"Кирклендские услады" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава 6

Когда женщина ждет ребенка, в ней чудесным образом просыпается непобедимый первобытный инстинкт — защищать свое дитя. Ради сохранения жизни ребенка она готова на все, и по мере того, как эта готовность растет, силы ее удесятеряются.

На следующее утро, проспав благодаря лекарству доктора беспробудным сном всю ночь, я проснулась, ощущая свежесть и бодрость. Однако тут же вспомнила все, что случилось накануне, и почувствовала, будто стою у входа в темный туннель. Если я в него войду, могу попасть в беду; не войду сама — меня внесет в него грозным порывом ветра, насланного злой судьбой.

Но я была не одна, под сердцем у меня ждал своего часа мой ребенок и напоминал о себе. Куда бы меня ни повлекло, его повлечет туда же. Что бы со мной ни случилось, все выместится на нем. Так что я должна бороться с темной силой, грозящей мне гибелью, бороться не только за себя, но и за того, кто мне дороже всего на свете.

Когда Мэри Джейн принесла завтрак, она не заметила во мне никаких перемен. Я вела себя с ней как обычно. И я сочла это своей первой победой. Ведь меня пугало, что я не смогу скрыть, до какой степени, чуть не до потери сознания, поддалась страху.

— Прекрасное утро, мадам, — сказала Мэри Джейн. — Правда?

— Ветер еще чувствуется, но день солнечный.

— Приятно слышать.

Я прикрыла глаза, и Мэри Джейн вышла. Заставить себя проглотить что-нибудь казалось невозможно, но кое-как я справилась. Слабый луч солнца упал на кровать. Я расценила это как счастливое предзнаменование и немного воспряла духом. Солнце светит всегда, напомнила я себе, только иногда его заслоняют тучи. С любыми трудностями можно справиться, надо лишь добиться ясности. Нужно хорошенько все обдумать. Ведь я твердо знала, что собственными глазами видела монаха, что он мне не померещился. Следовательно, как все это ни загадочно, объяснение должно найтись.

Конечно, Дамарис — соучастница в заговоре, это ясно. И нечего удивляться: если она собирается стать женой Люка, а Люк решил запугать меня, чтобы я преждевременно родила мертвого ребенка, вполне понятно, что она действует с ним заодно. Но неужели это возможно? Неужели двое таких молодых людей способны пойти на столь хладнокровное убийство? Ведь хотя ребенка еще нет, то, что они задумали, иначе, как убийством, не назовешь.

Я старалась тщательно разобраться в событиях и решить, как вести себя дальше. Прежде всего я прикинула, не вернуться ли к отцу. Но тут же отвергла эту мысль. Мне пришлось бы тогда объяснять, чем вызвано мое возвращение, пришлось бы признаться: «Кто-то в „Усладах“ хочет довести меня до сумасшествия. Поэтому я и сбежала». А это означало бы, что я признаюсь в своих страхах. Но стоит мне хоть на секунду допустить, что я страдаю галлюцинациями, и я вступлю как раз на тот гибельный путь, куда меня так старательно толкают. К тому же я не в состоянии вынести мрачную безрадостную атмосферу Глен-Хаус.

Я приняла твердое решение: я не успокоюсь, пока не найду ключ к разгадке тайны. Это не тот случай, когда можно спастись бегством. Мне предстоит утроить усилия и разоблачить моего преследователя. Я обязана это сделать, обязана не только ради себя — ради моего ребенка.

Необходимо было составить соответствующий план действий. И я надумала пойти к Хейгар и посвятить ее во все свои замыслы. Конечно, лучше бы никому не доверяться и действовать в одиночку, но тогда я не могу осуществить первый шаг. А я наметила побывать в Уорстуистле и удостовериться, что доктор сказал мне правду.

Просить кого-нибудь из живущих в «Усладах» отвезти меня туда я не могла, так что ничего не оставалось, кроме как обратиться за помощью к Хейгар.

Я умылась, оделась и, не теряя ни минуты, отправилась в «Келли Грейндж». Придя туда около половины одиннадцатого, я сразу поднялась к Хейгар и рассказала ей все, что узнала от доктора. Она внимательно меня выслушала и сказала:

— Саймон сейчас же отвезет вас туда. Я согласна, что начинать надо с этого.

Хейгар вызвала Доусон и попросила передать Саймону, чтобы он немедленно пришел. Хотя я понимала, что без Саймона мне в Уорстуистл не попасть, я чувствовала себя несколько неуверенно, помня о подозрениях, которые питала на его счет. Но стоило ему войти в комнату, как все мои тревоги рассеялись, и я устыдилась своих подозрений. Вот как уже тогда действовало на меня одно присутствие Саймона.

Хейгар объяснила, что со мной произошло. На его лице отразилось изумление, но он тут же согласился с нашим решением:

— Да уж, лучше не откладывая съездить в Уорстуистл.

— А в «Услады» я пошлю кого-нибудь из слуг. Велю передать, что вы остались у меня к ленчу, — сказала Хейгар, и я успокоилась, ведь там недоумевали бы, куда я делась.

Через пятнадцать минут я уже ехала в Уорстуистл с Саймоном в его экипаже. По дороге мы почти не разговаривали, и я была благодарна Саймону, что он так чутко уловил мое настроение. Все мои мысли были сосредоточены на предстоящем визите, от которого так много зависело. То и дело я вспоминала отца, его ежемесячные отлучки и глубокую печаль. Эти воспоминания лишь подтверждали, что доктор сообщил мне правду.

К полудню мы наконец приехали в Уорстуистл. Лечебница помещалась в сером каменном здании, с моей точки зрения больше всего походившем на тюрьму. Да это и на самом деле тюрьма, поправила я себя, ведь за каменными стенами томятся несчастные, погруженные в свои призрачные фантазии. Они обречены провести здесь всю жизнь. Неужели и моя мать среди этих бедняг? Неужели и меня задумали заключить в эти стены? Нет, этого я ни за что не допущу.

Снаружи здание было обнесено высокой стеной, и, когда мы подъехали к железным воротам, из будки вышел привратник и осведомился о цели нашего приезда. Саймон уверенно заявил, что ему нужно переговорить с директором.

— Вам назначено, сэр?

— Дело крайней важности и не терпит отлагательств, — ответил Саймон и бросил привратнику монету.

Не знаю уж, что решило дело — повелительный ли тон Саймона или деньги, но привратник раскрыл ворота, и по усыпанной гравием дорожке мы подъехали к главному входу. При нашем приближении на крыльце появился швейцар в ливрее. Саймон вышел из экипажа и помог выйти мне.

— Кто займется лошадью? — спросил он швейцара.

Тот подозвал мальчика, который взял лошадь под уздцы, а мы с Саймоном в сопровождении швейцара поднялись по ступеням.

— Доложите директору, что у нас к нему безотлагательное дело, — обратился Саймон к швейцару, и я еще раз стала свидетельницей того, как его уверенный, не допускающий возражений тон действует на слуг.

Нас провели в холл с каменным полдм, где в камине горел огонь, но его было явно недостаточно, чтобы прогреть огромное помещение. И я сразу поежилась, правда, скорее не от холода, а от крайнего волнения. Саймой, видно, заметил, что я дрожу, и взял меня за руку. Меня это подбодрило.

— Пожалуйста, сэр, подождите здесь, — сказал швейцар, распахивая дверь в расположенную справа комнату с побеленными стенами и высоким потолком. В ней стоял массивный стол и несколько стульев.

— Как прикажете доложить, сэр?

— Миссис Рокуэлл из «Кирклендских услад», а с ней мистер Редверз.

— Вы говорите, вам назначена встреча?

— Нет, этого я не говорил.

— У нас принято договариваться о беседе с директором заранее.

— Мы не располагаем временем, а дело, как я уже сказал, крайне срочное. Прошу вас доложить директору, что мы ждем.

Швейцар ушел, и, когда он скрылся из виду, Саймон улыбнулся мне:

— Можно подумать, мы просим аудиенции у королевы.

Неожиданно его лицо смягчилось, и он взглянул на меня так ласково, как смотрел разве что на свою бабку.

— Не огорчайтесь, — подбодрил он меня, — даже если все правда, не беда! Это еще не конец света.

— Как я рада, что вы поехали со мной! — вырвалось у меня, хотя я не собиралась в этом признаваться.

Саймон крепко сжал мою руку, будто хотел сказать, что мы с ним не какие-нибудь глупые, трусливые невротики и должны сохранять спокойствие при любых обстоятельствах.

Не доверяя самой себе, я отошла в сторону и, подойдя к окну, выглянула наружу. Интересно, что думают, глядя из этих окон, запертые здесь узники? Для них весь мир сводится к этому виду, если им вообще разрешают смотреть в окна. Их глазам открыт только больничный сад и тянущаяся за ним пустошь — вот и все, что им осталось в жизни. А ведь некоторые находятся здесь много лет… например, семнадцать.

Казалось, мы ждали бесконечно долго. Но наконец швейцар возвратился и пригласил следовать за ним. Поднимаясь по лестнице и проходя по коридору, я заметила решетки на окнах и содрогнулась. Настоящая тюрьма, подумалось мне. Наконец мы остановились перед дверью, на которой значилось: «Директор». На стук швейцара прозвучало приглашение:

— Войдите!

Саймон взял меня за руку и ввел в комнату. Мы увидели побеленные голые стены, начисто, чуть ли не до дыр, отмытую клеенку на столе. В комнате царили уныние и холод. За столом сидел усталый человек с серым лицом и напряженным взглядом. Он сердится, что мы явились без приглашения, подумала я.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он, когда швейцар ушел. — Правильно ли я понял, что у вас ко мне срочное дело?

— Для нас — безотлагательное и крайне важное, — ответил Саймон. Тут вступила и я:

— Мы очень вам признательны за то, что вы согласились нас принять. Я — миссис Рокуэлл, но дело в том, что до замужества я звалась Кэтрин Кордер.

— Вот как! — Глаза у него понимающе блеснули, и мои последние надежды рухнули.

— Насколько я знаю, у вас есть больная с такой фамилией? — спросила я.

— Совершенно верно.

Горло у меня перехватило, язык пересох, и не в силах произнести ни слова, я посмотрела на Саймона.

— Видите ли, — поспешил он мне на выручку, — миссис Рокуэлл только что узнала, что здесь, возможно, содержится некая Кэтрин Кордер. И у нее есть основания полагать, что ваша пациентка — ее мать. Миссис Рокуэлл выросла в убеждении, что ее мать умерла, когда она сама была еще ребенком. Естественно, ей хотелось бы удостовериться, правда ли, будто Кэтрин Кордер, находящаяся у вас, ее мать.

— Ну, как вы понимаете, мы не имеем права разглашать сведения, касающиеся наших пациентов.

— Разумеется, мы это понимаем, — ответил Саймон. — Но для ближайших родственников, вероятно, может быть сделано исключение?

— Сначала это родство необходимо доказать.

Я не выдержала:

— До замужества я звалась Кэтрин Кордер. Мой отец — Мэрвин Кордер, владелец Глен-Хаус, что в Гленгрине, недалеко от Хэрроугейта. Умоляю вас, скажите мне, Кэтрин Кордер, ваша пациентка, — моя мать?

Директор секунду колебался, потом проговорил:

— Единственное, что я могу вам сказать: у нас есть пациентка с такой фамилией. Однако эта фамилия не такая уж редкость. Думаю, на ваши вопросы лучше меня ответит ваш отец.

Я растерянно взглянула на Саймона, и он поспешил поддержать меня:

— Я полагаю, ближайшая родственница имеет право знать.

— Как я уже сказал, родство должно быть доказано. Я не могу обмануть доверие, которым облекли меня родные моих пациентов.

— Скажите мне только одно, — в отчаянии взмолилась я, — муж вашей пациентки регулярно навещает ее раз в месяц?

— Многих наших пациентов регулярно навещают родственники.

Встретив его холодный взгляд, я поняла, что он непоколебим. Саймон уже сделал все, что мог, но от этого человека и он ничего не добьется.

— А нельзя ли мне повидаться… — начала было я.

Но директор в ужасе замахал руками.

— Ни в коем случае! — отрезал он. — Об этом и речи быть не может.

Саймон обескураженно посмотрел на меня.

— Остается одно, — сказал он, — вам следует написать отцу.

— Совет в высшей степени разумный, — поддержал его директор, поднимаясь и всем своим видом давая попять, что уже и так уделил нам слишком много времени. — Пациентку, о которой идет речь, поместил сюда муж. Если он разрешит предоставить вам свидание с Кэтрин Кордер, мы не станем чинить препятствий. При условии, конечно, что она будет в удовлетворительном состоянии для такой встречи. Больше ничем вам помочь не могу.

Он дернул шнурок звонка, снова появился швейцар и вывел нас к нашему экипажу.

Впустую потраченные усилия, досадовала я, когда мы тронулись в обратный путь. Саймон не проронил ни слова, пока мы не отъехали от Уорстуистла примерно на милю. Тут он остановил экипаж. Над дорогой, по которой мы ехали, летом, смыкаясь, зеленые ветви образуют великолепную живую крышу. Сейчас ветки над нашими головами были голыми, и сквозь них виднелось синевато-серое небо, по которому неслись тучи, подгоняемые холодным ветром. Но я ветра не ощущала. Думаю, что и Саймон тоже. Повернувшись ко мне, он положил руку на спинку моего сиденья, не прикоснувшись ко мне.

— Вы очень расстроились, — сказал он.

— Вас это удивляет?

— Да, вряд ли можно сказать, что мы обогатились сведениями.

— Ну почему же! Кое-что мы узнали. У них есть пациентка по имени Кэтрин Кордер. Это он, по крайней мере, подтвердил.

— Но может быть, к вам она не имеет никакого отношения.

— Это было бы чересчур странным совпадением. К тому же я, кажется, не говорила вам, что мой отец всю жизнь раз в месяц исчезал неизвестно куда? О причинах этих его отлучек мы ничего не знали. Я даже заподозрила, что он навещает… какую-то даму. — Я горько усмехнулась. — Теперь мне все ясно, он ездит в Уорстуистл.

— Вы уверены?

— Почему-то не сомневаюсь. И потом не забудьте: доктор Смит видел историю болезни Кэтрин Кордер и говорит, что она — моя мать.

Несколько секунд Саймон молчал.

— Все равно вы не должны отчаиваться, Кэтрин, — сказал он наконец. — Вам это не к лицу.

Я заметила, что он не назвал меня «миссис», и сочла это знаком того, что в наших отношениях происходит перемена.

— А если бы с вами случилось такое, вы бы не пришли в отчаяние?

— Когда что-то страшит, лучший способ побороть страх — взглянуть опасности прямо в лицо.

— А я так и поступаю.

— Что же страшит вас больше всего?

— Что в Уорстуистле может появиться вторая пациентка по имени Кэтрин Кордер. И ребенку ее будет суждено родиться там.

— Ну, этого мы не допустим. Никто не имеет права заключить вас туда.

— Вы думаете? А если доктор сочтет, что Уорстуистл — самое подходящее для меня место?

— Глупости! В жизни не встречал никого более разумного, чем вы. Вы так же нормальны, как я.

Повернувшись к Саймону, я с жаром подтвердила:

— Да, Саймон, да, вы правы! Я совершенно нормальна!

Он взял мои руки в свои и, к величайшему моему изумлению, поцеловал их. Я даже предположить не могла, что Саймон способен проявить такие нежные чувства ко мне. А между тем я и через перчатку ощутила, как горячи его поцелуи. Потом он так сильно стиснул мою руку, что я сморщилась от боли.

— Я буду бороться вместе с вами, — решительно сказал он.

На секунду я замерла от счастья. В меня вливалась исходящая от него сила, и я испытывала глубокую благодарность, столь глубокую, что подумала — уж не любовь ли это?

— Вы и в самом деле готовы бороться?

— Всем сердцем и душой! — воскликнул он. — Никто никуда вас не отправит против вашей воли!

— Знаете, Саймон, то, что происходит, очень тревожит меня. При этом, как вы сказали, я стараюсь смотреть опасности в лицо. И все равно я боюсь. Я думала, будет легче бороться, если я притворюсь, будто мне не страшно, но какой толк притворяться? С той ночи, когда я в первый раз увидела этого монаха, я сама не своя. Я напугана. Все это время я жду, что случится еще что-нибудь. И от этого вечного ожидания у меня расшатались нервы. Я изменилась, Саймон, я стала совсем другой.

— Ничего удивительного, так было бы с кем угодно.

— Скажите, Саймон, вы ведь не верите в привидения? Правда? Если кто-то начнет утверждать, будто видел привидение, вы решите, что это либо ложь, либо галлюцинация.

— Про вас никогда бы так не подумал.

— А тогда остается предположить одно: в рясе монаха мне являлся кто-то из известных нам людей.

— Да, думаю, так оно и есть.

— Тогда уж я открою вам все. Пусть не останется ничего недоговоренного.

И я рассказала, как, пробираясь вместе с Дамарис через руины аббатства, увидела монаха, а Дамарис стала клясться, что мне это померещилось, так как она ничего не видела.

— Тут-то и наступила самая страшная минута в моей жизни, — сказала я. — Я в себе усомнилась.

— Значит, следует вывод: Дамарис посвящена в просходящее и участвует в заговоре.

— Но почему? Уверена, что Люк готов на ней жениться хоть завтра, а вот хочет ли она выйти за него замуж — большой вопрос.

— Возможно, она хочет выйти замуж за «Услады», — пояснил мне Саймон. — А как это осуществить, если Люк не станет их владельцем?

— Действительно! О, Саймон, как вы мне помогаете!

— Это — моя главная цель.

— Как мне вас благодарить?

Саймон привлек меня к себе и, легко коснувшись губами, поцеловал в щеку. На секунду его холодное лицо прижалось к моему, а мне, как ни странно, стало удивительно тепло.

— Вот уж не думала, что буду искать поддержки у вас.

— Почему же? Мы с вами — одного поля ягоды.

— Ну да, конечно! Вас же восхищает мое здравомыслие! И то, что я так ловко подловила Габриэля — богатого жениха!

— А, значит, вот чего вы не можете мне простить.

— Такие подозрения быстро не забываются. Надеюсь, того, кто старается свести меня с ума, вы не будете превозносить за находчивость, если он своего добьется?

— Я сверну ему шею, дайте только найти его!

— Я вижу, ваша позиция существенно изменилась.

— Ничуть! Мне нравились в вас вовсе не то, что, как я полагал, вы женили на себе Габриэля ради его состояния. Мне нравились ваша храбрость и острый ум, я их сразу почувствовал.

— Но сейчас-то храбрости у меня поубавилось.

— Ничего, воспрянете, я в вас не сомневаюсь.

— Придется, иначе паду в ваших глазах.

Саймону явно нравился шутливый тон, на который мы незаметно перешли, а меня удивляло, как я могу с удовольствием пикироваться с ним, ведь совсем недавно он был одним из главных, кого я подозревала. Тем не менее, эта шутливая перепалка доставляла мне наслаждение, сомневаться не приходилось.

— Да-да, вы еще удивите нас своей отвагой, — продолжал он. — А я всегда готов вас поддержать.

— Спасибо вам, Саймон.

Он устремил на меня долгий красноречивый взгляд, и я прочла в его глазах признание. Между нами начиналось что-то новое, какие-то новые, волнующие отношения. Они несли нам новый заряд жизненных сил. Это был сплав яростного несогласия и радостного взаимопонимания. Мы одного поля ягоды. Саймон распознал это сразу, а я только сейчас. Я знала, о чем говорит его взгляд, и мне не хотелось отводить глаза. Однако я продолжала:

— Иногда я вообще в растерянности. Не знаю, могу ли доверять здесь хоть кому-то.

— Доверьтесь мне, — последовал ответ.

— Похоже на приказ, — улыбнулась я. — Впрочем, многие ваши речи звучат именно так.

— Это и есть приказ!

— И вы считаете себя вправе мне приказывать?

— Да… если принять во внимание целый ряд обстоятельств.

Мне не хотелось ехать дальше. У меня было ощущение, что я наконец-то очутилась в тихой гавани, где можно отдохнуть и позволить себе быть счастливой. Позади меня осталась угрюмая лечебница с ее мрачными тайнами, впереди ждали «Услады», а где-то неподалеку был отцовский дом. Но здесь меня не достигали грозные предвестники беды, я не хотела двигаться с места. В ту минуту у меня не оставалось сомнений: я люблю Саймона Редверза, а он любит меня. Не странно ли — прийти к такому заключению в столь неподходящей обстановке, на глухой деревенской дороге в холодный ветреный день!

Но в возникновении этой любви не было ничего странного. Саймон чем-то напоминал мне Габриэля. Можно сказать, он и был Габриэлем, только без слабости и неуверенности своего кузена. Сейчас, знав Саймона, я поняла, что побудило меня так быстро выйти замуж за Габриэля. И его я тоже любила, ведь любовь бывает разная. Жалость — тоже любовь, как и стремление защищать. А вот страстная всепоглощающая любовь пока была мне незнакома. Я знала только, что настоящая любовь вмещает в себя и жалость, и стремление защищать, она обогащает человека, развивает его чувства и с каждым годом становится лишь глубже.

Но испытать такую любовь мне еще не было дано. Предстояло пройти через многое — через рождение ребенка, через избавление от нависшей надо мной опасности. Поэтому не стоило слишком пристально вглядываться в туман, скрывающий будущее. Но со мной был Саймон, и от сознания этого все во мне пело.

— Ну хорошо, — повернулась я к нему, — я готова подчиняться вашим приказам.

— Тогда слушайте! Прежде всего мы поедем в гостиницу. Она в миле отсюда. Там подкрепимся.

— И думать не могу о еде.

— Вы забываетесь. Не вы ли только что выразили готовность подчиняться моим приказам?

— Но мне тошно от одной мысли о съестном.

— В гостинице есть уютная маленькая отдельная комната, где хозяин принимает самых дорогих гостей. К ним-то я и отношусь. Коронное блюдо — мясной пудинг с грибами. Описать его словами невозможно, надо отведать. И специально для нас из погреба принесут кларет. Посмотрим, сможете ли вы устоять перед соблазном, когда услышите аромат моего любимого блюда!

— Хорошо, я поеду с вами и буду наблюдать, как вы его смакуете.

Саймон снова взял мою руку, поднес было к губам, но крепко пожал и улыбнулся. Трудно в это поверить, но я была по-настоящему счастлива, хотя, когда мы поехали дальше, в лицо нам хлестал холодный ветер, а зимнее солнце тщетно силилось послать улыбку.

Я даже попробовала знаменитый пудинг и согрелась, выпив кларета. Как всегда, Саймон рассуждал практично.

— Первым делом, — сказал он, — вы должны написать отцу. Пусть сообщит вам правду. Но предупреждаю: какой бы горькой она ни оказалась, мы не будем вешать нос.

— А вдруг эта пациентка действительно моя мать?

— Ну и что?

— Давайте говорить откровенно, Саймон. Моя мать в Уорстуистле, а я, по мнению некоторых, веду себя странно, брежу какими-то видениями, совершаю непонятные поступки.

— Но мы ведь не верим, что это видения, правда? — мягко напомнил мне Саймон.

— Конечно, я не верю! И не знаю, как благодарить вас и вашу бабушку за то, что вы на моей стороне.

— У нас есть свое мнение, Кэтрин, и благодарить нас не стоит. А вот если бы удалось застать этого монаха на месте преступления! Тогда мы бы доказали вашу правоту. Я полагаю, у него имеется какое-то потайное место, где он прячется. Надо это место отыскать. На следующей неделе рождественские праздники, и мы с бабушкой на два дня переберемся к вам. Вот это-то время мы и должны использовать.

— Жаль, что придется ждать до следующей недели.

— Ничего, оглянуться не успеете, как наступит Рождество.

— А если до тех пор еще что-нибудь произойдет?

Несколько секунд Саймон молчал. Потом перешел к приказам:

— Если вы снова увидите монаха, никому не говорите. Он, вероятно, только того и добивается, чтобы вы побольше о нем рассказывали. Так не доставляйте ему подобного удовольствия. Продолжайте с вечера закрывать двери и окна, чтобы никто к вам не мог проникнуть и напугать. Ведь с тех пор, как вы начали запираться, никто вас не навещает? По-моему, это очень важно. Тем временем вы получите письмо от отца, и, о чем бы в нем ни говорилось, вы не позволите себе расстраиваться. Никогда не верил, что в том, какие мы уродились, повинны наши предки. Своей судьбой мы управляем сами.

— Я буду помнить об этом, Саймон.

— Вот-вот! Какие мы есть и какими станем, зависит от нас. Подумайте, сколько народу живет сейчас в Англии! В десятки раз больше, чем несколько столетий назад. А вам не приходило в голову, что, если проследить, от кого мы происходим, выяснится, что мы все родня. В каждой семье были негодяи и святые, сумасшедшие и гении. Нет, нет, Кэтрин, мы все — отдельно существующие личности, и жизнь каждого из нас — в наших собственных руках.

— Оказывается, вы философ, — отозвалась я. — Вот уж не подозревала! Я была уверена, что вы практичны до мозга костей и отличаетесь трезвым, надежным здравым смыслом, не даете волю воображению и ни к кому не испытывает сочувствия.

— Это маска. Все мы прикрываемся масками, верно? Я хитер, я упрям, люблю говорить начистоту все, что думаю. Таким все меня считают. Согласитесь, личность не слишком привлекательная. И при нашем первом знакомстве у вас сложилось именно такое мнение. Резкий, не допускает, чтобы кто-нибудь его обошел, предпочитает всех обходить сам. Не скрою, все это во мне есть. Я ни от чего не отрекаюсь. Но могу быть и другим. Человек — существо сложное. — Искоса взглянув на меня, Саймон заключил: — А уж о женщинах и говорить нечего.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила я. — Мне очень интересно.

— Ладно. Как вы думаете, что вы почувствуете, вернувшись в «Услады»?

— Не знаю. Но уж во всяком случае, мне будет гораздо хуже, чем сейчас.

— Нет, я не о том говорю, — возразил он. — Вам будет страшно. Вы поторопитесь подняться к себе и будете все время оглядываться, не преследует ли вас кто-нибудь, а когда откроете дверь в свою комнату, начнете тревожно осматривать все углы, не притаился ли где монах. Потом вы от него запретесь, но от страха все равно не избавитесь — он живет у вас в душе и, как только стемнеет, завладеет вами полностью.

— К сожалению, вы правы, Саймон.

Саймон потянулся через стол и взял меня за руку:

— Кэтрин, бояться нечего. Никогда не следует поддаваться страху. Страх — это клетка. Вырваться из нее невозможно, но решетки этой клет ки создаем мы сами. И считаем их непреодолимыми. А это не так, Кэтрин. В нашей власти разогнуть стальные прутья. Конечно, это трудно, но кто знает, может быть, они сразу поддадутся, ведь все зависит от нас самих.

— И вы беретесь утверждать, что мне нечего бояться?

— Но ведь серьезного вреда вам ни разу не причинили. Вас только пугают.

— Можно ли быть уверенной, что этим ограничатся?

— Во всяком случае, цель пугающего нам ясна. Эта особа — или особы — стараются вывести вас из равновесия. Но вашей жизни ничто не угрожает. Случись вам внезапно умереть насильственной смертью после гибели Габриэля — несомненно, возникнут подозрения. Нет, опасность угрожает не вам, а вашему ребенку. У того, кто вас преследует, одно стремление — запугать вас до такой степени, чтобы вы не смогли произвести на свет здорового младенца. А принимая во внимание, какой смертью умер Габриэль, рождение неполноценного ребенка будет легко объяснить.

— Что вы имеете в виду, говоря о смерти Габриэля?

— Мне начинает казаться, что это было первым действием задуманной драмы.

— Значит, и Пятница… — пробормотала я, вспомнив, как вечером, накануне гибели Габриэля, Пятница рвался из нашей комнаты в коридор и вел себя странно. Я рассказала об этом Саймону.

— Наверное, в коридоре кто-то ждал. И если бы не Пятница, Габриэль погиб бы в ту ночь. А на другой день Пятница исчез.

Саймон накрыл мою руку своей.

— Мы пока не знаем, что случилось с Габриэлем, — сказал он. — Сейчас давайте сосредоточимся на том, что нас ждет. О том, что было, мы можем только догадываться. Вот если нам удастся обнаружить, кто выдает себя за монаха, если мы застанем его на месте преступления, в рясе, тогда мы сможем потребовать объяснений и, не сомневаюсь, узнаем, какую роль этот человек сыграл в гибели Габриэля.

— Саймон, мы должны его найти!

— Обязательно. Но если он опять появится перед вами, сделайте вид, будто вы его не видите. Не пытайтесь его провоцировать. Бог знает на что он может решиться. Если наши догадки смерти Габриэля верны, значит, мы имеем дело с убийцей. Помните об этом, Кэтрин, и поступайте так, как я говорю.

— Хорошо, Саймон.

— И вот еще что. Вы не одна. Мы с вами сражаемся вместе.

Мы вышли из гостиницы, и Саймон отвез меня в «Услады». На душе у меня было легко, ибо, хотя наша поездка в Уорстуистл не принесла желанных результатов, я знала, что теперь не одинока, и это окрыляло меня.

Я написала отцу, полагая, что ответ не заставит себя ждать. Должен же отец понять, как необходимо мне скорее узнать правду. Отправив письмо, я почувствовала себя гораздо бодрее. На следующий день никаких происшествий не было, а через день, утром, в «Услады» приехал доктор Смит. Он сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине, и Руфь оставила нас в зимней гостиной. Приближаясь к моему креслу, доктор не спускал с меня участливого взгляда. Положив руку на подлокотник, он ласково сказал:

— Слышал, вы побывали в Уорстуистле…

— Хотела удостовериться, — объяснила я.

— Понимаю. Теперь убедились, что я сказал вам правду?

— Они не стали со мной разговаривать.

Доктор кивнул:

— Директор и не мог поступить иначе. Он обязан соблюдать конфиденциальность. На это рассчитывают больные и их родственники. Но, во всяком случае, вы удостоверились, что у них содержится пациентка, которую зовут так же, как вас?

— Да.

— Вот видите, Кэтрин! Верьте мне, я говорю правду: эта пациентка — ваша мать. Ее регулярно, раз в месяц, навещает ваш отец — Мэрвин Кордер. Несомненно, он считает, что разумнее скрывать от вас истину.

— Если больная в Уорстуистле моя мать, то он прав.

— Я с радостью вижу, Кэтрин, что вы немного успокоились. Я бы и сам свозил вас в Уорстуистл. Жаль, что вы ко мне не обратились. Я всех там знаю и был бы для вас гораздо полезнее, чем Саймон Редверз.

Меня так и подмывало сказать ему, что я написала отцу, но я удержалась. Саймон говорил, что эту тайну мы должны раскрыть с ним вдвоем, и я не захотела посвящать в наш заговор других. К тому же у меня не было особой надежды, что ответ отца окажется утешительным. Кэтрин Кордер, пациентка Уорстуистла, несомненно, моя мать.

— Может быть, немного погодя мне удастся отвезти вас туда и устроить свидание с ней, — продолжал доктор.

— Стоит ли, если я все равно никогда не знала ее?

— Но вам же хочется увидеть вашу мать?

— Вряд ли она узнает меня.

— Почему же, у нее бывают просветления. Иногда она даже как будто понимает, что с ней.

Я содрогнулась. Мне не хотелось признаваться, что от одной мысли о поездке в это мрачное заведение меня охватывает ужас, ибо меня терзает необъяснимое предчувствие, будто и я навсегда останусь там, стоит мне еще раз переступить порог Уорстуистла. Я понимала: доктор выслушает меня сочувственно, но про себя решит, что мои нервы шалят все сильней, и страхи эти — плод моего больного воображения, так же как и мои «видения».

На откровенность я могла решиться только с Саймоном, и это еще раз доказывало, какие чувства я к нему испытываю. Я твердила себе, что никому, даже доктору Смиту, доверять нельзя. Он сразу возомнит, что моя «психическая неуравновешенность» усиливается. И все же не беда, что я никому не могу довериться, подумалось мне, ведь у меня есть Саймон, на него всецело можно положиться .

До Рождества оставалось всего три дня. Слуги украшали холл омелой и остролистом. До меня то и дело долетало хихиканье молоденьких служанок, которые помогали развешивать гирлянды. А один раз я даже стала свидетельницей того, как обычно преисполненный достоинства Уильям обнял Мэри Джейн под блестящими ягодами омелы и влепил ей звонкий поцелуй. Она ничуть не оскорбилась — это была обычная рождественская шутка.

Тогда-то я получила письмо. Я гуляла в саду, когда увидела, что к нам идет почтальон. Я выглядывала его уже несколько дней, так как надеялась, что отец не заставит меня слишком долго ждать ответа.

Предчувствие меня не обмануло: письмо было от отца, я сразу узнала его почерк на конверте. С бьющимся сердцем я поспешила в спальню и, прежде чем вскрыть конверт, старательно заперла дверь.

«Милая Кэтрин!

Твое письмо просто потрясло меня. Представляю, что тебе пришлось пережить, и прежде всего хочу тебя успокоить: Кэтрин Кордер, пациентка Уорстуистла, не приходится тебе матерью, хотя она действительно моя жена.

Я собирался открыть тебе правду, когда ты выходила замуж, но, не посоветовавшись с братом, который играет в этой истории большую роль, не решился.

Мы с женой были очень преданы друг другу, и через два года после нашей свадьбы у нас родилась дочь. Мы назвали ее Кэтрин, но это была не ты. Жена обожала девочку и ни на минуту не расставалась с ней. Она почти не выходила из детской, следя, чтобы все было как положено. Конечно, мы наняли дочке няню. Она поступила к нам с прекрасными рекомендациями и действительно любила детей, была умелой и внимательной, если не находилась под пагубным воздействием джина.

Однажды мы с женой поехали в гости к друзьям и на обратном пути заблудились в пустоши из-за густого тумана. Мы вернулись на два часа позже, чем собирались, и за это время случилось непоправимое. Нянька, воспользовавшись нашим отсутствием, приложилась к бутылке и в таком-то состоянии решила искупать девочку. Она опустила нашу дочку в крутой кипяток! Утешением могло служить только одно — смерть наступила почти мгновенно.

Дорогая Кэтрин, ты, кому предстоит вскоре стать матерью, можешь себе представить, что мы пережили. Жена не могла простить себе, что оставила дочку с нянькой. Я страдал вместе с ней, но ее горе не поддавалось исцелению, даже время оказалось бессильно. Она все так же безудержно оплакивала наше дитя, и меня начало тревожить, что она стремится переложить вину за ее гибель на себя. День и ночь моя бедная жена бродила по дому, то громко рыдая, то исступленно хохоча. Тогда я еще не понимал, какая трагическая судьба ей уготована.

Я пытался ее утешить, убеждал, что у нас еще будут дети, но ясно видел, что ее необходимо как можно скорее отвлечь. И тут твоему дяде Дику пришла в голову спасительная идея.

Я знаю, Кэтрин, ты всегда очень любила дядю Дика. И он всегда любил тебя. В этом нет ничего удивительного, дорогая, ведь он твой отец.

Объяснить все теперь уже очень трудно. Как жаль, что брат не здесь, он сделал бы это лучше меня. Он не холостяк, как все считают. Его жена — твоя мать — была француженкой. Он познакомился с ней, когда его корабль встал на якорь в Марселе. Они поженились через несколько недель после того, как встретились. Родом она была из Прованса, они идеально подходили друг другу и отчаянно тосковали, когда расставались надолго. По-моему, когда приближалось твое рождение, Дик уже смирился с мыслью, что ему придется распрощаться с морем. Как ни странно, судьба нанесла удар нам обоим — и ему и мне — в один и тот же год.

Твоя мать умерла, дав тебе жизнь, и случилось это спустя всего два месяца после гибели нашей дочки.

Твой отец привез тебя к нам, желая дать тебе надежный приют, и мы с ним надеялись, что забота о младенце явится спасением для моей бедной жены. Тебя ведь и звали так же, как нашу дочь. Мы ее назвали Кэтрин в честь ее матери, а твой отец дал тебе это же имя, раз решил перевезти тебя к нам…»

На мгновение я оторвалась от письма: все события моей жизни с удивительной ясностью выстраивались в стройный ряд. Мою душу переполняло ликование — ведь то, чего я боялась больше всего, оказалось неправдой!

Сделав над собой усилие, я постаралась оживить прошлое и вдруг вспомнила женщину с безумным взором, так крепко прижимавшую меня к груди, что я пугалась и разражалась плачем. Мои мысли обратились к несчастному, кого я столько лет считала своим отцом. Каково ему было все эти тяжкие годы, ему, кто не мог забыть, как счастлив он был со своей любимой женой, давно запертой в Уорстуистле! Какие сны снились ему, когда он звал ее среди ночи, умоляя вернуться, звал ее прежнюю, не ту, какой она теперь стала?

Сердце мое исходило жалостью к ним обоим. Как я каялась, что тяготилась нашим мрачным домом, куда из-за вечно закрытых жалюзи никогда не заглядывало солнце!

Я стала читать дальше:

«Дик считал, что тебе будет лучше у нас. Он говорил, что ребенку, тем более если у него нет матери, не годится жить с отцом, который подолгу отсутствует. Теперь, когда твоей матери не стало, он не в силах был расстаться с морем. Он признавался мне, что на берегу он места себе не находил, а в море ему становилось легче. И мы условились, что ты будешь считать своим отцом меня, хотя я часто говорил Дику, что ты чувствовала бы себя гораздо счастливей, если бы знала, что твой отец — он. Ты сама помнишь, как он всегда тебя любил! Он задался целью, чтобы ты получила образование на родине твоей матери, потому-то тебя и отправили в Дижон. Мы стремились убедить всех, что ты моя дочь, так как поначалу надеялись, что и моя жена сможет признать тебя своим ребенком.

Если бы эта надежда сбылась! Какое-то время мы верили, что так и будет. Но для твоей тети горе оказалось губительным, и мы вынуждены были поместить ее в лечебницу. А потом и сами переехали в Глен-Хаус. Здесь ничто не напоминало нам о прошлом, к тому же Уорстуистл был совсем близко…»

О, если бы я знала все это раньше! Быть может, я хоть как-то сумела бы облегчить его жизнь! Но что было, то прошло, а я в то декабрьское утро чувствовала себя счастливой. С души моей свалилось тяжкое бремя страха. Теперь я могу со спокойной душой доискиваться, кто же в этом доме мне враг. И не отступлюсь, пока не узнаю.

А в начале весны появится на свет мое дитя, и я никому не позволю разлучить нас, даже на минуту. А там, глядишь, приедет и дядя Дик. Ах нет, не дядя Дик, а мой отец! Но для меня он, наверное, навсегда останется дядей Диком.

Я буду растить моего ребенка рядом с Саймоном, и наши чувства будут крепнуть, как это обычно бывает, и едва наметившиеся бутоны любви расцветут и принесут желанные плоды. Да, в тот день я действительно была безумно счастлива.

Судьба, по-видимому, решила быть ко мне благосклонной. Иначе как объяснить отрадное для меня происшествие, случившееся на другой же день после того, как я получила письмо от отца?

Я просидела с письмом у себя в комнате целый день, тихо наслаждаясь счастливыми известиями. Я даже не выходила к столу, хотя мне очень хотелось протрубить о моих новостях всем-всем — и Руфи, и Люку, и сэру Мэтью, и тетушке Саре. Однако я решила на время затаиться. Письмо отца делало меня неуязвимой. Все мои страхи как рукой сияло. Я знала, что, если, проснувшись среди ночи, увижу у своей постели монаха, меня это нисколько не испугает. Хотя узнать, кто этот монах, я жаждала по-прежнему и не сомневалась, что, раз меня не терзают никакие страхи, успех мне обеспечен.

Но надо быть осторожной, спохватывалась я. Пока никто ни о чем знать не должен. А Саймон? — спрашивала я себя. Уж ему-то и Хейгар надо рассказать о письме. Но на дворе дул свирепый, холодный ветер. Я побоялась, что, если пойдет снег, я рискую простудиться, и осталась дома. Я подумала, не послать ли им записку, но разве можно поручиться, что ее не перехватят? Ладно, мои новости могут и подождать. А пока я буду думать, как действовать дальше. После ленча ко мне пришла взволнованная Мэри Джейн.

— У Этти началось, мадам, — выпалила она. — За два дня до Рождества! А мы-то думали, она до Нового года не разродится!

— Вам, наверное, надо поспешить к ней, Мэри Джейн.

— Хорошо бы, мадам. Отец вот только сейчас дал знать, мать уже там.

— Послушайте, Мэри Джейн, немедленно отправляйтесь к сестре, своими глазами посмотрите, как у них дела. Может быть, понадобится ваша помощь.

— Спасибо, мадам.

— Только ведь страшный ветер.

— Ну, мне это ни по чем, мадам.

— Подождите, — остановила я ее и, подойдя к шкафу, достала из него самый теплый свой плащ. Как раз тот синий, который вывешивали на балконе. Я накинула его на Мэри Джейн и надела ей на голову капюшон.

— Ну вот, теперь вам никакой ветер не страшен, — сказала я. — Застегнитесь получше, и вас не продует.

— Ох, мадам, как вы добры.

— Я не хочу, чтобы вы простудились.

— Спасибо, мадам, большое спасибо. — В ее искренности не приходилось сомневаться. С некоторым смущением она сказала: — Я так рада, мадам, что эти дни вы выглядите повеселее.

Я засмеялась и застегнула последнюю пуговицу на плаще.

— Мне лучше. Гораздо лучше, — подтвердила я. — А теперь бегите и не торопитесь возвращаться. Если нужно, оставайтесь там ночевать.

Но к вечеру, в сумерки, Мэри Джейн вернулась. Она поднялась прямо ко мне, и я сразу увидела, что с ней что-то стряслось.

— Этти? — начала было я. Мэри Джейн покачала головой:

— Этти родила до того, как я туда пришла. Чудную девочку. С Этти все в порядке.

— А что же не так?

— Ох, мадам, я возвращалась домой через аббатство и увидела его! Чуть не умерла со страху. Понимаете, ведь уже темнело…

— Кого вы увидели? — воскликнула я.

— Ну, его… этого монаха. Он посмотрел на меня и поманил к себе.

— О, Мэри Джейн, да это же замечательно! И что же вы? Что вы сделали?

— Ну, сперва я только таращилась на него. Даже пошевелиться не могла. Меня словно обухом огрели. А потом… потом бросилась бежать. Он не погнался за мной, а я думала, побежит следом.

Я обняла ее и прижала к себе:

— О, Мэри Джейн! Это именно то, что мне нужно!

Она посмотрела на меня с некоторым изумлением, а я отступила на шаг, чтобы лучше вглядеться в нее.

Ну конечно! Она была почти одного роста со мной, а длинный плащ скрывал фигуру. Вот ее и приняли за меня. Уж больно памятен этот плащ тому, кто повесил его на балконе.

Я знала, что Мэри Джейн мне предана. Она считала меня самой доброй госпожой из всех, кому служила. Руфь отпугивала своей холодностью, и к ней трудно было привязаться, тетушка Сара отличалась слишком большими странностями. А за мной Мэри Джейн ухаживала с радостью. Наши отношения не походили на обычные отношения между горничной и госпожой, мы питали друг к другу симпатию. Поэтому я решила посвятить Мэри Джейн в свои замыслы, во всяком случае частично.

— Мэри Джейн, вы думаете, это был призрак? — спросила я.

— Не знаю, мадам, не очень-то я верю в признаки.

— Я тоже. Думаю, что под монашеской рясой прячется отнюдь не призрак.

— Но как он забрался к вам в спальню, мадам?

— Вот это-то я и хочу выяснить.

— И выходит, он же занавески вокруг вашей кровати задернул и грелку стащил.

— Думаю, это его проделки. И вот что, Мэри Джейн. Не говорите пока никому о том, что видели монаха. Он небось воображает, что это я в темноте бежала домой через руины. У него и в мыслях нет, что это были вы. Пусть и остается в неведении… пока. Обещаете молчать?

— Я сделаю все, что вы, мадам, попросите.

Рождественское утро занималось солнечное и морозное. Лежа в постели, я с удовольствием читала поздравительные письма и открытки. Одно из писем было от того, кого я все еще не могла называть иначе, как отец. Поздравляя меня с Рождеством, он выражал надежду, что его предыдущее письмо не слишком меня взволновало. А мой настоящий отец — письмо от него пришло накануне — писал, что собирается вернуться весной.

Ох, как я ждала эту весну! К тому времени мой ребенок уже родится. А что еще будет весной? Но я не хотела заглядывать далеко вперед. Хватит и этого. Я оставалась в постели, и постепенно мои мысли вернулись к тому, от чего они, по правде говоря, никогда не отвлекались, — к моей решимости установить, кто же хочет нанести вред моему ребенку. Я снова и снова перебирала в памяти мелочи, связанные с явлениями монаха, так как была уверена, что ключ к тайне скрыт в какой-то из этих встреч.

Монах проник ко мне в комнату, промчался по коридору, когда я пустилась за ним, и внезапно исчез. Чем больше я об этом думала, тем больше меня разбирало волнение. Что, если в галерее менестрелей скрыт какой-то тайник, лаз? Монах появлялся не только в доме, но и среди руин. Может быть, есть какой-то тайный ход, связывающий «Услады» с аббатством? А может, роль монаха исполняли двое? Что, если в монашескую рясу наряжались по очереди Люк и Дамарис? Сначала Дамарис, дав таким образом возможность Люку появиться в халате на третьем этаже. А потом Люк — в развалинах, когда мы шли по ним с Дамарис?

И я вспомнила о старинном плане аббатства, который видела, когда только что приехала в «Услады». Он где-то в библиотеке. Если, воспользовавшись им, я узнаю, где находится ход, соединяющий руины с нашим домом, то, возможно, приближусь к раскрытию тайны. Два важных ориентира у меня есть: аркада, где оба раза видели монаха — сначала я, когда была там с Дамарис, потом Мэри Джейн, — и галерея менестрелей здесь, в доме.

Меня охватило нетерпение. Я не могла дождаться, когда можно будет одеться и выйти. Впрочем, зачем ждать?

Я накинула капот и поспешила в библиотеку. Разыскать план не составило труда. Он хранился в кожаном футляре и был нанесен на пожелтевший от времени пергамент. Когда я взяла план и сунула его под мышку, я услышала позади себя какое-то движение и резко повернулась. В дверях стоял Люк.

На его лице было то настороженное выражение, с которым в последнее время на меня смотрели многие. До сих пор меня это пугало, но сейчас во мне ничто не дрогнуло.

— Боже, да это Кэтрин! Счастливого Рождества, Кэтрин, и плодоносного Нового года!

— Спасибо, Люк.

Он так и стоял в дверях, загораживая дорогу. Мне было неловко — не только потому, что под мышкой у меня был план аббатства, но и из-за моего небрежного костюма.

— Что случилось, Кэтрин?

— Ровным счетом ничего.

— Но у вас такой вид, будто я, того и гляди, вас съем.

— Значит, мой вид обманчив.

— Могу ли я заключить, что в это прекрасное рождественское утро вы ко мне вполне расположены?

— По-моему, в рождественское утро иначе и быть не может, ведь наши сердца открыты всему миру.

— Вы отнимаете хлеб у старика Картрайта! А нам как раз скоро идти слушать его тягучую рождественскую проповедь. — Люк зевнул. — Меня всегда так и подмывает остановить его словоизлияния звоном часов. Мне на днях рассказывали про одного эсквайра-самодура. Он так и делал. Я не шучу. Приходя в церковь, он доставал часы и отпускал на всю проповедь ровно десять минут, ни минутой больше. Когда время истекало, он щелкал пальцами. Хочешь не хочешь, викарий умолкал, иначе ему пришлось бы распрощаться с местом. — Люк прищурился и закончил: — Вот я и подумываю, не заимствовать ли мне это, когда…

Я быстро взглянула на пего. «Когда стану хозяином „Услад“ — вот что он хотел сказать. И мне стало не по себе.

— Ну а что это вы читаете? — И цепкие пальцы впились в кожаный футляр.

— Да вот, заприметила когда-то в библиотеке, а сейчас решила взглянуть повнимательней.

Но Люк отобрал у меня план, несмотря на мои попытки воспротивиться. Однако не устраивать же потасовку в библиотеке без всяких видимых причин!

— Опять это несчастное аббатство, — проворчал Люк. — Слушайте, Кэтрин, все эти руины, монахи и тому подобное вас просто околдовали.

— А на вас это не действует?

— На меня? Да что вы! Я здесь родился. Для нас все это привычное. Под здешние чары подпадают только приезжие.

Он сунул футляр мне под мышку.

— Смотрите-ка, Кэтрин! Мы стоим под омелой! — воскликнул он и, быстро обняв меня, поцеловал в губы. — Веселого Рождества и счастливого Нового года! — Потом отступил в сторону и склонился в шутливом поклоне.

Собрав все свои силы, я с достоинством проследовала мимо него и устремилась к лестнице. А он, стоя у дверей библиотеки, смотрел мне вслед. Конечно, мне было досадно, что он узнал, зачем я приходила в библиотеку. Интересно, сумел ли он прочесть мои мысли? Люк меня тревожил. Я не могла его понять, и меня не оставляло ощущение, что он больше всех недоволен моим присутствием в «Усладах». Он да еще, пожалуй, Руфь. Если все эти шутки — дело рук их обоих, думала я, то им легче, чем другим, расквитаться со мной. И тогда понятно, почему Дамарис лгала мне: она поступала так ради Люка.

Вернувшись к себе, я забралась в постель и принялась изучать план. Над чертежом красовались название и дата: «Кирклендское аббатство, 1520». И пока я всматривалась в выцветшие штрихи, план на моих глазах оживал: стены словно вырастали, становясь крепкими и мощными. Над ними, как по мановению волшебной палочки, появлялись крыши. В этих оживших зданиях обитал самостоятельный обособленный мир, не нуждавшийся ни в каком содействии извне. Он полностью обеспечивал свое существование. Как легко было представить себе живое аббатство! И оказалось, что мне довольно хорошо знакома его топография. Не только потому, что я проводила в развалинах много времени, а просто оно слишком часто возникало в моем воображении. Прекрасным ориентиром служила квадратная башня в центре аббатства. Я уперлась в нее пальцем. А вот и остатки церкви — нефы, северный и южный, алтарь, галерея; вот дом капитула и здание, где располагались спальни монахов. А аркада, между колоннами которой я увидела монаха, оказывается, ведет в трапезную, к пекарням и солодовне. И вдруг я увидела надпись «Вход в подвалы».

Ну, раз уж под аббатством были подвалы, значит, наверняка они соединялись друг с другом подземными ходами. Такие подземные лабиринты существовали в те времена во всех аббатствах. Я знала это, поскольку читала про такие прославленные монастыри, как Фаунзинское, Киркстолское и аббатство Риво. Мое возбуждение возросло, когда я убедилась, что подвалы располагались в ближайшей к «Усладам» части аббатства.

Я с головой ушла в план и не услышала стука в дверь. В комнате, неожиданно для меня, появилась Руфь. Она встала в ногах кровати, там, где стоял монах.

— Веселого Рождества! — приветствовала она меня.

— Спасибо, и вам того же.

— Вы чем-то увлечены?

— А… да.

Руфь устремила глаза на пергамент и, по-моему, узнала его.

— Ну, как вы себя чувствуете?

— Гораздо лучше.

— Приятно слышать. Собираетесь вставать? Скоро приедут гости.

— Да-да, — отозвалась я. — Сейчас встану.

Руфь кивнула и снова посмотрела на план. Мне почудилось, что у нее сделался озабоченный вид.

Вся семья была готова отправиться в церковь, а Хейгар и Саймон все не приезжали.

— Обычно они прибывают заранее, — обронила Руфь. — Может быть, что-то случилось и задержало их? Во всяком случае, нам пора. В рождественское утро нельзя опаздывать.

В холл спустились сэр Мэтью и тетя Сара, оба в парадных костюмах. Я еще ни разу не видела их одетыми для выезда. Экипаж уже ждал у дверей, ему предстояло отвезти их в церковь и доставить назад. Ложа Рокуэллов в церкви в рождественское утро не должна пустовать — такова традиция.

А мне до смерти хотелось, не откладывая, отправиться в аббатство и заняться поисками этих подвалов. И как было бы хорошо действовать на свободе, зная, что никто там не может появиться.

Придумать бы какой-то предлог, чтобы не ехать в церковь! Тогда целых два часа я смогу быть спокойной, что мне никто не помешает.

Вообще-то поехать вместе со всеми в церковь и занять свое место в ложе Рокуэллов было бы даже приятно — понемногу я начала проникаться уважением к старым традициям, да и умиротворение, даруемое рождественской службой, мне бы не помешало. Но передо мной стояла задача ни с чем не сравнимой важности: защитить мое дитя. И я решила покривить душой…

Когда все садились в экипаж, я на секунду застыла на месте, прижав руку к животу.

— Что такое? — сразу вскинулась Руфь.

— Ничего, ничего… но, пожалуй, мне лучше не ехать с вами. Доктор предупреждал, что мне ни в коем случае нельзя переутомляться.

— Я тоже останусь, — заявила Руфь. — Немедленно ложитесь.

— Нет, зачем же вам оставаться? — воспротивилась я. — Со мной будет Мэри Джейн. Она сделает все, что нужно. Она все прекрасно умеет.

— Но я чувствую, мне следует остаться, — настаивала Руфь.

— В таком случае мне придется поехать в церковь. Я не могу допустить, чтобы из-за меня вы пропустили рождественскую службу.

Руфь заколебалась, потом сдалась:

— Ну хорошо, раз вы настаиваете… А что вы собираетесь делать?

— Пойду к себе, отдохну… Мне хочется набраться сил на весь день.

Она кивнула и обратилась к конюшему:

— Позовите Мэри Джейн, только побыстрее, а то мы опоздаем в церковь.

Сразу же к нам выбежала Мэри Джейн.

— Миссис Рокуэлл неважно себя чувствует и не поедет с нами, — сказала Руфь. — Отведите ее в ее комнату и присмотрите за нею.

— Хорошо, мадам, — ответила Мэри Джейн.

Успокоившаяся Руфь села в экипаж, и через несколько минут он скрылся из виду, а мы с Мэри Джейн поднялись ко мне.

Как только мы очутились в комнате, я сказала:

— Мэри Джейн, мы идем на разведку.

— Но, мадам…

Я понимала, что мне придется до некоторой степени посвятить Мэри Джейн в мои замыслы. Встретив монаха, она невольно стала моей союзницей, и то, что она пришла тогда прямо ко мне и обо всем поведала, а потом сдержала обещание никому ничего не говорить, доказывало, что на нее смело можно положиться.

— Со мной все в порядке, — заверила ее я. — Мне и самой хотелось поехать в церковь, но есть одно важное дело. Сейчас мы с вами пойдем в аббатство.

Я уговорила ее опять надеть мой синий плащ, а сама накинула темно-коричневый. И мы пустились в путь.

Сколько времени займут наши исследования, я не знала, поэтому боялась потерять хотя бы минуту. Нельзя, чтобы Рокуэллы вернулись из церкви раньше нас.

— Я изучила план аббатства, — объяснила я Мэри Джейн. — Он у меня с собой. Оба раза монах появлялся в том месте, где рядом вход в подвалы. Вот прямо туда и пойдем.

— Но что, если монах опять покажется? — спросила Мэри Джейн.

— Не думаю. Сегодня мы его вряд ли увидим.

— А пусть бы! Я бы ему выложила все, что думаю. Он ведь меня до смерти напугал! Хорошо еще, что я не в положении!

— Да уж! — поддержала я, и мы рассмеялись. Но как мне показалось, смех наш был довольно нервный, ведь и Мэри Джейн, и я понимали, что имеем дело не с простым шутником. За его проделками крылось нечто зловещее. — Нам надо выяснить, — продолжала я, — есть ли ход из развалин в «Услады». Надо помнить, что в свое время, давным-давно, где-то были спрятаны драгоценности из «Услад». И возможно, там же несколько лет укрывался кое-кто из членов семейства. Так что, видите, Мэри Джейн, судя по всему, подземелье тут непременно должно быть.

— Да уж не сомневайтесь! — подхватила Мэри Джейн. — Чему тут удивляться. В этом доме полно всяких темных углов да закоулков. Так что и ход, вероятно, есть, надо только его поискать.

К тому времени, как мы добрались до развалин, я слегка запыхалась — и от быстрой ходьбы, и от волнения. Поэтому Мэри Джейн замедлила шаги:

— Не забывайте, мадам, вам надо быть поосторожней.

Разве я могла забыть? Ведь я и старалась принять все меры предосторожности, ибо вряд ли какое-нибудь другое дитя больше нуждалось в защите, слишком грозная опасность нависла над ним.

Переходя под аркадой от колонны к колонне, как монах в тот вечер, мы вышли к месту, где, насколько я знала, когда-то располагались пекарня и солодовня. И тут увидели остатки винтовой лестницы. Она, несомненно, вела в подвалы. Выучив план назубок, я понимала, что в наших розысках мы все время приближаемся к дому, значит, это — часть развалин, которая граничит с «Усладами».

Я осторожно начала спускаться по лестнице, Мэри Джейн следовала за мной. И там, где ступени кончились, мы увидели два коридора, идущие в сторону «Услад». Очевидно, когда-то это и были подземные ходы, но теперь, к моему великому разочарованию, над ними, так же как и над остатками церкви, вместо крыши голубело небо.

Но мы все же направились по этим ходам, разделенным низкой стенкой, — каждая по своему, — и, когда прошли ярдов пятьдесят, оба коридора соединились и мы оказались в каком-то подобии укрытия. Здесь можно было различить остатки просторных помещений, разделявшихся когда-то кирпичными стенами. Теперь от этих стен мало что сохранилось. Я заподозрила, что именно здесь в Гражданскую войну были спрятаны ценности из «Услад», а значит, это укрытие должно как-то соединяться с домом. Надо искать дальше.

Пройдя все помещения, мы очутились у границы развалин. Прямо перед нами возвышались «Услады», и, как я могла разглядеть, совсем рядом находилась та их часть, где располагалась галерея менестрелей. Меня лихорадило от волнения и тревоги, ведь, по всей видимости, дальше ходу не было.

Мэри Джейи вопросительно посмотрела на меня, не зная, что теперь делать. Но я, взглянув на часы, увидела, что нам надо спешить домой: с минуты на минуту все вернутся из церкви.

— Нам пора, — сказала я. — Но мы сюда еще вернемся.

От досады Мэри Джейн пнула ногой камни, лежавшие возле остатков стены. Раздался гулкий звук, которому я в тот момент не придала значения. Меня заботило, какой поднимется переполох, если обнаружится, что я прикинулась нездоровой, а сама устремилась в руины.

— Вернемся, вернемся, — заверила я Мэри Джейн. — Может быть, даже завтра. А сейчас надо бежать.

Нам повезло. Мы успели вовремя. Буквально через несколько минут после того, как я очутилась в своей комнате, ко мне постучалась Мэри Джейн и сказала, что меня спрашивает доктор Смит.

Я тут же спустилась в холл.

— Здравствуйте, Кэтрин. — Доктор взял меня за руку и заглянул в лицо. — Ну как вы?

— Спасибо, хорошо.

— А я забеспокоился, не увидев вас в церкви вместе с вашими родными.

— Да я просто решила, что мне полезнее будет посидеть сегодня дома.

— Вот оно что! Вам захотелось отдохнуть… А мы были в церкви с Дамарис, и я воспользовался первой же возможностью и потихоньку ушел.

— Ну, если бы я заболела, вас тотчас известили бы. Послали бы за вами кого-нибудь.

— Да, конечно, но я не думал ни о чем серьезном. Однако хотел все же убедиться собственными глазами, как вы.

— Вы так внимательны.

— Иначе и быть не может.

— Но ведь я даже не ваша пациентка. Ко мне скоро приставят Джесси Данкуэйт.

— Нет-нет, я настаиваю на том, чтобы я и впредь принимал в вас участие.

— Пойдемте в зимнюю гостиную, — пригласила я его, — там огонь в камине уже разгорелся.

Гостиная, украшенная остролистом, выглядела очень нарядно. Крупные красные ягоды унизывали ветки. В этом году их было особенно много.

— Это не ваша горничная встретила меня, когда я приехал? — спросил доктор, усаживаясь у камина. — Кажется, ее сестра только что родила?

— Совершенно верно. Мэри Джейн так волновалась в тот день. Она ходила проведать сестру и кого бы вы думали увидела на обратном пути?

Доктор улыбался, словно его радовало, что я пребываю в таком хорошем настроении.

— Вы не поверите! — продолжала я. — Но Мэри Джейн видела монаха.

— Монаха?

— Ну да. Она возвращалась от сестры через аббатство и там-то увидела монаха. Он снова разыграл целое представление и манил ее к себе. Между прочим, она была в моем плаще.

— Что вы говорите!

— Я еще никому об этом не рассказывала, вам первому. Вы же подозреваете, что я теряю рассудок. Так вот, можете быть уверены — я спокойна и уравновешенна, как никогда. Но это еще не самое интересное!

— Что же еще? Я весь внимание.

— Я получила письмо из дома. — И я рассказала доктору все, что сообщил мне отец.

Доктор вздохнул явно с облегчением. Он наклонился ко мне и ласково взял мою руку в свою.

— Ну, Кэтрин! — радостно воскликнул он. — Вот уж поистине чудесные новости! Слов нет, как я рад за вас!

— А представляете, как рада я!

— Еще бы!

— И к тому же Мэри Джейн тоже увидела монаха! Сколько прекрасных перемен с того жуткого дня, когда вы открыли мне…

— Знаете, я так тревожился за вас все это время! Никак не мог решить, правильно ли я поступил, сказав вам все, или разумнее было сохранить покой и вам, и себе.

— Думаю, вы поступили совершенно правильно. Гораздо лучше говорить обо всем в открытую и не устраивать никаких тайн. А теперь я, по крайней мере, смогла все выяснить и избавиться от опасений.

Внезапно доктор снова стал серьезным:

— Кэтрин, вы что-то сказали о призраке, которого видела Мэри Джейн. Что вы имели в виду?

— Что кто-то хочет погубить моего ребенка. Мне необходимо выяснить кто. Ну, одного человека, замешанного в это дело, я уже знаю.

Я замолчала, и доктор поторопил меня:

— Вы знаете кого-то, кто замешан?

Я заколебалась: не так-то просто было признаться, что я подозреваю его дочь. Но доктор не отступал, и я не сдержалась:

— Простите, но я должна сказать вам правду. В это замешала Дамарис.

Он в ужасе отпрянул от меня.

— Она ведь провожала меня, когда я возвращалась от вас. Помните, вы сами на этом настояли. И когда мы увидели в развалинах монаха, Дамарис притворилась, будто никого не видит.

— Боже! Дамарис! — прошептал он, словно про себя.

— Я не сомневаюсь, что она его видела, но она упорно отрицала. Она, конечно, знает, кто стоит за всем этим, кто пытается вывести меня из равновесия. Когда она стала утверждать, будто никого не видела, я сразу поняла, что она — сообщница злоумышленника.

— Быть этого не может! Но почему? Почему?

— Хотела бы я знать! Но в последние дни я сделала кое-какие открытия. Беда только, что я не могу никому довериться.

— Это звучит упреком. Ну что ж, я его заслужил. Верьте, Кэтрин, я действительно очень мучился, когда узнал, что в Уорстуистле содержится некая Кэтрин Кордер, и понял, кем она вам приходится. Я сообщил Рокуэллам — сэру Мэтью и Руфи, поскольку счел это своим долгом. Я хотел, чтобы вы пробыли там всего несколько дней и прошли обследование. У меня и в мыслях не было отправлять вас туда, как… как обычную больную. Я хотел сделать лучше для вас.

— Услышать, что мое имя как-то связано с этим заведением, было для меня большим ударом.

— Я думаю. Но то, что вы говорите о Дамарис… это просто кошмар. Чтобы моя дочь участвовала в заговоре против вас! Наверное, это какая-то ошибка. Вы кому-нибудь говорили об этом?

— Нет, пока нет.

— Одобряю вашу линию поведения. Чем меньше вы будете обо всем этом распространяться, тем легче будет изобличить противника. Но я рад, что вы сказали мне.

В дверь постучали, и вошел Уильям:

— Приехали миссис Рокуэлл-Редверз и мистер Редверз, мадам.

Мы с доктором спустились вниз встретить Хейгар и Саймона.

После обеда мы с Саймоном улучили время поговорить наедине. За стенами «Услад» по-прежнему не унимался северный ветер, но снег так и не пошел. Старшие члены семьи разошлись по своим комнатам отдохнуть. Где были Руфь и Люк, я не знала. Руфь заявила, что, раз я неважно чувствовала себя утром, мне необходимо перед чаем полежать. Я обещала послушаться, но усидеть у себя в комнате не могла. Через десять минут я заглянула в зимнюю гостиную, где и нашла Саймона, задумчиво смотрящего на огонь в камине. Он обрадованно поднялся мне навстречу:

— Когда мы приехали, я сразу заметил, что вы вся сияете. Вас просто не узнать. Хорошие новости? Что-нибудь выяснили?

Я вспыхнула от удовольствия. Саймон всегда говорил искренне, любезностей он не терпел, поэтому я поняла, что у меня действительно сияющий вид. Я рассказала ему и про письмо отца, и про случившееся с Мэри Джейн, и про нашу утреннюю вылазку. Надо было видеть, как Саймон принял известие о моих истинных родителях! Меня это совершенно подкупило. Его лицо расплылось в счастливой улыбке, и он раскатисто засмеялся:

— Лучше ничего и быть не может, правда, Кэтрин? Что до меня… — он нагнулся ко мне и заглянул мне в глаза, — что до меня, даже если бы сказали, что все ваши предки буйнопомешанные, я продолжал бы утверждать, что более разумной женщины нет на свете!

Его смех был заразителен, я расхохоталась тоже. Какой счастливой чувствовала я себя, сидя с Саймоном у камина! Правда, мне пришло в голову, что, не будь я вдовой, такой разговор наедине могли бы счесть неприличным.

— А доктору вы сказали? — спросил Саймон. — Вы ведь беседовали с ним, когда мы приехали.

— Да, сказала. Он так же, как и вы, очень рад за меня.

Саймон кивнул:

— А про Мэри Джейн?

— И это рассказала. Но вот другим, Саймон, я решила пока ничего не говорить, исключая, конечно, вашу бабушку. Не хочу, чтобы кто-нибудь еще знал раньше времени.

— Разумно, — согласился Саймон. — Пусть наш монах пока ничего не подозревает. Дорого бы я дал, чтобы встретиться с ним сейчас лицом к лицу. А может быть, он соблаговолит осчастливить нас своим появлением сегодня ночью?

— Сегодня здесь, пожалуй, слишком много народу. Но будем надеяться, вдруг да появится!

— Уж я-то ему не спущу, голову даю на отсечение.

— Не сомневаюсь.

Саймон посмотрел на свои руки, а я в который раз подивилась, какие они сильные.

— Я раздобыла план аббатства, — похвасталась я. — Пытаюсь определить, есть ли тайный ход из него в дом.

— Ну и как?

— Пока безуспешно. Сегодня, когда все ушли в церковь, мы с Мэри Джейн облазили руины.

— А я понял, что вы решили полежать.

— Этого я не говорила. Я сказала только, что предпочитаю остаться дома, а все прочее — просто домыслы.

— Ох уж мне эти женщины-обманщицы! — погрозил он мне пальцем, и я опять пришла в восторг от дружеского тона, который утвердился между нами. — Ну хорошо, расскажите все-таки, что вам удалось обнаружить в руинах?

— Да, собственно, ничего. Но мне кажется, тайный подземный ход мог сохраниться.

— Почему вы так считаете?

— Сужу по тому, как и где появляется монах в доме и в аббатстве. Ведь где-то он должен прятать монашескую рясу? И как мгновенно и бесшумно он исчез в ту ночь, когда забрался ко мне! Похоже, у него есть сообщник.

— Дамарис? — предположил Саймон. Я кивнула:

— И в некоторых случаях она сама изображает монаха.

— Возможно…

— Подозреваю, что тайный ход начинается из галереи менестрелей.

— Почему вы так думаете?

— Только там он мог так быстро исчезнуть в ту ночь.

— Бог мой! — воскликнул Саймон. — Вы правы!

— И я уверена, что в галерее есть тайный выход из дома.

— Вы полагаете, что никто в доме об этом не знает?

— Очень может быть. Ведь провели же здесь несколько лет «круглоголовые», а о тайном ходе не догадались.

— Ну так чего же мы ждем? — воскликнул Саймон.

Он вскочил, и мы поспешили на галерею.

Галерея тонула в темноте и, как всегда, казалась таинственной и зловещей. Окон в ней не было, свет попадал сюда только из холла. С обеих сторон ее закрывали тяжелые занавеси. Вероятно, в старину музыкантов, сидевших здесь, предпочитали слушать, не видя их.

В тот день галерея выглядела мрачной. Она была довольно узкая, вряд ли здесь могло разместиться больше десяти оркестрантов, и то они, должно быть, мешали друг другу. Задняя стена была сплошь завешана гобеленами. Их явно не трогали целую вечность. Саймон попытался простучать стены, однако ничего путного из этого не вышло — мешали гобелены.

Но вот оказалось, что в одном месте гобелен можно отодвинуть. А за ним, к моему восторгу, обнаружилась дверь. Я придержала гобелен, а Саймон приоткрыл ее. Но увы! — за ней был всего-навсего пустой чулан, откуда на нас пахнуло затхлостью и плесенью.

— Может быть, он отсиживался в этом чулане, дожидаясь, пока не затихнут шум и суета? — предположил Саймон.

— Но он же спустился с третьего этажа.

— Вы имеете в виду Люка?

— Да… Я все время думаю о Люке, — призналась я, отпуская гобелен.

Саймон только хмыкнул. Вдруг за нами раздался шорох. Мы стояли спиной ко входу в галерею и разом повернулись, словно застигнутые врасплох маленькие шалуны.

— Вот кто здесь! — приветствовал нас Люк. — А я-то услышал голоса и решил, что духи менестрелей вернулись, чтобы покуражиться над нами.

Чего бы я не дала в эту минуту, чтобы видеть его лицо!

— Сюда слишком редко наведываются живые, — проговорил Саймон. — Здесь полное запустение.

— Ну, современных музыкантов наша галерея не устроит. В последний раз, когда мы давали бал, оркестрантов рассадили в холле на помосте.

— А насколько интереснее было бы, если бы они расположились в галерее! — Я сама удивилась тому, что говорю.

— Да-да, и чтобы играли на клавикордах, на псалтерионе или на лютне — словом, на инструментах далекого, призрачного прошлого. — В голосе Люка слышалась ирония, и я подумала: «Ничего себе, утром он застал меня в библиотеке, днем — здесь, в галерее!»

Мы вышли на лестницу, и Люк вместе с нами вернулся в зимнюю гостиную.

Там мы долго беседовали, сидя у камина, но между нами ощущалась какая-то неловкость, и каждый это чувствовал.

В тот день ужин подавали в холле, хотя у нас был траур — Рождество есть Рождество, и нарушать вековые традиции никто не стал. Длинный парадный стол был красиво сервирован. На нарядной кружевной скатерти разбросаны веточки остролиста, а пламя свечей в медных подсвечниках, искрясь, отражалось в хрустале и серебряных приборах. Сидя за таким парадным столом, все невольно настраивались на праздничный лад.

На стенах горели свечи в канделябрах и ярко освещали холл. Спускаясь по лестнице, я подумала: «Вот так, наверное, холл выглядел сто лет тому назад».

На мне было просторное серое бархатное платье с широкими, ниспадающими от локтей рукавами, украшенное у ворота светло-зелеными кружевами. Я заказала его в Хэрроугейте, и, по-моему, оно как нельзя лучше соответствовало моему положению и рождественскому празднику.

Руфь предупредила меня, что за ужином у них принято обмениваться рождественскими подарками. И действительно, я увидела на столе множество ярких и пестрых пакетов. Разложенные на скатерти карточки из пергамента с написанными на них именами указывали, кому где сидеть. Пока нас было семеро, так что за громадным столом нам предстояло сидеть на почтительном расстоянии друг от друга. Но сэр Мэтью предупредил, что после ужина надо ждать гостей: многие заглянут в «Услады» выпить вина. Среди них, как я понимала, будут и доктор Смит с Дамарис, и мистер Картрайт с женой и домочадцами.

У столика на колесах Руфь уже отдавала распоряжения Уильяму и двум горничным.

— А вот и вы! — повернулась она ко мне. — Ну что, вам лучше?

— Благодарю вас, мне совсем хорошо.

— Рада слышать. Уж сегодня-то вечером было бы обидно хандрить. И все же, если вы устанете, не стесняйтесь, пусть другие сидят, а вы тихонько уйдите, я за вас извинюсь.

— Спасибо, Руфь.

Она крепко сжала мне руку: впервые Руфь позволила себе выказать симпатию ко мне. Вот что значит Рождество, подумала я.

Затем на лестнице, ведущей в холл, показалась Хейгар. Пока она спускалась, ей приходилось опираться на трость, и тем не менее ее выход был поистине королевским. Хейгар была в бархатном платье цвета гелиотропа, что очень шло к ее седым волосам и вполне соответствовало стилю, бывшему в моде двадцать лет назад. Я не встречала никого, кто держался бы с таким достоинством, как Хейгар. Сразу чувствовалось — перед ней все должны немного робеть. Поэтом мне вдвойне было приятно, что мы с ней стали друзьями. Изумрудное колье и серьги дополняли ее туалет, а в кольце сверкал огромный квадратный изумруд. Приложившись холодной щекой к моей щеке, она проговорила:

— Как приятно видеть вас здесь, с нами, Кэтрин. А Саймон еще не спустился? — и с любовной укоризной покачала головой: — Верно, проклинает все на свете, одеваясь к столу.

— Да уж, Саймон всегда терпеть не мог «расфуфыриваться», как он это называет, — поддержала ее Руфь. — Помню, он как-то раз сказал, что никакие торжества не стоят такой траты сил.

— Да, на сей счет у него свои убеждения, — согласилась с ней Хейгар. — А вот и Мэтью! Ну, как ты себя чувствуешь, Мэтью?

Сэр Мэтью осторожно спускался с лестницы. За ним ковыляла тетя Сара в нарядном платье с несколько рискованным декольте. Она была явно взволнована. Голубой шелковый наряд, украшенный лептами и кружевами, придавал ей сходство с юной девочкой. А может, виной всему было ее возбужденное состояние — оно сразу бросалось в глаза. Устремив взор на стол, Сара радостно воскликнула:

— Подарки! Это всегда самое интересное, верно, Хейгар?

— Ты никогда не повзрослеешь, Сара, — упрекнула ее сестра.

Но Сара уже повернулась ко мне:

— А вы, Кэтрин, любите подарки? Наверное, любите. У нас с вами столько общего! Мы с ней это выяснили, — начала объяснять она сестре, — когда… когда…

К счастью, на лестнице появился Саймон. Мне впервые довелось видеть его одетым по-вечернему. Красавцем я его, пожалуй, не назвала бы, но по крайней мере он производил внушительное впечатление.

— Ага! — воскликнула Хейгар. — Значит, ты, внучок, уступил-таки традициям!

Саймон поднес ее руку к губам, и я заметила, какая довольная улыбка осветила ее лицо.

— Бывают случаи, — пояснил он, — когда нельзя не подчиниться обычаю.

И вдруг над залитым светом холлом, где мы все стояли, поплыли звуки скрипки — кто-то играл на галерее!

Все мгновенно замолчали и подняли глаза. На галерее было темно, но скрипка продолжала играть, и мотив, выводимый смычком, был мне хорошо знаком. Первой опомнилась Хейгар.

— Кто там? — осведомилась она. Ответом ей были только жалобы скрипки. Тогда встрепенулся Саймон:

— Сейчас выясню!

Но только он двинулся к лестнице, как на балконе появилась фигура. Длинные светлые волосы почти закрывали лицо. Это был Люк.

— Я решил, что в такой вечер вы заслуживаете серенады, — объявил он.

И, аккомпанируя себе на скрипке, запел. У него оказался мягкий, очень приятный тенор.

Как ветер с дерева листы

Безжалостной рукой срывает,

Друзей любимые черты

Жестоко время похищает.

На пире жизни я брожу

Один, как в опустевшем зале,

Знакомых лиц не нахожу,

Огонь погас… Цветы увяли…

Он поклонился, положил скрипку, сбежал с лестницы и присоединился к нам.

— Фурор, да и только! — сухо пробормотал Саймон.

— Ты весь в деда, Люк, — заявила Хейгар. — Любишь, чтобы тобой восторгались.

— Уймись, Хейгар, — засмеялся сэр Мэтью. — Вечно ты ко мне придираешься.

— Я давно говорила, — ласково заметила Руфь, — что Люку надо больше заниматься музыкой.

Мы сели за стол и, пока Уильям с горничными обносили нас блюдами, занялись подарками. Сара, как малый ребенок, взвизгивала от восторга, остальные благовоспитанно рассматривали подарки, обменивались учтивыми благодарностями.

Из пакетов, лежавших передо мной, один особенно заинтриговал меня. На обертке размашистым почерком Хейгар было написано: «С пожеланиями счастливого Рождества от Хейгар и Саймона Рокуэлл-Редверз». Я не совсем понимала, почему они решили сделать мне общий подарок, и с некоторым разочарованием подумала, что, вероятно, у Саймона не нашлось для меня ничего, и Хейгар присоединила его имя к своему, чтобы спасти положение. Но, открыв коробочку, я замерла от изумления: в ней лежало кольцо. Я сразу поняла, что оно старинное и очень дорогое. Вероятно, фамильная драгоценность — рубин, окруженный бриллиантами. Вынув кольцо из коробочки, я перевела взгляд с Хейгар на Саймона. Он внимательно наблюдал за мной, а Хейгар улыбнулась той улыбкой, которую она обычно приберегала для внука.

— Но оно же невероятно… невероятно… — заикаясь, пробормотала я.

Я видела, что глаза всех присутствующих обращены на меня и кольцо.

— Это кольцо всегда хранилось у нас в семье, — сказал Саймон. — В семье Редверз.

— Какое красивое!

— Что ж, и Редверзам есть чем похвалиться, — отозвался Саймон. — Не одним только Рокуэллам.

— Но я совсем не это хотела сказать…

— Мы знаем, дорогая, что вы хотели сказать, — вмешалась Хейгар. — Саймон вас просто дразнит. Ну-ка, наденьте кольцо, мне хочется посмотреть, впору ли оно.

Сначала я попробовала надеть кольцо на средний палец правой руки. Оно оказалось мало, но для безымянного подошло идеально.

— Оно вам идет, верно? — громогласно спросила Хейгар, обводя взглядом всех сидевших за столом, будто вызывала их поспорить с ней.

— Великолепное кольцо, — тихо согласилась Руфь.

— Ну, Кэтрин, это знак, что вас допустили ко двору Редверзов, — пошутил Люк.

— Как мне вас отблагодарить? — почти шепотом спросила я, не отводя глаз от Хейгар, так как была не в силах посмотреть на Саймона. Я чувствовала, что кольцо дарят мне неспроста и все это понимают, хотя у меня самой голова шла кругом.

Ясно было одно: кольцо очень дорогое и, вручая его, Хейгар и Саймон демонстрируют свое расположение ко мне. Может быть, они даже хотели намекнуть этим моему преследователю, что отныне он имеет дело не только со мной, но и с ними.

— Носите его. Это будет лучше всякой благодарности, — ответил на мой вопрос Саймон.

— Слушайте, Кэтрин, это же талисман! — вскричал Люк. — Пока кольцо у вас на пальце, оно защитит вас от любой опасности. Таково семейное предание. Над ним тяготеет проклятие. Да нет, что это я болтаю? Наоборот, оно несет с собой благословение! Дух кольца защитит вас от злых сил.

— Значит, оно мне дорого вдвойне, — шутливо отозвалась я, — ведь кроме защиты от злых сил оно еще и красиво! Как я благодарна вам, Хейгар, за этот чудесный подарок!

— Да, рядом с ним наши ничтожные дары просто меркнут, — вздохнул Люк. — Но не забывайте, Кэтрин, важен не подарок, а то, с каким чувством его преподносят.

— Да, это помнить всегда полезно, — решительно прогудела Хейгар.

Боясь выдать чувства, которые вызвал у меня этот подарок, я решила больше ничего не говорить при всех, а еще раз поблагодарить Хейгар и Саймона наедине. Поэтому я поскорее взялась за поданный Уильямом суп, и к тому времени, как торжественно внесли рождественскую фаршированную каштанами индейку, прониклась приятным ощущением тихого и радостного семейного праздника.

Наконец пришел черед и рождественского пудинга — украшенный гирляндой остролиста, с лихо воткнутой в середину веточкой омелы, он поражал великолепием. Уильям облил его бренди, а сэр Мэтью, сидевший во главе стола, поджег.

— В прошлое Рождество, — вздохнула Сара, — все было по-другому. Съехалось множество гостей, а там, где вы сейчас сидите, Кэтрин, сидел Габриэль.

— Не будем говорить о печальном, — прервал ее сэр Мэтью. — Ведь сегодня первый день Рождества!

— Вот в Рождество и надо вспоминать тех, кого нет с нами, — запротестовала Сара. — Самое время.

— Разве? — усомнилась Руфь.

— Конечно! — воскликнула Сара. — Помнишь, Хейгар, тот рождественский ужин, на котором нам в первый раз позволили присутствовать?

— Помню, — отозвалась Хейгар.

Сара оперлась на стол обоими локтями, взгляд ее был прикован к голубому пламени над пудингом.

— Прошлой ночью, — проговорила она глухим голосом, — я лежала и вспоминала все рождественские праздники, которые были в моей жизни. Первый я запомнила, потому что проснулась среди ночи от звуков музыки. Мне было тогда три года. Я испугалась, разревелась, а Хейгар задала мне трепку.

— И эта взбучка наверняка была не последней, правда, тетушка Хейгар? — заметил Люк.

— Должен же кто-то следить за порядком в семье, — спокойно ответила Хейгар. — И тебе, Люк, не повредило бы, если бы твоему поведению уделяли больше внимания.

— Я припомнила каждое Рождество, и последнее особенно, — мечтательно продолжала Сара. — Помните, какие мы тогда произносили тосты? Один был за Габриэля, после того как он так счастливо избежал опасности.

На секунду за столом наступила тишина, но я нарушила ее:

— Какой опасности?

— Ну как же! Габриэля чуть не убило, — ответила Сара и тут же приложила руку к губам. — Подумайте! Если бы это случилось, он и с Кэтрин не успел бы встретиться! Умри он, и вы не сидели бы сейчас с нами, Кэтрин, дорогая! Подумать только! И не ждали бы…

— Габриэль никогда не упоминал об этом происшествии, — удивилась я.

— Да о нем и говорить-то не стоило, — резко вмешалась Руфь. — Внезапно обрушилась одна из старых стен в руинах, а Габриэль как раз стоял рядом. Он отделался ушибами. Чепуха, всего лишь синяк на ноге!

— Как чепуха? — вскинулась Сара, и ее голубые глаза сердито блеснули. Видимо, ее обидело, что Руфь так легко смотрит на случай, показавшийся ей очень серьезным. — Да он же по чистой случайности заметил опасность. И успел отскочить. Если бы он ничего не заметил, от него осталось бы мокрое место.

— Нет, давайте поговорим о чем-нибудь веселом, — восстал Люк. — Тогда все обошлось. И это главное.

— А если бы не обошлось, — пробормотала тетя Сара, — не было бы никакой нужды…

— Уильям! — перебила ее Руфь. — У мистера Редверза пустой бокал.

А мои мысли устремились к Габриэлю. Я вспомнила, как мне казалось, будто ему страшно дома. Вспомнила, как затуманилось его лицо, когда во время нашего свадебного путешествия мы наткнулись на пляже на развалины, напомнившие ему руины Кирклендского аббатства. Так ли уж случайно рухнула стена? Не догадывался ли Габриэль, что кто-то в «Усладах» хочет его смерти? Не потому ли его мучил страх? Не потому ли он женился на мне — хотел, чтобы мы вдвоем противостояли опасности! И что же, выходит, злые силы все-таки подстерегли Габриэля? Если да, значит, кто-то жаждет заполучить его наследство. И каково же было разочарование этого злоумышленника, когда, убив Габриэля — а теперь я уже не сомневалась, что Габриэля убили, — каково же было разочарование убийцы, когда выяснилось, что место Габриэля займет другой наследник — мой будущий ребенок!

Все сразу встало на свои места, и, сидя в ярко освещенном холле перед пылающим на столе рождественским пудингом, я впервые поняла: человек, убравший со своего пути Габриэля, не остановится ни перед чем. Он уничтожит и моего ребенка. И самый верный способ не дать мне родить сына — убить меня.

Однако пока на мою жизнь никто не покушался. Ну да, Саймон же сказал, что после гибели Габриэля моя внезапная смерть показалась бы всем подозрительной. Наконец я начала разбираться в обстановке. Мне грозила опасность, смертельная опасность, но я уже не испытывала прежнего страха. Эта опасность была ничто по сравнению с ужасом, который охватывал меня прежде, когда я подозревала, что мой рассудок поврежден и все странности, происходящие со мной, — плод больного воображения. Как ни удивительно, но нынешняя, вполне реальная опасность казалась мне значительно менее страшной, чем та, которая мне только мерещилась.

Я поймала себя на том, что смотрю на Люка, на его бледное, полускрытое светлыми волосами лицо, и не могу решить, на кого он больше похож — на ангела или на сатира. Он напоминал мне скульптуры на фронтоне «Услад». Глаза Люка, встретившись с моими, бесовски блеснули, словно он прочел мои мысли и они его позабавили.

За здоровье каждого из присутствующих пили шампанское. Настал и мой черед, все поднялись с бокалами в руках, а я гадала, кто же из пьющих за мое здоровье обдумывает в эту минуту, как погубить меня так, чтобы смерть выглядела естественной.

Когда с ужином было покончено, слуги быстро убрали со стола, и мы приготовились к приему гостей. Их съехалось больше, чем я предполагала. Первыми прибыли доктор Смит и Дамарис, и, глядя на них, я старалась представить себе, каково-то больной жене доктора мириться с тем, что муж и дочь покидают ее в такой день.

Я спросила Дамарис о самочувствии матери, но она ответила, что той «надо отдохнуть». Ей положено рано ложиться, и доктор, не делая скидки на праздники, требует неукоснительного соблюдения режима.

Вместе с викарием и его женой приехали их многочисленные домочадцы, включая женатых сыновей и замужних дочерей, а также их отпрысков. Собственно, больше гостей не было, и я, подобно Саре, подумала о других рождественских праздниках, только не о тех, которые были, а о будущих.

Танцев не устраивали. Гостей провели в гостиную на втором этаже, и беседа велась приглушенно. Конечно, в этот день все вспоминали Габриэля, ведь это из-за его безвременной кончины в «Усладах» не было традиционного веселого рождественского бала.

Улучив удобный момент, я поблагодарила Хейгар за кольцо.

— Нам обоим хотелось, чтобы оно стало вашим, — улыбнулась она.

— Но оно такое дорогое. Я должна и Саймона поблагодарить.

— А вот и он.

Саймон действительно подошел к нам.

— Я как раз благодарю вашу бабушку за великолепный подарок, — повернулась я к нему.

Саймон взял мою руку и стал рассматривать кольцо.

— У Кэтрин на руке оно выглядит намного выигрышней, чем в коробке, — сказал он.

Хейгар кивнула, а Саймон еще несколько секунд держал мою руку, склонив голову набок, и с довольной улыбкой смотрел на кольцо.

Подошла Руфь.

— Кэтрин, не лучше ли вам потихоньку уйти к себе? — спросила она. — На вашем месте я бы прилегла. Вам нельзя утомляться, этого надо всячески избегать.

В моей душе клубился целый вихрь новых противоречивых чувств, так что я и сама не прочь была уединиться и поразмыслить обо всем. К тому же я понимала, что мне не мешает полежать.

— Да, я, пожалуй, пойду, — согласилась я.

— Мы останемся здесь на завтра, — напомнила мне Хейгар. — Можем завтра утром прокатиться втроем, а может быть, и Руфь составит нам компанию.

— Вряд ли, — ответила Руфь. — Завтра будут все время наведываться гости. Это же день рождественских подарков, сами понимаете.

— Ну хорошо, посмотрим, — сказала Хейгар. — Спокойной ночи, милая Кэтрин. Правильно делаете, что ложитесь пораньше, и так день для вас, наверное, выдался тяжелый.

Я поцеловала ей руку, а она, притянув меня к себе, коснулась губами моей щеки. Потом я протянула руку Саймону, и, к моему удивлению, он быстро нагнулся и поднес ее к губам. Я даже слегка покраснела — такой это был крепкий и жаркий поцелуй, но понадеялась, что Руфь моего румянца не заметила.

— Идите, Кэтрин, — повторила она. — Я извинюсь за вас перед гостями. Они вас не осудят.

И я ушла к себе. Но, очутившись в своей комнате, поняла, что не смогу заснуть. Меня переполняли впечатления. Однако я зажгла свечи и прилегла на кровать. Крутя на пальце подаренное мне кольцо, я тешила себя мыслью, что эта фамильная драгоценность Редверзов дана мне в знак того, что меня хотят видеть в кругу их семьи.

Вот так же я лежала, когда у моей постели появился монах, а потом начались все эти странности. Перебирая их в памяти, я вдруг ощутила, как во мне нарастает беспокойство. Времени остается в обрез. Вой как быстро я уже устаю, даже пришлось раньше уйти от гостей. Необходимо — и как можно скорее! — раскрыть тайну! Если бы найти этот потайной ход! Если бы узнать, где спрятана ряса!

А ведь галерею менестрелей мы так и не осмотрели как следует. Нашли, правда, чулан, но за другие гобелены не заглядывали. Интересно, когда в последний раз их снимали со стены? Я не могла совладать с желанием немедленно осмотреть галерею еще раз и, поскольку не раздевалась, быстро встала с постели. Идя по коридору, я слышала голоса из гостиной на этом же этаже. Осторожно спустившись по лестнице, я открыла дверь в галерею и вошла.

В холле горело множество свечей, но галерея была мрачной и темной. Я упрекнула себя за наивность: можно ли надеяться что-нибудь обнаружить в этой полутьме? Склонившись над перилами балкона, я посмотрела вниз, в холл. Он был весь как на ладони, кроме той части, которая находилась подо мной.

И вдруг дверь галереи открылась, и на пороге возникла чья-то фигура. На секунду мне почудилось, что это монах. И хотя я вроде бы искала встречи с ним, по спине у меня пробежала дрожь. Но это оказался не монах. На вошедшем был обычный вечерний костюм.

— Как… это вы, Кэтрин? — удивленно прошептал он.

Я узнала голос доктора Смита.

— Что вы здесь делаете? — спросил он очень тихо.

— Я не могла заснуть.

Он приблизился ко мне и встал рядом, тоже опершись на перила. Вдруг он приложил палец к губам.

— Там кто-то есть, — прошептал он.

Я не могла понять, к чему такая таинственность. Ведь в доме гости, чего удивляться, если кто-то из них в холле. Но не успела я открыть рот, как он схватил меня за руку и подтащил к самым перилам.

И тут до меня донеслись голоса.

— Дамарис! Наконец-то мы одни!

При звуках этого голоса меня пронзила почти физическая боль. Дело было даже не в словах, а в тоне, каким их произнесли, — в тоне нежном и страстном, подобные ноты звучали в этом голосе не часто.

Это был Саймон. Ему отвечала Дамарис:

— Я боюсь, отец рассердится.

— В таких вопросах, Дамарис, не следует думать о родителях. Надо думать о себе.

— Но он сегодня здесь… Что, если он следит за нами?

Саймон засмеялся, и они вышли на середину холла. Он обнимал Дамарис за талию.

Я отвернулась, не в силах это видеть. А вдруг они нас заметят! Для полного моего унижения не хватало только, чтобы Саймон подумал, будто я подглядываю, как он любезничает с Дамарис!

Я пошла к выходу, и доктор поспешил за мной. Вместе мы поднялись на второй этаж. По-видимому, он углубился в свои мысли и забыл обо мне. Оно и понятно — его волновала собственная дочь.

— Я не позволю ей встречаться с этим сердцеедом, — проговорил он.

Я промолчала, стиснула руки и коснулась кольца Редверзов, которое еще недавно казалось мне исполненным значения.

— Едва ли она вас послушается, — все же возразила я.

— Ей придется, — отрезал он, и я увидела, как на висках у него вздулись вены.

Никогда еще я не видела доктора таким рассерженным. Это свидетельствовало о том, как сильно он привязан к дочери. Я преисполнилась к нему сочувствием, ведь мне самой очень не хватало отцовской заботы. Мой настоящий отец постоянно отсутствовал.

— Он очень настойчив, — проговорила я и сама удивилась злости, прозвучавшей в моем голосе. — Думаю, он всегда добивается своего.

— Простите, — спохватился доктор. — Я совсем забыл: вы же должны отдыхать. Я думал, вы потому и ушли. Как это вы вдруг оказались на галерее?

— Не могла уснуть. Наверное, была слишком возбуждена.

— Ну, по крайней мере, это должно послужить предостережением для нас обоих.

— А вы почему очутились на галерее? — в свою очередь спросила я.

— Я знал, что они в холле вдвоем.

— Ах, вот оно что! Их возможный брак вас не прельщает?

— Брак? Да этот хлыщ никогда не сделает ей предложения! У старой леди на этот счет другие планы. Он женится на той, кого она ему подберет. А моя дочь для нее — партия неподходящая. И потом, Дамарис увлечена Люком.

— Вы полагаете? Что-то сейчас я этого не заметила.

— Люк ее обожает. Будь они оба старше, могли бы пожениться хоть сейчас. Если негодяй Редверз ей все испортит, это будет настоящая трагедия.

— Я вижу, вы о нем не слишком высокого мнения.

— Еще бы! Вы здесь недавно, а то и вам было бы известно, что он прославился на всю округу. Но впрочем, я болтаю, а время идет, пора нам с Дамарис ехать домой. Спокойной ночи, Кэтрин. — Он пожал мне руку, ту самую, на которой было кольцо Редверзов.

Я поднялась к себе. В расстройстве я даже забыла запереть на ночь двери. Но никакие непрошеные гости меня не тревожили. Я была одна с обуревавшими меня чувствами.

Той ночью я постигла их истинную природу и кляла себя за то, что, приняв увлечение за неприязнь, позволила делу зайти так далеко. Меня уязвляло, что Саймон не оценил меня. Я была оскорблена, ибо дорожила его мнением. Той ночью я поняла, что ненависть произрастает из слишком большой заинтересованности, поняла, что женщине надо быть начеку, если кто-то из мужчин вызывает у нее ненависть, — это говорит лишь о том, что он завладел ее чувствами.

Предатель, твердила я себе, стараясь заглушить звенящие в ушах голоса Саймона и Дамарис. Волокита! Увивается за каждой, кто попадется! Вот и я просто попалась ему на глаза. Какая же я дура! И как мы ненавидим тех, кто бывает свидетелем наших глупостей. Ненависть и любовь! Как часто они идут рука об руку.