набор бутылок содовой. Налил пива для Ната. Смешал себе виски с содовой. Нат отодвинул стакан и стал пить из горлышка. – Из тебя получился бы неплохой моряк торгового судна. – Ты этим занимался, после того как уехал? Дядя Уолт мне рассказывал. – Он бросил на Хэма взгляд, полный ярости. – Вначале он некоторое время читал мне твои письма. Но потом я почувствовал, что не могу слушать. Меня бесило, что ты рассказываешь обо всем этом ему! «И ни одного слова для меня…» Фраза застряла в горле, как кость: ни выплюнуть, ни проглотить. Хэм уничиженно опустил глаза. – Послушай… Тебе, наверное, кажется, что я сбежал из Найтсвилла, от твоей матери, от тебя. Что мне наплевать на свои родные места, на людей, которые здесь живут, что я просто отбросил всех вас, как пару изношенных сапог. Тебя ведь это гложет, правда? – А почему же тогда, Хэм? Почему? Они стояли, глядя друг на друга через узкую стойку бара, в позе индейцев, изготовившихся к борьбе. Нахлынуло воспоминание о давних временах, когда мужчина и мальчик вот так же стояли друг против друга. Мускулистая рука в притворном движении против бледной, маленькой и тщедушной. «Я снова тебя побил, Хэм!» – Я сбежал, но не от тебя, не от Келли, не от Найтсвилла. Я сбежал от самого себя. Идиотская игра – пытаться спастись от собственной тени… – Он почувствовал, что Нат хочет перебить его, и поднял руку. – Нет, подожди, выслушай. В старом доме за рекой полно семейных тайн, надежно скрываемых от посторонних. Их надо вытащить наружу и отряхнуть от пыли. Потерпи. Дай мне время. Я не из тех, кто кидается с головой в холодную воду. Мое возвращение – лишь первый шаг, я вошел в воду по щиколотку. Прошу тебя, поверь мне. Он рискнул – положил руку Нату на плечо, крепко сжал. Взгляды их встретились. – Я пока не решил, могу ли я тебе верить. Ты говоришь какими-то загадками. Просто… просто… я… – Нат поднял руку, словно пытаясь поймать слово в воздухе. – Ты чувствуешь, что ответы на загадки будут правдивыми и что они имеют значение для наших с тобой отношений. Напряжение спадало. Он чувствовал это рукой, лежавшей на плече у сына. И выражение лица изменилось: агрессивность исчезла. – Что-то вроде этого. Хорошо, Хэм. Я верю тебе. Хэм протянул руку. Нат крепко ее пожал. – Я рад, что мы снова друзья, мой… – Хэм запнулся. – Мой брат. Ладно, давай поговорим о твоих планах. Мать сказала, что ты собираешься оставить колледж. – Да. Или сделать так, чтобы меня призвали, А может, сам запишусь. Маме, конечно, это не нравится. Она уговорила Уэйна Гаррисона устроить мне назначение в Уэст-Пойнт. Но я не уверен, что хочу этого. Буду чувствовать себя последним прохвостом, уклоняющимся от армии и занимающим место какого-нибудь более достойного парня, который мечтает о военной карьере. Мне-то она не нужна. – Он в изумлении покачал головой. – Но мама… это просто конец света! Не могу понять, как ей это удалось. Он не из тех, кого легко уломать. – На лицо его набежала тень. – А может, оно и к лучшему, что я не знаю, как она этого добилась. Ну-ну, подумал Хэм. Его сын – натура более глубокая, чем многие из его сверстников. Сам Хэм в его возрасте никогда бы не осмелился подвергать сомнению правоту собственной матери. Ни в чем. Для него слово «мать» означало слепую любовь и безоговорочную верность. У матери не могло быть ни грехов, ни недостатков. Нат оказался более тонким и более мудрым. Он воспринимал свою мать как живого человека. И уж конечно, Келли меньше всего хотела бы разоблачить себя именно перед ним. Ирония судьбы… У Ната живой, острый ум, как и у нее самой. Впрочем, что же тут удивительного? Он ведь и ее сын. – Я мог бы устроить тебя на торговое судно. У меня остались связи. Так ты избежишь военной службы. Нат улыбнулся, в первый раз за все время разговора. – Нет, спасибо. Меня укачивает даже в лодке. И кроме того… я не стремлюсь избежать военной службы. Пусть мама говорит что хочет. Я ничем не лучше других. За что же мне такие привилегии? Хэм весело посмотрел на него. – Тебе предстоит борьба с собственной матерью, а это дело нелегкое. На лице у Ната промелькнула усмешка. – А то я не знаю. Перечить ей – значит, нарываться на большой скандал. Она не любит проигрывать. – Вряд ли она когда-нибудь проигрывала. По крайней мере, я такого не припомню. Хэм достал сигарету, закурил. Протянул Нату пачку. Тот покачал головой, вертя в руках бутылку из-под пива. – Несколько раз мне удавалось одержать верх. Например, она возражала против того, чтобы я уехал учиться в колледж. Но эти победы, конечно, ни в какое сравнение не идут… В общем, не знаю, что получится. – Не беспокойся раньше времени, Нат. Когда это случится, тебе понадобятся все силы, чтобы выдержать испытание. А пока… Если ты действительно решил оставить колледж, у нас с тобой до зимы дел будет по горло, и здесь, в Уитли, и в доме за рекой. Надо починить дом, покрасить амбар, обработать землю. Ну, парень, мы с тобой погорбатимся, пока подготовим ее к весеннему севу. Нат обнял Хэма за шею. – Работать вместе с тобой! Я же только об этом и мечтал в детстве. Ну все, братишка! Решено, прощай, Йель! – За это надо выпить. Хэм поднял стакан. Все обернулось не так плохо, как он опасался. Возвращение в старое поместье Найтов состоялось. А семейные тайны, о которых он намекнул Нату… Да, он чувствовал их присутствие, но ведь отчасти из-за этого он и вернулся. Чтобы изгнать духов. Самый страшный момент наступил, когда они с Натом пошли обследовать старый амбар. Там пахло гнилью и плесенью. Они взобрались на сеновал. Хэма будто током пронзило, так, что он едва не свалился вниз. Те самые вилы! С такой же ясностью, как в то далекое воскресенье, Хэм увидел отца, склонившегося над ним с вилами в руке. Карающая десница. Нат почувствовал неладное. – В чем дело, Хэм? Ты так побледнел. Хэм провел рукой по глазам. Видение исчезло. – Я увидел призрак. Нат расхохотался тем искренним, сердечным смехом, которому Хэм теперь так завидовал. – Ты, наверное, крысу увидел. Они, похоже, здесь обосновались, пока амбар стоял заколоченным. Поселившись в доме, Хэм прежде всего призвал троих работников, присматривавших за домом, и обратился к ним с речью. – Насколько я могу судить, вы тут абсолютно ни за чем не присматривали, – жестко начал он. – Так вот с сегодняшнего дня вы лишаетесь бесплатного пособия. Будете отрабатывать свои деньги – или я найду других. Кто боится тяжелой работы, пусть выйдет вперед. Лем Кэмпбелл, двоюродный брат Уолта, не верил своим глазам и ушам. Этот властный, уверенный в себе человек, так напоминавший сержанта, у которого Лем служил в Первую мировую войну, – тот самый тихий, стеснительный парень, что, упиваясь, слушал рассказы о войне на веранде Уолта и заливался краской, когда Люси строила ему глазки? – Ты что глаза вытаращил, Лем? – Нет, ничего… – Лем сглотнул слюну. – Просто удивляюсь… как ты изменился. Хэм сухо кивнул. – Да, я изменился. И теперь намерен произвести кое-какие изменения в Найтсвилле. Скажи, Лем, как получилось, что такой крепкий, способный парень, как ты, столько лет выполняет лишь пустячную, чисто символическую работу? Тебе ведь не больше сорока пяти – сорока шести, верно? Лем Кэмпбелл, высокий, худощавый, сутулый, с жидкими светлыми волосами, лошадиным лицом и кривыми зубами, смущенно мял в руках кепку. – Я, конечно, не обижаюсь, но мне только сорок три. – Тем более ты должен выполнять настоящую мужскую работу, вместо того чтобы вести себя как семидесятилетний старик на пенсии. – В Найтсвилле другой работы нет. – Он верно говорит… – Арт Фризби запнулся: у него едва не вырвалось «Хэм». – Сэр, мистер Найт. С самого начала этой… Депрессии в наших краях нормальной работы нет. – А может, вы просто не потрудились ее поискать? Может, мать этого парня слишком долго разыгрывала из себя щедрую королеву? Я сам возьмусь за самое трудное дело, пусть только руки как следует огрубеют. А с одной всем известной дамой мы разберемся, иначе проблему нам не решить. Когда рабочие ушли и они с Натом остались одни, юноша с тревогой взглянул на Хэма. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. – Мне, наверное, не следует вмешиваться, Хэм… Но… тебе не кажется, что ты с ними уж слишком сурово? Они честные, порядочные люди. – Ты прав. А честные, порядочные люди заслуживают уважения. Но главное, они должны сами себя уважать. Послушай, Нат, сейчас я скажу тебе кое-что такое, что необходимо знать. Мне это знание далось нелегко. Тебе же оно ничего не будет стоить. Я уехал из Найтсвилла в двадцать четыре года. За все это время я не заработал ни одного доллара. Всю свою жизнь я убивался на ферме: сначала работал на отца, потом – после его смерти – на себя самого. Но это совсем не то, что остаться одному, стоять на своих собственных ногах. Я всегда знал, что у меня есть деньги: в банке, в ценных бумагах или в виде другого имущества. Они в любом случае принадлежали мне, не важно, гробился бы я на работе или отсиживал задницу в тенечке. Я хорошо помню, как получил первый чек, когда работал матросом. Я его тут же обналичил. Вышел из банка, карман оттопыривается от толстой пачки денег… Как же хорошо я себя в тот момент чувствовал! Бродил по улицам моряцкой походочкой, враскачку, и думал о том, что всего на свете могу добиться. Вошел в первый попавшийся бар, заказал пива. – Он с наслаждением причмокнул губами. – Лучшего я в жизни не пробовал! Потом заказал гамбургер, и он показался мне вкуснее того первоклассного филе, которое мы делали здесь из мяса собственных коров. Потом купил пару туфель от Тома Макана. Кожа мягче перчаточной… Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я заработал эти деньги! Драил палубу, полировал металл, стоял на вахте в бушующем море в зимние холода. От пронизывающего ветра ресницы слипались, пальцы превращались в ледышки. Но я был свободен. Сам по себе. Один. И не нуждался ни в каком наследстве. – Он уперся пальцем в грудь Нату. – В один прекрасный день тебе тоже захочется вырваться. Доказать что-то всему миру, но главное – самому себе. Вот это составляет основную гордость для человека. Прекрасно, когда тебя уважают, но достичь этого не так-то просто. Вначале надо научиться уважать самого себя. Вот почему я так разговаривал с Артом, Лемом и Стэном. – По ней ты тоже хорошо прошелся. Надо же – «разыгрывает из себя щедрую королеву»! Если бы она слышала, ты бы получил. Хэм угрюмо кивнул. Да, Келли не из тех, над кем можно смеяться безнаказанно. Хэм не торопился раскрывать карты, хотя и понимал, что от разговора не уйти. – Твоя мать всегда стремится к власти. Можно подумать, она урожденная Найт. Нат встал на защиту матери: – Ты думаешь, она продолжает помогать бедным только потому, что это дает ей ощущение власти над ними? – А почему же еще? – Ты к ней несправедлив, Хэм! Она много дала здешним жителям. И обошлось ей это дороже, чем она могла себе позволить. Я слышал, как бухгалтеры и юристы говорили ей об этом, в июле. – А что такое деньги, как не средство для приобретения власти? Власть всегда обходится недешево. Тот, кто ее ценит, готов заплатить любые деньги, чтобы ее получить и удержать. Моя мать часто упрекала отца в гордыне, в том, что он гордился Найтсвиллом, гордился тем, что Найты основали поселок и «владеют» им, как феодалы своей личной вотчиной. Она ощущала это по-другому – будто поселок и его жители владеют Найтами. На этом Хэм решил пока остановиться. Пусть Нат додумывает сам. Наверняка пытливый ум юноши приведет его к нужным выводам. Нат, со своей стороны, был заинтригован философией Хэма. Кое-что в ней вызывало у него скептическое отношение, но он пока держал сомнения при себе. Последовавшие за этим дни и недели убедили Ната в том, что Хэм – более глубокий философ, чем ему показалось вначале. Троим работникам жесткое внушение Хэма, судя по всему, принесло немалую пользу. Он оказался строгим, но справедливым работодателем. Не скупился ни на критику, ни на похвалу. К концу сентября Лем, Арт и Стэн общими усилиями не только выполнили все, что он от них требовал, но сделали многое по собственной инициативе. Он пробудил в них трудолюбие, и им самим это нравилось. – Для них это новое, захватывающее ощущение, – объяснял он Нату. – Найтсвилл столько времени прозябал в полном бездействии, что они успели забыть, что это такое, когда у тебя есть будущее. К середине ноября работы по ремонту и покраске домов в Найтсвилле и Уитли были закончены, и снаружи, и внутри. Амбар в форме корабля, выкрашенный в огненно-красный цвет, ярко выделялся на фоне зеленой травы. Все поля вспахали. Хэм купил двух молочных коров, шесть кур-несушек и двух лошадей. Он решил, что пора начинать всерьез обращать людей в свою веру. Начал с универсального магазина, куда по вечерам приходило немало людей встречать экспресс, проходивший из Олбани в Форт-Эдвард. Все ждали самого волнующего момента, когда из почтового вагона выбросят на землю парусиновые мешки с почтой. Они летели, разбрасывая тучи пыли, и приземлялись у ограды над ручьем. Для окружающих это служило сигналом: все устремлялись в магазин и ждали, пока Алва сортировал письма. Дети осаждали прилавок с дешевыми конфетами, прижав к стеклу расплющенные носы и грязные пальцы. Широко открытые серьезные печальные глаза не могли оторваться от сокровищ, которые не многие могли себе позволить. Почта, приходившая в Найтсвилл, состояла в основном из рекламных проспектов и давно просроченных счетов. Так сказать, отчеты от сынков и дочерей, которым улыбнулось счастье – им удалось вырваться из стоячего болота, именуемого Найтсвиллом. Алва Ламберт и его жена Рена казались меньше ростом и худее, чем он их помнил. На них старость подействовала как волшебный напиток в пузырьке Алисы. Теперь будут уменьшаться и уменьшаться, пока не исчезнут совсем. Однажды вечером Хэм столкнулся с Биллом Миллером, бывшим кузнецом. Теперь его когда-то мощная фигура расплылась от пива и свиного жира. – У меня есть для тебя работа, Билл. Надо подковать заново двух моих лошадок. А тип, у которого я их купил, ищет работника для своих конюшен. Он живет за Клинтоном. Насколько я понял, эта работа как раз для тебя. Толстяк запыхтел, как паровоз. Лицо его побагровело. Заговорил заплетающимся языком: – Ну… это… я… конечно… спасибо… но… – Он зашелся в приступе удушающего кашля. – Что с тобой, Миллер? Ты ведешь себя как классная дама, которой сделали неприличное предложение. Все вокруг засмеялись. Подошли ближе. Алва хохотнул в почтовом окошке. – Вот именно, неприличное… О чем ты говоришь, Хэм? Какая работа? Значит, ему придется ездить на поезде в Клинтон, целый день ходить трезвым, потеть на работе? И пособия тогда уже не будет. Ему больше подходит просиживать штаны на лавочке и потягивать пиво. От получки до получки – от государственного пособия до выплат миссис Мейджорс. – Ты и в самом деле собираешься до конца дней жить на подачки? Тебя это устраивает? Пресмыкаться, как лакей, перед герцогиней в особняке за рекой? – Никакой я не лакей и ни перед кем не пресмыкаюсь. А миссис Мейджорс – добрая женщина и хорошо с нами обращается. – Не тебя ли я видел на прошлой неделе? – Раздался сзади чей-то громкий голос. – Ты полировал ее машину. Она подъехала сюда, увидела, что Билли спит на лавочке, хорошенько огрела его кнутом и велела поднять зад и помыть машину. Ох, как же ты подпрыгнул тогда, Билли! Раздался взрыв хохота. – И не ударила она меня вовсе. Просто ткнула кнутом, чтобы разбудить. – Билл вгляделся поверх голов в задние ряды. – А ты, Дэнни Стайлс, помнишь, в июле мы играли в задней комнате у Алвы? Она позвонила и потребовала тебя. Ты помчался так быстро, что даже забыл заплатить за чипсы. Пристыженный насмешник с позором отступил. Старый Чарли Силе, когда-то известный как лучший механик на фабрике, где он работал старшим мастером семь лет назад, а сейчас уже безработный, почесал в затылке и смущенно обратился ко всем: – Не будем оскорблять друг друга, ребята. В конечном счете среди нас здесь нет ни одного человека, кто не был бы в долгу перед миссис Мейджорс. Мы все ей обязаны. Если ей что-нибудь от кого-нибудь из нас нужно, она это получает. И это правильно. Мы у нее в долгу. – В долгу? Обязаны? – презрительно рассмеялся Хэм. – Вы это так называете? Так послушайте меня, вы все. Келли Мейджорс прибрала к рукам весь этот городок с потрохами. Вы все у нее в руках. Ты, Билл Миллер, и ты, Дэнни Стайлс, и ты, Чарли Силе. Она владеет вами так же, как какая-нибудь средневековая герцогиня владела своими поместьями. В те времена только так и жили. Бедный крестьянин попадал в кабалу к богатому лорду или герцогу за клочок земли, за горстку семян и за защиту от бандитов и грабителей. Он становился крепостным своего благодетеля, его рабом. Со всех сторон раздались негодующие возгласы. Однако на лицах людей Хэм увидел кое-что, внушавшее надежду. Пристыженное выражение. Как будто какой-нибудь озорной фокусник внезапно сорвал с них одежду. Они не смотрели друг на друга, не могли видеть чужую наготу и сознавать свою собственную. Однако в таком положении невозможно оставаться бесконечно. Очень скоро им придется взглянуть на самих себя. Если только он в них не ошибся. Чарли Силе нагнал его уже за дверями магазина, когда Хэм поднимался на пригорок. – Хэм, можешь задержаться на минуту? – Конечно, Чарли. Пройдемся со мной до дома. Я тебе дам чего-нибудь выпить. – То, что ты сказал… насчет миссис Мейджорс. Будто она владеет всеми нами… Какого черта! Я не хочу быть ничьим рабом! – Он коснулся руки Хэма. – Только ты не знаешь, каково нам здесь пришлось во время Депрессии. Ни денег, ни еды, ни работы. Видеть, как голодают твои дети… да от этого любой мужчина сломается. Это как собака у плохого хозяина, который ее бьет. С ней слишком долго плохо обращались, а потом вдруг появляется чья-то ласковая рука. Собака опускает голову и начинает вилять хвостом. Мы все через такое прошли, Хэм. С нами очень долго плохо обращались, нас били кнутом. Поэтому теперь нам так приятно, что служба социального обеспечения и миссис Мейджорс заботятся о нас. Хэм резко остановился, обернулся к бывшему мастеру, взял его за руки. – Чарли, Депрессия позади. Теперь ты можешь получить работу, если захочешь. Ты владеешь ремеслом, на которое сейчас большой спрос. – В моем возрасте?! О чем ты говоришь, Хэм?! Мне шестьдесят три! – Чарли, надо жить и мыслить настоящим, а не прошлым. Сейчас правительство призывает молодежь на военную службу. Им всем понадобятся огнестрельное оружие, самолеты, танки, военные корабли. По всей стране строятся оборонные заводы, они появляются повсюду, как грибы. По дороге из Нью-Йорка я насчитал не меньше полдюжины. В газетах полно объявлений о том, что требуется рабочая сила, по нескольку страниц в каждом номере. Опытные механики вроде тебя очень нужны. Я сам об этом разузнаю для тебя. Глаза Чарли вспыхнули. Таких блестящих глаз Хэм не видел ни у кого в этом злосчастном месте с самого своего возвращения. – Я буду тебе очень благодарен, Хэм. Клянусь, я все эти годы стыдился того, что приходится жить на подачки. – Голос его дрогнул. – Снова работать инструментом! Да это все равно, что оказаться с женщиной после многих лет тюрьмы. Благослови тебя Бог, Хэм! – Ну что, хочешь выпить? – Спасибо тебе большое, но я, пожалуй, не буду. Ты только не обижайся, Хэм. – Он нервно засмеялся. – Хочу поскорее все рассказать Милдред. Уже совсем стемнело. Хэм стоял посреди дороги, утопавшей в грязи, и смотрел вслед Чарли. Тот быстрыми шагами шел к дому. Хэм глубоко вдохнул чистый, прохладный осенний воздух, пахнувший сосной, взглянул вверх. На темно-синем небе сверкнула вечерняя звезда. – И все-таки она вертится, невзирая на тебя, Келли. – Он поднял руку в воображаемом тосте. – За тебя, бесконечный мир! Он шел к дому, насвистывая веселую мелодию. Воображаемый тост за воображаемый мир, прекративший свое существование месяцем позже, в одно прекрасное воскресенье… Седьмого декабря 1941 года нашей эры. Высокопарное заявление, достойное этой важнейшей даты. Человечество вступило в новую эпоху. Мир закружился в бешеном вихре небывалых перемен, охвативших все и вся. Менялись нации и континенты, менялся сам воздух. Отныне целые города будут исчезать, растворяясь в клубах огня. Грибовидное облако будет рассыпать смертоносный пепел с небес. Люди будут устанавливать флаги на Луне. «Достичь звезд» – это уже не поэзия, а чистая наука. И все за какие-то двадцать – двадцать пять лет. Через неделю после того, как Япония сбросила бомбы на Перл-Харбор, Соединенные Штаты вступили в войну против стран «оси» – Германии, Италии и Японии. Чарли Силе работал правительственным инспектором на военном заводе, производившем танки и бронетранспортеры, в сорока милях вниз по Гудзону. Свой старый дом, в котором они с женой прожили сорок лет, он заколотил и переехал в новую квартиру поблизости от места работы. В тридцатые годы начался великий исход молодежи из Найтсвилла. С началом Второй мировой войны матери и отцы молодых людей стали свободными. Хэм из собственного кармана оплатил открытие автобусного маршрута из Найтсвилла в Клинтон, где строился гигантский авиационный завод. Еще до Нового года каждый трудоспособный человек от шестнадцати до шестидесяти пяти лет оказался в состоянии содержать себя самостоятельно. Однако в Рождество на планете не царили ни мир, ни добрая воля. Отчетливее всего это чувствовалось в Уитли. Противостояние между Келли и Хэмом, вызревавшее с самого дня его возвращения, накалилось до последней степени. Она пригласила его полакомиться дичью, зажаренной на вертеле. Но истинным ее намерением было поджарить на вертеле его самого. Он почувствовал напряженную атмосферу, как только вошел в дом. Келли и Нат пили яичный коктейль, сидя перед холодным камином. Хэм перевел глаза с Келли на орла, распростертого над каминной доской, и решил, что они подходящая пара. Выражение лица Ната подтвердило, что ожидается драка. Хэм сразу же угодил в ловушку. Он потер заледеневшие пальцы и протянул руки к холодному камину. – Почему вы не разожгли огонь? День сегодня самый подходящий: десять градусов ниже нуля, и снег опять идет. – Потому что во всем Найтсвилле не осталось ни одного человека, который мог бы наколоть мне дров. Неблагодарные свиньи! И Билл Миллер, и Дэн Стайлс – все они одинаковы. – Она передразнила Билли: – «Я бы очень хотел вам услужить, мэм, но времени совсем нет. В канун Рождества я работаю двойную смену». – Голос ее прервался от ярости. – Денежки мои на прошлое Рождество не постеснялся взять. – Мама, ты несправедлива, – вмешался Нат. – С какой стати Билл Миллер должен колоть для нас дрова, если он работает по шестьдесят часов в неделю? Я же хотел наколоть дров, но ты мне не позволила. Хэм подошел к бару. Налил себе виски. – За что ты так сердишься на Билла Миллера и остальных? За то, что впервые за многие годы они сумели найти работу, которая хорошо оплачивается? Я имею в виду не только деньги, но и самоуважение. – Самоуважение! – с отвращением фыркнула Келли. – Как я проклинаю тот день, когда решила написать тебе письмо! Ты приехал, чтобы настроить этих простых людей против меня, которая одна заботилась о том, чтобы они не остались голодными, без крыши над головой. И во время Депрессии, и еще долго после нее. Неблагодарные псы! – Псы, – сухо повторил Хэм. – Как та старая собака, которую ты кормила и пригрела здесь, в Уитли. Она была тебе благодарна. Я помню, как она подползала к тебе на брюхе, виляя хвостом, и лизала твои ноги. Ты такой благодарности ждешь от людей? – Не смей поучать меня, лицемер! – Она расхаживала по комнате, как разъяренная тигрица. – Ты приехал только дня того, чтобы настроить людей против меня. Послушать только все эти пустые словеса, которыми ты их пичкал! Он пальцем размешал жидкость в стакане, облизнул его и вызывающе взглянул на Келли. – Гордость и самоуважение, честный труд и справедливая оплата… Что плохого в этих принципах? – Ты даже сумел внушить им, будто я высасываю из них всю их мужественность, как салемская ведьма. – Она презрительно хмыкнула. – Во всем Найтсвилле никогда не было ни одного настоящего мужчины! Нат подлил масла в огонь, заступившись за Хэма: – Мама, по-твоему получается, будто Хэм намеренно объявил войну, только для того чтобы досадить тебе. Келли с размаху ударила его по лицу. Впервые в жизни. На какую-то долю секунды они стали чужими людьми. Хэм ясно видел это по их растерянным лицам. Момент прошел. Келли протянула руку, нежно коснулась побагровевшей щеки Ната. – Нат… сынок… Я не хотела… Я… я… Прости меня, пожалуйста. – Все в порядке, мама. – Он сжал ее руку, отнял от своей щеки. – Ты сердишься на меня. – Нет, я не сержусь, и хватит извиняться, Бога ради. Именно это непривычное для нее раскаяние оказалось по-настоящему невыносимым. Она снова обернулась к Хэму. – Ты даже моего сына настраиваешь против меня. Я знаю, что у тебя на уме! – Мама, ты с ума сошла! Хэм засмеялся. – Нат, сделай матери еще яичного коктейля. Может быть, это ее успокоит. Келли крепко прижала кулаки к бедрам. Ногти впились в кожу сквозь шерстяную ткань юбки. Ее гнев на них не подействовал. Хуже того, она потеряла лицо. Они одержали над ней верх. Отец и сын восстали против матери… – У меня есть глаза и уши. Я понимаю, что у тебя на уме. – Больше она решила на эту тему не говорить. Пока. Пусть последнее слово останется за ней. – Не надо больше яичного коктейля, Хэм. Смешай мне виски с водой, пожалуйста. В Уитли она хозяйка, и Хэм очень скоро это почувствует, к своему собственному сожалению. После обеда Хэм с Натом пошли в сарай и накололи дров, не обращая внимания на протесты Келли, повторявшей, что Нат отрубит себе ногу или руку. – Он обращается с топором лучше меня, – уверял ее Хэм. – И, кроме того, нам необходимо поработать после всей этой еды. Индейка, картофельное пюре, не говоря уж о пирогах… А ты помоги кухарке. Смотри, сколько всего осталось. Сначала мокрые от снега поленья никак не хотели разгораться: шипели и плевались. В конце концов, Хэм справился с ними с помощью кузнечных мехов, и вскоре языки пламени поднялись до самого дымохода. Стулья пододвинули поближе к камину, и все трое стали наслаждаться теплом, кофе и бренди. Все началось исподволь, с безобидной фразы. Катаклизмы, как правило, незаметно подкрадываются к тем, кого избирают в качестве жертвы. – Через несколько месяцев тебе исполнится девятнадцать, – заметил Хэм. – Я слышал, что теперь, когда мы вступили в войну, молодых ребят призывают прежде, чем успевают высохнуть чернила на их карточке призывника. Не тяни слишком долго, Нат. Если решил записаться на военную службу, сделай это до своего дня рождения. – Ната не призовут, и никуда он не запишется, – оборвала его Келли с улыбкой превосходства. – Он поедет в Уэст-Пойнт. Завтра позвоню Уэйну в Вашингтон и скажу, чтобы он все устроил. Хэм, прищурясь, смотрел на Ната. – Я удивлен. – Судя по тону, он был не только удивлен, но и разочарован. – Ты дал мне понять, что меньше всего хочешь этого назначения. Нат подался вперед, упершись локтями в колени. Лицо его горело. – Мама так хочет, – произнес он едва слышно. – Я знаю. А чего хочешь ты? – Не трогай его, – вмешалась Келли. – Он уже все решил. – Разве? Нат, ты решил, или твоя мать? – Прекрати, Хэм! – Ярость лишила ее обычной привлекательности. Ноздри раздулись, бескровные губы сжались в тонкую полоску. – Я не позволю тебе изводить Ната. Он все решил! – Тогда пусть сам об этом скажет. Посмотри на меня, Нат. Она поднялась с места. – Хэм, я тебя предупреждаю! Он не обращал на нее внимания. – Нат, скажи, почему ты передумал? Ты ведь говорил мне, что не согласишься на это назначение, потому что не хочешь никаких особых привилегий. Сказал, что хочешь служить наравне с остальными. Нат поднял голову. Глаза его встретились с испытующим взглядом Хэма. – Это правда. Я хотел бы записаться на службу. Но она мне не позволит. – Все, Нат, довольно. Вопрос закрыт. – Келли сжала ладони. – Королева произнесла последнее слово. – Хэм откинулся на стуле, положил ногу на ногу, с неприязнью глядя на нее. Нат встал с места, возвышаясь над хрупкой фигурой матери. Голиаф против Давида, подумал Хэм. Без поддержки великан обречен. Нат обратился к Хэму: – Последние недели она только и делала, что пилила меня. И точит, и точит, и точит… Если я еще раз услышу о своем долге и ответственности перед ней и перед этой проклятой пигмейской династией, которой она так одержима, я сойду с ума. – Нат! Как ты смеешь?! – Келли подняла руку. – Смею! Ну давай, ударь меня еще раз. Это лишь облегчит мне задачу. Келли поднесла руку к пылающему лицу, потерла лоб. – Не говори со мной так, сынок. Можно подумать, будто я плохая мать, будто я злая и не люблю тебя. А ведь за все восемнадцать лет моя вина лишь в том, что я слишком сильно тебя любила. Душила своей любовью. Нат хрипло рассмеялся. – Ты слышишь, Хэм? Она этим хвастается! Душила любовью… По крайней мере, сейчас ты говоришь правду, мама. – Я всегда говорю правду. – Неужели? А как ты добилась того, что я согласился принять это назначение? Разве это честно? Ты только послушай, Хэм. Я спросил ее, что она хочет в подарок к Рождеству. Она ответила с обычным своим загадочным видом, что это будет мое последнее Рождество в Уитли, перед тем как на меня наденут военную форму, поэтому подарок должен быть особенный. Я с этим согласился. И тогда она вынудила меня дать ей честное слово, что я выполню одну ее просьбу. Я дал ей слово. Ты, конечно, догадываешься, в чем состояла просьба. А вот я, дурак, сразу не догадался. – Просьба заключалась в том, чтобы ты согласился принять назначение в Уэст-Пойнт? Нат, честный человек не обязан выполнять обещание, которое его вынудили дать обманным путем. Твоя мать произносит праведные речи о долге, об ответственности. Я все это с ней проходил. Так вот я скажу тебе, в чем состоит твой первейший долг. Он перед самим собой. Пошли это назначение к чертям, и запишись на службу. Ты-то ведь этого хочешь, не так ли? – Да. Келли отвернулась от сына. Сложила руки на груди. Голос ее зазвучал ровно и спокойно. Затишье перед бурей. – Ты, разумеется, не можешь понять, чего он добивается, Нат. Тебе не понять его скрытых мотивов. Он ведь подводит тебя к тому, чтобы ты распорядился своей жизнью так же, как и он. Сбежал из дома. – Ты не права, Келли. Я говорил с Натом на эту тему, кое-что ему рассказал. Например, рассказал, что сбежал для того, чтобы обрести самого себя, и ему надо бежать из этого дома, бежать от тебя, чтобы спастись. Не дай поймать себя в ловушку, парень. Беги, пока не поздно. – Ты ему «кое-что» рассказал? – Ирония, прозвучавшая в ее голосе, показывала, что Келли решилась на крайность. Сейчас она пустит в ход самое страшное оружие, которое окончательно уничтожит Хэма. – Он тебя обманул, сынок. Хэм Нат сбежал из Найтсвилла, потому что не мог больше видеть нас с тобой. Нат растерялся. – Что ты такое говоришь? – Он нас обоих презирает, Нат. Смотри, как все сходится. Он ведь и моряк, хотя и не такой древний, как у Кольриджа.[15] Носит на шее ярмо – мы с тобой отягощаем его совесть. Нат обернулся к Хэму. – Она спятила? Ты что-нибудь понимаешь в этой галиматье? Хэм молчал, с любопытством глядя на нее. – Галиматья, говоришь? Ну же, Хэм! – подначивала Келли. – Ты ему «кое-что» рассказал? Расскажи теперь все до конца. Видишь, сынок, у него язык отнялся. Помнишь, ребенком ты обожал своего старшего брата? Бегал за ним повсюду и никак не мог догнать: он все время убегал от тебя. У Ната голова шла кругом. Он потер глаза. Да, он помнил, как часто его обижало невнимание Хэма. Он тряхнул головой, чтобы мысли прояснились, взглянул на Хэма. Тот сидел молча, не пытаясь отвечать на ее обвинения. – Хэм, почему ты молчишь? – Потому что ему нечего сказать. Твоему отцу нечего сказать. Он не может опровергнуть мои слова. – Моему… что?! Моему отцу?! Я, наверное, с ума схожу. Ты назвала Хэма моим отцом? Он засмеялся нервным смехом, на грани истерики. – Да. Хэм тебе не брат. Он твой отец. – Келли с наслаждением выделила каждое слово, будто смакуя. – Этот эталон добродетели, перед которым ты преклоняешься, каждое слово которого воспринимаешь как высший образец человеческой мудрости, этот человек чести, будучи на два года моложе, чем ты сейчас, умирал от страсти к жене своего отца. День за днем, ночь за ночью, неделю за неделей, пока сила его страсти, в конце концов, не сломила мое сопротивление. Да, он меня соблазнил! Я спала с ним, в то время как его отец работал в поле или храпел в своей постели. – Глаза ее бешено сверкнули. – Так я зачала тебя, сын. С Хэмом, не с его отцом Натаниэлем. Ты сын Хэма. Нат с отвращением отшатнулся от нее, чувствуя тошноту. Он едва мог говорить, горло перехватывало от бури чувств, с которыми он не мог справиться. – Господи! Да ты настоящее исчадие ада, если говоришь такое! Я всегда знал, что ты не остановишься ни перед чем, чтобы добиться своего. Железо будешь гнуть, если очень захочешь. Я могу простить тебе все грехи, бесконечный обман, твою лживость и вероломство. Ты все равно дорога мне, мама. Но на этот раз ты зашла слишком далеко. Что за чудовищная ложь! – Он застонал. – Мама, как ты можешь! – Он перевел взгляд на Хэма. – Хэм… Хэм! Она сама не знает, что говорит. Она просто помешалась от страха, что я ее покину. Хэм?.. Он жаждал опровержения материнским словам. Искал его в выражении лица Хэма, ждал его возражений. – Это правда, Нат. Я твой отец. Хотя это еще вопрос, кто кого соблазнил. Но в данном случае он не имеет большого значения. – Он встал. – И как отец, я говорю тебе: беги от нее. Скажи спасибо своей матери. Это благодаря ей я вернулся в Найтсвилл, чтобы выполнить свои обязанности. – Будь ты проклят! Будь ты проклят! – Не помня себя от ярости, Келли бросилась к Нату, вцепилась в его рукав. – Видишь?! Теперь ты видишь, что он собой представляет. Он все признал! Что ты скажешь о человеке, который прелюбодействует с женой своего отца?! Каким ничтожеством надо быть! Нат взглянул на нее, опустив глаза. Он смотрел на нее сверху вниз. Келли съежилась от ненависти и отвращения, которые прочла в глазах сына. Он заговорил замогильным шепотом: – Значит, он ничтожество?.. А как насчет тебя, мама? Мама! – Он стряхнул с себя ее руки, с брезгливостью, как стряхивают гадкое насекомое. – Нат! Подожди! – Она снова потянулась к нему. Он отступил, развернулся и выбежал из комнаты. Келли бросилась вслед за ним, упала на колени, крепко зажмурила глаза и застонала. Хэм подошел, наклонился к ней, положил руки ей на плечи. – Что с тобой? – Убирайся из этого дома! – процедила она сквозь стиснутые зубы. – Келли, ты сама виновата. Проклиная меня, ты прокляла себя. Ты должна это понять. – Убирайся вон! Крик ее разнесся по всему дому, эхом отозвался от высоких потолков холла. Вон… вон… вон… Хэм оставил ее скрючившейся на полу гостиной, снял пальто и шляпу с вешалки и вышел в снежную ночь. Колючие снежинки били его по рукам и лицу. Он пришел домой, разжег огонь, налил себе полкружки яблочного бренди из покрытого пылью кувшина, который отец хранил в углу кладовки, сколько Хэм себя помнил. Он стоял в кухне у окна, глядя на кладбищенский участок, где покоился Натаниэль и прочие Найты. Покоятся в мире… Так ли это? Могилы и надгробные плиты занесло глубоким снегом. Виднелись лишь надгробья Сайруса и Эммы, снег еще не прикрыл бронзовые таблички с их именами. Хэм прошел в гостиную, сел на кушетку перед камином. Здесь он когда-то целовался с Крис Мейджорс. Бедняжка! Он пил бренди, глядя на гипнотизирующие языки огня. Поленья вспыхивали, съеживались и распадались, рассыпая золу. Хэм сидел с открытыми глазами, погрузившись в оцепенение, и внезапно очнулся. Часы пробили два, и в этот же момент кто-то сильно забарабанил в дверь. Он поставил на стол пустой стакан, вскочил. Кто бы это мог быть? В такое время, в такую погоду… Это оказалась Келли. Бледный овал лица был обрамлен мехом, покрытым инеем. – Ты выглядишь встревоженной. Что-нибудь случилось? Что-нибудь с Натом? Она пробежала мимо него прямо в комнату. – Где он, Хэм? Хэм закрыл дверь. Прошел за ней. – Нат?! Ты думаешь, он здесь? – Не лги мне! Тебе мало того, что ты встал между мной и сыном? Теперь ты отнял его у меня. – Келли, клянусь, я не видел Ната, после того как ушел из вашего дома. Ты уверена, что дома его нет? Ты везде посмотрела? В домике на пристани? Держу пари, он там. – Нет. Его нигде нет. – Она прошла в холл, с подозрением покосилась на лестницу, устремила взгляд на темную столовую. – Хэм, ты мне правду говоришь? Прошу тебя, если ты знаешь, где он… – У нее перехватило дыхание. Рука поднялась к горлу. – Келли, я не знаю, где он. Здесь я его точно не ждал, после того что он узнал о нас обоих. Его машина на месте? Он мог поехать в Клинтон. Шоссе почти расчистили. Она покачала головой. – Машина в гараже. Господи! Не мог же он уйти пешком в такой снег? Та же мысль пришла в голову и Хэму. В отчаянии от того, что он услышал от Келли, Нат мог решиться… Перед глазами возникло ужасающее видение – Карл Мейджорс медленными шагами бредет по мосту, навстречу собственной гибели. Хэм вернулся в гостиную. Келли следовала за ним по пятам. – Что нам делать, Хэм? Он снял телефонную трубку. – Позвоню шерифу. Хотя нет, постой… Ты не заглянула в его шкаф? В ящики? – Об этом я не подумала. – Хорошо. Проверим сначала эту возможность, прежде чем обращаться за помощью. Я позвоню на вокзал. С начала войны правительство постановило, что на каждой железнодорожной станции круглосуточно должен дежурить кто-нибудь из служащих. Нередко пассажирские и грузовые поезда теперь приходилось отправлять по боковой ветке, чтобы пропустить составы с солдатами или военными грузами. Трубку взял новый служащий, исполнявший обязанности помощника начальника станции Гека Джонса. – Сегодня вечером из Найтсвилла не уезжал пассажир? Вы ведь знаете молодого Натаниэля Найта? – Последовала пауза. – Понятно. Большое спасибо. Хэм положил трубку. Повернулся к Келли. – Ну что? Я вижу по твоему лицу, он там был. – Да, Нат был на станции. – Пошли скорее. Заберем его домой. Она направилась к двери. Хэм взял ее за руки. – Бесполезно, Келли. Его там уже нет. Эд Питере остановил для него сто сорок пятый на Нью-Йорк. Он уже в поезде, с двумя чемоданами, как сказал Эд. – Не-е-ет! Откинув голову, она завыла, как волчица, у которой отняли детеныша. До этого Хэм лишь один раз видел Келли плачущей – в тот день, когда Нат едва не утонул. Он попытался привести ее в чувство. – Этим не поможешь. Смирись, Келли. Он мужчина и сделал мужской выбор. Глаза ее, увеличившиеся от слез, казались огромными и темными, как море. – Нет, это не его выбор! Это все ты! Ты вернулся в Найтсвилл для того, чтобы уничтожить нас обоих, меня и его! Тебя, как видно, точит какое-то извращенное убеждение, что, уничтожив нас, ты, наконец, избавишься от своего греха. – Это твое извращенное убеждение, а не мое. – Но ты же просто одержим сознанием своего греха. Воображаешь себя Христом, распятым на кресте. Наказание, искупление… ты носишь их как сутану, со священной гордостью. Святой Хэм! Пусти меня! Хэм крепко держал ее за запястья. – Отпущу, когда перестанешь вести себя, как безумная. Именно от этого бежал Нат, и этим ты уж точно не заставишь его вернуться. – Простофиля! Многие годы ты носился со своим возвышенным сознанием великого греха и неискупленной вины. Монах несчастный! Нет никакого греха. Ты не убивал своего отца. Ты не имеешь к этому никакого отношения. И вовсе не Господь Бог послал его в тот день в амбар. Это сделала я! – Ты послала моего отца в амбар?! Как это? – В тот день утром я будто невзначай упомянула, что каждое воскресенье после обеда ты приводишь в амбар девушку. Вначале Хэм ничего не почувствовал. Тело и мозг словно окаменели. – Ты сказала отцу, зная, что он обязательно придет и застанет нас вместе?! Нас с тобой… – Отлично придумано, не правда ли, святой Хэм? Так что, как видишь, венец, заработанный годами бесконечного раскаяния, не что иное, как колпак шута. Ты дурак, Хэм. Дурак! – Она плюнула ему в лицо. Ярость взметнулась в нем огненной лавой, сметая все на своем пути. Позднее он мог припомнить лишь отдельные моменты из того, что последовало за этим. Как головоломка, в которой утеряны целые куски. Он сорвал с нее шубу. Пуговицы разлетелись в разные стороны. Платье… От него остались лишь клочья, годившиеся разве что на тряпки. Кровь ручьями текла по ее лицу из носа и рта. Последнее, что он ясно помнил, – он склонился над ней, стоя на коленях, и сжимал ее горло. В ее зеленых глазах он не увидел ни страха, ни мольбы, ни покорности. Белая грудь показалась из разорванного бюстгальтера. Хэм не мог оторвать взгляда от розового соска. Пальцы на ее горле ослабили свою мертвую хватку, ладонь скользнула вниз, ощутив атласно-гладкую кожу. Грудь притягивала как магнит. – Хэм… – услышал он мягкий, ласкающий голос. Она потянула за вторую, неразорванную бретельку лифчика, спустила ее, обнажив и другую грудь. Протянула к нему руки в немой мольбе. Груди сомкнулись, словно приглашая, пальцы гладили его затылок. Окровавленные, распухшие губы раздвинулись в улыбке. – Это только справедливо, Хэм. Ты отнял у меня Ната. Теперь будешь вместо него. – Нет! – Голос его дрогнул. – Ты любишь меня, Хэм. – Я тебя ненавижу! – Любовь, ненависть… грань между ними тоньше паутины. Ты ведь хочешь меня? – Я хочу тебя. Она обхватила ладонями его лицо, притянула к себе. Губы раскрылись, принимая его. Металлический запах, металлический привкус… Железо в крови. Опытной рукой она расстегнула на нем брюки, коснулась набухшей и твердой плоти. Он попытался встать на колени, поднять брюки. – Нет-нет, – прошептала она ему в самое ухо, покусывая мочку. – Ты все испортишь. Сейчас – и ни минутой позже. Она снова потянула его вниз, приподняла бедра, принимая его в себя. Рев в ушах, казалось, заполнил все его существо. Так воздух устремляется в вакуум и заполняет безвоздушное пространства. Магия эротики разрушила проклятие. Он, наконец, похоронил своего отца, Натаниэля Найта. На следующий день Келли переехала из Уитли в большой белый дом Найтов и поселилась с Хэмом. Какая ирония судьбы! Своим последним мощным оружием – рассказав Нату об отцовстве Хэма – она больше повредила себе, чем ему. То же произошло и с Хэмом. Он отдал себя в руки Келли, хотя после своего возвращения старался держаться как можно дальше от нее, сопротивлялся всем ее уловкам завязать какие-либо отношения, держал ее на расстоянии. Собственная плоть подвела его, так же как холодная логика и расчет подвели Келли. Шли недели, месяцы. Келли была то нежной, очаровательной и любящей, то сварливой и стервозной. Как все жены. Теперь она сама вела хозяйство. – Хватит с меня слуг. Пусть все будет так, как в самом начале, когда я впервые пришла в этот дом. Я хочу сама все делать для тебя, Хэм, и для нашего сына, когда он вернется из армии. Он вернется, Хэм, я это знаю. Ты же вернулся. – Я вернулся… – повторил он без всякого выражения. Насчет Ната он очень сомневался, однако не стал ничего говорить Келли. Пусть тешится иллюзиями. В ней, оказывается, тоже есть чувствительность, о которой он раньше не знал. В ее, казалось бы, непроницаемой броне появились незащищенные места. А в нем неожиданно проявился садизм, осознал он с чувством вины. Ему нравилось касаться этих больных мест, причинять ей боль. Больше всего она боялась, что в один прекрасный день Хэм сядет на поезд, как он уже сделал однажды, как сделал Нат. Уедет и оставит ее одну. Он намеренно подпитывал ее страх. – Что-то мне не сидится на месте. Поеду-ка на несколько дней в Олбани. – Я поеду с тобой, – неизменно отвечала Келли. – Не хочу оставаться одна. Кроме тебя, у меня никого нет, Хэм. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой. Его так и подмывало возразить: «Ты одинока?! Да у тебя есть все, о чем ты когда-то мечтала в приюте. Земля, деньги, два больших дома, причем один из них особняк, который подошел бы любому из здешних богачей. У тебя есть свой собственный город, пусть и не такой, в какой ты хотела его превратить. У тебя есть даже собственное кладбище. Нет, я говорю не о кладбищенском участке Найтов. Я имею в виду Найтсвилл. Ты же похоронила себя здесь». Но он не говорил ничего этого: щадил ее. За первый год службы в ВВС Нат написал им четыре письма. Первое начиналось так: Несколько недель подряд Келли восторгалась по поводу письма. – Я же говорила тебе, Хэм. Он нас простил. Я знала, что он простит. Он любит меня так же, как и я его. Мать и сын связаны неразрывными узами. Хэм молчал. Келли писала сыну каждый день, а по воскресеньям даже по два письма. – О чем ты ему пишешь? – удивлялся Хэм. – О, лью воду на его мельницу. Поставляю материал для его дневника. На прошлой неделе я написала десять страниц – свои воспоминания о сиротском приюте. Хэм засмеялся. – Ты веришь, что он поместит их в своем дневнике? – Это не совсем дневник, как я поняла. Скорее записки, история семьи. Хэм вздохнул. – В таком случае я очень надеюсь, что, в конце концов, он их сожжет, ради нашего общего блага. Последнее письмо, которое они получили от Ната, прежде чем его отправили на фронт, страшно расстроило Келли. Чего стоил один вид зловещего номера воинской части в левом верхнем углу конверта. Содержание письма подтвердило ее опасения. Один абзац привел Келли в полную растерянность, хотя и по другому поводу. Келли нахмурилась, закусила губу, постукивая пальцами по колену. – Девушка… Интересно, где он мог с ней познакомиться? – Скорее всего, одна из тех, что развлекают, солдат в кафе. Они набираются на эту работу добровольно. – Знаю я, что за девушки добровольно идут на такую работу. Может, это и к лучшему, что Ната отправляют оттуда, – вырвется из ее когтей. Наступило и прошло лето. Роковая женщина, представлявшая, по мнению Келли, опасность для ее драгоценного сына, не выполнила обещания, не появилась в Найтсвилле. Нат больше не упоминал о ней в своих письмах из Англии. Летом 1944 года здоровье Келли начало стремительно ухудшаться. Хэму показалось, что за одно лето она постарела больше, чем за предыдущие двадцать лет. Он видел в этом некую форму высшей справедливости. Ее молодость и красота подпитывались окружавшими ее людьми, как ее тело, мозг и душа. Она цвела, в то время как Найтсвилл угасал. Теперь она увядала, а город снова возрождался к жизни. Возмездие? Высшая кара? Медицинский диагноз оказался гораздо более прозаичным. Как-то Хэм, вернувшись домой, застал ее скрючившейся на полу в кухне, в крайней степени отчаяния. В течение трех дней ее обследовали в клинтонской центральной клинике. Результаты рентгеновских снимков и анализов не оставляли никаких сомнений: рак желудка в последней стадии. Доктор сказал Келли, что у нее язва, и Хэм подтвердил эту ложь. Однако им не удалось обмануть Келли. Болезнь не ослабила ее способность проникать сквозь слова и маски, за которыми окружавшие пытались скрыть свои мысли. – Я не умру, пока не вернется мой сын. Хочу, чтобы он своим прощением и любовью осветил и согрел мой холодный темный путь в вечность. Хэм ей поверил. Доктор считал, что ей осталось жить не больше четырех месяцев, она прожила еще шесть. Вернее, просуществовала. Гипсовая мумия… кости, обтянутые бледным пергаментом. Дозы морфина, которые она принимала каждый день, могли бы убить слона, так сказал аптекарь. Однако страдания ее почти не уменьшались. Каждый день она ходила на кладбищенский участок Найтов за домом. Сорняки почти совсем уничтожили некогда аккуратный прямоугольник, засеянный ярко-зеленой овсяницей. Хэм каждую неделю проходился по ним косой, но это лишь оттягивало неизбежное. Так же как и лекарства Келли. Мраморные плиты на соседних участках потрескались и позеленели от плесени. Некоторые памятники опрокинулись. Заброшенные, никому не нужные… Хэм наблюдал из кухонного окна, как она читала вслух выдержки из Шекспира, а теперь еще и Библии, Хорошей книги его отца. Попытка искупить свою вину перед ним? Обычно он выходил за ней и помогал вернуться в дом. – Когда-нибудь мы все окажемся здесь, – сказана она однажды. – Все вместе. Ты, я и Нат. Она подняла на него глаза – последнее, что осталось от прежней ее красоты. Все такие же ясные, ярко-зеленые, как чистая морская вода. – Конечно, Келли. Он поднес к губам ее иссохшую руку, поцеловал. Она была на кладбище, когда принесли телеграмму из Военного отдела. Еще не вскрыв ее, Хэм уже все понял. Пальцы его задрожали. Он сидел на стуле, бессмысленно глядя на желтый листок бумага. Смертоносный листок… Найт был жив до того момента, как он вскрыл телеграмму, и ужасные слова выпрыгнули ему прямо в лицо. Хэм подошел к окну. Келли стояла на коленях у могилы его отца. Она не молилась. Она вообще никогда не молилась. На этот раз она прижимала к груди Библию. – Нет, не могу… Он скомкал в руке телеграмму, ссутулившись, прошел в гостиную, бросил в камин, зажег спичку, поднес к листку… и отступил назад. – Нет, нельзя… Я должен… Он задул спичку, поднял телеграмму, разгладил. Тот день очень напоминал день похорон его матери. Солнце то выглядывало, то скрывалось за черными тучами, носившимися по небу, как гончие. В спину дул холодный ветер с Гудзона. Когда Хэм приблизился к Келли, небо потемнело. – Келли… – Он замолчал. Она медленно повернула голову. – Я слышала звонок. Кто приходил? – Курьер. Он принес телеграмму. Губы ее раскрылись. Глаза остановились на скомканной бумажке в его руке. Она отшатнулась. Крепче прижала к себе Библию. Прошептала едва слышно: – Меня не интересуют никакие телеграммы. – Это из Военного отдела, Келли. – Замолчи! Я не хочу ничего слышать! Она швырнула Библию на землю, зажала уши руками. Хэм взял ее ладони, отнял от ушей. Никогда еще он не обращался с ней так нежно. – Келли, притворяться бесполезно. Это страшно. Невыносимо. Знаешь, в ту ночь, когда умерла мать, я вышел сюда и швырял камни в Бога. Сейчас мне хочется сделать то же самое. Нам придется это осознать. Нат погиб в бою. Она исступленно затрясла головой. – Нет, нет, нет! Неправда! Они там что-то напутали. Нат жив! – Нат погиб. Нам остается с этим смириться. Он успел подхватить ее на руки. Исхудавшее, измученное тело сотрясалось от рыданий так, что, казалось, сейчас разорвется, разлетится в пыль. Он обхватил ее руками, как тряпичную куклу. Она и весила не больше тряпичной куклы. Хэм понес ее в дом, вверх по лестнице, в спальню. Положил на кровать, укрыл одеялом. Она больше не плакала. Ему даже показалось, что губы ее сложились в улыбку. – Хэм, я так устала. Он положил руку ей на лоб, горячий, как в лихорадке. – Спи, дорогая. Пора спать. Он наклонился, заглянул ей в глаза. Там мерцал огонек. Скоро он погаснет. Наклонился еще ближе, поцеловал в губы. Теперь она улыбалась по-настоящему. – Как только проснусь, напишу Нату письмо. Он натянул ей одеяло до подбородка и вышел из комнаты. Прошел через черный ход на кладбищенский участок. Высокая трава вокруг мраморной надгробной плиты отца колыхалась на ветру. Солнце показалось из-за туч. Он взглянул на небо, поднял с земли большой круглый камень. Швырнул его высоко-высоко в небо. Черная туча затмила солнце. |
||
|