"Соблазн" - читать интересную книгу автора (Марч Джессика)

5

Ее голос взлетал все выше и выше, добрался наконец до последних сладких нот «Славим тебя, Господи», и Канде показалось, что длань Господа подняла ее высоко, выше ободранного фасада, где размещалась конгрегация Божьих агнцев. Она не верила ни слову из того, что говорил священник на воскресной проповеди, однако в «аллилуйя», что пел хор, в радостном созвучии голосов хора Канда чувствовала Божью власть и силу, чувствовала силу надежды. Верила в обещания лучшей жизни, о которой она мечтала в их холодной квартире в Чикаго, где жила с мамой и младшей сестренкой Чарлиной.

– Открываем двести пятьдесят вторую страницу, братья и сестры, – сказал регент хора Франклин Эдлридж, – и поем «Велика милость твоя». – Канде не требовалась книга, она наизусть знала слова всех ее любимых гимнов. И когда орган заиграл вступление, она уверенно пропела начальные ноты и вскоре прищелкивала пальцами и пела блюз, который подхватила ее подруга Лонетта Джонс, а затем и другие певцы, которые возносили хвалу Господу в шершавом, жестком гимне трущоб.

– Поднимем радостный шум, чтобы он долетел до Господа! – крикнул брат Эдлридж, который никогда не упускал возможности устроить маленькую импровизацию, если музыка была пульсирующей, а голоса сильными. Из солидных членов конгрегации он нравился Канде больше всех, потому что разрешил ей петь в хоре еще в прошлом году, когда ей только исполнилось одиннадцать лет, то есть за год до положенного возраста.

Репетиция закончилась слишком быстро, а Канда медлила, не спешила идти домой и готовить ужин. Ей не хотелось прекращать петь, тем более что это была лучшая часть ее дня, а дома ее ожидали обычная скучная работа и обычное уныние жизни, зависящей от взрослых. Она махнула рукой Лонетте, которая вела вежливую беседу со взрослыми участниками хора. Лонетте было всего четырнадцать лет, но Канде она казалась зрелой и умудренной жизнью. Это именно она сказала Канде, что ее голос слишком хорош, чтобы растрачивать его в церковном хоре, и именно она предложила идею создать певческую группу.

– Пойдем ко мне домой? – спросила Лонетта, когда она отложила свою книжку с гимнами и собрала учебники. – Моя кузина Мейлин будет там, и мы сможем поупражняться в той новой аранжировке, которую сделал для нас Ли.

– А ты думаешь, что он к этому времени проснется? Думаешь, он сыграет для нас? – жадно спросила Канда. Брат Лонетты, Ли, играл на пианино в клубе «Цилиндр» на чикагской Стейт-стрит и временами, когда не слишком уставал, аккомпанировал «Уандерс», когда те упражнялись в своем растущем репертуаре песен.

– Может, если ты попросишь его как следует, – поддразнила ее Лонетта, зная, что Канду мальчики не интересовали. Все, что Канде нравилось, так это музыка, а еще разговоры о том, как будет хорошо, если «Уандерс» получат возможность выступать за деньги.

– Нечего, – твердо ответила Канда. – Я не собираюсь связываться с твоим братом, Лонетта, а если он не хочет играть на своем вонючем пианино, то мы можем петь и без него.

Взявшись за руки, девочки пошли домой к Лонетте, и хоть день здесь был не намного легче ее собственного, Канда была бы счастлива, если бы могла проводить его тут весь. Если послушать маму, то единственной хорошей музыкой была церковная, но Канда не могла с этим согласиться, тем более что голос был ее единственным талантом, ее единственной надеждой выбраться из бедности, на которую она была обречена. И поэтому она держала свою мечту в секрете. Это не было ложью, уговаривала она себя, когда-нибудь она обо всем расскажет маме, когда «Уандерс» станут реальностью и когда у мечты появится шанс превратиться в реальность.

Войдя в ветхий домик Лонетты, они услышали звуки старенького пианино Ли – и сильный, хриплый голос, выводивший «Мой приятель вернулся ко мне».

Ворвавшись в гостиную, Канда увидела Мейлин, которая флиртовала с Ли во время пения, ее блестящие, обработанные химией волосы падали на лицо, а шестнадцатилетнее тело с развитыми формами провокационно извивалось.

– Эй, – негодующе заявила Канда, – ты мое соло поешь, Мейлин! Почему ты не репетируешь свою часть?

– Сама такая, – ответила Мейлин, захохотав горловым смехом. – Может, это будет мое соло, ведь я его лучше пою.

– Да что ты говоришь! А я скажу тебе, что это я его лучше пою! – заспорила Канда, уколотая насмешкой Мейлин. Она недолюбливала и завидовала Мейлин Пауэрс с первого же дня, когда они встретились. Она умела петь и была красивой, с бледно-золотистой кожей, экзотическими чертами лица, драматически четкими и миндалевидными глазами с легкой поволокой.

– А что ты скажешь, Ли? – спросила Мейлин. – Тебе не кажется, что в моем исполнении соло звучит лучше? В конце концов, кто поверит маленькой, костлявой Канди Кейн, что у нее когда-нибудь был парень. – Она соблазнительно улыбнулась, приглашая Ли занять ее сторону.

Ли улыбнулся Мейлин и помотал головой.

– Не-а, – сказал он, – вот уж не собираюсь оказываться посреди кошачьей драки. Если вы, девочки, думаете становиться профессионалами, то вам лучше надо поучиться, как работать вместе… а это означает, что кто-то должен быть готов подпевать.

Уперев руки в бедра, Канда заявила:

– Ну, уж я вовсе не собираюсь подпевать, вот что я вам скажу!

Вмешалась Лонетта, неизменная примирительница.

– Ли прав, – заявила она. – Мы никогда ничего не добьемся, если не научимся работать сообща. Я вот что скажу. Канда и Мейлин будут петь соло по очереди. В конце концов, какой нам смысл спорить, если у нас вообще нет ничего готового. Что ты скажешь, Мейлин?

Мейлин довольно улыбнулась и согласилась, потому что для нее это означало маленькую победу, а Канда молчала и злилась. Она хотела бы спорить дальше, но опасалась, что проиграет спор и тогда ей ничего другого не останется, как распроститься с группой. Ее удовольствие внезапно было отравлено горьковатым привкусом поражения, и она решила поделиться воображаемым лучом прожектора с Мейлин. Но только пока, обещала она себе, только на время, а потом я все отберу.

Уже давно стемнело, когда Канда заставила себя уйти из дома Лонетты и поспешила домой, чувствуя себя провинившейся грешницей, потому что забросила свои домашние обязанности.

Она взлетела по четырем пролетам лестницы и постучала в дверь старенькой миссис Бейкер. До нее донеслись медленные, шаркающие шаги, – у миссис Бейкер был артрит, а когда дверь отворилась, девочка вдохнула сладкий аромат печенья на сахарной воде, которое старая женщина испекла для Канды и Чарлины.

– Потише, детка, – проворчала миссис Бейкер. – Не спеши и отдохни. Вот, держи, – сказала она, протягивая ей кусок липкого печенья, – поешь немножко сладостей и верни улыбку на свое хорошенькое личико.

Канда взяла печенье, но отбросила комплимент, ведь она понимала, что старая миссис Бейкер просто хочет сказать ей приятное, ведь она прекрасно знала, что никакая она не хорошенькая.

– Я пришла за Чарлиной, – сказала Канда, однако ее сестра уселась перед черно-белым телевизором миссис Бейкер и смотрела мультики – ее любимое развлечение.

Услышав, как назвали ее имя, Чарлин стала умолять:

– Зачем мне идти домой? Я уже сделала уроки. Можно мне остаться здесь немножко подольше? Пожалуйста, миссис Бейкер, пожалуйста!

– Хорошо, детка, – сказала миссис Бейкер Канде. – Чарлина пока побудет у меня, а ты иди приготовь ужин для мамы. Я через некоторое время пришлю ее домой.

Когда Канда повернулась, чтобы уходить, она внезапно почувствовала обиду. Чарлине было уже восемь лет, а она вела себя как ребенок. По дому она ничего не помогала, и все-таки мама, казалось, любит ее больше, потому что всегда хвалила ее мягкий характер и спокойствие, позволяя ей делать все, что той нравилось. Черт! – подумала Канда. Чарлина вовсе не спокойная, а просто тупая, и совершенно несправедливо, что ей все так просто достается. Мама объясняла это тем, что она младше, но Канда думала, что причина совсем в другом: Чарлина была изящной, со светлой кожей, как и мать, а Канда, судя по фотографиям, получилась копией ее отсутствовавшего отца, такая же долговязая, нескладная и черная, как эбеновое дерево.

Взяв ключ, висевший на ленточке на шее, она пересекла коридор и открыла дверь в три комнаты, которые она называла домом. Там было безукоризненно чисто, мама следила за этим, неважно, какой бы усталой ни была, убирая весь день жилища других людей.

Канда прошла на кухню и открыла старенький холодильник, всю ночь издававший забавные шумы. Достала оттуда кочан брокколи – мама настаивала, чтобы она приготовила какую-нибудь зелень, – и мясо, которое должно было стать их ужином. Она помыла и нарезала брокколи и поставила на плиту кастрюлю с небольшим количеством воды. Потом разрезала мясо на три гамбургера и уже начала их жарить, как в дверях показалась мама.

Канта испытывала прилив гордости, когда видела мать, так отличавшуюся от других соседских женщин: никогда не догадаешься, что весь день она провела, гладя белье, отскребая грязь и убирая квартиры. Высокие скулы, тонкие черты лица, туго собранные на затылке волосы – скорее африканская принцесса, чем уборщица.

Как бы она ни уставала, но ходила неизменно прямо; ее одежда, как и дом, всегда была опрятной и в хорошем состоянии.

– Привет, моя сладкая, – сказала она и прижала Канду к себе, обнимая и целуя. Канда сморщила нос, уловив запах аммиака и лимонного дезодоранта, напоминавших о занятиях матери.

– Чарлина до сих пор у соседки, – объявила она. – Я велела ей идти домой, а она не слушается.

Марта улыбнулась и покачала головой, слишком уставшая, чтобы выступать судьей и принимать чью-то сторону. Она присела возле кухонного стола и начала разгружать продуктовую сумку. Канда терпеть не могла, когда мать приносила разный хлам из тех квартир, где работала, но все-таки смотрела, как та вытащила старую картину и вытерла ее стекло одной из своих тряпок. На картинке была красивая белокурая девочка, скакавшая на белом коне к горным кручам, поднимавшимся на заднем плане. Рамка треснула и еле держалась, но Марта Лайонс обращалась с ней осторожно.

– Это Уинслоу Гомер, – объяснила она Канде. – Хороший американский художник.

– А мне кажется, что это просто старый хлам, – заявила Канда, никогда не видевшая ни гор, ни белых лошадей. Она понимала, что мать ожидала от нее признания того, что она называла «изящные вещички», но считала, что все это пустая трата времени, если ты живешь на Пятой улице. Быть может когда-нибудь, если разбогатеет, она станет покупать себе картины, но они уж точно не будут в ветхих рамах.

Мама снова покачала головой, доставая из сумки голубое, праздничное платье, которое выглядело почти новым.

– Я подумала, что на тебе оно будет неплохо выглядеть, моя сладкая. И тут всего-то и нужно, что сделать пару складок на талии…

– Почему бы тебе не оставить его для Чарлины? – сказала Канда, для которой сама мысль о благотворительности казалась такой же ненавистной, как и мысль о людской черствости.

Мама опустила платье на колени и взяла Канду за руку.

– Канда, сладкая моя, нет никакого позора, если ты принимаешь что-то, что тебе дают. Я уже устала повторять тебе, какая существует разница между чувством собственного достоинства и гордостью. Достоинство – это личное… оно у тебя внутри, и никто не сможет забрать его у тебя, как бы ты ни была бедна. А вот гордость – это слабость и грех… она разъедает тебе душу. И я боюсь, когда вижу ее в твоей душе. Это напоминает мне… – И она замолчала, но Канда знала, чего не договорила мама. Она была похожа на отца, и это не радовало мать. Канда выдернула руку и отошла к плите.

Через мгновение в квартиру ворвалась Чарлина, осыпая маму объятиями и поцелуями, заставляя ее улыбаться так, как никогда не могла заставить Канда. Бурными восклицаниями она одобрила и красивую картину, и нарядное платье, а когда узнала, что оно предназначается ей, то восторгам не было конца.

Канда накрыла на стол, нарезала хлеб и подала простой ужин. А Чарлина развлекала маму своими глупыми рассказами о том, что она делала в школе и как ее выбрали на роль Пилигрима в пьесе, посвященной Дню Благодарения.

– Замечательно, – сказала мама. – А как у тебя дела, Канда? Ты ходила сегодня на хор?

– Все как обычно, – сухо ответила Канда, чувствуя себя еще более чужой из-за того, что мама пыталась вовлечь ее в разговоры.

Когда они поели, Канда убрала со стола и вымыла посуду, а Чарлина почистила зубы и надела пижаму. Затем последовал обычный вечерний ритуал, когда мама укладывала ее на большую, двойную кровать, которую она делила с Кандой.

– Расскажи мне о доме, – сказала Чарлина, напоминая маме об истории, которую слышала уже сотни раз.

– Когда Альберт… твой папа, найдет работу в Детройте, – начала мама, – он пришлет за нами. И тогда мы соберем вещи, упакуем их и сядем на поезд. А когда приедем в Детройт, папа будет ждать нас там, в красивом доме с добрыми соседями…

– И у нас будет дворик, да, мама? – вмешалась Чарлина. – И качели, и маленькая спортплощадка, верно?

– Да, да, и качели, – повторила мама. – А может, розовый куст или даже два…

Канда молча слушала мамину историю. Когда-то и она жадно задавала вопросы, как вот сейчас Чарлина, но теперь, через четыре года, она уж не верила в это. Это была просто сказка, и отец никогда к ним не вернется. И никогда у них не будет дома с двориком, по крайней мере если и будет, то не от него.

Когда Чарлина заснула, Канда включила свет у кровати, полезла под нее и вытащила оттуда большую картонную коробку, полную сказок, в которые она верила, – магазины и снимки кинозвезд, которые когда-то были бедными, а теперь стали богатыми и знаменитыми… Дайонна Варвик, Барбара Стрейзанд, Лина Хорн. Она читала и перечитывала истории их успеха, потом стала разглядывать свое отражение в зеркале, что висело над комодом. Вспоминая жестокие намеки Мейлин, она подумала, сможет ли когда-нибудь с такой внешностью стать звездой. Она знала, что поет лучше Мейлин, что бы там ни говорили, но вот ее скудные волосы, ее лицо маленькой девочки, мальчишеская фигура? Придет ли когда-нибудь день, когда она посмотрит в зеркало и увидит такое отражение, которое обрадует ее.

В День Благодарения пришел конец историям про папу и новый дом. Мама поднялась рано, чтобы приготовить индейку и каштановую приправу. Потом надела свое выходное платье и объявила, что у них сегодня к обеду будет гость. Хороший знакомый, пояснила она; его зовут Калвин Джонсон, и он водитель автобуса, на котором она каждый день ездит на работу.

Канде не понравилось, что за праздничным обедом будет сидеть чужой человек, тем более мужчина. А вот Чарлина пришла в восторг, стала задавать вопросы, как он выглядит и где живет. Когда он приехал, вскоре после часа дня, с букетом цветов для мамы и коробкой печенья для девочек, Канда начала гадать, нет ли у матери собственных секретов тоже. Неужели после всех ее разговоров насчет греха у нее есть приятель?

Мама представила его не без робости, словно умоляя хорошо принять. У него была приятная внешность и спокойная, немного робкая манера держаться. Она сообщила девочкам, что Калвин – вдовец и что у него есть взрослая дочь, живущая во Флориде. Канде это не понравилось, а когда он похвалил мамину стряпню и заявил, что не может припомнить, когда ел что-нибудь подобное по вкусноте, ее подозрения насчет матери и Калвина Джонсона усилились. Чарлину, может, это и устроит, а вот Канде не нужен никакой мужик, который придет и сломает им всем жизнь. Если их бросил собственный отец, почему Калвин Джонсон должен оказаться лучше?

Двумя неделями позже мама сообщила Канде, что Калвин переезжает к ним.

– Для женщины неестественно быть одинокой, сладкая моя. Калвин хороший человек, и он хочет заботиться о нас.

– Но ты ведь не одна! – запротестовала Канда. – У тебя есть я и Чарлина. И нам не нужен никто, не нужно о нас заботиться, нам и так хорошо. Да и вообще, – сказала она, извлекая свой самый серьезный аргумент, – ты не можешь жить с Калвином… Ты замужем за моим отцом!

– Как бы мне хотелось, чтоб ты меня поняла, – вздохнула мама. – Сладкая моя, я изо всех сил старалась вырастить тебя одна, но я так была одинока долгое время. Я думаю, что Господь простит мне мою любовь к Калвину… Ну, а ты не можешь сделать то же… ради меня?

У Канды не было на это ответа, но она смотрела и ждала, уверенная, что права она, а мама не права. Какое-то время так оно и было: спокойное присутствие Калвина делало их жизнь проще, а возможно, и счастливей, как ворча признала Канда. Мама не казалась такой усталой после работы, а по выходным Калвин водил их в кино, а затем в ресторан к Говарду Джонсону. По воскресеньям они вместе ходили в церковь, почти как настоящая семья, а когда наступило Рождество, то у них была и елка, и подарки – новые платья, кукла для Чарлины и пара кожаных лодочек для Канды.

Затем Калвин ушел так же неожиданно, как и появился, это случилось во вторую неделю весны. Мама сказала, что он уехал к дочери во Флориду, а по ночам стала плакать, когда думала, что девочки спят. Один раз Канда даже встала, чтобы успокоить ее, и хотя ей было наплевать, вернется Калвин или нет, она громко поклялась, что убьет его за то, что он обидел маму. Но мама просто цыкнула на нее и сказала, что так говорить не по-христиански и что отношения между мужчиной и женщиной не всегда налаживаются, даже если они оба хорошие люди.

Канда прислушалась. Мамина изысканная манера говорить делала убедительными все ее объяснения. И все-таки она не понимала, зачем маме нужен был мужчина, раз они рано или поздно уходят, а она рано или поздно начинает заливаться слезами.

Еще меньше она стала понимать, когда мама привела домой Билла Тиммонса, который не был таким симпатичным, как Калвин Джонсон, а сильно пил и сквернословил, когда бывал сердит. Мама, со всеми ее хорошими манерами и разговорами о чувстве собственного достоинства, как она могла закрывать глаза на такие вещи? И когда Канда задала ей этот вопрос, мама поглядела на нее так печально, таким несчастным взглядом, что Канде стало жаль, что она открыла рот.

Поэтому она и помалкивала, в душе осуждая маму за слабость, тем более что Чарлине, казалось, было все равно, кто жил с ними, если она получала время от времени угощения и немного карманных денег. Канда старалась проводить дома как можно меньше времени, отдавшись целиком и полностью музыке. «Уандерс» приняли к себе новую певицу, Сондру Лидс, которая была еще глупей, чем Чарлина, но обладала звучным альтом, который добавлял богатства и разнообразия в рок-н-рольные аранжировки, сделанные Ли. А что было самым удачным – что Сондра с удовольствием пела вторым голосом и готова была служить им фоном.

Через месяц после тринадцатилетия Канды она вернулась домой после репетиции в доме Лонетты, чтобы, как обычно, приготовить ужин, и обнаружила маму в постели, та стонала от боли и пылала от жара.

– Что случилось, мама? – спросила она, стараясь не показывать своего испуга.

– Ничего особенного, сладкая моя, – слабо ответила Марта. – Я почувствовала себя не очень хорошо, и мистер Коннор велел мне взять полдня за свой счет. Тут кругом гуляет грипп… Я уверена, что это именно он. Если ты мне дашь сейчас чашку чая… и пару таблеток аспирина, то я скоро выздоровею.

Канда никогда еще не видела мать в таком состоянии. Она позвала миссис Бейкер, приготовила чай и села у маминой постели, с беспокойством наблюдая, как она старалась пить.

– Это грипп, ничего страшного, – сначала сказала миссис Бейкер. – Просто давай маме побольше питья и отдыха. – Но когда боль и температура все усиливались, когда маму начал трясти озноб, миссис Бейкер отвела Канду в сторону и сказала: – Может быть, детка, тебе лучше всего будет отправить маму в госпиталь. Я сейчас вызову такси для вас… а потом присмотрю за Чарлиной, пока ты не вернешься.

Слово «госпиталь» наполнило ужасом сердце Канды; с ним были связаны представления о смерти и умирании. Но она старалась отгонять эти мысли прочь, когда одевала маму и вела ее вниз по лестницам в ожидавшее такси.

– Приемный покой «Скорой помощи» округа, – сказала она водителю, сжимая десятидолларовую бумажку, которую ей сунула миссис Бейкер. Когда они приехали в госпиталь, она усадила маму на скамью в приемном покое. – Моя мать очень больна, – сообщила она сиделке, сидевшей за столом.

Сиделка взглянула на Марту Лайонс и кивнула:

– Тут все больные, дорогая. Вам придется дожидаться своей очереди.

– Я же сказала, что она очень больна! – крикнула Канда, стукнув по столу. – Моей матери срочно требуется доктор, а если с ней что-нибудь случится, я убью вас, вы слышите меня?

– Что тут происходит? – спросил проходивший мимо врач-практикант.

Канда схватила его за руку.

– Пожалуйста, – умоляла она, – пожалуйста, посмотрите маму поскорее. С ней что-то случилось плохое, я чувствую это, а если вы не…

Практикант поглядел на испуганное лицо Канды и положил ей на плечо руку.

– Ладно, – мягко сказал он, – давай посмотрим. – Он помог маме пройти в смотровой кабинет, но сказал «нет», когда Канда попыталась пройти вместе с ними. Глядя на медленно бредущую мать, согнувшуюся от боли, она почувствовала свою совершенную беспомощность – и жуткое одиночество, какого еще не знала в своей жизни.

А что, если мама умрет? Что, если она так заболела, что доктор ничего не сумеет сделать? Что тогда станет с ней и Чарлиной? Как будут они жить и кто станет о них заботиться? Кроме бедной, старенькой миссис Бейкер, не было никого, кому бы они были нужны, никого вообще. А в тот момент Канда поняла, что не было никого в мире, на кого она могла бы рассчитывать, никого, кроме нее самой. Мысль показалась болезненной, но она дала ей странное спокойствие души, она устроилась на скамье и начала ждать.

Лишь через несколько часов доктор вышел к ней и сказал, что ее мать кладут в госпиталь.

– У нее маточное кровотечение, – объяснил он. – Это не так страшно, как кажется. Мы сделаем небольшую операцию, и она будет как новенькая. Я сейчас дам тебе на минутку посмотреть, что с ней все нормально… но лишь на минутку, а потом отправляйся домой.

Канда прошла вслед за доктором в палату, где мама лежала тихая и спокойная на белых простынях, стараясь улыбнуться Канде.

– Только на минутку, – снова напомнил ей док-гор, задергивая занавеску, чтобы они могли немного уединиться от посторонних глаз, которых в палате было много.

– Пожалуйста, выздоравливай, – тихо умоляла Канда. – Пожалуйста, поскорей приходи домой, мама.

– Не беспокойся, сладкая моя, – утешала ее Марта, гладя дочь по голове. – Это займет немного времени, но я обещаю, что приеду домой. Я не оставлю моих маленьких девочек… ты ведь знаешь, что я никогда этого не сделаю.

Но Канду это не успокоило. Видя, какая мама слабая, вспоминая, какой больной она только что была, она не хотела уезжать. Но сиделка просунула голову за занавеску и прогнала ее прочь.

– Я все буду делать, – обещала Канда, когда уходила. – Не беспокойся ни о чем, мама. Только выздоравливай…

Канда выполняла свое обещание – и даже больше того. Каждый день, пока мама была в госпитале, она много молилась, давала клятву быть такой хорошей, как только сможет, если только Боженька вернет ее маму домой. И чтобы Бог знал, что она говорит это искренне, Канда перестала петь с «Уандерс» все то время, пока болела мама. Каждый день после школы она отправлялась прямо домой, все вычищала, скребла и мыла, готовила горячий ужин. Она не ссорилась с Чарлиной, как бы та ни донимала ее, и старалась быть приветливой к Биллу, даже если он и напивался и приводил своих пьяных дружков, и они устраивали свинарник в квартире. А каждый вечер она отправлялась в госпиталь и сидела с мамой.

Однажды Билл рано пришел домой, размахивая коробкой, упакованной в серебряную бумагу и перевязанную красной ленточкой.

– Это для тебя, Канди Кейн, – сообщил он, используя ненавистное ей прозвище. В коробке лежало ожерелье с зелеными стеклянными камнями. – Это за то, что ты так хорошо за домом следишь, пока твоя мать болеет.

Она начала было отказываться, говорить, что ожерелье будет хорошим подарком для мамы, но он сунул ей в руку коробку и накрыл своей ручищей, так сильно, что она стала пытаться освободить руку.

– В этом месте становится тоскливо, – заявил он, все еще не отпуская ее руку. – Мужчина не может ждать вечно… Пожалуй, я поищу себе другое место.

Канда на минуту обрадовалась, а затем почувствовала вину, припомнив, как переживала мама, когда Калвин уехал от них.

– Ты будешь скучать без меня, если я уйду, Канди Кейн? – насмешливо поинтересовался он, ошибочно истолковав промелькнувшую на ее лице озабоченность. – Может, пора, чтобы кто-нибудь начал угождать мне, – сказал он, то ли упрашивая, то ли угрожая. А когда она так и не ответила, он подхватил и оттащил ее худенькое тело на большую кровать в маминой комнате. Она знала, что должно произойти, она слышала о таких вещах от соседских девочек. И все же никогда и представить себе не могла, что такое может случиться и с ней, тем более что она вела себя так хорошо и делала все, что от нее требовалось.

Она громко закричала, когда Билл сорвал легкое хлопчатобумажное платье с ее тела, но он прикрыл ей рот своей огромной, потной рукой и прорычал:

– Никому об этом, слышишь? Иначе я скажу твоей маме, что ты соблазняла старого Билла.

Канда перестала кричать. Поблизости не было никого, чтобы защитить ее от грубых, бесцеремонных рук, которые щипали и колотили ее юное тело, никого, кто бы остановил страшную боль от вторжения Билла, когда он прорывался внутрь ее, ругаясь, когда не мог этого сделать, издавая урчание и стоны, когда проникал все жестче и глубже, пока Канда не почувствовала, что ее разорвали пополам. Она смотрела на трещины в потолке и клялась, что никогда не простит Богу это ужасное предательство.

Когда Билл закончил свое дело, он заговорщицки подмигнул Канде, словно они стали партнерами по их общему секрету:

– Не забывай, что я тебе сейчас сказал… Лучше не говори ничего своей маме, слышишь? Разобьешь ей сердце, может, даже убьешь, ведь она такая слабая…

Эта улыбочка и слова сказали Канде, что она никогда не будет больше тут в безопасности, пока мама будет терпеть Билла в своем доме. Одиночество, которое она пережила в тот день, когда мама заболела, показалось теперь ей единственной реальной вещью.

В тот вечер она пошла вместе с Чарлиной к старой миссис Бейкер и спросила, не могут ли они пожить у нее, пока мама не вернется домой. Старушка согласилась и не стала задавать вопросов, словно уже понимала, какие страшные вещи могут с тобой случиться, если ты бедна, у тебя черная кожа и ты женщина.

Как-то раз она налетела на Билла в коридоре, но он просто ухмыльнулся и махнул рукой, словно знал, что она никуда не денется, что он получит все, что нужно.

Когда мама вернулась домой, у Канды не оставалось иного выбора, как вернуться к себе. Она отчаянно старалась не оставаться с Биллом наедине, но он неизменно находил ее, использовал ее тело и угрозами напоминал о молчании – пока наконец она не купила у одного из мальчишек на улице нож с выкидным лезвием. И когда в следующий раз Билл овладел ею, она сделала вид, что покорилась, а когда он все закончил, резанула его по лицу.

– Если ты еще раз до меня дотронешься, я тебя убью, – заявила она, и он, должно быть, понял, что она не шутит, по ненависти, сверкнувшей в ее глазах. И через несколько дней он исчез и больше у них не появлялся.

Канда бросила хор, потому что теперь не могла выводить «аллилуйя». Она начала прогуливать школьные занятия, чтобы больше заниматься пением, умоляла Ли слушать ее и говорить, когда у нее получается, а когда нет, игнорируя озабоченность в глазах матери, когда та видела ее карточку посещаемости со множеством пропусков занятий без уважительных причин! и низкими баллами успеваемости.

Вместе с Лонеттой и Сондрой она упрашивала Ли помочь «Уандерс» взять старт.

– Ты ведь наверняка знаешь кого-нибудь, кто может нам помочь и дать работу, Ли, – умоляла Канда. – Просто помоги нам один раз, и мы больше не будем тебя беспокоить. Пожалуйста…

– Что-то мне в это не верится, – насмехался над ними Ли. Но в конце концов он согласился устроить им встречу с Барнетом Хокинсом, агентом, который нанимал некоторых актеров, выступавших в клубе «Цилиндр». Барнет взял их на один уик-энд, с платой в двадцать долларов за ночь, но обещал, что работы у них станет больше, если они сумеют понравиться завсегдатаям клуба.

Как только они занялись аранжировкой, Канда налетела на Мейлин.

– Соло пою я, – заявила она. – А если тебя это не устраивает, я уйду, – и ты тогда тоже поцелуешь эту работу прощальным поцелуем. – Уперев руки в бока, она ждала ответа Мейлин. Конечно, уйти Канда никуда бы не ушла, но и делить соло с кем-то она не собиралась, и уж меньше всего с Мейлин. А если ей придется стать жесткой и подлой, чтобы пробиться, что из того?

– Это грязный трюк, Канда Лайонс, – ответила Мейлин. – Это поистине грязный трюк, который ты проделываешь со своими подругами.

– Это не трюк, – ответила Канда, понимая, что она выиграла. – Я просто делаю моим друзьям одолжение… А ты просто жди и смотри.

Канда распустила косы, и волосы легли ей на плечи, сияющие и пышные. Она украла часы и цепочку жемчуга из «Маршал Филдс» и предложила их Барнету в качестве платы за свой первый профессиональный костюм – аквамариновый атласный, облегающий, отделанный шифоном и блестками такого же цвета.

Мама впервые в жизни устроила адский скандал, когда увидела свою маленькую девочку в таком платье, причем те места, где должна быть грудь, были набиты смятой бумагой, на лице густой грим, губы накрашены ярко-красной помадой, а на глазах фальшивые ресницы. Но Канда держалась за свое. Обиженная, как ей показалось, маминым лицемерием, Канда заявила, что лучше уж она будет выглядеть как размалеванная проститутка, чем будет жить как нищая.

Хоть она и не могла прочесть ни одной музыкальной ноты, Канда пела про утраченную невинность, про сердечную боль чистым и ясным голосом, чувства ее были настоящими и неподдельными, и публика, казалось, почувствовала это. И это стало самой главной платой для Канды, гораздо большей, чем те двадцать долларов наличными, что получили «Уандерс», – внимание и аплодисменты, свист и одобрительные крики, которые обрушились на нее, проникая сквозь завесу из яркого света подмостков.

«Уандерс» выступали в клубе «Цилиндр» пятнадцать недель. Барнет не пропускал буквально ни одного концерта, хлопал и ликовал, особенно интересуясь Мейлин. А когда шоу заканчивалось, он отвозил девочек домой в своем «олдсмобиле» с откидным верхом, а затем вез Мейлин в шикарный ресторан на поздний ужин. Канда не ревновала; черт побери, сказала она Мейлин, если Барнет действительно неравнодушен к ней, пусть он прибавит им гонорары.

«Уандерс» перекочевали из «Цилиндра» в «Элиту», а затем в «Ше Пари». Для Мейлин, Лонетты и Сондры это был успех, а вот для Канды только начало. Канда приходила каждый вечер пораньше, говорила с музыкантами и старалась им втолковать, что музыка, которую они играли, должна звучать как-то по-другому, свежей и оригинальней, и именно Канда заставляла девушек пробовать разную аранжировку, чтобы «Уандерс» не напоминали никому имитаторов таких групп, популярных в списке «Мотаун» как «Ронетт», «Марта» и «Ванделла».

А когда наконец «Уандерс» устроили концерт, который сочетал в себе пульсирующие звуки улицы с ритмом церковного песнопения хора «Божественного Агнца», Канда накачивала подруг, пока они не потребовали, чтобы Барнет дал им место в программе ночного шоу любительских групп в театре «Аполло», а также оплатил им проезд до Нью-Йорка.

Это выступление не принесло «Уандерс» денег, но зато на них обратил внимание Френки Седутто, владелец небольшой компании звукозаписи, а также пары солидных диск-жокеев и одного талантливого автора песен, который незадолго до этого выбыл из списка «Мотаун». Седутто предложил девушкам трехгодичный контракт, при условии, что они отделаются от Барнета и отдадут свою карьеру в его руки.

Канда моментально согласилась, а вот Мейлин, у которой была любовь с Барнетом, стала его защищать, и ее миндалевидные глаза умоляли понять ее.

– Барнет помог нам начинать, – умоляла она. – И сейчас нечестно бросать его, после всего, что он для нас сделал…

– А что он вообще сделал для нас? – поинтересовалась Канда. – Может, ты что-то и получала, да и то немного, Мейлин, а вот «Уандерс» ничего, если не считать второразрядных клубов, поскольку это все, на что вообще способен Барнет.

Две остальные девушки прислушивались, как зрительницы на теннисном корте, когда аргументы летали туда-сюда, злость нарастала и страсти разгорались.

– Я пойду, – заявила Канда. – В конце концов, это меня хочет этот мужик, – блефовала она, – а если вы хотите, то оставайтесь там и пойте за центы и всякую мелочь, а я просто скажу мистеру Седутто, чтобы он свел меня с другими девушками, которые действительно хотят зарабатывать деньги.

Выбор был сделан. Против амбиций Канды любовь Мейлин к Барнету оказалась бессильной. Она с горечью сдалась, слезы текли по ее лицу.

– Я надеюсь, ты еще получишь по заслугам, – рыдала она, и ее красивые черты искривились от боли. – Я надеюсь, что ты еще испытаешь то, что сейчас я. Подожди, Канда Лайонс… когда-нибудь ты полюбишь мужика, и я надеюсь, что он втопчет тебя в грязь!

– Раздался голос из помойки… – засмеялась Канда, чувствуя себя сильной и могучей. Она была голосом в «Уандерс», и какое значение имели проклятья Мейлин теперь, когда мечты Канды вот-вот обещали осуществиться?

Первая песня «Уандерс» – «Жить с надеждой», сделанная для списка «Уникорна» у Седутто, сразу же попала в список популярных; этого оказалось достаточно, чтобы подтвердить их талант и коммерческое значение. Френки сделал кое-какие инвестиции в группу, купил им более шикарные костюмы и запродал их в качестве вступительного номера в турне Джонни Мэтиса по двадцати городам.

Альбом «Блюз с улицы» – их дебют – сделал «Уандерс» звездами; песня «Смотри, что сделала со мной любовь» продержалась в списке популярных песен, в хит-параде, пятнадцать недель. Внезапно на девушек обрушилось столько денег, что они и представить себе не могли прежде такого количества, и когда Канда выписывала один чек за другим, ей казалось, что она живет в нереальном мире, в тех историях, которые читала вечерами, что ее собственная сказка наконец-то началась и жизнь будет становиться все лучше и лучше.

Хоть она и посылала регулярно деньги матери в Чикаго, больше она туда не приезжала. Чувство вины, а также триумфа осталось от ее единственной поездки туда. Мама больше не ходила убирать квартиры, однако трехкомнатная квартира на Пятой улице оставалась все той же, если не считать сделанного там ремонта и кое-какой купленной мебели. Канде не пришлось спрашивать, куда идут ее деньги, когда она заглянула в комнату Чарлины и увидела полный шкаф новых нарядов, цветной телевизор и стерео.

– Почему бы тебе не купить чего-нибудь новенького из одежды, мама? – спросила Канда, вкладывая в руку матери несколько банковских счетов. – Например, хорошую шубу на зиму, – предложила она.

Марта улыбнулась и нежно коснулась лица дочери.

– У меня уже и так есть все, что мне нужно, – сказала она. – А вот о тебе я беспокоюсь, сладкая моя…

– Со мной-то как раз все нормально, – отрезала Канда, удерживая свой гнев. Ей столько удалось сделать, а мама все еще видит отца во всем, что бы Канда не делала? Она покажет ей раз и навсегда, что они совсем разные.

Перед отъездом она положила деньги на депозит за дом из белого кирпича на Озерной набережной. Он был весь окружен кустарником и деревьями, а на заднем дворике росли кусты роз и стояли старинные качели.

– Вот, – сказала она матери, вручая документ на владение имуществом, – это то, что он должен был для тебя сделать, так что тебе теперь не нужно держать возле себя всякий сброд… и теперь ты наконец поймешь, что я не похожа на него!

А затем она поставила себе целью забыть навсегда ту маленькую черную девочку, безотцовщину, которая знала слишком много о жизни и недостаточно много о любви.

Она сняла квартиру в Нью-Йорке, чтобы немного отличаться от остальных, с которыми приходилось делить гостиничные номера. Несмотря на свою неизменную признательность и нежность к Лонетте, она ощущала себя отдельно от остальных. Она стала замечать, как скверно они разговаривают, и, судя их, судила себя. По секрету от всех стала брать уроки правильной разговорной речи, думая о том, как странно платить кому-то, чтобы те научили ее тому, чему мама научилась сама и хотела когда-то научить девочек.

Она стала замечать, какие наряды носят богатые жительницы Нью-Йорка, сравнивая их с дешевками, броскими и безвкусными, какие были у «Уандерс», как на сцене, так и вне ее. И, что самое важное, Канда поняла, что только она заботилась о музыке, а не просто о деньгах, которые она им приносила. Во время одной из записей они, как дети, надували губы, когда Канда настаивала, чтобы они вновь и вновь повторяли: «Мое имя – сердечная боль», пока не выйдет удачно. А когда она пыталась им показать, что же было не так, то они и не слушали.

– Я устала, – ворчала Мейлин, – и хочу есть… А если королева все еще недовольна, то ну и пусть! Черт с ней!

– Знаешь, в чем твоя проблема? – ответила Канда. – Ты слишком быстро становишься довольна собой.

Если бы мы тебя слушали, то до сих пор пели бы за двадцать баксов за вечер!

Мейлин выстрелила в Канду полным ненависти взглядом, словно говоря, что не забыла о той цене, и которую обошелся ей успех.

– Давайте не спорить, – сказала Лонетта, которая по-прежнему была миротворцем, мостиком между Мейлин и Кандой. – Мы все устали и голодны. Но студийное время стоит денег, так что давайте повторим этот номер еще раз и постараемся, чтобы все прозвучало хорошо.

Хотя Канда и добилась своего, но от поражения Мейлин она больше не испытывала удовлетворения. Споры утомляли ее, она уже устала постоянно подталкивать подруг, раздавать тычки.

Затосковав от одиночества, она завела себе любовника, музыканта из студии. Он был симпатичным и, что более важно, белым. А когда поссорилась с ним, то у нее завязался роман с белым биржевым брокером, который посылал ей цветы и осыпал подарками. Не забыв ужаса, который пережила с Биллом Тиммонсом, она знала, что никогда не позволит прикоснуться к себе чернокожему любовнику, никогда больше. И, не забыв, как маму всегда бросали ее мужчины, сказала себе, что бросать будет она.

Хоть она и не делилась никогда своими любовными похождениями с остальными девушками, хранить все в секрете ей не удавалось, и когда «Дейли ньюс» напечатала фотографию Канды с биржевым брокером, Мейлин вырезала ее и притащила на репетицию.

– Разве тебе не известно, что черный цвет самый красивый? – с насмешкой сказала она. – Сдается мне, что ты изо всех сил стараешься стать белой… В чем дело, Канди Кейн, ты что, думаешь, что лучше нас всех? Это ты думаешь?

Канда вмазала ей по лицу и вышла из студии. Я не вернусь туда, сказала она себе, и не подумаю больше работать с этой сучкой.

Но когда ее гнев остыл, профессионализм взял верх. Безумие порывать сейчас с «Уандерс»; если он нарушит контракт с «Уникорном», то вся ее карьера пойдет насмарку. Но вот скоро… скоро она покажет Мейлин – черт побери, покажет всему миру, – насколько она лучше, чем все остальные.

Она посетила салон дизайнера Жан-Клода Сурира и попросила его сделать ее похожей на звезду. К том времени, когда он закончил работу над ее гардеробом который весь получился облегающим и блестящим Канда приобрела новый облик и нового мужа, белого, который был частью того, к чему она стремилась, – сказочного мира, о котором она когда-то читала в журналах, и где люди были богатыми, красивыми и лучились счастьем.

Жан-Клод был опытным и умелым любовником и когда она рассказала ему, как ее обидели ребенком он высказал столько сочувствия и понимания, что она едва не заплакала от благодарности. «Но ведь ты еще девственница», – бормотал он, обещая показать, как все может быть замечательно у мужчин и женщин. Он дал ей то, что определил как la douce poudre blanche,[8] чтобы она забыла свои горести, прямо как старая миссис Бейкер, которая обычно утешала ее сахарным печеньем. Однако порошок Жан-Клода делал больше, не просто излечивал ее от страхов и неуверенности; она начинала чувствовать себя красавицей и замечательным талантом, ей начинало казаться, что весь мир принадлежит ей, и она может брать в нем все, что ей хочется.

После нескольких ночей, проведенных в постели Жан-Клода, Канда так привязалась к его манере любить, она была так отравлена мыслью, что ее любит элегантный белый мужчина, такой процветающий – не то что все эти дураки и неудачники, к которым привязывались другие девушки, – что готова была пройти сквозь огонь, чтобы удержать его при себе. Она не могла бы доверять любви, которая ничего не требовала взамен, и поэтому почувствовала почти облегчение, когда выяснилось, что все, что нужно было Жан-Клоду, – это ссуда, благодаря которой он смог бы расширить свое дело… а еще через короткий промежуток другая ссуда, для защиты его первоначальных капиталовложений.

«Уандерс» сделали один за другим два платиновых альбома, их гонорары все росли и росли, и Канда узнала правду, о наличии которой подозревала и раньше: что можно купить за деньги все что угодно – людей, дружбу, удовлетворение любых прихотей и, разумеется, белый порошок, приносивший облегчение от любой боли.

Когда она узнала, что Жан-Клод погуливает, то пришла в ярость. Позабыв про все уроки правильной речи, которые брала и за которые платила, она визжала и ругалась, как дитя улиц, каковым и была, называя своего мужа разными именами и угрожая его убить.

Жан-Клод выдержал ее громовые разряды, а потом извинился, униженно и искренне. Та связь его ничего не значила; уж конечно, как женщина светская, она могла понять, что мужчина порой подвергается искушениям. Он любит Канду, только Канду, и чтобы показать, насколько сильно он ее любит, он открыл свои объятья и отнес ее на постель, облегчив себе дорогу к любви нежными словами и порцией чистейшего кокаина.

На следующий день он прислал огромный букет. Среди цветов лежала элегантная платиновая брошь, на которой были выгравированы слова примирения: «Моему экзотическому цветку, моей верной любви. Ж.-К.С.» Канда положила брошь в коробку с драгоценностями и наняла частного детектива, чтобы тот следил за мужем. Она была сердита на Жан-Клода – не то чтобы не могла простить его, просто не хотела позволять ни одному мужику морочить ей голову.

Первый доклад детектива был обтекаемым; Жан-Клод, кажется, знал множество женщин, но нарушал ли он супружескую верность или нет, сказать было невозможно. «Это меня не устраивает, – заявила Канда, бросая доклад в корзину. – Я плачу вам хорошие деньги, чтобы вы дали мне конкретный ответ… Не приходите ко мне, пока не узнаете все».

Через два месяца детектив принес Канде конверт с фотографиями. Она просмотрела их, одну за другой, и начала смеяться, горько, истерически. Она думала, что готова к самому худшему, но такого не могла себе и воображать. Жан-Клод увлекся своей новой моделью – черной женщиной! И внезапно удача, которую, как ей казалось, она ухватила за хвост, побледнела и рассыпалась, а ее брак показался ей дурной шуткой.

Ее гордость была уязвлена. Теперь Канда думала только о мести. Она могла подать на развод, но этот путь казался ей слишком безобидным. Ей хотелось оскорбить Жан-Клода так же, как он оскорбил ее.

Она купила свою месть так же, как покупала все, – за наличные. За тысячу долларов были наняты двое, чтобы избить Жан-Клода, когда тот выйдет из квартиры любовницы.

Канда сидела в спальне возле телефона и ждала звонка, который сообщил бы ей о том, что Жан-Клод наказан. Но не дождалась. Удача, в виде нью-йоркской полиции, спасла Жан-Клода. Мужчины были арестованы, расследование привело полицию прямо к Канде. И внезапно она оказалась в центре скандала, грозившего не только ее карьере, но и самой свободе. Газеты выжали из этой истории все, что только могли, изобразив Канду Лайонс патологически ревнивой женой, униженной женщиной – или глуповатой жертвой собственной наивности. Несколько недель Канда жила в тюрьме, а ее адвокаты вели торги с Жан-Клодом, стараясь купить его прощение – по крайней мере в том, что касалось полиции. Его цена, как узнала Канда, оказалась больше, чем букет цветов и безделушка с гравировкой. Комплект – развод плюс отказ от выдвинутого против нее обвинения – обошелся ей в небольшое состояние и окончательную утрату иллюзий, о существовании которых Канда и не подозревала.

После всего этого шума последовало лекарство для уязвленной гордости Канды – предложение роли в фильме, обещавшее добавить новое измерение к ее карьере. Эта роль позволяла ей носить дюжины красивых платьев и петь с экрана. В первую же неделю съемок она узнала, что беременна на третьем месяце. Она потеряла желанную роль – и приобрела ребенка, который прежде мог бы стать и желанным.

Маленькую девочку с темными, мягкими глазами и кожей цвета красного дерева. Горькое разочарование, окончательное предательство Жан-Клода, который не был достаточно белым, чтобы подарить ей ребенка с кремовой кожей. Она назвала ребенка Альберта, по отцу; так она показала жизни, что приняла шутку, которую та с ней сыграла – сделала ее богатой и знаменитой, а затем расправилась с ней так же, как и с мамой, дав никчемного мужа и ребенка, которого придется растить ей самой.

Чтобы восстановить свой запятнанный имидж, она давала интервью, позировала фотографам, наряжала ребенка в тонкое ирландское белье, выпячивая свое материнство, как почетный знак.

– Теперь карьера для меня отошла на второй план, – заявила она. – Поскольку я мать-одиночка, я должна работать намного больше, чтобы обеспечить Альберте любовь и внимание, в которых она нуждается. Я знаю сама, что значит расти без отца, и намерена защищать свою крошку от всякой боли.

Всего через пару месяцев, когда группе «Уандерс» предложили миллион долларов за неделю выступлений в Лас-Вегасе, Канда наняла для Альберты няньку и вылетела первым же самолетом из Нью-Йорка. Она заявила, что нуждается в деньгах, но на самом деле ей просто требовалось побольше работать, чтобы забыть про ребенка, который напоминал ей о самой тяжкой ошибке, какую она сделала в своей жизни.

Ангажемент был успешным, однако ее возвращение с девушками лишь показало Канде, что она была права, когда хотела расстаться с группой. Мейлин стала еще худшей сукой, чем была, с триумфом она сверкала глазами, демонстрируя всем своего нового дружка, красивого чернокожего актера, которого все называли новым Сиднеем Пуатье. Сочувствие Лонетты тоже раздражало ее, потому что она ощущала себя неудачницей, несмотря на все деньги, которые зарабатывала.

Не успела закончиться эта неделя, как Канда наняла голливудского агента, который прислал ей за кулисы свою визитную карточку.

– Я хочу изменить свою жизнь, – заявила она, – и хочу, чтобы вы помогли мне сняться в кино. Деньги меня не интересуют… просто постарайтесь, чтобы я стала звездой.

С кино долго не получалось, и она отправилась записываться для Френки Седутто, потребляя во все больших количествах la douce poudre blanche – единственный из подарков Жан-Клода, который не раздражал ее – и накапливая в себе раздражение против «Уандерс», которые, теперь она была в этом убеждена, пользовались ее талантом, жирели на нем и оттягивали на себя славу, которая должна была принадлежать ей одной по праву.

Когда ей наконец предложили еще одну роль в кино, она оказалась такой тоскливой, такой скучной и лишенной блеска, так болезненно напоминала ей о жалкой жизни, которую она оставила позади, что Канда едва не уволила агента. Это была история чернокожей девочки-инвалида, брошенной родителями и перебрасывавшейся из одного приюта в другой. Выдержав нищету, одиночество и оскорбления, девочка создает свой собственный мир музыки и песен и вырастает в знаменитую певицу – исполнительницу псалмов, покоряющую мир.

– Возьмите эту роль, – уговаривал ее агент. – Вы уже озарены славой. Побудьте кем-то еще. Все скажут что вы блестящая актриса. Поверьте мне, – сказал он, – для Канды Лайонс пришло время показать всему миру, что она обладает актерским талантом и душой.

В конце концов Канда согласилась на участие в картине, чтобы не ехать на гастроли вместе с «Уандерс», – это был как бы ее сигнал о намерениях оторваться от них, так же как она оставила позади все остальные напоминания о Чикаго. Фильм получил признание во всем мире и завоевал две премии киноакадемии, включая одну лично для Канды.

Получив награду – причем она нарядилась для этого в огненно-красное платье и шаль из перьев экзотических птиц, а бриллиантов нацепила столько, что позавидовала бы английская королева, – она вернулась в свой новый дом в Малибу, чтобы отпраздновать в одиночестве это событие. Никто не позвонил ей, чтобы поздравить. Ни мама, которая снова лежала в госпитале, ни Чарлина, у которой был медовый месяц. И конечно, не «Уандерс», которые уже начали поливать ее грязью в прессе, изображая Канду Лайонс как неблагодарную потребительницу. Черт с ними, Канде было наплевать. Она боролась и сражалась за все, что у нее теперь есть, а если людям хочется верить в другое, то и пусть. Она наполнила ванну, сделанную в форме сердца, шампанским и угостила себя кокаином на восемьдесят долларов.

Когда Канда встретилась с Уинстоном Хаммондом III, ей нужен был не любовник, а лишь рассудительный советчик, который мог бы разобраться в ее запутанных и беспорядочных финансовых делах. Она зарабатывала денег больше, чем когда-либо могла об этом мечтать, и все же, казалось, всегда пребывала в затруднениях. После аудита, который обошелся ей в десятки тысяч долларов на оплату работы бухгалтеров, с нее потребовали уплаты просроченных налогов на миллион долларов.

Не понимая, почему так получилось, она пошла к Хаммонду, финансовому советнику многих крупнейших звезд Голливуда.

– Это безобразие, – сказал он, просмотрев бумаги Канды. По тому, как он это произнес, видно было, что он обвиняет не Канду, а только людей, которые работали на нее. – Безобразие, – повторил он, – женщина в вашем положении, артистка, не должна сама загружать голову финансовыми проблемами. Вы должны найти себе такого человека, который сможет увеличить ваши заработки и обеспечить комфортабельный – нет, роскошный! – уход со сцены.

Для Канды было облегчением, что Хаммонд не стал интересоваться, откуда у нее толстые пачки рецептов, говорившие о том, куда уходят ее деньги. Она не могла объяснить, как она устраивала кутежи, покупала вещи, которые были не нужны ей, выбрасывала их, как покупала дома с такой же легкостью, как другие люди покупали одежду, а затем и не бывала в них. Ей понравился звук аристократических речей Уина, его манеры, а когда он пообещал ей «надежность без боли», ее заинтриговала его уверенность в себе.

Она вверила свои финансовые дела в его руки, пользовавшиеся прекрасной репутацией. Когда он пригласил Канду на обед, она была поначалу удивлена, а потом окрылена. Уин Хаммонд был белым, кровь его голубой, его личная власть немалой. На восемнадцать лет старше Канды, он, казалось, знал все и вся, что имело какую-нибудь цену. Словно любящий отец, он инструктировал ее, давал советы с заботой и терпением. Он дал Канде надежду, что с ней не случится ничего плохого, если он будет рядом.

Они поженились через шесть месяцев, и Канде показалось, что она наконец-то обрела дом. Уин выполнял свои обещания, одно за другим. Он оспорил решение финансовых органов, и, странное дело, налог был вполовину уменьшен. Он создал новую компанию звукозаписи, стал в ней главным менеджером, а Канда главным акционером и основной певицей. Он просматривал каждое поступавшее ей предложение и заботился о том, чтобы она появлялась в самых изысканных отелях и концертных залах Америки и Европы, зарабатывая больше всех остальных звезд, разве что Уэйн Ньютон и Френк Синатра обгоняли ее.

Она родила еще одну девочку; и хотя ее ребенок снова оказался темнокожим, Канда уже так не переживала. Она находилась на вершине своей карьеры, а ее личная жизнь проходила гладко и размеренно.

Канда находилась в Лондоне, когда Уин был арестован по обвинению в мошенничестве и сговоре. Она узнала эту новость не от него, а из заголовков в «Лос-Анджелес таймс». Она полетела домой, чтобы быть рядом с ним, но к тому времени, когда она приехала, он уже сбежал из страны, прихватив с собой не только богатства множества вкладчиков, но и большую часть ликвидных ценных бумаг Канды.

Шок от такого предательства и потеря большей части своего богатства оказались подобными лавине и погребли под собой Канду. Она закрылась в доме в Малибу на несколько недель, ела мало, спала еще меньше и существовала лишь на наркотиках и отчаянии. После того как она пропустила две записи и торжественное открытие в Лас-Вегасе, стали появляться статьи, где Канду сравнивали с Билли Холидей и Джуди Гарланд, звездами, которые ярко горели, да все выгорели.

Когда Канда видела эти публикации, она испытывала скорее страх, чем злость, боясь, что все, ради чего она работала, исчезнет в водовороте, контролировать который ей не удавалось. Когда умерла мать, Канда была в таком состоянии, извела столько кокаина, что Чарлине пришлось звонить раз двенадцать, прежде чем Канда смогла понять, о чем она говорит.

Во время похорон ей пришлось выдерживать горькое ворчание Чарлины и атаки фотографов и репортеров, которые измучили ее инсинуациями и вопросами, на которые у нее не находилось ответов.

Словно стервятники, почуявшие кровь, налоговые инспекторы снова набросились на Канду. И хотя она чувствовала себя слишком больной, чтобы работать, она вынуждена была отправиться в гастрольную поездку, потому что это был единственный способ спасения от банкротства. Гастроли оказались неудачными, и впервые в своей жизни Канда Лайонс услышала шиканье и свист – от зрителей, которые не знали, из-за чего ее некогда сильный голос дрожал и давал петуха, и им было наплевать, почему она не могла вспомнить слова песен, которые стали популярными благодаря ей. Чувствуя себя выбитой из колеи и потерпевшей поражение, она пробралась в Малибу в свой дом, где ее арестовали по обвинению в нарушении прав малолетних за то, что она забросила своих детей. Выяснилось, что ее экономка и няньки ушли из дома, забрав шубы Канды в качестве платы за работу. Они отдали двух ее девочек соседям, которые были поражены их истощенным, запущенным видом и позвонили в комитет охраны детства.

Из всех ужасных историй, предъявлявшихся Канде, это была наихудшей. Представители комитета, расследовавшие этот случай, заклеймили ее как равнодушную, плохую мать, закоренелую наркоманку, не проявлявшую заботы о своих детях и спихнувшую с себя заботу о них на посторонних людей. Слушание, хотя и должно было проходить приватно, превратилось в публичное зрелище. Чарлина клеймила собственную сестру и умоляла передать детей на ее попечение, обещала заботиться о них, как о своих собственных. «Непригодная!» – визжал заголовок в «Дейли Ньюс», поместивших снимок исхудавшего лица Канды, после того как судья забрал ее детей.

Этот диагноз повторился, когда она отправилась к своему менеджеру и умоляла дать ей работу.

– Никто больше не хочет рисковать, делая ставку на тебя, – заявил он грубо, – ни за какие деньги. Тебе нужно поправлять свои дела, Канда, и чем быстрее, тем лучше. Избавляйся от наркотиков, покажи всем, что ты еще способна кое на что, и ты тогда получишь больше ангажементов, чем сможешь справиться. Но до той поры…

Пошел ты в задницу! – сказала она и вышла прочь.

Последовавшие недели вспоминались ей с трудом, какие-то вечеринки, за которые она не могла заплатить, все они происходили в доме Малибу. И совсем смутно она припоминала, как поехала однажды утром на Беверли-Хиллс, как бродила по магазинам на автородео, как увидела красивое зеленое ожерелье, – а потом драку у входа в магазин.