"Ради Елены" - читать интересную книгу автора (Джордж Элизабет)

Глава 7

— А это что, Кристиан? — спросила леди Хелен. Она взяла фрагмент большой деревянной мозаики, которая лежала перед ними на полу. Это была карта Соединенных Штатов приглушенных оттенков из кусочков красного дерева, дуба, ели и березы — подарок близнецам на их четвертый день рождения, который прислала из Америки тетя Айрис, старшая сестра леди Хелен. В этой игрушке скорее отражался вкус леди Айрис, нежели ее привязанность к племянникам. «Качество и прочность, Хелен. Именно к этому все стремятся», — уверенно говорила она, словно думая, что Кристиан и Пердита будут играть со своими игрушками до старости.

Яркие цвета больше бы привлекли детей. И они конечно же дольше бы удерживали их внимание. Но после нескольких неудачных попыток леди Хелен удалось превратить мозаику в увлекательную игру для Кристиана, в то время как его сестра просто наблюдала за ними. Пердита уютно устроилась под боком у леди Хелен, широко раскинув тонкие ноги в потертых туфлях, носки которых смотрели на северо-восток и северо-запад.

— Кафилорния! — победно объявил Кристиан после изучения фрагмента в руках у тети. Он ударил ногами по полу и радостно закричал. Ему по душе были штаты причудливой формы. Оклахома, Техас, Флорида, Юта. Они легко запоминались. Но Вайоминг, Колорадо и Северная Дакота доводили его до исступления.

— Замечательно. А ее столица…

— Нью-Йорк!

Леди Хелен рассмеялась:

— Сакраменто, глупышка.

— Сэкраменно!

—Почти. А теперь положи на место. Знаешь куда?

После тщетной попытки поместить фрагмент мозаики на место Флориды Кристиан пульнул его через всю карту к противоположному берегу.

— Еще, тетя Лин, — потребовал он. — Я хочу еще попробовать.

Хелен выбрала самый маленький фрагмент и показала его мальчику. Он с умным видом уставился на карту. Затем ткнул пальцем в пустое место к востоку от Коннектикута.

— Здесь, — объявил он.

— Да. Ты можешь назвать?

— Здесь! Здесь!

— У тебя не получается, милый?

— Тетя Лин! Здесь! Пердита зашевелилась.

— Роз Айла, — прошептала она.

— Родс-Айленд! — взвизгнул Кристиан. С радостным воплем он кинулся к фрагменту, который держала Хелен.

— А столица? — Леди Хелен отвела в сторону руку. — Подумай. Вчера ты знал.

— Лантический океан! — завопил Кристиан. Леди Хелен улыбнулась:

— Уже близко.

Кристиан вырвал фрагмент из ее рук и хлопнул его на мозаику лицом вниз. Увидев, что он не встает на место, Кристиан перевернул его. Когда сестра потянулась помочь ему, он оттолкнул ее со словами «Я сам, Перди!» и сумел уложить фрагмент потными пальцами с третьей неуклюжей попытки.

— Еще, — потребовал он.

Не успела леди Хелен ответить ему, как передняя дверь открылась, и вошел Гарри Роджер. Он заглянул в гостиную, задержавшись взглядом на малышке, которая дрыгала ножками и лопотала на тяжелом лоскутном одеяле, расстеленном на полу рядом с Пердитой.

— Всем привет, — сказал Гарри, снимая пальто. — Поцелуете папу?

Кристиан с визгом бросился к отцу и повис на его ногах. Пердита не шевельнулась.

Роджер поднял сына на руки, шумно поцеловал его в щеку и поставил на пол. Притворяясь, что собирается его наказать, спросил:

— Ты плохо вел себя, Крис? Ты был плохим мальчиком?

Кристиан завизжал от восторга.

Леди Хелен почувствовала, как Пердита прильнула к ней, и, опустив глаза, увидела, что та сосет палец, пристально глядя на младшую сестренку, которая лежала сжимая кулачки.

— Мы отгадываем загадки, — сообщил отцу Кристиан. — Тетя Лин и я.

— А Пердита? Она вам помогает?

— Нет. Пердита не будет играть. Но тетя Лин и я играем. Посмотри. — Кристиан уцепился за руку отца и потащил его в гостиную.

Леди Хелен попыталась унять гнев и отвращение при виде зятя. Он не пришел домой прошлой ночью. Даже не соизволил позвонить. И эти два факта затмили сочувствие, которое она могла бы испытывать, глядя на него и понимая, что он был явно нездоров душевно или телесно. Белки глаз Гарри пожелтели. Лицо было небритым. Губы потрескались. Если он не спал дома, то при взгляде на него можно было подумать, что он вообще нигде не спал.

— Кафилорния. — Кристиан ткнул пальцем в мозаику. — Видишь, папа? Невада, Пута.

— Юта, — механически поправил Гарри Роджер и, обращаясь к леди Хелен, спросил: — Ну, как вы здесь?

Леди Хелен остро ощущала присутствие детей, особенно дрожащей Пердиты. Она также ощущала потребность наброситься на своего зятя. Но вслух произнесла:

— Отлично, Гарри. Рада тебя видеть. Он ответил тусклой улыбкой:

— Хорошо. Тогда я вас оставлю. — Погладив Кристиана по голове, он вышел из комнаты и скрылся на кухне.

Кристиан немедленно начал плакать. Леди Хелен почувствовала приступ гнева. Она произнесла:

— Все в порядке, Кристиан. Пойду приготовлю вам покушать. Побудешь немного с Пердитой и младшей сестренкой? Покажи Пердите, как складывать мозаику.

— Я хочу к папе! — вопил Кристиан.

Леди Хелен вздохнула. Как хорошо она это понимала. Она перевернула мозаику и разбросала ее по полу, обращаясь к Кристиану:

— Смотри, Крис. — Но он тут же начал швырять фрагменты в камин. Они били по углям за решеткой, и на ковер сыпался пепел. Кристиан кричал все громче.

Роджер просунул голову в комнату:

— Ради бога, Хелен. Неужели ты не можешь его унять?

Леди Хелен не выдержала. Она вскочила на ноги, прошла через комнату и втолкнула зятя на кухню. Захлопнула дверь, чтобы не было слышно рева Кристиана.

Если Гарри и удивил внезапный порыв Хелен, то он не подал виду. Он просто вернулся к столику, где просматривал двухдневную почту. Поднес письмо к свету, прищурился, вытащил его из конверта, взял другое.

— Что происходит, Гарри? — требовательно спросила Хелен.

Он бегло взглянул на нее, прежде чем вернуться к почте:

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о тебе. Говорю о своей сестре. Кстати, она наверху. Может, зайдешь к ней, прежде чем вернуться в колледж? Я так понимаю, ты собираешься туда? Непохоже, чтобы ты пришел надолго.

— У меня лекция в два.

— А потом?

— Сегодня вечером я иду на официальный ужин. В самом деле, Хелен, ты начинаешь говорить прямо как Пен.

Леди Хелен шагнула к нему, вырвала из его руки пачку писем и бросила их на стол.

— Как ты смеешь! Себялюбивый ничтожный червяк! Думаешь, мы все здесь для твоего удобства?

— Как ты проницательна, Хелен, — раздался от двери голос Пенелопы. — Ни за что бы не подумала. — Она остановилась перед входом в комнату, оперевшись одной рукой о стену, а другой придерживая у горла халат. Трещины на груди кровоточили, и на розовом халате появились малиновые пятна. Взгляд Гарри на мгновение задержался на них. — Не нравится картинка? — спросила Пенелопа. — Слишком грубая реальность для тебя, Гарри? Не совсем то, чего ты хотел?

Роджер вернулся к письмам:

— Не начинай, Пен.

Она неуверенно рассмеялась:

— Я этого не начинала. Поправь меня, если я ошибаюсь, но это был именно ты. Разве не так? Дни и ночи. Говорил и настаивал. «Они как дар, Пен, наш дар миру. Но если один из них умрет…» Это ведь говорил ты, не так ли?

— А ты не дашь мне забыть об этом? Последние полгода ты мстила мне. Ладно. Продолжай. Не могу тебе помешать. Но я могу уйти, чтобы не выслушивать оскорблений.

Пенелопа снова засмеялась, на этот раз слабее. Она прислонилась к дверце холодильника. Одной рукой коснулась волос, которые мягкой маслянистой массой лежали на шее.

— Как забавно, Гарри. Если ты желаешь ответить на оскорбления, то проникни в это тело. Ах да, ты ведь уже делал это. Сколько тебе хотелось.

— Мы не будем…

— Говорить об этом? Почему? Потому что здесь моя сестра и ты не хочешь, чтобы она узнала? Потому что в соседней комнате играют дети? Потому что соседи могут услышать, если я буду громко кричать?

Гарри швырнул письма на стол. Конверты разлетелись в разные стороны.

— Не обвиняй меня! Ты сама решила.

— Потому что ты не оставлял меня в покое. Я даже не чувствовала себя женщиной. Ты не прикасался ко мне, пока я не соглашалась…

— Нет! — крикнул Гарри. — Черт возьми, Пен. Ты могла сказать «нет».

— Я была просто свиньей, не так ли? Объектом похоти.

— Это не совсем так. Свиньи купаются в грязи, а не в жалости к себе.

— Хватит! — сказала леди Хелен.

В гостиной завизжал Кристиан. Ему начал вторить слабый плач младенца. Что-то с ужасающим треском ударилось в стену, по-видимому в ярости брошенная мозаика.

— Посмотри, что ты делаешь с ними, — сказал Гарри Роджер. — Хорошенько посмотри. — Он направился к двери.

— А что делаешь ты? — завизжала Пенелопа. — Образцовый отец, образцовый муж, образцовый лектор, образцовый святоша. Сбегаешь, как всегда? Мстишь? Она не позволяла мне делать это последние полгода, поэтому я заставлю ее заплатить теперь, когда она слабая и больная? Как раз тот самый момент, когда лучше всего дать ей понять, какое она ничтожество?

Гарри резко обернулся к ней:

— Я все сказал. Пора тебе решить, чего ты хочешь, вместо того чтобы постоянно попрекать меня за то, что есть.

Прежде чем Пенелопа успела ответить, он ушел. Через минуту хлопнула дверь. Кристиан завопил. Малышка заплакала. На халате Пенелопы появились свежие кровяные пятна. Она зарыдала:

— Я не хочу так жить!

Леди Хелен ощутила прилив жалости. Ее глаза застлали слезы. Она никогда не испытывала такой растерянности, не находя утешения.

Впервые она поняла причину продолжительного молчания своей сестры, ее долгих сидений у окна и беззвучных рыданий. Но она не могла понять того поступка Пенелопы, с которого все это началось. Такое пораженчество было ей настолько чуждо, что она содрогнулась.

Она подошла к сестре и обняла ее.

Тело Пенелопы напряглось.

— Нет! Не трогай меня. Я вся кровоточу. Это из-за младенца…

Леди Хелен продолжала обнимать ее. Она пыталась сформулировать вопрос и не знала, как начать и что спросить, чтобы не выдать растущей злости. А сдерживать ее было непросто, потому что злилась она на всех сразу.

Ее возмущал Гарри с его эгоизмом, толкающим мужчину на создание себе подобного ради удовлетворения собственного тщеславия. Не меньше ее возмущала и сестра, поддавшаяся чувству долга, заложенному в женщинах с древнейших времен.

Конечное решение завести детей, которое, несомненно, было принято Пенелопой и ее мужем сообща и с радостью, оказалось гибельным для сестры Хелен. Отказавшись от карьеры ради воспитания близнецов, она со временем превратилась в зависимого человека, в женщину, которая верила, что должна держаться за мужа. Поэтому когда он захотел еще ребенка, она пошла ему навстречу. Она исполнила свой долг.

То, что всему причиной была неспособность или нежелание ее сестры бросить вызов примитивному представлению о миссии женщины, только сделало ситуацию еще более невыносимой. Пенелопа была достаточно умна, чтобы с самого начала понимать, что соглашается на жизнь, в которую не верит, и это, вне всякого сомнения, лежало в основе испытываемых ею страданий. Уходя, муж обратился к Пенелопе с просьбой принять решение. Но пока она не сумеет изменить себя, ее судьбу будут решать обстоятельства.

Пенелопа рыдала на плече у сестры. Леди Хелен обнимала ее и шептала слова утешения.

— Я не могу этого выносить, — плакала Пенелопа. — Я задыхаюсь. Я ничтожество. У меня нет характера. Я просто автомат.

Ты мать, подумала леди Хелен, а в соседней комнате продолжал визжать Кристиан.

Был полдень, когда Линли и Хейверс остановились на извилистой главной улице деревни Гранчестер, состоящей из домов, пабов, церкви и дома священника и отделенной от Кембриджа университетскими футбольными полями и узкой полосой фермерской земли, вспаханной на зиму под пар и огороженной живой изгородью из побуревшего боярышника. Адрес в полицейском отчете выглядел совершенно невнятно: Сара Гордон, школа, Гранчестер. Но когда они добрались до деревни, Линли понял, что другие сведения и не понадобятся. Между рядами крытых соломой коттеджей и пабом «Красный лев» стояло кирпичное здание светло-коричневого цвета с ярко-красной деревянной отделкой и множеством окошек в черепичной крыше. На одном из столбов в начале подъездной аллеи висела табличка, на которой бронзовыми буквами было написано одно слово «Школа».

— Неплохая берлога, — заметила Хейверс, плечом открывая дверцу автомобиля—Любовное обновление исторической собственности. Всегда терпеть не могла людей, у которых есть терпение что-нибудь сохранять. И все-таки, кто она?

— Какая-то художница. Остальное мы узнаем.

То место, где первоначально находилась входная дверь, теперь занимали четыре стеклянные панели, через которые были видны высокие белые стены, край дивана и голубой стеклянный абажур медного торшера. Когда полицейские захлопнули дверцы машины и направились по аллее к дому, к окну подбежала собака и принялась оглушительно лаять.

Новая входная дверь была расположена в задней части дома, в тени низкого крытого перехода, который соединял дом с гаражом. Когда они подошли, ее открыла изящная женщина в потертых джинсах, просторной рабочей шерстяной рубашке цвета слоновой кости и с розовым полотенцем на голове, закрученным в виде тюрбана. Одной рукой она придерживала полотенце, а другой собаку — лохматую дворняжку с несимметричными ушами, одно стояло торчком, а другое свисало, и бурой челкой, закрывающей глаза.

— Не бойтесь. Он не кусается, — сказала женщина, когда собака попыталась освободиться от ошейника. — Он просто любит гостей. — И, обращаясь к собаке, произнесла: — Флэйм, сидеть! — мягкое приказание, которое та проигнорировала. Собака неистово виляла хвостом.

Линли предъявил удостоверение и представил себя и Хейверс.

— Вы Сара Гордон? Мы бы хотели поговорить с вами о том, что случилось вчера утром.

При этих словах ее темные глаза, казалось, на мгновение стали еще темнее, хотя это могло произойти потому, что она шагнула в тень.

—Мне вроде бы нечего добавить, инспектор. Я все рассказала полиции.

— Да, я знаю. Я читал отчет. Но иногда бывает необходимо выслушать все из первых уст. Если вы не возражаете.

— Конечно нет. Пожалуйста. Проходите. — Сара отступила от двери. Флэйм радостно рванулся к Линли, положив ему на бедра похожие на рукавицы лапы. Сара Гордон приказала: «Нельзя! Флэйм, прекрати немедленно!» — и оттащила собаку. Затем она подхватила на руки беснующийся, извивающийся, бешено бьющий хвостом комок и отнесла его в комнату, которую они видели с улицы, посадила собаку в корзину у камина, сказала: «Лежать!» — и погладила ее по голове. Взволнованный взгляд животного метнулся от Линли и Хейверс к хозяйке. Когда собака увидела, что все останутся с ней в комнате, то еще раз радостно тявкнула и положила морду на лапы.

Сара подошла к камину, где горела бесформенная груда дров. Они трещали и плевались искрами, когда языки пламени добирались до капель смолы. Сара подбросила в камин еще дров, прежде чем повернуться лицом к полицейским.

— Это действительно была школа? — спросил Линли.

На лице Сары отразилось удивление. Очевидно, она ожидала, что он сразу же перейдет к тому моменту, когда она обнаружила тело Елены Уивер утром прошлого дня. Однако она улыбнулась, огляделась вокруг и ответила:

— Да, деревенская школа. Здесь все было запущено, когда я ее купила.

— Вы сами перестроили ее?

— Да, постепенно, по комнате, когда могла себе это позволить и когда у меня было время. Все почти готово, кроме заднего двора. Эта, — Сара рукой обвела комнату, в которой они находились, — последняя. Немного отличается от того, что ожидаешь увидеть в таком старом здании. Но именно поэтому она мне нравится.

Пока Хейверс разматывала первый шарф, Линли огляделся по сторонам. Комната и в самом деле выглядела на удивление привлекательно, украшенная множеством литографий и картин, написанных маслом. На них были изображены люди: дети, взрослые, старики, играющие в карты, старуха, смотрящая в окно. Композиции были образными, цвета чистыми и яркими.

Такое большое количество предметов искусства придавало бы этой комнате с крашеным дубовым полом вид музея, если бы Сара Гордон не накинула на спинку оливкового дивана красное мохеровое одеяло и не покрыла пол пестрым плетеным ковром. В доказательство того, что комната обитаема, перед камином лежал открытый «Гардиан», у двери — мольберт и этюдник, и в воздухе вовсе не пахло музеем, а чувствовался неповторимый густой аромат шоколада. По-видимому, он исходил из толстого зеленого кувшина в углу комнаты. Рядом с ним стояла кружка. И над тем, и над другим подымались клубы пара.

Проследив за направлением взгляда Линли, Сара Гордон сказала:

— Это какао — хороший антидепрессант. Со вчерашнего дня мне его понадобилось много. Хотите?

Линли покачал головой:

— Сержант?

Хейверс отказалась и, сев на диван, куда перед этим бросила шарфы и пальто, вытащила из сумки блокнот. Большая рыжая кошка, внезапно появившись из-за раздвинутых занавесок, проворно вскочила на диван и уселась, перебирая лапками, на колени сержанта.

Сара поставила чашку с какао и поспешила на помощь Хейверс.

— Простите, — сказала она, подхватив кошку под мышку. Сама Сара уселась на другом конце дивана спиной к свету. Одну руку она погрузила в густой мех кошки. Другая, в которой она держала чашку, заметно дрожала. Сара заговорила, словно пытаясь оправдаться:

— Я никогда раньше не видела мертвого тела. Хотя нет, это не совсем так, Я видела покойников в гробах, но после того, как их обмыл и подкрасил сотрудник похоронного бюро. Наверное, только в таком виде мы можем переносить смерть, если она похожа на слегка измененную жизнь. Но та другая… Мне бы хотелось забыть, что я ее видела, но она словно отпечаталась у меня в мозгу. — Сара прикоснулась к полотенцу на голове. — Со вчерашнего дня я пять раз принимала душ. Три раза мыла голову. Зачем?

Линли сидел в кресле напротив дивана. Он даже не пытался найти ответ на этот вопрос. Реакция людей на столкновение с насильственной смертью зависела от их характера. Он знал молодых детективов, которые не мылись до завершения расследования, другие не ели, третьи не спали. И хотя в большинстве своем они со временем привыкали к смерти, считая расследование убийства обычной работой, реакция новичка всегда была острой. Всех шокировало это внезапное напоминание о бренности жизни. Линли попросил:

— Расскажите мне про вчерашнее утро.

Сара поставила чашку на столик у дивана и запустила другую руку в шерсть кошки. Это было не столько проявление ласки, сколько потребность держаться за что-то для своего успокоения. С присущей всем кошкам чувствительностью животное, очевидно, догадалось об этом, потому что прижало уши и издало гортанное урчание, на которое Сара не обратила внимания. Она принялась гладить кошку. Та стремилась спрыгнуть на пол. Сара попросила: «Силк, веди себя хорошо», — и попыталась удержать ее, но кошка зашипела и спрыгнула на пол. Сара выглядела расстроенной. Она смотрела, как кошка неторопливо подошла к огню, где, совершенно равнодушная к своему предательству, устроилась на газете и принялась умываться.

— Кошки, — многозначительно произнесла Хейверс. — Разве они не похожи на людей?

Казалось, Сара размышляет над смыслом высказывания. Она по-прежнему сидела так, словно на ее коленях была кошка: слегка наклонившись вперед, положив руки на бедра. Это была защитная позиция.

— Вчера утром, — повторила она.

— Если вам не трудно, — добавил Линли. Сара быстро рассказала главное, добавив очень мало к тому, что Линли прочитал в полицейском отчете. Она не могла спать и встала в четверть шестого. Оделась, съела чашку овсянки. Затем прочитала почти всю вчерашнюю газету. Просмотрела и собрала вещи. Вскоре после семи прибыла к Болотному шоссе. Отправилась на остров, чтобы сделать несколько зарисовок моста Крузо. Потом нашла тело.

— Я наступила на нее, — сказала она. — Я… Ужасно подумать. Теперь я понимаю, что должна была помочь ей. Должна была посмотреть, может, она еще дышала. Но я этого не сделала.

— Где именно находилось тело?

— На краю небольшой поляны в южной части острова.

— Вы сначала ее не заметили?

Сара потянулась к чашке с какао и обхватила ее руками.

— Нет. Я отправилась туда, чтобы сделать зарисовки, и была сосредоточена на работе. Я не работала, — нет, сказать по правде, я не создавала ничего стоящего несколько месяцев. Я чувствовала себя бездарной и слабой, и во мне гнездился страх, что я навсегда его потеряла.

— Его?

— Талант, инспектор. Способность к творчеству. Страсть. Вдохновение. Называйте, как хотите. Со временем я поверила, что все это исчезло. Поэтому несколько недель назад я решила больше не медлить. Я намеревалась положить конец суете по благоустройству дома и снова начать работать. Я выбрала вчерашний день. — По-видимому, Сара предвидела следующий вопрос Линли, и продолжила: — Это действительно был случайный выбор. Мне казалось, что если я отмечу день в календаре, то свяжу себя обязательством. Я думала, что, выбрав число заранее, смогу начать снова без дальнейших отлагательств. Это было важно для меня.

Линли опять оглядел комнату, на этот раз более внимательно, изучая собрание литографий и портретов, написанных маслом. Он не мог не сравнить их с акварелями в доме Энтони Уивера. Те были спокойные, отточенные, правильные. Эти же бросали вызов цветом и композицией.

— Это всё ваши работы, — констатировал Линли, потому что было очевидно, что все картины создала одна и та же талантливая рука.

Чашкой Сара указала на стену:

— Да, это мои работы. Ни одной новой. Но все мое. Линли испытал радость от того, что ему попался такой свидетель. У художников всегда на редкость цепкий глаз. Без этого они не могли бы творить. Если на острове было что-то особенное, мелькнула какая-нибудь тень, Сара Гордон наверняка заметила это. Наклонившись вперед, Линли попросил:

— Расскажите мне все, что помните об острове. Сара посмотрела в чашку, словно проигрывая перед глазами сцену.

— Было туманно, очень сыро. С ветвей деревьев капало. Сараи, где ремонтировали лодки, были закрыты. Мост перекрасили. Я заметила это по тому, как на него падал свет. И там были… — Сара помедлила, ее лицо стало задумчивым. — У ворот было довольно грязно, и грязь была вся взрыта. Я бы даже сказала, изборождена.

— Словно по ней волочили тело? Пятками по земле?

— Наверное. На земле у сломанной ветки валялся мусор. И… — Она подняла глаза, — по-моему, я видела остатки костра.

— У ветки?

— Да, передней.

— А какой мусор на земле?

— В основном пачки из-под сигарет. Несколько газет. Большая винная бутылка. Пакет? Да, там был оранжевый пакет из «Питер Доминик»[12]. Теперь вспоминаю. Кто-нибудь мог там ждать девушку?

Линли проигнорировал вопрос и продолжил:

— Что-нибудь еще?

— Огни с купола Питерхауса. Я видела их с острова.

— Вы что-нибудь слышали?

— Ничего необычного. Птицы. Собака. Кажется, где-то на болоте. Мне все это показалось совершенно обычным. Кроме того, что стоял густой туман, но вы это уже знаете.

— Вы не слышали никаких звуков с реки?

— Например, лодку? Как кто-то уплывал? Нет. Простите. — Плечи Сары поникли. — Если бы я могла рассказать больше. Я чувствую себя ужасной эгоисткой. Когда я была на острове, то думала только о своем рисовании. Какое скверное качество характера.

— Странно было отправиться на пленэр в тумане, — заметила Хейверс. Она все время быстро писала, но теперь подняла голову, ожидая ответа на вопрос, который и привел их к этой женщине: с чего это ее понесло рисовать в тумане?

Сара не стала спорить:

— Это было более чем странно. Это было безумие. И результат, вероятно, сильно отличался бы от моих прежних работ, не так ли?

Это была правда. Кроме ярких, свежих, солнечных красок, картины Сары Гордон отличались четкостью изображения, начиная от группы пакистанских детей, сидящих на старых ступенях многоквартирного дома с облезлой краской, и заканчивая обнаженной женщиной, полулежавшей под желтым зонтом. И кроме того, среди ее картин не было ни одного пейзажа.

— Вы пытались изменить стиль? — спросил Линли.

— От «Едоков картофеля» к «Подсолнечникам»[13]?

Сара поднялась и подошла к буфету, где налила себе еще какао. Флэйм и Силк тут же посмотрели на хозяйку в ожидании возможного угощения. Сара подошла к собаке, присела рядом с ней на корточки и провела пальцами по голове животного. Собака благодарно забила хвостом и снова опустила морду на передние лапы. Сара, скрестив ноги, села на пол рядом с собачьей корзиной лицом к Линли и Хейверс.

— Я хотела попробовать что-нибудь другое. Не знаю, поймете ли вы, что значит верить, что ты, возможно, потеряла способность и волю к творчеству. Да, — добавила Сара, словно ожидая несогласия, — волю, потому что творчество — акт воли. Это больше, чем просто голос какой-то творческой музы. Это принятие решения предложить часть себя на суд других людей. Как художник, я говорила себе, что мне все равно, как оцениваются мои работы. Я говорила себе, что процесс творчества, а не то, как его принимают или что делают с готовым продуктом, является первостепенно важным. Но в какое-то время я перестала в это верить. А когда перестаешь верить, что само действие важнее его оценки кем-либо, тогда теряешь способность творить. Именно это произошло со мной.

— Похоже на Рескина[14] и Уистлера, насколько я помню их историю, — сказал Линли.

Почему-то Сару передернуло от этого сравнения.

— Ах да. Критик и его жертва. Но по крайней мере, Уистлер имел возможность изложить свою точку зрения. Это ему удалось. — Сара медленно переводила взгляд с одного произведения живописи на другое, словно стремясь убедить себя, что именно она была их создателем. — Я потеряла страсть. А без нее у вас остается только бесформенная масса, только объекты. Краски, холст, глина, воск, камень. Только страсть способна вдохнуть в них жизнь. Без нее они неподвижны. Хотя можно просто рисовать или лепить что-нибудь. Люди все время так делают. Но то, что вы рисуете или лепите без страсти, является просто упражнением по развитию вашего мастерства и ничем более. Это не самовыражение. А именно это я и хотела вернуть — стремление быть ранимой, способность чувствовать, возможность рисковать. Если бы это означало изменение техники, стиля, выбор других средств, я была бы готова попробовать. Я хотела испробовать все.

— И это сработало?

Сара склонилась над собакой и потерлась щекой о ее голову. Где-то в доме зазвонил телефон. Включился автоответчик. Через мгновение до их слуха долетел приглушенный мужской голос, оставляющий сообщение, которое они не могли расслышать. Сару, казалось, не интересовала ни личность звонившего, ни сам звонок. Она сказала:

— У меня не было шанса проверить. В одном уголке острова я сделала несколько предварительных набросков. Когда у меня ничего не вышло — честно говоря, они были ужасные, — я пошла в другое место и наткнулась на тело.

— Что вы об этом помните?

— Только то, что я споткнулась обо что-то. Я подумала, это ветка. Я отбросила ее ногой в сторону и увидела, что это рука.

— Вы не заметили тела? — уточнила Хейверс.

— Оно было прикрыто листьями. Мое внимание было приковано к мосту. Я даже не смотрела, куда иду.

— В какую сторону вы отбросили ее руку? ~ спросил Линли. — По направлению к телу? Или от него?

— К телу.

— Вы больше ее не трогали?

— Боже, нет. Но мне ведь следовало это сделать? Она могла быть жива. Я должна была дотронуться до нее. Я должна была проверить. Но я этого не сделала. Меня стошнило. А потом я побежала.

— В каком направлении? Туда, откуда пришли?

— Нет. Через Коу-Фен.

— В тумане? — удивился Линли. — Через пустошь?

Через открытый ворот рубашки было видно, как грудь и шея Сары начали краснеть.

— Я только что наткнулась на тело девушки, инспектор. Не могу сказать, что в тот момент я была способна рассуждать логически. Я побежала через мост и Коу-Фен. Там есть тропинка, которая ведет к зданию строительного факультета. Там я и оставила свою машину.

— Оттуда вы поехали в полицию?

— Я продолжала бежать. По Ленсфилд-роуд. Через Паркерс-Пис. Это не очень далеко.

— Но вы могли поехать.

— Могла бы. Да. — Сара не стала оправдываться. Она смотрела на изображение пакистанских детей. Флэйм зашевелился под ее рукой и тяжело вздохнул. Сара очнулась и сказала: — Я ничего не соображала. Я и так уже была взвинчена, потому что приехала на остров рисовать. Рисовать, понимаете? Сделать что-то, чего не могла делать месяцами. Это было для меня важнее всего. Поэтому когда я наткнулась на тело, то у меня выключились мозги. Мне надо было проверить, жива ли девушка. Я должна была помочь ей. Я должна была выбрать асфальтированную дорогу. Я должна была поехать в полицию на машине. Знаю. Я много чего должна была сделать. И у меня нет оправдания. Кроме того, я запаниковала. И поверьте мне, от этого я чувствую себя ужасно.

— На строительном факультете горел свет?

Сара посмотрела на Линли невидящим взглядом. Казалось, она пыталась воссоздать зрительный образ.

— Свет. Думаю, да. Но я не уверена.

— Вы кого-нибудь видели?

— На острове нет. И на болотах тоже, был слишком густой туман. Когда я свернула на Ленсфилд-роуд, мне встретились велосипедисты, и, конечно, там были машины. Но больше я ничего не помню.

— Почему вы выбрали именно остров? Почему не стали рисовать в Гранчестере? Особенно когда увидели утром туман.

Румянец на коже Сары стал еще ярче. Словно почувствовав это, она поднесла руку к вороту рубашки и принялась теребить пальцами ткань, пока ей не удалось застегнуть пуговицу.

— Не знаю, как объяснить вам. Могу только сказать, что я просто выбрала этот день, я заранее планировала поехать на остров и отступить от задуманного означало бы признать свое поражение. Я не хотела этого делать. Звучит чересчур выспренно. Похоже на навязчивую идею. Но именно так все и было. — Сара поднялась. — Пойдемте со мной, — сказала она. — Есть только один способ вам объяснить.

Оставив чашку с какао и животных, она повела полицейских в заднюю часть дома, где распахнула полуприкрытую дверь и впустила их в свою мастерскую. Это была большая, светлая комната с четырьмя прямоугольными окнами в потолке. Линли остановился у порога, окинув комнату взглядом и понимая, что она служила немым подтверждением рассказа Сары Гордон.

Стены были увешаны огромными набросками, сделанными угольным карандашом, — человеческий торс, отдельная рука, два сплетенных обнаженных тела, лицо с поворотом в три четверти — всевозможные предварительные зарисовки, которые делает художник перед тем, как приступить к новой работе. Но вместо готовых полотен, для которых эти наброски могли служить исходным материалом, к стенам были прислонены многочисленные незаконченные холсты, начатые и брошенные на полпути. На большом рабочем столе помещалось множество атрибутов художника: кофейные банки с чистыми, сухими кистями; бутылки со скипидаром, льняным маслом и лаком; нераспечатанная коробочка сухих пастелей; больше дюжины тюбиков краски с написанными от руки наклейками. Но все это было расставлено так аккуратно и ровно, словно на причудливой выставке в музее замка, посвященной одному дню из жизни художника.

В воздухе не чувствовалось запаха красок или скипидара. Никаких разбросанных по полу набросков, говорящих о творческом вдохновении и таком же быстром спаде. Никаких почти законченных картин, ожидающих, чтобы их покрыли лаком. Было очевидно, что кто-то регулярно убирался в комнате, потому что светлый дубовый пол сверкал, словно под стеклом, и нигде не было заметно ни следа пыли или грязи. Кругом признаки запустения и заброшенности. Только один мольберт с холстом стоял прикрытый заляпанной красками тканью под одним из окон, но даже к нему, по-видимому, давно не прикасались.

— Когда-то это был центр моего мира, — спокойно произнесла Сара Гордон. — Вы понимаете, инспектор? Я хотела, чтобы все опять вернулось.

Линли заметил, что сержант Хейверс прошла в угол комнаты, где над рабочим столом были надстроены полки. На них лежали коробки с устройствами для показа слайдов, блокноты для набросков с загнутыми уголками, коробочки со свежими пастелями, большой рулон холстов и множество инструментов — от ножей для наложения и смешения красок до пассатижей. Сам стол был прикрыт большим листом стекла с шероховатой поверхностью, к которой сержант Хейверс вопросительно притронулась кончиками пальцев.

— Для растирания красок, — объяснила Сара Гордон. — Я сама растирала краски.

— Значит, вы пурист, — заметил Линли. Сара улыбнулась с той же покорностью, какая слышалась в ее голосе:

— Когда я впервые начала рисовать, а это было много лет назад, я хотела, чтобы каждая часть картины была моей. Я хотела быть в каждой картине. Я даже пилила доски, чтобы сделать подставки для холстов. Тогда я хотела быть пуристом.

— Вы потеряли эту чистоту?

— Успех портит все. Со временем.

— А у вас был успех. — Линли подошел к стене, где один над другим висели большие угольные наброски Сары. Он принялся их рассматривать. Рука, кисть, очертания подбородка, лицо. Он вспомнил о Королевской коллекции набросков Леонардо да Винчи. Сара была очень талантлива.

— В некоторой степени да. У меня был успех. Но для меня это значило меньше, чем душевное спокойствие. И вчера утром я искала именно его.

— Обнаружение тела Елены Уивер положило этому конец, — заметила сержант Хейверс.

Пока Линли рассматривал ее наброски, Сара подошла к закрытому холсту. Художница подняла руку, чтобы поправить на нем льняное покрывало, возможно, чтобы они не увидели, как деградировала она в своем творчестве, но внезапно остановилась и, глядя на них, переспросила:

— Елена Уивер? — Ее голос звучал до странности неуверенно.

— Погибшую девушку, — ответил Линли. — Елену Уивер. Вы ее знали?

Сара повернулась к ним. Она беззвучно шевелила губами. Через минуту она прошептала:

— О нет.

— Мисс Гордон?

— Ее отец. Энтони Уивер. Я знаю ее отца. — Она нащупала высокий табурет рядом с холстом и села на него. — О боже. Мой бедный Тони. — И, словно отвечая на вопрос, которого никто не задавал, она жестом обвела комнату. — Он был одним из моих учеников. Пока в начале прошлой весны не вступил в борьбу за Пенфордскую кафедру, он был одним из моих учеников.

— Учеников?

— Несколько лет я давала здесь уроки. Сейчас я уже этим не занимаюсь, но Тони… Доктор Уивер приходил почти на все. Я также занималась с ним отдельно. Я знала его. Какое-то время мы были близки. — Глаза Сары наполнились слезами. Она быстро смахнула их.

— И вы знали его дочь?

— Немного. Я видела ее несколько раз в начале прошлого осеннего триместра, когда он приводил ее с собой в качестве натурщицы для класса.

— Но вчера вы ее не узнали?

— Как я могла? Я даже не видела ее лица. — Сара опустила голову, быстро подняла руку и провела ею по глазам. — Это убьет его. Она была для него всем. Вы с ним уже говорили? Он… Но конечно же вы с ним говорили. Зачем я спрашиваю? — Она подняла голову. — Как он?

— Смерть ребенка — всегда тяжелое испытание. — Но Елена была для него больше, чем просто ребенок. Он говорил, что она его надежда на искупление. — Сара обвела глазами комнату, и на лице у нее отразилось презрение. — А я в это время, бедная маленькая Сара, размышляла, смогу ли я опять рисовать, смогу ли создать еще одну картину, смогу ли… в то время как Тони… Как я могла быть такой эгоисткой?

— Вы не должны себя винить за то, что хотели вернуться к своему творчеству.

Линли подумал, что это самое правильное желание. Он размышлял о картинах, висевших в ее гостиной. Они были свежие и ясные. Этого обычно ожидаешь от литографии, но такая чистота линий и деталей на картине маслом — свидетельство редкого дарования. Каждый образ — ребенок, играющий с собакой, уставший продавец каштанов, греющийся у металлической жаровни, велосипедист, накачивающий колесо под дождем, говорил об уверенности в каждом взмахе кисти. Каково это, размышлял Линли, понимать, что потерял способность творить? И как может быть приравнено к эгоизму желание эту способность вернуть?

Линли показалось странным, что Саре пришла в голову подобная мысль, и, пока она вела их обратно в гостиную, он ощутил смутное беспокойство, как при реакции Энтони Уивера на смерть дочери. В Саре что-то было, что-то в ее манере и словах, что заставляло его задуматься. Он не мог определить, что именно подсознательно смущало его, но все же интуитивно понимал: что-то не так, словно реакция была слишком продумана заранее. Через мгновение Сара дала ему ответ.

Когда она открыла входную дверь, Флэйм выскочил из корзины, залаял и промчался по коридору, намереваясь порезвиться на улице. Сара наклонилась и схватила его за ошейник. Полотенце на ее голове развернулось, и на плечи хлынул каскад мягких вьющихся волос цвета кофе.

Линли уставился на ее силуэт в дверях. На ее волосы и профиль, но в основном на волосы. Именно эту женщину он видел прошлой ночью в Айви-корт.

Захлопнув и заперев входную дверь, Сара со всех ног бросилась в уборную. С трудом сдерживая рвотный позыв, она промчалась через гостиную и кухню и влетела в туалет. Там ее вывернуло. Казалось, ее желудок сжался, когда сладкое прежде какао, ставшее теперь таким отвратительным на вкус, обожгло ей горло. Оно ударило ей в нос, когда она попыталась вздохнуть. Сара закашлялась, поперхнулась, и ее опять вырвало. На лбу выступил холодный пот. Пол как будто ушел из-под ног, а стены покачнулись. Она зажмурила глаза.

За спиной Сара услышала сочувственное повизгивание. За ним последовал легкий толчок в ногу. Затем на ее вытянутую руку легла голова, и щеку обдало теплое дыхание.

— Все в порядке, Флэйм, — сказала Сара. — Все в порядке. Не волнуйся. Ты привел с собой Силк?

Сара слабо усмехнулась при мысле о внезапном переломе в поведении кошки. Кошки так похожи на людей. Им несвойственно сострадание и сочувствие. Но собаки совсем другие.

Сара дотронулась до дворняжки и повернула ее морду к себе. Она услышала, как собачий хвост забарабанил по полу. Пес лизнул ее в нос. Сару обожгла мысль, что Флэйму все равно, кто она, что она совершила в этом мире. Собаке безразлично, сумеет она вернуться к творчеству или нет. И это было утешительно.

Последний спазм миновал. Желудок слегка успокоился. Сара поднялась на ноги и подошла к раковине, прополоскала рот, подняла голову и увидела свое отражение в зеркале.

Она поднесла руку к лицу, потрогала линии на лбу, появляющиеся складки, которые шли от носа ко рту, маленькие, похожие на шрамы морщинки вдоль подбородка. Всего тридцать девять лет. Она выглядела по меньшей мере на пятьдесят. Хуже, ощущала себя на все шестьдесят. Сара отвернулась от зеркала.

На кухне она подставила запястья под воду и держала так, пока они не замерзли. Затем попила из крана, опять ополоснула лицо и вытерла его желтым полотенцем. Она подумала, что надо бы почистить зубы и попытаться уснуть, но было слишком тяжело подниматься по лестнице в комнату и еще тяжелее выдавливать зубную пасту на щетку и энергично водить ею во рту. Вместо этого Сара вернулась в гостиную, где по-прежнему горел огонь и Силк, равнодушный и довольный, нежился перед камином. Флэйм последовал за ней и вернулся в корзину, наблюдая, как хозяйка подбрасывает в огонь дрова. Сквозь лохматую шерсть собаки были видны ее обеспокоенные глаза, похожие на два темных янтаря.

— Все нормально, — сказала Сара собаке. — Правда.

Животное смотрело недоверчиво: в конце концов, собака знала правду, потому что была свидетелем большей части того, что произошло, а остальное ей рассказала хозяйка, — однако она четыре раза перевернулась в корзине, зарылась в свое одеяло и исчезла в его складках. Веки собаки тут же опустились.

— Хорошо, — сказала Сара, — поспи. — Она была благодарна за то, что хоть кто-то из них мог спать.

Чтобы отвлечься от мысли о сне и всего того, что не давало спать, Сара подошла к окну. Казалось, что температура там градусов на двадцать ниже, чем у огня. Но, зная, что этого не может быть, она обхватила себя руками и выглянула на улицу.

Машина по-прежнему стояла там. Блестящая, серебристая, она сверкала на солнце. Во второй раз Сара задалась вопросом, действительно ли это были полицейские. Когда она открыла им входную дверь, то подумала, что они пришли посмотреть ее работы. Этого не случалось давным-давно, и желающие никогда не появлялись без предварительной договоренности, но кто еще мог вот так запросто подкатить к ней на «бентли»? Парочка была странная: высокий, изысканно красивый, удивительно хорошо одетый мужчина с голосом, который безошибочно выдавал в нем бывшего ученика частной школы, и невысокая, ничем не примечательная, еще более замотанная, чем Сара, женщина с произношением, характерным для представителей рабочего класса. Но даже через несколько минут после того, как они представились, Сара продолжала думать о них как о муже и жене. Так с ними было легче говорить.

Но, несмотря на ее рассказ, они не поверили ей. Она поняла это по выражению их лиц. И кто их осудит? Зачем бы ей бежать в тумане через Коу-Фен, вместо того чтобы вернуться обратно? Зачем тому, кто только что нашел тело, бежать в полицию, вместо того чтобы просто доехать туда на машине? Это было бессмысленно. Сара это хорошо понимала. И они тоже.

Этим и объяснялось то, что «бентли» все еще стоял перед ее домом. Самих полицейских не было видно. Они будут опрашивать соседей, чтобы проверить ее рассказ.

Не думай об этом, Сара.

Она заставила себя отойти от окна и вернуться в мастерскую. На столе у двери стоял мигающий автоответчик, и это означало, что на кассете было сообщение. Сара минуту глядела на него, прежде чем вспомнила, что слышала звонок во время разговора с полицией. Она нажала на кнопку.

— Сара. Милая. Я должен тебя увидеть. Я знаю, у меня нет права просить. Ты не простила меня. Я не заслуживаю прощения. И никогда не заслужу его. Но мне нужно увидеть тебя. Мне нужно поговорить с тобой. Ты единственная, кто знает меня, кто понимает, кто обладает сочувствием, нежностью и… — Он зарыдал. — Почти весь воскресный вечер я ждал в машине у твоего дома. Я видел тебя в окне. И я… Я приезжал в понедельник, но не осмелился подойти к двери. А теперь… Сара. Пожалуйста. Елену убили. Пожалуйста, встреться со мной. Умоляю. Позвони мне в колледж. Оставь сообщение. Я все сделаю. Пожалуйста, встреться со мной. Умоляю тебя. Ты мне нужна, Сара.

Она молча слушала, пока сообщение не закончилось. Почувствуй что-нибудь, говорила она себе. Но в ее сердце ничто не шевельнулось. Она прижала руку ко рту и сильно укусила ее. Потом еще и еще, пока не ощутила соленый привкус крови, а не запах мела и лосьона. Она заставила себя вспоминать. Что-нибудь, что угодно. Не важно что. Воспоминания должны были занять ее, заставить думать о том, о чем она в состоянии была думать.

Дуглас Хэмпсон, ее молочный брат, семнадцати лет. Она хотела, чтобы он заметил ее. Хотела, чтобы поговорил с ней. Хотела его. Тот затхлый сарай в углу сада его родителей в Кингз-Линн, где даже аромат моря не мог заглушить запахов компоста, навоза и перегноя. Но им было все равно, не так ли? Ей, страстно мечтающей о чьей-либо любви. Ему, желающему этого, потому что он юн и похотлив, и еще потому, что ему жизненно важно похвастаться чем-либо в этом роде перед друзьями, вернувшись в школу после каникул.

Они выбрали день, когда солнце ярко освещало улицы, тротуары и особенно старую жестяную крышу сарая в саду. Он поцеловал ее, засунув язык ей в рот, и пока она недоумевала, об этом ли люди говорят «заниматься любовью», потому что ей было только тринадцать, и хотя ей следовало бы знать хоть что-нибудь о том, что мужчины и женщины делают с теми частями тела, которые так у них отличаются, она ничего этого не знала — сначала он стянул с нее шорты, потом трусики и все время дышал, как собака, которая долго бежала.

Все закончилось быстро. Он был тяжелый и горячий, а она совсем не знала, что ее ждет, поэтому в воспоминаниях остались только кровь, удушье и резкая боль, И Дуглас, под конец подавляющий стон.

После этого он тут же встал, обтерся ее шортами и швырнул их ей. Он застегнул джинсы и сказал:

— Здесь воняет, как в уборной. Я должен идти. — И вышел.

Он не отвечал на ее письма. Он молчал, когда она звонила в школу и с рыданиями признавалась ему в любви. Конечно, она совсем не любила его. Но она хотела верить, что любит. Иначе ничто не могло оправдать того безумного вторжения в ее тело, на которое она безропотно согласилась в тот летний полдень.

Сара отошла от автоответчика в мастерской. В качестве противовеса она не могла придумать ничего лучше, чем воссоздать из небытия образ Дугласа Хэмпсона. Теперь он хотел ее. Сорокачетырехлетний, женатый двадцать лет специалист по оценке убытков, приближающийся к кризисному возрасту, — теперь он хотел ее.

— Брось, Сара, — говорил он, когда они, как обычно, вместе обедали. — Я не могу просто сидеть, смотреть и притворяться, будто не хочу тебя. Брось. Соглашайся.

— Мы просто друзья, — отвечала она. — Ты мой брат, Дуг.

— Брось эти разговоры о брате. Тогда ты об этом не думала.

И она дружески улыбалась ему, потому что теперь он был ее другом, и не пыталась объяснить, чего стоил ей тот раз.

Воспоминания о Дугласе оказалось недостаточно. Против своей воли Сара подошла к накрытому холсту и уставилась на портрет, который начала много месяцев назад и который должен был стать парой к тому, другому. Она хотела, чтобы это был подарок ему к Рождеству. Тогда она еще не знала, что Рождества не будет.

На портрете он слегка наклонился вперед, как он частенько делал, один локоть на колене, с пальцев свисают очки. Его лицо было озарено восторгом, в который он всегда приходил, когда говорил об искусстве. Голова слегка наклонена набок, а выражение схвачено в момент обсуждения сильного места композиции; он выглядел молодым и счастливым, человеком, впервые живущим полной жизнью.

На нем был не костюм-тройка, а забрызганная краской рабочая рубаха с полуприподнятым воротником и прорехой на манжете. И часто, когда она стояла перед ним, чтобы рассмотреть, как свет падает на его волосы, он протягивал руки, прижимал ее к себе, смеялся над ее протестами, которые на самом деле таковыми не являлись, и крепко держал ее. Его губы на ее шее, его руки на ее груди, и картина, забытая под ворохом одежды. И взгляд, каким он смотрел на нее, лаская ее тело; все время, пока они занимались любовью, он неотрывно смотрел ей в глаза. И его шепот «О боже, моя любимая…»

Сара заставила себя прогнать это воспоминание и принялась оценивать картину с профессиональной точки зрения. Ее можно было бы выставить. Оставалось только вдохнуть в нее жизнь, чувства, радость и боль, чтобы она перестала быть простой демонстрацией мастерства. Сара могла это сделать. Она была художницей.

Женщина подошла к мольберту. Ее руки дрожали. Она сжала за спиной кулаки.

Даже если бы она заняла себя тысячей посторонних мыслей, тело все равно выдавало ее.

Она оглянулась на автоответчик, услышала его голос и мольбу.

Но ее руки по-прежнему дрожали. Ноги стали ватными.

И мозг был вынужден смириться с тем, что говорило тело. С тем, что все намного хуже, чем просто найденный труп.