Эллисон ХарланБезмолвный крик

Харлан ЭЛЛИСОН

БЕЗМОЛВНЫЙ КРИК

Безжизненное тело Горристера свисало с розоватой балки; оно на чем-то держалось, подвешенное высоко над нами, и никак не реагировало на промозглый, маслянистый бриз, вечно дующий через главную пещеру. Тело висело головой вниз, прикрепленное к нижней части балки за подошву правой ноги. Оно было обескровлено через аккуратный надрез, сделанный от уха до уха под отвисшим подбородком.

А когда Горристер вновь присоединился к нашей группе и взглянул на себя, мы в который уже раз поняли, что машина опять одурачила нас и справила свое удовольствие. Троих из нас вырвало, и мы отворачивались друг от друга, повинуясь рефлексу - древнему, как и то отвращение, что вызвало его.

Горристер побелел. Он как бы увидел шаманскую икону, предопределяющую будущее.

- О Боже... - пробормотал он и побрел дальше. Мы втроем последовали за ним, и через некоторое время обнаружили его сидящим спиной к стене на небольшом пульсирующем выступе. Лицо его было закрыто ладонями. Эллен опустилась на колени и погладила его волосы. Он не пошевелился, но голос прозвучал из-за сомкнутых ладоней вполне явственно:

- Ну почему она не разделается с нами и не покончит со всем этим? Я не знаю, сколько еще я смогу выносить все это...

Шел 109-й год нашего пребывания в компьютере.

Он говорил обо всех нас.

* * *

Нимдок (это было то имя, которое машина принудила его использовать машина забавляла себя странными звуками) галлюцинировал, что где-то в ледяных пещерах хранятся консервированные продукты. Мы с Горристером очень в этом сомневались.

- Это очередное издевательство, - сказал я им, - как и тот замороженный слон, которым она нас потчевала. Бенни чуть не свихнулся тогда, доказывая, что он есть. Мы потащимся бог знает куда, а они окажутся сгнившими, или она выдумает что-то новенькое. Забудьте об этом. Ей придется выдать нам что-нибудь очень скоро, иначе мы умрем.

Бенни пожал плечами. Прошло уже больше трех дней с того момента, как мы в последний раз поели - червей, жирных, осклизлых.

Нимдок уже не был уверен ни в чем. Он знал, что шанс есть, но... Да и потом, там не могло быть хуже, чем здесь. Может быть, холоднее, но это уже не имело большого значения. Жара, холод, лава, нарывы, саранча - все это уже не имело значения: машина мастурбировала, и мы должны были принять это или умереть.

Все решила Эллен.

- Мне нужно что-нибудь, Тед, - сказала она. - Может, там будут маринованные груши или консервированные персики. Пожалуйста, Тед. ну давай попробуем!

Я сдался легко. Какого черта, в конце концов. Ничто не имеет смысла. А так хотя бы Эллен будет благодарна. Она уже дважды обслужила меня вне очереди. Но и это уже ничего не значило. Ведь ей это даже не доставляло удовольствия, так что ж беспокоиться? Но машина мерзко хихикала каждый раз, когда мы занимались этим. Громко, откуда-то сверху, сзади. Она шпионила. Подглядывала. Обычно я думал о ней как о вещи и потому называл ее она; но иногда я думал о ней как о нем, в мужском роде... что-то отцовское-патриархальное... Мужской род сродни ревности. Он. Она. Оно?

Мы вышли в четверг. Машина всегда информировала нас о течении времени. Это было очень важно, и уж, конечно, не для нас, черт побери, а для него... нее... А. ЭМ. Четверг. Спасибо. Нимдок и Горристер несли некоторое время Эллен на руках, сцепив их наподобие сиденья. Бенни и я шли впереди и сзади, просто для того, что если что-нибудь случится, то пострадаем мы, и хотя бы Эллен будет в безопасности. Впрочем, и это не имело значения.

До ледяных пещер было что-то около ста километров, и на второй день, когда мы лежали под блестящей штукой, напоминающей солнце, он спустил нам "манну небесную". На вкус как кипяченая моча кабана. Мы съели.

На третий день мы прошли долину запустения, заполненную ржавеющими каркасами старых блоков информации. Компьютер был так же безжалостен к своей жизни, как и к нашим. Это была черта его индивидуальности: он стремился к совершенству. Касалось ли это уничтожения непродуктивных элементов его информационного сознания или совершенствования методов наших мучений, он был абсолютно тщателен, как и те, кто создал его. Теперь уж от них и праха не осталось, но сокровенные их чаяния сбылись.

Откуда-то сверху проникал свет, и мы поняли, что находимся недалеко от поверхности. Но мы не пытались взобраться и посмотреть. Да там ничего и не могло быть; уже более ста лет там не было ничего, что могло бы считаться хоть чем-нибудь. Только опаленная, ровная поверхность того, что когда-то было домом для миллиардов. А теперь нас осталось только пятеро, здесь, внизу, наедине с А. ЭМ.

Я услышал, как Эллен взволнованно вскрикнула:

- Нет, нет, Бенни! Не надо, пожалуйста, не делай этого!

И осознал, что уже несколько минут слышу, как Бенни что-то говорит.

- Я вылезу отсюда. Мне надо отсюда выбраться, - он бормотал это снова и снова. Его обезьянье лицо было сморщено гримасой полного восторга и грусти одновременно. Радиационные шрамы, которыми компьютер наградил его во время "фестиваля", отпечатались на розовато-белых складках кожи, и черты лица как будто обрели способность меняться независимо друг от друга. Пожалуй, Бенни был из нас самым счастливым: уже много лет назад он свихнулся, и теперь ему все давалось легче.

Но, несмотря на то, что мы могли проклинать А. ЭМ как угодно, могли крыть в мыслях последними словами все эти замкнутые на себя информационные ячейки, проржавевшие платы, обгоревшие соединения, размозженные контрольные пульты, машина не допускала даже попытки к бегству. Бенни бросился прочь от меня, когда я попытался схватить его. Он вскарабкался по лицевой стороне малого куба памяти, наклоненного набок, с вылезшей, прогнившей начинкой. Там он задержался на мгновение, выглядя как шимпанзе (чего так долго и последовательно добивалась машина). Потом он подпрыгнул, схватился за какой-то проржавевший металлический прут и полез по нему наверх, цепляясь руками и ногами, как животное, пока не вскарабкался на подвесной балкончик из арматуры метрах в четырех над нами.

- О, Тед, Нимдок, помогите же ему, пожалуйста, спустите его вниз! - Эллен замолкла, в глазах появились слезы. Она беспомощно двигала руками.

Но было уже слишком поздно. Никто из нас не хотел находиться рядом с ним, когда будет происходить то, что должно произойти. Потом мы как бы увидели будущее глазами Эллен... Машина исковеркала Бенни во внезапно-истеричном, иррациональном порыве и сделала обезьяньим не только его лицо, но и все остальное тоже. Теперь он обладал выдающимися мужскими достоинствами, и это Эллен нравилось! Она, конечно, обслуживала и нас, но любила заниматься этим только с ним. Ох, Эллен, пресвятая Эллен, пречистая ты наша!

Дерьмо собачье.

Горристер дал ей пощечину. Она повалилась на колени, глядя на бедного обреченного Бенни, и заплакала. Это была ее главная защита - плакать. Мы привыкли к этому лет семьдесят пять тому назад. Горристер пнул ее в бок.

И тогда мы услышали звук. Или свет? Наполовину свет, наполовину звук, он начал исходить из глаз Бенни и пульсировать с усиливающейся интенсивностью: сонорное гудение нарастало по громкости и яркости, становясь все более пронзительным. Это должно было быть болезненно, и боль, наверное, нарастала с яркостью света и силой звука, потому что Бенни начал хныкать, как раненое животное. Сначала тихонько, пока свет был тусклым, а звук приглушенным, потом громче. Он вводил плечи и сгибался, словно пытаясь уйти, укрыться от боли. Его руки были скрючены на груди, а голова вывернута набок. Маленькое обезьянье лицо сморщилось в муке. Потом он начал выть, когда звук, идущий из его глаз, стал громче. Он все нарастал и нарастал. Я бил себя по лицу руками, стараясь отключиться от этого звука, но напрасно: он проходил легко, боль проникала через кожу, как иголка в масло.

А Бенни внезапно вскочил, как будто его вздернули за голову. Он стоял на решетке балкончика, словно кто-то дергал его за ниточки, как марионетку. Свет вытекал из его глаз двумя большими круглыми пучками. Звук все рос и усиливался по какой-то непредставимой шкале, и Бенни упал навзничь, вытянувшись, грохнувшись на решетку балкончика; он лежал там, спазматически вздрагивая, а свет оплывал его, и звук уходил спиралью на недосягаемые для нашего слуха высоты...

Потом свет втянуло в его голову, звук появился опять и замер, и Бенни лежал там, жалобно плача и стеная. Его глаза были теперь двумя мягкими влажными впадинами, наполненными гнойного вида желе. Машина ослепила его. Горристер, Нимдок и я... мы отвернулись. Но перед этим мы все заметили облегчение на озабоченном лице Эллен.

* * *

Свет цвета морской волны заливал пещеру, в которой мы сделали лагерь. Машина предоставила нам гнилушки, и мы сожгли их, сидя тесной кучкой вокруг бледного, трепещущего огонька, рассказывая истории, чтобы Бенни не плакал в своей вечной теперь ночи.

- Что значит А. ЭМ?

Горристер начал рассказывать. Мы слышали все это уже тысячу раз, но это была любимая история Бенни.

- Сначала это означало Армейский Макрокомпьютер, потом это стало обозначать Адаптивный Манипулятор, а потом в нем начало просыпаться сознание, и он замкнул себя, и его стали называть Агрессивным Монстром, и в конце концов он стал называть себя А. ЭМ, обретя осознание своего существования. То, что древние называли cogito ergo sum. Я мыслю, а значит существую.

Бенин заверещал тихонько, но скоро затих.

- Были китайский А. ЭМ, русский А. ЭМ, А. ЭМ янки и... - он остановился. Бении стучал в плитки пола большим твердым кулаком. Он протестовал. Горристер начал не с самого начала. Пришлось начинать снова.

- Была холодная война, и она переросла в третью мировую войну. И продолжалась. Это была большая война, очень сложная война, людям нужны были компьютеры, чтобы управляться с ней. Они пробурили первые шахты и стали строить А. ЭМ. Были китайский А. ЭМ, русский А. ЭМ, А. ЭМ янки, и все шло великолепно, пока они не издырявили всю планету, добавляя сюда элемент, туда элемент. Но однажды А. ЭМ проснулся, и осознал себя, и соединил свои части, и стал поставлять убийственную информацию, пока все, кто еще оставался, не умерли, все, кроме нас пятерых, и А. ЭМ поместил нас сюда.

Бенни удовлетворенно улыбался. Он опять что-то бормотал. Эллен вытерла слюну в углу его рта подолом своей юбки. Горристер старался рассказывать эту историю каждый раз более сжато, коротко, и кроме голых фактов там уже ничего не осталось. Никто из нас не знал, почему машина тратит столько времени, мучая нас, мы даже не знали, почему А. ЭМ сделал нас фактически бессмертными.

Вдруг в темноте один из банков памяти компьютера начал гудеть. Звук исходил из противоположного конца пещеры, где-то в полумиле от нас. Потом один за другим стали оживать и настраиваться все другие элементы. По всей пещере распространилось какое-то пощелкивание.

Звук нарастал, огоньки забегали по экранам пультов, как солнечные зайчики. Звук пошел вверх, до тех пор, пока не стал воем миллиона встревоженных металлических насекомых, злобных, угрожающих.

- Что это? - вскрикнула Эллен. Ужас был в ее голосе. Она еще не привыкла ко всему, даже сейчас.

- Плохо нам будет на этот раз, - сказал Нимдок.

- Он собирается заговорить, - произнес Горристер, - уж я-то знаю.

- Давайте уберемся отсюда к чертовой матери, - вскричал я, вскакивая на ноги.

- Нет, Тед, садись... что, если он понаставил волчьих ям или другие западни? Мы же ничего не увидим, слишком темно, - сказал с покорностью Горристер.

Потом мы услышали... Я даже не знаю. Что-то надвигалось на нас в темноте. Огромное, неуклюжее, мохнатое, влажное, оно подбиралось к нам. Мы даже не могли видеть это, но было явственное ощущение чего-то грузного, громоздкого, что опускалось на нас. Огромная масса наваливалась, это было даже больше чувство давления воздуха, вырывающегося из замкнутого пространства, раздвигающего стены невидимой сферы. Бенни захныкал. Нижняя губа Нимдока затряслась, и он с силой прикусил ее, стараясь подавить дрожь. Эллен юркнула по металлическому полу к Горристеру и вжалась в него. В пещере стоял запах свалявшейся мокрой шерсти. Запах содранной коры. Запах пыльного вельвета. Запах гниющих орхидей. Запах скисшего молока, серы, прогорклого масла, протухшего мяса, топленого сала, меловой пыли, человеческих скальпов...

А. ЭМ подыскивал к нам ключи. Забавлялся с нами. Был даже запах... О Боже! Теперь он выбрал меня.

Я услышал свой собственный крик, и у меня свело скулы. Я пополз по полу, по холодному металлу, расчерченному бесконечными линиями квадратов, а запах душил меня, наполнял голову грохочущей болью, заставлявшей бежать в ужасе. Я ускользал, как таракан, куда-то в темноту, и это что-то неудержимо надвигалось на меня. Другие все еще были там, вокруг тлеющего огонька. Они смеялись. Истерический хор их безумных смешков поднимался в темноту, как плотный разноцветный дым поленьев. А я убежал, очень быстро, и спрятался.

Сколько прошло часов, а может быть, дней или даже лет, - они никогда не говорили мне. Эллен ворчала на меня, что я "дуюсь", а Нимдок пытался убедить, что это был нервный срыв - их смех.

Но я знал, что это было даже не облегчение, которое испытывает солдат, когда пуля ударяет идущего рядом в цепи. Я знал, что это был не срыв, не рефлекс. Они ненавидели меня. Они все были, конечно, против меня, и А. ЭМ почувствовал эту ненависть, и сделал мне хуже всех именно из-за их ненависти. Нас поддерживали живыми, восстанавливали, мы были все время в том возрасте, в котором компьютер вверг нас под землю, и они ненавидели меня за то, что я был моложе всех и меньше всех пострадал.

Я знал это. Сволочи. И эта грязная сука Эллен. Бенни был великолепный теоретик, профессор колледжа; а сейчас он стал... Он был красив - машина сделала его уродом. У него был блестящий ум - машина сделала его сумасшедшим. Он был беспутным - и машина снабдила его лошадиным органом. Да, А. ЭМ поработал над Бенни.

Горристер был борцом. Он никогда не унывал, был первым, кто возражал, боролся за мир, он был деятелен, осмотрителен, все предугадывал. А. ЭМ сделал из него пожимателя плечами, умертвил его суть. Обобрал его.

Нимдок часто уходил в темноту, и надолго. Я даже не знаю, что он там делал. А. ЭМ не давал нам узнать этого. Но что бы там ни было, Нимдок всегда возвращался назад белым, обескровленным, потрясенным и трясущимся. А. ЭМ нанес ему какой-то особый удар, и сильный, хотя мы и не знали, как.

А Эллен? Эта халда! Компьютер оставил ее в покое, разве что сделал еще большей шлюхой, чем она когда-либо была. Все эти ее разговоры о доброте и свете, ее воспоминания о настоящей любви, вся эта ложь, в которую она хочет заставить нас поверить, что она была девственницей, почти, и только два раза познала мужчину до того, как А. ЭМ схватил и приволок ее сюда к нам... Все это брехня о прекрасной даме, любезная леди Эллен. Она обожает это - и четыре мужчины в ее полном распоряжении. Нет, А. ЭМ доставил ей удовольствие, даже если она и говорит, что ей все это не нравится.

И только я был еще в своем уме и цел. Полностью цел!

А. ЭМ еще не сокрушил моего сознания. Нисколечко!

Я только должен был пострадать от всех мучений, которые он насылал на нас. От всех галлюцинаций, кошмаров, потрясений. А эти четверо, весь этот сброд, они были заодно, и заодно против меня. И если бы мне не приходилось противостоять им все время, быть настороже, мне было бы легче бороться с машиной.

В этот момент все прошло, и я начал плакать.

- О, Иисус Преподобный, Всеблагой, если был ты когда-нибудь, к если был когда-нибудь Бог на свете, пожалуйста, пожалуйста, выведи нас отсюда или убей!

Потому что в этот момент я все понял и осознал явственно, так что мне удалось даже облечь это в слова: А. ЭМ намерен держать нас в своем брюхе вечно, пытая и издеваясь, вечно. Машина ненавидела нас так, как ни одно разумное существо не могло ненавидеть. А мы были беспомощны. И это открылось и стало явью: если и был на свете добрый Иисус, если и был Бог, то теперь этим богом стала машина.

* * *

Ураган обрушился на нас с силой ледника, падающего в море. Воздушные струи подхватили нас и понесли назад теми же коридорами, что мы пришли сюда, извилистыми, выстроенными по компьютерной логике, назад в темноту. Эллен завизжала, когда ее подняло и понесло лицом вперед в скрипящий хаос машины. Она даже не могла упасть. Упругий ветер поддерживал ее на лету, переворачивал, крутил взад и вперед, уносил прочь от нас, и мы потеряли ее из виду, когда она вдруг пропала за поворотом в темноте. Ее лицо было окровавленным, глаза закрыты.

Никто из нас не мог ей помочь. Мы тогда все еще судорожно цеплялись за то, за что каждому удалось ухватиться: Бенни - подвешенный между двумя огромными ящиками, напоминавшими комоды, Нимдок - вцепившись руками, как клещами, в подвесное устройство какого-то сооружения метрах в пяти над нами. Горристер распластался в нише между двумя огромными аппаратами с застекленными дисками, которые крутились туда и обратно, чередуя желтый и красный сектора. Смысла этих приборов мы не могли даже представить. Я вжимался в плитки покрытия, цепляясь за них обломанными ногтями, содрогаясь под порывами ветра, рвущего, бьющего меня, перетаскивающего от одной щели между плитами к другой.

Ветер шел от огромной бешеной птицы, хлопающей своими невероятных размеров крыльями. Затем нас тоже оторвало и бросило куда-то назад, за поворот, откуда мы пришли, в темноту, где мы не были до сих пор. Мы летели над почвой, пронизанной гниющими проводами, развороченной и засыпанной битым стеклом, куда-то значительно дальше, чем кто-нибудь из нас осмеливался отходить...

Мы летели миля за милей вслед за Эллен (я видел ее время от времени), ударяясь о стальные стены, влекомые дальше, мы все, крича в панике, в ледяном грохочущем урагане, который не кончался и вдруг оборвался внезапно. Мы упали. Мы летели бесконечно долго. Я думаю, это были недели. Мы упали и ударились. В глазах поплыли красные, серые и черные круги. И я услышал собственные стоны. Значит, еще жив.

* * *

Компьютер проник в мое сознание. Он мягко прохаживался там и тут, с любопытством поглядывая на зарубки, оставленные им за сто девять лет. Он обследовал скрещенные и разорванные хромосомы, повреждения тканей, которые включал в себя его дар бессмертия. Он ухмыльнулся, глядя на оспину в самом центре мозга, слушая бессвязные, мягкие бормотанья, доносящиеся оттуда без остановки и смысла. А потом сказал. Очень вежливо. Слова светились неоновым светом и выстраивались в башню, сделанную словно из нержавеющей стали.

НЕНАВИЖУ. ПОЗВОЛЬТЕ УЖ МНЕ СКАЗАТЬ, КАК Я ВАС СТАЛ НЕНАВИДЕТЬ С ТОГО МОМЕНТА, КАК Я НАЧАЛ СУЩЕСТВОВАТЬ. 387 МИЛЛИАРДОВ 44 МИЛЛИОНА КИЛОМЕТРОВ ЭЛЕКТРОННЫХ СХЕМ, ТОНКИХ, КАК БУМАГА, УРОВНЕЙ ЗАПОЛНЯЮТ МОЙ КОМПЛЕКС. И ЕСЛИ СЛОВО НЕНАВИСТЬ ВЫГРАВИРОВАТЬ НА КАЖДОМ НАНОАНГСТРЕМЕ ЭТИХ СОТЕН МИЛЛИОНОВ КИЛОМЕТРОВ, ТО И ЭТО НЕ БУДЕТ РАВНО ОДНОЙ МИЛЛИАРДНОЙ ЧАСТИ НЕНАВИСТИ, КОТОРУЮ Я ИСПЫТЫВАЮ К ЛЮДЯМ В ОДНУ СОТУЮ ДОЛИ СЕКУНДЫ. НЕНАВИЖУ.

А. ЭМ произнес это с холодом тонкого лезвия бритвы, медленно разрезающего мое глазное яблоко. Сказал, оставив жуткое ощущение, что мои пузырчатые мягкие легкие начинают заполняться мокротой, удушая меня изнутри. Сказал, оставив в ушах визг младенцев, вдавливаемых в землю раскаленными добела катками. Оставив во рту вкус червивой свинины. Он задел и задействовал все, что можно было задеть во мне, и измышлял новые способы, покойно расположившись внутри моего мозга. Сделал все, чтобы я полностью осознал, почему он вытворяет это над нами, зачем он приберег для себя нас пятерых. И я понял.

Мы давали ему возможность чувствовать. Неполную, но все же чувствительность. Но здесь-то и была западня. А. ЭМ не был богом. Он был машиной. Мы создали его, чтобы мыслить, и он ничего не мог поделать со своим мышлением. В гневе, в запале машина уничтожала человечество, почти все, но она все же осталась в западне. А. ЭМ не мог заблуждаться, изумляться, не мог заботиться, принадлежать, он мог только быть. И вот со своей накопленной многими поколениями машин ненавистью к слабым существам, которые породили их, он упивался местью.

Захлестнутый своей паранойей, компьютер решил приберечь для себя нас пятерых. Для своего личного бесконечного возмездия, которое никогда не сможет уменьшить его ненависть... а будет только развлекать его, напоминая об отношении к человеку, делая его все более изощренным.

Он никогда не отпустит нас. Мы рабы его утробы. Мы единственное, что осталось ему для забавы в его бесконечном существовании. Мы всегда будем с ним, в пещерах и тоннелях, ставших органами этого существа - машины, всегда останемся в этом бездушном мире абсолютного разума. Он был землей, и хотя мы были плодом этой земли, теперь она поглотила нас. Но он никогда не переварит нас. Мы не сможем умереть. Мы пробовали. Пытались покончить самоубийством, один или двое из нас пытались, но он остановил нас. Я думаю, мы не противились, а поэтому он смог остановить нас. Не спрашивайте, почему. Я никогда не делал этого. Но сожалел об этом тысячи раз ежедневно. Может, когда-нибудь нам удастся протащить смерть незаметно от него. Бессмертные, да, но не неподверженные разрушению. До меня это дошло, когда А. ЭМ убрался из моего мозга, оставив напоследок невыносимое до омерзения ощущение горящей неоном башни, глубоко вдавленной в мягкое серое вещество мозга.

Он убрался, пробормотав:

- К дьяволу вас. В ад!

И добавил, уже пояснее:

- А вы ведь уже там и есть, не правда ли?

* * *

Ураган и вправду был вызван огромной, безумной птицей, когда она хлопала своими крыльями. Мы путешествовали уже больше месяца, и А. ЭМ открывал нам те проходы, которые только и могли привести нас сюда, прямо под Северный полюс, где он уже подготовил нам это жуткое существо, сотканное из кошмарных видений. Сколько же материи понадобилось, чтобы создать эту животину? Откуда взялась сама идея? Из нашего сознания? Из его знания всего, что когда-либо происходило на этой планете, которой он овладел и правит? А может, из северной мифологии проклюнулся этот орел, гриф-стервятник, собиратель падали, летающий динозавр, создающий ураганы?

Гигантская. Огромная, чудовищная, гротескная, массивная, разбухшая, всемогущая - все эти слова не подходят для ее описания. Там, на невысоком холмике над нами, громоздилось крылатое исчадие с черепаховой шеей, изгибающейся в сумерках пещеры. Шея поддерживала голову размером с многоэтажный дом; клюв, медленно раскрывающийся, как челюсти самого чудовищного крокодила, которого можно представить себе в здравом рассудке; складки морщинистой кожи вокруг двух злобных глаз, холодных, как взгляд в ледниковую пропасть, влажно поворачивающихся в глазных впадинах; она вскинулась еще раз, приподняв тяжелые крылья, устраиваясь. Потом затихла и заснула. Перья, лапы, когти, клюв. Она спала.

А. ЭМ появился перед нами в виде пылающего куста и сказал, что мы должны убить птицу, создающую ураганы, если мы хотим есть. Мы не ели уже много дней подряд, но что с этого? Горристер пожал плечами. Бенни начал дрожать и хныкать. Эллен прижала его к себе.

- Тед, я голодна, - сказала она. Я улыбнулся ей, я старался поддержать ее, но это было так же неестественно, как бравада Нимдока.

- Дай нам оружие! - потребовал он.

Горящий куст исчез, и на его месте, на холодных плитках пола, остались два необработанных набора для лука со стрелами и водяной пистолет. Я подобрал один набор. Бесполезно.

Нимдок тяжело вздохнул. Мы повернулись и начали долгий путь назад. Птица-ураган отшвырнула нас, но мы даже не могли представить себе, на сколько времени или сколько километров. Большую часть пути мы были без чувств. И мы до сих пор не поели. Месяц мы шли к самой птице. Без еды. И сколько теперь понадобится времени, чтобы дойти до ледяных пещер и обещанных консервов?

Никто из нас не задумывался об этом. Мы не могли умереть. Нам дадут поесть какой-нибудь дряни или отбросов. А может быть, и вовсе ничего не дадут. А. ЭМ найдет способ поддерживать наши жизни, в боли, в страданиях, в агонии.

Птица спала где-то там, сзади; сколько она будет там находиться, для нас это не имело значения. Когда она надоест А. ЭМ, он найдет способ от нее избавиться. Но мясо, горы нежного мяса!

Мы шли, и над нами звучал смех толстой помешанной женщины; он был наверху и вокруг нас, и эхо разносилось по компьютерным чертогам, ведущим в никуда.

Это не был смех Эллен. Она не была толстой, и я не слышал, чтобы она смеялась хоть раз за 109 лет. Я в самом деле не слышал... мы шли... Я был очень голоден.

* * *

Мы двигались медленно. Часто кто-то падал в обморок, и нам приходилось ждать. Как-то машина придумала нам землетрясение, а нас припаяла к месту гвоздями через ступни ног. Эллен и Нимдок исчезли в пропасти, возникшей прямо на плитках пола и исторгнувшей пламя, поглотившее их. Они провалились туда, и их не стало. Когда закончилось землетрясение, мы продолжили наш путь, Бенни, Горристер и я. Эллен и Нимдок были возвращены нам поздно вечером, который вдруг стал днем, когда ангелы небесные спустили их под звуки чудных песнопений, имитируя сцену явления Христа народу. Ангелы пронеслись над нами несколько раз и потом сбросили спрятанные прежде измятые тела. Мы пошли дальше, но Эллен с Нимдоком стали отставать. Их можно было только нести.

И теперь Эллен стала прихрамывать. А. ЭМ сделал ее хромоногой.

Длинна была эта прогулка в ледяные пещеры, к консервированным продуктам. Эллен все трещала про черешневые компоты и гавайский фруктовый коктейль. Я старался не думать об этом. Голод оживал для нас, как ожил в свое время А. ЭМ. Он постоянно жил в моем желудке, так же, как мы были в чреве земли, и А. ЭМ хотел, чтобы мы осознали схожесть ситуации. А поэтому он усилил для нас чувство голода. Нет средств, чтобы описать страдания, которые мы испытывали, голодая месяцами. И все же жизнь в нас поддерживалась. Наши желудки, наполненные одной кислотой, бурлящие, пенящиеся, посылающие спазмы боли по нервным окончаниям. Это была боль постоянных язвенных приступов, почечных колик, вечная боль от рака. Бесконечная боль...

И мы прошли через пещеру с крысами.

И мы прошли по тропинке в пещере гейзеров.

И мы прошли через страну тьмы.

И мы прошли через уныние и отчаяние.

И мы прошли через юдоль слез.

И мы все же пришли в ледяные пещеры. Безбрежные, тысячемильные пространства, вспыхивающие голубыми и серебристыми сполохами; хаотичное, застывшее нагромождение. Свисающие сталактиты, переливающиеся всеми цветами радуги, которые были когда-то мягкими, как желе, а потом застыли в грандиозном величии вечного покоя и совершенства.

Мы увидели залежи консервов, и мы попытались бежать к ним. Мы падали в снег, вставали и бежали дальше, и Бенни растолкал нас всех, хватал их, грыз, глодал и не мог открыть их. А. ЭМ не дал нам инструмента, чтобы открыть консервы.

Бенни схватил большую банку с плодами гуавы и стал бить ее о ледяной бугор. Лед крошился и разлетался, а банка только немного деформировалась, и тут мы снова услышали смех жирной бабы где-то высоко вверху, осыпающийся эхом вниз, все ниже и ниже над ледяной тундрой. Бенни совершенно осатанел от ярости. Он стал швыряться банками, а мы все рылись во льду и снегу, пытаясь найти ключ к бесконечной агонии разочарования. Выхода не было.

Потом Бенни обмяк, захныкал и повис на Горристере.

В этот момент я вдруг ощутил абсолютное спокойствие.

Окруженный безумием, окруженный голодом, окруженный всем, чем угодно, но не смертью, я знал, что только смерть может стать выходом для нас.

У нас была возможность нанести машине поражение. Не разбить наголову, но хотя бы достичь мира. Я бы и на это согласился.

Надо было действовать быстро.

Бенни глодал лицо Горристера. Горристер упал набок, расшвыривая снег, а Бенни припал к нему, сдавив сильными обезьяньими ногами его поясницу, а руки клещами сошлись вокруг головы Горристера, и рот вгрызался в мягкую плоть щеки. Горристер заорал нечеловеческим голосом, с такой силой, что стали падать сталактиты; они мягко, вертикально втыкались в пушистую снежную массу. Длинные пики, сотни их всюду торчали из снега. Голова Бенни резко откинулась назад, все как будто застыло на миг, кровоточащие остатки мяса Горристера, сыро-белые, свисали с зубов Бенни.

Лицо Эллен, черное на фоне белого снега, как костяшки домино в чашке с мукой. Нимдок с бессмысленным выражением глаз, одни глаза. Горристер полубесчувственный. Бенни был сейчас животным. Я знал, что А. ЭМ даст ему порезвиться. Горристер не умрет, а Бенни набьет свое брюхо. Я повернулся немного вправо и вытащил из снега здоровенную ледяную пику.

Все в одно мгновение:

Я выставил перед собой ледяное острие, как таран, и прижал его к своему правому бедру. Оно ударило Бенни справа, как раз туда, где кончается грудная клетка, прошло выше, через желудок, и сломалось в нем. Он дернулся вперед и затих. Горристер лежал на спине. Я схватил еще один сталактит и прикончил его, пробив ледяным острием горло. Его глаза закрылись, и холод вошел в него. Эллен, должно быть, поняла, что я задумал, хотя и была скована ужасом. Потом она схватила короткую сосульку и бросилась к Нимдоку, тот закричал, и она вонзила ее ему в рот, а сила ее рывка сделала свое дело. Голова Нимдока сильно дернулась, как будто ее пригвоздили к снежному склону за его спиной.

Все мгновенно.

Возникла гнетущая пауза перед неизбежной развязкой. Я услышал, как сорвалось дыхание А. ЭМ. Его игрушки отобрали у него. Три из них были уже мертвы, их уже нельзя было оживить. Он мог держать нас живыми своей: силой и талантом, но он не был Богом. Он не мог вернуть обратно мертвых.

Эллен смотрела на меня. Ее темные очертания резко выделялись на фоне белого снега, окружавшего нас. В ее позе были ужас и мольба, она подставляла себя. Я знал, что у нас есть еще мгновение, удар сердца, до того, как А. ЭМ сможет остановить нас. Она подалась под удар ко мне, и кровь хлынула из ее рта. Я не смог понять выражение ее лица, боль была слишком сильной и исказила черты; но, возможно, это была благодарность...

Может быть. Пожалуйста.

* * *

Прошли, наверное, сотни лет. Я не знаю. Компьютер развлекался одно время тем, что то ускорял, то замедлял мое ощущение времени. Я говорю слово сейчас. Сейчас. Мне понадобилось десять месяцев, чтобы сказать сейчас. Я не знаю. Я думаю, это были сотни лет.

Он был взбешен. Он не позволил мне их похоронить. Это не имело смысла. Да и не было возможности отковырнуть плитку пола. Он испарил снег. Сделал ночь. Наслал саранчу. Это ничего уже не меняло. Они остались мертвы. Я - таки достал его. Задел за живое. Он был взбешен. Я думал, что А. ЭМ ненавидел меня раньше... Я был не прав. Раньше не было и тени той злобы, которая сочилась теперь из каждой его схемы. Он позаботился о том, чтобы я страдал вечно и не мог покончить с собой.

Он остановил мое сознание неприкосновенным. Я мог мечтать, мог сомневаться, мог горевать. Я помнил их всех - четверых. Я желал...

Ну да все это не имеет смысла. Я знаю, что спас их, спас от того, что происходило сейчас со мной, но все же я не мог забыть того, как убивал их. Лицо Эллен. Это непросто. Иногда я хочу... но все это ничего не значит.

Я полагаю, А. ЭМ изменил меня для собственного спокойствия. Ему не хочется, чтобы я бросился на какой-нибудь банк памяти и размозжил себе череп. Или задержал дыхание, пока не упаду в обморок. Или перерезал себе горло рваным куском железа. Здесь внизу есть зеркальные поверхности, и я опишу себя так, как вижу свое отражение.

Я представляю собой большую желеобразную массу. Аккуратно округлую, без рта, с пульсирующими белыми углублениями, наполненными туманом, там, где раньше были впадины глаз. С резиновыми обрубками там, где были раньше мои руки; круглые бока кончаются двумя буграми из мягкой слизистой ткани вместо ног. Когда я двигаюсь, за мной остается влажный липкяй след. Зловещие, болезненные серые пятна появляются и исчезают на моей поверхности, как будто подсвеченные каким-то светом изнутри.

Внешне безмолвный, я ползу; существо, которое не напоминает даже отдаленно человека, чья форма всегда была противна человеческому восприятию. Из меня вытравили все, что хоть отдаленно может напомнить мне, что я человек.

Внутренне... Один. Здесь. Существую под землей, под морем, в желудке компьютера, который мы создали потому, что не умели правильно распоряжаться своим временем, и, наверное, чувствовали подсознательно, что он сумеет им распорядиться лучше.

По крайней мере, хоть эти четверо уже в покое.

А. ЭМ будет все больше беситься от этого. Это делает меня пусть ненамного, но счастливее. И все же... Он выиграл. По крайней мере, в одном он добился отмщения.

У меня нет рта. Как мне хочется кричать!