Джон Бойнтон Пристли Случай в Лидинтоне

Поезд стал набирать скорость. Пожалуй, сейчас самый подходящий момент, подумал Кобторн. Наклонившись вперед, он повернулся, чтобы стряхнуть пепел с сигареты.

– Между прочим, – сказал он, не отводя глаз от пепельницы, – я министр, и этот департамент – моя епархия.

– Вот оно что, – ответил пассажир.

В его голосе не прозвучало ничего, кроме элементарной вежливости. Либо такое заявление не произвело на него никакого впечатления, либо показалось наглым обманом. Это был полноватый парень со скуластым бледным лицом, столь же ничем не примечательным, сколь и его мятый костюм. Англичанин, решил Кобторн, скорее всего какой-нибудь клерк или же чиновник не выше помощника секретаря. Как бы там ни было, но по нему никак не скажешь, что он встречает членов кабинета министров каждый божий день.

– Да. Я сэр Джордж Кобторн. – И он устремил довольно суровый взгляд через купе, все еще освещенное послеполуденным солнцем. Он знал, что не в состоянии отрекомендоваться, не намекнув на важность собственной персоны, и это усиливало его раздражение. Именно потому, что он набросал конспект своей речи для сегодняшнего вечера, подумал он, ему и не следовало вступать в неблагодарный разговор с этим парнем.

Мужчина едва кивнул. Он не отличался суетливыми манерами и, похоже, никогда не тратил энергию на ненужные движения и слова – черта характера, которую Кобторн так и не сумел приобрести. Еще одна причина, почему этот человек его сильно раздражал.

– Сегодня у нас в Лидингтоне многолюдное собрание, – услышал Кобторн собственный голос. – Я делаю на нем довольно важное политическое заявление.

Мужчина улыбнулся и опять кивнул.

– Разумеется, предварять его я не могу, – продолжал Кобторн, решив пробудить к себе интерес, – но тем не менее скажу, что оно означает перелом в политике, который… гм… ощутимо скажется па жизни каждого из нас. Так напишут завтрашние газеты. – Тут лицо его расплылось в приветливой ухмылке, которая неизменно, чуть ли не автоматически возникала у него при каждом упоминании о прессе.

Пассажир улыбнулся снова только из вежливости. И Кобторн знал: скажи он, что намерен разводить домашнюю птицу или купить новый комплект покрышек для своей машины, парень отреагировал бы точно таким же образом. Неопровержимо одно: все, что говорил или делал Кобторн, по мнению этого типа, лишено всякого смысла.

Право, это было возмутительно. Кобторн пожалел, что вообще затеял с ним разговор. Но теперь, когда ему испортили настроение и это, не приведи бог, могло сказаться на речи, предстоящей ему сегодня, он чувствовал, что должен был закончить его хотя бы с небольшим моральным перевесом. Тем более, что этого типа непременно следовало осадить.

– Надеюсь, я вам не докучаю, – с ехидством сказал Кобторн. – Нам, политикам, свойственно забывать, что есть еще люди, не желающие принимать близко к сердцу положение дел в собственной стране, – закончил он с саркастическим смешком. Спектакль не для взрослых, осознал он, но сказать что-либо в таком духе было необходимо.

Казалось, мужчина смотрел на него откуда-то издалека. Его спокойный взгляд заставлял Кобторна чувствовать себя маленьким, суетливым, глупым. Это было нестерпимо и в то же время крайне неловко. В конце концов он – Джордж Кобторн, член кабинета министров ее величества, кто несет ответственность за обширный департамент, фигура, знакомая миллионам людей. А кем был этот тип? Что ж, вот такой линии и следует ему придерживаться.

– Вы… гм… уроженец Лидингтона? – чуть покровительственно спросил Кобторн.

– Нет. Я, как и вы, – послышался улыбчивый ответ, – намерен выступить здесь на собрании. Только у нас не большое собрание, а очень маленькое. Соберется от силы человек шесть.

Вот это уже разговор!

– Ах, так! О-о, я полагаю, что наши дела в старом Биконсфилд-холле будут лучше. Глядишь, народу соберется тысячи две-три.

На этот раз пассажир не улыбнулся, а только кивнул и, бросив на Кобторна проницательный взгляд, взял в руки книгу.

– Комментариев не будет? – раздраженно спросил Кобторн.

– А разве комментировать обязательно?

Такой вопрос был куда неприятнее грубого выпада. Как будто взрослый проявлял терпение, разговаривая с ребенком.

Кобторн устал, так как накануне вечером задержался в палате, да к тому же беспокоился по поводу предстоящего собрания, поэтому оказалось, что ему трудно владеть собой.

– Право же, мой дорогой сэр, – вспылил он, – мне абсолютно неважно, станете вы комментировать или нет. Только ваше поведение представляется мне несколько странным для воспитанного человека. Знаете, времена сейчас трудные. Мы сталкиваемся с проблемами, требующими безотлагательного решения.

– Это верно, – мягко сказал мужчина, – но, возможно, наши проблемы не совпадают. То, что представляется важным вам, может казаться неважным мне.

– Вполне возможно, – задиристо ответил Кобторн. – Однако надеюсь, что ради нашего общего блага вы не станете говорить об этом на своем собрании. Забудьте-ка про него да приходите на мое. – Он снова саркастически хмыкнул.

Некоторые фабрики и магазины Лидингтона уже включали дневной свет, и поезд шел, замедляя ход. Еще минута-другая, и они прибудут. К чему продолжать разговор. Кобторн принялся застегивать портфель. Потом встал.

Его спутник тоже встал, и тут глаза их встретились на другом уровне и на более близком расстоянии. Кобторн не предполагал, что его будут так пристально разглядывать. Он привык иметь дело с людьми разного сорта. Но тут он вдруг замигал – в пристальном взгляде парня было нечто удивительно лучистое. Правда, в вагоне потемнело, потому что они уже подъезжали к закопченному вокзалу Лидингтона.

– Шесть человек, с которыми я рассчитываю говорить, – сказал мужчина, – по крайней мере борются за то, чтобы остаться в живых.

– Как и те две-три тысячи, с которыми стану говорить я, – услышал свой голос Кобторн.

– Боюсь, что нет, – вполне спокойно возразил пассажир. – Большинство жителей Лидингтона, как и большинство людей где бы то ни было, – либо спящие, либо мертвецы.

Кобторн собрался было повернуться и достать сверху свой чемодан, но это заявление переполнило чашу его терпения.

– Такое утверждение, на мой взгляд, предельно глупо и возмутительно! – сердито закричал он и хотел стать к нему спиной, но, как выяснилось, не смог.

– Ну, что ж, – сказал голос, донесшийся откуда-то, словно из-за пристального взгляда, ставшего теперь светящейся дымкой. – Увидите сами.

Тут поезд остановился у вокзала, и, пока Кобторн спускал чемодан, шляпу и пыльник, мужчина ушел. По всей видимости, он был не кто иной, как чудак, вероятно, вел жалкое существование сомнительного толка, разъезжая по стране и рассказывая небылицы группке себе подобных чудаков. Не исключено и то, что ради большего надувательства он также использовал гипнотическое действие своего пристального лучистого взгляда. Собирая вещи, Кобторн нетерпеливо фыркнул. Он увидит сам, не так ли? Ну что ж, и поделом ему – нечего было разбазаривать время на болтовню с этим типом, вместо того чтобы перечитать тезисы своей речи.

– Носильщика, сэр? – спросил голос с явно лидингтонским выговором.

– Да. Возьмите этот чемодан и пальто. А я понесу портфель.

И тут – вот удивительное совпадение, и кто-нибудь мог бы написать об этой встрече неплохой рассказ – он заметил, что его носильщик, пожилой мужчина, и в самом деле двигался словно во сне. В сущности, его можно было бы с полным основанием считать спящим. Впрочем, в этом не было ровно ничего удивительного. В наше время слишком многие из подобных личностей живут в полусне – факт, объясняющий не одну нашу экономическую проблему. Пожалуй, этого ему стоило коснуться вечером где-нибудь в начале речи. Пригодится для газетной выдержки, а возможно – для броского заголовка.

На платформе Кобторна ожидали два или три фотокорреспондента, а с ними небольшая группа людей, в которой он почти сразу узнал старого Дугласа Джердана, председателя местной партийной организации, и Морроу, уполномоченного лидингтонского района йодного из лучших партийных функционеров на периферии. Не успел он обменяться со старым Джерданом и дюжиной слов, как их сфотографировали; затем ему пришлось что-то сказать газетным репортерам. И лишь когда они перешли на другую сторону улицы, направляясь к гостинице «Мидлэнд», где для него был забронирован люкс, у него появилась хотя бы некоторая возможность пристально наблюдать за Джерданом и Морроу.

И тут, едва они уселись в гостиной, как он сразу же сделал еще одно ужасное открытие. Старик Джердан был не просто стар и глуп – он был мертвым. Возможно, он был мертвым многие годы. Разумеется, он все еще мог двигаться и говорить – стоило ему перестать двигаться и разговаривать, он свалился бы и его зарыли в могилу, тем не менее Кобторн нисколько не сомневался – он был мертв.

После этого потрясающего открытия Кобторну стало трудно разговаривать со старым Джерданом, и, поискав, что бы такое сказать еще, он повернулся к Морроу, который, помнилось ему, был дельным уполномоченным и неплохим организатором.

– Я слышал, что вы добились в местных организациях неплохих результатов, – сказал он. – Не так давно о вас шла речь в партийном центре. В ваш адрес сыпались одни похвалы и ни одной шишки.

– Приятно слышать, сэр Джордж, – сказал Морроу. – Просто мне повезло – тут у нас оказалось несколько энтузиастов.

– Каковы прогнозы на сегодняшний вечер?

– Отличные, сэр Джордж. Все билеты в партер и амфитеатр разобраны, и мои распорядители надеются, что будет забита даже галерка. Я сам только что оттуда – проверял микрофоны и усилители и лично удостоверился, что на трибуне полный порядок.

– Надеюсь, вы не перебарщиваете, а, Морроу? – хмуро поглядывая на него, осведомился Кобторн.

– Кто – я-то? Пожалуй, в одном смысле я всегда перебарщиваю, – сказал Морроу, – потому что начинаю дела рано поутру, а кончаю, как правило, к полуночи. Но я чувствую себя хорошо. А почему вы спросили, сэр Джордж?

Кобторн не знал, что ему на это и ответить. Ведь не скажешь же человеку, в особенности такому энергичному и дельному, как Морроу, что он похож на спящего. Не то чтобы он лишился присущих ему энергии и деловитости – они остались при нем, но, казалось, были присущи человеку, который говорил и двигался во сне.

– Не представляю, как бы мы теперь справились тут без Морроу, – произнес Джердан. Но это замечание не вернуло старика к жизни. Нет, он был мертвым. А Морроу спал.

Любая гостиная отеля «Мидлэнд» в Лидингтоне была отменной декорацией для беседы с мертвецом и лунатиком. Кобторн оглядел прохладное унылое помещение и, к счастью, приметил звонок.

– А не выпить ли нам? – с притворной сердечностью предложил он. – Может быть, рановато, но накануне я допоздна задержался в палате. Нет, я позвоню. Что бы вы желали?

Официант, принявший заказ, был вполне молодым и, похоже, недавно приехал из какой-нибудь восточно-средиземноморской страны. У него, как и у Морроу, глаза были открыты, и двигался он довольно легко, тем не менее Кобторн сразу определил, что он спит.

– Послушайте-ка, – сделав над собой усилие, закричал Кобторн, – я не желаю, чтобы заказ принесли вы – неважно почему, но не желаю! Передайте, пусть пришлют другого официанта.

– С этим парнем что-нибудь не в порядке? – спросил Морроу, когда молодой официант вышел.

– Да. И если вы настаиваете, я скажу, что именно, – кратко ответил Кобторн. – По-моему, он спит непробудным сном.

– Теперь почти вся молодежь такая, – проворчал старый Джердан, по-прежнему мертвый.

– Тем не менее в Лидингтоне жизнь бьет ключом, – сказал Морроу, не проявляя никакого признака пробуждения. – Я просто удивлен.

– Ну что ж, надеюсь, и я буду удивлен, – услышал Кобторн свой ворчливый голос. Он начинал ненавидеть этот город лютой ненавистью.

Удивление не заставило себя ждать. Оно явилось вместе с новым официантом, принесшим напитки. Этот был далеко не молод и двигался медленно и осторожно, тем не менее глаза его казались смышлеными. У Кобторна сразу отлегло от души – официант был и жив, и не спал.

– Вот это уже лучше! – вскричал он, как бы приветствуя напитки.

Но это было не лучше. В следующий миг, когда официант предъявил счет для подписи, Кобторн сразу почувствовал, что старикан был чересчур уж живой и бодрый. В его смышленом взгляде читалась издевательски насмешливая проницательность.

«Со мной-то все в порядке, но сколько еще вы встретите подобных мне – живых и не спящих?» – казалось, говорил он.

Официант почему-то знал, что старый Джердан мертв, а Морроу спит, и знал, что Кобторн тоже знает об этом.

Кобторну следовало что-нибудь сказать ему. И он произнес первое, что пришло на ум:

– Сегодня вечером вы дежурите допоздна?

– Нет, сэр. В семь кончаю.

Это было сказано уважительно, как и положено, но с прежней издевательской ноткой в голосе.

– В таком случае приходите-ка на наше собрание, – пригласил его Кобторн в хвастливой, грубоватой манере, в какой говорят очень важные особы. – Биконсфилд-холл, в восемь. Оно может стать целым событием. Я делаю там несколько весьма важных сообщений.

– Уверен, что так оно и есть, сэр, – спокойно сказал официант, и взгляд его затуманился. – Но сегодня вечером я занят. Наша небольшая группа собирается раз в месяц…

– Ах, вы собираетесь, да? – закричал Кобторн грубее, чем когда-либо в жизни. – И о чем же вы говорите – о коммунизме?

– Что вы, сэр! – Тут глаза официанта сразу округлились, и, как ни странно, у Кобторна создалось такое впечатление, что он их уже видел. – Ничего подобного, сэр. Что-нибудь еще? Благодарю вас, сэр.

Кобторн обрадовался, увидев, что официант уходит, но с его уходом почувствовал себя совершенно выдохнувшимся. Напитки не разбудили Морроу и не вернули старого Джердана к жизни. Сделав над собой усилие, Кобторн поговорил с ними о партии, передал им слова, сказанные ему не далее как накануне премьер-министром, рассказал два анекдота про лидера оппозиции. Но даже когда оба его собеседника смеялись, они все равно казались один мертвым, другой спящим. Тем временем с напитками было покончено. Наконец Кобторн зевнул разок-другой, и они ушли, заверив, что побеспокоят его не раньше, чем за четверть часа до собрания.

Он попытался читать свои тезисы, надеясь заучить некоторые места наизусть. В них содержался смысл, но не тот, какой ему сейчас требовался. Он не мог сосредоточиться. Теперь он был убежден, что его сосед по купе – полный мужчина с бледным лицом – применил к нему какой-то гипнотический прием. «Увидите сами», – сказал он, неким таинственным способом навязав ему свою волю. Конечно, смешно считать большую часть жителей Лидингтона либо спящей, либо мертвой. Это был какой-то фокус. Кобторн обнадежил сам себя, что действие гипноза, вероятно, скоро ослабнет. Выступление на многочисленном собрании перед мертвыми и спящими – такое могло присниться только в страшном сне. Как жаль, что этого пария нельзя напустить на лидеров оппозиции – и пусть бы он гипнотизировал их.

Отчасти желая выпить еще, отчасти желая посмотреть, что же будет дальше, он позвонил снова. И снова на вызов явился официант, хотя и более молодой, но все же казавшийся спящим. Кобторн просто повторил заказ, но когда официант вернулся с двойным виски и содовой, уже не мог промолчать.

– Что с вами происходит? – возмущенно спросил он.

– Пожалуйста, сэр, что вы имеете в виду? – с испуганным видом, заикаясь произнес официант. Но несмотря на это, он вроде бы так и не проснулся.

– Вы какой-то сонный, – строго сказал Кобторн.

Официант запротестовал, и его гладкий смуглый лоб покрылся испариной. Он вовсе не спит, заявил он, и занят по горло, так как обслуживает целых два этажа. И Кобторн был вынужден признаться самому себе, что в известном смысле крайне несправедливо бросать парню такое обвинение. Внешне ничто не выдавало, что он спит; он, бесспорно, выполнял свои обязанности добросовестно. И тем не менее, несмотря на пот и страх, все же казалось, что он принадлежит к великому множеству людей, живущих словно во сне. Именно эта мысль встревожила Кобторна, когда он отпустил официанта. Вот что, по-видимому, и имел в виду парень в поезде, так как существует точка зрения, которую он каким-то образом навязал Кобторну, будто основная масса людей только воображает, что живет и бодрствует, на самом же деле она либо мертва, либо спит.

Выпив залпом виски, Кобторн принял решение бросить вызов этому оскорбительному, широко распространенному мнению. Схватив свои тезисы и вскочив на ноги, он заставил себя вообразить, что уже стоит на трибуне внушительного Биконсфилд-холла и в ушах его все еще звучат аплодисменты нетерпеливой публики.

«Господин председатель, друзья!» – торжественно изрек он и пошел говорить свою речь, старый политикан, самонадеянный министр короны. Для затравки он отпустил парочку острот – и почти явственно услышал смех толпы, – а затем сделал несколько вступительных замечаний. Все шло хорошо. Наконец, он подошел к изложению своего заявления о новой политике правительства, сначала разъяснив ее общее направление, а потом коснулся роли, какую сыграет его собственное министерство. Он обнаружил, что ему почти что нет необходимости заглядывать в свои конспекты. Стандартные фразы приходили в голову без заминки и к месту; он был так же красноречив, как доходчив и убедителен. «Могу заверить вас, друзья мои!…» – прогремел он про себя, выкидывая руку и тыча указательным пальцем в гравюру, изображающую двух сторонников Регентства, которую, должно быть, повесили для украшения стены. И тут он умолк и застыл в ужасе: ему показалось, будто он говорит во сне.

Упав духом, он спорил сам с собой. Сидеть ли ему в этой мрачной комнате, стараясь преодолеть жуткий гипноз, или же рискнуть и сойти в ресторан, где чары могли рассеяться? Конечно, если они не рассеются, тогда ему придется еще хуже – весь вечер оставаться в плену у этого наваждения. Но в номере он был бессилен, и к тому же ему захотелось есть. Поэтому он позвонил и заказал столик, а затем проворно умылся и привел себя в порядок.

Основная часть столовой лидингтонского отеля «Мидлэнд» – большой зал, и хотя ее стиль свидетельствует о нелегком компромиссе между индийским дворцом и муниципальной баней с бассейном, она пользуется большой популярностью и почти всегда заполнена до отказа. Пальмы, водруженные в центре, служили маскировкой для тележек с сомнительными закусками, компотом, драченой. Трио изможденных дам исполняло мелодии Ноэля Коуворда и другие шедевры нашего века. С челом, омраченным политическими премудростями и государственными тайнами, Кобторн прошел к столику, удачно расположенному на равном расстоянии между пальмами и трио. Он увидел, что в столовой полно народу, но поначалу не обращал на своих сотрапезников никакого внимания, поспешив заказать легкую еду и еще порцию виски. Несколько минут он чувствовал себя намного лучше. Похоже, мир опять стал здравомыслящим. Он знал, что его узнали, и поглядывал на свою аудиторию. Смуглый виндзорец пришел и ушел. Пока все шло хорошо. Тут, хлебнув виски, он рискнул сосредоточить все свое внимание на окружающих.

Результат оказался катастрофическим. Из ста или около того человек, сидевших в столовой, только трое вроде были живы и не спали: мальчонка, обедавший с родителями, – оба они спали крепким сном, пожилой джентльмен, угощавший трех других, – все трое спали и одна виолончелистка. Из остальных присутствующих, считая обедающих и официантов, одна четверть была мертва и готова, к погребению, а три четверти ели, болтали и смотрели, так и не пробуждаясь от сна. У Кобторна не было на их счет никакого сомнения. Он отметил также, что вся комната вместе с находящимися в ней, казалось, отстояла от него непривычно далеко. При этом какая-то часть его самого не сидела за столом, а парила и, глядя сверху, видела все с ужасающей отчетливостью. Как в ночном кошмаре.

Если он с отчаяния переключал свое внимание и сосредоточивал его на себе, мрачные раздумья затемняли его сознание, прямо как небо – грозовые тучи. Собственная карьера представлялась ему памятником мирской суете. Он и его друзья были поставлены у власти избирателями, которые шли к урнам во сне, и сами они действовали и разговаривали в непробудном сне, ходили по кругу в министерство или из министерства, так и не открывая глаз. Дремлющие нации тщетно требовали мира и, как сонные, неминуемо шли к войне. Каждый аргумент за или против любой политики оказывался лишь бормотанием лунатиков. Кем был он, если не главой министерства, погруженного в сон? Издатели газет, так й не просыпавшиеся с детства, заказывали передовицы, которые восхваляли его или осуждали. Члены кабинета министров встречались похоже, словно жертвы какого-то эстрадного гипнотизера. Некоторые старейшие министры, сейчас он это понял, были мертвы уже многие годы. Притворяться, будто совершил в жизни нечто существенное, явно нелепо. Ему уже случалось чувствовать себя усталым и угнетенным, быть не в силах избавиться от ощущения, что ничего путного сделать не удастся. Теперь он ясно видел, что все они обманывают самих себя, что всякая суета, тревоги, крики абсолютно бесполезны; что подлинная свобода действий – мечта, что все они пешки, из личного тщеславия воображающие себя игроками в шахматы; что достигнутые результаты, непредвиденные и страшные, – следствие ходов, сделанных в каком-то невидимом мире. И – горькая мысль, повернувшая нож в его раненом «я» – единственными людьми, которые были живы и не спали, избавленные от этого проклятья, довлеющего над миром, являлись разные ничтожества – обносившийся фокусник, по ошибке принятый им за чокнутого, пожилой официант, мальчик, третьеразрядная виолончелистка…

Старый Дуглас Джердан и Морроу ждали его в вестибюле. Он убедился, что ему ненавистен уже один их вид. Морроу по-прежнему казался спящим, а Джердан – мертвее прежнего, если только это было возможно. Ну и парочка! Однако был ли он сам намного лучше? Только что, когда он вздумал репетировать свою речь в присущей ему манере, разве он внезапно не обнаружил, что делает это как бы во сне? Но потом, притворяясь, будто разговаривает или слушает мертвеца и спящего, сидя с ними рядом в машине, он напомнил себе, что большинство его слушателей сегодня вечером тоже будет спать, так что ему незачем валять дурака. Вот если бы он предстал перед многочисленными рядами слушателей, которые были живыми и бодрствующими и смотрели на него так, как это делал парень в поезде, вот тогда действительно было бы из-за чего волноваться. Одни психи, цинично подумал он, могут возражать против такой аудитории на политическом митинге. Так что ему остается только сохранять спокойствие, попытаться забыть об этом мертвом и спящем царстве и разыграть сцену выступления с важной политической речью, решил он, пока они подъезжали к служебному входу в Биконсфилд-холл.

Взбираясь по ступеням к длинной комнате позади трибуны, он старался взять себя в руки. Ему был слышен орган, громыхавший и скрипевший о том, что Англия вечна.

Они были тут, именно такие, как он и воображал, – старые мертвецы и спящие на ходу. Но тут обнаружилось и нечто неожиданное, нарочно, чтобы усложнить дело. На этот раз среди них находилась женщина – некрасивая, средних лет – жена Фрэнка Морли, одного из местных членов партии. Весельчак Фрэнк, присяжный шутник партии и палаты, оказался сегодня в числе спящих самым глубоким сном, тогда как о миссис Морли, которую Кобторн прежде не встречал, этого сказать было нельзя.

– Она никогда не посещает больших собраний, – сказал Фрэнк, представив их, – а тут в последнюю минуту решила, что сегодня вечером пойдет. Так что, сэр Джордж, вы должны чувствовать себя польщенным.

– О-о, конечно, я польщен, – и Кобторн услышал сам, что он кричит. Он посмотрел на миссис Морли. – И что же вынудило вас передумать?

Миссис Морли пристально смотрела на него и, не отводя глаз, улыбаясь, ответила:

– Мне было интересно послушать, что вы скажете, сэр Джордж.

Улыбка, взгляд. И тут его осенило, и он понял: сомнения нет – она знает. Более того, она тут же догадалась, что он это понял.

– Вы не находите, что Лидингтон – какое-то заживо мертвое, сонное царство? – спросила она, все еще не спуская с него испытующих глаз.

– Нет, не нахожу, – громко закричал он, стараясь избежать ее взгляда, который искал его и в то же время дразнил. – Не пора ли нам войти?

Была самая пора. Мертвые и спящие стали в одну линию. Кобторн успокоился, освободившись от ужасной миссис Морли, возможно, подосланной на собрание тем улыбающимся пассажиром-фокусником. Но сколько он ни старался забыть о ней, он все еще чувствовал, словно холодный сквозняк в затылок, влияние ее присутствия. Направляясь к трибуне, он делал над собой величайшее усилие – ведь поначалу этот большой митинг ничем не отличался от любого другого. В зале было полно народу, который, похоже, рвался послушать его, потому что аплодисменты звучали не просто как знак вежливости, а по-настоящему ободряли. Атмосфера была надлежащей. Аудитория – настоящей аудиторией. Председателем был этот славный ветеран партии Дуглас Джердан с его внешностью старейшего политического деятеля. И он снова стал самим собой, главным докладчиком, именно тем человеком, который и должен был приехать сюда, министром ее величества и членом тайного совета, сэром Джорджем Кобторном с пачкой заметок на коленях.

Да, минуту-другую, пока хлопки продолжались, все шло хорошо. Но тут глаз его задергался от страшного тика, и здравомыслящий мир исчез, а его место заняло кошмарное видение, теперь более сильное, более зловещее, чем когда-либо. Старый Джердан – всякие сомнения отпали начисто – был просто говорящим трупом, место которому не на трибуне, а в склепе. Повсюду вокруг него спящие продолжали спать, кивая во сне головой, а мертвые ждали, пока перед ними разверзнется могила. По прошествии двух бессмысленно проведенных часов, так и не очнувшись, они выйдут из зала и как слепые направятся к машинам и автобусам, чтобы окунуться в ночной, еще более глубокий сон. А потом, при свете утра, они вообразят, что и в самом деле проснулись.

Откуда-то из-за спины до его слуха донесся кашель, негромкий и сухой, но весьма многозначительный, и он обернулся, чтобы встретиться с тем же взглядом, той же улыбкой – похоже, миссис Морли снова напоминала ему, что большинство жителей Лидингтона, подобно большинству людей в любом другом месте, либо спит, либо мертво. И это была правда. Сэр Джордж обернулся к залу и пристально посмотрел на публику. Что мог он сказать? Что мог сделать?

– А теперь… громадное удовольствие… привилегия… без дальнейших церемоний, – бубнил труп Дугласа Джердана, – просить выдающегося докладчика… министра ее величества… сэра Джорджа Кобторна…

Снова послышались хлопки, доносившиеся откуда-то издалека, из их сна о жизни. Он постоял, шагнул вперед. Наконец воцарилась тишина – тишина сна, тишина смерти. «Господин председатель, друзья…» Заговорил ли он или ему приснилось, что он начал свою речь, – вот чего никогда не узнать. Это навсегда останется для него невыясненным.

В зале поднялся гул, вскоре перешедший в невообразимый гвалт. Репортеры за столами прессы, мужчины и женщины на трибуне, публика, сидевшая в передних рядах, – все вскочили на ноги, широко разевая рты и что-то восклицая. Потому что сэр Джордж Кобторн с остекленевшими глазами на белом, как бумага, лице, размахивая руками, словно безумный, орал:

– Проснитесь! Проснитесь! Проснитесь!