"Антология «Битлз»" - читать интересную книгу автора (Леннон Джон, Маккартни Пол, Харрисон Джордж,...)

1965

Ринго: «Я женился на Морин в феврале 1965 года.

Мы познакомились в клубе «Кэверн». Она была среди слушателей, а я проводил ее домой (и ее подругу). В Ливерпуле так бывало всегда: «Я провожу тебя домой, милая». — «Конечно, а можно с нами пойдет моя подруга?» — «Ну, ладно». А потом когда-нибудь ты наконец спрашивал: «А может, мы пойдем домой одни?»

Мы стали встречаться более-менее постоянно. Но можно ли было встречаться постоянно при моей работе? Я то и дело уезжал в турне. Вначале у нас было мало свободного времени, но все выходные я проводил с Морин. Обычно мы отдыхали по понедельникам, поскольку никто не устраивал концерты в этот день. Я мчался в Ливерпуль, мы ходили в пабы, в кино, на шоу, а потом в ресторан. Мы просто убивали время.

Когда я вернулся из Штатов и попал в больницу с тонзиллитом, Морин жила вместе с моей матерью в моей лондонской квартире. Тогда я и сказал: «Ты хочешь выйти за меня замуж?» И она ответила: «Да». Как видите, события развивались медленно, но мы поженились, и у нас родилось трое детей. Я прожил с Морин до 1975 года».

Джон: «Не думаю, что женитьба двоих из нас отрицательно сказалась на нашей популярности. Помню, я узнал, что, кроме меня и Ринго, среди звезд нашей величины не было ни одного женатого. До нас женаты бывали только обладатели серебряных дисков (в противоположность обладателям золотых) — своей популярностью они были обязаны исключительно развязным сексуальным движениям на сцене. Но мы никогда не стремились завоевать славу вихлянием и до сих пор не делаем этого. Мы никогда не зависели только от влюбленных в нас поклонниц» (65).

Джордж: «В феврале начались съемки «Help!» — нашего второго фильма. Они проходили на Багамах, в Австрии и Англии. Было очень забавно снимать фильм на натуре. Мы начали с Багам и, как это часто бывает на съемках, долгое время просто отдыхали, тем более что на Багамах мы могли поваляться на пляже.

Мы отсняли несколько бесподобных сцен, которые так и не вошли в фильм. Потом мы даже пытались заполучить эти вырезанные куски. Мы взяли напрокат спортивные машины и ездили по острову — кажется, это были «триумф-спитфайр» и «MGB». И поскольку вся полиция была занята на съемках, никто не останавливал нас за превышение скорости.

Однажды мы разыскали заброшенный карьер и начали кататься по нему, закладывали виражи, ездили на спущенных шинах, старались проехать по боковым стенкам и соскользнуть вниз. Мы уговорили Дика Лестера приехать и установить камеру, чтобы он мог снять нас. Он снимал нас объективом «рыбий глаз», и это выглядело удивительно: большой золотистый карьер с красными и синими автомобилями, похожими на игрушки, катающимися по дну и стенам карьера. Эти кадры не вошли в фильм, но теперь мы можем использовать их.

Тогда же мы обнаружили, что они уничтожают всю использованную пленку. Мало кто был тогда дальновидным, все думали: «Их популярность будет недолгой».

Ринго: «Проблема заключалась в том, что мы приехали на Багамы, чтобы отснять все „жаркие“ сцены, а там было холодно. Нам приходилось постоянно двигаться и носить рубашки и брюки, а холод был просто собачий».

Нил Аспиналл: «Им было нельзя загорать, потому что потом предстояло поехать в Европу на съемку сцен, которые в фильме должны были идти перед багамскими. Им приходилось сидеть в тени или носить шляпы.

В архивах «Эппл» мы нашли записи Брайана о поездке на Багамы, которые он надиктовал в то время».

Брайан Эпстайн: «Я приехал из Лондона вместе с Полом и Ринго. Джон и Джордж прибыли в аэропорт Хитроу за пару минут до нас. Когда наша машина подъезжала сзади к входу в Королевское здание, мы увидели группу поклонников на крыше. Мы свернули за угол, вышли на взлетное поле и увидели огромную толпу фанов — они кричали, махали нам, в руках у них были плакаты. Взбудораженные Пол и Ринго присоединились к не менее потрясенным Джону и Джорджу, которые уже рассматривали толпу.

Ребята позировали для множества фотографов, продолжая махать поклонникам так долго, как им позволила авиакомпания. Это было самое замечательное свидетельство любви и преданности поклонников.

На Багамы мы отправились в количестве семидесяти восьми человек, заняв целый самолет. Среди нас были: Элинор Брон, актеры Виктор Спинетти, Джон Блутолл и Патрик Каргил, продюсер и режиссер Уолтер Шенсон и Дик Лестер, наш любимый фотограф Роберт Фримен. Кроме того, присутствовали администраторы «Битлз» Нил Аспиналл и Малколм Эванс, которые запаслись традиционными пачками фотографий, леденцами от горла, сигаретами и другими необходимыми битлам в турне вещами.

При приземлении на дозаправку Нью-Йорк встретил нас холодным ветром. А потом, через одиннадцать часов после вылета из Англии, в семь часов по местному времени, наш чартерный «боинг» сел в Нассау. Мы вышли из самолета, и нас ждал теплый прием и такая же погода. И «Битлз», и меня сразу потащили на пресс-конференцию, не дав нам даже шанса приблизиться к ожидавшей нас толпе, — в таких случаях в газетах пишут, что артисты «проигнорировали своих поклонников».

На следующее утро после прибытия начались съемки. В числе первых были сцены, когда ребята едут на велосипедах по главной улице города и болтают. Лично на меня произвела глубокое впечатление большая естественность их движений и того, как они говорили в камеру. Ринго оказался хорошим актером, что стало ясно еще во время съемок первого фильма. На второй день все четверо наслаждались купанием в одежде (в рубашках, джинсах и ботинках). Джон сказал, что ему всегда хотелось попробовать искупаться в одежде, а еще лучше было бы купаться в костюме с галстуком. Перед тем как покинуть Нассау в пятницу, я на катере добрался до крохотного островка, где снимались ребята. Я прибыл как раз вовремя, чтобы перекусить на месте съемок и провести перерыв вместе с группой. Я думал, они, несомненно, наслаждаются съемками, они спокойны, находчивы и блистательны, как всегда. Я покинул Багамы в твердой уверенности, что о моих подопечных позаботятся мягкий и талантливый мистер Лестер и опытный и понимающий мистер Шенсон, не говоря уже о жителях Нассау, солнце и море».

Ринго: «Сценарий фильма. „Help!“ был построен вокруг меня, кольца и, конечно, Кали. Я был главным действующим лицом. Думаю, помог мой энтузиазм на съемках первого фильма».

Джон: «Ему достается кольцо, а каждый, кто наденет его, будет принесен в жертву. Мы пытаемся спасти его и снять кольцо с его пальца, но есть и другие люди, которые тоже по разным причинам стараются завладеть этим же кольцом. Сюжет очень запутанный, но суть заключается в том, что мы должны спасти Ринго от жертвоприношения» (65).

Пол: «Если на съемках „A Hard Day's Night“ мы пытались заучивать сценарий, то съемки „Help!“ воспринимали как развлечение. Не уверен, что кто-нибудь хоть раз читал сценарий; кажется, мы вникали во все по ходу дела».

Джон: «Съемки фильма вышли из-под нашего контроля. В „A Hard Day's Night“ мы внесли большой вклад, и он получился полуреалистичным. С „Help!“ все было совсем не так. Дик Лестер не объяснил нам, чего он добивался, но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, насколько новаторским он был. Он стал предшественником телесериалов про Бэтмена и ему подобных. Но Лестер так и не объяснил нам этого. Может быть, отчасти потому, что между съемками двух фильмов мы редко встречались, а может, потому, что в тот период мы курили марихуану на завтрак. С нами было невозможно общаться, мы смотрели на всех остекленевшими глазами и постоянно хихикали. Мы были в каком-то нашем, собственном мире (80), Большую часть времени мы бездельничали, но вставать должны были все равно в семь часов утра, и это нас начинало утомлять» (70).

Ринго: «Пока мы снимали этот фильм, было выкурено море марихуаны. Это было классно, она помогала нам развлекаться».

Джордж: «Брэндон де Уайлд был актером типа Джеймса Дина (он погиб в автокатастрофе в 1972 году). Ему нравилась музыка „Битлз“, он услышал, что мы собираемся снимать фильм на Багамах, поэтому приехал из Штатов с большим пакетом травки. Мы курили в самолете всю дорогу до Багам. Это был чартерный рейс, в самолете сидела съемочная группа — актеры и операторы, а мы думали: „Да ладно, никто ничего не заметит“. Мы заставляли Мэла курить сигары, чтобы заглушить этот запах».

Джордж: «Следующим местом съемок стала Австрия. Там я в первый и в последний раз встал на лыжи. Это, скажу я вам, было опасно. Сейчас, когда снимают кино, всех застраховывают, опасных трюков никому делать не предлагают — потому что, во-первых, кто-то из актеров может не только пострадать, а, во-вторых, выплата страховки может серьезно ударить по бюджету фильма. А нас привезли в Австрию, затащили на гору, дали ботинки (которые никто даже не зашнуровал), дали лыжи и сказали: „Спуск, дубль первый. Мотор!“ — и подтолкнули нас».

Ринго: «В Австрии мы очутились впервые, а я в первый раз встал на лыжи. И мне это понравилось.

В одной из сцен Виктор Спинетти и Рой Киннир играют в керлинг большими камнями, скользящими по льду. В одном из камней спрятана бомба, мы узнаем, что она сейчас взорвется, и должны убежать. Так мы с Полом пробежали миль семь, умчались Бог знает куда, спокойно выкурили косячок и только потом вернулись к остальным. Мы могли бы, наверное, добежать и до Швейцарии.

Если посмотреть на наши снимки, вы заметите, что у нас на многих из них красные глаза. Они покраснели от травки, которую мы курили. Ничего себе пай-мальчики!

Дик Лестер вскоре понял, что после ленча снимать нас уже бесполезно. Днем мы редко могли произнести что-то, кроме первой реплики по сценарию. Мы так заливались хохотом, что никто ни на что не был способен. Дик Лестер говорил: «Нет, так не пойдет. Попробуем еще раз?» А мы в те дни просто веселились — веселились вовсю».

Джон: «Веселее всего бывало в монтажной, мы не выдерживали, валились на пол и лежали, не в силах произнести ни слова» (70).

Пол: «Мы обалдевали от наркотиков, постоянно беспричинно улыбались и надеялись, что вскоре нам полегчает. Мы все время хихикали.

Помню один случай в Клайвдене (доме лорда Астора, где разразился скандал с Кристиной Килер и Профумо): мы снимали сцену в Букингемском дворце, где всем нам полагалось поднять руки. Съемки проходили после ленча и были обречены на провал, потому что мы, ко всему прочему, еще и выпили по стакану вина. Мы настолько развеселились, что повернулись к камере спиной и залились смехом. А нам надо было только обернуться и изобразить изумление. Но каждый раз, когда мы поворачивались к камере, по нашим лицам текли слезы — от смеха. Смех уместен везде, но не на съемках, поэтому операторы и раздражались. Они думали: «Они ведут себя непрофессионально». А мы думали: «Да, мы знаем, что это так, зато нам очень смешно!»

Джордж: «Эту сцену мы снимали несколько дней. Там из трубы вырывается красный дым, открывается окно, в него вываливаются охранники. Эту сцену повторяли без конца. Мы истерически хохотали, и, похоже, терпение Дика Лестера лопнуло. А он был очень и очень покладистым, работать с ним было приятно».

Джон: «С этим фильмом мы облажались. Мне нравилось сниматься, поэтому отчасти я доволен, но сказать, что я удовлетворен полностью, я не могу. Ладно, сойдет. В нем хорошие съемки, хорошие актеры, но только не мы, потому что мы не играли, а делали то, на что были способны. Лео Маккерн удивительный, и Виктор Спинетти, и Рой Киннир — толстый и тонкий — здорово смотрятся вместе. Первая половина фильма лучше финала; сцены, снятые на Багамах, заметно хуже.

Думаю, далеко не все наши возможности были использованы в фильмах. Нам потребовалось три или четыре пластинки, прежде чем мы нашли свое звучание. Наверное, так было бы и с кино. Мы все считаем, что если мы проявим себя и в этом, то сможем продолжать сниматься. Если Элвис Пресли смог, то и мы не прочь последовать за ним на экран. Главное, чтобы наши фильмы были другими. У нас всегда будет чем ошеломить зрителей, в этом мы не уступим Пресли. Но я бы не хотел всецело сосредоточиваться на кино. Это не в нашем стиле, нам нравится движение вперед. Выступления вживую я предпочитаю всему остальному.

И еще одно, Голливуд можно сбросить со счета. Все мы решили, что, если за этот фильм мы получим «Оскаров». Мы отошлем их обратно!» (65)

Джон: «Впервые мы узнали об индийской культуре на съемках фильма «Неlр!». В нем была индийская восточная секта, были кольцо и жертвоприношения; в одной из сцен индийские музыканты играли на ситарах и других национальных инструментах. Джордж внимательно наблюдал за ними.

Эту сцену мы сняли в одном из лондонских ресторанов. Потом, когда мы снимались на Багамах, мы встретились там с йогами. Тогда мы еще ничего не знали о них, и один индиец, ходивший босиком, подошел к нам и подарил каждому по книге о йоге. Все они были подписаны нам. Мы даже не заглянули в них, а сунули в кучу других подаренных нам вещей.

А потом, почти два года спустя, Джордж увлекся хатха-йогой. Индийская музыка привлекала его с тех пор, как он увидел инструменты у тех самых музыкантов. Все началось с этого безумного фильма. А потом через несколько лет он встретился с йогом, который подарил нам книги, забыл, как его звали, потому что их всех зовут похоже, что-то вроде Барам-Барам-Бадулабам или как-то в этом же духе. Все наше увлечение Индией связано с фильмом «Help!».

Джордж: «Думаю, для меня с этого все и началось. Знакомство было достаточно случайным — тот парень жил на острове Пэрадайз, и, наверное, какой-то внутренний голос нашептал ему в ухо подарить нам иллюстрированную книгу о йоге. Мы катались на велосипедах в ожидании съемок, а навстречу нам шел Свами в оранжевом балахоне — Свами Вишну Девананда, который первым начал пропагандировать хатха-йогу. В тот день я словно заново родился.

Позднее, когда я втянулся в индийскую философию и захотел побывать в Ришикеше, я снова достал ту книгу и не поверил своим глазам: он был родом из ашрама Шивананда, что в Ришикеше. В основном он жил в Монреале, но у него был маленький самолет, он летал в разные страны, где его арестовывали, сажали в тюрьмы, тем самым делая рекламу тому, что он называл своим «турне, ломающим границы». Он восставал против самой идеи государственных границ и даже выдал всем нам паспорта граждан планеты Земля. Художник Питер Макс, который прославился своими рисунками в духе «Yellow Submarine», разрисовал самолет Вишну Девананды.

Я прочел эту книгу после того, как стал вегетарианцем. От мяса меня заставила отказаться мысль о том, что нельзя убивать животных. Но вся суть далее не в этом. Есть мясо вредно для здоровья и противоестественно. В книге он пишет, что обезьяны не страдают головной болью, все человеческие заболевания и недомогания — результат противоестественного питания.

А еще в этой книге он показывает, как очищать носовой проход, он протаскивает шнурок через нос и вынимает его изо рта.

Есть и другой способ — заглатывание бинта, пропитанного соленой водой. Сначала надо глубоко заглотить его, а потом вытащить обратно. Все это имеет непосредственное отношение к созданию совершенного организма. Конечно же, Джон решил объединить два эти приема: пропустить бинт через каждую ноздрю, затем заглотить его — и вытащить из ануса! Джон был очень забавным и удивительным».

Пол: «Песни для этого альбома мы писали преимущественно в доме Джона в Уэйбридже. Но если песню «A Hard Day's Night» Джон написал за один вечер, то «Help!» нам пришлось сочинять вместе. Помню, как все мы сидели кружком, задумавшись, и Джону вдруг пришла в голову идея заглавной песни. Я помог доработать ее, добавив кое-какие музыкальные ставки. Закончив, мы спустились вниз и сыграли песню Синтии и Морин Клив, и она им понравилась. Так она и появилась.

Если вспомнить, что Джон говорил потом, думаю, песня «Help!» отражала состояние его души. В привычных рамках «Битлз» он чувствовал себя скованно».

Джон: «Большинство людей считают, что это просто быстрый рок-н-ролл. В то время я ничего не сознавал, я просто писал эту песню, поскольку должен был написать ее для фильма, но потом я понял, что на самом деле это мой крик о помощи. Песня «Help!» обо мне, хотя этот зов и несколько завуалирован (71). Думаю, все, что есть в человеке, обязательно проявляется в его песнях.

Все, что происходило с «Битлз», было недоступно пониманию. Я ел и пил, как свинья, Я был толстым, как свинья. Я был недоволен собой и подсознательно молил о помощи. Это был мой период «Толстого Элвиса».

В фильме видно: он (то есть я) очень толстый, какой-то неуверенный, совершенно потерянный. А я по-прежнему пел о том времени, когда я был гораздо моложе, я помнил, как легко мне было. Трудно стало потом (80).

Счастье — это то, что ты чувствуешь, когда не ощущаешь себя несчастным. Ничто не может сделать меня счастливым. Нет таких вещей, которые мгновенно — щелк! — могли бы сделать человека счастливым (66). Теперь я умею быть оптимистом, но могу и впадать в глубокие депрессии, когда мне хочется выпрыгнуть из окна. С возрастом справиться с ними становится легче. Не знаю, в чем дело, — то ли с возрастом начинаешь владеть собой, то ли немного успокаиваешься. Так или иначе, я был толстым, подавленным и звал на помощь. Это правда» (80).

Джордж: «Когда Джон писал эту песню, он ничего подобного не говорил; все это было сказано потом. Такими были его ощущения. Он стал рыхловатым, носил очки и неважно чувствовал себя. Он выглядел, как Майкл Кейн в очках с роговой оправой.

Он зациклился на своей близорукости; когда мы бывали в клубах, нам приходилось чуть ли не водить его за руку и подводить к столику, чтобы он мог не надевать очки и выглядеть круто. Забавно бывало, когда он был с Синтией: они подолгу спорили в машине, чья очередь надевать очки и вести другого, чтобы можно было легко найти свободное место. Так продолжалось, пока он думал именно так: «Я был моложе, чем теперь…»

Джон: «И теперь эти стихи звучат неплохо. Мне придает уверенности сознание того, что я был настолько чутким, нет, даже не чутким — я чувствовал самого себя. В то время в моей жизни не было ни кислоты, ни всего остального (разве что марихуана).

Но мне не слишком нравится эта запись.

Истинное ощущение песни потеряно, потому что это сингл, мы записывали его слишком быстро, стараясь придать ему коммерческое звучание. Я подумывал когда-нибудь переделать его, заставить песню звучать медленнее. Тогда во время пения я вел себя очень эмоционально. Что бы я ни пел, я именно это и хотел сказать людям. Я не притворялся. Даже когда я пел «уоп-боп-элума-уоп-бамбум», это я и имел в виду. И потом, сама музыка, которая звучала в то время, была очень эмоциональной (71).

Помню, Морин Клив — писательница, знаменитую историю Иисуса которой публиковали в «Evening Standard», — спросила меня: «Почему бы тебе не начать писать песни, состоящие не только из односложных слов?» Об этом я прежде не задумывался, поэтому после разговора стал вставлять по нескольку трехсложных слов, но, когда я спел эту песню, она ей все равно не слишком понравилась. Я потерял уверенность в себе — такое случалось со мной не один раз» (80).

Пол: «Дело в том, что Джон был слишком искренним. Но настоящего Джона никто не видел. Только сквозь отдельные трещинки в его броне мне удавалось разглядеть настоящего Джона, поскольку броня была непробиваемой. Внешне он всегда оставался донельзя жестким.

К сожалению, у людей сложилось превратное представление о Джоне. По-моему, настоящий Джон — славный человек. Но этого он никому не показывал. Поэтому мы всегда слышали лишь рок-н-ролл… пока не заставали его в тот самый редкий для него момент искренности».

Джон: «Я действительно не хочу, чтобы меня считали циником. [У журналистов] представление о моем характере составилось по моим книгам и моим высказываниям. Ненавижу ярлыки. Я лишь немного циничен, но я не циник. Можно быть насмешливым сегодня, циничным завтра и ироничным на следующий день. Я цинично отношусь к тому, что воспринимается как должное: к обществу, политике, газетам, правительству, но не к жизни, любви, доброте, смерти (66).

Пол бывал очень циничным и гораздо более язвительным, чем я, когда его доставали. Конечно, терпения у него больше, но, когда оно лопалось, он мог мгновенно осадить кого угодно. Он вбивает гвозди прямо в лоб, не желая ходить вокруг да около, — таков Пол» (69).

Пол: «Больше всего мне запомнились наши споры с Джоном. Я часто возражал, мы начинали оскорблять друг друга. Потом мы немного успокаивались, и он говорил, приспуская очки: „Нет-нет, это моя вина“, а потом снова надевал их. Для меня в этом был настоящий Джон. В такие моменты я видел его без маски и доспехов, которые, конечно, тоже любил, как и все остальные. Это были прекрасные доспехи. Но когда он поднимал забрало, вы видели Джона Леннона, которого он так боялся показать миру».

Джордж Мартин: «Я записал все песни для этого фильма, но мне не предложили озвучивать его — эта работа досталась другому. Во время работы над «A Hard Day's Night» мы с Диком Лестером не очень ладили. Не примирил нас и тот факт, что я номинировался на премию Академии за лучшее звуковое оформление фильма «лучший звукорежиссер».

Джон: «Думаю, песни в этом фильме лучше. Мне нравится одна из тех, что я исполняю, — „You've Got To Hide Your Love Away“. Она абсолютно не коммерческая. И „The Night Before“ („Прошлой ночью“), которую написал Пол, тоже ничего (65). Я привык использовать гитары, я хотел, чтобы в этом альбоме звучали только гитары и расстроенное пианино, — так и получилось. „Ticket To Ride“ („Билет на прогулку верхом“) была тогда новинкой. Она слишком тяжела для того времени, особенно если посмотреть по хит-парадам, какую музыку писали другие. Она и сейчас звучит неплохо, но меня от нее тошнит. Если мне дадут возможность сделать ремикс для первой стороны сингла, я покажу вам, какой она должна быть на самом деле, но при желании это можно услышать и так. Это тяжелая вещица, и партия ударных тоже тяжелая. Вот почему она мне нравится» (70).

Ринго: «Для альбома «Help!» я записал песню, которая туда не вошла, — «If You've Got Trouble» («Если у тебя неприятности»). Джордж Мартин раскопал ее в архивах студии «EMI».

Джордж: «Мы наткнулись на нее случайно, это необычайно странная песня. Не припомню даже, как мы записывали ее. Там были глупые слова, и вообще это полное барахло. Неудивительно, что она не попала в альбом».

Ринго: «Для альбома „Help!“ я спел „Act Naturally“ („Быть естественным в роли“), Я услышал ее на пластинке Бака Оуэнса и сказал: „Вот что я буду петь“, — и все согласились. Мы слушали самые разные вещи. Джон, например, спел „Dizzy Miss Lizzy“. Мы все слушали и ее. Конечно, Пол написал свою „Yesterday“, песню, которую записывали больше чем какую бы то ни было другую. Каков молодец!»

Джон: «Help!» как фильм стал для нас такой же неудачей, как и песня «Eight Days A Week». Многим нравится этот фильм, многим нравится пластинка. Но ни то, ни другое не получилось таким, как мы бы хотели. Мы чувствовали, что все это не совсем наше. Мы не стыдились этого фильма, но близкие друзья знают, что он и «Eight Days» — не лучшие наши работы. И то и другое — «промышленные изделия».

Сингл «Help!» продавался гораздо лучше, чем два предыдущих — «I Feel Fine» и «Ticket To Ride». Но многим фанам «Help!» не понравился. Они говорили: «Битлз» обманули наши ожидания. Это гораздо хуже, чем «A Hard Day's Night». Нас не проведешь. Пытаться угодить всем немыслимо. Если попробовать, в конце концов окажется, что ты не нравишься никому. Остается решить для себя, что ты считаешь лучшим, и продолжать в том же духе.

Люди считают нас механизмами. Они платят шесть шиллингов или восемь долларов за пластинку, и нам приходится плясать под их дудку будто мы какой-нибудь чертик из табакерки. Эта сторона работы мне не нравится. Некоторые люди все понимают превратно. Мы выпускаем пластинку, и, если она им нравится, они ее покупают. Мы не обязаны каждый раз создавать что-то великое. Это обязанность публики — решать, нравятся ей наши вещи или нет. Меня раздражает, когда я слышу: «Неблагодарные, это мы сделали из вас то, чем вы сейчас являетесь». Знаю, в каком-то смысле это правда, но всему есть предел: мы не обязаны жить так, как хочется кому-то. Это не наша обязанность.

Не хочу, чтобы кому-то показалось, будто нам не нравится, что нас любят. Мы ценим это. Но мы не можем жить, подчиняясь чужим требованиям. Мы записываем пластинки, а если они вам нравятся, вы их покупаете. Если нет — не покупаете. Решение принимает публика».

Джон: «Мы знаем все об „Yesterday“ („Вчера“). Меня так часто хвалили за „Yesterday“! Это песня Пола, его детище. Хорошо сработано. Красиво. Но я никогда не жалел, что написал ее не я» (80).

Пол: «Я жил в маленькой квартире на верхнем этаже, пианино стояло возле моей постели. Однажды я проснулся утром, понял, что в голове у меня вертится мелодия, и подумал: «Эту мелодию я не знаю. Или все-таки знаю?» Она напоминала джазовую. Мой отец знал уйму старых джазовых мотивов, и я подумал, что, возможно, просто вспомнил один из них. Я сел за пианино и подобрал к ней аккорды (G, F-минор-7 и В), постарался запомнить ее, а потом долго приставал ко всем друзьям, спрашивая, что это такое: «Вам это знакомо? Неплохая мелодия, но не мог же я написать ее — ведь я слышал ее во сне». Я сыграл ее Алме Коган, нашей знакомой (кажется, она решила, что эту песню я написал для нее), и она сказала: «Эту мелодию я не знаю, но она очень мила».

Поначалу слова не находились, и я напевал на эту мелодию «scrambled eggs» (яичница-болтунья): «Scrambled eggs, oh, my baby, how I love your legs… I believe in scrambled eggs». Через пару недель я начал подбирать слова. Мне нравилась эта мелодия, и я потратил немало времени, пытаясь подобрать такие же подходящие слова, как «scrambled eggs». А потом однажды у меня родилась песня «Yesterday».

Джон: «Работа над этой песней продолжалась несколько месяцев, пока мы наконец не завершили ее. Каждый раз, когда мы собирались, чтобы писать песни для очередной сессии звукозаписи, всплывала эта мелодия. Мы почти закончили ее. Пол написал почти все, но найти название мы никак не могли. Мы называли ее «Яичницей» и часто шутили между собой по этому поводу.

Мы решили, что подойдет только название из одного слова, но нам не удавалось подобрать такое слово. А потом однажды утром Пол проснулся, и оказалось, что и песня, и название уже существуют в законченном виде. Я даже расстроился слегка, потому что она долгое время служила нам поводом для шуток. В Америке, кстати, ее так и выпустили как оркестровую пьесу Джорджа Мартина под ее первым названием — «Яичница»! Теперь мы получаем письма от поклонников, сообщающих, что они слышали вещь под названием «Яичница» и что она точь-в-точь как «Yesterday» (65).

Пол: «Помню, я считал, что людям нравятся грустные мелодии, что в одиночестве им становится немного печально, они ставят пластинку и вздыхают. С этими мыслями я и написал первый куплет, все слова встали на свои места, и песня получилась.

Она стала моей самой удачной песней. Поразительно, что она явилась ко мне во сне. Вот почему я не утверждаю, будто знаю что-то; думаю, музыка — это нечто мистическое. Бывает, люди говорят: «Я лишь проводник идей, которые приходят ко мне свыше». Что ж, тем, кому приходят такие идеи, чертовски везет.

Я принес песню в студию и сыграл ее на гитаре. Ринго сразу сказал: «Я не смогу подыгрывать на барабанах — они здесь ни к чему». Джон и Джордж сказали: «Нет смысла аккомпанировать на второй гитаре». Тогда Джордж Мартин предложил: «Почему бы тебе не сыграть ее самому и не посмотреть, что из этого выйдет?» Я переглянулся с остальными: «Ого! Вы имеете в виду сольную запись?» Они ответили: Да, какая разница? К этой песне мы ничего не сможем добавить — исполняй ее сам».

Джордж Мартин: «Пол спустился во вторую студию „EMI“, сел на высокий табурет, держа в руках акустическую гитару, и спел „Yesterday“. Получилась мастер-копия. Потом я сказал: „Ну и что мы с ней можем сделать? Единственное, что приходит мне в голову, — это добавить струнные инструменты, но я же знаю, как ты к этому относишься“. Пол подтвердил: „Симфонический оркестр мне не нужен“. Тогда я предложил: „А как насчет струнного квартета?“ Он заинтересовался, я поработал вместе с ним и внес дополнения в партитуру. Ему тоже приходили в голову интересные идеи, мы договорились со струнным квартетом, записали его и смикшировали запись — так явилась эта песня».

Пол: «Работа с Джорджем Мартином происходила почти всегда одинаково. Когда мы работали над «Yesterday», он сказал: «Послушай, почему бы тебе завтра утром не приехать ко мне домой? У меня есть пианино, есть нотная бумага. Мы посидим пару часов, и ты объяснишь, чего ты хочешь». Мы сели, разговор получился прямым и коротким, потому что я хорошо представлял себе, как должна звучать песня. Или Джордж предлагал возможные варианты — с большими интервалами или с малыми, — и мы потом выбирали. Он объяснял: «Так чисто технически достигается гармония». А я часто протестовал. Я думал: «Почему должен быть только один способ добиться этого?»

Пример «Yesterday» весьма характерен для меня. Помню, я предложил для виолончели септаккорд. Джордж возразил: «Здесь он тебе не понадобится. Он не годится для струнного квартета». Тогда я возразил: «Ну и что? Вставь его, Джордж. Он должен быть здесь».

Так продвигалась работа. Он показывал мне, как записывать песню правильно, а я отвергал правильный метод и склонялся к тому, чтобы сделать музыку более авторской, такой, какая мне нравится. Я до сих пор думаю, что это хороший способ работы.

Однажды, когда Джордж Мартин пытался понять, какая нота звучит в «A Hard Day's Night» (не для одной из наших аранжировок — это случилось позднее, когда он составлял партитуры наших песен, чтобы самостоятельно записать их оркестровки), я помню, как он допытывался у Джона: «Там, где идут слова: «Это вечер после трудного дня, я работал…» — там си, или другая нота, или что-то среднее?» Джон отвечал: «Среднее между этими двумя». И Джорджу пришлось записать эту «промежуточную» ноту.

Это было классно. Мне все еще нравится работать так. У меня нет никакого желания учиться. По-моему, это что-то вроде вуду и я считаю, что потеряю все, если только узнаю, как это следует делать».

Джордж Мартин: «Yesterday» была прорывом, ее записали Пол и струнный квартет. Никто из битлов не присутствовал при записи, никто не слышал ее, пока мы ее не записали и не дали им прослушать. Джон послушал, и в том месте, где виолончель звучит по-блюзовому, он зааплодировал, сказав, что это грандиозно.

Строго говоря, эта запись не принадлежала всем «Битлз», я поговорил о ней с Брайаном Эпстайном: «Знаете, это песня Пола… Может, напишем, что ее автор — Пол Маккартни?» Но он ответил: «Нет, что бы мы ни делали, разделять «Битлз» нельзя». Поэтому, хотя никто из других ребят и не участвовал в этой записи, ее все равно надо отнести к работе «Битлз», — таковы были убеждения в то время».

Пол: «Я не стал бы выпускать ее как сольную запись Пола Маккартни. Об этом не могло быть и речи. Иногда это звучало заманчиво, люди льстили нам: «Знаете, вам следовало бы выйти на первый план» или «Вам следовало бы записать сольную пластинку». Но мы всегда отказывались. В сущности, мы не стали выпускать «Yesterday» как сингл в Англии, потому что немного стеснялись ее — ведь считалось, что мы играем рок-н-ролл.

Я горжусь этой песней, хотя из-за нее надо мной и подшучивали. Помню, Джордж говорил: «Ну и ну! Послушать его, так он весь во вчерашнем дне. Можно подумать, что он Бетховен или еще кто-нибудь из того времени». И все-таки это самая законченная вещь, какую я когда-либо написал».

Джон: «В Испании я как-то сидел в ресторане, и скрипач сыграл „Yesterday“ прямо у меня над ухом. А потом он попросил меня расписаться на скрипке. Я не знал, что ответить, поэтому согласился, расписался, а потом расписалась и Йоко. Когда-нибудь он узнает, что эту песню написал Пол (71). Но, похоже, он просто не мог ходить от столика к столику, играя „I Am The Walrus“ („Я — морж“)» (80).

Джон: «Над второй книгой пришлось работать гораздо больше, потому что она начиналась с нуля. Мне говорили: «Ты потратил столько месяцев, чтобы закончить книгу!» (65) «In His Own Write» я написал — по крайней мере, отчасти, — еще когда учился в школе, она родилась спонтанно. Но на этот раз все было иначе: «Мы хотим издать еще одну вашу книгу, мистер Леннон». А у меня язык развязывается только после бутылки «Джонни Уокера», вот я и подумал: «Если, чтобы заставить себя писать, я буду каждый вечер откупоривать бутылку…» Поэтому я больше и не писал (80). Мне недостает усердия. (Странно: мы, «Битлз», были дисциплинированными, но не замечали этого. Я не прочь быть дисциплинированным и не замечать.)

Самый длинный рассказ, который я когда-либо писал, вошел в эту книгу. Это рассказ о Шерлоке Холмсе, который мне казался целым романом, но на самом деле он занимает всего шесть страниц. Большинство рассказов в «A Spaniard in the Works» тоже длиннее, чем те, что составляли первую книгу. Но я не могу подолгу писать об одном и том же. Я забываю, о чем идет речь, теряюсь, мне надоедает писать, и мне становится скучно. Вот почему я обычно убиваю многих своих героев. Я убивал их в первой книге, но во второй пытался не делать этого, а все-таки писать дальше (65).

Я уже написал бог знает сколько, а требовалось еще немного, поэтому издатель прислал мне забавный итальянский словарик: «Может, вы почерпнете какие-нибудь идеи оттуда?» Я заглянул и понял, что эта книга сама по себе анекдот. Я изменил несколько слов (так я делал еще в школе с Китсом или еще с кем-нибудь: я просто переписывал почти все целиком и изменял лишь несколько слов). Критики потом писали: «Он испортил такую книгу!» (67)

Едва ли я когда-нибудь правил свои книги, потому что, когда я пишу, я становлюсь эгоистом или просто человеком, уверенным в себе. Когда я написал эту книгу, она понравилась мне. Бывало, издатель спрашивал: «Может быть, вычеркнем вот это или изменим это?» А я сражался как сумасшедший, потому что хотел сохранить свою работу в первозданном виде. Я всегда писал сразу, ничего не обдумывая. Я мог что-нибудь добавлять, когда заканчивал работу, перед тем как отдать ее издателю, но я редко что-то тщательно продумывал. Все происходило достаточно спонтанно (65).

В одной из статей о книге «In His Own Write» меня пытались причислить к таким сатирикам, как Питер Кук и другие выходцы из Кембриджа: «Он просто высмеивает все то, что стало привычным для нас, — церковь и государство». Я действительно делал это. Именно подобные вещи порождают сатиру, поскольку другие просто не существуют (70). Я не благодетель, я не собираюсь проходить маршем по улицам — я не из таких» (65).

Пол: «Джон не был набожным. Когда он был младше, он нарисовал распятого Иисуса с фаллосом в состоянии эрекции. Это было классно. Для юношеской работы это было сильно, но в то время все мы воспринимали такие вещи как шутки из категории черного юмора. В работах Джона сарказм присутствовал всегда».

Джон: «Я всегда собирался написать детскую книгу, мне давно хотелось написать «Алису в Стране Чудес» (80). Я решил стать Льюисом Кэрроллом с примесью Роналда Серла (68). Я до сих пор лелею эту тайную мечту (80). Льюиса Кэрролла я всегда ценил, потому что я люблю «Алису в Стране Чудес» и «Алису в Зазеркалье». Я много читаю. Есть книги, которые должен прочесть каждый. Диккенса я недолюбливаю; чтобы читать его, надо быть в определенном настроении. Я еще слишком недавно закончил учиться, что бы читать Диккенса или Шекспира. Терпеть не могу Шекспира, и мне все равно, нравится он вам или нет. Не знаю, виновата ли в этом школа или он просто для меня ничего не значит.

Я вырос невежественным. Где-то я слышал про Лира, но в школе мы его не проходили. Я знал только ту классику или те «умные» книги которые мы изучали в школе (65). Должно быть, в школе я сталкивался и с Джеймсом Джойсом, но его мы не изучали так, как Шекспира. Обычно все начинается с того, что о тебе говорят: «О, он читает Джеймса Джойса!» Но я его не читал. Вот я и решил, что стоит купить «Поминки по Финнегану» и прочесть главу. И это было здорово, он понравился мне, я отнесся к нему, как давнему другу, хотя и не сумел дочитать книгу до конца.

Я купил одну книгу об Эдварде Лире и большой том о Чосере, поэтому теперь я знаю, что они [критики] имеют в виду (65). Но я не видел никакого сходства [своей книги] с их книгами. Разве что немного с «Поминками по Финнегану». Но «Поминки по Финнегану» — такая необычная, своеобразная книга. Тут не идет речь о записи каких-то слов, а всех, кто меняет слова, принято, как я понимаю, сравнивать. Нет, это нечто совсем другое.

Ринго не читал ничего из мной написанного, а Пол и Джордж читали. Первая книга, похоже, заинтересовала их больше, чем вторая. Особенно Пола, потому что в то время многие спрашивали: «И это все, что они делают?» Пол — увлекающаяся натура, причем настолько, что он написал предисловие и помог с парой рассказов, но упомянут был только в одном, потому что потом про него все забыли.

Помешать им сделать что-нибудь невозможно. Этим делом я занимался еще до того, как стал битлом и у меня появилась гитара. Когда ребята познакомились со мной, я уже писал. Через неделю или пару недель после того, как мы подружились, я принес им свои вещи и предложил: «Почитайте». В общем, это пришло к нам раньше — гитары появились уже во вторую очередь. А теперь гитары стоят на первом месте, потому что книги — это все еще лишь увлечение.

«A Spaniard in the Works» принесла мне личную славу. Да, эта книга хуже первой, но так всегда бывает с продолжениями. Во всяком случае, у меня к тому моменту накопилось множество историй, и было полезно избавиться от них — лучше выплеснуть их на бумагу, чем держать в себе. Эта книга сложнее, в ней есть истории и отрывки, которые не понимаю даже я, но, если уж я что-то написал, что толку хранить написанное в ящике, если я знаю, что это могут опубликовать? Неприкрытая истина заключается в том, что мне нравится писать, и я буду продолжать, даже если не найдется ни одного издателя, сумасшедшего настолько, чтобы публиковать мою писанину» (65).

Джордж: «В первый раз мы приняли ЛСД случайно. Это произошло в 1965 году, в промежутке между записью альбомов и турне. Мы стали невинными жертвами негодяя дантиста, с которым мы познакомились и несколько раз ужинали вместе. Мы бывали на дискотеках и в других подобных заведениях, где все прекрасно знали друг друга.

Однажды вечером Джон, Синтия, Патти и я ужинали в доме у того дантиста. Позднее тем же вечером мы собирались в Лондон, в ночной клуб под названием «Пиквикский клуб». Это ресторанчик с маленькой сценой, на которой играли наши друзья: Клаус Ворманн, Гибсон Кемп (который стал барабанщиком у Рори Сторма после того, как мы переманили к себе Ринго) и парень по имени Пэдди. Это было трио.

После ужина я сказал Джону: «Пойдем, скоро они начнут». Джон согласился, но тут вмешался дантист: «Не уходите, останьтесь еще. — И потом добавил: — Хотя бы допейте кофе».

Мы допили кофе, и спустя некоторое время я снова сказал: «Уже поздно, пора идти». Дантист что-то сказал Джону, Джон повернулся ко мне и сказал: «Мы приняли ЛСД». А я подумал: «А что это такое?» А потом сказал: «Ну и что? Нам пора!»

Но дантист все просил и просил нас остаться. Все это выглядело несколько странно. Казалось, он задумал что-то, и есть причина, по которой он не хочет отпускать нас. На самом деле он добыл диэтиламид лизергиновой кислоты. В то время этот наркотик не был запрещенным веществом. Я помнил, что слышал о нем, но не знал точно, что это такое. А теперь мы, не зная того, приняли его. Дантист подмешал ЛСД нам в кофе — в мой, Джона, Синтии и Патти. Сам дантист его не принял, он никогда его не принимал. Уверен, он решил, что это вещество усиливает возбуждение. Я вспомнил, что у его подружки большие груди, и подумал: наверное, он решил устроить оргию и участвовать в ней со всеми нами. Я и вправду счел, что у него такие намерения.

Дантист сказал: «Ладно, только оставьте машину здесь. Я отвезу вас, а за машиной вы вернетесь потом». Я запротестовал: «Нет, нет, мы поедем сами». Мы все сели в мою машину, а он — в свою. Мы добрались до ночного клуба, припарковались и вошли.

Как только мы сели и заказали выпивку, меня вдруг охватило невероятное, ни с чем не сравнимое ощущуение! Это было что-то вроде концентрации всех лучших чувств, которые я когда-либо испытывал в своей жизни. Это было потрясающе.

Я чувствовал влюбленность не во что-то и не в какого-то конкретного человека, а во все и во всех. Все казалось идеальным, представало в лучшем свете, я испытал ошеломляющее желание пройти по клубу, объясняя каждому, как я люблю его, — людям, которых я прежде никогда не видел.

За первым неожиданным событием последовало другое: внезапно мне показалось, будто прямо в крышу ночного клуба попала бомба и крыша обрушилась. Что здесь происходит? Я собрался и понял, что клуб уже закрыт, — все разошлись, огни погасли, официанты вытирают столы и ставят на них перевернутые стулья. Мы подумали: «Пора и нам убираться отсюда!»

Мы вышли и отправились на другую дискотеку, в клуб «Ad Lib». До него было совсем близко, поэтому мы пошли пешком, но все вокруг казалось неузнаваемым. Это трудно объяснить, мы словно превратились в Алису из Страны Чудес. Все вокруг было каким-то необычным. Помню, как Патти полушутливо, полувсерьез пыталась разбить витрину магазина, а я отговаривал ее: «Пойдем, не глупи…» Потом мы свернули за угол и увидели огни и такси. Казалось, здесь намечалась премьера фильма, но, скорее всего, мы увидели просто двери ночного клуба. Они казались такими яркими, а все люди будто были так сильно загримированы, что казалось, на них надеты маски. Очень странно.

Мы вошли в клуб, и нам показалось, будто лифт объят огнем и мы проваливаемся в ад (а так оно и было), но в то же время нас охватил истерический смех. Это было какое-то безумие. В конце концов мы попали в клуб «Ad Lib» на верхнем этаже здания и просидели там несколько часов.

А потом вокруг стало светло, и я повез всех домой — я вел свой «мини», в котором сидели Джон, Синтия и Патти. Помню, мы ехали со скоростью восемнадцать миль в час, я был сосредоточен, потому что на время я снова стал нормальным человеком, но потом, прежде чем я успел опомниться, опять началось безумие. Так или иначе, мы благополучно добрались домой и как-то сумели довезти домой Джона и Синтию. Я лег в постель и пролежал там года три, не меньше.

Это происшествие получило у нас название «Случай у дантиста».

Джон: «Один лондонский дантист дал кислоты мне, Джорджу и нашим женам. Он просто подмешал ее в кофе или во что-то еще.

Все люди среднего класса с этим сталкивались, но не знали, чем она отличается от марихуаны или колес. Дантист дал ее нам и сказал: «Я бы не советовал вам уезжать». Мы решили, что он пытается удержать нас, чтобы устроить у себя в доме оргию, и это нам не понравилось. Мы поехали в клуб «Ad Lib» и в какую-то дискотеку, и там с нами произошло невероятное.

Мы вышли, дантист поехал с нами, он нервничал, а мы не понимали, что происходит, почему мы вдруг словно свихнулись. Бродить под кайфом по Лондону было безумием. Когда мы подъехали к клубу нам показалось, что он объят огнем, потом мы решили, что там какая-то премьера, а снаружи просто горел обычный свет. Мы думали: «Черт, что здесь происходит?» Мы гоготали на улицах, а потом кто-то закричал: «Давайте разобъем окно!» Мы просто сошли с ума, мы были не похожи сами на себя.

Наконец мы поднялись наверх в лифте. Нам всем казалось, что в лифте пожар; увидев красный свет, мы закричали: «А-х-а-а-а…» Нам стало жарко, нас охватила истерика. Мы доехали до верхнего этажа (там находилась дискотека), лифт остановился, дверь открылась, а мы продолжали кричать. И тут мы увидели, что мы в клубе, вошли, сели, и стол вдруг стал вытягиваться. Кажется, до этого мы где-то ели; все происходило так, как я читал в книге о курильщиках опиума в давние времена, где стол… И вдруг я осознал, что это всего лишь наш стол, за которым мы сидим вчетвером, но он вытягивался точно так, как я об этом читал, и я подумал: «Черт! Вот оно! Это происходит…» Затем мы пошли в «Ad Lib» и еще куда-то. Какой-то певец подошел ко мне и спросил: «Можно присесть рядом?» Я ответил: «Только если ты будешь молчать», потому что говорить я не мог.

Это продолжалось всю ночь. Подробностей я не помню, просто все продолжалось и продолжалось» (70).

А Джордж как-то ухитрился отвезти нас домой на своем «мини», но мы ехали со скоростью не более десяти миль в час, а нам казалось, что в тысячу раз быстрее. Патти просила: «Давайте выйдем и поиграем в футбол!» — потому что там были эти большие ворота для регби. Из меня буквально сыпались истерические шутки, потому что я тоже был под кайфом. Джордж просил: «Не смешите меня! Прошу вас, о господи!» Нам было страшновато, но все равно это было потрясающе.

В то время я сделал несколько рисунков (они куда-то подевались), на которых были какие-то четыре лица, и все они говорили: «Все мы согласны с тобой!» Оригиналы я отдал Ринго. В ту ночь я сделал много рисунков. Все легли спать, и тогда дом Джорджа показался мне огромной подводной лодкой, которой управлял я» (70).

Ринго: «Я был в клубе, когда Джон и Джордж вбежали туда с криком: „Лифт горит!“. Самое лучшее, что мы могли сделать после этого — это принять кислоту!»

Джордж: «Когда я впервые принял кислоту, у меня в голове словно вспыхнула лампочка и возникли какие-то мысли, но не простые, вроде: «Пожалуй, я сделаю это» или «Наверное, причина в том». Вопрос и ответ как бы исчезали друг в друге. Внутри наступило просветление: за десять минут я прожил тысячу лет. Мой разум, восприятие и сознание продвинулись так далеко, что я могу описать это только как ощущения космонавта, который с Луны или из космического корабля смотрит на Землю. С высоты своего сознания я смотрел на Землю.

Поскольку в то время кислота не была запрещена и никто ничего о ней не знал, никого не пугали разговоры о небесах и аде — мы не выдумывали себе этот рай и ад. Но все в физическом мире подчиняется двойственности: все есть рай и ад. Жизнь — это и рай, и все есть ад, такова ее сущность. А кислота просто помогает очутиться в космическом пространстве, где все кажется более величественным. Ад будет больше похож на ад, если вы хотите испытать именно это, а рай — на рай».

Джон: «Кстати, благодарить за ЛСД нужно ЦРУ и военных. Все противоположно тому, что оно есть на самом деле, верно? ЛСД создавали для того, чтобы подчинять людей, а на самом деле дали нам свободу. Иногда ЛСД действует удивительным образом, он чудеса творит. Я вам говорю: они происходят, точно. Это как два пальца… Если просмотреть правительственные отчеты о кислоте, то из окон выбрасывались только те, кто служил в армии. Я никогда не слышал, чтобы человек выбросился в окно или покончил жизнь самоубийством только из-за кислоты» (80).

Джордж: «Не могу сказать, какое влияние оказал этот случай на остальных. Мы все очень разные. С годами мне стало ясно, что, даже когда мы переживаем одно и то же событие, мы воспринимаем его каждый по-своему. Я сделал ошибку, предположив, что у меня ЛСД вызвал такие же ощущения, как и у всех остальных. До этого я знал: если все пьют виски — все опьянеют, у всех закружится голова, все начнут пошатываться. И я сделал ошибочный вывод о том, что каждый, кто принимает ЛСД, — самое светлое существо. А потом я обнаружил, что некоторые люди остаются такими же глупыми, как и были, или те, которые не достигают просветления, не видят ничего, кроме ярких красок и огней, и чувствуют себя только как Алиса в Стране Чудес.

Дело в том, что после того, как примешь кислоту пару раз, кажется, что уже нет смысла принимать ее снова. Основой того, что я пережил, стала мысль: «Это тебе ни к чему, потому что это состояние осознания». Изменение сознания с помощью химического вещества не есть путь к самореализации. Думаю, в некоторых случаях оно может оказать положительное воздействие, но это все равно опасно. Потом у людей не хватает сил, чтобы справиться со всем этим: чудовище у них внутри вмещает целый ад, и этот ад просится наружу. Часто появляются сообщения о людях, бросающихся под машину или прыгающих с крыши. Я понимаю их, потому что внезапно душа становится свободной и ее ничто не сдерживает. Можно испытать это, почувствовать, что значит покинуть собственное тело, будто вы переживаете собственную смерть, но следует помнить, что вы все-таки по-прежнему находитесь в своем теле.

В 1966 году я был в Индии в тот день, когда там поклоняются Шиве. Среди мелочей, которые продавали на улицах, я увидел маленький кактус, усыпанный колючками, размером с крупный цветок мака. Я спросил у Рави Шанкара, с которым был: «Что это?» А он ответил: «Согласно мифологии этим питается Шива». Я подумал: «А, это мескалин, лофофора или что-то другое галлюциногенное» — и сказал: «Я попробую его». Но Рави воскликнул: «Нет, нет, не ешь его! От него люди сходят с ума». Это соответствовало описанию психоделического вещества, потому что его недостаток в том, что мысленно ты заходишь так далеко, что теряешь контроль над собой, и тебе уже никогда не вернуться к нормальному состоянию сознания. И в некотором смысле после этого ты навсегда перестаешь быть прежним.

По-моему, преимущество заключается в том, что, если другие наркотики и алкоголь оказывают на вас влияние, и вы ощущаете интоксикацию, с психоделиками этого не происходит. Они влияют на организм, но не вызывают интоксикации, вы остаетесь трезвым, но с одним отличием: вы теряете сосредоточенность. Внезапно вы начинаете видеть сквозь стены, и вам кажется, что ваше тело перестало быть плотным. Как когда вы берете дольку апельсина и начинаете счищать с нее кожуру, вы видите крохотные капли, которые плотно прилегают друг к другу, оставаясь каждая самой собой. Вы видите свое тело именно таким, как я в воспоминаниях вижу его сейчас, замечаете, что оно все движется, что в нем происходит пульсация энергии. Это поразительно. Вы видели когда-нибудь марево над огнем? Вот и в этом случае вы тоже видите это марево. Однажды я пытался загорать после приема кислоты в доме в Лос-Анджелесе, и через десять секунд услышал, как поджаривается моя кожа, издавая шкворчание, словно бекон на сковородке. Люди скажут: «Естественно, ведь он был под воздействием наркотика». Но я считаю, что на самом деле это наши чувства и ощущения обостряются до такой степени.

Должно быть, то же самое пережили и люди, достигшие космического сознания. Они все время могут видеть сквозь стволы деревьев, видят корни деревьев в земле, видят, как влага поднимается из почвы и растекается по дереву, как Супермен видит сквозь стены. Потому что сущность и причина всего в физическом мире — чистый разум, который проявляется чисто внешне через все это. Это наше эго дурачит нас, заставляя думать: «Я и есть это тело». ЛСД помог мне понять: я вовсе не это тело. Я чистая энергия, проникающая повсюду, которая пребывает в теле лишь небольшой промежуток времени.

В то время я не знал всего этого. Я просто родился и делал то, что делал, я случился точно так же, как случились «Битлз» или кислота и все остальное, так что можно назвать все это кармой. И хотя мой опыт с кислотой имеет свои недостатки, я считаю его удачей, потому что он избавил меня от многолетнего равнодушия. Это было пробуждение, осознание того, что самое важное в жизни — спросить: «Кто я? Куда я иду? Откуда пришел?» Все остальное, как говорил Джон, просто «группешка, которая играет рок-н-ролл». Разве это имеет значение? Все остальное дерьмо — всего лишь дерьмо. Вся деятельность правительства, всех людей по всей планете — всего лишь напрасная суета. Все они гоняются за собственным хвостом, одержимые большой иллюзией. Если научишься жить по внутренним правилам и сосредоточиваться на некоем космическом законе, тебе не понадобятся правительства, полицейские или те, кто устанавливает какие-то правила. Будь у меня хоть половинка шанса, я подмешал бы кислоту в чай членам правительства».

Ринго: «По-моему, ЛСД меняет каждого. Он заставляет вас по-другому смотреть на вещи, заставляет присматриваться к себе, к своим чувствам и эмоциями. Кислота в каком-то смысле приблизила меня к природе, к ее силе и ее красоте. Начинаешь понимать, что дерево не просто дерево, а живое существо. Мой облик изменился — но ведь и вы меняете одежду!»

Джон: «Эйфорию я испытал не меньше тысячи раз. Я принимал кислоту постоянно и прекратил принимать только из-за глюков, которые я просто не мог больше выносить. Я отказался от нее на какое-то время и начал снова принимать незадолго до встречи с Йоко.

С помощью кислоты я получил сигнал, что надо уничтожить свое эго, и так и сделал. Я читал эту дурацкую книгу Лири ["Опыт применения психоделиков"] и прочее дерьмо. Мы прошли через все, через что проходит каждый, и я уничтожил себя. Я уничтожил свое эго, я не верил, что способен на что-нибудь, я позволял людям поступать и говорить, как им вздумается, я был ничтожеством, я был дерьмом. А потом Дерек дал мне дозу у него дома, когда он вернулся из Лос-Анджелеса. Он сказал: «Ты в полном порядке, — указал на написанные мной песни и добавил: — Ты написал вот это, ты сказал это, ты умен, тебе нечего бояться». А на следующей неделе я встретился с Йоко, и мы опять приняли кислоту, она заставила меня полностью осознать, что я — это я и что все в порядке. Так и было, я снова начал бороться, я опять стал словоохотлив и говорил: «Да, я могу это сделать!» и «Черт бы вас всех побрал, вот чего я хочу. Я хочу этого, и не смейте мне мешать» (70).

[Я не принимал ЛСД] несколько лет. Грибы или какой-нибудь мескалин тоже не ускользнули от моего внимания: я балуюсь ими раза два в год. Но кислота — химическое вещество. Люди принимают ее, даже если об этом больше не говорят. Ведь летают по-прежнему в космос. Это все равно что сажать в тюрьму за то, что вы не говорите на эту тему.

За всю жизнь я не встречал человека, который испытал бы серьезные последствия приема кислоты. В шестидесятые годы я принимал ее, наверное, миллионы раз и никогда не встречал людей, у которых возникали бы проблемы. У меня случались глюки, но такое бывало и в обычной жизни. Глюки бывали у меня и после косячка. Параноиком можно стать и просто оттого, что ходишь в рестораны. Для этого незачем что-нибудь принимать.

Кислота — всего лишь реальная жизнь в проекционном аппарате. Что бы с вами ни случилось — это то, что произошло бы с вами в любом случае. Всякие там комитеты, имейте в виду: я ничего не пропагандирую, я не принимаю кислоту только потому, что это химия, но вся чушь о том, что она губит людей, — просто чушь» (80).

Джордж: «Вряд ли Джон принимал тысячу раз. Думаю, это преувеличение. Но был период, когда мы часто принимали кислоту, — тогда мы перестали ездить в турне, в тот же год состоялся Монтерейский поп-фестиваль, мы все время были дома и ходили друг к другу.

Подобно психиатрии, кислота в каком-то смысле может зачеркнуть многое. Это такой мощный опыт, что после него просто начинаешь видеть. Но думаю, мы не сознавали по-настоящему до какой степени был зажат Джон. К примеру, когда он держался дружелюбно и приветливо, было трудно поверить, что он способен быть нелюдимым, но он мог становиться злобным и колючим. В детстве я думал: «Все это потому, что его отец ушел из дома, а мать умерла». Но, вероятно, эти события оставили в его душе незаживающую рану. Только когда он записал свой первый альбом сразу после прохождения курса терапии первородного крика профессора Янова, я понял, что он был еще более зажат, чем нам казалось.

После того как мы с Джоном вместе попробовали кислоту, между нами установились какие-то особые отношения. То, что я был моложе и ниже ростом, в присутствии Джона перестало меня смущать. Пол до сих пор твердит: «Думаю, мы смотрели на Джорджа свысока потому, что он был моложе». То, что одни люди выше, а другие ниже, — иллюзия. Возраст и рост тут ни при чем. Все дело в твоем сознании и в том, способен ли ты жить в гармонии с окружающим миром. С тех пор мы с Джоном проводили много времени вместе, я сблизился с ним больше, чем с остальными, и мы оставались друзьями до самой его смерти. Когда появилась Йоко, мы с Джоном стали встречаться реже, но все-таки, виделись, и по его глазам я понимал, что связь между нами не исчезли

Джон: «Я не знал своего отца. Пока мне не исполнилось двадцать два года, я видел его всего два раза, а потом, когда у меня появились первые хиты, он вдруг объявился. Я встретился с ним, мы поговорили, и я решил, что больше не желаю знать его (66).

Он вернулся после того, как я стал знаменитым, и это меня не обрадовало. Все это время он знал, где меня найти, — я почти все детство провел в одном и том же доме, он знал адрес. Его появление показалось мне подозрительным, но я предоставил ему возможность познакомиться с моей точкой зрения только после того, как он начал давить на меня при помощи прессы. Я брал газету и видел на первой полосе: «Отец Джона работает посудомойкой. Почему Джон не помогает ему?» Я говорил: «Потому что он никогда не помогал мне». Поэтому я содержал его столько же времени, сколько он содержал меня, — около четырех лет (72).

Я начал было помогать ему, а потом провел курс терапии, снова вспомнив, как в детстве в глубине души я негодовал оттого, что меня бросили. (Я понимаю людей, которые бросают детей потому, что не в состоянии прокормить их или по другим причинам, и при этом ощущают угрызения совести.) Закончив курс терапии, я велел ему убираться ко всем чертям, и он убрался, а я пожалел, что так поступил, потому что у всех свои проблемы — даже у непутевых отцов. Теперь я повзрослел и понял, как обременяют дети и разводы, понял причины, некоторые люди иногда не справляются с чувством ответственности (76),

Через несколько лет он умер от рака. Но в шестьдесят пять лет он женился на двадцатидвухлетней секретарше, которая работала на меня и на остальных «Битлз», и у них даже был ребенок, так что я решил, что человек, который почти всю жизнь пьянствовал и чуть не стал бродягой, не так уж безнадежен» (80).

Пол: «Однажды днем мы были на Туикенемской киностудии, когда приехал Брайан и отозвал нас в гримерную. Мы насторожились, не зная, в чем дело. Он сообщил: „У меня для вас есть новость: премьер-министр и королева наградили вас МВЕ (орден Британской империи 5-й степени)“. А мы спросили: „А что это?“ — 'Это орден».

Ринго: «Он спросил: „Ну, что скажете, ребята?“ У меня не возникло никаких проблем, как и у всех нас вначале. Мы думали, что это здорово: мы идем к королеве, а она будет награждать нас значками. „Вот круто!“ — думал я».

Пол: «Сначала мы были потрясены, а потом спросили: „А что это значит?“ Кто-то объяснил: „Вы станете кавалерами ордена Британской империи“, чем мы были по-настоящему польщены. Но потом к нам вернулся прежний цинизм, и мы спросили: „А что мы с этого будем иметь?“ В ответ мы услышали: „Сорок фунтов в год, а еще вас будут бесплатно пускать в Галерею шепота в соборе Святого Павла“. Мы поинтересовались: „А сколько надо платить за вход?“ — „Примерно шиллинг“. Возможен взгляд с двух сторон: с одной — это великая честь, и, думаю, в какой-то степени мы верили этому, а с другой (если оставаться циником) — это самый дешевый способ поощрять людей».

Джон: «Когда я получил конверт с эмблемой OHMS (Королевская служба), я подумал, что меня призывают в армию.

Прежде чем наградить кого-нибудь орденом МВЕ, присылают письмо, спрашивая, согласен ли награжденный принять его, потому что не полагается отказываться от него публично или уже во время церемонии. Я положил письмо туда же, где хранил письма фанов, и вспомнил о нем, только когда Брайан спросил, получил ли я его. Брайан и еще несколько человек убедили меня, что в наших интересах принять орден (65).

Мне было неловко, Брайан говорил: «Если ты не примешь его, никто не узнает, что ты отказался». Точно так же никто не знал, что мы отказывались выступать в Королевском эстрадном шоу после того, как участвовали в нем первый раз. Каждый год нам предлагали выступить, и каждый год Брайан мучился, объясняя Лью Грейду, что мы отказываемся (Брайан чуть ли не на коленях умолял нас выступить в Королевском эстрадном шоу, поскольку Лью и остальные настаивали. Мы отвечали: «Это мы уже проходили». Во второй раз нам не хотелось появляться там. Одного было вполне достаточно.) (67)

Я проявил лицемерие, приняв орден, но я рад тому, что сделал это, потому что получил возможность через четыре года сделать с его помощью эффектный жест» (70).

Джордж: «Похоже, за кулисами состоялась какая-то сделка, прежде чем новость опубликовали в прессе. Мы поклялись хранить тайну, но газетчики обо всем пронюхали и сообщили новость до ее официального объявления.

Кажется, к награде нас представил Гарольд Уилсон. Он был премьер-министром, и, кстати, он родом из Ливерпуля, из Хайтона.

Джон: «В то время мы совершили немало ренегатских поступков. Принять МВЕ для меня было все равно что продаться (70). То, что нас представили к награде, казалось нам забавным — как и всем остальным. Почему? За что? Мы этого не хотели. Собравшись, мы все согласились, что это дикость. «Ну, что скажете? — спросили мы. — Давайте откажемся». А потом все показалось нам игрой, в которую мы согласились сыграть, как при получении премии Айвора Новелло. Нам было нечего терять, кроме той частицы себя, которая твердила, что мы в это не верим (67).

Хотя мы не испытывали почтения к королевской семье, дворец впечатлил нас, особенно потому что мы должны были предстать перед королевой. Это было похоже на сон. Он был прекрасен. Играла музыка, я рассматривал потолки — недурные потолки. Это историческое место — мы словно попали в музей (70). Гвардеец объяснил нам, как надо идти, сколько сделать шагов, как поклониться королеве, выдвинув вперед левую ногу. Он громко объявлял имена и, когда дошел до Ринго Старра, с трудом удерживался от смеха. Мы понимали, что королева — просто женщина, однако нам предстояло пройти через эту церемонию, раз уж мы приняли это решение (67).

Поначалу нас разбирал смех. Но когда это же происходит с тобой, когда тебя награждают орденом, смеяться почему-то уже не хочется. Мы же все равно хихикали, как помешанные, поскольку только что выкурили косячок в туалете Букингемского дворца — мы жутко нервничали. Нам было нечего сказать. Королева вручила каждому эту большую штуковину и что-то сказала, но мы ее не поняли. Она оказалась гораздо симпатичнее, чем на фотографиях (70).

Наверное, я выглядел измученным. Она обратилась ко мне: «В последнее время вам приходится много работать?» Я не мог вспомнить, чем мы заняты, и сказал: «Нет, мы отдыхаем». На самом деле мы работали над новой записью, но это вылетело у меня из головы» (65).

Джордж: «Мы не курили марихуану перед церемонией. На самом деле произошло вот что: нам пришлось долго ждать, мы стояли в длинной очереди вместе с сотней человек, и мы так нервничали, что решили отлучиться в туалет. Там мы выкурили по сигарете — мы все в то время курили.

Уверен, что вся эта история возникла оттого, что через несколько лет Джон вдруг вспомнил: «Ах, да, мы сходили в туалет покурить». А все решили, что мы курили сигареты с травкой. Что может быть хуже, чем выкурить сигарету с травкой перед встречей с королевой? Но ничего подобного мы не делали».

Пол: «Какой-то придворный, с виду гвардеец, отвел нас в сторонку и объяснил, как мы должны вести себя: „Подойдите к ее величеству вот так, не поворачивайтесь к ней спиной, не заговаривайте с ней первыми, пока она сама не обратится к вам“, и так далее. Что могли ответить ему четыре ливерпульских парня? Мы сказали: „Ну, дела, старик…“ Но королева оказалась милой. Думаю, она отнеслась к нам скорее по-матерински — ведь мы были совсем мальчишками, гораздо моложе ее».

Джон: «Я до сих пор храню орден в самой маленькой из комнат своего дома — у себя в кабинете» (65).

Ринго: «Я подошел к королеве, а она спросила: «Это вы создали группу?» Я ответил: «Нет, я пришел в нее последним». Тогда она спросила: «И долго существует группа?» И мы с Полом, и глазом не моргнув, сказали: «Мы вместе уже сорок лет, и этот срок никогда не казался нам слишком длинным». На ее лице появилось странное, загадочное выражение, словно ей хотелось засмеяться, а может, она подумала: «Да они спятили!»

Не помню точно, курили мы травку или нет. Но во дворце нам было не по себе».

Джон: «По-моему, королева верит во все это. Но ей полагается. А я не верю в то, что битл Джон Леннон отличается от всех остальных, потому что знаю, что он такой же. Я просто обычный парень. Но уверен, королева считает себя не такой, как все (67). Представьте себе, что их так воспитывали две тысячи лет. Вот уродство! Должно быть, им нелегко стараться быть просто людьми. Не знаю, удалось ли это кому-нибудь из них, потому что я мало чего о них знаю, но таких людей можно пожалеть. Они такие же, как мы, только хуже. Если они действительно верят в свое королевское величие, это просто корка (68).

Я всегда ненавидел социальные различия. Все эти кошмарные сборища и презентации, на которых нам приходилось бывать, — все это сплошная фальшь. Я вижу всех этих людей насквозь. Я презирал их. Наверное, все дело в принадлежности к разным слоям общества. Нет, не так. Дело все-таки в том, что они насквозь фальшивы» (67).

Ринго: «Нашим родным это понравилось. А некоторые ветераны войны отослали обратно свои ордена — с чего бы это?! Кажется, многие австралийские солдаты вернули их обратно. Наверное, они просто думали, что мы, горластые рок-н-ролыцики, недостойны МВЕ».

Джон: «Многие люди, которых возмутило то, что нас наградили МВЕ, получили свои награды за героизм, проявленный на войне. А наши награды были гражданскими. Их награждали за то, что они убивали людей. Мы заслужили ордена за то, что никого не убивали. Если уж за убийства дают ордена, тогда ордена полагаются и за пение, и за поддержание британской экономики. В очереди во дворце мы раздавали автографы всем, кто ждал получения своих МВЕ и ОБЕ (орден Британской империи 4-й степени)» (65).

Пол: «Там был только один человек, который сказал: „Я хотел бы получить ваш автограф для моей дочери. Не знаю, что она в вас нашла“. Большинство других людей были рады узнать, что мы получаем награду. Там было два старых перца из Королевских ВВС, которые решили, что награждение длинноволосых кретинов обесценивает МВЕ, которые предстояло получить им. Зато почти все остальные считали нас отличной статьей экспорта и истинными посланниками Великобритании. По крайней мере, Великобританию заметили, появился спрос на такие машины, как „мини“ и „ягуар“, а заодно и на английскую одежду. Модели Мэри Куант и других модельеров хорошо продавались, и в некотором смысле мы стали английскими суперкоммерсантами».

Джордж: «После всего, что мы сделали для Великобритании, после того, как мы способствовали продаже вельвета и ввели его в моду, нам вручили невесть какую медальку на веревочке. Но моей первой реакцией было: «О, как мило, как мило!» И Джон тоже сказал: «Как мило, как мило!»

Я привез орден домой и положил его в ящик, а позднее надел на съемки для конверта альбома «Сержант Пеппер»; то же самое сделал и Пол. Орден оставался приколотым к моему пепперовскому мундиру еще год, а потом я снова положил его в коробку и засунул ее в шкаф».

Ринго: «Когда нас наградили МВЕ, мы получили также соответствующий документ, к которому была приложена памятка, где говорилось, что надевать его на обычный костюм нельзя, но можно купить костюм кавалера МВЕ, к которому полагался галстук-бабочка. Все это казалось мне странным. Я никогда не надевал свой орден и охотно поверю, что многие могли бы поступить с ним точно так же.

Я часто думал, обиделся ли Брайан на то, что его не наградили МВЕ. Но он всегда по-настоящему радовался за нас. Думаю, если бы он захотел, он добился бы посвящения в рыцари».

Джордж: «Брайан даже не попал во дворец, его туда не пригласили. По-моему, разрешалось пригласить только кого-нибудь из родных. Наверное, в душе он был раздосадован. Но он не подал и виду».

Пол: «С детства мы знали, что наш монарх — королева, с тех пор как она вернулась из Кении в 1952 году, чтобы взойти на престол, и мы всегда почитали ее.

«Ее величество — хорошенькая и ммлая девушка, но, похоже, ей нечего сказать» — вот что я бы сказал».

Дерек Тейлор: «Через четыре года, в ноябре 1969 года, Джон отослал обратно свой МВЕ, чтобы привлечь внимание к своим акциям протеста».

Ринго: «Я не собирался отсылать свой орден обратно, я знал это. У Джона на то были причины, а у меня их нет. В то время я очень гордился орденом. Он много значил для меня — не то чтобы он мне что-нибудь давал, но он помог на выборах Гарольду Уилсону. Было здорово увидеть королеву! Такое прежде случалось редко, а теперь она принимает вcex!»

Джон: «Об этом я размышлял несколько лет. Даже после того, как я получил орден, мысли на эту тему не давали мне покоя. Я отдал его тете, которая повесила его напоказ над камином, и это было понятно: она гордилась им. Я знал, что она не поймет, почему я решил отдать его, а я не мог оскорбить чувства тети. Поэтому через несколько месяцев я забрал его, не объясняя ей, как я намерен с ним поступить, — но теперь она уже все знает. Прости, Мими, так уж вышло.

Так или иначе, я продался, и это всегда беспокоило меня. Последние несколько лет я думал: «Я должен избавиться от него, должен избавиться». Я думал, как это сделать, и решил, что, если я верну его тайно, журналисты все равно об этом узнают, все всплывет, и поэтому я решил ничего не скрывать, а вернуть орден демонстративно. Так я и поступил с МВЕ. Я ждал какого-нибудь подходящего события, но потом понял, что мой поступок и есть событие, один из этапов борьбы за мир, происходящей сейчас.

Никто из нас [нас с Йоко] не хотел повторить ошибку Ганди или Мартина Лютера Кинга, то есть быть убитыми. Поскольку люди способны чтить только мертвых святых, а я не желаю быть святым или мучеником. Я, как британский гражданин, вместе со своей женой протестовал против действий Великобритании в Биафре и выразил свой протест самым громким из доступных мне способов.

Королева умна. Это не может навредить ее кукурузным хлопьям» (69).

Ринго: «Мы сели в машину, я посмотрел на Джона и воскликнул: „Черт, посмотри на себя! Ты же феномен!“ — и расхохотался, потому что это был всего-навсего он» (65).

Джон: «Когда я чувствовал, что начинаю лопаться от гордости, я смотрел на Ринго и понимал, что мы вовсе не сверхчеловеки!» (64)

Джордж: «Одно время нам хотелось одного: выпустить пластинку, а дальше все пойдет само. Люди верят, что все только и мечтают стать звездой, — по-моему, это чушь собачья» (64).

Джон: «Мы хотели стать более известными, чем Элвис. Сначала мы мечтали стать вторыми Гоффином и Кингом, потом — Эдди Кокреном, затем Бадди Холли и наконец — превзойти величайшего Элвиса Пресли.

Сначала мы прославились в Ливерпуле, потом стали лучшей группой в округе и наконец — лучшей группой Англии. А цель всегда оказывалась где-то впереди, на расстоянии нескольких ярдов, а не прямо перед нами. Нашей целью была слава, как у Элвиса, но мы не надеялись ее добиться» (72).

Пол: «Мы знали, что рано или поздно что-нибудь произойдет, нам всегда указывала путь маленькая, едва заметная Вифлеемская звезда. О славе в том или ином виде мечтает каждый; наверное, во всем мире миллионы людей досадуют, что их никто так и не открыл.

Дело в том, что мы никогда не верили в битломанию, никогда не воспринимали ее всерьез. Таким образом, мы ухитрились сохранить здравый рассудок».

Джон: «Когда я встречаюсь с давними друзьями, они смеются. Те из них, которых я знал по школе, просто таращатся на меня и спрашивают: «Это и вправду ты?» (64)

Когда люди видят тебя в ресторане или где-нибудь еще, а ты пытаешься что-то заказать, они бывают так ошеломлены мыслью: «Неужели это и вправду он?», что пропускают твой заказ мимо ушей. Поэтому, обращаясь к ним, я обычно говорил: «Мне стейк среднего размера, пришли два слона, полицейский откусил мне голову, и чашку чая, будьте любезны». А они ничего не слышат и отвечают: «Да, спасибо»

Ринго: «Очень редко случалось, чтобы нас обслуживал один официант, — они все выстраивались в очередь, чтобы, подавая нам блюда, поглазеть на нас».

Джордж: «В этом и заключается основной недостаток славы — люди забывают о том, как вести себя нормально. Они вовсе не благоговеют перед тобой, у них вызывает трепет мысль о высотах, которых ты, по их мнению, достиг. Таковы их представления о славе и известности. Поэтому они ведут себя как безумцы. Достаточно однажды выступить по радио или телевидению, и, видя тебя на улице, люди начинают вести себя совсем иначе. А «Битлз» появлялись на первых полосах газет каждый день в течение года или около того. Это способно изменить всех. Такое всех впечатляет.

Нам стало трудно появляться в тех местах, где мы когда-то бывали. Нас постоянно окликали. Мы вернулись в Ливерпуль и зашли в тот же клуб, где часто бывали годом раньше. Мы зашли просто выпить, и вдруг со всех сторон понеслось: «Эй, парни…», «Салют, парни…». У нас не было ни минуты покоя».

Джон: «Мы всегда сознавали, какое впечатление мы производим на людей. (О реакции зрителей узнаешь, как только начинаешь выступать. Либо тебе удается завести публику, либо не удается.) Поэтому мы постоянно следили за собой, хотя трудно уследить за происходящим, если несешься со скоростью две тысячи миль в час. Иногда при этом начинает кружиться голова. Но обычно мы как-то держались. Когда вас четверо, всегда найдется тот, на кого можно положиться. Кто-нибудь всегда останется самим собой и поможет остальным пережить трудные минуты» (71).

Ринго: «Элвис скатился по наклонной плоскости, потому что у него не было друзей — только толпа прихлебателей. Что касается нас, каждый из нас мог сойти с ума, если бы остальные трое не приводили его в чувство. Это и спасло нас. Помню, у меня совсем крыша съехала. Я думал: „Это же я! Тот самый!“ А остальные трое посмотрели на меня и только спросили: „Извините, что-что там с вами?“ Я помню, как каждый из нас проходил через это».

Пол: «В конечном счете слава — это возможность не платить за парковку, потому что сторожу нужен твой автограф; слава — это когда тебе не дает спокойно пообедать пятидесятилетняя американка с „конским хвостом“. Нас четверых знают почти все на этой Земле, но мы не чувствуем себя настолько знаменитыми» (66).

Джон: «Мы гастролируем в тех местах, которые хочет увидеть наш менеджер — он возит с собой фотоаппарат» (65).

Пол: «Помню, мы выступали в Барселоне, на Пласа-дель-Торос — большой арене для боя быков, где лучшие места занимали лорд-мэр и богачи, а молодежи, нашим истинным поклонникам, билетов не досталось. Это нас огорчило: „Почему мы играем для всех этих чиновников? Мы должны играть для тех, кто остался снаружи. Впустите их…“ Но конечно, никого не впустили».

Джон: «Я терпеть не мог, когда аудитория в зале была великовозрастной. Если такое случалось, я подумывал о том, чтобы сбежать. Это неестественно — видеть, как пожилые люди смотрят на тебя вот так. Любых зрителей приятно видеть, но я всегда считал, что пожилые люди должны сидеть дома и заниматься вязанием или чем-нибудь еще» (65).

Ринго: «Мадрид, где мы играли на еще одной арене для боя быков, запомнился мне жестокостью полицейских. Я впервые увидел своими глазами, как полицейские избивают мальчишек.

Там я побывал на бое быков — это самое печальное зрелище, какое мне доводилось видеть. Больно видеть, как бык постепенно слабеет. А когда его наконец убили, его зацепили за ногу цепью, и пара ломовых лошадей уволокла труп с арены. Такой конец мне всегда казался отвратительным. Это единственный бой быков, на котором я побывал, и больше я не желаю видеть ничего подобного».

Нил Аспиналл: «Они отправились в турне по Франции, Испании и Италии. Все, что я помню о поездке в Италию, — это как какие-то крутые водилы с ветерком доставили нас в Милан. Следующим после Европы было турне по Америке, где состоялся первый концерт «Битлз» на стадионе «Шей» («Shea»).

Джон: «Поскольку мы играли перед пятидесятипятитысячной аудиторией — такая толпа собралась на первом концерте в Нью-Йорке, — тут не могло обойтись без диких сцен. Даже если бы вся эта толпа просто смотрела пинг-понг, все равно все выглядело бы точно так же, — толпа была слишком огромной. И все-таки было удивительно слушать ее рев.

Тоскливо покидать дом, но если уж приходится куда-то уезжать, тогда надо уезжать в Америку. Это одно из лучших мест на земле. Лучше я уеду туда, чем в Индонезию» (65).

Джордж: «Стадион „Шей“ громаден. В те дни артисты еще выступали в кинотеатре „Астория“ в Финсбери-парке. Это был первый рок-концерт, проходивший на стадионе. „Вокс“ изготовила для этого турне специальные большие стоваттные динамики. Мы перешли с тридцати ватт на сто, но и этого оказалось недостаточно: наши усилители по-прежнему были рассчитаны на закрытые помещения».

Ринго: «Мы начали выступать на стадионах. Там собиралось столько людей, а усилители по-прежнему были слабенькие, для зала. Установить более мощные не удавалось. Мы всегда использовали аппаратуру для помещений. Она исправно служила нам даже на стадионе „Шей“. Мне казалось, что люди приходят не для того, чтобы услышать концерт, а чтобы увидеть нас. Сразу после вступления к первой же песне крики зрителей заглушали все остальное».

Пол: «Теперь выступления на стадионах вроде «Шей», «Джайентс» и так далее — обычное явление, но тогда это случилось впервые. Нам казалось, будто собрался миллион человек, но мы были к этому готовы. Очевидно, наши агенты считали, что мы достаточно популярны, чтобы собрать целый стадион.

Когда выходишь на сцену и понимаешь, что люди заполнили весь этот огромный стадион, чтобы услышать тебя, испытываешь волшебное ощущение, ты словно окружен морем людей. Приятно уже то, что ты участвуешь в этом потрясающем действе. Вряд ли зрители что-нибудь слышали. Мы пользовались обычными усилителями, пригодными для объявлений во время бейсбольного матча: «Леди и джентльмены, игрок…» Зато они могли сработать на нас в том случае, если мы собьемся или сфальшивим, — этого никто бы не заметил. Все дело было в самом событии. Мы радостно отыграли концерт, бросились к ожидавшему нас лимузину и укатили».

Нил Аспиналл: «В Штатах, там, где выступали „Битлз“, была своя аппаратура и осветительные системы. Мэл занимался аппаратурой, а я возился с багажом. Обстоятельства изменились. В Англии у нас не было водителя, мы водили машину сами, кое-где мне еще приходилось заниматься освещением. В Америке работали служба безопасности и пресса, сдерживая обезумевших зрителей. Я вел переговоры с начальником полиции, обсуждая, как „Битлз“ будут доставлены на концерт и увезены с него, принимал необходимые меры на экстренный случай».

Джордж: «Нас доставили вертолетом, но ему не позволили сесть прямо на арену, поэтому пришлось сесть на крышу здания Всемирной ярмарки. Оттуда нас довезли до стадиона в бронированной машине «уэллс-фарго». (Я не думал, что такие машины еще сохранились, я считал, что все они много лет назад достались индейцам.) Когда мы сели в вертолет на Уолл-стрит, вместо того чтобы доставить нас по назначению, пилот начал летать вокруг стадиона, приговаривая: «Посмотрите, разве это не круто?» А мы, холодея от ужаса, думали: «Скорее бы это закончилось!»

Пол: «Мы переоделись в свои военного типа костюмы — бежевые, с высокими воротниками, — а потом в состоянии жуткого напряга выбежали на поле. Мы наспех отыграли концерт, сделали все, что от нас требуется. Мы все взмокли».

Джон: «Мы жутко нервничали еще до того, как вышли на сцену. В девяти случаях из десяти мы вдруг начинали ощущать страшную усталость за полчаса до того, как начинали переодеваться. Внезапно всех охватывал полный столбняк. Переодеваясь в костюмы и застегивая рубашки, мы стонали: „О, нет…“ Но как только концерт начинался, мы приходили в себя» (64).

Джордж: «На самом деле наши куртки не были военными, они были просто похожи на них, а мы еще нацепили шерифские звезды.

Мы постарались поскорее убраться оттуда. Как всегда. Я смотрел фильм о нашем выступлении на стадионе «Шей». Когда играла группа Кинга Кертиса, я подумал: «Ого! Хорошая группа». В этом турне Кинг Кертис путешествовал с нами в одном самолете, но их выступлений я ни разу не слышал. Мы никогда не видели, как играют другие, поскольку до выступления нас всегда держали в подвальных помещениях».

Пол: «Все выглядит так: ты поднимаешь шум — и они поднимают шум. Но самое главное — это общий шум. Суть именно в этом. правда. Постановщик Сесил де Милль, а в ролях шестьдесят тысяч человек» (65).

Ринго: «Если вы просмотрите отснятый фильм, то поймете, как мы отреагировали на происходившее. Пространство было огромным, и мы были явно не в своей тарелке. Мне показалось, на этом концерте у Джона поехала крыша. Нет, он не тронулся умом, а просто психанул. Он играл на пианино локтями, и это было дико».

Джон: «Я колотил по клавишам ногой, и Джордж от смеха не мог играть. Я делал это для прикола. А молодняк в зале так и не въехал. Поскольку в песне «I'm Down» («Мне плохо») я играл на органе, я впервые решил использовать его на сцене. Я понятия не имел, что делать, поскольку без гитары чувствовал себя будто голый, поэтому начал подражать Джерри Ли, скакать и сыграл только два такта.

Это было замечательно. Мы еще никогда не играли перед такой большой толпой. Там объяснили, что это крупнейший концерт вживую за всю историю. И это было потрясающе, самое волнительное из того, что с нами было. Нас, похоже, было слышно, несмотря на весь шум, потому что динамики были мощнейшие.

Мы не слышали ничего из того, что нам кричали, — мы были слишком далеко от зрителей, но плакаты мы видели. Ощущения всегда одинаковые: ты стоишь перед микрофоном и даже не пытаешься понять, что творится вокруг, ты забываешь о том, кто ты такой. Как только ты включаешься в работу и начинается шум, ты становишься просто членом группы, вновь дающей концерт, забываешь, что ты один из «Битлз» и какие у тебя есть записи. Ты просто поешь» (65).

Пол: «На стадионе „Шей“ Джон развлекался вовсю. Он ломал комедию, и это было здорово. Это одно из достоинств Джона. Когда возникало напряжение, а оно, конечно, возникало (невозможно впервые играть перед такой аудиторией и не нервничать), его дуракаваляние было очень кстати. Он начинал корчить рожи, дергать плечами, и это ободряло нас: „Все в порядке — по крайней мере, мы это не принимаем всерьез“. Он веселил нас».

Нил Аспиналл: «У Джона это получалось здорово — шутки, реплики или клоунские па. Остальные не могли не видеть этого. Когда он кланялся, у него нервно подергивалась рука, но все делали вид, что не замечают этого».

Ринго: «Больше всего мне запомнилось то, что мы находились далеко от зрителей. Они находились на расстоянии поля, обнесенного проволокой. Теперь, когда я езжу в турне, мне нравится видеть лица зрителей. Мне нравится наблюдать за их реакцией, за тем, как у меня с ними устанавливается контакт. А на стадионе «Шей» до них было слишком далеко. Конечно, само событие было для нас очень важным — мы впервые играли для тысяч человек были первой группой, давшей такой концерт, но это никак не сочеталось с тем, к чему мы стремились, — а именно развлекать. Как можно это делать на таком расстоянии? Оставалось только одно — вопить. Нам не пришлось говорить: «Так не забывайте: на этом концерте кричим все вместе!» Все и так только и делали, что кричали.

Интересно то, что Барбара, моя нынешняя жена, была на этом концерте вместе со своей сестрой Марджори. Марджори носила битловский парик, а Барбара была тогда поклонницей «Роллинг Стоунз».

Пол: «Линда тоже была на стадионе, но она по-настоящему любила музыку, и вопли со всех сторон ее раздражали. Думаю, концерт ей понравился, хотя она действительно хотела его услышать, но ей это не удалось. В тот раз — нет».

Джон: «Четыре или пять лет мы играли так, что нас отлично слышали, и это было славно. Тем круче выступать, когда тебя не слышат, и при этом становиться все популярнее и популярнее. Они платят деньги и, если хотят вопить, пусть вопят. И мы тоже кричим в буквальном смысле слова, просто кричим на них, разве что подыгрывая себе на гитарах. Все кричат — в этом нет ничего плохого» (64).

Нил Аспиналл: «Помню, у меня еще долго звенело в ушах от пронзительных воплей, продолжавшихся целый час. Но в целом это событие было приятным. Только позднее я осознал, что это был первый по-настоящему крупный концерт под открытым небом. Это было самое удивительное выступление „Битлз“ в том турне».

Джон: «[На концерте в Сан-Франциско] зрители разбушевались. Какой-то паренек сорвал с меня кепи. Таким, как он, нет дела до концерта и до других зрителей. И чтобы завладеть им, он бросился всем телом на тех, кто стоял перед ним. Он мог вообще убить кого-нибудь из них. Такие глупые выходки никому не нужны.

Думаю, было бы гораздо лучше, если бы впереди не стояли фотографы, из-за которых зрителям приходилось привставать, чтобы что-нибудь увидеть. И фотографы поднимались повыше, чтобы сделать снимки, зрители тоже вытягивались, тогда все и началось.

Вначале я нервничал, потому что думал: «Ничего хорошего из этого не выйдет». Я словно предчувствовал это. Для нас этот концерт был обузой: мы знали, что зрители ничего не слышат, гитары были расстроены — наша собственная охрана, спасая нас, вконец расстроила их, а усилители и вовсе опрокинули» (65).

Ринго: «Америка всегда много значила для меня. В конце концов Калифорния стала чем-то вроде нашего опорного пункта в Америке. Я всегда хотел, чтобы он находился именно там.

Первый приезд в Америку был совершенно потрясающим. Нашу гастрольную команду тогда составляли Нил, Мэл и Брайан, а Дерек занимался прессой. Брайан был менеджером, но на самом деле он ничего не делал. Нил приносил нам чай, Мэл возился с аппаратурой. С нами было четверо человек. Теперь, отправляясь в турне, я беру с собой команду из сорока восьми человек.

Но концерты были всего лишь концертами — мы отрабатывали их и уходили. Мы приезжали перед самым началом и работали. Это было здорово — ездить в турне; жаль, что теперь они не для меня. Теперь все по-другому. Приходится возить с собой слишком много багажа. «Битлз» просто выходили на сцену, отрабатывали концерт и убегали развлекаться. И это выглядело абсурдным: то, ради чего мы отправлялись в турне, то есть концерты, ломало нам весь день, потому что у нас было слишком много развлечений».

Нил Аспиналл: «Когда в конце турне мы приехали в Калифорнию, они арендовали дом в Лос Анджелесе, где провели неделю. Там, мы познакомились с Питером Фондой. В бассейне он показал нам фокус, каких мы еще никогда не видели. Он нырнул в воду у глубокого края бассейна и прошел по дну до другого края. „Ого! А еще раз покажешь?“ И он повторил этот трюк».

Джордж: «Мы жили в доме, где позднее останавливался Хендрикс. Это дом в форме подковы, стоящий на холме близ Малхолланда. В доме сторожа, где поселились Мэл и Нил, на стенах висели всякие арабские вещи.

В этом доме произошло одно важное событие. Мы с Джоном решили, что Пол и Ринго должны попробовать кислоту, потому что мы перестали чувствовать связь с ними. Не просто на одном из уровней — мы потеряли с ними связь на всех уровнях, поскольку кислота заметно изменила нас. Это было такое грандиозное событие, что всю его важность невозможно объяснить. Его следовало пережить, потому что на объяснения того, что мы чувствуем и думаем, можно потратить всю жизнь. Для меня и Джона все это имело слишком большое значение. Поэтому мы решили после приезда в Голливуд в выходной уговорить и их принять кислоту. Мы раздобыли ее в Нью-Йорке, в виде кубиков сахара, завернутых в фольгу, и с тех пор возили с собой повсюду, пока не прибыли в Лос-Анджелес.

Пол не стал пробовать ЛСД, он не хотел. Поэтому ее приняли Ринго и Нил, а Мэл должен был оставаться начеку, чтобы в случае чего позаботиться о нас. В том же доме были Дейв Кросби и Джим Макгинн из группы «The Byrds», и там же появился Питер Фонда — не знаю, каким образом. Он твердил: «Я знаю, что значит умереть, потому что я стрелялся». Однажды он случайно выстрелил в себя и показывал нам шрам от пули. Но чувак на героя никак не тянул».

Ринго: «Я принял бы что угодно. Джордж и Джон не давали мне ЛСД. Какие-то ребята пришли к нам в гости в Лос-Анджелесе и сказали: «Старик, ты должен это попробовать». Они принесли кислоту во флаконе с пипеткой, накапали ее на кубики сахара и дали нам. Так я первый раз улетел. При этом присутствовали Джон, Джордж, Нил и Мэл. Нилу пришлось иметь дело с Доном Шортом, пока я барахтался в бассейне. Эго был потрясающий день. Ночь была похуже — нам казалось, что действие кислоты никогда не кончится. Прошло уже двенадцать часов, и мы были готовы взмолиться: «Дай нам передохнуть, Господи».

Джон: «Во второй раз все было иначе. На этот раз мы приняли кислоту по собственной воле — мы просто решили попробовать еще раз в Калифорнии. Мы жили в одном из домов, похожих на дом Дорис Дэй, и приняли кислоту втроем — Ринго, Джордж и я. И кажется, Нил. Пол отказался наотрез, и мы безжалостно повторяли: «Мы все принимаем ее, а ты — нет». Прошло немало времени, прежде чем Пол последовал нашему примеру.

Мы не могли есть, мне это никак не удавалось, мы просто брали еду руками. Там были люди, которые прислуживали нам, а мы просто побросали всю еду на пол. Когда мы вышли в сад, появился репортер Дон Шорт. Для нас это был всего лишь второй подобный опыт, и мы еще не знали, что кислоту лучше принимать в охлажденном виде, — мы просто приняли ее. И вдруг мы заметили репортера и задумались: «А как нужно вести себя, чтобы выглядеть как ни в чем не бывало?» Нам казалось, будто мы что-то вытворяем, но мы ошибались. Мы думали, любой поймет, что с нами. Мы перепугались, стали ждать, когда он уйдет, а он удивлялся, почему он не может подойти к нам. Нил, который никогда не принимал кислоту, но на этот раз попробовал ее, все равно оставался нашим администратором. Мы попросили: «Отделайся от Дона Шорта». А Нил не знал, как это сделать — он просто напрягся (70).

После того как мы приняли кислоту, пришел Питер Фонда, уселся рядом со мной и зашептал: «Я знаю, что значит быть мертвым». Вот этого мы не желали слушать! Мы поймали кайф, светило солнце, танцевали девушки (кажется, из «Плейбоя»), все было прекрасно, на дворе стояли шестидесятые годы. А этот тип, с которым я не был знаком, который не снял «Easy Rider», да и вообще ничего не снял, подходил к нам, нацепив темные очки, и твердил: «Я знаю, что значит быть мертвым». И мы старались отделаться от него, потому что он был занудой. Когда ты под кайфом, это страшно: «Не говори мне об этом. Я не хочу знать, что значит быть мертвым!»

Эти слова я вставил в песню «She Said, She Said», только заменил «он» на «она». Так появились слова: «Она сказала, она сказала: «Я знаю, что значит быть мертвым». Это песня о кислоте» (70).

Пол: «Питер Фонда показался нам отстоем, наверное, потому, что он был сыном Генри, и мы ждали от него большего. А на самом деле он был нормальным парнем и ничем не отличался от любого из нашего поколения. Мы редко кого-то ненавидели — мы старались уживаться с людьми. А если уж мы с ними не ладили, то больше не общались».

Джордж: «У меня сложились представления о том, что произошло, когда я впервые принял ЛСД, но эти представления не шли ни в какое сравнение с реальностью. Поэтому, улетев во второй раз, я поймал себя на мысли: «Да-да! Это оно». Я пытался играть на гитаре, затем нырнул в бассейн и испытал потрясающее ощущение: в воде мне стало хорошо. Я плыл через весь бассейн, когда услышал шум (потому что восприятие обостряется — вы начинаете почти видеть затылком). Я ощутил неприятные вибрации, обернулся и увидел Дона Шорта из «Дейли Миррор». Он таскался за нами на протяжении всего турне, притворяясь нашим другом, но на самом деле пытаясь поймать нас на чем-нибудь.

Нилу пришлось подойти и заговорить с ним. Дело в том, что ЛСД искажает представления о положении вещей. Мы стояли группой — Джон, я и Джим Макгинн, — а Дон Шорт был, наверное, на расстоянии всего двадцати шагов. Он говорил нам что-то. Но все выглядело так, словно мы смотрели на него в подзорную трубу. Он был где-то далеко-далеко, и мы все повторяли: «Черт, вон там этот тип!» Нилу пришлось уговорить его сыграть в бильярд, чтобы увести подальше от нас. Не забывайте, что под кислотой одна минута может тянуться очень долго, почти как тысяча лет. Да, тысяча лет способна вместиться в эту минуту. Под этим делом вряд ли кто-нибудь захотел бы играть в бильярд с Доном Шортом.

Позднее в тот же день все мы оказались под кайфом, к нам привезли каких-то старлеток и устроили показ фильма у нас в доме. К вечеру там было полно чужих людей в гриме, сидящих повсюду, а кислота просто словно была в воздухе. Запустили фильм, и надо же было случиться, чтобы он оказался копией «Кота Баллу» для кинотеатров на колесах. На таких копиях уже записана реакция зрителей, поскольку их смотрят, сидя в машинах, когда не слышен смех всего зала. Вот вам и подсказывают, когда надо смеяться, а когда — нет. Смотреть этот фильм под кислотой было кошмаром. Я всегда терпеть не мог Ли Марвина, а когда под действием кислоты я услышал этого карлика в котелке, то подумал, что такой ерунды еще не видел никогда. Это выдержать было невозможно. Но тут я снова улетел, и мне показалось, что я находился вне пределов собственного тела, а потом бац — и я вернулся в него. Оглянувшись, я понял, что то же самое произошло и с Джоном. Это случается одновременно, некоторое время вы оба словно отсутствуете, а потом возвращаетесь. Мы переглянулись: «Что все это? А, это все еще «Кот Баллу"…» И еще одно: когда два человека принимают кислоту вместе, слова становятся лишними. Становится и так ясно, о чем вы оба думаете. Для этого достаточно переглянуться».

Пол: «Под конец нашего пребывания в Лос-Анджелесе мы познакомились с Элвисом Пресли. Мы добивались этой встречи несколько лет, но никак не могли попасть к нему. Мы привыкли считать, что мы конкуренты для него и для Полковника Тома Паркера, и так оно и было. Поэтому, несмотря на все наши попытки познакомиться, Полковник Том посылал нам какие-нибудь сувениры, и на время мы успокаивались. Мы не чувствовали себя так, будто нам отказали, хотя это было бы вполне нормально. В конце концов, он Элвис, а кто такие мы, чтобы требовать встречи с ним? Но наконец мы получили приглашение увидеться с ним, когда он будет на съемках в Голливуде».

Джон: «Когда речь заходила о встрече с Элвисом, в нужный момент мы всегда оказывались не там, где нужно, — нам вечно приходилось уезжать или делать еще что-нибудь, но переговоры, причем долгие, о том, когда и куда мы приедем, сколько людей с нами будет и так далее, все-таки велись. Менеджеры Полковник Том и Брайан обсуждали все подробности» (65).

Джордж: «Встреча с Элвисом стала одним из самых ярких событий этого турне. Это было забавно, потому что к тому времени, как мы подъехали к его дому, мы забыли, куда едем. Мы сидели в «кадиллаке», катались кругами вокруг Малхолланда, выпили пару «чашек чая» в машине. Нам было уже не важно, куда мы едем. Как говорит комик Лорд Бакли, мы забрели к туземцам и съели пару плодов кактуса. Теперь, по крайней мере, даже если мы не выясним, где находимся, то хотя бы поймем, кто мы такие.

Мы просто веселились, нас разбирал смех. (Мы хохотали до упаду. Вот чего с нами не было все последние годы — мы словно разучились смеяться. Да, когда начались все эти судебные разбирательства, нам было не до смеха, но сейчас, когда я возвращаюсь в прошлое, я вспоминаю, что смеялись мы постоянно.) Мы подъехали к каким-то большим воротам, и кто-то из нас сказал: «Ах, да, мы же едем к Элвису». И все мы со смехом вывалились из машины, стараясь не выглядеть глупо, будто мы «Битлз» из мультика».

Джон: «Это было очень волнительно. Мы безумно нервничали, мы встретились с ним в его большом доме в Лос-Анджелесе — наверное, таком же большом, как тот, где жили мы, но мы все равно были в восторге: „Большой дом, большой Элвис!“ Его окружала целая свита — все эти парни, которые жили рядом с ним (может, и с нами в ливерпульские времена было так же — рядом всегда были тысячи ливерпульцев). У него было сразу несколько бильярдных столиков! Наверное, в Америке много таких же домов, но нас поразило то, что он напоминал ночной клуб» (76).

Нил Аспиналл: «Там были: Полковник, приятели Элвиса, так называемая «мемфисская мафия», и Присцилла. Первым делом нам показали бильярдный стол, который мог трансформироваться в столик для игры в кости.

Все вокруг сидели и болтали. Элвис пил воду, и, кажется, двое из «Битлз» играли с ним на гитарах. Я находился в другом конце комнаты вместе с Мэлом, болтая с двумя какими-то парнями».

Ринго: «Я был очень возбужден происходящим. Нас четверо, и все мы были вместе здесь, у Элвиса. Дом оказался очень большим и темным. Мы вошли, Элвис сидел на диване перед телевизором. Он играл на бас-гитаре, что и по сей день мне кажется очень странным. Его окружало множество людей. Мы сказали: „Привет, Элвис“. Он явно стеснялся, и мы немного стеснялись, но наконец разговорились все впятером. Я думаю, меня встреча с ним волновала сильнее, чем его — встреча со мной».

Пол: «Он пригласил нас войти, он был великолепен. Это был настоящий Элвис. Он и выглядел как Элвис — все мы были его поклонниками, а он — величайшим из наших кумиров. Он сказал: „Привет, ребята. Хотите выпить?“ Мы сели и стали смотреть телевизор, у него мы впервые увидели пульт дистанционного управления. Достаточно было направить его на телевизор и нажать кнопку — опа! Вот же он, Элвис! Весь вечер он слушал „Mohair Sam“ — пластинка стояла у него в музыкальном автомате».

Джон: «У него постоянно был включен телевизор, как и у меня, — мы всегда оставляли телевизор включенным. Мы никогда не смотрели его, просто отключали звук и слушали пластинки. Перед телевизором у него стоял огромный усилитель для бас-гитары с подключенным к нему басом, и он все время играл на гитаре, глядя в телевизор. Мы просто вошли и стали играть с ним. Мы включали все, что было вокруг, играли и пели. А еще у него был музыкальный автомат, как у меня, но, думаю, он слушал на нем все свои хиты — впрочем, будь у меня столько же хитов, я тоже слушал бы их» (76).

Пол: «Я обрадовался, узнав, что он играет на басе. Вот я и сказал: „Дай-ка я тебе кое-что покажу, Эл…“ Внезапно он стал нашим товарищем. Эта часть разговора стала для меня самой важной: я мог поговорить о басе. Мы сидели и просто наслаждались беседой. Он и вправду был замечательным — разговорчивым, дружелюбным, но немного застенчивым. Но таков был его имидж. Мы ждали этого, мы на это надеялись».

Мэл Эванс: «Это было отлично, но вместе с тем я испытал самое острое разочарование в своей жизни. Я действительно большой поклонник Элвиса — при своем росте в шесть футов и три дюйма я один из самых крупных поклонников. Поэтому я подготовился к встрече с Элвисом: отдал костюм в чистку, надел нарядную белую рубашку с галстуком, — словом, щегольнул. Но когда костюмы возвращают из чистки, карманы у них обычно бывают зашиты. У меня всегда с собой есть плектр — медиатор, как их называют в Штатах. Это уже привычка. Даже теперь, когда я уже не работаю с «Битлз», у меня всегда в кармане лежит медиатор.

Когда мы приехали туда, Элвис спросил: «У кого-нибудь есть медиатор?» А Пол обернулся и сказал: «Да, у Мэла. Он всегда носит медиаторы. Он берет их с собой даже в отпуск!» Я сунул руку в карман за медиатором, а карман оказался зашитым.

В конце концов мне пришлось идти в кухню, ломать пластмассовые ложки и делать медиаторы для Элвиса.

Да, это было ударом: мне хотелось бы дать Элвису медиатор, услышать, что он сыграет им, а потом увезти его с собой и вставить в рамку.

Там был Чарли Рич. Мне нравился Чарли Рич, как и Элвису. Проигрыватель у них был постоянно включен, и Мадди Уотерс звучал, похоже, весь вечер. В углу работал цветной телевизор без звука, Элвис играл на басе, Пол и Джон на гитарах, а я просто сидел с открытым ртом».

Джон: «Поначалу мы никак не могли разговориться с ним. Я спросил, готовится ли он к съемкам нового фильма, и он пробормотал: „Ну конечно. Я играю деревенского парня с гитарой, который время от времени знакомится с девчонками и время от времени поет песни“. Мы переглянулись. Но Пресли и Полковник Паркер рассмеялись и объяснили, что единственный раз, когда они попытались отступить от этого сюжета — в „Wild in the Country“, — фильм принес одни убытки» (65).

Пол: «Мы немного поиграли в бильярд с его товарищами — мотоциклистами, а часов в десять нам была предъявлена Присцилла — видимо, чтобы продемонстрировать, как исполнители кантри-энд-вестер-на уважают жен. Частенько это можно предугадать заранее. Так было и на этот раз: «А вот и Присцилла».

Она вошла и сразу показалась мне куклой Барби — в лиловом льняном платье, с таким же бантом в высокой прическе, с ярким макияжем. Все мы поздоровались, потом нам намекнули: «Хорошего понемножку, ребята, руки прочь — она уходит». Она пробыла с нами недолго.

Я не виню его, хотя вряд ли кто-нибудь из нас начал бы оказывать ей знаки внимания. Об этом не могло быть и речи — вы только подумайте, жена Элвиса! — это было немыслимо. Мы думали, что выпроваживать ее так рано не имело смысла».

Джордж: «Даже не помню, видел я Присциллу или нет. Большую часть вечеринки я провел, пытаясь выяснить у его ребят, нет ли у них сигарет с травкой. Но они сидели на стимуляторах и виски. На Юге травку не курили».

Ринго: «Я не помню, появлялась Присцилла или нет. Думаю, для меня это не имело значения, ведь я приехал увидеть Элвиса. И ребят, которые были с ним, я тоже не запомнил».

Нил Аспиналл: «Кажется, Присцилла была в длинном платье и с диадемой. Помню, когда Брайан сообщил Полковнику, что он менеджер не только „Битлз“, но и других групп, Полковник был потрясен. Он сказал, что не может понять, как Брайану на все хватает времени, — сам он едва успевал справляться с делами Элвиса».

Джон: «Познакомиться с Элвисом было приятно. Это был сам Элвис, понимаете? Он сыграл несколько песен, все мы играли на гитарах. Это было здорово. Мы ни о чем не говорили — просто играли музыку. Может, Элвис и не намного лучше нас, но он — это он. Просто он не демонстрировал всем свое величие (72).

Нам он показался обычным, мы спрашивали его о фильмах, о том, почему он нигде не появляется, в том числе и на телевидении. Думаю, ему очень нравилось сниматься. Мы бы не выдержали сидения взаперти, мы бы заскучали — нам все быстро надоедало. Он сказал, что и ему недостает выступлений. Он нормальный человек. Он оказался потрясающим, как я и ожидал» (65).

Пол: «Это одна из величайших встреч в моей жизни. Думаю, мы ему понравились. Похоже, он ощутил тогда некую угрозу своей популярности с нашей стороны, но он ничем этого не выказал. Мы не почувствовали никакой антипатии.

Я виделся с ним только один раз, а потом, думаю, наш успех стал оттеснять его на второй план, и это нас огорчало, потому что мы хотели, чтобы величайшими были и мы, и он. Элвис был нашим кумиром, но, похоже, мода менялась в нашу пользу. Он оказал заметное влияние на англичан. Посмотрите на фотографии, сделанные на его концертах в Америке: вы увидите, что зрители сидят неподвижно. Мы изумлялись, видя, как они сидят в первом ряду и даже не пытаются танцевать».

Ринго: «Печальнее всего то, что много лет спустя мы узнали, что он пытался добиться нашей высылки из Америки, потому что у него имелись связи в ФБР. Мне обидно слышать это, но ему, как и многим другим, казалось, что мы дурно влияем на американскую молодежь. Он, сам вилявший бедрами на сцене, считал, что мы опасны. По-моему, если мы и были опасны, то только для его карьеры.

Я виделся с ним еще раз. Помню, тогда я по-настоящему разозлился на него, потому что он перестал заниматься музыкой. Он все бросил и просто играл в футбол с друзьями. И я сказал: «Почему-бы вам не поехать в студию и не записать музыку? Чем вы занимаетесь?» Не помню, что он ответил, — наверное, просто отошел и снова начал играть в футбол».

Пол: «Я видел все эти копии писем к Никсону, в которых Элвис добивается нашей высылки — нас, «Битлз»! Он объясняет и Ричарду Никсону, и всем остальным: «Эти „Битлз“, сэр, совсем не похожи на американцев, они употребляют наркотики».

Должен признаться, я почувствовал, что меня предали. Вся ирония в том, что мы-то употребляли наркотики, спору нет, а вспомните, что стало с ним! У него весь туалет был забит ими! Это было грустно, но я по-прежнему люблю Элвиса, особенно раннего. Он очень сильно повлиял на меня».

Джон: «Когда я впервые услышал «Heartbreak Hotel», я не смог разобрать ни слова. Я просто слушал эту песню, и у меня волосы вставали дыбом. Мы никогда не слышали, чтобы американцы так пели. Они всегда пели, как Синатра, или отчетливо выпевая каждое слово. И вдруг, откуда ни возьмись, появляется этот деревенский стиль со слегка заикающимся вокалом и блюзовым аккомпанементом. Поначалу мы даже не понимали, о чем, черт возьми, поют Пресли, Литтл Ричард или Чак Берри. Понадобилось немало времени, чтобы разобраться, что к чему. Для нас его песни звучали как лавина звука, классного звука (71).

Пока Элвис не пошел служить в армию, я думал, что это прекрасная музыка, а для меня и моего поколения Элвис был тем же, что и «Битлз» для поколения шестидесятых (77). Но потом он оказался в армии, и там, похоже, его лишили яиц. Ему не только побрили голову, но и напрочь сбрили все, что у него было между ног. После армии он спел несколько приличных песен, но это было уже не то. Похоже, он сломался психологически (75).

Элвис умер в тот день, когда его забрали в армию, — вот когда его убили. А остальное было жизнью после смерти» (77).

Пол: «Это были замечательные времена, и даже если бы нам не нравилось все остальное, мы могли бы вернуться домой, в Ливерпуль, и заявить: „Знаете, с кем я познакомился?“ Я имею в виду Элвиса или кого-нибудь вроде него, или мы могли бы просто сказать, что побывали на бульваре Сансет, — одно это звучало вполне впечатляюще».

Джон: «То, что любовь — это ответ, меня осенило, когда я был моложе, во время работы над альбомом «Rubber Soul». Первым, что я написал под этим впечатлением, стала песня под названием «The Word» («Это слово»). Это слово — «любовь». В хороших и плохих книгах, которые я прочел, везде, во всем есть это слово — «любовь». Она, похоже, главная тема всей Вселенной. Все, что достойно внимания, сводилось к любви и к тому, что с ней связано. Идет борьба за то, чтобы любить, за то, чтобы быть любимым, за возможность петь об этом (на любую связанную с этим тему). Это потрясающе!

Думаю, что бы ни означала любовь — а она означает многое, — это непреходяще. Это вечно. Не думаю, что когда-нибудь что-то изменится. Хотя я не всегда бываю любящим человеком, я хочу быть таким, хочу любить как можно больше».

Пол: «The Word» могла бы быть песней армии спасения. Это слово — «Любовь», но вместо него вполне могло стоять слово «Иисус» (учтите, его там нет, но оно могло бы там быть)» (65).

Джон: «Мы совершенствовались в техническом и музыкальном отношении. У нас наконец появилась студия. Прежде нам приходилось брать то, что нам давали, приходилось укладываться в два часа, одного-трех дублей было достаточно, мы не знали, как лучше использовать бас, — мы только учились (70). Затем наш стиль стал более современным. Думаю, тогда и появился альбом «Rubber Soul».

Все, что делал я или любой из нас, происходило под влиянием кого-то или чего-то, но все это складывалось воедино, производя на свет новые формы. «Rubber Soul» — итог работы, нашего музыкального роста и умения использовать возможности студии (73). Мы стали лучше представлять себе, как происходит работа, над альбомом, вот и все; мы уделяли внимание конверту и всему остальному.

Название придумал Пол. По-моему, оно похоже на «Yer Blues» («Твой блюз»). Это одновременно и английский соул, и резиновая душа. Это игра слов» (70).

Пол: «Кажется, название „Rubber Soul“ родилось из замечания одного старого блюзмена о Джаггере. Как-то я слушал ауттэйки из нашей песни „I'm Down“, а перед ней я разглагольствовал о Мике. Я говорил о том, что недавно читал, как один пожилой американец сказал: „Мик Джаггер? Знаете, они играют неплохо, но у всего этого пластмассовая душа“. Из этой „пластмассы“ и возникла идея „Rubber Soul“. В октябре 1965 года мы приступили к записи альбома. Все менялось. Мы постепенно отходили от попсы вроде „Thank You Girl“, „From Me To You“ и „She Loves You“. Ранние вещи были прямым обращением к нашим поклонникам: „Пожалуйста, купите эту пластинку“. Но теперь мы достигли той точки, когда начали думать: „Мы многого добились. Теперь можно заняться более сюрреальными, более интересными песнями“. На сцене начали появляться люди, оказавшие на нас влияние. В тот момент мы находились под заметным влиянием Дилана».

Джордж Мартин: «К началу работы над альбомом «Rubber Soul» они были готовы заняться новым музыкальным поискам. В ранний период они находились под влиянием американского ритм-энд-блюза. Думаю, так называемое битловское звучание имело непосредственное отношение к Ливерпулю как портовому городу. Наверное, они слушали эти пластинки раньше, чем мы. Безусловно, они знали о «Motown» и негритянской музыке больше чем кто-либо еще, и она оказала на них колоссальное влияние.

А потом, со временем, стали очевидными и другие влияния: классической и современной музыки. Это началось с 1965 года».

Ринго: «По-моему, на многие эксперименты с «Rubber Soul» повлияли наркотики. Джордж Мартин знал об этом, и его это раздражало, но не слишком всерьез, просто он стонал: «О, Боже…», потому что работа затягивалась.

Он хорошо знал свое дело. Вначале у него был помощник, который репетировал с нами, а Джордж приходил только для того, чтобы сделать дубль, нажать на кнопку «Запись». Теперь все изменилось, он стал проводить с нами все время, а потом мы просто играли, и играли здорово, и спрашивали: «Ты это записал, Джордж?» Думаю, мы приучили Джорджа Мартина к записи без подготовки. Он забыл о прежнем отношении к делу, о том, что кнопку надо нажимать, только когда ты готов записать дубль. Когда мы были в студии, запись велась постоянно, мы лишь потом выбирали наиболее удачные дубли».

Пол: «Джордж Мартин с пониманием относился к нашему желанию найти что-то новое, усложнить нашу музыку, сделать ее более психоделической и даже более сюрреалистической. Это его не пугало, хотя сам он предпочитал другую музыку.

Иногда мы ссорились с ним. Порой наши ссоры можно найти на пленке. Недавно я послушал один из дублей «Dizzy Miss Lizzy», где слышен голос Джона: «Ну, что опять не так?» Джордж Мартин отвечает: «Видишь ли… это не слишком хорошо, Джон». На что следует выпад Джона: «Дьявол (и это слышно на пленке)… Не слишком хорошо, говоришь? Тогда иди сюда и сам спой!» Думаю, все дело было в том, что мы работали слишком напряженно. Когда приходится подолгу работать, необходима передышка».

Ринго: «Как любой другой человек, мы становились вспыльчивыми, но никогда не заходили слишком далеко. Никто из нас ни разу не ударил кого-нибудь и не сделал ничего такого» (65).

Джон: «Мы постоянно спорили, но мы так чувствовали друг друга, так хорошо узнали за эти годы, что споры никогда не достигали критической точки. Это как читать чужие мысли. Если, например, между мной и Ринго возникал спор, мы понимали, чем это может кончиться: мы все просто разбежимся. Вот мы и спорили, как все люди, но до конфликтов дело не доходило. Все конфликтные люди из шоу-бизнеса либо женятся по двадцать раз, либо уходят из группы и начинают работать в одиночку» (65).

Ринго: «Когда мы злоупотребляли наркотиками, наша музыка становилась дрянной, абсолютно никудышной. Вернее, в тот самый момент она казалась нам отличной, но когда мы приходили в студию на следующий день, то недоуменно переглядывались: „Это надо переделать“. Когда ты на взводе, это не очень-то способствует работе. Мало что получалось у нас в те дни, когда мы уходили на ленч. Наркотики было полезно принимать за день до записи — тогда включалась творческая память, — но под их непосредственным воздействием нормально работать невозможно».

Джордж: «Кроме того, от них нам нездоровилось. Джон подвозил нас в своем «роллс-ройсе» с затемненными стеклами, когда все мы жили в «зоне биржевых маклеров» (Ринго, Джон и я переселились из города в Суррей). Он заезжал сперва за Ринго, затем за мной, и мы направлялись в город. Поскольку «роллс» не снабжен настоящими рессорами, его трясло, черные стекла окон были подняты, а мы выкуривали двойную дозу сигарет с травкой. К тому времени, как мы добирались до Хаммерсмита, мы уже были под кайфом и нам становилось плохо. Мы останавливались возле студии на Эбби-Роуд и вываливались из машины.

Рассказывая историю «Битлз», трудно умолчать о наркотиках. Пока мы работали, Мэл и Нил сидели в студии номер два, за звуконепроницаемой перегородкой, сворачивали косячки и курили. На одной из пленок слышно вот что: песня начинается, а потом слышен голос Джона: «Стойте, стойте…» Пол поет за него, потом снова слышится голос Джона: «О, вот теперь все в порядке». Мы думали, что, пока инженеры перематывают пленку, мы можем успеть сделать еще затяжку…

Но даже в то время «Rubber Soul» был моим любимым альбомом. Думаю, это лучшее, что мы сделали, мы знали наверняка, что записываем отличный альбом. На работу над ним мы потратили больше времени, чем над другими, мы испробовали массу новых приемов. Но самое важное — мы вдруг начали слышать то, чего раньше не слышали. И потом, на нас оказала влияние чужая музыка, все стили, процветавшие в то время, в том числе и мы сами, потому что мы еще продолжали совершенствоваться».

Ринго: «Травке мы во многом обязаны тем, что мы изменились, особенно те из нас, кто писал песни. И поскольку они стали писать другие вещи, мы начали играть иначе. Мы стали шире смотреть на жизнь, были открыты для всего нового. По-моему, это отразилось в песнях любви (все наши ранние песни были о любви). Когда мы начали работу над «Rubber Soul», мы попытались разнообразить песни и их исполнение. Этот альбом стал новой отправной точкой. В нем прослеживается множество всевозможных влияний.

«Nowhere Man» («Человек из ниоткуда») — хорошая песня. «Girl («Девушка») — замечательная: в ней такие классные вздохи! Еще одна отличная песня — «The Word», здесь Джордж Мартин играет на фисгармонии, Мэл Эванс, по прозвищу Орган, — на «хэммонде». Мы испробовали множество новых звуков, да и стихи, мне кажется, тоже изменились. Пример тому такие песни, как «Drive My Car» («Ты можешь водить мою машину»), «Norwegian Wood» («Норвежское дерево»), «You Won't See Me» («Ты меня больше не увидишь»), «Nowhere Man» и, конечно, «Michelle».

Джон: «Rubber Soul» — альбом, написанный под влиянием марихуаны, a «Revolver» («Револьвер») — кислотный. Точно так же колеса повлияли на нас в Гамбурге. Вот спиртное не очень-то на нас повлияло.

Я хочу сказать, мы не были под кайфом, когда работали над альбомом «Rubber Soul», потому что в те времена мы не могли работать, если накуривались марихуаны. Мы никогда не записывали песни сразу после употребления кислоты.

Это все равно что спрашивать: «Правда ли, что Дилан Томас написал «Under Milk Wood», выпив пива?» При чем тут пиво? Оно просто не дает внешнему миру мешать вам. И наркотики преграждают доступ к вам этому остальному миру. Они вовсе не помогают писать лучше. Качество написанных мной вещей не менялось, неважно находился я под воздействием кислоты или нет. (72).

Джордж: «Во время работы над альбомом „Rubber Soul“ я еще побаивался писать песни, поскольку Джон и Пол писали их с самого детства. Было нелегко вдруг взять и начать писать. Они уже успели этому времени набить руку. Большую часть своих неудачных песен они создали еще до того, как мы впервые попали в студию звукозаписи. А я должен был вдруг взять и начать писать и создавать вещи, которые было бы не стыдно включить в альбом вместе с их замечательными хитами. Это очень трудно».

Пол: «К 1965 году мы с Джоном писали уже довольно хорошо. Иногда нам не хватало домашних заготовок, но ко времени «Rubber Soul» они у нас накопились.

Чаще всего мы писали вместе. Мы запирались вдвоем и говорили: «Ну, что у нас есть?» Джон придумывал половину идеи, как для «In My Life» («В моей жизни»): «Эти места, которые я помню…» (Думаю, сначала он принес эти стихи — «Места, которые я помню».) Мы дописывали мелодию, главную тему, и через три-четыре часа почти всегда работа была закончена. Не припомню, чтобы когда-нибудь мы расходились, не дописав песню.

Труднее всего продвигалась работа над песней «Drive My Car», потому что мы застряли на одной фразе: «Ты можешь купить мне золотые кольца». Мы бились несколько часов — по-моему, очень долго. А потом мы устроили перерыв, и вдруг нас осенило: «Постой-ка: «Можешь водить мою машину»!" И мы начали развивать этот сюжет: «О, ты можешь водить мою машину». Что это такое? Что он делает? Предлагает работу водителя или что-то еще? И песня стала более двусмысленной, что нам понравилось, а золотые кольца звучали слишком уж напыщенно. Вместо слов «золотые кольца» появились «бип-бип, йе». Эта идея принадлежит нам обоим. Мы вдруг перенеслись в Лос-Анджелес: машины, водители, «кадиллаки» с открытым верхом, — и песня получилась совсем другой».

Джордж: «Я играл партию баса в песне „Drive My Car“. Она немного походила на „Respect“ („Уважаемые“) Отиса Реддинга».

Пол: «Мы не можем перестать писать песни — это почти привычка» (65).

Джон: «Girl» — настоящая вещь. Никакой конкретной девушки не существует, она лишь мечта, но слова абсолютно верные. Но так получилось, что потом она все-таки стала песней о вполне определенной девушке, той самой, которую искали многие из нас. Для меня ею стала Йоко.

В ней поется: «Говорил ли ей кто-нибудь в молодости, что только боль ведет к наслаждению, поняла ли она это?» Вопрос почти из области философии. Я думал об этом, когда писал эту вещь. Я пытался сказать что-то о христианстве, против которого я восставал в то время, потому что меня воспитывали в религиозных традициях.

В обеих книгах я не раз высмеивал церковь, но этого никто не заметил, хотя намеки были вполне очевидными. Я имел в виду христианство, то, что надо пройти через муки, чтобы попасть в рай. Это догмат католической церкви: страдай, и все будет хорошо, — что на самом деле верно, но не совсем так, как они себе представляют. Я не верил в то, что обязательно надо мучаться, чтобы чего-то добиться; просто так выходит, что ты чего-то достигаешь (70).

Мы частенько отпускали грязные шуточки на своих пластинках. Исполняя «Girl», например, «Битлз» подпевали: «Tit-tit-tit-tit», но этого никто не заметил».[6] (71)

Пол: «Nowhere Man» — одна из песен Джона. Он написал ее ночью, после того как накануне он встал в пять часов утра. Это была потрясающая песня. Он сказал: «Вчера вечером я начал писать одну песню…» Позднее выяснилось, что это песня обо мне: «Он настоящий человек из ниоткуда…» Кажется, я помог ему подобрать пару слов, но только когда он уже почти все закончил.

Никто никогда не записывал песни нотами, мы просто напевали мелодию, и она постепенно становилась лучше. Неотъемлемой частью нашего тайного сотрудничества было то, что мы нравились друг другу. Нам нравилось петь друг другу. Он что-нибудь пел, а я говорил: «Хорошо», — и в ответ пел свое. Он говорил: «Страна Нигде». А я подхватывал: «Для никого». Это был двусторонний обмен».

Джон: «Тем утром я целых пять часов пытался написать исполненную смысла, стоящую песню (80). Я просто сидел, пытаясь сосредочиться, и думал о том, как я сижу, ничего не делаю и никуда не иду, Как только это пришло мне в голову, стало легче, работа пошла. Нет, теперь я вспомнил: на самом деле я пытался перестать думать о чем-либо. Ничего не выходило. Я разозлился, решил все бросить и пошел прилечь. А потом я подумал о себе, как о человеке из ниоткуда сидящем в стране Нигде (67). Появилась песня „Nowhere Man“ — и слова, и музыка, в общем, все пироги… То же самое повторилось с песней „In My Life“. Я бился над ней несколько дней, пытаясь написать хороший текст. Потом я сдался, и тут ко мне пришли стихи „In My Life“ — для этого достаточно было все бросить» (80).

Джордж: «Во второй студии была крутая лестница, которая вела в операторскую. Под ней стоял шкаф, где хранили аппаратуру. Сейчас там уже почти ничего не осталось, кроме ветродува, который создавал звук ветра, если покрутить ручку. Еще там были странные тамбурины, марокканские барабаны и тому подобные штуковины. В самой студии было полно инструментов: фисгармонии с педалями, расстроенные пианино, челеста и орган «хэммонд». Вот почему на наших пластинках присутствуют все эти необычные звуки — потому что там были эти инструменты. Когда мы начинали микшировать запись, мы залезали в шкаф, подыскивали что-нибудь подходящее и записывали нужный нам звук — вроде забавной барабанной дроби в «Don't Bother Me».

При записи песни «Think For Yourself» («Думай сама») Пол использовал фуз-бокс. Когда Фил Спектор записывал «Zip-A-Dee-Doo-Dah», инженер перегрузил микрофон гитариста, и звук на одной из дорожек оказался сильно искажен. Фил Спектор сказал: «Так и оставьте, это здорово». Несколько лет спустя все начали копировать этот звук. Так, собственно, и был изобретен фуз-бокс. У нас такой был, мы подключили его к басу и получили по-настоящему хороший звук».

Джордж Мартин: «Битлз» всегда искали новые звуки, всматривались в новые горизонты, и напряженной, но благодарной работой было постоянно подсказывать им что-то новое. Они старались испробовать новые инструменты, даже если раньше ничего о них не знали».

Джордж: «При записи песни «Norwegian Wood» мы впервые применили ситар, хотя уже в фильме «Help!» есть сцена, в которой индийские музыканты играют в ресторане, а я знакомлюсь с одним из них.

Ближе к концу года мне стало все чаще встречаться имя Рави Шанкара. Я слышал о нем несколько раз, и вот наконец один из моих друзей спросил: «Ты слышал Рави Шанкара? Наверное, такая музыка тебе понравится». Я пошел, купил пластинку и счел ее бесподобной.

Когда я впервые осознанно слушал индийскую музыку, мне казалось, будто я уже знаю ее. Когда я был ребенком, у нас дома был детекторный приемник, принимавший длинные и короткие волны, и, возможно, я слышал какую-то классическую индийскую музыку, потому что в ней было что-то очень знакомое, но в то же время умом я понимал, что совсем в ней не разбираюсь.

Я купил ситар в магазинчике «Индиакрафт» в начале Оксфорд-стрит — там продавали резные индийские вещицы и курения. Ситар никуда не годился, но я все-таки купил его и некоторое время возился с ним. В то время мы записывали сопровождение для «Norwegian Wood» (двенадцатиструнная и шестиструнная акустические гитары, бас и барабаны), а нам нужно было что-нибудь еще. Как обычно, мы начали рыться в шкафу в поисках инструмента, который бы издавал необычные звуки, и я выбрал ситар — он просто лежал там, я даже не знал, что с ним делать. Все вышло спонтанно: я подобрал ноты, они подошли, и мы записали песню».

Джон: «В песне „Norwegian Wood“ говорится о моем романе. Я был очень осторожен и боязлив, потому что я не хотел, чтобы моя жена Син узнала, что у меня есть связи на стороне. У меня всегда были такие романы, я изощрялся, пока писал о них, старался, чтобы никто ни о чем не догадался. Не помню, с какой из женщин связана эта песня (80). Я просто писал о своих впечатлениях: о девушках, квартирах и так далее» (70).

Джордж взял ситар, а я спросил: «Ты сможешь сыграть вот этот кусок?» Мы записали много разных вариантов этой песни. Но все было не так, я уже разозлился, все выходило не так, как мне хотелось. «Объясни тогда, что тебе надо», — говорили мне. Я взял гитару и начал необычайно громко играть и одновременно петь. А потом Джордж взял ситар, и я спросил, сможет ли он сыграть кусок, который я только что наиграл. Он не был уверен в этом, потому что еще недолго играл на ситаре, но был готов попробовать, разучил этот отрывок и потом записал его».

Ринго: «То, что мы использовали в записи этот диковинный инструмент, потрясло всех, но мы все время искали что-то новое, и, когда Джордж показал нам ситар, мы попробовали его. Мы согласились бы, наверное, привести на запись даже слона, если бы он умел издавать музыкальные звуки. Годилось все. Изменилось наше отношение к делу в целом. Думаю, мы повзрослели».

Джон: «Я написал восемь тактов в средней части «Michelle», одной из песен Пола. Как-то он напел мне первые несколько тактов и спросил: «Ну и как мне быть дальше?» Я слушал Нину Симон, кажется, песню «I Put A Spell On You», и там была строчка, в которой повторялось: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Я и предложил вставить это в середину: «I love you, I love you, I lo-o-ove you».

Моим вкладом в песни Пола обычно становились блюзовые интонации. В противном случае «Michelle» стала бы чистой балладой. Он привносил легкость и оптимизм, а я — печаль, диссонансы, грустные блюзовые ноты. Был момент, когда мне казалось, что я не пишу мелодии, что их пишет Пол, а я сочиняю только кричалки — самый типичный рок-н-ролл. Но если вспомнить такие песни, как «In My Life» или — из ранних — «This Boy», то понимаешь, что и xopoшие мелодии были мне по плечу (80).

Пол: «Когда мы только выпустили „Michelle“, помню, однажды вечером в клубе „Ad Lib“ ее услышал Дэвид Бейли и спросил: „Ты шутить? Что это? Шутка, да?“ Я отреагировал: „Иди ты! Это настоящая мелодия!“ И меня удивило то, что он так ее воспринял. Теперь, вспоминая шестидесятые, я понимаю, почему так произошло: после таких песен, как „Needles And Pins“ и „Please Please Me“, вдруг появилась „Michelle“. Песни, которые выделялись из общего ряда, часто становились моими любимыми. Я говорю об одной из лучших песен Клиффа Ричарда „Living Doll“ („Живая кукла“). Когда он впервые спел ее под аккомпанемент акустических гитар, она вызвала шок, но это превосходно сделанная песенка».

Джон: «Все вместе мы многому научились. Джордж Мартин обладал обширными музыкальными познаниями и образованием, он мог перевести для нас что угодно и многое предлагал. Он демонстрировал поразительные технические приемы: он мог замедлить на пленке партию пианино или сделать еще что-то в этом роде. Мы говорили: «Мы хотим, чтобы это звучало так-то и так-то». А он отвечал: «Слушайте, ребята, сегодня я думал об этом, а вчера вечером говорил… неважно, с кем, и решил попробовать вот что». А мы говорили: «Отлично, давай добавь это сюда». Иногда он предлагал: «Вы слышали когда-нибудь гобой?» Мы спрашивали: «Это еще что?» — «А вот что…» (75)

В песню «In My Life» мы включили соло на пианино, сделанное под клавесин елизаветинских времен. Мы делали и такие вещи. Мы говорили: «Сыграй это в духе Баха» или «Можешь вставить сюда двенадцать тактов?» Он обогащал наше звучание, учил разговаривать с музыкантами на их языке. Поскольку я слишком застенчив и по множеству разных причин недолюбливаю музыкантов, мне неприятно видеть в студии двадцать человек и объяснять им, как нужно сыграть. Вообще все они дерьмо» (70).

Джордж Мартин: «In My Life» — одна из моих любимых песен, поскольку она в духе Джона. Это одновременно и суперпесня, и необычайно простая вещь. Там есть отрывок, с которым Джон не знал, как поступить. И вот однажды, когда они ушли попить чаю, я записал соло на барочном пианино и дал Джону послушать. Сыграть с ходу такую сложную вещь я не мог, поэтому записал ее в медленном темпе, а потом ускорил запись, и Джону понравилось».

Джон: «По-моему, «In My Life» — мое первое настоящее серьезное произведение. До тех пор я писал горы песен, но выбрасывал их без тени сожаления. Одна часть моего разума писала книги, а вторая выпускала такую продукцию, как «я люблю тебя» и «ты любишь меня», потому что это было наше с Полом занятие того времени. Я всегда пытался придать словам некоторый смысл, но по-настоящему это меня не заботило.

Это была первая песня, которую я написал сознательно, песня о своей жизни. Она родилась, когда я услышал реплику одного английского журналиста и писателя после выхода в свет моей книги «In His Own Write»: «Почему бы вам не начать писать песни так, как вы пишете книги? Или почему бы вам не начать писать песни о своем детстве?» (80) Сначала я писал стихи, а потом делал из них песни. Так было, например, с такими песнями, как «In My Life», «Across The Universe» («По всей Вселенной»), и некоторыми другими, которые заметно отличаются от остальных. Я писал на верхнем этаже в Кенвуде, где у меня стояло десять магнитофонов, соединенных между собой. Я разбирался с ними год или два, но записывать там настоящий рок-н-ролл я так и не научился. А вот всякую странную дребедень — сколько угодно (70). Я начал с поездки в автобусе от моего дома 251 по Менлав-авеню в центр. Я написал целый цикл стихов, в которых говорил обо всем, что дорого мне, обо всех памятных мне местах Ливерпуля. Эти стихи потом стали песней «In My Life» — воспоминанием о прежних друзьях и любимых тех лет. Пол помог мне написать музыку для середины песни» (80).

Пол: «Забавно, что это чуть ли не единственная песня, мнения о которой у нас с Джоном разошлись. Помню, я работал тогда над мелодией на меллотроне, который стоял у него где-то на полпути с первого этажа на второй».

Джон: «Большинство моих хороших песен написано от первого лица (71). «In My Life», «I'm A Loser», «Help!», «Strawberry Fields» — все это личные песни. Я всегда писал о себе, когда мог. Мне не нравилось писать от третьего лица песни о людях, живущих в бетонных квартирах, или о чем-то в этом духе. Мне нравится музыка от первого лица. Но из-за своего разгильдяйства и по многим другим причинам я лишь время от времени писал конкретно о себе.

С того же времени, с того же периода мне перестала нравиться песня «Run For Your Life» («Беги, спасая свою жизнь»), потому что я писал ее второпях. К ее созданию меня подтолкнула — ассоциации, правда, весьма туманные — песня «Baby Let's Play House». Там есть строчка: «Лучше бы мне увидеть тебя мертвой, детка, чем с другим мужчиной». И вся песня строилась вокруг нее. Не думаю, что это имеет какое-то значение, но эта песня входила в число любимых вещей Джорджа» (70).

Джордж: «Я бы не сказал, что мои песни автобиографичны. Может быть, только „Taxman“ („Сборщик налогов“). Потом, после распада „Битлз“, такие были. А ранние состояли просто из придуманных слов».

Джордж Мартин: «В студии они развлекались вовсю и сами безумно радовались этому. Они много шутили и смеялись, особенно при наложении голосовых партий. Джон был очень смешным. Да, собственно, все они были такими. Помню, это было веселое время».

Пол: «Когда мы записали «Сержанта Пеппера», я привез его Дилану в отель «Мэйфейр» в Лондоне. Я будто собирался совершить паломничество. В дверях я столкнулся с Китом Ричардсом, мы поболтали, а потом пошли к Дилану. Все это напоминало аудиенцию у Папы Римского. Помню, как я поставил ему кое-что из «Сержанта Пеппера», и он сказал: «О, я понял: вы больше не хотите быть милашками». Такие же чувства вызывал и альбом «Rubber Soul». Наш период «милых ребят» закончился, пора было развиваться дальше.

Конверт к этому альбому — еще один пример расширения наших взглядов. Это искаженная фотография, достаточно случайная, но очень удачная находка. Фотограф Роберт Фримен сделал несколько снимков возле дома Джона в Уэйбридже. Мы надели наши новые костюмы с высокими воротниками и начали позировать, словно для полицейского архива. В Лондоне Роберт показал нам слайды; у него был лист картона размером с конверт для альбома, он проецировал снимки прямо на него, чтобы мы видели, какими они получатся на конверте. Мы как раз выбрали снимок, и тут штатив, с которого проецировался слайд, отклонился назад, и фотография растянулась и исказилась. Мы закричали: «Вот она, «Rubber Soul»! Ты можешь сделать ее такой?» Он ответил: «Ну конечно. Я могу напечатать ее в искаженном виде». Этот снимок и стал обложкой».

Джордж: «Мне нравилось, как вытянуты наши лица на конверте альбома. Мы утратили облик невинных малышей и наивность, на конверте альбома „Rubber Soul“ мы впервые предстали вполне взрослыми болванами».

Пол: «В декабре мы совершили последнее турне по Великобритании Долгое время мы работали почти каждый день, выступая вживую, поэтому теперь нас гораздо больше интересовали записи.

Мы были словно художники, которым никогда не позволяли рисовать, — вместо этого мы должны были просто продавать свои картины по всей стране. А потом вдруг кто-то объяснил нам: «У вас может появиться студия, вы сможете рисовать не торопясь». Само собой, работа в студии звукозаписи привлекала нас больше, чем гастроли».

Джон: «Я всегда любил записываться. Как только я побывал в студии и в операторской, я понял: это для меня. Мне нравилось, что здесь все зависит только от меня» (75).

Пол: «В ноябре мы снялись для телепрограммы «Музыка Леннона и Маккартни». Она была задумана как дань восхищения нашим творчеством, как шоу звезд, поющих песни, которые написали мы с Джоном. Эта идея родилась у режиссера Джонни Хэмпа, нашего приятеля. (Мы знали многих людей в телекомпании «Гранада», мы вообще появились впервые на экране благодаря ей. До студии «Гранада» было всего полчаса езды от того места в Ливерпуле, где мы жили, — нужно было просто чуть дальше проехать по дороге.)

Мы не были настолько тщеславны, но Джонни умел уговаривать и был славным малым, поэтому мы с радостью согласились сняться у него. Он объяснил, что одну из песен будет петь Силла Блэк, наша давняя знакомая, а другую должен петь Генри Манчини. То, что наши песни исполняет такой известный певец, как Генри, мы сочли большой честью, поэтому не смогли отказаться от съемок.

Познакомиться с Генри Манчини было приятно, потому что, подобно большинству людей, нам нравилась «Moon River». Строчка «мой черничный друг» покорила нас. После «Завтрака у Тиффани» он стал нашим кумиром.

В шоу участвовал Фриц Шпигель. Он сделал барочную версию одной из наших мелодий. В то время музыканты часто надевали белые парики, называя себя барочными струнными квартетами. Барокк-н-ролл! Мы познакомились с Фрицем несколько лет назад на вечеринке, и об этом стоит рассказать.

В то время Джон учился в школе искусств, а вечеринки тогда устраивали только представители богемы. (В нашей школе не было никаких вечеринок — мы просто шли после уроков домой.) Помню, та вечеринка состоялась в доме одного из учителей Джона. Мне и Джорджу все было в новинку, но мы делали вид, будто вечеринки для нас дело привычное. Как раз закончился концерт Ливерпульского филармонического оркестра, и некоторые музыканты пришли на вечеринку в концертных костюмах. Мы смотрели на них снизу вверх. Мы старались вести себя как можно вежливее, и тут появился тот самый Фриц Шпигель! Он подошел к проигрывателю и поставил пластинку Листа «Венгерские рапсодии». Помню, Джордж посмотрел на него и спросил: «Эй, Джералдо, а Элвиса у вас разве нет?» Фрица это не развеселило…

Еще в телешоу участвовал Питер Селлерс. Я был едва знаком с ним. (Ринго хорошо знал его, Ринго вообще больше общался с людьми из шоу-бизнеса. Он ужинал с Марлоном Брандо, Ричардом Бартоном, Элизабет Тейлор — он чувствовал себя с ними вполне уверенно.) А я познакомился с Питером позднее. Очень славный малый, общительный. Как и многие другие комики, он мечтал стать музыкантом. Насколько я помню, он был барабанщиком, но в этом шоу забавно подражал Ларри Оливье, представляя, как бы он исполнил «A Hard Day's Night».

А еще там была Элла Фицджеральд. Она была нашей прямой противоположностью. Еще одна большая честь — Элла Фицджеральд поет «Can't Buy Me Love». Я долго был ее поклонником, у нее отличный голос.

Перед шоу Джонни Хэмп спросил, есть ли у нас любимые версии песен авторского дуэта Леннон — Маккартни, записанные другими музыкантами. Моей излюбленной была версия Эстер Филлипс. Она переделала нашу песню «And I Love Her» в «And I Love Him». Это была отличная кавер-версия. На том же уровне, как у фирм, которые мы слушали тогда, — «Stax» и «Motown». Они писали преимущественно чернокожих американцев. В музыкальном автомате у Джорджа стояла большая коллекция пластинок «Stax». Мне нравились Марвин Гей, Смоуки Робинсон и еще кто-то. «The Miracles» оказали на нас большое влияние, а раньше их место занимал Литтл Ричард. Теперь его место у нас заняли ребята «Motown». Мы обожали чернокожих исполнителий, считали большой честью то, что обладатели этих настоящих, как мы их называли, голосов поют наши песни (мы сами, разумеется, пели их вещи). Поэтому я сказал Джонни про Эстер Филлипс, и он пригласил ее в шоу.

Множество людей записывали наши песни. Когда что-нибудь сочиняешь, приятно осознавать, что твои вещи исполняют и другие. Неважно, кто их исполнял, хоть «Пинки и Перки», — это свидетельствовало о том, что кому-то нравятся наши песни. Поэтому я скорее забавлялся, чем раздражался. Меня никогда не раздражали чужие каверны наших хитов. Возможно, некоторые из них даже удачнее наших, как например, у Рея Чарльза или Эстер Филлипс. Рой Редмонд записал блестящую версию «Good Day Sunshine» («Хороший день, солнечный»). Нравится мне и диск «Каунт Бейси играет «Битлз». К ним мы относились серьезно и любили их, а остальных мы просто слушали и получали удовольствие».

Джон: «Синатра не для меня, он типичное не то, понимаете? Хотя некоторые из его вещей мне нравились, главным образом оркестровые аранжировки. А вот Пегги Ли я могу слушать весь день, как и рок-н-ролл. Элла Фицджеральд великолепна. Я долго не мог понять, почему она нравится людям, а потом услышал ее и сказал: „Это классно“, А мне объяснили: „Это Элла Фицджеральд“. Я не поверил своим ушам, я думал, она всего лишь одна из исполнительниц музыки в стиле ритм-энд-блюз» (64).

Нил Аспиналл: «Было приятно видеть, что они все еще могут участвоватъ в таких шоу и делать маленькие скетчи на Рождество. Для группы, играющей рок-н-ролл, это было удивительно. Это последствия учебы в колледже искусств и студенческих благотворительных вечеринок. Даже в 1965 году они не отказывали себе в удовольствии повеселиться таким способом».

Пол: «В поисках подружек: думаю, этим я и занимался, когда сидел в жюри на конкурсах красоты. Подумать только… я знал, что именно этим и занимаюсь!»

Нил Аспиналл: «Время шло, и наконец они обнаружили, что в техническом отношении невозможно исполнить на сцене то, что можно сделать в студии. Думаю, ребят раздражало, что они превратились в конвейер пусть и хороших записей и концертов, но конвейер. Они больше не хотели так работать».

Джон: «Day Tripper» («Экскурсантка») была написана под влиянием, а может быть, даже на основе старой народной песни, с которой я писал месяцем раньше. Работа над ней продвигалась тяжело, и это сразу заметно (69). В этой песне нет глубокого смысла. В ней говорится о наркотиках. В некотором смысле это песня на один день (как бывают наркоманы на один день — day tripper, — мне понравилось это выражение) (70).

«We Can Work It Out» («Мы еще можем все поправить») — Пол написал припев, а я середину. Полу принадлежат оптимистичные слова: «Мы еще можем все поправить», а мне — нетерпеливое: «Жизнь коротка, на пустяки времени нет» (80).

Ринго: «К концу 1965 года гастроли всем надоели. Помню, как мы собрались и разговорились о том, что в мире музыки ощущается спад, не говоря уже о том, как скучно разъезжать повсюду и жить в отелях.

Теперь, когда группы едут в турне, они сперва дают пресс-конференции, а потом четыре дня выступают. А «Битлз» постоянно давали пресс-конференции и встречались с самыми разными людьми; напряжение было слишком большим. Как только утром мы продирали глаза, нас уже кто-нибудь поджидал.

Напряжение не ослабевало. Не помню, чтобы у меня были выходные, — кроме того периода, когда мы арендовали дом в Лос-Анджелесе и провели там около недели. Но даже там нам приходилось воздвигать барьеры — прибегать к помощи Нила, Мэла и так далее. Это выглядело так: «Заприте дверь, пора устроить перерыв».

Джон: «Мне действительно нравится играть, но в Америке все удовольствие испортили встречи с людьми, с которыми мы не хотели встречаться. Наверное, я немного нетерпим. Но неудивительно, что мне осточертело подписывать книги, а потом узнавать, что у всяких официальных лиц — агентов, полицейских — они есть, а настоящим нашим поклонникам приходилось ждать часами и днями. К ним относились как к полоумным, потому что они хотели получить наши автографы, но сами полицейские никогда не забывали попросить их. Ручаюсь, у всех дочерей полицейских в Англии есть наши автографы. Причем, уверен, половина из них были к нам абсолютно равнодушны. Это чертовски несправедливо по отношению к тем, кому автографы действительно были нужны (64).

Это оскорбляло меня, я срывался, бранился и так далее. Я всегда делал что-нибудь такое. Я не мог смириться с несправедливостью, это было ужасно, весь этот бизнес ужасен. Надо полностью унизиться, чтобы стать такими, как «Битлз», и это меня раздражает. Да, я вынес все унижения, но я ничего не знал об этом, ничего не мог предвидеть, это происходило мало-помалу, постепенно, пока не оказалось, что вокруг одно лишь безумие и что ты вынужден делать именно то, чего не хочешь делать, что рядом с тобой люди, которых ты терпеть не можешь, те самые, которых ты ненавидел, когда тебе было лет десять» (70).

Нил Аспиналл: «Все, кто общался с группой в то время, чувствовали, что турне перестали удовлетворятъ их, вот почему в тот приезд в Лос-Анджелес они устроили себе маленький отпуск».

Джордж: «В Лос-Анджелесе была тьма народу, от которого приходилось скрываться, — сыновья звезд, жаждущие пообщаться с нами, журналисты, желающие узнать, что с нами происходит, — а также вечеринки, на которых следовало бывать, и прочие атрибуты шоу-бизнеса. Но были там и наши друзья, такие люди, как Дэвид Кросби и Джим Макгинн, с которыми нам нравилось проводить время. У всякого образа жизни есть свои плюсы и минусы. Главным образом, это, увы, минусы.

Период с 1963 по 1965 год был нелепым: съемки фильма, турне по Европе, два турне по Англии, запись четырех синглов, трех мини-альбомов и пары альбомов, турне по Америке, турне по Ближнему Востоку… Это немыслимо. Мы постоянно работали. И, как добавляет Пол, в свободное время ему приходилось сидеть в жюри на конкурсе красоты или заниматься еще каким-нибудь дурацким делом.

Мы побывали везде: в Австралии, Токио, Америке и Европе. Правда, самое крупное наше турне продолжалось всего шесть недель, причем с учетом времени, проведенного нами в пути. Мы постоянно жили в режиме «с корабля на бал». Мы быстро разделывались с выступлениями и возвращались домой. Только потом мы могли заняться личной жизнью, и это нам нравилось. Нам хотелось, чтобы свободного времени было больше.

Но все главное происходило в студии. Мы по-прежнему были очень близки. Все мы ездили в Лондон вместе — в это время у меня появился «феррари», — мы приезжали в студию, работали там вместе, ходили обедать, бывали в клубах, уезжали домой тоже вместе. Мы работали целыми днями, а потом ехали домой, переодевались и снова встречались в каком-нибудь клубе в половине одиннадцатого. С 1964 года я перестал пить виски с кокой и перешел на красное вино, а потом появился «джаз Вудбайнс». Но мы по-прежнему бывали в клубах».

Ринго: «В то время многое менялось — наши взгляды, жизнь. И работа над записью альбома «Rubber Soul» стала в некотором смысле началом пути к распаду. Мы записывали отличные вещи, мы радовались работе в студии, результаты были замечательными, но, по мере того, как время шло, усталость, которая накапливалась в течение пяти или шести лет, давала о себе знать, и вскоре мне надоела даже работа в студии.

Я только что женился в 1965 году, и каждый день приезжал на Эбби-Роуд. Думаю, с этого и началась моя неприязнь к студиям. Мы приезжали туда, проводили прекрасный день, уезжали, а дни незаметно летели — один за другим».