"Антология «Битлз»" - читать интересную книгу автора (Леннон Джон, Маккартни Пол, Харрисон Джордж,...)

1963

Пол: «Я начал просто с акустической гитары. Мне вдолбили в голову, что брать в долг некрасиво (один из принципов моего отца), поэтому, когда я перешел на электрогитару, мне пришлось купить «Розетти Лаки Севен», отвратительный, но дешевый, к тому же электрический инструмент. К ней у меня был маленький усилитель «Элпико» (он до сих пор сохранился у меня), бакелитовый, с дизайном, характерным для пятидесятых годов. Этот «Элпико» на самом дел не был гитарным усилителем. На нем имелись входы для микрофона и граммофона, но микрофонный вход давал вполне приличное звучание. Усилитель и маленькую электрогитару я взял с собой в Гамбург, где они служили мне верой и правдой почти месяц, пока гитара не износилась. Она отлично, даже роскошно выглядела дня три, а потом краска начала трескаться, а сама гитара — разваливаться. Однажды кто-то просто разбил ее, вроде как об мою голову. Она все равно не продержалась бы долго, поскольку была дрянной. Думаю, ее с самого начала сделали с тем расчетом, чтобы она развалилась. Наглядный пример изделия, рассчитанного па короткий срок годности.

Оказавшись в Гамбурге без инструмента, я был вынужден сесть за пианино, которое стояло на сцене в «Кайзеркеллере». До сих пор я стоял лицом к залу, поэтому воспользовался предлогом, чтобы сесть к нему спиной и просто уйти в музыку, а это было неплохо. Я начал играть такие песни, как «Don't Let The Sun Catch You Crying» («Пусть солнце больше никогда не увидит, как ты плачешь»), со второй стороны пластинки Рея Чарльза. Этот краткий период стал для меня приятным; по-моему мне удалось немного улучшить свои навыки игры на фортепиано. В конце концов я стал играть на пианино лучше, чем другие ребята в то время, по одной простой причине: у меня не было гитары.

Акустическая гитара — мой инструмент, поскольку с нее я начинал. Но потом я прошел через «Розетти Лаки Севен» и пианино. А затем, когда стало ясно, что Стюарт уходит из группы, мне достался его бас. При этом мне снова пришлось выйти вперед, а это меня не радовало, поскольку в глубине сцены мне было лучше и спокойнее. Теперь я просто играл на бас-гитаре, повторяя в басу одни и те же простые мелодии.

Мы ставили на бас-гитару фортепианные струны (я слышал, что это невозможно, но нам такое удавалось). Если нам требовалась струна «ля», мы просто шли к пианино, нажимали на клавишу и смотрели, какая из струн вибрирует. Мы вытаскивали ее клещами и думали: «Никто и не заметит, что одной струны недостает», а потом пытались приладить ее на бас. Иногда это получалось, но с трудом, к тому же мы рисковали испортить саму гитару. Но в то время все было не так, как теперь, когда у администратора всегда с собой чемодан, полный струн. Ни у кого не было больше одного комплекта. Иметь струны в то время считалось не самим главным. Если струна лопалась, мы продолжали играть на остальных трех (или, если речь шла о гитаре, на остальных пяти). А на лопнувшую мы просто не обращали внимания и думали: «Когда-нибудь я ее заменю».

Джордж: «В те дни главное было иметь комплект усилителей, в том числе и для баса, а у нас были маленькие усилители „Микки-Маус“. Теперь существует пятьдесят девять номеров гитарных струн, а у нас все было проще: „Можно я возьму твои струны?“ Мы не знали даже, чем электрические струны отличаются от акустических: все они выглядели как телеграфные провода, были довольно толстыми, так что их сматывали с трудом. Не думаю, что они могли звучать хорошо».

Пол: «Так или иначе, спустя некоторое время я решил обзавестись гитарой. В центре Гамбурга был маленький музыкальный магазин. Помню, я несколько раз проходил мимо и видел там бас-гитару, по виду напоминающую скрипку, что само по себе заинтриговало меня. А еще, поскольку я левша, она привлекла меня симметричностью, благодаря чему ее можно было перевернуть под левую руку. И я купил этот маленький «Хофнер», выложив за него в пересчете на фунты что-то около тридцати монет, — даже по тем временам это было дешево.

Так все началось, у меня появился инструмент, который стал своего рода торговой маркой. Он был прелестным и легким, поэтому я даже не чувствовал, что играю на басе, у меня возникало ощущение свободы. Я обращался с ним, как с обычной гитарой. Я обнаружил, что играю на басе мелодичнее других басистов, потому что извлекаю высокие звуки в основном из двенадцатого лада. Поскольку мои песни отличались мелодичностью, мне было бы досадно всегда брать только ноты основного тона. К тому же для игры на большом басе нужны мускулы. Сочетание мелодичности и легкого по весу баса создает определенное звучание, и в этом нам действительно повезло. А когда в период «Сержанта Пеппера» я играл на «Рикенбейкере» (а он был чуть тяжелее и чуть более «электрическим»), это не изменило мой мелодичный стиль, благодаря которому в таких песнях, как «With A Little Help From My Friends» («Если друзья мне чуть-чуть помогут») и «Lucy In The Sky With Diamonds» («Люси в небесах с бриллиантами»), появились интересные басовые темы.

Через несколько лет я уложил свой «Хофнер» в футляр и вверил его истории, но спустя много лет, когда я смотрел снятое на крыше выступление в фильме «Let It Be», заметил, как легко я играл на басе, и решил снова к нему вернуться: «Вот что мне особенно тогда нравилось!»

Ринго: «Барабанщик всегда создает настроение. Думаю, так я и играл, а вместе с басом Пола — он удивительный, самый мелодичный из басистов — мы добивались гармоничного звучания баса и большого барабана. Когда они звучали в унисон, поверх можно было наложить любую мелодию.

У меня есть только одно правило, а именно — подыгрывать прежде всего певцу. Если певец поет, остается только держать ритм, и больше ничего. Если вы вслушаетесь в мою игру, то поймете, что я пытался стать инструментом, сыграть настроение песни. К примеру, «Четыре тысячи ям в Блэкберне, Ланкашир» — баам-ба-бам. Я пытался проиллюстрировать это, показать эту разочарованность. Звучание барабана — составная часть песни.

Во-вторых, я не мог играть одну и ту же фразу дважды. Какой бы ритм я ни отбивал, я не мог повторить его в точности, поскольку играл не головой, а душой. Моя голова знала, как отбивать ритм рок-н-ролла, свинга и так далее, но все зависело от настроения в тот момент.

Любопытно то, что мы, «Битлз», похоже, владели телепатией. Не задумываясь, мы воодушевлялись или начинали грустить — все вместе. Эта телепатия — волшебство и одно из достоинств «Битлз». (И конечно, любовь к музыке и отличные песни…) Ничего подобного я не испытывал ни прежде, ни потом.

Когда я вошел в группу, меня всегда отделяли от остальных: «Джон, Пол, Джордж… и Ринго». Особенно в Великобритании: «Это они, а это он». До сих пор существуют музыкальные критики, которые недооценивают барабаны. Но когда мы поехали в Америку, все изменилось, потому что такие барабанщики, как Джим Келтнер (я по-прежнему считаю его лучшим), пришли в восторг. В конце концов я стал ценить похвалу других музыкантов гораздо выше, чем отзывы в прессе.

Два моих любимых барабанщика — Джим Келтнер и Чарли Уоттс. Бадди Рич, Джинджер Бейкер и остальные известные барабанщики стучат быстро, но не заводят меня, потому что слишком стараются отбивать сложные ритмы. А мне нравятся не суетливые ритмы, а ровные и четкие».

Джон: «Ринго — чертовски хороший барабанщик. Он всегда был таким. Техничности ему недостает, но, по-моему, игру Ринго на барабанах недооценивают так же, как игру Пола на бас-гитаре. Пол — один из самых изобретательных басистов, какие когда-либо существовали, половина приемов, которыми сейчас пользуются, содрано у «Битлз». Сам Пол стеснялся своей игры на басе. Во всем остальном он болезненно самовлюблен, но играть на басе он всегда немного стеснялся. Он великий музыкант, умеющий играть на басе, как могут лишь немногие. Если сравнить его игру с игрой басиста из «Роллинг Стоунз» или игру Ринго с игрой Чарли Уоттса, то они окажутся как минимум равноценными, а может быть, будут и получше. Я всегда отказывался признать Чарли лучшим только потому, что он больше, чем Ринго, похож на представителя богемы, знает джаз и снимает мультфильмы. По-моему Чарли чертовски классный барабанщик, и басист у них неплох, но я считаю, что Пол и Ринго способны соперничать с любыми рок-музыкантами. Однако техничными их не назовешь. Никто из нас не был техничным музыкантом. Никто не умел читать ноты, никто не умел писать их. Но как музыканты в чистом виде, как люди, призвание которых — издавать звуки, они ничем не хуже остальных (80).

Я сам, что называется, примитивный музыкант. Имеется в виду то, что я не учился музыке. Я долго не брал в руки инструмент. Но я играю на нем довольно давно, чтобы научиться делать то, чего мне хочется, — самовыражаться (74).

В детстве я много играл на губной гармонике. «Love Me Do» — рок-н-ролл, причем прифанкованный. Весь секрет — в гармонике. (Была такая песня «Hеу! Baby» («Эй, детка») и еще одна жуткая вещь — «I Remember You» («Я помню тебя»). Мы играли и другую — они обе с гармошкой, и потому мы начали использовать ее и в «Love Me Do» просто для аранжировки.) А потом вставили ее в «Please Please Me», затем повторили тот же прием в «From Me To You» и наконец забросили его: он нам надоел (70).

Я всегда любил гитары. У меня еще сохранился мой черный «Рикенбеккер», который прежде был светлым, — это первая хорошая гитара, которая у меня появилась. Она уже не новая. Я храню ее так. ради удовольствия. Эту гитару я купил в Германии в рассрочку. Помню, ее цена, какой бы она ни была на самом деле, тогда показалась мне непомерной» (66).

Джордж: «В первый приезд в Гамбург мы отправились в «Стейнвей», потому что аппаратура у нас была неважная. Там Джон купил свой «Рикенбеккер», и в тот же раз я приобрел усилитель «Гибсон». Понятия не имею, что с ним стало. Он выглядел элегантно, но на этом его достоинства заканчивались.

Мои гитары менялись в таком порядке: первой была маленькая, обшарпанная, за три фунта и десять шиллингов. Второй — «Хофнер-Президент». Она не была электрической, но за несколько фунтов можно было купить звукосниматель, который крепился к нижней части грифа, что я и сделал, — и гитара стала полуэлектрической. (Или же можно было приставить головку гитарного грифа к какой-нибудь полости, к шкафу, буфету или двери, к тому, что могло вибрировать, и поскольку при этом звук резонирует, он несколько усиливался. Я часто играл на гитаре, приставив ее к шкафу.) Гитары «Хофнер» оказались неплохими (особенно после маленькой за три фунта и десять шиллингов). У них был отличный диапазон, они были либо белыми, либо светло-коричневыми. Моя была некрашеной.

Сначала у меня не было усилителя. Первое, к чему я подключился, — была радиола отчима Джона. Она лишь слегка усиливала звук, но это было здорово, если не считать того, что мы портили усилитель и динамики. Джон знал, как пробраться в дом Психа, когда тот отсутствовал. Мы подключались, играли, а потом, когда усилитель сгорал, мы выбирались из дома и несколько недель ждали, пока его починят.

Я поменялся с парнем из группы «Swinging Blue Jeans», отдал ему «Хофнер-Президент», а взамен получил свою третью гитару, «Хофнер-Клаб 40». Следующей стала «Футурама», которую я купил у Фрэнка Хесси, — дрянная подделка под «Фендер Стратокастер».

Пол: «Прежде мне казалось, что я никогда не смогу позволить себе иметь „Фендер“. Даже сейчас у меня иногда возникают странные мысли: мне кажется, что „Фендер“ мне не по карману. (Поразительно, как появляются такие мысли и как надолго они в тебе укореняются.) „Фендер“ для меня по-прежнему несколько экзотический инструмент. И хотя я вполне могу позволить себе купить целую фабрику, гитару продолжаю считать недосягаемой».

Джордж: «Когда я отправился покупать «Футураму», Пол сопровождал меня. Она висела на стене вместе с другими гитарами, Пол подключил ее к усилителю, но не смог извлечь из нее ни звука, поэтому он врубил усилитель на полную мощность. На гитаре было три переключателя, я нажал один, из усилителя донесся жуткий гул, и все другие гитары попадали со стены. Мама подписала за меня договор покупки в рассрочку. То есть часть денег надо было заплатить сразу, а остальное — когда тебя разыщут.

Свою пятую гитару «Гретч», я купил в 1962 году у ливерпульского матроса за семьдесят пять фунтов. Черный «Дуо-Джет». (Чет Аткинс играл на гитарах «Гретч»; на конвертах альбомов он всегда снимался с разными моделями гитары «Гретч».) Она стала моей первой американской гитарой. Ее рекламировали в газете «Ливерпульское эхо». Только Богу известно, как я ухитрился скопить целых семьдесят пять фунтов. Эта сумма казалась целым состоянием. Помню, как я нес деньги во внутреннем кармане, думая: «Только бы меня не ограбили!»

В 1964 году, когда мы жили в нью-йоркской «Плазе», приехав на шоу Эда Салливана, представители компании «Рикенбейкер» пришли к нам и подарили мне двенадцатиструнную гитару. После этой поездки я много играл на ней. Она великолепно звучала. В те дни существовала еще только одна модель двенадцатиструнной гитары с большим и широким грифом (играть на ней требовалось энергично, а настраивать было очень трудно: в струнах разобраться было почти невозможно). У «Рикенбеккера» узкий гриф, с ней легче обращаться. Двенадцать колков расположены очень аккуратно, так, что очень просто узнать, какую струну настраиваешь. Колки для шести обычных струн находятся по бокам, а еще для шести струн дополнительной октавы — снизу, как на старых испанских гитарах.

У Джона уже был маленький шестиструнный «Рикенбеккер» — его знаменитая светлая гитара с коротким грифом, которую он позднее выкрасил в черный цвет. Поэтому, после того как мне в «Плазе» подарили двенадцатиструнную гитару, мы с Джоном стали оба играть на Рикенбейкерах», и само это слово стало почти синонимом «Битлз».

Джон: «Гриф на старой гитаре был не так уж и плох, но в Нью-Йорке с нами встретились люди из «Рикенбеккера». Они подарили мне новый инструмент с великолепным грифом. Именно на такой гитаре мне всегда хотелось играть. А Джордж получил свою потому, что он не хотел, чтобы я единственный из группы играл на «Рикенбеккере» (64).

Джордж: «Во время работы над альбомом „Rubber Soul“ („Резиновая душа“) я играл на „Стратокастере“ в „Drive My Car“ („Можешь водить мою машину“). Я много играл на ней позднее, когда в конце шестидесятых и в начале семидесятых увлекся слайдом. Я перекрасил ее еще до того, как по спутниковому телевидению показали наше шоу „All You Need Is Love“ („Все, что вам нужно, это любовь“). Первоначально она была зеленовато-голубой. Но краска сразу начала трескаться. В то время мы красили все подряд: наши дома, одежду, машины, магазин, — все вокруг. В те дни такие краски, как ярко-оранжевая или светло-зеленая, встречались очень редко, но я узнал, где купить их. Это были очень густые краски на резиновой основе, я купил их и выкрасил „Стратокастер“ — не слишком умело, потому что краска ложилась слишком толстым слоем. А еще я узнал про целлюлозные краски, которые продавались в тюбиках с крышкой в виде шарика, ими я покрыл гриф, а накладку покрасил блестящим зеленым лаком для ногтей, принадлежащим Патти».

Пол: «Мы стали знаменитыми не за одну ночь.

Все началось в пабах, потом мы стали участвовать в конкурсах талантов и наконец попали в клубы для рабочих. Мы играли в гамбургских клубах, потом в городских залах и ночных клубах и наконец в дансингах. На дансингах собиралось до двух тысяч человек, поэтому после выступлений о нашем существовании узнавали многие. Следующим этапом были театры. Брайан провел нас по всем этим ступеням.

Когда наше название начали печатать первым на афишах, мы вдруг поняли, что многого добились. Следующей ступенью было радио. Взобраться на нее было уже легче: мы покорили клубы «Индру», «Кэверн», постепенно приобрели известность. Что дальше? Радио!

Мы хотели выступить в передаче Брайана Мэтью «Субботний клуб». Эта радиопередача пользовалась шумной известностью, мне нравилось слушать ее, просыпаясь после целой недели учебы в школе и валяясь в постели. Возле моей кровати стоял радиоприемник, я лежал и слушал его почти до одиннадцати часов. Приятнее всего валяться в постели, когда ты еще подросток. Так здорово проснуться, включить радио и целый час слушать «Субботний клуб»! Поэтому мы стремились выступить в этой передаче, мы знали, что нас услышит множество людей».

Нил Аспиналл: «Они продали много пластинок „Love Me Do“, заняли семнадцатое место в хит-параде, а это было здорово для ливерпульской группы — попасть в хит-парад! Теперь о „Битлз“ знала вся страна, а не только северо-запад и Ливерпуль, их песни передавали по радио, повсюду люди слушали их. В 1963 году ВВС начала транслировать концерты вживую. Каждое из таких выступлений включало пять песен. Так продолжалось с 1963 по 1965 год».

Джон: «Мы записали уйму песен для „Субботнего клуба“ — все те вещи, которые играли в клубе „Кэверн“ или в Гамбурге. Кажется, мы спели „Three Cool Cats“ („Три клевых чувака“). Среди наших вещей было немало хороших песен, их неплохо записали» (80).

Джордж: «После гамбургского периода мы разъезжали повсюду, много выступали на ВВС в Лондоне. У нас появилась машина классом повыше, а потом мы заработали еще больше денег и купили машину еще лучше».

Ринго: «Мы помним много дорожных историй. Так и сближаются музыканты в группе — в фургоне, когда ездишь по округе, промерзая до костей и сражаясь за сиденья. В машине мы часто ссорились, но это сплотило нас. Наш «бедфорд» всегда вел Нил. Один из нас садился на пассажирское сиденье, а остальные трое вынуждены были умещаться на заднем сиденье, что было чертовски неудобно.

В фургоне мы могли разъезжать повсюду, усилители и все остальное умещалось в нем вместе с нами. Помню, мы объездили всю Шотландию. Та зима выдалась чертовски холодной».

Джон: «В Шотландии нас принимали на „ура“ — думаю, потому, что людям просто больше нечем было заняться. Гастроли приносили облегчение — приятно очутиться на новом месте. Мы задыхались от однообразия, нам было тесно» (67).

Ринго: «Мы нигде не задерживались. Если в четверг мы выступали в Элджине, то в пятницу надо было играть уже в Портсмуте, вот мы и ехали туда. Мы не знали, как остановить этот фургон! Когда нам выпадали выходные и мы выбирались из Лондона в Ливерпуль, то все выходные уходили на дорогу.

В те дни скоростных шоссе было мало, поэтому мы часами пилили по трассе А5. Иногда выдавались такие туманные вечера, что мы проезжали за час всего одну милю, но все равно не останавливались. Мы напоминали почтовых голубей, стремящихся вернуться домой.

Помню, однажды ночью холод стоял собачий, мы втроем на заднем сиденье лежали друг на друге с бутылкой виски. Тому, кто оказывался сверху, становилось так холодно, что у него начиналось переохлаждение, и он перемещался вниз. Так мы согревали друг друга, потягивая виски и двигаясь в сторону дома».

Пол: «Хороший образ! Слава обычно представляется людям как волшебство, а мы замерзали, лежа буквально друг на друге, как «битлз-сандвич».

Джордж: «В фургоне мы всегда веселились — затевали возню, но случались и досадные происшествия. Однажды я попал в аварию. Мы ехали через Пеннинские горы. Дороги обледенели, а я вел машину довольно быстро. И вот проезжаем через какое-то место — как потом выяснилось, через Гул в Йоркшире. Все было прекрасно, пока я не стал делать правый поворот. Он оказался круче, чем я ожидал, нас занесло на обочину, а потом потащило вниз по откосу. Фургон накренился, съезжая по насыпи, у подножия которой начиналась ограда завода Бертона — проволочная сетка с бетонными столбиками.

Мы проскакали по ухабам, сбивая эти столбики, и наконец остановились, а Нил, сидящий на переднем сиденье рядом со мной, взвыл: «Моя рука!» От тряски сорвало крышку с топливного бака, бензин вытекал. Мы выскочили и принялись запихивать в отверстие майки и тряпье, чтобы остановить утечку бензина.

А когда мы начали выталкивать фургон обратно на дорогу, вдруг как гром среди ясного неба послышалось: «Ну-ка, ну-ка, что это здесь такое?» Это был полицейский, который оштрафовал нас. Месяца через два меня вызвали в суд, Брайан пошел со мной, чтобы оказать моральную поддержку. (Он всегда заступался за своих ребят.) Кажется, меня на три месяца лишили водительских прав».

Ринго: «А вот еще один памятный случай, связанный с фургоном, — это когда Джорджу и Полу вздумалось вести машину вдвоем; Джордж уселся на водительское место, а ключи оказались у Пола. Ни тот ни другой не желал уступать, и мы не могли тронуться с места и простояли на месте два часа. На гастролях напряжение иногда становится слишком сильным и начинаешь придавать огромное значение даже ничтожным мелочам, а это была не такая уж и мелочь».

Джордж: «Как группа мы были крепко спаяны — это единственное, что можно твердо сказать о нас. Мы на самом деле были друзьями. Между собой мы могли спорить до хрипоты, но были очень и очень близки в присутствии других людей, да и в других ситуациях, всегда держались вместе.

Если мы и спорили, то по такому поводу, как места в машине — кто поедет на свободном месте? — потому что кому-нибудь всегда приходилось сидеть на кожухе колеса или на полу всю дорогу до Шотландии или еще куда-нибудь. Мы злились друг на друга, толкались, спорили: «Теперь моя очередь сидеть впереди!»

Пол: «В машине мы часто смеялись, иногда просто перечисляя альбомы, болтая обо всякой всячине, о девчонках, о музыке других групп. Серьезных разговоров я что-то не припомню. Но смеялись мы много.

Помню такой случай: мы ехали по шоссе, когда ветровое стекло вдруг разбил камешек. Наш администратор Мэл Эванс, который вел машину, просто надел шляпу на руку и полностью выбил стекло, и мы поехали дальше. Это случилось зимой, в холод и туман, и Мэлу пришлось высматривать бордюрный камень всю дорогу до Ливерпуля, а это двести миль».

Ринго: «У нас не было других администраторов, кроме Нила и Мэла. На протяжении всей нашей карьеры о нас заботились только двое этих парней. Мэл начал постоянно работать с нами в 1963 году. Он был нашим телохранителем и отлично выполнял свою работу, потому что ни разу никого не покалечил. С его габаритами ему было достаточно произнести: „Простите, ну-ка дайте ребятам пройти“. Он был очень сильный, мог один поднять усилитель для баса, что казалось нам чудом. Ему следовало бы выступать в цирке».

Мэл Эванс: «Я брел по улочке Мэтью-стрит, которую прежде никогда не замечал, и наткнулся на клуб „Кэверн“. В нем мне не случалось бывать, но я услышал, что внутри играет музыка — настоящий рок в стиле Элвиса. Поэтому я заплатил свой шиллинг и вошел…»

Джордж: «Мэл часто появлялся в клубе «Кэверн». Он работал инженером на телефонной станции за углом и приходил в клуб в час ленча, сидел среди других посетителей и заказывал песни Элвиса. Вскоре мы привыкли к парню, который постоянно требовал песни Элвиса, и начали объявлять: «А теперь мы выполним заказ Мэла». А вскоре он стал по вечерам работать в клубе вышибалой.

Однажды Нил заболел, а нам надо было ехать в Лондон, и мы обратились за помощью к Мэлу. Он был славным малым, мы часто болтали с ним. Чтобы помочь нам, ему пришлось взять на работе пару отгулов. Когда мы начали выступать чаще, мы поняли, что нам нужен водитель фургона, чтобы Нил мог присматривать за нами, нашими костюмами и так далее. Решение было принято единодушно. Мэл уволился и начал работать с нами».

Нил Аспиналл: «За одни гастроли я похудел на целых восемь килограммов и сказал Брайану, что мне необходим помощник. Тогда мы и приняли на работу Мэла Эванса. Все мы знали вышибалу Мэла, он был добрым великаном и хорошим другом.

Мэл начал водить машину, сторожить аппаратуру и сценические костюмы, а на мою долю остались сами «Битлз», пресса и остальные люди в нашей жизни. Мне пришлось учить Мэла расставлять барабаны Ринго (поначалу Ринго заверял, что будет устанавливать их сам, по делать это пришлось все-таки мне)».

Пол: «В 1976 году Мэла Эванса застрелили полицейские в Лос-Анджелесе. Это был ужас, полное безумие. Мэл был дружелюбным здоровяком, иногда он выходил из себя; мы прекрасно знали его, и у нас с ним никогда не возникало проблем. Но полицеским не так повезло. ИМ сообщили, что Мэл заперся наверху с дробовиком, они поднялись по лестнице, вышибли дверьи пристрелили его. Его подружка рассказала полицейским: „Он был не в духе и принял какие-то таблетки“. Будь я там, я сумел бы сказать ему: „Мэл, не дури“. В сущности, его легко мог бы образумить любой из друзей, потому что он вовсе не был психом. Но его подружка — она родом из Лос-Анджелеса — почти не знала его. И зачем она позвонила в полицию? Но так уж вышло… Они выломали дверь: „Где он? Где преступник?“ И бац-бац-бац! Эти ребята не задают лишних вопросов, они сразу стреляют».

Мэл Эванс: «Прежде я никогда не видел вблизи ударной установки. Я ничего не понимал в них. Первые дня два Нил помогал мне, но, когда мне впервые пришлось действовать самому, это было ужасно. Сцена оказалась огромной, у меня из головы все вылетело. Я не знал, куда и что ставить, и потому попросил барабанщика из другой группы помочь мне. Я еще не знал, что каждый ударник устанавливает тарелки на нужной для себя высоте. Тот парень установил их по себе, но Ринго это не подошло.

Но худшее происшествие со мной приключилось в «Финсбери Эмпайр» в Лондоне, где я потерял гитару Джона — ту самую, на которой он играл несколько лет подряд. Она просто исчезла. «А где моя «Джамбо»?" — спросил Джон. Я не знал. Этот случай до сих пор остается для меня загадкой.

Поначалу мне очень нравилось встречать людей, которых раньше я видел только по телевизору. Это был парад звезд, от которого я оторопел. Однако я быстро понял, что многие с умыслом любезничают со мной, стараются познакомиться поближе, чтобы потом я познакомил их с «Битлз». Таких я скоро стал различать за версту».

Джордж: «Он любил свою работу, был великолепен, и я часто жалею о том, что его убили. До сих пор я думаю: „Мэл, где ты теперь?“ Если бы только он был сейчас с нами! Он был не только добрым и забавным парнем, но и во многом помогал нам: он умел делать все. С собой он возил сумку, которая с каждым годом становилась все толще, потому что мы постоянно спрашивали: „Мэл, у тебя есть пластырь? А не найдется ли у тебя отвертки? А ты не прихватил с собой бутылку? А это у тебя с собой? А то?..“ И у него всегда все находилось. Он был из тех людей, которые преданы своему делу и всегда готовы помочь. Каждый кому-нибудь служит в том или ином смысле слова, но многие об этом и не подозревают. У Мэла таких проблем не возникало. Он держался очень скромно, но с достоинством; его не унижала необходимость выполнять наши просьбы, он идеально подходил нам — именно это нам и требовалось».

Пол: «Мэл часто повторял: «Служить — значит править».

Джордж: «Помню, однажды Мэл уложил гитару и несколько чемоданов на подставку на задке «остин-принсес» и закрепил их веревками. Мы ехали по шоссе А1 в Йоркшире. Вдруг багажник открылся, и я услышал грохот. Помню, я выглянул в окно и увидел, как гитара в футляре катится по дороге и подскакивает. Я закричал, требуя, чтобы водитель остановился (за годы у нас сменилось три или четыре шофера), но было уже поздно: едущий за нами грузовик раздавил ее. Кажется, это была акустическая гитара «Гибсон».

Перевозить аппаратуру было нелегко, хотя весь багаж составляли только ударная установка и три усилителя. Но, кроме них, набиралась еще уйма вещей. Готовясь к отъезду, Нил должен был собрать аппаратуру, перетащить все к фургону, открыть его, сложить вещи внутрь, а потом запереть фургон, чтобы ничего не стащили, снова вернуться в здание, взять следующую партию груза, опять выйти, открыть фургон, все уложить и снова запереть его. Вот почему вскоре ему понадобился помощник: Нилу приходилось делать буквально все.

Повсюду наш первый фургон оказывался в центре внимания. Он был выкрашен красной и серой краской и от крыши до колес покрыт граффити — именами девушек, а также надписями типа «Я люблю тебя, Джон». Это выглядело забавно, но, как только кто-нибудь видел нашу машину, у него появлялось желание что-нибудь написать на ней. Возникала и другая проблема: все знали, где можно оставить необходимую пометку, но, с другой стороны, ее мог прочитать любой — фургон был слишком приметным. Нил всегда беспокоился по этому поводу».

Нил Аспиналл: «Иногда выступления бывали забавными. Помню, хуже всего нам пришлось, когда они выступали в Кру. Там собралось всего пять человек. Нас было больше, чем слушателей, но „Битлз“ все равно выходили на сцену дважды, и эти зрители дослушали концерт до конца. Когда мы снова приехали туда через месяц, в зале собралось семьсот человек (вероятнее всего, среди них были и эти пятеро)».

Пол: «Выступать в Бирмингеме было трудно. Всякий раз нам приходилось давать сразу два концерта в двух местах, которые, как считалось, расположены по соседству — скажем, в Вулверхэмптоне и Бирмингеме или в Вулверхэмптоне и Ковентри. Нам это нравилось, поскольку за такой вечер платили вдвое больше, но все-таки мы уставали. Если во втором заведении была вращающаяся сцена, нам приходилось устанавливать аппаратуру во время выступления другой группы и настраиваться, поднося гитары вплотную к ушам и пытаясь хоть что-нибудь услышать сквозь шум и музыку. Затем сцену поворачивали, а мы надеялись только на то, что настроились правильно.

В более длительных поездках нам приходилось останавливаться у бензоколонок, таких, как «Уотфордтэп», чтобы заодно и перекусить. Иногда там мы встречались с Джерри Марсденом или другими ливерпульскими группами, и тогда мы смеялись и обменивались шутками».

Ринго: «В Элджине мы дали один из самых странных концертов. Мы проделали долгий путь до самого отдаленного шотландского пригорода и выяснили, что зал, в котором мы должны были играть, напоминал по форме букву L. Нам предстояло играть в самом дальнем конце этой буквы. Все слушатели — фермеры и другие местные жители — были в резиновых сапогах. В одном конце помещения располагался бар, а в другом были мы, и сразу становилось ясно, что привлекает пришедших больше. В те времена над нами еще смеялись, потому что мы носили кожу и приплясывали. Затем мы сели в мою машину и покатили на следующий концерт.

Во время тех гастролей мы как-то остановились в одном из пансионов. До нас дошли слухи, что раньше там ночевал горбун, и все мы боялись, что кому-то придется спать в его кровати. Джордж и Джон предлагали поискать другое место, но мы с Полом решили попытать удачу, надеясь, что кровать горбуна нам не достанется.

Мы часто останавливались в маленьких гостиницах (в отелях мы начали бывать только с середины 1963 года). Когда мы приезжали в Лондон, то жили на Рассел-сквер.

Мы занимали обычно две двухместные комнаты. Поначалу моим соседом по комнате чаще всего бывал Пол, потому что меня считали новичком, никто не знал, какие у меня привычки, ребята не знали, храплю ли я, пахнет ли плохо от моих ног. А может, это были их особенности — они-то прекрасно знали друг друга. Вместе они провели почти всю жизнь, а я только начинал привыкать к ним».

Джордж: «Когда во время гастролей мы останавливались в гостиницах — уже после ухода Пита Беста, — я чаще всего ночевал в одной комнате с Джоном, потому что это я настоял, чтобы Ринго приняли в группу. Я думал, будет лучше, если Ринго разделит комнату не со мной, а с кем-нибудь из них, — так он быстрее вольется в группу».

Ринго: «Когда мы возвращались с концертов, в маленьких гостиницах чаще всего было невозможно найти хоть что-нибудь перекусить. Нам приходилось просить, чтобы нам сделали хотя бы сандвич, — и это в четыре часа утра! Нам говорили: «Знаете, здесь у нас Алма Коган, а она не любит шума. Ужин закончился в восемь часов». Мы отвечали: «Послушайте, мы с концерта, нам надо что-нибудь перехватить. Не могли бы вы открыть бар или еще что-нибудь?» — «Нет, сэр, открыть бар мы не можем. Так у нас не полагается — вы не в Лондоне». Ночной персонал — это что-то ужасное, вот бедолаги.

На следующее утро Нил будил нас, и благодаря ему мы приезжали на концерт вовремя, чтобы успеть проверить свет и звук. Настоящий администратор».

Ринго: «Сначала ты участвуешь только в концертах, за которые тебе ничего не платят. Потом ты начинаешь играть в клубах и пытаться хоть что-нибудь заработать. Следующий этап — дансинги, и вдруг ты попадаешь в театр, где слушатели сидят (это продолжалось недолго). Мне нравились театры, они и сейчас мне нравятся. Я люблю играть в таких заведениях, как „радио сити мюзик холл“. Мне приятен контакт со зрителями. (Этот контакт мы утратили, выступая на стадионах. Больше я никогда не соглашусь играть на стадионах. В 1964 году это нравилось нам, потому что мы первыми стали давать такие концерты. Но теперь мне не нравится ходить на концерты групп, которые выступают на стадионах. Это похоже на телевидение — с таким же успехом можно дождаться выхода видеокассеты.)»

Нил Аспиналл: «Они начали гастролировать благодаря агентству импресарио Артура Хауэса. Он устраивал концерты в таких кинотеатрах, как «Гомон», «Одеон», и других залах по всей стране. Первой исполнительницей, с которой отправились в турне «Битлз», была Хэлен Шапиро.

Мне пришлось управляться со сложными осветительными системами. Они не были компьютеризованными, как сегодня. Тогда все ограничивалось огнями рампы, боковыми и верхними прожекторами и софитами. В первый же вечер Джонни Клэпсон, администратор Шапиро, спросил, кто администратор «Битлз». Никто не ответил. Тогда он не выдержал: «Так что, «Битлз» никто не сопровождает?» Я сказал: «Я с ними». — «А, так вы и есть их администратор?» Потом Клэпсон спросил: «Где ваша схема освещения?» — «Какая еще схема?» — «Слушайте, через полчаса нам начинать, — заявил он. — Хорошо, для начала я сам разберусь с освещением. А вы посмотрите, что и как я делаю, и потом вы будете делать все это сами».

Вот так я и стал официальным администратором «Битлз». Об этом звании я прежде и не мечтал. Я просто делал все, чего не делали они сами. Я выполнял необходимую работу — так бывало всегда.

Каждый вечер мне приходилось заново разбираться в осветительных приборах, поскольку мы выступали уже в другом театре (в зависимости от того, скажем, какую пантомиму они показывали на Рождество), у всех прожекторов были разные цветовые фильтры, или они включались по-разному. Когда мы выступали в кинотеатрах, киномеханики, которые обычно крутили фильмы, использовали проекторы как прожектора. Когда пел Пол, свет обычно направляли на Джона, и наоборот — на Пола, когда пел Джон. Они все путали, но сидели где-то наверху, тогда как я находился в зале и давал команды в крошечный микрофон, пытаясь перекричать зрителей: Это всегда напоминало хаос. Я старался во всем разобраться с самого начала концерта, приносил им что-нибудь выпить — в общем, делал им подарки, чтобы они сделали все как надо».

Джордж: «Положение со звуком обстояло скверно. В некоторых театрах был всего один микрофон. В театре „Эмпайр“ в те времена тоже был один микрофон, он торчал из пола у рампы, посреди сцены. (Помню, я видел там братьев Эверли — оба пели в один микрофон. Они пели: „Проснись, крошка Сюзи, проснись…“ А потом оба выходили вперед на авансцену с гитарами, подносили их поближе к большому старому микрофону и начинали играть. Нам часто приходилось делать то же самое.) Позднее, когда аппаратуру обновили, в театрах появилось по два микрофона и только потом — микрофоны на переносных штангах. Спустя некоторое время мы начали требовать два микрофона, чтобы отработать весь концерт. Забавно: мы никогда не подключали к микрофонам барабаны или усилители».

Джон: «В каждом турне у нас возникали затруднения с микрофонами. Ни в одном театре они нас не устраивали. Днем мы репетировали, объясняли, что нам нужно, и все-таки не могли добиться своего. Микрофоны либо стояли не там, где надо, либо звучали слишком тихо. Их устанавливали так, будто это был самый обычный любительский конкурс талантов. Наверное, они не воспринимали нашу музыку всерьез. Брайан сидел в операторской, а мы кричали на него. Он жестами объяснял, что сделал все, что мог. Это бесило нас» (67).

Ринго: «Сингл „Please Please Me“ занял первое место в феврале 1963 года, во время нашего турне с Хэлен Шапиро. Мы разогревали слушателей перед ее выступлением, а потом дожидались следующего концерта и скучали. И вдруг мы заняли первое место!»

Джордж: «Это случилось во время нашего первого выступления в „Mocc Эмпайр“ — это, наверное, был самый крупный зал в Англии в то время, не считая „Палладиума“. Мы радовались: Хэлен Шапиро была известной певицей, ее повсюду знали, она исполняла немало хитов. Но когда сингл „Please Please Me“ занял первое место, на концерты стали приходить, только чтобы послушать „Битлз“. Нам было неловко, потому что Хэлен была очень милой».

Джон: «Мы попали в список тридцати хитов с песней «Love Me Do» и были на седьмом небе от радости. А потом вышла пластинка «Please Please Me» — и снова удача! Мы добивались, чтобы она звучала как можно проще. Некоторые вещи, которые мы писали раньше, выглядели необычно, но эту мы с самого начала готовили для хитпарада (63).

Это была моя попытка написать песню в стиле Роя Орбисона. Я помню день, когда написал ее. Помню розовое пуховое одеяло на постели, помню, как я сидел в одной из спален в своем доме на Менлав-авеню, у тети. Я услышал по радио, как Рой Орбисон поет «Only The Lonely» («Только одинокие»). Меня всегда интриговали слова из песни Бинга Кросби: «Пожалуйста, прислушайся к моим мольбам». Слово «please» употреблялось в двух значениях. В моей песне как бы объединялись песни Роя Орбисона и Бинга Кросби (80).

Но гораздо больше мы удивлялись и радовались, вспоминая, что чуть было не отказались записывать ее на второй стороне сингла «Love Me Do». Мы передумали только потому, что устали в тот вечер, когда записали «Love Me Do». Мы прогнали ее несколько раз, а когда встал вопрос о записи на оборотной стороне, мы решили попробовать «Please Please Me». Наш менеджер Джордж Мартин решил, что наша аранжировка слишком замысловата, поэтому мы попытались упростить ее. Но мы слишком устали и, похоже, не сумели сыграть ее, как надо. Мы серьезно относились к своей работе и не любили делать се впопыхах» (63).

Джордж Мартин: «В первый год окончательные решения по поводу песен принимал я (потом все изменилось, но тогда решения остававшись за мной), но они уговорили меня записать свои, собственные песни на обеих сторонах первого сингла. А я по-прежнему считал, что они должны записать песню „Ноw Do You Do It“. Они спросили: „А почему бы нам не сыграть собственную, „Please Please Me“ ?“ Когда я ycлышал ее впервые, она звучала в стиле Роя Орбисона — очень медленный рок с высокой вокальной партией. Довольно однообразная песенка, если говорить начистоту».

Пол: «Мы спели ее, и Джордж Мартин сказал: „А может, поменяем темп?“ Мы удивились: „Что-что?“ Он объяснил: „Сыграйте ее быстpee. Дайте-ка я попробую“. И показал нам, как нужно. Мы подумали: „А ведь верно, так даже лучше“. Сказать по правде, нас немного смутило то, что он лучше нас угадал темп».

Джон: «В конце концов Джордж Мартин предложил нам записать другую песню. „Please Please Me“ запишем в следующий раз, — пообещал он, — а пока попробуйте немного доработать ее».

Несколько недель мы работали над этой песней. Мы немного меняли темп, слегка подправили слова, решили ввести в нее партию гармоники, как в «Love Me Do». К следующей сессии записи мы были готовы и не могли дождаться, когда запишем эту песню» (63).

Джордж Мартин: «Они вернулись с вариантом песни в ускоренном темпе, и я сказал: «Ладно, давайте попробуем ее». А к концу записи сказал им: «Это ваш первый хит. Великолепно».

Нил Аспиналл: «Об этом можно было только мечтать — стать первыми, но вместе с исполнением мечты, началась битломания. В Ливерпуле они часто сталкивались с массовой истерией, но там они знали всех в лицо. Там никто не пытался наброситься на них, перевернуть фургон или сорвать боковые зеркала. Внезапно началось совершенное безумие, которое было приятно, но справиться с ним было нелегко. Мне пришлось сопровождать их в театры и выводить оттуда — просто войти и выйти уже не получалось.

Они начали выступать на ВВС, у них появился офис и фан-клуб в Лондоне. У Клиффа Ричарда тоже был собственный фан-клуб; видимо, его наличие служило показателем того, каковы позиции исполнителя. Были сделаны первые рекламные фотографии — на них «Битлз» одеты в пиджаки без воротников. Эти фотографии подписывали в присутствии поклонников, а я раздавал их.

Когда они выступали, шум в зале почти начисто заглушал их голоса. Вопили в основном девушки, но самым странным было то, что «Битлз» нравились и ребятам. К ним тянуло всех».

Пол: «Некоторое время мы радовались воплям зрителей, потому что на ранних концертах мы иногда мечтали, чтобы кто-нибудь заглушил наш собственный шум. Аппаратура зачастую была ужасной, да и мы не всегда играли хорошо. Не помню, где это случилось, но однажды вечером мы сильно фальшивили, это была катастрофа, но мы держались».

Джон: «Труднее всего было выбраться из зала после выступления. Когда вздыхаешь с облегчением, думая, что все уже позади и ты вот-вот усядешься в машину, выясняется, что кто-то проколол у нее шины» (63).

Джордж: «К тому времени, как мы выпустили одну или две пластинки, — кажется, во время турне с Крисом Монтесом, — у крупных залов задолго до начала стали собираться девушки. Приезжая на концерт, мы должны были прорываться сквозь толпу к служебному входу. Когда нам удавалось высмотреть тех, кто выглядел более-менее прилично, мы проталкивали их в дверь и захлопывали ее за собой; потом они, конечно, приходили к нам в раздевалку».

Ринго: «Мы стали первыми — о чем еще можно было мечтать? Мы стремились стать только первыми. Конечно, после этого все наши песни становились хитами, и это было странно, потому что мы невольно ждали, что хоть какая-нибудь не станет хитом. Когда это случилось, мы вздохнули с облегчением: „Слава Богу, все кончилось“. Напряжение было большим; целая дюжина наших песен поднималась на первое место, поэтому та, которая наконец не попала в хит-парад, принесла облегчение».

Джон: «Год назад, пока все это не началось, мы могли свободно войти в любой зал и выйти оттуда, могли останавливаться в отелях, гулять по вечерам, ходить по магазинам, не собирая целые толпы. О том, что нам раньше нравилось, теперь можно было только мечтать. Наверное, когда-нибудь шумиха утихнет, и мы сможем вернуться к нормальной, мирной жизни» (63).

Джон: «Первый альбом был записан за одну длинную, двенадцатичасовую сессию» (76).

Джордж: «Второй мы записывали еще дольше!»

Нил Аспиналл: «С первых сессий записи они всегда работали во второй студии на Эбби-Роуд. Операторская находилась этажом выше. Лестница вела в довольно большую, похожую на амбар комнату-студию. Мне известно, что поначалу „Битлз“ сильно нервничали, но, по-моему, любой волновался бы во время своей первой записи. Это была настоящая учеба не только для них, но и для Джорджа Мартина, и отработали отлично».

Джон: «Мы впервые в жизни попали в студию. Запись закончилась через двенадцать часов, потому что больше тратить деньги никто не хотел.

При записи этой пластинки была сделана попытка представить нашу игру вживую, почти так, как эта музыка звучала в залах Гамбурга и Ливерпуля. Конечно, невозможно передать атмосферу концерта, где толпа притопывает в такт музыке, но эта пластинка дает хотя бы некоторое представление о том, как мы играли, пока не стали «удачливыми «Битлз» (76).

Прежде всего, мы работали без эха. Когда этот эффект только появился, он был нам не по карману. А когда мы смогли позволить себе эту примочку, она нам уже разонравилась, и мы никогда не пользовались ею на сцене. Это было правильное решение — не использовать эхо, потому что в противном случае мы были бы похожи на все остальные группы» (63).

Джордж Мартин: «Я побывал в клубе «Кэверн», увидел, на что они способны, я знал их репертуар, знал, что они могут сыграть, и сказал: «Давайте запишем все песни, какие у вас есть; приезжайте в студию, мы справимся за день». Мы начали около одиннадцати утра и закончили в одиннадцать вечера, записав за это время полный альбом.

Поначалу во время записи «Битлз» ни во что не вникали. Только через год их заинтересовала студийная аппаратура и техника записи. Но они всегда стремились к лучшему, поэтому с первого раза их редко что устраивало. Они прослушивали дубли, а затем делали еще два или три варианта, пока наконец один из них не устраивал их. Только много позднее они получили возможность работать без ограничения времени и количества дублей»

Ринго: «Все происходящее виделось мне, как в тумане. Студия, запись альбома — все было как во сне.

Свой первый альбом мы не репетировали. По-моему, он был записан вживую. Сначала мы прогнали все песни, чтобы для каждой найти свой звук, а потом просто начали записывать их одну за другой».

Джордж: «Мы постоянно были на грани срыва. Мы прогоняли все песни, прежде чем что-нибудь записать. Послушав немного, Джордж Мартин спрашивал: «А еще что-нибудь у вас есть?» «Do You Want To Know A Secret» («Хочешь узнать секрет?») — моя песня в этом альбоме. Собственное пение мне не понравилось. Я не умел петь, никто не объяснил мне, как это нужно делать: «Слушай, ла-ла-ла, хочешь, хочешь узнать секрет? Ла-ла-ла… Пообещай никому не говорить…»

Джон: «Не могу сказать, что песню «Do You Want To Know A Secret» я написал специально для Джорджа. Тогда я жил в своей первой квартире, которую мне не приходилось делить с четырнадцатью другими студентами и студентками школы искусств. А после того как я женился на Син, Брайан Эпстайн отдал нам свою квартирку, которую он снимал в Ливерпуле для своих тайных сексуальных связей, — не домой же ему было кого-то приводить.

Тут у меня в голове и появились эти слова, я написал песню, а Джордж спел ее» (80).

Джордж: «В тот раз мы чуть было не записали песню «Keep Your Hands Off My Baby» («He тронь мою детку») Гоффина и Кинга — хит Маленькой Евы, спетый ею вслед за «The Loco-Motion». Иногда мы разучивали песни, исполняли их пару раз, а потом отказывались от них, как в случае с песней «That's When Your Heartaches Begin» («Вот когда у тебя заболело сердце»), песней Элвиса, которую исполнял Пол. Там в середине есть еще такие слова: «Любовь — это то, что мы никогда не сможем делить с кем-то», — вы когда-нибудь слышали такую нелепую строчку?

В этот альбом вошла и «Anna» («Анна») Артура Александера. Помню, мы записывали несколько его вещей, Джон спел три или четыре его песни. (Одной из них была «Soldier Of Love» («Солдат любви»), она звучала на ВВС). Артур Александер использовал своеобразную партию ударных, которую мы пытались повторить, но не смогли и в конце концов выдумали что-то свое собственное. Множество раз мы пытались кому-то подражать, но у нас ничего не получалось, и мы изобретали свои варианты. (Уверен, именно так появился стиль реггей. По-моему, кто-то играл музыку в стиле калипсо, слушал рок-н-ролл шестидесятых и думал: «Попробуем и мы так», но не сумел, и в результате получился реггей. А теперь мы все пытаемся играть реггей, но у нас не получается».)».

Ринго: «Мы начали около полудня и закончили, если не ошибаюсь, в полночь, Джон охрип во время записи „Twist And Shout“ („Твистуй и ори“). Мы знали все эти песни, потому что с ними выступали по всей стране. Вот почему мы могли сразу прийти на студию и записать их. С микрофонами все было просто: по одному перед каждым усилителем, два навесных для барабанов, один для певца и еще один для большого барабана. Но большого барабана на записи не слышно, поэтому теперь мне кажется, что память меня подводит, — на самом деле перед ним микрофона не было».

Джордж Мартин: «Я знал, что при исполнении песни „Twist And Shout“ легко сорвать голос, и потому сказал: „Эту мы запишем в самом конце дня, потому что, если мы начнем с нее, ни на что другое у вас уже не хватит голоса“. Поэтому ее в ту ночь записывали последней. Мы сделали два дубля, после чего Джон окончательно охрип. Но записи это пошло только на пользу, для этой песни необходим сорванный голос».

Джон: «Последняя песня чуть не убила меня. После нее голос восстановился не скоро; при каждом глотке горло саднило. Я всегда стыдился этой песни, потому что я мог бы спеть ее гораздо лучше, но теперь это меня не волнует. Всякий поймет, что я просто орал, как буйный, стараясь изо всех сил (76). Мы пели на протяжении двенадцати часов почти непрерывно. Мы были простужены и беспокоились о том, как это отразится на записи. К концу дня всем нам хотелось только одного: выпить несколько пинт молока.

Ожидая, когда нам дадут прослушать альбом, мы извелись от волнения. Мы перфекционисты: если бы выяснилось, что запись никуда не годится, нам пришлось бы начинать все заново. Но вышло так, что мы остались довольны результатом» (68).

Джордж: «Для конверта этого альбома нас сфотографировали в офисе «EMI», на балконе, выходящем на Манчестер-Сквер. Снимок сделал Энгус Макбин, и у меня до сих пор сохранился костюм, в котором я тогда снимался. (В 1990 году я надевал его на вечеринку. Предполагалась вечеринка в стиле пятидесятых, но я сжульничал и надел костюм шестидесятых годов. Он выглядел вполне сносно, но застегнуть брюки я все-таки не смог.)

В 1969 году мы сделали похожие снимки для «Красного» и «Синего» альбомов, хотя одно время собирались использовать их для конверта альбома «Let It Be».

Вплоть до, а может быть, и на протяжении всего нашего психоделического периода студия «EMI» во многом напоминала обычное государственное учреждение. Здесь по-настоящему обучали всех сотрудников. Они начинали с копирования пленок, затем становились операторами, потом помогали при записи демонстрационных пленок и только потом, после того как они проходили через все отделы компании, им разрешали руководить процессом создания демонстрационных записей, и лишь в самом конце они становились звукорежиссерами. А если внезапно все специалисты оказывались занятыми, наступал звездный час какого-нибудь из учеников. Их обучали как следует, но ходить на работу в костюме с галстуком в 1967 году было нелепо».

Пол: «Помню, в большинстве случаев, приходя в студию, мы страшно нервничали, но вместе с тем были возбуждены — это нервное возбуждение. Визиты на Эбби-Роуд приводили нас в восторг. Однажды у двери мы встретились с сэром Доналдом Уолфитом. Мы заходили в здание, а он выходил, и эта сцена была словно целиком взята из книги «Просто Уильям», — великий человек! На нем было пальто с широким каракулевым воротником, которое смотрелось, может быть, даже несколько театрализованно. Мне запомнились его широкие, кустистые брови. Он взглянул на нас из-под бровей, взглянул покровительственно, но доброжелательно и низким голосом произнес: «Привет, как дела?»

В то время нас даже не пускали в операторскую. «Нас» отделяли от «них». Все, кто работал в операторской, носили белые рубашки с галстуками, они были взрослыми. В коридорах и задних комнатах сидели люди в длинных лабораторных халатах, техники и инженеры, а мы были ремесленниками. Мы входили в студию через отдельный вход, низшие служащие помогали нам устанавливать аппаратуру. Так было и продолжалось, пока мы не стали очень знаменитыми (и даже тогда условия почти не изменились, разве что мы устраивали ночные сессии — повелось это со времен «Сержанта Пеппера»).

Постепенно мы стали своими и оккупировали все. Мы просто захватили все здание. Там были только мы, те, кто участвовал в записи, и швейцар, и больше никого. Было просто удивительно бродить по коридорам и курить в эхокамере. Думаю, мы знали это здание лучше президента компании, потому что мы в буквальном смысле слова жили там. Я даже купил дом за углом — так мне там нравилось. Мне не хотелось уходить оттуда».

Джордж: «В марте мы отправились в турне с Томми Роу и Крисом Монтесом, которые на равных правах считались хедлайнерами. Один из них завершал первое шоу вечера, а другой — второе. Хитом Криса Монтеса была песня «Let's Dance» («Потанцуем»), а Томми Роу — «Sheila» («Шейла»).

«Битлз» становились все более популярными — к несчастью для Томми и Криса. Открытие турне состоялось в Лондоне. После концерта все собрались, потому что импресарио Артур Хауэс сказал, что лучше будет, если «Битлз» будут заканчивать первое отделение. Первоначально, по-моему, предполагалось, что Крис Монтес заканчивает весь концерт, а Томми Роу — первое отделение. Поэтому мы стали отказываться: «Нет, нет, пусть заканчивают Томми и Крис». Мы по-прежнему считали их знаменитостями. Помню, Томми Роу заупрямился и твердил: «У меня контракт, я расторгну его, если заканчивать концерт буду не я!»

Я сочувствовал Крису Монтесу: разве он виноват, что был просто маленьким мексиканцем? Бедняга, он пел медленную испанскую песню, сидя на стуле, а стиляги в зале кричали: «Эй, ты, проваливай!» Он останавливался: «Хорошо, если вам это не нравится! Ладно». Он откладывал гитару и пытался спеть что-то другое. Видеть это было грустно, но битломания уже началась, «Please Please Me» стала хитом, на подходе была «From Me To You».

Нил Аспиналл: «В следующее турне в мае они отправились с Роем Орбисоном…»

Пол: «Прямо в автобусе Рой Орбисон написал, по-моему, «Pretty Woman» («Красотка»), в нас взыграл дух соперничества, и это было неплохо. Он сыграл нам свою песню, мы сказали: «Замечательно, Рой. Неужели ты только что написал ее?» Но на самом деле в нас сидела мысль: «Мы тоже должны написать что-нибудь такое же классное». Следующий шаг очевиден — мы сели писать свою песню. И написали. Ею стала «From Me To You».

Джон: «Наши пластинки покупали, а наше название по-прежнему печатали на афишах вторым; в одно из своих первых больших турне мы отправились с Роем Орбисоном и опять оказались на афишах вторыми. Угнаться за ним было чертовски трудно. Он устраивал настоящие шоу — впрочем, как и все корифеи, но у Орбисона был потрясающий голос» (75).

Джордж: «До самой смерти он был звездой благодаря своим песням и бесподобному голосу. У него было столько хитов, что люди могли слушать его всю ночь. Ему было незачем лезть вон из кожи, дрыгать ногами, он никогда даже не приплясывал, а стоял как вкопанный. Двигались только его губы, и даже когда он брал высокие ноты, он никогда не напрягался. Он казался чудом, чем-то уникальным.

Но очень скоро наше название стали писать на афишах первым. И нам пришлось выступать уже после Роя. Кое-где в театрах на сцене закрывали один из занавесов, так что мы могли расставить за ним аппаратуру, а тем временем кто-нибудь уже выступал на сцене. Не помню, где была в это время его группа, но сам Рой каждый вечер выходил на сцену и в конце выступления неизменно пел: «Она возвращается ко мне… ду-ду-ду-ду-ду…» И зрители сходили с ума. А мы ждали, когда он еще раз выйдет на «бис», и думали: «Как мы будем выглядеть после него?» Задача была не из легких».

Джон: «Прежде мы никогда не значились на афишах первыми. Успех измерить нельзя, но, если бы это было возможно, я понял бы, что мы добились успеха, когда Рой Орбисон попросил бы у нас разрешения записать две наши песни» (63).

Ринго: «Выступать после Роя было страшновато. Он заводил зрителей, они требовали продолжения. Ожидая своей очереди, мы прятались за занавесом и перешептывались друг с другом. А тут как раз объявляли: „А теперь догадайтесь, кто будет следующим! Ваши любимцы!“ Мы выходили на сцену, и все было о-кей».

Джон: «Монго лет я писал песни без помощи Пола. Мы всегда писали и вместе, и поодиночке. В соавторе я не нуждался — разве что согласился бы писать вместе с Джорджем».

Ринго: «После того как мы записали „Love Me Do“ (хотя и без моего участия), „Please Please Me“ и „From Me To You“, три наших первых сингла, мы всегда с нетерпением ждали, когда же их будут передавать по радио. Брайан предупреждал: „Начало в двадцать минут восьмого“. Если в это время мы ехали в машине, мы останавливались, чтобы послушать. А еще лучше было то, что, когда наши записи перемещались на более высокое место в хит-параде, мы устраивали праздничные ужины. Если присмотреться к фотографиям „Битлз“ того периода, когда мы начали записывать пластинки, становится ясно, что за первые восемнадцать месяцев мы здорово потолстели, потому что стали много есть. Тогда я и открыл для себя копченого лосося. До двадцати двух лет я ел только консервированного лосося, я до сих пор люблю его».

Джордж: «В 1963 году четыре наших песни стали хитами. Пластинки становились золотыми, едва успев выйти. Чудеса, да и только!

Третий сингл — «From Me To You» — особенно важен, потому что он был важен для перспективы. Мы записали первый, «Love Me Do», который успешно разошелся. Затем нас снова пригласили в студию, и мы записали «Please Please Me», а потом альбом и, наконец, «From Me То You», успех которого обеспечил нам известность».

Джон: «Мы с Полом написали «From Me To You» во время турне с Хэлен Шапиро, в машине, по пути из Йорка в Шрусбери. Мы не думали, что по-настоящему что-то сочиняем, просто бренчали на гитаре, а когда начала получаться удачная мелодия, мы стали работать над ней. Еще до конца поездки мы написали слова и доделали все. Кажется, первую строчку предложил я, и мы так и оставили ее без изменений. Вот с названием «From Me To You» было сложнее. Я думал, как бы назвать песню, и тут мне попался на глаза журнал «Новый музыкальный экспресс». Я решил посмотреть, не продвинулись ли наши песни в хит-парадах. И вдруг я сообразил: мы с Полом уже обсуждали одно из писем в рубрике «От вас к нам». Вот и название!

Мы уже написали «Thank You Girl» («Спасибо, девочка») как продолжение «Please Please Me». Новая песня предназначалась для второй стороны пластинки. Нам она так понравилась, что мы поняли: она пойдет на первую сторону, a «Thank You Girl» — на оборотную (63). Когда мы писали ее, она больше напоминала блюз, а теперь, в аранжировке, она звучит прифанкованно» (80).

Пол: «Мы набили руку в написании песен, хотя наша легендарная первая сотня песен была на самом деле лишь полусотней. «Please Please Me» написана скорее Джоном, чем мной; я почти не участвовал в ее создании. А с песней «PS. I Love You» дело обстояло наоборот. «From Me To You» мы написали вдвоем, совместными усилиями. (Помню, я особенно радовался восьми средним тактам, потому что в них был такой необычный аккорд, а потом мы переходили в минор: «У меня такие длинные руки…» Мы думали, это будет удачный ход.) «She Loves You» («Она любит тебя») была написана специально для пластинки, которую нам предстояло записать. «Love Me Do» — еще один пример песни двух авторов.

Мы с самого начала решили приписывать авторство песен и Леннону, и Маккартни, потому что мы стремились стать такими, как Роджерс и Хаммерстайн. О создании песен мы знали только то, что их пишут такие люди, как Роджерс и Хаммерстайн или Лернер и Лоу. Мы слышали эти имена, создание песен ассоциировалось у нас с ними, поэтому сочетание двух фамилий звучало интересно.

Я хотел, чтобы на пластинках указывали авторство как «Маккартни — Леннон», но Джон оказался настойчивее, и, похоже, он уладил это дело с Брайаном, прежде чем я успел вмешаться. Все вышло так, как хотел Джон. Я не говорю, что это несправедливо, просто, может быть, мне недоставало ловкости. Джон все-таки был на полтора года старше меня, а в этом возрасте такая разница означала, что он мог лучше навешать на уши лапши.

Помню, мы как-то собрались, и мне сказали: «Мы думаем, песни надо подписывать «Леннон — Маккартни». Я возразил: «Почему это Леннон первый? А может, лучше «Маккартни — Леннон»?" Все заявили: «Леннон — Маккартни» лучше, это звучит!» Я сказал: «Маккартни — Леннон» тоже звучит неплохо». Но в конце концов мне пришлось смириться: «Ладно, будь по-вашему!» — хотя мы договорились, что если захотим, то всегда можем поменять фамилии местами, чтобы быть равными. В сущности, когда вышел первый тираж альбома «Please Please Me», все песни там были подписаны «Маккартни — Леннон». Надпись «Леннон — Маккартни» стала привычной позднее, но теперь я иногда меняю фамилии местами, подписывая такие песни, как «Yesterday», чтобы показать, чья это вещь. Вот так примерно мы стали подписывать свои песни «Леннон — Маккартни». Но к тому времени мы уже добились своего, стали такими же, как Роджерс и Хаммерстайн. Мы превратились в авторский дуэт».

Джон: «В прежние времена наши с Полом музыкальные вкусы во многом совпадали. По мнению астрологов, Близнецы и Весы отлично ладят друг с другом. Полагаю, мы сработались еще потому, что оба любили одну и ту же музыку (71).

Иногда мы писали вместе, иногда — порознь. Вначале мы писали каждый свое, потому что Пол был опытнее, чем я. Он всегда знал на пару аккордов больше, в его песнях аккорды были более многочисленными. Его отец играл на пианино. Он предпочитал джазовые и популярные стандарты, и Пол перенял это у него (71). Некоторые Пол написал сам. А песню «The One After 909» («Следующий поезд после уходящего в 9.09»), вышедшую на каком-то из наших альбомов ["Let It Be"], я написал сам, без помощи Пола, — это было еще в Ливерпуле,

Да, мне было лет семнадцать или восемнадцать. Мы писали вдвоем, потому что иногда нам это очень нравилось (70). Было приятно иметь возможность писать, знать, что ты на это способен. А еще мы думали о том, что понравится слушателям. Я всегда помнил о них. «Под это они будут танцевать», — и так далее. Поэтому большинство песен были просто предназначены для танцев (74). А еще нас спрашивали: «А вы собираетесь записывать альбом?» И мы быстренько сочиняли несколько песен, будто на заказ (70). Но я всегда считал лучшими те песни, которые придумывались сами.

Если мне предложат написать песню к фильму или что-нибудь вроде этого, я смогу сесть и сочинить ее. Но радости она мне не принесет, мне будет трудно, но я могу. Этот процесс я называю ремесленничеством. Я много лет писал вот таким способом, но это меня никогда не радовало. Мне нравится то, что приходит вместе с вдохновением, из глубины души» (80).

Пол: «Иногда я брал в руки гитару, иногда садился за пианино. От инструмента зависело то, что я пишу. Каждый раз это бывало по-новому. „All my loving“ родилась из стихов, которые лишь потом положил на музыку» (65).

Джон: «Обычно один из нас писал большую часть песни, а второй помогал закончить ее, слегка изменяя мелодию или слова (71). Когда я писал стихи для песни и, промучавшись с ними пару недель, заходил в тупик, я рассказывал об этом Полу, а потом мы или писали вдвоем, или он предлагал: «Давай сделаем так или этак».

Мы действовали наугад. Правил сочинения песен не существует. Мы писали их где угодно, но обычно просто садились с Полом за пианино, или брали гитару, а то и две, или один садился за пианино, а другой вооружался гитарой, как Джефф (я хотел сказать Джордж) (65). Вот и все возможные сочетания, все сочетания двух человек, пишущих песню. Очевидно, мы оказывали влияние друг на друга, как делают группы и люди» (68).

Джордж Мартин: «Как продюсер я не внес заметного вклада в их стихи. Если стихи мне не слишком нравились, я говорил им об этом или предлагал написать еще восемь тактов и т. п., но обычно они приносили мне уже готовые песни. Мои предложения обычно касались только аранжировки».

Пол: «Песню «She Loves You» мы с Джоном написали вместе. В то время подобная песня была у Бобби Райделла, и, как это часто бывает, мы думали о ней, когда писали свою.

Мы ехали в машине в Ньюкасл. Я задумал песню, в которой двое пели бы: «Она любит тебя», а другие двое отвечали бы: «Да, да». Сама по себе мысль, может, и никудышная, но, по крайней мере, идея песни под названием «She Loves You» начиналась с этого. Просидев несколько часов в спальне отеля, мы написали ее.

Мы принесли песню Джорджу Мартину и спели: «Она любит тебя, йе-йе-йе…» — с секстаккордом в конце. (Эта идея пришла в голову Джорджу — Джорджу Харрисону.) Джордж Мартин сказал: «Да, концовка ничего, как в старомодных вещах, но я не стал бы заканчивать секстаккордом». Но мы возразили: «Если это хорошо звучит, остальное не важно — пусть остается так. Это самый замечательный для гармонии аккорд».

Он часто давал нам такие указания: «Не стоит удваивать терцию», или: «Заканчивать секстаккордом, а тем более септаккордом банально». На что мы отвечали: «А нам так нравится, это очень по-блюзовому». Хорошо, что нам удавалось часто переубеждать его отказываться от его так называемых профессиональных решений. Если бы кто-нибудь спросил меня сейчас: «Каков признак талантливости автора песен?» — я ответил бы: «Удачное звучание его песен». Мы никогда не следовали никаким правилам.

Услышав эту песню, мой отец сказал: «Сынок, сейчас и без того везде слышны американизмы. Почему бы вам не спеть в конце: «Yes, yes, yes»?" А я возразил: «Ты не понимаешь, папа, это не будет звучать».

Джон: «Вы когда-нибудь слышали, чтобы ливерпулец пел «yes»? Только «yeah»!

Это была самая броская фраза. Мы написали песню, нам требовалось что-то еще, и мы спели «yeah — yeah — yeah», и это подошло (67).

Эта идея пришла в голову Полу: вместо того чтобы снова петь: «Я люблю тебя», — он написал именно от третьего лица. Он, кстати, до сих пор не отказался от этого хода. Он предпочитал писать о ком-то, а я более склонен писать о себе» (80).

Пол: «Радиоведущий Брайан Мэтью раскритиковал «She Loves You» в журнале «Melody Maker», назвав ее банальной чепухой. Никто из нас не слышал раньше слова «банальный», мы были озадачены. «Банальный? Что это такое? Слишком сентиментальный? Или бунтарский? Что вообще означает «банальный»? Но когда на следующей неделе наша пластинка заняла первое место в хит-параде «Melody Maker», Бобби на первой странице отказался от своих предыдущих слов: «Нет, нет… поначалу песня показалась мне слегка банальной… но потом она захватила меня».

Разумеется, мы обращали внимание на критику, поэтому я отлично помню тот случай. Критика нас не останавливала и не должна останавливать никого, поскольку критики — всего лишь люди, которые не умеют сами записывать пластинки.

Позднее Уильям Манн написал в «Таймс» о нисходящей «эолийской каденции» в нашей песне «Not A Second Time» («Второго раза не будет») и о «пандиаторических группах», которые мы играем в конце «This Boy» («Этот парень»). Обо всем этом мы понятия не имели. Мы просто писали песни в свободную минуту в номерах отелей, сидя с гитарами на кроватях — Джон на одной, я на второй».

Джон: «Не спрашивайте, какого я мнения о наших песнях. Я не такой уж мудрый судья. Думаю, дело в том, что они нам слишком близки. Но я не могу удержаться от смеха, когда критики с серьезным видом начинают искать в наших песнях какой-то скрытый смысл. Уильям Манн написал о «Битлз» умную статью. Он использовал массу музыкальных терминов, и все-таки он кретин (65). До сих пор не знаю, что все эти термины означали, но благодаря ему мы стали приемлемы для интеллектуалов. Это сработало, мы были польщены. «Not A Second Time» написал я; по сути дела она представляет собой аккорды — такие же, как у любой другой песни. Лично я считаю, что в этой песне пытался подражать Смоки Робинсону, а может, кому-то еще (72).

Интеллектуалам трудно понять ее. Они ничего не чувствуют. Единственный способ поладить с интеллектуалом — сперва поговорить с ним, а потом дать прослушать запись. Просто поставить пластинку, чтобы он послушал ее, нельзя» (73).

Джордж: «This Boy» — один из наших трехголосных гармонических номеров. Гармонических песен существует множество. Гармония вообще присуща западной музыке. Пол утверждал, что трехголосной гармонии нас научил его отец, но я этого не припоминаю. Если мысленно вернуться к истокам рок-н-ролла, всегда вспоминаются песни Фрэнки Лаймона, «Тинейджеров», «Эверли Бразерз», «Плэттерз». Все они применяли гармонию. Это выглядит у многих естественно, а для братьев Эверли это было вообще нормой».

Джон: «У „Битлз“ есть одно свойство: они никогда не придерживались одного и того же стиля, никогда не играли только блюз или только рок. Мы любили всякую музыку. К нашим ранним вещам относятся „In My Life“ („В моей жизни“), „Anna“ и множество баллад. Я больше тяготел к року, но, если прослушать записи „Битлз“, выяснится, что у меня не меньше сентиментальных песен, чем у Пола. Я люблю и такую музыку» (80).

Пол: «Меня часто увлекала жесткость Джона. Но бывало и наоборот. Люди склонны считать, что жестким мог быть только Джон, но и он, бывало, делал вещи помягче, а у меня получались довольно жесткие песни. (Один из моментов, которые не нравятся мне в фильме «Backbeat», — когда характер Джона сравнивают с песней «Long Tall Sally». Этим я недоволен. Ее всегда пел я и Литтл Ричард.)

Забавно, но возник миф, в котором мне приписывают мелодичность и мягкость, а Джону — жесткость и желчность. Возможно, внешне все выглядело именно так, но на самом деле в те времена одной из любимых песен Джона была «Girl Of My Dream» («Девушка моей мечты»). У него она ассоциировалась с матерью. Другая песня, «Little White Lies» («Маленькая ложь»), тоже не слитком жесткая. Это приятная, умело написанная мелодия. К подобным песням относится и «This Boy».

Ринго: «Я всегда мечтал научиться писать песни, как все остальные, и я пытался, но у меня ничего не выходило. Я мог написать слова, но, когда доходило до мелодии, остальные всегда говорили, что звучит она как-то неслышно, и после объяснений я понимал, что они правы».

Пол: «Джордж сам писал песни, или же (как в случае с «Do You Want То Know A Secret») мы сочиняли их для него. У всех были свои поклонники. Ринго особенно любили, потому что он был славным малым, отличным ударником, поэтому в каждом альбоме ему была нужна своя песня. Так же обстояло дело и с Джорджем: множество девушек сходило по нему с ума, поэтому мы всегда старались отдать ему хотя бы одну песню. Наконец это задело Джорджа: «Почему это песни для меня пишете вы?» И он начал сочинять их сам.

С тех пор Джордж писал по одной песне для каждого альбома. Появился повод включить Джорджа в команду авторов, и мы с Джоном всерьез обсуждали это. Помню, однажды с Джоном мы проходили утром мимо Вултонской церкви и рассуждали: «Что будет лучше — указывать трех авторов, чтобы не обижать Джорджа, или оставить все как было?» Решили, что авторов по-прежнему останется двое.

Он написал песню «Don't Bother Me» («He беспокой меня»). Это была его первая самостоятельная вещь. С тех пор он многому научился и начал писать просто классические вещи вроде «Something» («Что-то»).

Джордж: «Песню «Don't Bother Me» я написал в отеле в Борнмуте, где мы выступали летом 1963 года. Я просто хотел проверить, смогу ли я тоже написать песню. В то время я болел и валялся в постели. Не думаю, что песня вышла удачной, она могла бы и вообще не получиться. Но, по крайней мере, я понял, что мне необходимо продолжать сочинять песни, и, может быть, в конце концов я напишу что-нибудь стоящее.

Я до сих пор так считаю; я мечтаю написать что-нибудь хорошее. Конечно, все относительно. Но, по крайней мере, я при деле.

О том, как писать песни, я немного узнал от остальных, когда при мне в машине, на заднем сиденье, сочинили песню. Или, помню, однажды я сидел с Полом в кино на углу Роуз-Лейн, недалеко от его дома на Пенни-Лейн. Показывали рекламу сборной мебели: «А вы думаете о сборке?» (thinking of linking). Пол сказал: «Это пригодится для хорошей песни», а потом написал вещицу, где были слова: «Thinking of linking my life with you» («Думаю о том, как бы с тобой соединиться»).

Джон постоянно оказывал мне помощь. Он говорил что-нибудь вроде: «Когда пишешь, старайся сразу закончить песню, потому что, если ты бросишь ее, потом дописывать будет труднее». И это правда. По крайней мере, как правило, так и бывает. Он дал мне несколько ценных советов. Позднее я начал иногда писать песни вместе с ним. Однажды — это было в середине шестидесятых — я зашел к Джону, как раз когда он бился над несколькими мелодиями. У него была целая куча фрагментов, не меньше трех незаконченных песен. Я внес свои предложения и помог Джону объединить их в одну законченную — «She Said, She Said» («Она сказала, она сказала»). В середину этой записи вставлена другая: «Она сказала: «Я знаю, что значит быть мертвым». Далее идет мой ответ: «О, нет, нет, ты ошибаешься…» А потом начинается еще одна мелодия: «Когда я был мальчишкой…» Фрагменты так подошли друг другу, будто их сваркой приварили. Так что и это со мной бывало. Случалось, я тоже играл ему свои незаконченные песни. Однажды я сыграл ему одну мелодию, а он сказал: «А это неплохо!» В то время сам он ни над чем не работал, но уже в следующей его песне я заметил аккорды, содранные у меня!

У меня остался единственный выход — сочинять самостоятельно, потому что так все складывалось. Впоследствии я много лет не писал ни с кем и стал немного замкнутым. Думаю, у меня развилось нечто вроде паранойи, потому что я не представлял себе, что значит писать песни вместе с кем-то. Это непростое дело. То, что нравится одному, может не понравиться другому. Надо доверять друг другу.

Я стал брать в машину магнитофон, чтобы петь и записывать то, что приходит мне в голову, а дома продолжал работу над песнями» (66).

Джон: «Компания „Северные песни“ — долговременный проект, рассчитанный на то, что мы с Полом будем сочинять песни до шестидесятилетнего возраста. Если ничего не случится, ничто не помешает мне и Полу писать хиты, даже когда мы состаримся. Песни приносят прибыль, и, кроме того, мы друзья — значит, нет причин, по которым мы могли бы бросить это занятие» (65).

Нил Аспиналл: «Брайан был знаком с Диком Джеймсом, который прославился, спев песню в телесериале «Робин Гуд», и создал собственное музыкальное издательство. Джон и Пол уже начинали писать свои песни, когда Брайан дал послушать Джеймсу их записи.

Дик Джеймс получил права на сингл «Please Please Me» и на все последующие песни. В то время мы были слишком наивны; думаю, «Битлз» не раз жалели о том, что отказались от авторских прав на свои песни».

Пол: «Нам не терпелось подписать контракт, как любому молодому писателю, который мечтает, чтобы его книгу издали. Он готов умереть, лишь бы попасть в издательство «Даблдей», ему наплевать на условия контракта, главное — иметь возможность сказать друзьям: «Моя новая книга выходит в издательстве «Даблдей». — «Да ну? В самом „Даблдей“?» — «Вот именно!» Мы хотели только одного: чтобы наши песни опубликовали. «Наши записи выпускает «EMI». — «Та самая „EMI“?»

Но Брайан заключил несколько паршивых сделок, по его милости мы попали в длительное рабство, в котором я и теперь нахожусь. За «Yesterday», которую я написал сам, без Джона или чьей-либо помощи, я получил всего пятнадцать процентов. До нынешнего дня я имею право всего на пятнадцать процентов — из-за сделок, которые заключил Брайан, и это действительно несправедливо, поскольку она так выстрелила. Возможно, это вообще песня века.

Но обижаться не на что. Джорджу Мартину сделки «Битлз» тоже почти ничего не принесли, и я спрашивал его: «Ты не жалеешь об этом теперь, когда все уже в прошлом?» Он отвечал: «Нет, у меня остались приятные воспоминания. Когда-то в период бума я целых тринадцать недель продержался на первых местах вместе с вами, Силлой, Билли Дж. Крамером, Джерри и «The Pacemakers», подопечными Брайана, но не получил никакой премии, ничего». Он лишь получал причитавшуюся ему по контракту сумму. Я сказал ему: «Ты хороший человек, не злопамятный». И ведь он был прав — он сохранил свою карму. Я стараюсь следовать его примеру, но думаю: если Брайан когда-нибудь и дал маху, так это в том, что он не был дальновидным».

Джон: «По-моему, Дик Джеймс облапошил Брайана. Я имею в виду то, что случилось после смерти Брайана. Музыкальное издательство Дика Джеймса — многомиллионная компания в сфере музыкальной индустрии. «Северные песни» нам не принадлежали, как и «NEMS». Так распорядился Брайан и его консультанты (72).

А Дик Джеймс заявил, что своим успехом мы обязаны ему. Я был бы не прочь услышать музыку Дика Джеймса. Дайте мне послушать хоть что-нибудь» (70).

Джордж: «В сделках Брайан вечно допускал оплошности. Много лет «EMI» платила нам гроши за каждый сингл и какие-то шиллинги за каждый альбом. Фиаско мы потерпели, когда отец Брайана продал права на использование торговой марки «Битлз». Его отец не имел никакого права поступать так, но он отдал права какому-то парню, тот — другому, и в результате они попали к кому-то еще.

Если бы в 1962–1963 годах мы знали то, что знаем сейчас, или хотя бы то, что узнали к 1967 году, все сложилось бы иначе. Мы получали бы более высокие авторские гонорары, если бы понимали, что происходит; а те гонорары, которые мы получали, позднее доставили нам массу хлопот и повлекли множество судебных процессов. А ведь мы могли получать куда более приличные гонорары.

В то время я, в отличие от Джона и Пола, не писал песни. А когда начал, мне задали вопрос: «Хочешь, чтобы твои песни издавались?» И поскольку песни Джона и Пола издавал Дик Джеймс, я ответил: «Да, конечно». Но никто не объяснил: «Как только ты подпишешь эту бумажку, разрешив мне публиковать твои песни, мне же достанутся авторские права на них». Вот я и подписал контракт, думая: «Отлично! Кто-то собирается издавать мои песни!» А потом, много лет спустя, удивился: «Что это значит «они тебе не принадлежат»?" Меня просто раздели среди бела дня. И это потом повторялось постоянно».

Джон: «Мы никогда не обсуждали финансовые условия. Мы были просто командой авторов, мы начали писать в шестнадцать лет и решили, что будем подписывать свои песни „Леннон — Маккартни“. Мы говорили: „Вот, мы написали песню“. Но даже готовые на девяносто процентов песни нам приходилось дорабатывать в студии. Даже теперь, когда я пишу песню, работа над ней не заканчивается в одночасье. Я не могу отдать свою песню издателю, пока не запишу ее, даже если работа над словами, мелодией и аранжировкой уже завершена, — дело в том, что в студии она может зазвучать иначе. Мы всегда поступали так, и никто даже не задумывался о деньгах. Денег хватало. Кому пришло бы в голову говорить о них?» (74)

Пол: «У нас были люди, которым мы доверяли, и в первую очередь наш менеджер. Наш менеджер звукозаписи, наш издатель, бухгалтер — все они, по-моему, заслуживали доверия. Поэтому мы предоставили им полную свободу действий, нам не о чем было беспокоиться» (65).

Ринго: «В апреле 1963 года мы с Полом и Джорджем решили отдохнуть на Тенерифе. Там у родителей Клауса Ворманна был дом — правда, без электричества, поэтому мы чувствовали себя представителями богемы. Там я впервые в жизни увидел черный песок. Ничего подобного я никогда не встречал. Мы отлично отдохнули. Пол сделал несколько классных снимков, сфотографировал нас в живописных испанских шляпах. Вот за что я люблю испанцев — за живописность».

Пол: «Мы отправились туда и некоторое время пробыли там, но, к нашему огорчению, на Канарах нас никто не знал, и это было неприятно. «Вы знаете нас? Мы — «Битлз» Но нам отвечали: «Нет, никогда не слышали».

Я сильно обгорел; британский загар совсем не такой. Это доставило мне немало неудобств. А еще я как-то попал в отлив. Я купался в море и думал: «Ну, все, поплыву обратно», — и вдруг понял, что не двигаюсь с места. Меня, скорее, напротив, уносило от берега».

Джордж: «Я помню черные пляжи. мы слишком долго пробыли на солнце и сильно обгорели, как обычно случалось с англичанами. В первый или во второй день мы с Ринго заработали солнечный удар; помню, как меня трясло всю ночь.

Я подолгу катался в машине. Мне нравились спортивные автомобили, и Клаус любезно предоставил мне свой «остин-хили-спрайт». Мы с Полом несколько раз сфотографировались в нем во время поездки к вулкану. Все вокруг напоминало лунный пейзаж, а рядом стояли телескопы и большая обсерватория».

Пол: «В то же время Брайан Эпстайн отправился отдыхать в Испанию и пригласил с собой Джона. Джон был умным парнем. Брайан был гомосексуалистом, и Джон воспользовался случаем, чтобы дать ему понять, кто в этой группе главный. Думаю, именно поэтому Джон отправился отдыхать с Брайаном. И Бог ему в помощь. Он хотел, чтобы Брайан знал, к чьему мнению следует прислушиваться. В этом заключались их взаимоотношения. Джон был прирожденным лидером, хотя никогда не говорил об этом».

Джон: «Син ждала ребенка, а мы решили отдохнуть, и я не собирался жертвовать ради ребенка отдыхом — просто мысленно назвал себя ублюдком и уехал. Я наблюдал, как Брайан подцепляет парней, вот и притворился педиком — это было забавно (70).

Так я впервые столкнулся с гомосексуалистом, причем знакомым мне по жизни. Мы часто сидели в кафе в Торремолиносе, глазели на парней, и я спрашивал: «А этот тебе нравится? А вон тот?» Происходящее мне нравилось, я все время думал: «Все это происходит со мной», — будто я был писателем. Все это выглядело почти как роман, но все-таки романом это не было. Ни в какие отношения мы не вступали. Было лишь интенсивное общение (80).

Но эти сплетни в Ливерпуле! Первым в национальной прессе появилось сообщение на последней странице «Дейли миррор» — о том, как я избил Боба Вулера на двадцать первом дне рождения Пола. Оно стало первой историей из цикла «хулиганские выходки Леннона». На следующий день мне было паршиво. У нас была назначена встреча на ВВС, все сели в поезд и поехали, а я отказался. Брайан умолял меня поехать, но я отвечал: «Нет!» Мне было страшно, ведь я чуть не убил Вулера».

Боб пустил слух, что в Испании мы с Брайаном были любовниками. Должно быть, я испугался того, что во мне действительно живет гомик, и потому разозлился. От выпитого спиртного я вышел из себя. (Знаете, пьянство — это когда доходишь до того, что тебе хочется выпить из каждого пустого стакана.) А Боб настаивал: «Давай, Джон, расскажи про вас с Брайаном, мы же все знаем». Видите ли, когда тебе двадцать один год, тебе хочется быть мужчиной. Если бы я такое услышал сейчас, я бы и глазом не моргнул, но тогда я избил его, отдубасил какой-то палкой и впервые понял: я могу убить его. Я просто увидел это, как на экране: если я ударю его еще раз, все будет кончено. Это меня потрясло. Тогда я и отказался от насилия, потому что всю свою жизнь был именно таким (72).

Потом он привлек меня к суду, мне пришлось заплатить двести фунтов, чтобы уладить дело. Вероятно, это была последняя настоящая драка, в которую я ввязался (67). С тех пор я перестал драться — разве что иногда бил свою дорогую жену в давние времена, когда был вне себя (не могу сказать, что я не допускаю насилия, — временами я становлюсь сам не свой)» (72).

Пол: «Так возникли разговоры о гомосексуализме. Я не уверен, что между Джоном и Брайаном что-нибудь было, но мы доставили ему немало неприятностей, когда он вернулся».

Джон: «Брайан был влюблен в меня. Но мне на это было плевать. Конечно, когда-нибудь о сексуальной жизни Брайана Эпстайна снимут очередной голливудский „Вавилон“, но мне на это было плевать, плевать абсолютно» (80).

Пол: «В сентябре мы с Ринго, Джейн Эшер и Морин опять отправились отдыхать в Грецию».

Ринго: «Мы побывали на Родосе, Корфу и в Афинах. На Родосе мы хотели увидеть Колосса, поэтому я спросил одну женщину в баре: „Извините, а где Колосс?“ Она ответила: „Здесь его уже нет, сынок (будто мы и не уезжали из дома)… но если вы дойдете до порта…“ Так мы и сделали и увидели два небольших постамента с двумя оленями на них. Наверное, там и стоял Колосс. Помню, по Парфенону мы прошлись трижды — наверное, чтобы порадовать Джейн, — и я здорово устал».

Нил Аспиналл: «В начале шестидесятых нас интересовал американский ритм-энд-блюз. „Битлз“ находились под заметным влиянием американской музыки, когда ходили по клубам, чтобы выяснить, что происходит в Лондоне, поскольку он еще не стал нашим городом. Мы были там всего лишь приезжими. Тогда мы и познакомились с Эндрю Олдхэмом, которого Брайан потом взял на работу рекламным агентом. Эндрю повез нас в Ричмонд, на выступление блюзовой группы „Роллинг Стоунз“ (потом он стал ее менеджером)».

Джон: «Мы добились успеха, а потом появились «Стоунз» и начали делать нечто более радикальное, чем мы. Они носили волосы подлиннее нашего и выкрикивали на сцене оскорбления, от чего мы отказались.

Впервые мы увидели их в клубе «Кроудэдди» в Ричмонде, а потом в Лондоне. В то время у них был другой менеджер, Джорджио Гомелски. Когда мы начали бывать в Лондоне, «Стоунз» были на подъеме и выступали в клубах, а с Джорджио мы познакомились через Эпстайна. Мы пришли в клуб, послушали их и подружились с ними» (74).

Джордж: «Мы записывали в Теддингтоне на съемках шоу «Thank Your Lucky Stars» («Благодарите свою судьбу»), открывая рот под запись нашей же «From Me To You», а потом отправились в Ричмонд и познакомились со «Стоунз».

Они все еще были на сцене клуба, притопывая в такт своим ритм-энд-блюзовым вещам. Музыка, которую они играли, больше напоминала нашу еще до того, как мы выбрались из кожаных костюмов, начали записывать пластинки и выступать по телевидению. Ко времени нашего знакомства мы уже утихомирились».

Ринго: «Помню, я стоял в какой-то душной комнате и смотрел, как играют Кит и Брайан. Ого! Тогда я и понял, что «Стоунз» замечательные. Они просто притягивали внимание. (Конечно, мы уже могли судить об этом тогда, ведь мы пробыли в шоу-бизнесе целых пять недель, мы знали о нем все!)

Мы разговорились с ними. Не помню, о чем, не знаю даже, прошли ли мы за кулисы».

Пол: «Мик рассказывал потом, как увидел нас в длинных замшевых пальто, купленных в Гамбурге, каких не было ни у кого в Англии. И он думал: «Я хочу в мир шоу-бизнеса, я тоже хочу такое пальто».

Джон: «Помню, Брайан Джонс подошел и спросил: „Love Me Do“ ты на какой гармошке играешь — на обычной или хроматической?» Просто он заметил глубокое, низкое звучание моих аккордов. Я ему отвечаю: «На хроматической, с кулисой», — хотя, конечно, звук здесь был далек от желаемого фанки-блюзового, но его, как и в песне Брюса Ченнела «Hey! Baby» — а эта песня тоже была в нашем репертуаре, — на гармошке сыграть просто невозможно» (74).

Нил Аспиналл: «В тот вечер „Стоунз“ играли нормально, как любая группа в „Кэверн“. Они умели играть свои песни, а больше от них ничего не требовалось. Многие и этого не умели. Помню, Йен Стюарт аккомпанировал им на пианино, а потом я никак не мог понять, почему его нет на рекламных фотографиях. Он был рядом с ними, за пианино, но словно не был членом группы. Думаю, по какой-то причине для них так было лучше».

Пол: «Однажды мы с Джоном бродили по Черинг-Кросс-Роуд. Мы часто болтались там, потому что там было много магазинов, где продавали гитары, — это была наша Мекка. Если днем нам было нечего делать, мы отправлялись поглазеть на витрины. Помню, я увидел Мика и Кита в такси и крикнул: «Эй, Мик, подвезите-ка нас!» Мы прыгнули в машину. Они ехали на студию, и Мик спросил: «Не найдется ли у вас какой-нибудь песни? Мы заключили контракт с «Деккой». Мы замялись: у нас была одна песня, написанная для Ринго, — «I Wanna Be Your Man» («Хочу быть твоим мужчиной»).

На концертах Ринго всегда пел одну песню. В то время он пел «Boys» («Ребята»). Нам это не очень нравилось — там есть слова: «Я говорю о парнях — да, да, о парнях». Эта песня была хитом группы «Ширелз», ее пели девушки, но нам и в голову не приходило назвать ее «Девушки» только потому, что Ринго — парень. Мы просто пели ее так, как «Ширелз», и ни о чем не задумывались. Потом мы попробовали написать для Ринго что-то новое, похожее на «Boys», и в конце концов написали «I Wanna Be Your Man» в стиле Бо Диддли. Я сказал Мику: «Эту песню у нас на альбоме поет Ринго, но, поскольку это не сингл, она вам подойдет». Я знал, что «Стоунз» играют «Not Fade Away» («He исчезай») и вещи Бо Диддли и что Мик любит играть на маракасах, как в тот вечер, когда мы слушали их в клубе «Кроудэдди». Вот мы и отправились с ними в студию».

Джон: «С песней «I Wanna Be Your Man» связана история о том, как мы помогли им с поисками песни для новой пластинки. Они выпустили «Come On» («Давай») Чака Берри, и им требовалось продолжение. Мы встретились с Эндрю Олдхэмом, который работал у Эпстайна, пока не перешел к «Стоунз» и не отбил их у Джорджио Гомелски. Он подошел к нам и спросил: «У вас найдется для них песня?» И мы ответили «конечно», потому что она нам самим была не очень-то и нужна.

Помню, как мы пытались научить их играть ее (74). Мы показали им черновой вариант, и они сказали: «Да, пойдет, это наш стиль». Мы с Полом отошли в угол и доделали ее, пока остальные болтали. Мы вернулись и тем самым вдохновили Мика и Кита сочинять свои собственные песни. «Господи, вы только посмотрите! Они просто отошли в угол, доделали ее и тут же вернулись!» Мы сделали все у них на виду (80).

В те времена мы часто писали песни, когда у нас было время или когда нас об этом кто-нибудь просил. Мы считали, что нам есть чем поделиться. Однажды мы взялись за песню для Клиффа, и мы написали ее» (66).

Пол: «Легенды о нашем соперничестве с «Роллинг Стоунз» выдуманы газетчиками. Само собой, мы казались соперниками. На самом деле контракт на запись им помог заключить Джордж. Он оказался на одной вечеринке вместе с Диком Роу, сотрудником «Декки», известным тем, что он отверг «Битлз».

Джон: «Не думаю, что существует какое-то „Звучание Мерси“ („Mersey Sound“). Это выдумка журналистов. Просто мы родом из Ливерпуля; вот они и посмотрели на карте, как называется ближайшая к Ливерпулю река, и назвали стиль в ее честь. А мы просто писали песни» (64).

Джордж: «В Ливерпульской филармонии состоялся большой концерт. «Битлз» стали знаменитыми, Джерри и немногие другие добились успеха. Все думали: «Черт возьми!» — и стремились в Ливерпуль. Никто и никогда не выступал в филармонии — нас просто не пустили бы туда, тем более с рок-концертом. Но вдруг там собрались все ливерпульские группы, даже те, которые и группами-то никогда не были. (Группы возникали повсюду — все пытались заработать на буме ливерпульской музыки.)

Помню, мы встретили нескольких менеджеров из Лондона, одним из которых был Дик Роу. Он спросил: «Вы не назовете нам какую-то хорошую группу?» Я ответил: «Я знаю не всех, но «Роллинг Стоунз» вам понравятся».

Джон: «У нас со „Стоунз“ было два периода обучения. Сперва — когда они еще играли в клубах, а потом — когда и мы, и они взлетели необычайно высоко. Это было время всеобщего помешательства на дискотеках. В то время мы были на коне и были очень близки со „Стоунз“. Не знаю, насколько близки мы были с другими, но с Брайаном и Миком я тусовался часто и всегда восхищался ими» (74).

Ринго: «Когда мы приехали в Лондон, он показался нам немного похожим на Ливерпуль, потому что большинство групп приехало туда с севера, все мы поэтому держались вместе. Мы часто бывали друг у друга, встречались с ребятами из „Animals“, „Стоунз“, с джазистами, с которыми познакомились в клубах. Там были отличные клубы — например, „Bag O'Nails“. (Странное дело: когда мы только начали бывать в лондонских клубах, мы обнаружили, что люди, здороваясь, целуются в щеку. Это казалось мне диким, ведь я приехал с севера. Там мы обменивались рукопожатиями — это по-мужски. Скоро я к этому привык, но помню, как был потрясен сначала. Брайан Моррис, хозяин клуба „Ad Lib“, поцеловал как-то меня в щеку, так я чуть не сгорел со стыда: „О, Господи…“ Но так просто было принято тогда в Лондоне.)»

Джон: «Мы были первыми исполнителями, которые вышли из рабочего класса, мы ими и остались, всячески подчеркивали это, не пытались отучиться от акцента, к которому в Англии относились пренебрежительно. Изменился только наш имидж» (75).

Джон: «Нам и прежде предлагали выступить в „Палладиуме“, но мы считали, что еще не готовы. Мы видели, как соглашались другие и как их рвали на куски» (63).

Джордж: «В октябре состоялся большой концерт «Воскресный вечер в лондонском „Палладиуме“. В нем участвовали самые крупные звезды Америки, приехавшие в Англию, и самые известные исполнители Англии. Там мы чувствовали себя в своей тарелке. Думаю, нам хватало дерзости, ведь мы уже добились немалого успеха. Мы всегда нервничали, прежде чем подняться на следующую ступеньку лестницы, но уверенности никогда не теряли. Вот почему хорошо быть квартетом: мы могли разделить впечатления на всех поровну».

Ринго: «Концерт в «Палладиуме» стал для меня ярким событием, поскольку много лет назад, когда я репетировал с группой Эдди Клейтона в гостиной нашего дома, лучшая подруга моей матери, Энни Мэгайр, часто повторяла: «Я еще увижу тебя на сцене „Палладиума“, сынок. Увижу твое имя в лучах прожекторов». Поэтому мне всегда хотелось выступить там, выйти на эту круглую сцену.

Концерт в «Палладиуме» был самым явным признаком успеха. Я всегда говорил: «Да, Энни, конечно, мы обязательно будем там выступать». И мы действительно вышли на эту сцену и приняли участие в концерте «Воскресный вечер в лондонском «Палладиуме», и это было потрясающе. Все, кто знал нас, восклицали: «Черт, вы только посмотрите!» Да мы и сами не верили случившемуся.

Перед концертом я так перенервничал от страха и напряжения, что меня вырвало в ведро. Как тут не вспомнить одну из старых баек шоу-бизнеса: «Меня вырвало, и я отправился на сцену». Даже теперь, когда звучит вступление, мне хочется бежать на сцену. Когда я на сцене, со мной все в порядке. Я часто думаю о том, что неплохо бы стать таким, как Фрэнк Синатра, — небрежной походкой выходить на сцену и здороваться со зрителями. Однако не удивлюсь, если на самом деле, может, он обмирает от страха».

Джордж: «Чтобы прорваться в «Палладиум» и другие подобные места, мы надели костюмы, стали игратьпо их правилам, но при этом постоянно думали: «Мы вам ещё покажем!»

Ринго: «Мы прорвались в мир шоу-бизнеса. Нынешним группам это ни к чему — можно просто играть рок-н-ролл. А нам пришлось пройти школу Ширли Бэсси, это была наша битва. Мы ни за что не попали бы в «Палладиум», если бы не надели костюмы. Но на самом деле изменением внешнего облика и своих взглядов мы обязаны собственному прогрессу в музыке.

В двадцать лет ты просто катишься вперед, считаешь, что все возможно, что не существует никаких препятствий. А если они и возникают на пути, ты думаешь, что тебе хватит решимости преодолеть их».

Джордж: «В то время существовала горстка людей, которые считались звездами. Это были в основном конформисты, те, кто лишь играл в игру, обладал умением пробиваться, но был начисто лишен вдохновения. Если просмотреть списки тех, кто появлялся на этих концертах, в них значатся подопечные крупных лондонских агентств вроде «Грейд» и «Делфонт».

Многие лондонские группы поначалу объясняли нам: все, что находится в десяти милях к северу от Уотфорда, считается глухой провинцией. Поэтому, добившись успеха, мы первым делом показывали два кукиша тем группам, которые изначально находились в лучших условиях, чем мы, потому что были из Лондона.

Даже сейчас для записывающих компаний в порядке вещей ничего не знать о новых течениях и талантах. Больше всего они боятся подписать контракт с неудачником и не подписать с тем, кому суждено стать удачливым. Нам постоянно твердили: «Вам, деревенщинам с севера, никогда ничего не добиться». Таковы были взгляды. И хотя мы вслух не посылали их подальше, обычно мы думали: «Ну, мы вам еще покажем!» И мы пробились прямо в Лондон, в «Палладиум», а потом участвовали в шоу Эда Салливана, побывали в Гонконге, объехали весь мир.

То же самое было в школе: учителя не возлагали на меня никаких надежд, они ничему не могли меня научить. В характеристике, выданной мне по окончании школы, директор написал: «О его способностях ничего не могу сказать, поскольку он нигде ничего не делал. В работе школы не принимал никакого участия». Большое спасибо, приятель, благодаря этому у меня теперь есть работа! Когда Пол вышел из демонстрационного зала «Форда» несколько лет спустя, только что купив новенький «форд-классик», и столкнулся с директором своей школы, то посмотрел на него сверху вниз: «Ха-ха, да, это я, и я только что купил «форд-классик». Это означало, что он практически послал его на три буквы. Мы добились успеха несмотря ни на что, вопреки всем словам учителей, Дика Роу, сотрудников «EMI» (которые не стали подписывать контракт с нами). Мы старались изо всех сил, не имея денег и вообще ничего, а вот с Джорджем Мартином нам повезло. А ведь мы могли бы поверить всей этой чепухе о собственной никчемности, если бы не внутренняя решимость, которую мы всегда чувствовали, которую всегда ощущал я, нечто вроде уверенности в том, что рано или поздно должно произойти что-то важное.

Каждому, кто вышел из низов (а с нами, парнями из рабочего класса, так и было), а затем поднялся наверх и увидел, как все пресмыкаются перед ним, ясно: победителей любят все, только проигрывают все в одиночку».

Джон: «Классовое неравенство существует до сих пор. Такие, как мы, способны подняться выше — но чуть-чуть. Когда-то мы входили в ресторан, и нас чуть ли не вышвыривали оттуда. Так было, пока все не узнали, кто мы такие, и тогда нас обслуживал сам метрдотель: «Чего желаете?» — «Мы пришли поесть, черт возьми, вот что нам нужно». Тогда и хозяин замечал нас и говорил: «Прошу вас, сэр, вон там есть свободный столик, сэр». Это напоминало мне о тех временах, когда мне было девятнадцать и повсюду, где я появлялся, на меня глазели или отпускали обидные замечания. Только когда «Битлз» стали известными, люди начали говорить: «О, замечательно, входите, входите!» — и я на время забыл, о чем они на самом деле думают. Эти люди видят только звезду во всем ее блеске, а пока сияния не было видно, они обращали внимание только на одежду и прическу.

Мы не были такими открытыми и честными, когда для нас это было непозволительно. Мы относились ко всему спокойно. Нам пришлось подстричься, чтобы покинуть Ливерпуль. Пришлось надеть костюмы, чтобы попасть на телевидение. Пришлось идти на компромисс. Мы со многим смирились, чтобы добиться своего, а потом почувствовали свою силу и заявили: «Вот то, что нам нравится». Мы были вынуждены немного актерствовать, хотя сами это и не очень сознавали» (66).

Ринго: «В октябре мы отправились на неделю в Швецию, дать несколько концертов. В отеле мы здорово повеселились. В один памятный день Пол оделся так, что стал неузнаваем, взял фотоаппарат и прошел по ресторану: „Как поживаете, шведы?“ Он нес какую-то чепуху и снимал всех подряд, а его никто не узнавал, что нас забавляло. Он раздавал чужие визитные карточки — это было обычное дело».

Нил Аспиналл: «Их популярность стремительно росла с каждым днем. Я помню времена, когда я стоял у служебная входа во время выступлений Эдди Кокрена и Джина Винсента в Ливерпуле. Там собиралась толпа девчонок, они вопили, как ненормальные, но с битломанией это не шло ни в какое сравнение. Когда мы вернулись из Швеции, в лондонском аэропорту собралось десять тысяч человек. И это был еще не предел. Битломания началась в 1963 году, но пока не достигла пика».

Ринго: «В тот год мы начали летать. В первый раз, когда мы оказались в самолете все вместе с Брайаном Эпстайном и полетели из Ливерпуля в Лондон, Джордж Харрисон сел у окна, а окно открылось. Он даже закричал от неожиданности.

Однажды мы летели из Лондона в Глазго, в самолете было всего три свободных кресла, и я по своей наивности предложил: «Я постою». — «Боюсь, это невозможно, мистер Старр…»

Пол: «Настоящая слава пришла к нам после концерта в „Палладиуме“. Потом нас пригласили на Королевское эстрадное шоу, мы познакомились с королевой-матерью, и она аплодировала нам».

Нил Аспиналл: «Они взлетели, как ракета. Помню, как перед Королевским эстрадным шоу они страшно нервничали, поскольку не привыкли к подобной публике. Это было не выступление в клубе „Кэверн“, а большой благотворительный концерт, за возможность увидеть который люди заплатили кучу денег. В зале сидела и оценивала „Битлз“ совсем другая публика».

Джордж: «Джон сказал свое знаменитое „потрясите своими драгоценностями“, потому что в зале сидели богачи. По-моему, он заранее придумал эти слова, вряд ли это была чистая импровизация. А еще Джон переусердствовал с поклонами, это тоже смахивало на дураковаляние, тем более что мы никогда не любили кланяться — это один из приемов шоу-бизнеса».

Джон: «На этом концерте нам пришлось шутить, потому что зрители не кричали и не заглушали наши слова (64).

Мы ухитрялись отказываться от предложений, о которых люди даже не подозревали. Мы выступили в Королевском эстрадном шоу, после чего нас просили выступать в нем каждый год, но мы всегда заявляли: «Отвалите!» Поэтому каждый год в газетах появлялись заголовки: «Почему «Битлз» не выступают перед королевой?» И это было забавно, ведь никто не знал о нашем отказе. Но так или иначе, этот концерт запомнился нам. Все нервничали, были напряжены и играли плохо. Когда подошла наша очередь, я что-то сморозил со сцены. Я чудовищно нервничал, но очень хотел сказать что-нибудь вызывающее, и эта шутка оказалась лучшим, на что я был способен» (70).

Пол: «Королева-мать спросила: «Где вы выступаете завтра вечером?» Я ответил: «В болоте». А она воскликнула: «Так это же совсем рядом с нами!»

Ринго: «В концерте участвовала и Марлен Дитрих. Помню, как я увидел ее и долго таращился на ее ноги — они были великолепны, — пока она стояла, прислонившись к стулу. Я ценитель ног: «Вы только посмотрите на эти шпильки!»

Джон: «А теперь, во время последней песни, нам понадобится ваша помощь. Те, кто сидит на дешевых местах, могут хлопать в ладоши, а остальные — трясти своими драгоценностями. Мы споем песню под названием «Twist And Shout» (63).

Нил Аспиналл: «Для них этот концерт был еще одним способом прорекламировать свои пластинки. Зрители хорошо принимали „Битлз“, они сразу обращают внимание на удачливых. Все хотели подружиться с „Битлз“. Таков шоу-бизнес. По-моему, он слишком переменчив. Людей, с которыми знакомишься на концерте, потом можешь не увидеть полгода или год».

Джон: «С тех пор как мы прославились, мы познакомились с несколькими новыми людьми, но нам ни разу не удавалось вытерпеть их больше двух дней подряд. С некоторыми мы общались дольше, но не более нескольких недель. Большинство же людей нас не понимало (67). Мы не могли подолгу общаться ни с кем, кроме друзей, потому что мы были крепко спаяны (64). У нас был свой жаргон. Мы всегда говорили на нем в присутствии посторонних…»

Пол: «Если в гримерной приключалась беда (иногда бывало, что туда забредал какой-нибудь зануда, а на них нам было всегда жалко тратить время), мы подавали условные сигналы. Мы звали: «Мэл…» — и начинали зевать. Это была просьба выставить гостей. Такие сцены выглядели очень «по-нашему».

Ринго: «Многим известным звездам мы по-настоящему нравились. В те дни Ширли Бэсси была очень популярна и всегда участвовала в концертах. Алма Коган часто устраивала вечеринки и всегда приглашала нас. Не припомню, чтобы было слишком много артистов, которые бы пытались унизить нас, если не считать Ноэля Кауарда с его замечанием: «Бездари». Позднее мы отомстили ему, когда Брайан однажды пришел и сказал: «Внизу Ноэль Кауард, он хочет поздороваться с вами». — «Да пошел он к такой-то матери!» Мы не желали его видеть. «Отвали, Ноэль».

Нил Аспиналл: «14 декабря состоялся концерт в Уимблдонском дворце для членов Южного фан-клуба „Битлз“. Все три тысячи фанов хотели обменяться с музыкантами рукопожатиями, но первым делом все были заняты тем, что бросали на сцену леденцы».

Джон: «Однажды нас спросили, что дарят нам поклонники, и мы сказали: „Ну, например, леденцы“. — „Но их съедает Джордж“, — добавил я. На следующий день мне начали присылать леденцы с записками: „Только Джорджу не давай“. А Джордж получал конфеты с записками: „А это тебе, Джордж, ничего не проси у Джона“. А потом все словно спятили и начали бросать конфеты прямо на сцену. В результате нам пришлось объявить, что конфеты нам разонравились» (64).

Ринго: «Помню, на том концерте сцену оцепили, потому что в зале разразилась буря. Мы чувствовали себя как звери в зоопарке. Попахивало опасностью. Ребята словно с цепи сорвались. Впервые я понял, что если до нас доберутся, то разорвут в клочки».

Нил Аспиналл: «Посреди концерта Джордж заявил: «С меня хватит», — бросил играть, ушел со сцены и собирался ловить такси.

Я догнал его и спросил: «Что ты делаешь? Ты не можешь просто взять и уйти, нам надо закончить концерт». А потом появился Джон с гитарой, и я спросил: «А ты чего ушел?» И он ответил: «Если он уходит, то и я ухожу».

Но концерт они все-таки закончили и пожали руки всем поклонникам — не меньше чем десяти тысячам, потому что фаны становились в очередь по нескольку раз».

Джордж Мартин: «Первый альбом был на самом деле лишь отражением их репертуара. В то время мы не думали об альбоме как о чем-то целостном. Мы записывали синглы, а те вещи, которые не входили в них, попадали в альбом — так был составлен и второй альбом — «С „Битлз“. Это просто собрание их песен и одна-две чужие вещи».

Ринго: «Для альбома «С „Битлз“ каждый из нас выбрал песни, которые ему нравились, и мы сделали на них свои кавер-версии. Любопытно: когда я присоединился к „Битлз“, мы еще не идеально знали друг друга (остальные трое, конечно, успели познакомиться лучше), но, если посмотреть наши коллекции дисков, оказывается, что у всех четырех были одни и те же пластинки. У каждого была пластинка „The Miracles“, записи Баррета Стронга и тому подобное. Полагаю, именно это помогло нам сыграться как музыкантам и сплотиться группе».

Пол: «Все мы увлекались американской музыкой, она интересовала нас гораздо больше, чем английская. Ринго появился в группе, уже зная блюз. Живя в Дингле у реки, он был знаком со множеством матросов торгового флота (таким образом ливерпульские парни выбирались в Новый Орлеан и Нью-Йорк), которые привозили на родину множество блюзовых записей. Ринго познакомил нас со старым кантри-энд-вестерном, Джимми Роджерсом и тому подобными исполнителями. Таких записей у Ринго была целая коллекция. Но что касается Элвиса и ему подобной музыки, то здесь наши вкусы во многом совпадали, хотя пристрастия немного и отличались, но от этого только становилось еще интереснее».

Джордж: «Второй альбом получился чуть лучше первого, поскольку мы потратили на его запись больше времени и записали больше собственных песен. Для этого альбома мы записали «Money» («Деньги») и другие кавер-версий хитов: «Please Mr Postman» («Пожалуйста, мистер почтальон»), «You Really Got A Hold On Me» («Я в твоей власти») и «Devil In Her Heart» («Дьявол у нее в сердце» — малоизвестная песня американской группы «The Donays»).

Поскольку записывающих компаний в Америке было множество, пластинки в основном расходились там, где их выпустили. Распространение было региональным, некоторым артистам удавалось прославиться на всю страну, а другим — нет. Но многие мелкие компании сотрудничали с крупными, распространяющими пластинки в Великобритании, поэтому некоторые малоизвестные американские записи прекрасно продавались в Великобритании, оставаясь неизвестными в Америке. Существуют бесподобные американские записи в стиле ритм-энд-блюз, о которых большинство американцев даже не слышали.

В «NEMS» Брайан завел правило покупать по крайней мере по одному экземпляру каждой выпущенной пластинки. Если его удавалось продать, он заказывал еще один или сразу пять. Следовательно, у него были записи, не ставшие хитами ни в Великобритании, ни даже в Америке. Перед концертами мы собирались в магазине после его закрытия и лихорадочно рылись в пластинках, разыскивая новые. Так мы нашли записи Артура Александера и Ритчи Баррета («Some Other Guy» — «Другой парень» — отличная песня) и пластинки вроде «If You Gotta Make A Fool Of Somebody» («Если тебе надо кого-нибудь одурачить») Джеймса Рейса. В начале своей карьеры мы исполняли эти песни в клубах, а позднее многие английские группы стали записывать их. Например, «Devil In Her Heart» и «Money» Баррета Стронга мы нашли в магазине, прослушали и сочли интересными.

Для альбома «С «Битлз» я спел «Roll Over Beethoven» («Катись, Бетховен!») — эта песня мне нравилась. У меня была пластинка Чака Берри, я часто пел эту вещь в клубах. А еще я написал для этого альбома свою первую песню — «Don't Bother Me».

Джордж Мартин: «В те времена перед записью обычно проводили репетиции. Так делали и мы. Я встречался с ними, прослушивал материал и говорил: „Ладно, какую из них запишем следующей?“ Мы репетировали песню и записывали ее. Все это напоминало мастерскую».

Джон: «Мы всегда записывали песни в том виде, в котором могли сыграть их вживую. Даже если потом мы как-то обрабатывали запись, пели мы всегда вживую. Во время записи мы пели и играли одновременно, поэтому, если мы не могли исполнить песню, мы не брались за нее (64). Первым из эффектов звукозаписи стал дабл-трек (сведение двух фонограмм) для второго альбома. Мы узнали об этом, или кто-то объяснил нам: «И вы так сможете», — с этого все и началось. При записи этого альбома мы применили дабл-трек.

Первый [альбом] мы записали, как группа: мы вошли, сыграли, нас записали на пленку, и мы ушли. Затем с пленки сделали пересведенную фонограмму или что там еще требовалось» (70).

Джордж: «Конверт альбома «С «Битлз» породил больше всего подражаний в этом десятилетии. Фотографию сделал Роберт Фримен. Мы показали ему снимки, сделанные Астрид и Юргеном в Гамбурге, и спросили: «А вы так можете?» Сеанс проходил в студии, нас снимали на черном фоне.

С этого конверта началось наше активное участие в работе над оформлением своих пластинок. Конверт для «Please Please Me» — дрянь, но в то время это не имело значения. Мы даже не думали о том, что он выглядит паршиво, — вероятно, потому, что радовались самой пластинке. При записи альбома «С «Битлз» мы впервые подумали: «Давайте-ка сделаем его профессионально».

Нил Аспиналл: «Когда Джон переехал в Лондон, он поселился по соседству с Робертом Фрименом — он жил всего этажом выше. Роберт как раз закончил школу искусств, и Джон заказал ему конверт для альбома. Ребята объясняли Роберту, чего они хотят, и он сразу все понял. С тех пор „Битлз“ активно участвовали в оформлении альбомов».

Ринго: «В 1963 году отношение моих родных ко мне изменилось. Ко мне стали относиться как к человеку, не похожему на них.

Мне абсолютно отчетливо запомнилось то, что случилось в доме моей тети, где до этого я бывал тысячу раз. Однажды вечером мы пили чай, кто-то толкнул журнальный столик, и мой чай пролился на блюдце. Общая реакция была такой: «Так не годится, надо привести его тарелку в порядок». Такого прежде никогда не случалось. Я подумал: «Вот это перемена!» И это крепко засело у меня и мозгу.

Внезапно я стал «одним из них» даже для моих родных, и к этому было очень трудно привыкнуть. Я вырос и повзрослел среди этих людей, а теперь словно стал человеком из другого мира».

Джордж: «Мои родные тоже изменились, но в лучшую сторону. Происходящее потрясло их, как потрясло бы всякого. Всем нравится успех, но, когда успех столь велик, доходит просто до смешного. Они были в восторге.

Моя мама — замечательный, но наивный человек, какими были все ливерпульцы в те времена. Она писала всем, кто присылал нам письма, отвечала на письма поклонникам. Она отвечала на письма, в которых просили: «Уважаемая миссис Харрисон, не могли бы вы прислать нам один из ногтей Пола Маккартни?» До сих пор люди приходят ко мне, показывая письма, которые когда-то посылала им моя мать. Даже когда я был еще ребенком, у нее были друзья по переписке, люди из Нортумберленда, Новой Зеландии и еще откуда-то. Она никогда не встречалась с ними, они просто писали друг другу и обменивались фотографиями».

Ринго: «Дом и семья — то, чего мне не хотелось менять, потому что вокруг меня все изменилось, мы уже не знали, кто наши друзья — кроме тех, которых знали прежде, еще до прихода славы. Ребятам и девушкам, с которыми я общался раньше, я мог доверять. Но как только мы стали важными и знаменитыми, мы поняли: люди вертятся вокруг нас, чтобы тоже прославиться за счет «Битлз». А когда такое случается в семье, это удар. Я не знал, как быть, я не мог просто сказать: «Относитесь ко мне, как раньше», потому что при этом сам признал бы, что я важная персона.

Когда становишься знаменитым, случается и другое: люди начинают думать, будто ты знаешь что-то такое, чего не знают они. Все хотят знать, что ты думаешь по тому и другому поводу, а я в свои двадцать два — двадцать три года нес чепуху, как будто и вправду что-то знал. Я мог рассуждать о чем угодно. Я точно знал, как надо управлять страной, почему и как должно произойти то или иное событие, я вдруг превратился в зануду, в того, кто всегда готов нести чепуху: «Да, да, слушаю вас. Что бы вы хотели узнать?» Это было так нелепо! Помню бесконечные разговоры, которые продолжались по нескольку дней и даже суток, мы обсуждали, что происходит в мире, обсуждали музыку. Внезапно все стали полагаться на наше мнение! А мы ничуть не изменились, просто выпустили пару синглов, занявших первые места, и понравились миллионам слушателей.

До прихода в «Битлз» я не учился, как не учился и после того, как присоединился к ним. Жизнь — отличная школа».

Пол: «Нам постоянно задавали разные и очень сложные вопросы. Но нам недоставало глубины. Люди спрашивали: «Что вы думаете о водородной бомбе, о религии, о фанах?» Но мы ни о чем таком не думали, пока не раздавались эти вопросы. И даже потом нам не хватало времени обдумать их. Что я думаю о водородной бомбе? Есть такой ответ от сдавшего пять экзаменов по программе средней школы с хорошей оценкой и один — с плохой: «Я не одобряю ее». (64).

Джордж: «Повеселимся сегодня вовсю, ведь завтра мы можем умереть», — какая чушь! Есть зажравшаяся публика, готовая взорвать мир. А мне интересно узнать, что будет потом» (66).

Нил Аспиналл: «Все мы постепенно переселились в Лондон. До переезда они часто бывали дома и по-прежнему доигрывали остатки концертов в „Кэверн“ и других клубах, но вскоре стало ясно, что гораздо практичнее жить в Лондоне, а не в Ливерпуле. Все родные безумно гордились их известностью, но после переезда, по-моему, все они почувствовали, что потеряли ребят. Кажется, мы с Мэлом Эвансом последними нашли квартиру, потому что мы долго не могли себе это позволить. В конце концов нам подыскали квартиру, потому что жить в отелях, как делали мы, было гораздо накладнее».

Джон: «Когда я вместе с группой покинул Ливерпуль, многие ливерпульцы обиделись и заявили: „Ты бросил нас“. Так же было и с Англией. Уехав из Англии в Америку, я потерял много поклонников. Они, как и ливерпульцы, считали, что мы принадлежим им, и продолжали считать, пока я не решил уехать. Уехав в Лондон, мы перестали нравиться многим, но, конечно, у нас появились новые поклонники, совсем другая публика» (71).

Ринго: «К концу 1963 года возвращаться домой стало невозможно. При том бизнесе, которым мы занимались, полагалось жить в Лондоне. Здесь находились студии звукозаписи, все достопримечательности и места, где происходили заметные события, поэтому переезд стал естественным явлением.

Поначалу мы с Джорджем занимали квартиру на Грин-стрит, Парк-Лейн. В неделю мы платили за нее сорок пять фунтов — целое состояние! Джон жил с Синтией. (Именно тогда они наконец объяснили мне, что женаты, а до тех пор хранили тайну, опасаясь, что я кому-нибудь проболтаюсь. Можете себе представить — они мне не доверяли. Это я так шучу.)

Нас кормили Гарри и Кэрол Файнголды, которые жили этажом ниже. Мы не умели обслуживать себя: мы привыкли жить с родителями, они стряпали, у них всегда был готов чай. А теперь мы вдруг оказались в собственной квартире в Лондоне. Мы заглядывали в клуб «Saddle Room», членом которого был принц Филипп. Возле клуба держали карету с лошадью, поэтому двух пьяных молодых битлов часто видели подъезжающими в этой карете к дому на Парк-Лейн. Цок-цок. Для двух паршивцев из Ливерпуля это был далекий путь. «Давай поедем в карете!»

Мы познакомились с уймой народа. Я обрадовался знакомству с Филом Спектором. Диджей Тони Холл тоже жил на Грин-стрит, и, когда Фил и группа «Рокетс» останавливались у него, мы с Джорджем ходили к нему в гости».

Джордж: «Мы так долго жили в лондонских отелях, что наконец решили, что нам нужна своя квартира. Джон нашел жилье первым, потому что он был женат; мы с Ринго сначала останавливались в отеле «Президент» на Расселл-сквер, а потом переехали в квартиру. Это было целое событие: все мы выросли в маленьких двухэтажных ливерпульских домах, а теперь у нас появилась шикарная квартира в Мэйфейре, с двумя ванными, и это было здорово.

В 1963–1966 годах начался интеллектуальный этап в карьере Джона и Пола. Джон всегда интересовался поэзией и кино, но, когда мы переехали в Лондон, между ним и Полом началось соперничество, каждый из них старался побольше узнать обо всем. Пол начал бывать в клубе «Истеблишмент» и встречаться с Джейн Эшер. Было время, когда они ходили в театр и постоянно спрашивали: «А эту пьесу вы видели? А эту? А это вы читали?»

Пол: «Вот истинная причина, по которой мы покинули Ливерпуль: Лондон — крупный столичный город, где происходят самые важные события. Если уж идешь в театр, то в Национальный, где играют потрясающие актеры. Увидев Колин Блейкли в «Юноне и жиголо», мы словно прозрели. В то время я встречался с актрисой Джейн Эшер, поэтому часто бывал в театре.

Я сам начал снимать маленькие фильмы. Мы снимали домашнее кино, и, поскольку я недолюбливал камеры, записывающие звук (в то время их было не так уж много), я делал немые ленты, а потом в порядке эксперимента накладывал на изображение музыку. Помню фильм об уличном регулировщике. Я снял его, затем снова зарядил в камеру пленку и снял поток транспорта, поэтому, когда регулировщик пытался остановить машины, они продолжали мчаться сквозь него. Эту пленку я совместил с записью потрясающего джазового саксофониста, который явно фальшивил, играя «Марсельезу», — вероятно, так и родилась идея вступления к песне «All You Need Is Love». Это выглядело довольно забавно.

У меня всегда складывались прочные и длительные взаимоотношения с людьми. С Джейн Эшер я познакомился, когда из газеты «Радио Таймс» ее прислали на наш концерт в Королевском Альберт-холле. Мы снялись вместе с ней для журнала, и все увлеклись ею. Мы думали, что она блондинка, потому что видели ее только по черно-белому телевизору в программе «Juke Box Jury», а оказалось, что у нее рыжие волосы. Это было так: «Ого, да ты рыжая!» Я начал ухаживать за ней, и успешно, и мы долго были парой.

Я всегда стараюсь пореже упоминать про Джейн, рассказывая историю «Битлз». Она тоже никогда не рассказывала журналистам о наших отношениях, множество людей в такой ситуации с готовностью бы продались журналистам. Поэтому мне неловко чувствовать себя болтуном.

Наши отношения складывались удачно. Несмотря на гастрольные поездки, у нас была возможность поддерживать их. Сказать по правде, в то время женщины отошли для нас на второй план. Теперь за такие взгляды нас назвали бы шовинистами. А тогда это выглядело так: «Мы — четыре рудокопа, спустившиеся в шахту. А зачем в шахте женщины? Женщины там не нужны». В целом мы, «Битлз», держались особняком. Людям было трудно проникнуть сквозь стену, которой мы себя окружили, — это было трудно даже Синтии, жене Джона. Нашим барьером безопасности были понятные только нам шутки, условные знаки, музыкальные сравнения. Все это объединяло нас и отсекало доступ всем чужакам. Однако личным взаимоотношениям все это, вероятно, шло во вред.

Я по-прежнему жил один в Лондоне, когда все стали жениться один за другим и переезжать в пригороды, поближе к гольф-клубам, что меня вовсе не привлекало: во-первых, я не был женат и не видел смысла в переезде (теперь-то я их понимаю: они переехали, чтобы растить детей). А во-вторых, оставшись в Лондоне, я мог чаще бывать в театрах, галереях и знать обо всем, что происходит вокруг».

Джон: «Я рад, что все вышло так удачно, потому что, когда мы добились настоящего успеха, нам начали говорить: „Вы величайшие со времен…“ Мне осточертело слышать, что мы величайшие с каких-то там времен. Мне хотелось, чтобы „Битлз“ просто были величайшими. Это похоже на золото: чем больше его ты имеешь, тем больше хочется иметь» (70).

Ринго: «Мы знали, что мы отличная группа, но в то время никто не мог предугадать, чем все это кончится. Мы играли хорошую музыку и зарабатывали неплохие деньги. Играя с Рори в „Батлинз“, я получал шестнадцать фунтов в неделю, а как помощник инженера приносил домой два фунта и десять шиллингов в неделю и надеялся после окончания срока ученичества получать фунтов двенадцать — пятнадцать. Но настоящие деньги завелись у меня теперь. Деньги — это здорово. Это значит, ты можешь иметь ванную в доме, иметь машины. Больше всего денег мы тратили на квартиру, которую занимали вместе с Джорджем. У нас появилось много костюмов, рубашек, ботинок, мы часто бродили по магазинам и транжирили деньги. Однажды я насчитал у себя тридцать семь рубашек и долго не мог в это поверить. В первый год мы получали по пятьдесят фунтов в неделю от Брайана. Когда я присоединился к группе, мы получали двадцать пять фунтов, и даже тогда это казалось целым состоянием».

Джон: «Мы не чувствовали себя богачами. Внимание обращаешь только на то, что у тебя появились материальные блага. А денег мы не замечали. Хотя они у нас были, мы их никогда не видели. Я никогда не видел больше ста фунтов сразу. Обычно нам выдавали тридцать — сорок фунтов в неделю каждому. Как правило, я отдавал их жене, потому что мне деньги были не нужны, за меня всегда платили. Деньги мне были необходимы только на отдыхе».

Джордж: «Мы еще не разбогатели, но нам жилось значительно лучше по сравнению с тем, как мы жили прежде. Но это ни в коей мере не означало настоящего богатства, хотя с нами расплачивались наличными. Недавно я нашел лист бумаги, на котором записано, сколько мы заработали в 1963 году. Из заработанных семидесяти двух тысяч фунтов каждый из нас получил что-то около четырех тысяч, Брайан Эпстайн зарабатывал две тысячи двадцать пять фунтов в неделю, а Нил и Мэл — по двадцать пять фунтов. Стало быть, в неделю Брайан получал на две тысячи фунтов больше, чем Мэл и Нил!

Но наша жизнь изменилась. Свой успех и богатство мы измеряли тем, что у нас были машины, мы жили в Мэйфейре и брали в поездки по четыре костюма. А это не так уж плохо».

Джон: «Можно задрать нос и заявить: «Да, мы намерены продержаться наверху десять лет», — но сразу после этого начинаешь думать: «Если мы продержимся хотя бы три месяца, можно будет сказать, что нам повезло» (63).

Джордж Мартин: «В 1963 году было невозможно представить себе, что „Битлз“ не утратят популярность и что мне придется рассказывать о них еще тридцать лет. Хорошо было уже то, что они пробились на первое место. Им понадобился целый год, чтобы покорить мир. Только в 1964 году они стали первыми в Америке — весь 1963 год ушел на то, чтобы укрепить наши позиции в Англии. За это время они выпустили четыре сингла: „Please Please Me“, „From Me To You“, „She Loves You“ и „I Want To Hold Your Hand“ („Хочу держать твою руку“). По мере того как мы записывали их, я посылал каждый сингл моим друзьям из американского „Кэпитол Рекордс“ и твердил: „Это потрясающая группа. Вы должны выпускать их пластинки и продавать их в Штатах“. И каждый раз глава компании отказывался: „Извините, но наш рынок мы знаем лучше, и нам они вовсе не кажутся потрясающими“. В конце концов им пришлось подчиниться требованиям публики».

Нил Аспиналл: «Итак, они покорили Великобританию. „Битлз“ были повсюду — Джордж даже вел собственную рубрику в „Дейли Экспресс“, где ему помогал наш будущий друг Дерек Тейлор».

Дерек Тэйлор: «Впервые я столкнулся с «Битлз» чуть раньше, в 1963 году, и это было удивительно. В то время мне исполнилось всего тридцать лет, но в 1963 году я был слишком далек от интересов молодежи и потому не слышал о новом феномене. Я работал журналистом в «Дейли Экспресс» в Манчестере и однажды мне пришлось освещать концерт в «Одеоне», в котором участвовали «Битлз» и Рой Орбисон. Я посмотрел концерт, а два часа спустя, в шумном баре, подошел к телефону и на одном дыхании продиктовал свою статью, предварительно даже не написав ее. Статью опубликовали. Я был уверен, что в лице «Битлз» мир обрел истинных героев века, а может быть, и не только… С того дня, 30 мая 1963 года, меня никогда не покидала уверенность в том, что они зажгли над миром новую радугу, с каждого конца которой лился золотой дождь…

Я обрадовался, когда мне поручили вести рубрику Джорджа в «Дейли Экспресс», но начал с неверного шага. Мне предстояло писать статьи за Джорджа. Его отец был водителем автобуса, поэтому я задумал статью в виде разговора между Джорджем и его отцом — разговора в типичном газетном стиле. Там были такие слова: «И отец сказал мне: «Обо мне не беспокойся, сынок, держись за свою гитару, а я буду по-прежнему держаться за баранку своего зеленого друга».

Я привез в Лондон первую статью для рубрики Джорджа, и Брайан спросил меня: «А вы не могли бы прочесть ее ребятам? Я хотел бы, чтобы они ее послушали». Я вынул статью из кармана и, как будто ее написал Джордж, начал читать: «Держись за свою гитару, а я буду по-прежнему держаться за баранку своего зеленого друга». Услышав это, Джордж спросил: «Что это такое — зеленый друг?» Я объяснил: «Как это что? Автобусы, ливерпульские автобусы». Джордж сказал: «Понятия не имел, что их так называли». Джон добавил: «И я не знал». Тут я признался: «И я не знаю». Я просто выдумал все это. Такие выдумки часто встречаются в газетах, вот почему статьи часто звучат фальшиво.

Так или иначе, после того как я выдержал испытание, признавшись, что выдумал «зеленого друга», Джордж предложил: «Я помогу тебе писать статьи — мы могли бы этим заниматься вместе».