"Пятнистый сфинкс" - читать интересную книгу автора (Адамсон Джой)

Глава 2. Первые шаги

К концу ноября мы с Джорджем решили навестить наш дом в Исиоло и взяли с собой Пиппу. Проехав 60 миль, мы спустились с высоты 6500 футов до 3000 футов и оказались в покрытой скудной растительностью полупустыне Северной пограничной провинции. Пиппа сразу же почувствовала себя в своей стихии и с упоением каталась по красноватому песку. Она облазила по очереди все акации возле дома, а потом открыла, что поблизости есть река. Я боялась, что она потеряется, поэтому позвала ее и надела поводок. Но она так отчаянно рвалась на свободу, что я вскоре спустила ее, положившись на то, что природный инстинкт поможет ей найти дорогу домой в незнакомой местности. Позднее мы пошли с ней прогуляться вдоль реки. Пиппа чувствовала себя как в раю. Из кустарника у подножия пальм и фиговых деревьев она выгнала несколько франколинов, но, к ее огорчению, они перелетели на другой берег. Речка была невелика, однако в глубоких омутах мы видели крокодилов, и нам не хотелось, чтобы Пиппа переправлялась на тот берег. Тут ее отвлекли цесарки; она бросилась на них, и птицы взлетели. Джордж подстрелил одну из них; она, трепыхаясь, свалилась перед носом у Пиппы. К нашему удивлению, Пиппа скорчила недовольную гримасу и отошла в сторону. Немного погодя она заметила несколько жирафовых газелей. Эти грациозные газели живут только в жарких, сухих местах; возле Ваджира, где родилась Пиппа, они встречаются часто. Должно быть, инстинкт подсказал ей, что перед ней — ее законная добыча; она сразу же погналась за стройными антилопами и надолго исчезла. Я испугалась, что она заблудится в густых зарослях акаций среди лавовых глыб. Но когда она вернулась, счастливая и запыхавшаяся, мы окончательно убедились, что на ее инстинкт можно полагаться. С тех пор я брала ее к себе в комнату только с наступлением темноты, да и то потому, что мы слышали ночью рычание льва и было рискованно оставлять Пиппу без защиты в таком возрасте.

Мы с Джорджем любили Северную провинцию и свой дом у ее южной границы. Увидев, как хорошо здесь живется Пиппе, мы стали мечтать, что когда-нибудь нам удастся выпустить ее на свободу именно в этом месте. А оно было идеальное, потому что домашний скот тут не пасли и экологические условия отлично подходили для Пиппы. Наш теперешний дом находился в восьми милях от того места, где мы жили с Эльсой. Тот дом мы передали после отставки Джорджа другому инспектору по охране диких животных, а сами переселились в новый. Он принадлежал Управлению национальных парков и стоял на отлете — единственное человеческое жилье в необозримых просторах равнин. Здесь мы находились на 1000 футов выше, чем в Исиоло. Наш дом стоял у крутого склона, поднимавшегося по направлению к горе Кения. На юге были видны ее сверкающие ледяные вершины, на севере — бесконечная равнина и горы у самого горизонта, а ближе тянулась гряда холмов, где когда-то играла Эльса. У нас были и некоторые удобства цивилизации — телефон, сколько угодно пресной воды, электроэнергия от генератора, хорошая библиотека и пианино, — и в то же время мы могли наслаждаться близостью к природе: днем наблюдали за дикими животными прямо со своей веранды, а по ночам нас будило фырканье антилопы или треск побегов, которыми лакомились слоны в нашем саду.

Через несколько дней начались дожди и затопили окрестности. Почва вокруг горы Кения — жирный чернозем, который после первого же ливня превращается в липкую грязь. Скоро дороги стали почти непроезжими, и необходимость тащиться по раскисшей почве, чтобы отвезти Пиппу на равнину, доставляла нам очень мало радости. Дрессировщики львов терпеливо месили грязь вместе со своими питомцами — им ничего другого не оставалось, — а я все время искала Пиппе новую площадку для игр, где она могла бы побегать на свободе и куда можно было бы добраться пешком. Примерно в миле от своей палатки я обнаружила взлетно-посадочную площадку, расчищенную владельцем участка. На ней паслось его стадо, и он разрешил мне играть там с Пиппой при условии, что она не будет гонять скот, когда его выпускают.

Оставалась последняя трудность: уговорить ее пройти мимо вольера, в котором жили две львицы. Во время нашей первой прогулки, когда львицы с рычанием стали бросаться на решетку, Пиппа ударилась в бегство. Она рванулась с такой невероятной силой, что чуть не вырвала мне руку из плеча, и пришлось, не выпуская поводка, продираться за ней через живую изгородь в густые заросли на соседней ферме. После того как мне удалось ее успокоить, пришлось сделать большой крюк, чтобы вернуться к моей палатке, которая примыкала к общей изгороди рядом с загородкой для Пиппы и вольерами, где помещались львицы. Несколько дней мы пользовались этим обходным путем, потом Пиппа перестала трусить и соглашалась проходить мимо львиц — правда, при условии, чтобы я шла с их стороны. Но все же иногда она останавливалась, не сводя глаз с львиц, и вдруг, без всякого предупреждения, бросалась прочь, увлекая меня за собой.

Очень интересно было наблюдать постоянство привычек Пиппы: она всегда терлась об одни и те же деревья, чесалась об одни и те же камни, неизменно отдыхала под своими любимыми кустами, хотя, на мой взгляд, они ничем не отличались от других. Может быть, такая привычка выдавала инстинктивное стремление утвердить эту территорию за собой?

Как только мы выходили на открытое место, я спускала ее, и она уносилась вдаль. Казалось, что она без малейших усилий стрелой несется по равнине — это было чудесное зрелище. Вскоре она познакомилась с парой ржанок и птицей-секретарем, которая бессовестно дразнила ее. Статный длинноногий секретарь стоял совершенно неподвижно и злорадно наблюдал за Пиппой, которая мчалась к нему; в последний момент он быстро взлетал, пикировал на нее с воздуха, и все ее попытки достать его были напрасны. Так они играли каждый день, но однажды секретарь не явился. Я знала, где у него гнездо, и пыталась разыскать его, но тщетно.

Пиппа любила играть и с семейством бородавочников, в котором было пять крохотных поросят. Она каждый раз поджидала, когда они выйдут из укрытия: родители трусцой выбегали на равнину, а за ними в затылок, поставив хвостики торчком, поспевали малыши. Тут Пиппа налетала на них и вносила беспорядок в их стройные ряды. Как-то она довольно близко подобралась к поросенку, но поспешно покинула поле битвы, когда кабан повернул к ней страшную клыкастую морду.

Однажды невдалеке от нас приземлился небольшой самолет. Пиппа мгновенно бросилась знакомиться с этой странной птицей. Летчик заметил, что она носится вокруг машины; он вступил в игру и направил самолет параллельным курсом по земле. Пиппа пришла в восторг и продолжала кружиться вместе с самолетом, пока я не взяла ее на поводок. Казалось, ей совершенно неведом страх перед незнакомыми предметами — она смело бросалась даже на грузовой составчик, который с шумным пыхтением катился по рельсам недалеко от нас; все это вызывало у меня новые опасения.

Она научилась мастерски лазить по деревьям и, найдя дерево с подходящей грубой корой, быстро взбиралась на его вершину. Я часто удивлялась той уверенности, с какой она поворачивается на самых тонких ветках. Только один раз она немного повредила себе лапу, спрыгнув с большой высоты, и я решила на несколько дней оставить ее в вольере. Но она не желала с этим мириться и каждый раз, когда я подходила, пыталась взобраться на решетку, так что поврежденная лапа страдала еще больше. Я поняла, что никакого отдыха не получится, — не считая еды и сна, движение было ее самой насущной потребностью — и стала выводить ее на прогулки на поводке.

Пиппа с детства привыкла к поводку, но в Наро Мору она так много бегала на свободе, что теперь не хотела терпеть его даже ненадолго. Кроме того, на поводке ей приходилось идти рядом со мной, и это не давало ей возможности дразнить меня. На равнинах она часто убегала и пропадала из виду, но на мой зов она всегда рысцой бежала ко мне. Увидав, чт о я ее жду, она останавливалась и начинала принюхиваться к чему-то с притворным безразличием. Тогда уходила я, тоже разыгрывая полное равнодушие. Она шла за мной, но стоило мне обернуться, как она тут же застывала, смотрела в сторону и ждала, пока я снова двинусь вперед. Эта игра очень хорошо показывала характер Пиппы, ее инстинктивное стремление скрывать свои намерения. Она была удивительно ласкова и, как все живые существа, отзывалась на ласку, но показывать свои чувства не любила — только мурлыкала и покусывала мои руки и уши. Иногда она обнимала меня передними лапами, но, если я начинала с ней возиться, отходила или смотрела сквозь меня, как будто меня тут и не было.

Ей нравились любые игры; например, она таскала с собой какую-нибудь тряпку и трясла ею передо мной, пока я не бросалась ее отнимать. Я гонялась за ней по всему вольеру, а она влетала на свою площадку, ложилась и, придерживая тряпку лапами, явно ждала, чтобы я попыталась ее выхватить. Если это мне удавалось, она моментально спрыгивала на землю и начинала плясать вокруг меня, стараясь вырвать тряпку, которую я прятала за спиной. Эта игра обычно кончалась ее победой. Была у нас старая автомобильная покрышка, болтавшаяся на веревке. Пиппа не сразу привыкла к этой ускользающей игрушке, но постепенно обнаружила, что с ней можно справиться, если крепко держать ее передними лапами. Тогда она начинала ходить по кругу на задних лапах, а иногда и перекувыркивалась на другую сторону. Я бросила в покрышку несколько резиновых мячиков разной величины, Пиппа доставала их и носилась за ними; но предпочитала она все-таки играть со мной, больше всего ей нравилось вырывать у меня палку.

Чтобы дать ей возможность как можно больше двигаться, я заказала лестницу-стремянку, но она ни за что не хотела влезать на нее. Должно быть, она боялась пустоты между ступеньками, хотя всегда бесстрашно перебиралась с ветки на ветку. Почти все жаркое время дня она спала на своей площадке, откуда было видно, что происходит в Львином лагере.

Кормил а я ее по вечерам, после прогулки. Я знала, что гепарду необходимы птицы, и добавила к ежедневной порции молока и мяса (три-четыре фунта) несколько птиц-мышей, которые стаями гнездились неподалеку от нашей палатки; они ей не понравились, а к цыплятам, которых я ей дала, она вообще не прикоснулась. Так она объявила голодовку, и мне пришлось сдаться и снова кормить ее постным мясом, добавляя витамины взамен перьев и хрящей, которые она ела бы на свободе.

Погода окончательно испортилась, и проливные дожди все время мешали съемкам. Поэтому мы предвкушали новогодний перерыв и заслуженный отдых.

Мы с Джорджем собирались провести рождество с Пиппой в лагере Эльсы, но дорога оказалась непроезжей, и нам пришлось отправиться в Исиоло. Украшая новогоднюю елку, я вспомнила, что в прошлом году, объездив с лекциями полсвета, я очутилась в это время на островах Фиджи.

Да, это рождество было совсем не похоже на прошлогоднее. Мы решили пойти на холмы, где так часто гуляли с Эльсой. Я ни разу не была там с тех пор, как мы покинули Исиоло. Было чудесное солнечное утро. Пиппа, боявшаяся, что ее не возьмут, сразу же вскочила в лендровер и уселась между мной и Джорджем на переднем сиденье. Когда мы проезжали, еще заспанные жители Исиоло толпой окружили машину, чтобы получше рассмотреть гепарда. Мы оставили лендровер возле нашего прежнего дома в трех милях от городка и пошли пешком к холмам, которые подковой охватывали дом. После дождей земля утопала в яркой зелени и цветах, гудели мириады насекомых, и птицы, сверкая оперением, кружились вокруг восковых цветков алоэ, похожих на алые канделябры на камнях.

Но времени для грустных воспоминаний не оказалось, потому что Пиппа была вне себя от радости. Она носилась взад и вперед по высохшим оврагам и гранитным глыбам, и я едва успевала увертываться от ее внезапных бросков из засады. Она сразу поняла, что слоновый помет куда лучше резиновых мячей; она толкала лапами навозные шары, самозабвенно кувыркалась между ними, подбрасывая и катая эти дивно пахнущие игрушки до тех пор, пока они не рассыпались. Кроме того, можно было гоняться за земляными белками, хотя эти ловкие зверюшки всегда успевали нырнуть в норку, прежде чем до них доберешься. А деревья, которые надо было облазить, а великое множество термитников, которые необходимо обследовать! Короче говоря, в это утро у Пиппы было очень много дел. Я играла с ней в прятки, видела, как она счастлива, и мне казалось, что Эльса тоже незримо разделяет нашу радость.

Мы поднялись на холм — любимый наблюдательный пункт Эльсы. Стоя на вершине, мы видели внизу изумрудно-зеленую равнину, более темные пятна там, где росли группы акаций, и красновато-бурые нити на земле — это были русла, проложенные потоками. К северу простирались горы — причудливо изрезанные, то совершенно плоские, как гигантские кубы, то похожие на пирамиды. Безбрежная гладь дальних равнин казалась морем, а горы напоминали корабли, стоящие на якоре в спокойных водах. На западе горизонт закрывало плато Лороги, составляющее часть Большого каньона. На юге возвышалась гора Кения, а восточный обзор ограничивался вулканическим гребнем Джомбени, по ту сторону которого лежали равнины, где было последнее жилье Эльсы.

Пока Пиппа старалась разглядеть, что творится в зарослях под нами, мы рассматривали в бинокль стада слонов и жирафов, отдыхавших в тени от полуденного зноя. Нам тоже стало жарко, и мы устроили завтрак под тенью скалы. Пиппа улеглась рядом в холодке и следила за парой орлов, парящих в небе. Потом она вытянулась, положив голову на передние лапы, и мирно замурлыкала.

Все вокруг поражало величием и красотой, и, кроме птичьего щебета и мурлыканья Пиппы, ни один звук не нарушал тишины. Я видела Пиппу и Джорджа, думала об Эльсе и была счастлива. Здесь, только здесь, мой настоящий дом.

На обратном пути вдоль гребня холмов Пиппа спугнула несколько франколинов. Джордж подранил одного, свернул ему шею и протянул Пиппе; она подпрыгнула, вырвала птицу у него из рук и, к нашему удивлению, съела все до последней косточки. Франколины нравились ей — это было так же ясно, как и то, что цесарки ей не по вкусу. К вечеру Джордж застрелил цесарку. Пиппа разволновалась и стала вынюхивать что-то в зарослях, куда упала птица, но не обратила на нее никакого внимания. Она заинтересовалась самим участком. Мы обнаружили там лежку трех львов. Очевидно, они только что ушли — трава еще хранила тепло их тел. Должно быть, их спугнул выстрел Джорджа. Было интересно наблюдать, что здесь, на воле, Пиппа чувствовала себя хозяйкой положения и не боялась обследовать львиное логово, а ведь в Наро Мору львы наводили на нее ужас.

На следующий день мы взяли Пиппу в недавно организованный заповедник Исиоло. Утро было великолепное, мокрая после дождя равнина блестела на солнце. Здесь песчаная почва быстро впитывает воду, остаются только небольшие лужицы, а климат такой теплый, что сезон дождей никогда не наводит уныния, как на более возвышенных местах. Мы ехали по равнине, вдоль болота и ручейков, струившихся в тени пальм, и Пиппа вытягивала шею и прыгала по кабине, чтобы рассмотреть стада зебр Греви (это самые красивые зебры), ориксов, импал и других антилоп — все это были новые для нее животные, и у нее даже слюнки потекли. К тому времени, как жара усилилась, а интерес Пиппы к окружающему поостыл, мы стали искать подходящее для привала дерево около Уазо Ньеро. В излучине реки росла большая одинокая акация, и в ее тени мы нашли прекрасное место для завтрака, откуда открывался вид во все стороны. Стайка зеленых мартышек выглядывала из густой листвы; они страшно всполошились, когда Пиппа выпрыгнула из машины. Эти мартышки мне нравятся больше всех обезьян Кении. Я могу бесконечно любоваться их грациозными движениями и забавными черными мордочками в ореоле светлой шерсти; кажется, что на них маски.

Пиппа едва удостоила их взглядом, улеглась под деревом и уснула. Мартышки, однако, были так удивлены видом гепарда, который водится с людьми, что любопытство оказалось сильнее природной робости этих маленьких обезьян. Они расхрабрились и, подбираясь все ближе и ближе к Пиппе, подняли такой шум, что она наконец возмутилась и ушла в кусты подальше от обезьян. Они же, не решаясь расстаться с надежным убежищем на дереве, перенесли свое внимание на нас. Стая была большая, и в нас непрестанно летел помет. Я терпела до тех пор, пока один из кусков не угодил прямо в мою шляпу. Это было уж слишком; тут я высказала мартышкам все, что я о них думаю, и, видимо, не особенно вежливо, потому что Джордж вдруг остановил меня просьбой не нервировать обезьян! При создавшихся обстоятельствах пришлось оставить Джорджа в обществе его шумных друзей и присоединиться к Пиппе. Но отдохнуть мы так и не смогли — появилось стадо слонов. Почуяв наш запах, они с пронзительными воплями повернули и перешли реку ниже по течению. Это было великолепное зрелище: слоны шествовали по неглубокой воде в затылок друг другу, матери подгоняли малышей, хоботы у всех были тревожно подняты вверх. Только у противоположного берега они почувствовали себя в безопасности и стали плескаться, обливаться водой, бороться и скатываться с берега, как на салазках. Наигравшись, они скрылись в зарослях.

Все время, пока слоны развлекались, Пиппа сидела, не сводя с них глаз и не шевелясь; она никогда еще не видела слонов, и мне было очень любопытно, связывала ли она этих великанов со своими любимыми игрушками — кусками навоза. Вообще, это был такой счастливый день, что я была готова мурлыкать вместе с Пиппой.

Наутро нам надо было возвращаться в Наро Мору. По направлению к горе Кения все еще громоздились тяжелые грозовые тучи. Пиппе как будто совсем не хотелось возвращаться в холодный и грязный мир, где было слишком много людской суеты; во всяком случае, мы с трудом заманили ее в машину.

Когда мы приехали в Наро Мору, оказалось, что мне нужно срочно вылетать в Лондон. Я договорилась с молодым дрессировщиком, который работал со львами и давно интересовался Пиппой, что он позаботится о ней в мое отсутствие. Он должен был спать в моей палатке, чтобы быть возле нее по ночам, а гулять с ней он и Джордж согласились по очереди.

Через три недели я вернулась, как раз в то время, когда Джордж привез Пиппу с очередной прогулки. Она устроила мне бурную встречу — прыгала, носилась вокруг, покусывала мои руки и уши. Джордж рассказал, что без меня Пиппа исчезала на целых два дня. Чуть ли не всю ночь ее искала большая группа людей, а на следующее утро ее обнаружили около шоссе, по которому шло оживленное движение. Она очень любила ездить в автомобиле, и ей могло прийти в голову выбежать навстречу какой-нибудь машине. Поэтому я решила никогда больше не водить ее в ту сторону.

На другой день Пиппа тащила меня на прогулке с такой скоростью, что я еле поспевала за ней. На равнине мы возобновили наши прежние игры, и она вела себя так же дружелюбно, как и до моего отъезда в Лондон. Солнце садилось, животные стали выходить из зарослей, и Пиппа тут же бросалась на всех подряд. Уже темнело, я стала звать ее, но она не обращала на меня внимания. Как бы хитро я к ней ни подбиралась, чтобы прицепить поводок к шлейке, она всегда успевала отскочить и умчаться за кем-нибудь в погоню. Это продолжалось почти до самой темноты, и я пришла в отчаяние. На мое счастье, мимо проезжал хозяин фермы, и я попросила его передать Джорджу, чтобы он приехал за нами на своем лендровере. Пока мы ждали, мне удалось взять Пиппу на поводок, но она упрямо уселась на землю и я не могла сдвинуть ее с места. Приехал Джордж и попытался подманить ее куском свежего мяса; она и на него не обратила внимания. В машину прыгать она тоже не собиралась и только следила за нами недобрым холодным взглядом. Когда мы к ней приближались, она отбивалась, царапая нас острыми когтями и даже сбивая с ног. Наконец Джордж накинул на нее одеяло и на руках отнес в машину.

Я была потрясена. Что случилось с Пиппой? Она никогда не была такой свирепой и упрямой, а такую убийственную злобу в ее глазах я видела впервые. Джордж сказал, что они не раз с трудом увозили ее с равнины, но не придавали этому значения, потому что к нему и к дрессировщику она привыкла меньше, чем ко мне. Но на следующий день Пиппа вела себя точно так же, и я поняла, что стряслось что-то непоправимое. Пиппа перестала доверять людям. Как мне снова завоевать ее доверие?

И тут я решила испробовать старую хитрость. На следующий день я взяла с собой Мугуру, и мы чудесно играли втроем, пока не настало время возвращаться. Пиппа сразу поняла, что я хочу взять ее на поводок, и удивительно ловко ускользнула. Но все ж е я ее перехитрила — затаилась в кустах и схватила ее, когда она пришла меня искать. Она поняла, что игра проиграна, и, когда я потянула за поводок, уселась по-собачьи, упираясь передними лапами в землю. Тогда я передала поводок Мугуру и пошла домой. Я успела отойти довольно далеко, когда Пиппа примчалась, таща за собой на поводке запыхавшегося Мугуру. Я дала ему отдышаться и снова двинулась вперед. Так мы и дошли до самого дома.

Но этот прием действовал всего несколько дней, а потом Пиппа показала, что больше ее провести не удастся. Как только я передавала поводок Мугуру, она бросалась на него, так что он отлетал в сторону, потом усаживалась и отказывалась трогаться с места. Все попытки заманить ее в машину кончились так же безуспешно: она начинала отбиваться, как только мы приближались. Единственное, что мне оставалось, — попробовать справиться с ней в одиночку, потому что присутствие посторонних только злило ее.

Несколько недель мне пришлось до изнеможения простаивать в сумерках на ледяном ветру или под моросящим дождем, выжидая, пока она сдвинется с места; я тихонько уговаривала и ласкала ее. Наконец она сдавалась и бежала к дому неторопливой рысцой. Дома ее уже ждал большой кусок мяса, и иногда она разрешала мне держать его, пока она отрывала кусочки. После ужина мы устраивались рядом на куче соломы, и Пиппа засыпала.

Утверждают, что гепардов никогда не удается приучить соблюдать чистоту в доме — наверное, потому, что на свободе они не устраивают логова. Если бы у них были жилища, они бы содержали их в чистоте, как львы. Хотя Пиппа была очень чистоплотна и от нее никогда не пахло, она все же оставляла помет где попало и часто пачкала свою площадку на дереве и скамейки. Так как даже в период дождей она не забиралась в свой уютный ящик, а предпочитала спать на соломе, я сделала для нее деревянную конуру, чтобы солома оставалась сухой и Пиппа могла прятаться там в холодные ночи. Но хижина пригодилась Пиппе только в качестве наблюдательного пункта — с ее крыши она обозревала окрестности.

Пиппа день ото дня становилась беспокойнее. Она карабкалась на двенадцатифутовую сетку вольера, и однажды я застала ее уже на самом верху. Как я ни сочувствовала ее стремлению к свободе, пришлось срочно надстраивать козырек, чтобы она не сбежала.

В это время группа операторов американского телевидения приехала снимать наших животных для программы «Сегодня». На рассвете мы вместе с Пиппой выехали на равнину, чтобы поймать восход над горой Кения и снять Пиппу на этом блистательном фоне. Обильная роса еще сверкала в траве, и мы стояли, дрожа от утреннего холода, пока Пиппа носилась вокруг, полная нерастраченной энергии. Меня попросили поиграть с ней. Конечно, я понимала, что рядом с грациозной легкостью Пиппы я предстану в невыгодном свете, но все же прыгала и каталась по росистой траве, думая только о том, что зрители увидят неподражаемую красоту движений гепарда среди бескрайних равнин, когда на светлеющем небе в лучах солнца встает силуэт горы Кения. Для меня это было воплощение свободы, той свободы, которую я хотела дать всем животным, и в первую очередь тем, которых мы снимали в фильме. За последние десять месяцев у нас стало больше двадцати львов, и мы ожидали еще рождения львят. Что будет со всеми этими животными после окончания съемок? И мы, и Вирджиния и Билл Траверсы считали, что решение может быть только одно: надо вернуть всех львов к свободной, дикой жизни, как нам удалось это сделать с Эльсой и ее детьми.

Мы думали, что кинокомпания будет только рада, если львы вернутся к той жизни, которую они изображали в фильме. Каково же было наше огорчение, когда мы узнали, что все львы, принадлежащие компании, будут разосланы по зоопаркам, а остальных вернут хозяевам, за исключением Боя и Гэрл. Они выросли во В тором батальоне шотландской гвардии, и теперь их передали Джорджу, чтобы они могли поселиться в своих природных владениях.

Мы вели отчаянную борьбу, чтобы спасти как можно больше своих друзей от неволи, и международная пресса тоже приняла в этом участие: весь мир облетели заголовки вроде «Стычки из-за львов, рожденных свободными». Возникшая переписка обнаружила, что многие наши корреспонденты путали просто выпуск на свободу с приучением к жизни на воле: некоторые из них считали, что мы проявляем жестокость, подвергая львов всем трудностям дикой жизни. Избалованные заботами человека, они не перенесут этих трудностей. Нас обвиняли и в том, что мы подвергаем опасности жизнь людей, собираясь распустить львов, которые потеряли всякий страх перед человеком. Эта критика была справедливой в тех случаях, когда животных просто выпускали в заповедниках, не проверив, способны ли они постоять за себя. Но мы-то хотели снова вернуть львов к дикой жизни. Это длительный процесс, он требует самого тесного контакта с животными, пока не станет ясно, что они научились самостоятельно охотиться, отвоевали себе территорию в борьбе с дикими львами и приобрели иммунитет к местным болезням. Мы знали, что на первых порах нам придется подкармливать их, защищать от местных львов и лечить в случае болезни. Дикие львы покидают свой прайд [2] и начинают охотиться самостоятельно только в двухлетнем возрасте. Поэтому мы собирались следить за нашими львами до того времени, когда их охотничьи инстинкты разовьются полностью.

С тех пор как нам удалось вернуть к вольной жизни Эльсу и ее львят, я мечтала, что мне представится новая возможность повторить этот эксперимент и он послужит основой для разработки новых правил сохранения животного мира. Сейчас, в то самое время, когда дикие животные исчезают с угрожающей быстротой, в зоопарках новорожденных львят часто уничтожают, потому что на них нет спроса. В какой-то степени это, по-видимому, зависит от того, что в неволе львица рожает каждые три с половиной месяца, просто от скуки, а на свободе она занята воспитанием львят и не спаривается в течение двух лет, пока они не станут самостоятельными. Когда мы научимся возвращать львов к дикой жизни, этот порочный круг будет разорван: африканский буш [3] можно будет населить рожденными в зоопарках львами в том возрасте, пока они еще не очень состарились и с ними еще можно справиться.

Гепарды гораздо больше нуждаются в помощи, потому что они не только исчезают в природе с пугающей быстротой, но и не размножаются в неволе, за исключением зоопарков в Уипснейде и Крефельде и частного зоопарка в Риме, принадлежащего доктору Спинелли. Насколько мне известно, никто еще не пытался приучить к свободе ручного гепарда. Что ж, мы приняли вызов. Кроме того, нам было интересно узнать, сможет ли гепард, вскормленный людьми, нормально размножаться на свободе.

После горестной и безнадежной борьбы за свободу хотя бы для Угаса, великолепного льва, и для замечательных львиц Генриетты и Мары, которые играли Эльсу во многих сценах, мы были вынуждены примириться с тем, что только Бой и Гэрл покинут лагерь для вольной жизни (впоследствии к ним присоединился Угас). Нам предстояло найти для них подходящее место. Из многих национальных парков нам ответили отказом, но директор заповедника Меру откликнулся на нашу просьбу с энтузиазмом.

Оставалось доснять последние сцены. Одна из них — сцена любовной игры Угаса и Генриетты. Пока съемочная группа готовила площадку, Джордж и дрессировщик вывезли животных на равнину, чтобы дать им поразмяться и растратить избыток энергии. Когда животные стали спокойнее, мы посадили их в клетки на лендроверах и повезли на площадку. Кинооператоры уже ждали нас, попрятавшись в свои машины.

По сценарию У гас должен был отдыхать под кустом, а Генриетта подходила к нему и заигрывала. Угас был громадный лев, и незнакомым лучше было его не трогать. Первую порцию титанических ласк получил Джордж, «приятель» Угаса. Как только льва выпустили из клетки, он встал на задние лапы и, налегая всеми полутора центнерами живого веса на плечи Джорджа, чуть не слизал всю кожу у него с лица своим шершавым и жестким, как напильник, языком. Джордж мужественно перенес этот взрыв чувств и тем временем заманил Угаса поближе к кустам, где тот наконец улегся.

Генриетта наблюдала всю эту сцену из своего лендровера и была явно недовольна. Не успели ее выпустить, как она налетела на Угаса и весьма недвусмысленно показала, что не намерена делить его любовь с Джорджем. Она согнала беднягу с уютного местечка и не оставляла его в покое: то награждала молниеносными ударами, то, припав к земле и оскалив зубы, готовилась к новой свирепой атаке. Угас переносил нападки по-джентльменски, но Генриетта вела себя скорее как разбушевавшаяся Ксантиппа, а не как влюбленная подруга.

Что с ней творилось? Почему она кусала и царапала его? Джордж уверял меня, что это проявление любви, а мне казалось, что она разозлилась, и я стала бояться за бедного Угаса. Если у львов такая манера ухаживать, то, пожалуй, это довольно грубое проявление чувств; по-видимому, так «считал» и сам У гас. Генриетта снова прыгнула, но удар его могучей лапы встретил ее на лету и опрокинул на спину. Ее это ни капельки не огорчило; наоборот, лежа на спине, она стала к нему ласкаться с довольным и счастливым видом, как и подобает любящей супруге, которую господин и повелитель вовремя поставил на место. Угас почти не двигался, пока Генриетта его обхаживала, и только озадаченное выражение на морде выдавало его глубокое недоумение. Наконец он задумчиво и растерянно посмотрел на нее сверху вниз, словно говоря: «К чему было притворяться, глупышка, ведь я-то знал с самого начала, что ты меня любишь!»

Эта сцена не только позабавила нас, но и открыла некоторые особенности характера Генриетты. Она обожала Джорджа — возможно, он был ей дороже всего прайда, и она обычно позволяла ему такие вольности, которые терпела только от львов. Но в это утро он невольно сделался ее соперником. И то, что она, не обращая на него внимания, занялась Угасом, доказывало, что она прекрасно понимает разницу между своими сородичами и человеком, который не представляет для нее никакого интереса в любовной игре.

Съемки кончились, и мы с Джорджем остались с животными совсем одни в опустевшем лагере. До последней минуты мы надеялись спасти от зоопарков еще нескольких львов, но пришлось лишь наблюдать, как разбивают прайда, совершенно не считаясь с привязанностями животных и с тем, насколько они зависят друг от друга. Когда я попыталась объяснить, как эта разлука будет мучительна для животных, меня спросили, что я, собственно, понимаю в чувствах львов. Я рассказала, что сыновья Эльсы, Джеспэ и Гупа, потеряли гривы после ее смерти и что кошки тоже иногда линяют от сильных потрясений. Я напомнила, что сестры Эльсы, которые жили у нас на свободе всего пять месяцев, очень долго не могли приспособиться к условиям зоопарка, и, несмотря на то что и они, и другие львы были в прекрасном состоянии, за все эти годы у них появлялись только уродливые или мертворожденные львята. Мне хотелось, чтобы мои противники вспомнили, какой неукротимой была поначалу Мара и как быстро она изменилась, когда Джордж проявил к ней внимание и любовь, по которой она так изголодалась. Только хорошее обращение показало ее милый характер. Наконец, я напомнила, как Гэрл страдала на побережье, когда ее разлучили с братом, — она даже сниматься не могла, пока его не привезли. Но все мои доводы потонули в оглушительном стуке плотничьих молотков — в лагере поспешно сколачивали клетки для пересылки львов.

Однажды утром я увидела два ящика в загоне, где содержались молодые львята. Забившись в самые дальние углы вольера, они в ужасе жались друг к другу, в каждом углу — львята одного помета. Близость братьев и сестер была им единственной поддержкой, а вокруг суетились люди, протягивали им куски мяса, пытаясь заманить в клетки. К вечеру запуганные до крайности львята все еще не сдвинулись с места. Еще больше страху нагнал на них грузовик, который прислали, чтобы отвезти их в аэропорт в Найроби. Четырех львят выбрали, согласно указаниям сотрудника зоопарка, схватили и унесли, невзирая на сопротивление. Остальных оставили ждать своей участи, а потом тоже разлучили и разослали по разным зоопаркам.

Нет, я никогда не пойму, как можно, проведя десять месяцев среди этих умных и отзывчивых животных, обращаться с ними, как будто они ничего не чувствуют, сортировать их, словно тюки чая в лавке, перед тем как пустить в продажу. Как грустно думать, что эти несчастные львята, оторванные от привычной обстановки, лишенные ласки, травмированные трудной дорогой и долгим карантином, могут потерять доверие к людям, стать подозрительными и злобными; их назовут тогда коварными и опасными зверями, но никто не упрекнет тех, кто превратил ласковые и добрые существа в свирепых львов — живое воплощение того образа «царя зверей», к которому привыкла невежественная публика.

У меня разрывалось сердце, когда увозили Генриетту. Это была моя любимица, да и все любили ее за добродушие и чувство юмора. В самых головоломных сценах, с которыми не справлялись другие львы, на нее всегда можно было положиться. Это была прирожденная комическая актриса, без конца развлекавшая нас своими выдумками. Для гостей у нее был особый фокус: она запутывалась в веревках, привязанных к старой шине, а потом перекидывала ее себе за плечи, как рюкзак, и в таком виде важно прохаживалась перед зрителями, которые просто умирали со смеху. Мы все настолько привязались к Генриетте, что было совершенно невыносимо думать о предстоящем ей заключении в питомнике Энтеббе. За ее свободу мы боролись особенно ожесточенно, больше, чем за кого-либо другого, но удар все-таки обрушился: однажды, когда я подошла к вольеру Генриетты, у решетки уже стояла машина с клеткой. Генриетта радостно прыгнула в знакомый лендровер — без сомнения, ожидая обычную прогулку по равнине, — сквозь прутья клетки она в последний раз доверчиво лизнула мне руку. Я смотрела вслед машине, увозившей ее к месту пожизненного заключения, и мне казалось, что я присутствую при смертной казни.

Самая ужасная сцена разыгралась, когда одну из львиц разлучили со львятами, которым было всего три недели от роду. Малыши даже ползать хорошенько не умели и постоянно теряли равновесие, но стоило им мяукнуть, как мать начинала ласково их вылизывать, и все снова были счастливы. Разлучать с матерью таких крохотных зверят, да еще из чисто коммерческих соображений, — беспримерная жестокость. Вот что писала Сэлли Кэрригер:

Гарри Ф. Харлоу из Висконсинского университета работал вместе с Маргарет Харлоу над экспериментом по изучению приматов, и особенно роли в их жизни любви и привязанностей.

Чтобы создать многочисленную колонию подопытных животных, десять лет назад были отлучены от матерей пятьдесят пять только что родившихся обезьян. Их поместили в питомник, где создали идеальные условия для их кормления и охраны здоровья, а также для наблюдения за ними. Многим человеческим детям можно было бы пожелать столь благоприятных условий для их развития. Единственное, чего были лишены новорожденные обезьяны, — это контакта со своими взрослыми сородичами. Животные могли свободно играть друг с другом, и это давало возможность наблюдать за изменением формы их игры по мере того, как обезьяны взрослели.

Одновременно с этими обезьянами отлучили от матерей другую группу новорожденных обезьян и передали на «воспитание» манекенам — большим куклам, обтянутым мохнатой тканью. Эти куклы искусственно подогревались, чем создавалась имитация тепла материнского тела. Бутылочки с сосками, из которых производилось кормление обезьян, помещали в «груди» манекенов. Обезьяньи детеныши проявляли большой интерес к искусственным матерям; удалось сделать ценные наблюдения о значении для детенышей тепла и мягкости родительского тела.

Когда эти тепличные обезьяны стали старше, они казались экспериментаторам точно такими же, как их собратья, выросшие в природных условиях. Это обнадеживало исследователей, так как они предполагали создать колонию обезьян, чтобы наблюдать за их размножением и проводить дальнейшие опыты над их потомством. Однако ученые были удивлены, когда обнаружили, что все пятьдесят пять обезьян, выращенные без матерей, так и не смогли достичь состояния, при котором у них возникло бы желание полового общения. Ни один из самцов не проявил интереса к спариванию, а из самок проявила такой интерес лишь одна.

Во второй группе в девяносто обезьян, воспитанных с помощью манекенов, из всех животных четверо стали родителями. Однако надо заметить, что самки, принесшие потомство, плохо обращались со своими детенышами. Они либо игнорировали их, либо относились к ним настолько злобно, что детенышей пришлось отобрать.

Когда «экспериментальные» обезьяны подросли, у них появились и другие удивительные и огорчительные для исследователей свойства. У всех этих животных обнаружились признаки невропатии и даже психоза. Многие из них проводили все время, сидя на одном месте и безразлично глядя в пространство. Они ни к чему не проявляли интереса, даже к остальным обезьянам. Некоторые из них напряженно извивались или принимали уродливые позы, а их собратья впивались в них зубами. Г. Харлоу утверждает, что те же симптомы можно обнаружить и у психически больных людей, находящихся в домах для умалишенных.

Полученные результаты были абсолютно неожиданными, и даже сейчас трудно объяснить, почему раннее и близкое общение с матерью столь важно для детенышей. Как правило, такое общение длится недолго; у обезьян резусов оно продолжается всего лишь несколько месяцев, после чего детеныш уже начинает «действовать матери на нервы». Именно в это время нетерпение матери служит побудительным толчком для начала учебной программы, то есть такого времени, когда присущая матери раздражительность еще не может вызвать враждебной реакции у подрастающей обезьяны. Это обычный период в жизни животных — они уже начинают взрослеть, но еще не стремятся к сексуальным отношениям.

В условиях дикой природы детеныш, отлученный от матери, выживает очень редко. До сих пор еще неясно, что же случается с детенышем, которому мать оказала слишком малое или же кратковременное внимание. Может быть, во взрослом состоянии такой детеныш станет «волком-одиночкой»? Люди, хорошо знающие животных, — трапперы, охотники, натуралисты — давно уже предполагают, что одиночество взрослых животных объясняется недостаточностью материнского влияния в период детства.

В описанном нами эксперименте с обезьянами, проведенном Г. Харлоу, трудно объяснить, что важнее — необходимость физического общения с живой матерью или отсутствие материнского эмоционального воздействия. Если вообще у этих животных существуют чувства, то как они могут их выразить, если никогда не знали способов их выражения? Социальное общение предшествует сексуальному, и если бы не было нормального общения между матерью и детенышем, то социальный инстинкт не смог бы возникнуть. Некоторые биологи усматривают в результатах экспериментов Г. Харлоу нечто сходное с теми многочисленными ситуациями, которые возникают у человеческих детей, лишенных в очень раннем возрасте материнского ухода или имевших его в недостаточной степени. Именно такие дети не в состоянии развить в себе социально правильные формы поведения. Если эти дети не умирают в раннем возрасте, то они, как и подопытные животные Г. Харлоу, становятся нелюдимыми, иногда даже антисоциальными, и зачастую во взрослом состоянии не способны создать собственную семью. Можно высказать предположение, что всякая недостаточность общения матери и ребенка приводит к тому, что импринтинга не происходит [4].