"Собачий принц" - читать интересную книгу автора (Эллиот Кейт)

ГАДАНИЕ НА КОСТЯХ

Зима тянулась и тянулась, Эйка, оставшиеся в Генте, скучали, Санглант терял своих собак. Как и его «драконы», собаки дрались, когда на него нападали. Как и его «драконы», они погибали. Он делал, что мог, чтобы спасти их, но что он мог сделать?

Бои были для Эйка насущной необходимостью, на их битвы с рабами ужасно было смотреть. С Санглантом они дрались редко, потому что всегда проигрывали. Их честь не позволяла им драться против него с оружием, тогда как он оставался безоружным, или нападать на него не поодиночке, а он настолько отточил свои боевые навыки, что никто из них, даже самый здоровый и храбрый, не мог его одолеть.

Что Эйка не прекращали своих набегов, он узнавал, когда один из князьков приводил рабов или хвастался какими-нибудь безделушками, однако добыча в местностях вокруг Гента становилась все более жалкой. Уже три сезона грабежей! Бывали и иные события, когда рассказы дикарей об их кровавых «подвигах» перемежались жестокими забавами с участием рабов, бедных обреченных душ.

Такие зрелища не интересовали Кровавое Сердце. Он тоже был неспокоен. Он часто играл на своей костяной флейте, упражнялся в своих умениях. Санглант, неопытный в делах магии, затруднялся определить то, что видел: паутину света, окутывавшую собор; хлопающих крыльями и бьющих хвостами огнедышащих драконов, парящих в огромном главном нефе собора, прежде чем раствориться в воздухе; светящиеся рои пчел, мучащих Сангланта, жалящих его руки и ноги так, что они распухали, и исчезающие вместе с опухолями, когда Кровавому Сердцу надоедала забава и он опускал флейту.

Когда подкатывало безумие, он спасался в своем особняке, тщательно выстроенном зимой. Он чувствовал каждое бревно, каждую клепку кровли, как будто своими руками установил и закрепил их в нужном месте. Этот воздушный замок бессчетное число раз спасал его от черных туч душевного ненастья.

Но не всегда.

Он почуял в воздухе гарь, дым и едкий запах жженого дерева. Слышно было, как Эйка на площади перед собором играют в свою повседневную игру.

Побеждающая сторона каждый раз воплями возвещала о своем триумфе, бросая трофей, свой кошмарный мешок, перед Кровавым Сердцем. Может быть, холод делал их несколько вялыми, но не настолько, чтобы отказаться от игры. На это не могли повлиять ни холод, ни зной, ни ливень, ни обильный снегопад.

Ближе к весне, когда дни удлинились, он заметил изменения в облике Эйка. Обычными стали кожаная броня и стальные топоры, наконечники копий и стрел — изделия гентских мастеров. Крики рабов днем и ночью стояли у него в ушах, но что он мог сделать, чем помочь?

Он мог лишь наблюдать и размышлять. Приближалась весна. Скоро разольется река, мало кто отважится пойти вверх против течения до поздней весны. Но Кровавое Сердце подтягивал свою армию. Каждый дурак, даже сумасшедший дурак, мог это видеть. Ежедневно Эйка приходили и уходили. Некоторые (Санглант научился их различать) не возвращались, возможно погибая где-то вдали или просто уезжая слишком далеко и надолго. Конечно, даже Эйка не могут пересечь северное море зимой, но кто знает? Они же дикари, а дикари могут отважиться на что угодно.

Сидя на цепи, он мог лишь наблюдать. Удерживая безумие, как и собак, на расстоянии, он мог размышлять. Мог строить планы.

Кровавое Сердце не должен вывести свою армию из Гента. По Везеру можно подняться далеко в пределы королевства Генриха и устроить большие беспорядки.

Но даже у Кровавого Сердца есть слабости. Просто надо только быть ясновидящим, как Лиат, чтобы заметить их.

Кое-что он обнаружил.

Эйка никогда не пользовались небольшой галереей — хорами над главным нефом, никто из них не поднимался туда, чтобы поглазеть сверху на собратьев.

У собак никогда не было щенков: они, кажется, никогда не спаривались.

Так же, как он был прикован к алтарному камню, жрец Эйка казался прикованным невидимой цепью к Кровавому Сердцу. Когда Кровавое Сердце восседал на троне, жрец оставался при нем. Когда Кровавое Сердце четыре раза в день покидал храм, жрец уходил с ним.

Эйка не обнаруживали никаких признаков полового влечения к рабыням. Во всяком случае, Санглант не замечав ничего подобного. Возможно, их презрение к людям было слишком глубоко.

Деревянная коробка и кожаный мешок жреца всегда были при нем. Из мешка он доставал кости, по которым угадывал будущее. Коробку никогда не открывал.

Сколько бы Эйка ни набивалось в собор, запаха от них не было. От людей воняло, Санглант достаточно долго прожил среди них, чтобы знать это. При дворе короля всегда стоял смрад от скопления большого количества людей. Деревни и поместья отличались своими запахами пота, плесени, шерсти, навоза, гнилого мяса, женских выделений, запахов кожевенных, мясных, сыродельных и иных заведений. Он подозревал, что, по мнению Эйка, от него тоже воняло, хотя Санглант был лишь наполовину человеком. Завоняешь тут! Он не мылся несколько месяцев. Собаки были чище, чем он.

О Боже, он не лучше лесного зверя, катающегося в грязи. Санглант делал все, что мог, чтобы следить за собой, но что толку?

Когда, наконец, король Генрих соблаговолит обратить внимание на Гент? Санглант понимал, что не сможет умереть здесь, среди собак. Дар его матери был проклятием — умереть было бы огромным счастьем. Эта милость была оказана его бравым «драконам», кости которых догнивали в крипте собора или издавали чарующие звуки во флейте Кровавого Сердца. Санглант предполагал, что какое-то событие могло отвлечь и задержать Генриха. Не во имя Сангланта, месть — слишком большая роскошь, но Генрих должен вернуть Гент.

И кто-то должен остановить Кровавое Сердце.

Если только трезво взглянуть на то, что лежит на виду, — ответ очевиден. Он удивлялся, что так долго не замечал этого. Он знал, как убить Кровавое Сердце: достаточно подобраться поближе.

Айвар был для матери Схоластики такой незначительной личностью, что передать ему весть, таившую смертельный удар, она поручила Мастеру-Надуты-Губы.

— Чтобы я от вас более никаких жалоб не слышал, жалкое вы создание! — обругал его вместо введения наставник. Улыбки на его лице не было, но в интонации сквозило затаенное злорадство. — Господин ваш отец прислал ответ на недостойную просьбу освободить вас от данных обетов. Разумеется, лорд Харл решил оставить вас в монастыре. Вы должны будете замаливать грехи своей родни, как живущих, так и умерших членов семьи. Вам надлежит молиться также и о собственных грехах, о вашем недостойном поведении. Может, из вас еще выйдет что-нибудь путное. А теперь, — он умело и привычно пустил в дело свой прут, с размаху опустив его на руки Айвара, — займитесь делом!

Что ему оставалось? Ежедневная монастырская рутина была своеобразным утешением для его мятущейся души. На всю жизнь в ловушке. Лиат отказалась от него, несмотря на все, что он наобещал ей.

Лишь раз в день монотонность прерывалась. Раз в день он чувствовал, как отступает оцепенение, сжимавшее его сердце и душу. Но и это событие было омрачено помехами и трудностями.

— Очень жаль, что мы не можем подобраться поближе, — сказал Болдуин. — Она все очень гладко излагает, но между нами забор.

— Что значит какой-то забор? — кипятился Эрменрих. — Как ты можешь сомневаться в ее словах, Болдуин? Неужели ты не чувствуешь, что каждое ее слово дышит искренностью?

— Как можно быть убежденным в искренности человека, видя его лицо лишь через дырку от сучка? А что если ее к нам подослали?

— «Подослали»! Много чести! — выдавил сквозь прижатые к губам кулаки Зигфрид. Его голова была опущена, а глаза зажмурены. Казалось, он валял дурака.

С тех пор как Таллия появилась в Кведлинхейме и начала монотонно-страстным голосом проповедовать искупление Благословенного Дайсана, его смерть и возрождение, внутренняя борьба, казалось, разрывает бедного Зигфрида на части.Четверка приятелей были не единственной ее аудиторией. После каждой вечерней службы она выходила, босая, из колоннады и подходила к забору, разделявшему мужскую и женскую половины. Каждый день последних трех месяцев, какой бы ужасной ни была погода, она опускалась на колени, облаченная лишь в ветхую рясу послушницы, и молилась. Мало кто молился с нею ежедневно. Одним из этих немногих был Эрменрих, стоявший на коленях по другую сторону забора, дрожа в холодные дни, под снегом или дождем, ежась от порывов ветра, чтобы слышать ее голос. Рядом с ней молились послушницы, среди них кузина Эрменриха, Хатумод.

Болдуин и Айвар подходили послушать, когда погода была не слишком гадкой. Собирались и послушницы на женской половине. Это можно было понять по дыханию, шуршанию ткани, шепоту и время от времени смешкам, которые, правда, никогда не относились к молитвам леди Таллии. Никто не смеялся над Таллией и ее еретическими проповедями.

Леди Таллия никогда не повышала голоса. Она не кичилась своим высоким происхождением, в отличие от сына герцогини Ротрудис Реджинара, и не претендовала ни на какие льготы. Скорее наоборот.

О лишениях, которые она сносила по доброй воле, ходили легенды. Она всегда ходила босая, даже зимой. Питалась исключительно ячменным хлебом и бобами. Никогда, даже по праздникам, не пила вина. Ни в какой холод у ее кровати не было жаровни. Она не прибегала к услугам служанок, как это было принято среди благородных послушников и послушниц. Более того, получив особое разрешение своей тетки, матери Схоластики, она сама прислуживала служанкам, как будто они были благородными, а она — девушкой из челяди.

Ходили даже слухи, что она носила под рясой власяницу, и мать Схоластика была вынуждена лично запретить ей такую вызывающую демонстрацию смирения.

— Ш-ш-ш, — змеей зашипел Болдуин, стоя на коленях и, прижавшись глазом к дырке, всматриваясь в запретную зону. — Идет!

Айвар опустился на колени. От земли в тело сквозь тонкую ткань проникал холод, и он подумал, не лучше ли вернуться в помещение. Но внутри, сидя у жаровни, храпел Мастер-Надуты-Губы, а лорд Реджинар и его псы с удовольствием испортят жизнь каждому, кто помешает им играть в кости. Послушники второго года под руководством Реджинара всегда играли в кости перед вечерней службой, когда, единственный раз за день, краткий отрезок времени был предоставлен в распоряжение воспитанников.

Лишь в это время Таллия и могла говорить.

— Почему тогда, — Болдуин уступил место у дырки Эрменриху, — если она искренна, почему она не поговорит об этом с матерью Схоластикой? — Как многие избалованные вниманием дети, Болдуин был убежден, что взрослые всегда уступают разумному — или страстному — желанию напористого отпрыска.

— А сам-то! Почему же ты не сказал своим родителям, что не хочешь жениться на той даме, а придумал это призвание стать монахом? — поддразнил его Айвар.

Прекрасные глаза Болдуина вспыхнули.

— Это совсем другое дело! Ты же понимаешь, что желание не имеет никакого значения в деле объединения семей, особенно если одна семья хочет выгадать, породнившись с другой.

— Ох, какой ты скептик, Болдуин! — упрекнул Эрменрих.

— Насчет женитьбы или насчет леди Таллии?

Зигфрид сменил у дырки Эрменриха. За забором слышались шорох ряс, кашель, хлюпанье носов, кто-то чихнул. Как бы в ответ на это, Зигфрид заметил:

— Конечно, и мать Схоластика, и кто угодно другой из начальства осудил бы ее за такую ересь.

— Тихо! — перебил его Эрменрих. — Она говорит!

Зигфрид пустил к дырке Айвара. Перед глазами замельтешили лица, руки и ткани. Вокруг Таллии собрались послушницы и даже кроткая наставница, которые столпились, как двенадцать девственниц-добродетелей из «Пастыря» Ермы. Айвар стал отождествлять лица с добродетелями. Таллия, конечно, Вера. Хатумод, пожалуй, Простота-Симплицитас. Пожилая добрая наставница Конкордия — Согласие. Невыразительные, неброские лица девушек с убранными под платки волосами. Носы красные или белые. Молитвенно сложенные руки. Сойдут за Воздержание, Терпение, Великодушие, Невинность, Милосердие, Порядок, Правду, Благоразумие. Выделяется, конечно, лицо Таллии. Оно бледно от воздержания и выразительно. Но выразительность, возможно, объясняется лишь безудержным фанатизмом. Ничего от свойственной Лиат теплоты. И все же после отъезда Лиат это единственный центр притяжения в Кведлинхейме.

— Смерть — причина жизни, — говорила Таллия. — Принеся в жертву святого Дайсана, приказав заживо содрать с него кожу, императрица освободила его от земной оболочки. Так он навеки освободился от своего тела, которое не нужно в Покоях Света.

— Но почему такая ужасная смерть? Ведь он же страдал!

— Он еще прежде страдал от наших грехов. — Таллия развела руки, подняв их открытыми ладонями вверх. — Это лишь кожа, из праха, ничего более. Как и все остальное вне Покоев Света, она запятнана тьмой. Мы восходим к Господу не во плоти, а нашим духом. Душа наша поднимается в Покои Света.

— Но как тогда святой Дайсан мог вернуться на землю и опять ходить со своими апостолами, если у него не было тела?

— Есть ли сила, которой Бог не владеет? Что неподвластно Господу? Божья мощь создала Вселенную. Она создала нас. Ах! — Таллия качнулась, и Хатумод, такая же крепкая и упитанная молодая особа, как и ее брат, подхватила и поддержала ее. — Владычица, благослови! — произнесла Таллия высоким, пронзительным, изменившимся голосом. — Я вижу свет! Сияние ангелов — оно пронизывает мрак, окружающий землю. — Таллия опускала голову и, казалось, теряла сознание.

Айвар отпрянул было от дырки, но Болдуин, Эрменрих и Зигфрид мгновенно прижали его обратно, чтобы ничего не пропустить.

— Что-то случилось! — воскликнул Эрменрих. Зазвучали колокола к вечерней службе, и все четверо поползли на свои места в колонне.

Айвар, не обращая внимания на позу Мастера-Надуты-Губы, внимательно изучил женскую колонну, но леди Таллии среди послушниц не было. А ведь она никогда не упускала шанса помолиться, посетить церковь!

Не появилась она к вечерней службе и на следующий день.

Прошло два дня, прежде чем Эрменрих смог встретиться с Хатумод. Новость поразила и ужаснула их.

— Хатумод говорит, что Таллию разбил паралич.

— Дьяволы овладели ею из-за этих еретических дум, — витийствовал Зигфрид, увлеченно обгрызая ногти. — Она была одержима Врагом! Враг бодрствует и готов проникнуть в любую щелочку, использовать любое слабое место в убеждениях смертных.

— Не неси ахинею, — отмахнулся Эрменрих. Он умел уступать желаниям других, как уступил желанию своей матери, самоотречении и смирно вступив в монастырь, но сейчас он не выглядел умиротворенным. — Хатумод говорит, что она лежит как мертвая, на лице лишь слабый румянец. Это Бог отметил ее, чтобы испытать ее веру, а не Враг.

— Она так мало ест, что могла просто ослабеть от голода, — предположил Болдуин, аппетит которого был постоянен и надежен, как восход солнца. — Моя тетка говорит, что это верный признак истощения, когда фермеры слишком слабы, чтобы сеять. Епископы в такие времена раздают зерно, якобы ради Господа, но моя тетка говорит, что ради нашего же благосостояния.

— Болдуин! — Бедный Зигфрид, казалось, был в шоке. — Как ты можешь говорить такие вещи! Да к тому же еще в Божьем доме, да простит тебя Господь.

— Правду можно говорить в любом месте, в ней нет непочтительности к Богу!

— Тише, ребята! — успокоил их Айвар. — Споры нам не помогут.

Все же и им овладел внезапный страх, причины которого он не мог понять.

Неизвестно почему, но они по-прежнему становились на колени возле забора на том же месте, надеясь что-то узнать.

И наконец, через четыре дня, они увидели, как Таллия, опираясь на руку Хатумод, медленно приблизилась к забору. Она преклонила колени на снегу так, как будто это был весенний луг, усеянный цветами, сложила руки перед грудью и начала молиться.

Она шевелила бесцветными губами. Исхудавшие руки походили на птичьи лапы, ногти впивались в ладони. Но из этого изможденного тела исходил на удивление мощный здоровый голос:

— Благословен Господь наш! Благословением Святой Матери и Ее благословенного Сына всем нам дарована вечная жизнь, если мы признаем Святое Слово жертвы и покаяния. Свет снизошел на меня, и, пока тело мое лежало недвижно, мне было видение.

Лицо ее было настолько тонким и бледным, что казалось нематериальным, эфирным, как будто тело ее было высосано из оболочки, поддерживавшейся лишь силой бессмертной души. Эта новая хрупкость плоти в сочетании с яростным сиянием глаз сообщали Таллии красоту, которой она не обладала ранее. Так во всяком случае казалось приникшему к дырке Айвару. Эрменрих тыкал его в плечо, с нетерпением ожидая своей очереди смотреть.

Хотя смотреть им не следовало.

— Мою душу вел дух огня, вел к месту скопления ангелов. Там мне выпала честь видеть, какие награды Бог готовит тем, кто любит Ее, отвергаемую язычниками, проповедующими ложное Слово Единства. — Она подняла кулаки. С искаженным физической болью лицом, она с трудом разжала пальцы.

Айвар громко ахнул, как и все послушницы с другой стороны забора.

Ладони Таллии кровоточили. Каждая из них была рассечена неглубокой алой линией — как будто по ним полоснули острым свежевальным ножом, отделяя кожу. Кровь капала с ладоней, окрашивая снег.

Айвар отшатнулся, закрыв глаза ладонями.

Эрменрих приник к дырке.

— Чудо! — выдохнул он.

Зигфрид, посмотрев, лишился дара речи.

Болдуин только хмыкнул.

Не прошло и месяца, как снег растаял и зацвели первые фиалки. Там, где пролилась кровь Таллии, выбилась из-под земли вьющаяся роза. В первый день святой Иоанны-Посланницы единственный ее бутон распустился в алый цветок.

— Знамение, — глубокомысленно бормотал Зигфрид, и в этот раз Болдуин не возражал. Он просто молчал.

Прошел почти год с тех пор, как Айвар на коленях стоял перед воротами монастыря, произнося слова обета. Впервые с того дня он вошел в здание церкви Кведлинхейма, не думая о собственных горестях, переполненный благоговением.

Алан увидел Лиат издалека. Он остановился, подозвал собак и усадил их полукругом.

— Ульрик, Роберт, сходите приведите ее ко мне.

Двое отделились от его обычного эскорта, состоявшего из егерей, полудюжины воинов и женщины-клирика, читавшей ему труды по экономике и сельскому хозяйству. Все с удивлением смотрели вниз, где у подножия пологого холма шел пешком, вместо того чтобы скакать верхом, «орел» короля.

Новых людей было безопасней подводить к Алану в чьем-то сопровождении.

Когда он с собаками, всякое может случиться.

Тонкий снежный покров выбелил окрестности. Грязной полосой выделялись лишь южная дорога и сады по обеим сторонам ее. С вершины холма Алан мог видеть крепость Лавас и дымы городских очагов. Погода сегодня мягкая. Как утром сообщила ему клирик, наступил день святой Ойи, первый день месяца февру. День, благоприятный для девушек, которые в прошедшем году впервые кровоточили. Отныне они будут сидеть в церкви на женских скамьях, а те, у кого родители побогаче, могут получить и хороших женихов. Через тридцать дней будет первый день месяца яну, первый день нового года и первый день весны.

В этом новом году, если Богу будет угодно, он тоже обручится, а то и женится.

— Владычица над нами! — пробормотала клирик. Остальные, глядя на три приближающиеся фигуры, тоже тихо переговаривались. Никогда еще Алан не видел, чтобы «орел» прибыл пешком, — ведь дела у короля спешные, а кто может двигаться быстрее всадника? Но это было не единственной странностью «орла».

Лицо молодой женщины было таким темным, как будто она ступила на эту покрытую снегом землю из страны, днем и ночью, круглый год обжигаемой солнцем. При ней были лук и колчан со стрелами, на боку короткий меч, шагала она легко и быстро, как подобает выносливому воину. Но ее окружала какая-то неуловимая аура теплоты, Алан не мог понять этого, но чувствовал в ее детском лице нечто материнское.

— Отун! — вдруг вырвалось у него. — Она была в Отуне после битвы под Касселем. Она принесла весть о падении Гента.

Собаки заскулили. Они поджали хвосты, опустили головы и отшатнулись от нее. Сначала Привет, потом Страх, потом все остальные стушевались, как щенки при грохоте грома.

— Сидеть! — скомандовал он, и они послушно сели, но когда «орел» наконец подошел, старый Ужас опрокинулся на спину и подставил глотку.

— Какой миленький старичок, — воскликнула женщина-«орел», подходя и протягивая руку, чтобы приласкать собаку. Но Ужас оскалился на нее и прыгнул к хозяину, ища защиты. Все остальные собаки вскочили и дико залаяли на «орла». Она отскочила в противоположную сторону.

— Сидеть! Сидеть! — крикнул Алан, дернув Тоску и Ярость. — Ужас! — Он усадил и утихомирил собак, которые все еще продолжали ворчать и визжать, расположившись между Аланом и пришелицей.

— Милорд! — Она ошеломленно смотрела на собак. Алан никогда еще не видел глаз такой голубизны, ярких, как пламенный Сейриос, пылающий наконечник стрелы Охотницы в ночном небе. — Прошу прощения.

— Ничего, забудем это. — Реакция собак была ему совершенно непонятна. — У вас сообщение для моего отца?

— Для графа Лавастина.

— Я его сын.

Она удивилась:

— Извините, что прервала вашу прогулку, милорд. Если кто-нибудь из ваших людей отведет меня к графу…

— Я сам вас отведу.

— Но, милорд… — заикнулась было монахиня.

Он отмахнулся от клирика. В это утро они направились в аббатство Суазин, основанное его прадедом после смерти в родах его первой жены и расширенное его второй женой после того, как он погиб в бою. — Это важнее.

Никто не спорил.

— Пошли. — Он сказал это в основном собакам, так как остальные следовали за ним и собаками без приглашения. — Идите рядом со мной, — велел он «орлу».

Она посмотрела на собак:

— Извините, я их растревожила. Они не слишком дружелюбны.

Алан слышал шепот свиты и мог представить себе, что они там бормотали.

— Иногда они удивляют даже меня, но, если я рядом, они не нападут.Лиат, нерешительно подошла к нему, и собаки, все еще тихо ворча, сгрудились с противоположной от нее стороны, перегруппировавшись так быстро, что едва не наступили на ноги егерям, резво отпрыгнувшим в сторону.

— Что случилось с вашей лошадью?

— О Владычица! — Она оглянулась, как будто все еще опасаясь преследования. — Эльфы, милорд.

— Эльфы?

— В пятнадцати днях к югу. Я чуть не потеряла счет дням. — Она путано поведала о разбойниках и туманных эльфах в густом лесу. — Одна из их стрел попала в бок лошади, совсем царапина, но, даже несмотря на благословение дьякона Лаара, бедное животное заболело и умерло.

— Но вы же «орел» короля! Вы могли требовать другую лошадь.

— Могла бы, если бы я путешествовала по Вендару. А здесь кто дал бы мне здоровое животное в обмен на умирающее?

— И это в землях моего отца! — возмутился он. — Нет, мы не можем так обходиться с королевскими вестниками. Я позабочусь, чтобы дьяконы во всей округе получили соответствующие распоряжения о выполнении своего долга.

— Вы поддерживаете короля Генриха, милорд? — удивилась она.

Он знал, какой прием ожидал вендского всадника в этой части Варре.

— Я придерживаюсь законов справедливости, — уверенно сказал он. — Я надеюсь, что моя тетка и старшие не будут разочарованы моим гостеприимством.

Она улыбнулась, и он подумал, что с удовольствием увидел бы эту улыбку еще раз.

— Вы добры, милорд.

— Ведь Благословенный Дайсан говорил: «Если вы любите лишь тех, кто любит вас, какая вам награда?»

Она улыбнулась еще раз:

— Правду сказать, милорд, у большинства из тех, кто предоставлял мне кров и пищу в эти последние пятнадцать дней, и не было лошади, чтобы предложить мне. Владельцы лошадей не были столь гостеприимны.

— Это изменится, — пообещал он. — Как вас зовут, «орел»? От удивления она споткнулась:

— Извините, милорд, благородные лорды редко интересуются…

Конечно, «орлы» — простолюдины. Ни одному лорду или леди и в голову не придет спросить имя «орла». Это просто не принято! Но почему он не может быть просто вежливым?

— Мое имя Алан, — сказал он. — Я не имел в виду ничего такого, просто неудобно все время называть вас «орлом».

Она склонила голову, подыскивая ответ. У нее был точеный профиль, подчеркнутый сейчас восходящим солнцем. Под ее очевидной выносливостью скрывались хрупкость и ранимость; она, казалось, в любой момент может рассыпаться. Она боится. Он понял это так внезапно, что сомнений в истинности откровения не возникало. Но вслух сказать это он бы не решился. Она живет в страхе.

— Меня зовут Лиат, — прошептала она и удивилась своему собственному голосу.

—  Лиат! — Это имя не было для него пустым звуком. Он вспомнил его. — Лиатано, — сказал он тихо, отступив на шаг.

Его затопила волна памяти.

Алан стоит среди старых развалин, звездное небо середины лета сияет над ним. Прямо над головой — красный глаз Змеи. Тень отделяется от дальней степы, следуя между камней. В кирасе, вооруженный копьем, в перекинутом через одно плечо белом плаще, к нему приближается некто. Позади горит атакованная варварами сторожевая застава. Некто ищет кого-то, но видит Алана.

— Куда ушла Лиатано? — спрашивает тень.

— Лиатано? Я не знаю, — удивленно отвечает Алан и слышит лишь топот конских копыт, отдаленный крик и звук рога.

Его нога опускается на землю.

— Что вы сказали? — спрашивает «орел».

Он встряхнулся. Тоска и Ярость, рысившие рядом, разом повернули к нему головы. Тоска плечом ткнулась в его ногу. Он покачнулся, засмеялся и почесал собаку за ухом.

— Я не знаю, — сказал он, моргая на свету. — Я слышал это имя раньше.

На секунду ему показалось, что она сейчас убежит. Но она лишь остановилась, глядя на него. Собаки послушно уселись, ожидая. Свита Алана тоже ждала, держась поодаль как от «орла», так и от собак.

— Нет, — сказала она наконец — скорее себе, чем ему, — так тихо, что слышать ее мог только Алан и собаки. Казалось, она поражена еще больше. — Я не могу заставить себя вас бояться.

Бедное существо. Она считает, что должна всего бояться.

— Пошли, — сказал он спокойно, сопровождая приглашение жестом. — Вы проголодались и устали. У нас вы сможете отдохнуть. Здесь вам ничто не угрожает.

И из ее глаз хлынули слезы.

Здесь вам ничто не угрожает.

Молодой лорд лично удостоверился, что она получила еду и вино, и лишь затем проводил ее к отцу. Она была слишком смущена своими слезами в пути перед крепостью и помалкивала.

С графом она чувствовала себя увереннее.

— Что привело вас в мои земли, «орел»? — спросил он. Его, конечно, не интересовало имя. Не предложил он и сесть.

— Сообщение от короля Генриха, милорд. Слова короля: «Город Гент все еще в руках Эйка. Его защитники мертвы. Правящая графиня региона и вся ее родня мертвы, ее армия разбита. На землях вокруг города царит хаос. Пока Эйка не учинили худших беспорядков, следует вернуть город. За вашу честность ко мне в Отуне, после битвы при Касселе, вы были вознаграждены сыном. Но я не смог отправиться в Гент из-за предательства Сабелы, которую вы ранее поддерживали. Докажите же вашу преданность мне, выполнив эту задачу. Встретьте меня под Гентом со своей армией в канун Дня святой Люсии, в середине лета. Если вы вернете Гент под мои знамена, с моею помощью или без таковой, вы получите соответствующую награду и мое благорасположение?»

Лавастин слегка улыбнулся. В его улыбке не было теплоты. Но не была она и холодной, как улыбка Хью. Это была улыбка прагматика.

— Гент, — задумчиво сказал он. — Иди сюда, Алан. Присядь, не стой там, как слуга.

К счастью, все собаки, кроме двух, были в конурах. Эти две пошли за молодым лордом, когда он сел в резное кресло справа от отца. Одна улеглась на сапог графа, другая растянулась у одной из трех жаровен, согревавших комнату. После двух месяцев зимнего странствия Лиат оценила тепло и уют помещения. Стены завешены тканью, на полу ковры. Она даже сняла бы плащ, если бы это не выглядело вызывающе.

— Гент, — еще раз сказал Лавастин. — Далеко отсюда. Но награда должна быть богатой. — Он посмотрел на своего капитана, стоявшего в комнате вместе с несколькими доверенными слугами. Лиат могла оценить вид солдата. Этот, как и его граф, выправкой и манерой поведения, мощью плеч мучительно напоминал Сангланта. — Сколько народу сможем мы собрать после сева?

— Прошу прощения, милорд граф, — вмешалась Лиат. Он удивленно воззрился на нее, но разрешил продолжать. — Король Генрих шлет еще такие слова: «Вы получите помощь от моей родни. Войска выделит Констанция, епископ Отуна и герцогиня Арконии. Лютгард, герцогиня Фесская, тоже снарядит войско. Ротрудис, герцогиня Саонии и Аттомара, пошлет своих воинов. Я сейчас собираю армию на юге и, если обстоятельства не воспрепятствуют, встречу вас у Гента. Только сильная армия может разбить Эйка».

— Ага, — сказал Лавастин. — Капитан, что вы на это скажете?

— До Гента далеко, — сказал капитан. — Не скажу точно, как далеко, но он глубоко в Вендаре, на северном побережье. В Отуне мы много слышали об Эйка, об их вожде, который владеет магией, о сотне ладей с тысячей дикарей.

— Вы были в Генте, — сказал вдруг молодой лорд. Его зовут Алан. Он назвал свое имя, как равный. Она иногда поглядывала на него. Высокий, широкоплечий, но стройный. Темноволосый, с легким пушком на подбородке, который, казалось, еще не знал бритвы. На отца не похож. О Владычица, он так мягко с ней говорил, как будто заманивал раненое животное в укрытие.

— Вы были в Генте? — спросил Лавастин, вдруг заинтересовавшись ею. До этого она была просто носителем информации, как бумага, на которой написано письмо.

— Я была там до конца.

Итак, она опять должна рассказать всю ужасную историю падения Гента. И все же эти рассказы в городах и деревушках, где она ночевала, смягчили ее боль. Так случается, если повторять снова и снова. «Если достаточно долго биться головой о стенку, становится не так больно», — говаривал Па.

Лавастин подробно расспрашивал о планировке города, о местности вокруг него, подходах с запада, севера и юга, о которых она знала совсем немного, и с востока, которых она вообще не видела. Он спрашивал о реке, о расстоянии до устья, об острове, на котором построен город, о мостах, воротах, стенах и многом другом.

— Этот туннель, — сказал он. — Фермер клянется, что пещера упирается в стену.

— Так оно и было, милорд граф. Я ему верю. Появление туннеля было чудом.

— Но туннель появился.

— И вы спаслись, — добавил молодой лорд и покраснел. Отец глянул на него и нахмурился. Потом потрепал ухо пса и обратился к сидящей слева от него женщине:

— Дуоде, придется обойтись без мужской силы летом после сева. И я не знаю, вернемся ли мы к жатве.

— Многое зависит от погоды. Но прошлогодний урожай был очень хорош, и эта зима мягкая. Если ориентироваться на день святого Сормаса…

— Королевское благорасположение и достойная награда. — Граф и женщина одновременно повернули головы в сторону Алана. — «Орел», где лорд Джефри?

— Лорд Джефри сопровождает короля на охоте. Он вернется ко времени сбора войск.

— Король был настолько уверен, что я соглашусь?

— Он сказал, милорд, что он даст вам то, о чем вы просили.

Молодой лорд имел манеру густо краснеть, что с ним и произошло в тот же момент. Лиат не поняла почему, да и не старалась понять. Ей хотелось просто оставаться в этом помещении, в тепле и безопасности, хоть всю оставшуюся жизнь.

— Таллия! — сказал граф спокойно, но с победоносным оттенком в звучании. — Он даст нам Таллию. — Граф встал. — Решено. «Орел», вы вернетесь к королю и сообщите ему, что я клянусь освободить Гент от Эйка.

Он карабкается вверх по старой тропе через смешанный лес: ель, сосна, береза. Вскоре сосна и ель исчезли, затем и березовый лес измельчал и сошел на нет. Он достиг фьолла, открытого плато, на котором находится дом Мудроматерей. Ветер хищно треплет его снежно-белые волосы. Поверхность плато покрыта инеем.

Старая Мать — его мать и тетка одновременно — направила его сюда. «Обратись к ним, беспокойный, — сказала она. — Их слова мудрее моих».

Он застал младшую из Матерей еще в пути, она стремилась к своему месту рядом с остальными, виднеющимися в отдалении, подобно мощным колоннам, окружающим впадину, до блеска отполированную сияющими нитями гнездовий паутины ледяных камнеедов. Но он не собирается подставлять себя их ядовитым жалам.

Вместо этого он останавливается возле самой молодой из Мудроматерей, еще не достигшей места совета. Хотя она передала нож решения его Староматери еще до того, как он вылупился из яйца, ей понадобились все эти годы, чтобы покрыть то расстояние, которое он преодолел за время бодрой утренней прогулки. Но она, как и ее матери, как и матери ее матерей, выросла из того же вещества, из которого вырублены кости земли. У нее нет причин спешить. Она увидит столько времен года, сколько ему и во сне не приснится. Еще долго после того, как кости ее затвердеют, мысли будут продолжать странствовать по прежним, земным, путям, пока наконец она полностью не отойдет во фьолл небес.

Он опустился перед ней на колени. Приношения его драгоценны своею хрупкостью, ничего твердого, прочного, постоянного: крохотный цветок, выросший в укрытой скалами ложбинке; пушистый локон новорожденного ребенка Мягкотелых, умершего лишь этой ночью; остатки скорлупы яйца из фьолла Хаконин; тонюсенькая косточка мелкой птички, такая, на каких колдун выцарапывает письмена, чтобы читать шаги будущего.

— Мудромать, — обращается он к ней, — выслушай мои слова. Дай ответ на мой вопрос. — Он молчит и ждет. Чтобы беседовать с Мудроматерью, надо иметь терпение. И не только из-за ледяных камнеедов.

Она движется по тропе так медленно, что кажется ему неподвижной. Но, если прийти через неделю, поросший лишайником валун рядом с ней окажется уже на палец дальше. Так же они слушают, так же говорят. Меры их много длиннее, чем его собственные. Может быть, потеряв связь с племенем, передав нож, они теперь с трудом понимают слова внуков, говорящих и двигающихся так быстро и живущих так мало, не больше сорока оборотов солнца.

Ее голос похож на отголосок дальней лавины, он должен напрягаться, чтобы ее услышать.

— Говори, дитя.

Старомать слышала из южных стран. Кровавое Сердце собирает армию, всех Детей Скал, для кампании против Мягкотелых. Если я соберу ладьи, всех, кого собрал, и с попутным ветром отправлюсь на юг, останусь ли я по-прежнему в немилости? Что лучше: остаться здесь, мало чем рискуя, или отправиться туда и подвергнуться большому риску?

Ветер выметает скалистое плато. Скалы — единственное украшение, которое делает это место достойным вместилищем мудрости старших Матерей — всех, кроме Первоматери, исчезнувшей давным-давно. Внизу шепчутся деревья, множество голосов на ветру. Нерешительно появляются и тут же подхватываются ветром снежинки. Скоро потеплеет, прольются весенние дожди, а после этого море откроет путь на юг.

Ее голос, почти не воспринимаемый слухом, отдается в земле под ногами:

— Пусть ведет тебя то, что первым появится перед твоими глазами.

Его меднокожая рука еще покоится на ее грубой, шероховатой. Он чувствует резкий укол, как будто рядом ударила молния, и резко убирает руку. Его приношения плавятся и всасываются в кожу Мудроматери, как мед в рыхлую землю, медленно, но неотвратимо. Беседа окончена.

Он послушно встает. Она ответила, так что нет необходимости идти далее по фьоллу, в зубы ветру, обращаться к остальным там, где они собрались, чтобы упокоиться в полноте времен.

Он отворачивается от ветра и идет вниз по бело-зеленому зимнему лесу. Оставив лес позади, он шагает по пастбищам братьев и дядьев, мимо загонов с их рабами. Знакомые, привычные глазам виды. Овцы и козы, сбивающиеся вместе, чтобы согреться, добывающие корм из-под снега; коровы, согнанные в отгороженные от собак коровники; мелькающие в тени деревьев свиньи; рабы в их жалких загонах.

Но вот он подходит к собственной усадьбе, к свежим постройкам из дерна и дерева. Странная процессия вьется между деревьями. Он тайно следует за ними, наблюдая за небольшой группой рабов. Их шестеро, один несет крохотный сверток драгоценной ткани; что внутри — не видно. Их трудно различить, но двоих он сразу узнает даже издалека. Это мужчина по имени Отто и женщина, которую зовут Урсулина, жрица. Эти двое стали чем-то вроде вождя и Староматери для остальных Мягкотелых, его рабов. В течение зимы он наблюдал за их действиями, как они организовали стадо в племя. Ему интересно было следить за этим. Интересно ему и сейчас.

Процессия подходит к просеке. Здесь вертикально торчат из земли грубые камни. Это место отведено рабам, здесь им предоставлена относительная свобода, как и в имениях других Детей Скал. У рабов есть свои привычки и обычаи, хоть и бесполезные. Теперь он видит, что они собирались делать. Они вырыли в земле яму и опускают туда тело новорожденного, умершего ночью. Женщина-жрица поет тонким голосом, присутствующие плачут. Он пробовал слезы Мягкотелых, на вкус они соленые, как вода океана. Возможно ли, что их Бог Кольца научил их чему-то из истинной жизни Вселенной?

Он наблюдает. Должен ли он воспринять это событие как знамение? Что могут предвещать эти похороны? Его собственную смерть, если он вернется к армии отца? Смерть Мягкотелых, на которых нападет Кровавое Сердце?

Рисковать больше или меньше?

Глядя на рабов сквозь ветви деревьев, он понимает, что всегда знал ответ. Он слишком беспокоен, чтобы остаться. Смерть всего лишь изменение бытия, она не начало и не конец, вне зависимости от того, что думают эти Мягкотелые. Он вернется в Хундзе, в Гент.

Процессия возвращается, проходит мимо. Одна из ее участниц, молодая самка с заплаканными глазами и хрупким телом, еще плачет солеными слезами, хотя остальные жестами и уговорами стараются эти слезы остановить. Это из ее тела вышел на свет младенец? А если так, то как он попал туда? Неужели они такие же, как звери в лесу, так же рождают и так же выкармливают детенышей? И все же, хотя Мягкотелые многим напоминают диких лесных зверей, они не совсем такие же. Они разговаривают, как мы. Они поднимают глаза вверх, к фьоллу небес, и размышляют о своем земном пути. Так же, как и мы. И они могут то, чего не может ни один зверь, ни птица, ни Дети Скал, ни малые родичи земли или океана.

Они плачут.

Алан проснулся в глубокой тишине цитадели Лавас, в темноте и холоде зимней ночи. Что-то в нем самом не давало ему спать, скребло, как собака в дверь. Тоска поднялась вместе с ним, остальные собаки лежали, свернувшись тут и там на полу комнаты. Ужас устроился на ногах Лавастина, они посапывали в лад. Алан натянул рубашку. Услышал он что-то или это был лишь отголосок его сна?

Он осторожно вышел и закрыл рукой пасть Тоски. В зале и на лестнице было холодно. На лестнице слегка сквозило из зала. Он пошел на ветерок, как по запаху, и наконец, уже в зале, понял, что за звук он услышал на фоне молчания стен. Плач.

Звук настолько тихий, что он обнаружил его источник, уже пройдя ползала, приближаясь к тлеющим углям камина. По углам зала спали служанки и солдаты, те, кто не ушел на ночь в свои дома и хижины в городе и за его стенами. Но как будто сверток белья, забытый при отправке в прачечную, у камина, подрагивая, лежал «орел».

Она лежала на своем грубом тюфяке и всхлипывала… Тоска нервно взвизгнула.

— Сидеть! — шепнул Алан, оставил собаку колотить хвостом на приличном удалении и приблизился к «орлу».

Она заметила его, когда он был уже рядом. Ахнула и выхватила из камина раскаленную палку.

— Ш-ш-ш. Не бойся. Это я, Алан. Не обожгись.

— О боже, — всхлипнула она, опустила головешку и вытерла ладонью нос. Лицо терялось в сумерках, но в дымном воздухе ощущался соленый запах слез.

— Не плачь.

— О Владычица! Я должна буду вернуться!

— Вернуться — куда?

Она покачала головой. Слезы все текли, несмотря на ее попытки остановить их.

— Какая разница!

— Очевидно, есть разница, раз такая реакция.

Она замолчала так надолго, что он подумал, не заговорить ли самому. Или, может быть, он чем-то обидел ее?

— Но почему это вам важно? — спросила она наконец.

— Каждого должна беспокоить беда ближнего.

— Ну вам-то я не ближняя. — Слова ее звучали приглушенно. — У меня вообще нет родни.

— Мы все — дети Господа, его сыновья и дочери. Разве это не достаточная близость?

— Я… Я не знаю. — Она беспокойно заерзала и протянула руки к огню. Он взял несколько поленьев из кучи дров рядом с камином и положил в огонь. Лиат молча наблюдала за ним.

— Ты не хочешь возвращаться, — сказал он, усаживаясь и подтягивая колени к груди. Тоска подвывала в отдалении, но не приближалась. — Я видел, как ты прибыла из Гента, когда король был в Отуне. Ты и другой «орел», мужчина, не знаю его имени.

— Вулфер.

— Разве «орлы» тебе не родня?

— Да, в каком-то смысле.

— У тебя совсем никого?

— Мать умерла лет десять назад. А Па… Отец тоже… — Неослабевающая скорбь от этой потери ясно чувствовалась в ее голосе. — Почти два года назад. Он — все, что у меня было.

— А у меня — изобилие отцов, — сказал он, осознав вдруг свое везение.

— То есть как?

Он опустил голову, устыдившись при воспоминании о своем поведении при последней встрече с купцом Генри. Простит ли его Генри когда-нибудь?

— Меня воспитывал один очень хороший человек, и я называл его отцом. Лишь недавно я перешел ко второму отцу.

— Да, да. — Она повернулась к Алану: — Король Генрих даровал графу Лавастину право назначить вас своим наследником, так?

— А до этого я был просто незаконнорожденным сыном, — подтвердил он с улыбкой. Но даже хотя люди Лавастина, его слуги и солдаты видели в Алане законного господина, память о визите к леди Альдегунде и лорду Жоффрею все еще портила ему настроение.

— А кто была ваша мать? — спросила она и сразу же, опомнившись, извинилась: — Прошу прощения, милорд, я не имею права задавать такие вопросы.

— Нет, почему же. Ведь я задаю вопросы, значит, должен и отвечать. Она была простой служанкой здесь, и, когда графу пришла пора жениться, ее удалили.

— Обычная история, — скривила она губы. — Благородные лорды никогда не спрашивают, желанно ли их внимание. Им такой вопрос даже и в голову не может прийти. — Она опомнилась и сжалась, как будто ожидала, что ее сейчас ударят. — Извините! Я не должна была это говорить. Простите, пожалуйста.

Но он разинул рот, настолько пораженный, что пришел в себя, лишь когда ему в ногу впилась блоха, выпрыгнувшая из устилавшего пол камыша. Он стал яростно чесать лодыжку.

— Мне никогда это не приходило в голову, — пристыжено сказал он. — Может быть, она любила его. Или чего-нибудь от него хотела. Но, конечно, может быть, у нее просто не было выбора. — Вслед за этой мыслью ему в голову сразу же пришла другая: — При дворе короля тебя тоже преследует какой-нибудь лорд? А король и другие «орлы» не могут остановить его?

— О Владычица! — прошептала она и снова заплакала, тем самым подтвердив справедливость его догадки. — Ничего «орлы» не могут сделать. И ничего король не сделает, потому что он хитрее, чем король и все леди и лорды при дворе. Они видят не его, а только то, что он им покажет. Никто не может мне помочь. Он сын маркграфини, и никто не может защитить меня.

— Я могу тебя защитить. Я, в конце концов, наследник графа Лавастина. Это что-нибудь да значит.

Внезапно она схватила его за руки. Несмотря на холодный воздух, ее ладони пылали.

— Умоляю, милорд, если вы можете что-то сделать, если можете оставить меня здесь, послать к королю кого-нибудь вместо меня…

Алан удивился ее горячности:

— Неужели этот благородный лорд так тебе противен?

Она отпустила его руки.

— Вы не понимаете. У меня никого нет, только «орлы». Даже если бы он мне нравился — а он мне не нравится! — если бы я стала его любовницей, меня изгнали бы из «орлов». И куда бы я делась, когда надоела бы ему? Но, Боже, какая разница! Этого никогда не случится, он никогда от меня не отстанет!

Алан испугался, что она снова заплачет. От уверенного в себе «орла», которого он встретил на зимней дороге, не осталось и следа. Она вся была полна слез и страха.

— Ты говоришь чепуху. Сначала ты боишься, что он тебя выкинет, и тут же заявляешь, что никогда этого, к сожалению, не случится. Уж или одно, или другое. Честно говоря, для женщины более естественно опасаться первого, что он покинет тебя ради другой, более молодой и привлекательной, а тебя оставит без поддержки. Если же он тебя не оставит, то ты всю жизнь проживешь в хороших условиях и дети твои будут обеспечены.

Тут ее одолел приступ истерического смеха сквозь слезы. Она совсем обезумела.

— Так говорила госпожа Бирта. Всегда выбирай более практичный вариант! Да и госпожа Бел — тетя Бел, которая меня воспитывала, — была с нею заодно, слово в слово. Нет нужды беспокоиться, что лис стащит цыплят, если они заперты в прочном курятнике, а у тебя горит дом. — Ее слезы и смех перешли в икоту. — Па тоже говорил так. Но вы не понимаете. Вы не сможете понять. Извините, что я нарушила ваш ночной покой.

— Но я хочу понять! — сказал он, сердясь, что она заподозрила его в равнодушии. Он нашел ее руки, спрятанные в край плаща. — В тебе столько страха, Лиат! От чего ты бежишь? — Он наклонился вперед и, повинуясь внутреннему порыву, поцеловал ее в лоб. Концы ее колючих волос укололи его в нос. Она отпрянула, напряглась и отдернула руки. Тоска заворчала и подалась к ним, но остановилась в отдалении. — Извини, — сказал Алан. Он не понимал, что вдруг на него нашло, но это не было похоже на то греховное напряженное вожделение, которое охватывало его при мысли о Таллии. Он просто пытался приблизиться к Лиат, он знал, что должен это сделать, как знал, что должен спасти принца Эйка в ту ночь, когда Лаклинг был заклан вместо Эйка.

Его глаза уже привыкли к полумраку, он довольно хорошо видел Лиат, которая сидела напряженно и прямо. Плащ ее складками спадал на пол, волосы, заплетенные в косу, спрятаны под капюшоном. Она повернула голову к огню, глаза ее сверкнули голубизной.

Надо было как-то приободрить ее.

Надеясь расшевелить Лиат собственным примером, Алан рассказал ей о себе. Повествование получилось скомканным, он перескакивал с одного на другое и все время следил за ее реакцией. Он рассказал о Пятом Сыне и собаках, о том, как епископ Антония убила Лаклинга, о гивре и смерти Агиуса. О видении в старых дарийских развалинах, о тени, произнесшей имя «Лиатано» и исчезнувшей в огненном вихре в дыму сражения. О снах, которые все еще продолжались и связывали его с принцем Эйка.

Когда он закончил, Лиат протянула руки к огню, чтобы согреть их.

— Артемизия описывает пять типов снов: энигматический сон, пророческое видение, оракульский сон, кошмар, явление. Трудно определить ваши сны. Энигматические — потому что значение их скрыто странными формами и завесами.

Но они вовсе не выглядят снами. Я просто вижу все его глазами, как будто я — это он.

— Эйка не похожи на нас. Они владеют магией, о которой мы не имеем понятия.

Это ее замечание вызвало у него неожиданную реакцию:

— Ты сама владеешь магией!

Повисло молчание, как бы материализовавшееся в какое-то животное, не знающее, рвануться ли ему прочь, во тьму, исчезнуть, или же выйти на свет. Наконец тихим, почти монотонным, голосом, иногда замолкая, она начала свое повествование.

Она рассказала о детстве, которое помнила слабо, о внезапном бегстве из благополучного дома вместе с отцом сразу после смерти матери. О многих годах скитаний по дальним странам.

Рассказывало существо, которое всю свою жизнь провело в страхе, но Алан удивлялся, насколько подробным и обстоятельным было это повествование, сколь четко представали перед ним страны, в которых он хотел бы побывать, но посетить которые ему не суждено. Она видела Дарр и дикий берег Восточной Аосты. Она ходила морем в Накрию и бродила по развалинам мертвого Картиакона. Исследовала сказочный дворец правителя Куртубы в джиннском королевстве Андалле и бродила по рынку салийской Медемалахи. Своими глазами видела чудеса, о которых он даже не слышал, даже от купцов в Осне — единственных отважных путешественников, которых он знал.

Но она дорого заплатила за это. Лиат потеряла отца, убитого колдовством, которое не оставило следа на его теле. И по сей день ее преследуют злые существа: некоторые — нечеловеческого облика, одно — слишком человеческого. Пытаясь завладеть секретами «Книги Тайн» и секретами, которые, в этом он был уверен, кроются в ней самой, этот человек, посвятивший себя Церкви, сделал ее своей рабыней — и хуже чем рабыней.

После всех выпавших на ее долю горестей, даже слышать о которых Алану было больно, «орлы» спасли ее от дальнейших злоключений. Но и теперь она не могла быть полностью спокойной. Она не могла доверять Вулферу. Она не могла доверять никому, кроме «орла» по имени Ханна, которая сейчас тоже была чем-то вроде пленницы Хью. Кроме принца Сангланта, которого она встретила в Генте, — а он погиб. Может быть, еще волшебника Аои, которого Лиат видела сквозь огонь, но где его найти? Под конец, преследуемая Хью, она обнаружила запертую в своих костях и крови волшебную силу, которой не умела управлять.

— Я не знаю, что с этим делать. Я не знаю, что это такое и что это означает, что еще Па запер во мне и о чем он сам еще не знал. Я знаю только, что он старался защитить меня. Что если я вернусь ко двору короля? Хью держит Ханну заложницей, чтобы заставить меня вернуться. Что станет с ней, если я не вернусь? О Владычица, я не знаю, что делать! Я боюсь за Ханну. Но если я вернусь ко двору короля, Хью снова поработит меня. Мне некуда бежать. Я боюсь.

— Тогда, может быть, хватит убегать?

Она нервно рассмеялась:

— И дать себя найти? И он меня поймает?

— Найди себя. — Ответ не слишком гладкий. Ответы редко бывают гладкими. Но ему казалось, что они сейчас ближе к сути. Лишь если они смогут докопаться до сути, можно будет найти выход, обнаружить путь к решению.

— Гноси сеаутон, — пробормотала она. — Познай самого себя. Ответ жриц древнего оракула в Тельфи, жриц древних богов.

Его рука. Его память вернулась к нему настолько неожиданно и мощно, что он прикрыл глаза.

— Пусть тебя ведет то, что появится перед тобою первым. — Это были вовсе не похороны. Это была его собственная меднокожая рука. Вот что это означало.

— Какие похороны?

Он стряхнул с себя подробности забытого сна:

— Мой сон о Пятом Сыне, который я видел этой ночью.

— У меня по ночам бывают лишь кошмары.

Голос Лиат был так тих, что едва слышался за треском горящих поленьев в камине.

— У меня никогда не было настоящих видений, только сквозь огонь, а это вовсе не видение — а просто портал.

Не осознавая, что делает, Алан вытащил мешочек с груди и открыл его. Он положил нежную красную розу на ладонь и показал ей. Цветок жутковато поблескивал в свете пламени.

Лиат широко раскрыла глаза.

— Роза Исцеления! — прошептала она благоговейно. Затаив дыхание, она смотрела на цветок, не пытаясь к нему прикоснуться.

Лепестки жгли ладонь. Алан быстро вернул розу обратно. Слегка дрожа, он взял еще полено и положил на раскаленные угли. Оно задымилось, вспыхнуло, запылало по всей длине.

Лиат снова вытерла нос тыльной стороной ладони и взглянула на Алана. Поколебавшись, она положила руку на его плечо. Прикосновение было легким, почти незаметным, и все же по этому простому жесту Алан понял, что, как и с собаками, он навсегда завоевал ее доверие.

Он вполз наверх уже на заре. Лиат уже давно спала, но он все не мог уйти, сидел, глядя на нее и на огонь, всю ночь подбрасывая в камин дрова.

Отец уже проснулся.

— Алан! — Он отпихнул Ужас и опустил ноги на пол. Поднявшись и потянувшись, граф нахмурился. — Открой-ка ставни.

Тот повиновался. Кожу, как куча комаров, кольнули иголочки холодного ветра.

— Закрой, — сказал Лавастин, окинув его взглядом. — Мы об этом не говорили? Ты должен особенно остерегаться.

— Остерегаться чего?

— Надеюсь, ты не будешь мне рассказывать, что ты выходил по нужде, когда у нас есть здесь горшок и есть кому его выносить? — (Алан покраснел, поняв, о чем думал его отец.) — Где ты был?

— Внизу, в зале, говорил с…

— Только говорил?

— Только говорил, ничего больше!

— Может быть, несправедливо ожидать от тебя слишком многого. Редкий мужчина в твоем возрасте сдержится, когда под носом находится лакомый кусочек… Если Бог хотел бы, чтобы мы оставались чистыми, как ангелы, нас скроили бы немного иначе.

— Но я не…

— Это «орел». Ты знаешь, что они приносят присягу? Им не разрешено общение такого рода ни с кем, кроме своих же «орлов», под страхом быть изгнанными. Хотя, конечно, ты парень симпатичный, язык подвешен, да и король далеко. У всех у нас есть маленькие слабости.

— Но мы не…

— Значит, все-таки «орел».

— Отец, мы разговаривали. Ты же знаешь, я всегда говорю тебе правду. Я услышал, что она плачет, пошел посмотреть. Я утешал ее, и это все. Не можешь ли ты послать вместо нее другого вестника к королю?

— Почему она не может вернуться ко двору? Это ее долг.

— У нее при дворе враг.

— У «орла» при дворе враг? С чего бы кто-то вообще заметил «орла»? Может быть, она провинилась перед королем?

— Нет, совсем не то. Один аристократ, аббат, преследует ее и хочет сделать своей любовницей.

— Хм… — Лавастин подошел к ставням и снова открыл их, застыв в потоке ледяного воздуха. Он нагнулся, высматривая что-то во дворе.

Ни у кого не могло появиться и тени сомнения, что Лавастин правит здесь. У него не было роста и стати короля Генриха или его собственного двоюродного брата Джефри. Но, даже стоя босиком, в одной ночной рубахе, он выглядел правителем, настолько уверенно он смотрел вокруг. В его песочного цвета волосах блестела седина; немолодой, он не был и стар, то есть ему не угрожали упадок сил и утрата жизненной энергии. Алан мог только мечтать о такой уверенности, позволяющей простым движением руки, открывающей окно, показать всему миру, что ты твердо стоишь на ногах и по праву занимаешь свое место под солнцем. Тетя Бел была столь же уверена в себе, как и его приемный отец, Генри.

— Это вполне понятно, если сей джентльмен достаточно нахален. Станет она его наложницей, ее выкинут из «орлов». А когда она и ему наскучит, ей не к кому будет обратиться, кроме родни.

— У нее нет родни.

— Тем более. Разумная девушка, вдвойне разумная. Ей лучше с «орлами». — Он закрыл одну ставню, оставив вторую открытой, подозвал Ужас, Страх, Счастье, Страсть и привязал их к кольцу в стене. — Но я не понимаю, почему она доверилась тебе.

Алан заколебался. Он хотел было сказать: «Потому что она так же дика, как собаки, и доверяет мне», но не решился.

— Даже не знаю, — промолвил он наконец. Лавастин заметил его колебание:

— Алан, я понимаю, эта симпатичная «орлиха» могла тебе понравиться, но ты тоже понимаешь, почему именно тебе надо быть особенно осторожным.

Он уже был неосторожен со служанкой леди Альдегунды, соблазнявшей его под деревьями. И если бы не бесчинство собак, он поддался бы овладевшему им грубому желанию. Научил ли его чему-нибудь этот случай?

— Я не стал бы, раз я женюсь на леди Таллии.

Это уже слишком. Он сел на скамью и уткнулся лицом в бок Тоски. Густая вонь псины выбила из него все нечистые мысли, во всяком случае большинство из них, потому что образ Таллии слишком прочно засел в нем, чтобы что-то могло его выбить. И почему, собственно, такие мысли считаются нечистыми? Разве вожделение не от Владычицы и Господа, которые постановили, чтобы мужчина и женщина вместе создавали детей?

— Чего бы ты не стал, раз женишься на леди Таллии? — с любопытством спросил Лавастин.

— Она такая святая, чистая. Было бы нехорошо, если бы я пришел к ней не таким же чистым, как она.

— Это возвышенное чувство, Алан, я могу только гордиться тобой и уважать его в тебе. Тем более хорошо, что «орел» сегодня покинет Лавас. Если в тебе разовьется симпатия к ней, то трудно будет сохранить чистоту по отношению к будущей невесте.

Алану потребовалось какое-то мгновение, чтобы понять эти слова. Он поднял голову. Непривязанные собаки рванулись к нему, прыгая вокруг и облизывая ладони.

— Прочь! — прикрикнул Алан. Они мешали сосредоточиться. — Но я не… Я и не думал даже… — забормотал он, но вдруг умолк. На фоне открытого окна он ясно видел выражение лица графа и понял, что оно означает. Не Алан соблазнялся вестницей короля, а сам Лавастин.

Вот как появился на свет он сам! Молодой человек, увидев привлекательную молодую женщину, решил заполучить ее любыми средствами, и его совершенно не интересовало ее мнение.

— Ведь матери Церкви учат, что мы должны чистыми приблизиться к брачному ложу! — почти вызывающе провозгласил он, ужаснувшись тому, что увидел отца в таком неприглядном свете. Генри-купец всегда был вне всяких подозрений и упреков.

Лавастин склонил голову и полуотвернулся:

— Итак, я слышу совершенно справедливый упрек.

— Извини, отец. — Как у него повернулся язык сказать такое, хотя, конечно, и справедливо!

Но Лавастин лишь слегка улыбнулся и подошел к Алану, чтобы жестом, похожим на прикосновение молящегося к реликварию, дотронуться до его волос:

— Не надо извиняться за правду. Я хочу, чтобы ты знал, что я сделал выводы из своих ошибок. Я давно уже взял за правило ограничиваться шлюхами и замужними женщинами, и никогда не афиширую своих отношений.

— Отец! Но ведь матери Церкви требуют от нас… Граф бурно рассмеялся и подозвал Стойкость. Она в последнее время вела себя беспокойно: приближался период течки. Самцы уже обращали на нее внимание.

— Я не настолько силен, сын. Мы должны верно оценивать свои возможности. Иначе можно впустую растратить силы, стремясь достичь недостижимого. — Он привязал Стойкость в стороне от остальных и свистнул Тоске и Ярости. Привет, как всегда, валялся под кроватью. — Впусти слуг, Алан, — добавил Лавастин, кивнув на дверь.

— А как насчет «орла», отец?

Лавастин стоял на коленях, вытаскивая Привета за передние лапы. Собака повизгивала и пыталась по возможности отсрочить свое изгнание из укрытия.

— Проклятое собачье упрямство. — Граф ободряюще потрепал собаку и подтолкнул ее к стене. После этого он обернулся к Алану: — Хорошо, мы оставим «орла» здесь. В этом есть своя логика, не так ли? Она знает Гент. Она ходила по городу и помнит его улицы и стены. Но главное — она прошла через этот потайной туннель. Какая нам польза от ее знания Гента, если она будет при короле? — Он поднял указательный палец, как дьякон, перстом указующий в небо и грозящий аудитории. — Но смотри. Никаких…

— Отец, я даже и не помышлял…

Лавастин улыбнулся:

— Может быть, не помышлял. Пока во всяком случае.

— Тогда ты тоже должен это пообещать! — неожиданно потребовал Алан, задержавшись на пути к двери.

Стойкость гавкнула, и вся свора подняла невообразимый гам.

— Цыц! Прекратить, жалкие твари! — не особенно сердясь, прикрикнул на них граф. Он не мог на них сердиться. Точно так же как не мог рассердиться на слова Алана. Получив наконец наследника, которого он давно желал и почти отчаялся когда-либо получить, граф не мог, да и не хотел, на него сердиться, хотя требование, надо признать, было нахальным.

— Хорошо. Она останется у нас… гм… в неприкосновенности. После Святого Сормаса мы отправимся в Гент. Возьмем город, заберем Таллию и вернемся домой.

Заберем Таллию. Как сундук с золотом или драгоценный кубок, который король приготовил в качестве приза. Может быть, такой она теперь и была, когда ее родители лишились своего положения и всех привилегий? Но эти изменения не коснулись ее прав на наследство и королевской крови обоих королевских домов: правящего дома Вендара и бывшей правящей династии Варре.

Слуга тихо постучал в дверь.

— А если мы не возьмем Гент?

Лавастин посмотрел на Алана так, как будто услышал фразу на неизвестном ему языке:

— Они дикари, Алан. Мы — цивилизованные люди. Гент пал из-за неподготовленности, застигнутый врасплох. С нами такого случиться не может. Однако хватит разговоров. Мы потратили слишком много времени на обсуждение простого «орла», который приносит пользу, когда летает, а некогда сидит привязанный к столбу для всеобщего обозрения и восхищения его опереньем и осанкой. Давай-ка займемся делами.

Санглант уже много месяцев почти не говорил. Даже в ответ на насмешки. Разве что обращаясь к собакам. Часы, может быть даже дни, понадобились ему, чтобы найти слова, выражающие то, что он хотел сказать.

Но он составил их вместе, не без труда. Он всегда готов к борьбе. До последнего дыхания. Он не даст Кровавому Сердцу и его псам победить себя.

— Кровавое Сердце!

Это его голос? Грубый, скрипучий, хриплый, казавшийся звериным в сравнении с легкими беглыми тонами Эйка, голоса которых странно контрастировали с их грубыми, твердыми, как металл, телами. Они были похожи на флейту Кровавого Сердца.

Кровавое Сердце шевельнулся на троне, как бы возвращаясь к жизни:

— Это мой песий принц ко мне обратился? Я думал, ты уже разучился говорить. Чего ты хочешь?

— Ты не можешь убить меня, Кровавое Сердце. И собаки твои не могут.

Тот молчал, поглаживая кончиками пальцев лежащий у него на коленях боевой топор и флейту, заткнутую за сверкающий золотом и серебром пояс. Кажется, он был раздражен.

— Научи меня своему языку. Пусть твой жрец научит меня читать по костям.

— Зачем? — спросил Кровавое Сердце насмешливо, нос нотками интереса. Казалось, он слегка повеселел. А может, рассердился. — Зачем тебе это? Ты ведь лишь пес.

— Псы тоже лают и гложут для развлечения кости.

В ответ Кровавое Сердце захохотал. Ничего не сказав, он вскоре убыл на ежедневную инспекцию реки и мастерских.

Но на следующий день жрец присел на безопасном расстоянии от Сангланта и начал обучать его языку Эйка и читать по гравированным костям. И каждый день, усыпляемый приглушенным голосом и явным интересом Сангланта — а интерес принца был неподдельным, — он придвигался чуть ближе.

Даже псы умеют терпеть.