"Гештальт, ведущий к просветлению" - читать интересную книгу автора (Энрайт Джон)

Глава 1 ПАМЯТНЫЕ ГЕММЫ

Некоторые из очень основательных моментов обучения Гештальту остались во мне в форме образов или историй — конкретных целостных воспоминаний о событиях, небольших, но живых. Они могут быть проанализированы и разложены на составляющие, но истории сами по себе — обучение, и остаются живыми после всех анализов и точных формулировок, которые из них время от времени извлекаются.

Впервые я увидел, как Фриц работает со снами в Лос-Анжелесе в 1963 году. Пожилой, седоватый мужчина с выражением покорности рассказывал, что он видел во сне каких-то друзей, уезжавших на поезде. Пока он махал им на прощание рукой, потом отождествлялся с ними, ничего, казалось, не происходило. Когда он отождествился с поездом, отъезжавшим от станции, появилось больше энергии, но все же новый метод не производил на меня впечатления. Человек заколебался, когда Фриц предложил ему стать самим вокзалом, и поначалу это казалось столь же непродуктивным, как все остальное. Потом он сказал: "Я старомоден и несколько устарел — об уходе за мной не слишком заботятся, не вытирают пыль и не убирают мусор — и люди приходят и уходят, используют меня, как им нужно, но меня-то как такового собственно не замечают" — он заплакал, и в течение следующих нескольких минут все нынешние и минувшие удары его жизни стали очевидными — что происходило, что делал он, и что не получалось, и даже некоторые новые возможности. Я был глубоко тронут несмотря на то, что в те времена я не сознавал значения опыта, ибо я был только в начале; и по существу подход Гештальта к снам стал мне понятен на одном этом занятии — столь мощной, точной и эффективной была работа Фрица.

Однажды, во время моей первой группы с Фрицем мы работали над снами, и один человек сказал, что со времен детства он ни разу не видел сна, который мог бы запомнить. Фриц только фыркнул, и некоторое время мы работали с материалами снов других людей. Близко к концу занятия этот человек повернулся к кому-то, кто говорил в тот момент, и начал говорить: "Я вижу, что вы действительно делали в этой ситуации, это было…" — Фриц перебил его, сказав: "Вот теперь вы видите сон". Я подумал тогда, что я схватил суть понятия майи — иллюзии или, может быть более честно — и более вероятно, что сейчас я вижу сон.

В Эсалене однажды человек прорабатывал сон, который казался неправдоподобно скучным. Это было так скверно, что в какой-то момент я подумал, как он мог не заснуть от этого. Фриц, по-видимому, тоже так думал — он соскальзывал все ниже и ниже в своем кресле, и послышались тихие похрапывания. Человек был озадачен, остановился на мгновение, и когда стало ясно, что Фриц действительно заснул, а не притворяется, имея в виду показать нечто, человек встал, подошел к креслу Фрица и легонько его встряхнул. Когда Фриц открыл глаза и взглянул на него, человек выразил свое неудовольствие, оправдывая это тем, что, как он сказал, он заплатил уйму денег за это занятие, и требует внимания Фрица. Фриц повернулся, вынул свой бумажник, выписал ему чек на 10 долларов и снова закрыл глаза, засыпая.

Одно время в Эсалене у меня было сильное желание поработать в горячем кресле с Фрицем, но я не мог найти ничего особенного, на чем бы сфокусироваться. Ночью у меня был сон, но я мог лишь смутно вспомнить один образ из него — золотого ньюфаундленда. Я не мог вспомнить, делала ли собака что-либо, просто она была во сне. Хотя я забыл детали, помню, что вся моя текущая жизнь и значительные краски прошлого обрели большую ясность из проработки этого неполного образа.

Хотя я много говорил в лекциях о проекции, писал о них и пр., в действительности я понял, что это такое, во время одной группы в Лос-Анжелесе. Возник момент молчания, как часто бывает. Я поглядел через комнату напротив и сказал человеку, сидевшему напротив меня: "Знаешь, Норберт, ты выглядишь так, будто ты смотришь на нас, как смотрел бы на группу насекомых в микроскоп". Норберт набрал воздух, чтобы ответить, но Фриц остановил его и повернулся ко мне: "Прими ответственность за это восприятие", — предложил он. — "Но, Фриц, — сказал я, посмотри на него, видно же, что он чувствует, разве нет?" "Прими ответственность за свое восприятие", — еще раз сказал он.

Я снова возражал, но он все повторял свое предложение, добавляя, что я не должен ни во что верить, а просто проделать это, как эксперимент. Наконец я неохотно согласился, подняв руку и глядя сквозь кольцо пальцев. К моему изумлению, я начал чувствовать смутное шевеление отрицания-превосходства по отношению к другим членам группы. Когда я признал эти чувства, они усилились и соединились с некоторым страхом. Я сообразил, что был единственным чужаком в группе остальные работали в той больнице, где происходила встреча, а я приехал со стороны.

В действительности я боялся неприятия и спешил быть первым. Мы проследили эту тему в других сферах моей жизни- это было очень плодотворное занятие. Загадка появилась на следующей неделе, когда Норберт в начале занятия сказал: "Знаешь, Джон, ты был совершенно прав в прошлый раз — это было как раз то, что я чувствовал". Половина Фрицевого таланта была в том, какую работу он проделал со мной; другая половина — в том, что он вовремя остановил Норберта. Если бы Норберт сказал мне прямо тогда то, что он сказал через неделю, я никогда не признал бы своей проекции: "Но, Фриц, ты же слышишь, он признает, что именно это он и чувствует. Я тут ни при чем".В тонких проявлениях проекция — это дело избирательной чувствительности. Мы не столько переносим свое чувство в мир, сколько всматриваемся или вслушиваемся в то, что там уже есть, и усиливаем это в восприятии.

Однажды в Эсалене Фриц сидел и курил под табличкой "Не курить". Студенты из его группы подошли и спросили: "Что дает вам право курить там, где нам нельзя, Фриц?" Медленно, разделяя слова с удовольствием выдуваемыми колечками дыма, Фриц ответил: "Я ни имею права курить, ни не имею права курить. Я просто курю".

В другой раз я очень эффективно работал с Фрицем над какой-то темой и чувствовал, что все хорошо, но по-видимому выказал какую-то сдержанность, покидая горячий стул, и Фриц спросил, что это. Я сказал что-то вроде того, что все хорошо, но сомнения заползают… "О, — сказал Фриц, — заползают, действительно?…" и при этом его рука на пальцах задвигалась по столу в мою сторону. Теперь я не могу произнести или услышать эту фразу, не увидев эту слегка волосатую, в крапинках руку, приближающуюся ко мне по столу. Спасибо, Фриц!

Когда Фриц умер, я мало что почувствовал. Я пришел на похороны и печальным тоном говорил все, что полагается говорить, но внутри себя я поражался, что я за бесчувственное чудовище. Проработав столько с Фрицем, я теперь ничего не чувствую. Годом позже я проводил гештальтистский уик-эндный семинар в Эсалене, в Ральстон Уайт в Милл Велли. Многие из группы впервые приобщились к гештальту, так что в пятницу вечером я рассказывал и показывал кое-что из того, чем мы будем заниматься. Когда я рассказывал о незаконченных делах и технике пустого стула, кто-то попросил меня объяснить конкретнее. На стене висела открытка с фотографией Фрица, я показал на нее и сказал: "Предположим, у меня есть какие-то незаконченные дела по отношению к Фрицу. Я сажаю его на пустой стул и говорю что-то вроде: "Фриц…" — и тут я зарыдал, и несколько минут не мог ничего сказать. Я наконец почувствовал все благоговение, а с ним — чувство потери от его смерти. Я никогда не был особенно близок к нему, но он затронул меня со многих сторон, и я благодарен ему за способ бытия в мире, о котором я не мог и мечтать до встречи с ним.

Некоторые воспоминания о Фрице приходят в форме более интеллектуальных, емких фраз, которые остались в памяти и работали во мне в течение длительного времени.

Одна из них — его комментарий по поводу жалобы на чувство одиночества. Фриц ответил этой фразой на длительное описание страха одиночества, сказав: "Чувство одиночества — это быть одному плюс поток дерьма". Фраза, а не работа этого человека осталась во мне. В конце концов, быть одному — это быть одному. Бывают времена, когда все мы благодарны возможности побыть в одиночестве. Страх одиночества имеет еще какую-то добавку, поскольку в одиночестве самом по себе много хорошего. Это внутренний диалог, разговор с собой, шум, который вы создаете в своей голове, интерпретации, предающие событию значение, вроде "Если я один, значит люди меня не любят, — если люди меня не любят, они, должно быть, правы, я, наверное, не хорош, — если я не хорош, это ужасно и невыносимо…" — одним словом, дерьмо.

Как бы ни было болезненно одиночество, и как бы ни было грубо слово дерьмо — полезно и ценно увидеть, что боль в конечном итоге человек причиняет себе сам. Поскольку же источник боли внутри, а не во внешних условиях, может быть что-то можно сделать, хотя неприятно то, что должен делать это я, а не эти ужасные другие, которые оставляют меня в одиночестве, со всеми моими приятными само-сожалениями.

Может быть, наиболее глубокая из фраз, которые я слышал от Фрица (не помню, когда и кому это было сказано): "Боль это мнение". Я много думал об этом с тех пор, сомневался, искал доводов за и против. Помню, как однажды маленький мальчик споткнулся и ушиб колено, а потом тер его, поглядывая на свою мамочку, жалобно хныкая и получая утешения. В другой раз я видел маленького мальчика, спешащего за двумя мальчишками постарше — он тоже упал и поранил колено, посмотрел на него и вздрогнул, потом посмотрел на старших мальчишек, ушедших уже вперед, — и побежал скорее, немного, правда, поглаживая колено. Если перевести их мысли, это может звучать примерно так:

1-й мальчик: "Ой, как больно! Ы-ыыы, пожалуй, если мама подумает, что дело плохо, может быть она минутку меня пожалеет — она меня торопила, так, может, быть она почувствует себя виноватой теперь, и подержит меня. Ы-ыыы!"

2-й мальчик: "Ой, как больно! Хммм, им нет дела — хорошо, что они хоть позволили мне пойти с ними, обычно они оставляют меня дома. Если они увидят, что я поранился, они уйдут и будут говорить, что я неженка, и больше никогда меня не возьмут. Лучше я как-нибудь обойдусь! Хмм, вот так можно бежать!"

Ощущения боли — это просто ощущения. Восприятие боли это комплексный акт, требующий оценки всей ситуации. Чувствовал ли боль римский солдат, который на глазах этрусков сунул руку в горящий факел? Или это было горькое ощущение хорошо выполненного долга, окрашенное гордостью и любовью к Риму? Чувствует ли шизофреник, который кастрирует себя, боль, или облегчение от того, что он наконец освободился от этой ужасной угрозы своему бытию? Хотя источник боли, по-видимому, всегда определенно локализован, — фраза "Мне больно" всегда глобальна, всегда утверждение организма в целом.

Одно из значительных воспоминаний о Фрице появилось раньше, чем мы познакомились, раньше, чем я услышал о нем. Будучи уже за 35, я все еще искал теорию или систему психотерапии, которая бы имела для меня смысл и какую-то ценность. Ничто из того, чему я пытался научиться, не стоило многого, хотя определенный опыт в Государственной больнице на Гавайях показал мне, что в психотерапии может быть что-то стоящее. На моем горизонте появилась психодрама, и казалось, что этим стоит заняться, — я начал работать ассистентом-стажером с психологом из Метрополитен-больницы в Лос-Анжелесе. Время от времени он делал нечто, от чего у меня перехватывало дыхание — красивое, точное и эффективное. Хотя он был весьма компетентен в психодраме и хорошо делал эту работу, такие моменты выделялись на ее фоне, как жемчужины.

В частности, мне вспоминается один случай. Женщина пыталась выразить свою ненависть и отвращение по отношению к матери — распространенный момент в психодраме тех времен — и кричала на женщину, играющую роль матери: "Я хочу избавиться, уйти от тебя!" Билл, мой учитель, сказал: "Так уйди." Девочка спросила: "Что вы имеете в виду?". Билл показал рукой: "Вон дверь". Девочка поглядела несколько ошарашено, как бы говоря: "Хмм, действительно…" — и нерешительно пошла к двери. У двери она остановилась и осмотрелась, затем, следуя логике своего действия, вышла, несмотря на очевидную амбивалентность. Спустя мгновение дверь снова приоткрылась и ее голова выглянула из-за косяка. В этом действии она пережила свою амбивалентность по поводу ухода от матери более полно, чем могли бы это выразить любые слова.

Я каким-то образом чувствовал, что такого рода вещи, которые он делал, отличались от его обычной работы, и стал расспрашивать его, откуда он это взял. Каждый раз в ответ он говорил: "Фриц Перлз". Хотя в это время Фриц ездил, кажется, в Японию, это оказалось началом нашей связи.

Время от времени, когда он сам чувствовал утомление, Фриц предлагал упражнение: говорить друг другу какие-нибудь фразы в парах, бормотать что-то и т. п. Он никогда не придавал этому много значения, но несмотря на это, они часто были очень полезными. Я тогда начал предполагать, что упражнения могут нести основную нагрузку встречи, более чем харизма ведущего. Иными словами, я думал об идее Фрица, что учение это открытие посредством делания, и что это может стать сутью гештальтистской групповой встречи. Ведение из задней части комнаты — вот форма, в какой я собирался записать эту идею. Я понимал, что Фриц останется равнодушным к такой форме, поскольку при этом он перестает быть в центре, но я уже начинал видеть, что основы гештальт-терапии следует отделять от личного почерка ее основателя, и эта мысль по-видимому была шагом в этом направлении.

Одно из фундаментальных упражнений такого рода, так сказать, остов этой работы, возникло случайно в однодневной встрече по снам, которую я проводил в Центре Семейной Терапии в Сан-Франциско. Один человек заявил, что никогда не видел снов — почему он пришел на специальный семинар по снам, осталось для меня загадкой, — но он был там. По ходу дела выяснилось, что он был фотографом, и меня поразила аналогия сна с фотографией — я попросил его описать мне его любимую картинку, а затем стал рассматривать ее как сон, предложил ему отождествляться с различными ее частями, создавать диалоги и т. п. Помню, что одним из образов на картинке была белая автомобильная шина. Будучи белой шиной, он был несколько лучше и дороже обычной, черной. Этот фон легкого превосходства присутствовал у него все время — когда он действительно выразил это в контексте картинки, все почувствовали себя легче в его взаимодействии с группой.

Через неделю, на группе учащихся медицинских сестер, придумывая что-нибудь интересное, я предложил хозяйке помещения взять статуэтку сиамской кошки с палочкой и поиграть с ней, как со сном. Коща она кончила, кто-то еще, затронутый ее отождествлением, захотел проделать это, потом кто-то еще, — и так возникло упражнение "Сыграй это", описанное далее.

"Учение — это открытие" — частая фраза Фрица, и некоторые моменты моего глубочайшего обучения были моментами, когда я делал что-то и обращал на это достаточно внимания, чтобы учиться. Это не всегда были приятные или поощрительные моменты. Однажды работая с предположительно шизоидной девочкой в группе, я задал ей технически совершенный гештальтистский вопрос в ответ на что-то, что она сказала. Может быть я даже подумал мельком что-то вроде "Фриц гордился бы, если бы услышал это". Она холодно посмотрела на меня и сказала: "Знаете, если бы я думала, что вы действительно ждете ответа на ваш вопрос, я бы ответила". Она была права — я задал вопрос технически, от умения, а не по-человечески, не от сердца, и ее ответ был по-человечески совершенно правильным. Я оценил ее мужество, нужное, чтобы высказать это человеку, находившемуся в положении авторитета — надеюсь, что с ней все в порядке.

Однажды Ларри Блумберг забрел на трехчасовую группу, которую я проводил в Гештальт-институте в Сан-Франциско. У него была папка для бумаг с прорезями для смотрения сверху, и он не сказал ни слова в течении трех часов. Я видел, что это он, только по его огромным размерам и по концу бороды, выглядывавшему из-за папки для бумаг. Члены группы заинтересовались, пытаясь вовлечь его, говорили о нем, говорили о том, чтобы физически побудить его к контакту, вообще очень волновались.

Около часа меня очень тревожило его присутствие. Притворяясь, что я использую его действия на пользу группе, в действительности я переживал значительное напряжение. Только открывая рот, чтобы сказать что-то, я думал: "Хотел бы я знать, что подумает Ларри об этом, — он подумает, что это тупо. Я думаю, он думает…" Затем я заметил, что так происходило не каждый раз — только время от времени, когда, говоря нечто, я думал об этом. Затем я, конечно, понял, что все суждения были моими! Теперь я понимаю, что это очевидно, но тогда это было открытием, откровением. Ларри что-то там делал, может быть замечал меня, может быть нет, может быть считал важным те же вещи, что и я, может быть даже — ой, ой! — критиковал то, что я не считал плохим.

Так или иначе, скоро я с волнением понял, что это была бесценная для меня возможность обнаружить все моменты мыслей и действий, где я чувствовал себя несколько слабым. Ларри то есть моя фантазия относительно Ларри — стал барометром любого моего дискомфорта или сомнения, которое возникало у меня относительно чего-то, что я говорил или делал. Спасибо вам, Ларри, за это.

Существует обучение, основанное на внутренней прозорливости. Это действительно было вкладом Ларри, хотя совершенно ненамеренным. Он ничего не делал для меня, он просто делал нечто, что показалось хорошей идеей и возможно было смешным. Я сам извлек из этого свою пользу. Лучшая помощь в мире та, которая совершенно ненамеренна, а многие деструктивные вещи происходят из намерения помочь. Терапевты, имейте это в виду!

Однажды в классе обучения сознаванию с медсестрами мы должны были встречаться на квартире одной из участниц. Я пришел несколькими минутами раньше, и застал хозяйку квартиры возбужденно рассказывающей двум-трем участницам, что она только что пнула ногой шкаф и ушибла ногу, и показывающей повязку. Отчасти в шутку, а отчасти чтобы убить несколько минут до начала занятия, я предложил обычное гештальтистское упражнение: разыграть диалог между нею самой и ее ногой, как будто нога имела сознание и право голоса. Мы были поражены страстностью ее диалога, который звучал примерно так:

Нога: Черт возьми, почему ты так скверно со мной обращаешься?

Мари: Заткнись! Я пну тобой все, что захочу!

Нога: Я тебя ненавижу за то, что ты так скверно со мной обращаешься!

Мари: Ха-ха! Ты ничего со мной не поделаешь!

В этой точке к беседе присоединился шкаф, который был ударен ногой, и разговор продолжался еще одну-две минуты, со значительной враждебностью между участниками и с употреблением весьма соленых выражений. Как выяснилось, Мари была армейской медсестрой. Постепенно пришли остальные участники группы, началось занятие и происшествие скоро было забыто.

На следующей неделе Мери с некоторым удивлением рассказывала, что она прекратила грызть ногти — дурная привычка, которая преследовала ее всю жизнь, и насколько она может вспомнить, это произошло после предыдущей встречи, когда имела место беседа. Она шутливо заявила, что ее беспокоит, что теперь придется покупать маникюрный набор и учиться заботиться о ногтях. В действительности она была довольна, т. к. давно оставила надежду избавиться от этой привычки. Два года спустя, когда мы опять встретились, я выяснил, что дурная привычка к ней не вернулась.

Примечательны следующие черты этого случая:

Ясное и определенное изменение произошло относительно долго существовавшего симптома, хотя мы над ним не работали. Мари никогда не упоминала о нем, и я его не замечал. Задачи, которые ставил перед собой класс, вообще не включали проработку симптомов или проблем, — хотя и не исключали этого. Не было никакого намеренного усилия или практики, что требовалось бы, например, бихевиористской терапией. Изменение было спонтанным и непредсказуемым. Не было никакого понимания или концептуального инсайта относительно того, что произошло, хотя предположительно мы могли бы и фокусироваться на этом. Даже прямое словесное сознавание того, что произошло, казалось бы, отсутствовало. В тот момент мы не только не знали, что произошло, мы даже не знали, что что-то произошло.

И все же нечто очевидно произошло — некоторый внутренний сдвиг, значимый и устойчивый. Бели понятие сознавания можно расширить до включения в него возрастания внутренней коммуникации между частями личности, а не только повседневного эго, которое говорит о себе «Я».

Некоторые ауто-садистские тенденции, которые до того проявлялись в кусании ногтей, нашли выражение и растворение более холистическим способом, — хотя и не настолько холистическим, чтобы включить сознательное повседневное эго. Ссорящиеся члены компании внутри Мари пришли к некоторому миру между собой. При этом председатель этой компании вышел на минутку и не заметил, как это произошло, так что она была удивлена, когда столкнулась с результатом этой акции впоследствии.

Еще одна мысль приходит мне в голову. Может быть, что грызение ногтей постепенно переставало иметь ценность и необходимость в психоэкологии Мари и продолжалось до некоторой степени, как частично ослабленная моторная привычка, более поддающаяся изменению, чем могло быть раньше или чем могло быть у другого человека.