"Эль-Дорадо" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

ГЛАВА II. Тару-Пиом4

Изо всех индейцев Нового света первобытные жители Бразилии упорнее всех защищали свою независимость и противились с ужасным остервенением нашествию белых на свои владения. Еще теперь эта война, начавшаяся в первые дни покорения, продолжается неутомимо с обеих сторон с таким ожесточением, что кончится, без сомнения, совершенным истреблением несчастного племени, уже вполне разоренного европейцами. Мы находим необходимым распространиться, для большей ясности рассказа, о нравах этих наций, из которых многие теперь уже не существуют, а другие, если не совершится с ними естественная перемена, не замедлят навсегда исчезнуть с поверхности земного шара.

История американских племен еще до сих пор — тайна; вполне доказанной, по нашему мнению, должна считаться только одна истина, именно, что население Америки совершалось постепенно в различных ее концах различными же племенами, которые сами покорили, как гласят древние памятники, между прочим памятники Паланка, построенные ранее самых старых пирамид Египта, покорили, говорим мы, туземцев неизвестного для нас происхождения, но достигших высокой степени развития и цивилизации.

Большие индейские нации, покрывавшие во время завоевания бразильскую землю: тапуасы, тубарайсы, тупинамбы, тупиникане, айморасы и еще много других — большей частью разорены или уничтожены до такой степени, что уже не могут составлять отдельного племени; они смешались друг с другом, шаг за шагом отступая перед белыми, образовали союзы для сопротивления нашествию белых и положили, таким образом, основание бандам, продолжающим теперь еще войну.

Главной нацией в настоящее время в Бразилии должны считаться ботокуды, потомки айморасов, обычаи которых они сохранили почти в целости; между прочим, замечательно продергивание в нижнюю губу круга из дерева или из раковины, шириной часто в два или три дюйма.

Далее следуют патагосы, машаселии, малалы, маконы, камаканы (весьма цивилизованный народ), мукунии, панамы, капочесы и еще много других, менее важных, которые составляют как бы общества, а не племена. Эти индейцы почти все независимы и ведут кочующую жизнь, сохраняя в степях и девственных лесах Бразилии недоступные жилища, в которые португальское могущество не может проникнуть.

Между собою эти племена постоянно воюют, потому что самый ничтожный повод возбуждает непримиримую вражду; они, однако, забывают свою ненависть и соединяются большими толпами, когда нужно напасть на белых. Этот дружный отпор до того ожесточает португальцев, что они обходятся с индейцами, как с дикими животными, и беспощадно истребляют их, если удается застать их врасплох, что случается, впрочем, очень редко по баснословной хитрости дикарей.

Как древние, так и современные историки укоряют индейцев в людоедстве. К несчастью, несмотря на их энергичные опровержения, эта ужасная привычка не подлежит сомнению. Со времени несчастного Ганса Штадена, пленника тупинамбов в шестнадцатом веке, которому хозяин, кровожадный Квониам-Бебе, говорил со страшными угрозами, что он уже съел пятерых европейцев, до настоящего времени людоедство сохраняется у туземцев Бразилии.

Эта ужасная привычка возникла не вследствие недостатка в пище, а есть проявление искаженного вкуса, по которому человеческое мясо возбуждает в них особенный аппетит. Часто после битвы они пожирают своих пленников, оставляя только их головы, которые они бальзамируют и сохраняют как трофеи. Но мы должны отдать полную справедливость некоторым индейским племенам, семи или восьми, всегда отказывавшимся от этого обыкновения и невиновных в подобном преступлении.

В продолжение нашего рассказа нам придется поговорить подробнее о некоторых странных, почти неизвестных еще нравах бразильских жителей.

Знакомство с ними, однако, представляет особенный интерес и потому, что недалеко время, в которое они будут существовать только в виде предания, при безостановочных успехах цивилизации; совершенное истребление первобытных жителей этих стран так же неизбежно, как в других частях Нового света.

Около десяти лье от плоскости, где караван, о котором мы выше говорили, остановился на ночлег, несколько времени до заката солнца, на широкой лужайке, находящейся на левом берегу Парагвая, у опушки catinga, или низкого, довольно обширного леса, три человека, сидя на опрокинутых стволах деревьев, вели между собой очень оживленный разговор.

Эти личности, хотя сразу можно было узнать, что они индейцы, принадлежали, однако же, если не разным народам, то по крайней мере различным племенам.

Первый, насколько можно было предположить, потому что лета индейца очень трудно узнать, был человек не старше тридцати пяти — сорока лет; он был высокого роста, его мощные, хорошо сложенные члены выказывали огромную силу; правильные черты его лица были бы прекрасны, если б их не обезображивала странная раскраска и татуировка; но, всмотревшись хорошенько в него, можно было видеть, что в глазах его блестит тонкость, которая выказывала присутствие недюжинного ума; его жесты, исполненные благородства, и гордая, высокомерная осанка придавали ему дикую величественность, вполне соответствующую с мрачным и таинственным видом, которым он был окружен.

Наряд этого индейца, хотя очень простой, не был лишен приятности и щегольства: ярко-красная повязка его, в которой было воткнуто несколько перьев попугая и которая плотно обхватывала голову, обритую, как у францисканского монаха, выказывала не только то, что он был из племени гуакуров, но еще и звание вождя; ожерелье из зубов ягуара окружало его шею, ярких цветов кожаные шаровары, висевшие до колен, были стянуты в бедрах поясом из кожи тапира, за которым торчал длинный нож; ноги были защищены от укуса змей сапогами, сделанными из кожи передних лошадиных ног, снятой цельным куском с неостывшего трупа; теплая кожа когда-то была надета на ногу, как чулок, и высыхая приняла очертание частей, которые должна была предохранять.

Кроме висящего у пояса ножа, гуакурский вождь положил около себя на землю колчан из тапировой кожи, наполненный стрелами; блестящий и отполированный лук, необыкновенной упругости и размера, лежал у него под рукой, около колчана; к пальме была прислонена пика длиной не менее пятнадцати футов, обложенная острым железом и украшенная в нижней части пучком страусовых перьев.

Второму индейцу было почти столько же лет, как и его собеседнику; черты его лица, несмотря на татуировку и раскраску, которые искажали их, были прекрасны, а лицо его было чрезвычайно подвижно; он был вооружен и одет, как первый; только по головному убору, сделанному из волокнистых и эластичных цветков пальмы ubassa и укрепленном на его макушке, было легко узнать в нем вождя пейягов, нации почти такой же могущественной, как и гуакуров; оба племени одинакового происхождения, хотя часто воюют друг с другом.

Последний индеец был, бедняга, наполовину гол, худ, сгорбился и представлял скромный и болезненный вид; он был, по всей вероятности, их раб и боязливо стоял в отдалении от обоих вождей, карауля лошадей.

Кони эти, раскрашенные разными красками, как и их хозяева, вместо всякой сбруи имели только грубые седла, покрытые тапировыми шкурами и снабженные деревянными стременами; по бокам седел висело лассо и страшные боласы; вместо недоуздка на них были веревки, скрученные из волокон дикого ананаса.

В ту минуту, когда мы выводим на сцену этих трех личностей, гуакурский вождь говорил, куря трубку, сделанную из скатанных пальмовых листьев, а его слушал с серьезным равнодушием другой вождь, который стоял перед первым, облокотясь беспечно на свое копье.

— Человек, о котором мой брат, Емавиди-Шэмэ, уведомил меня, не едет, — сказал он, — солнце быстро заходит за землю; много часов протекло с тех пор, как я стал ждать свиданья; что думает предводитель пейягов?

— Нужно подождать еще; он приедет, он обещал; хотя он и выродок, все-таки не бледнолицый; в его жилах есть несколько крови тупиев.

Гуакур покачал с презрением головой.

— Как зовут этого человека? — продолжил он.

— Разве Тару-Ниом его не знает? Он уже раз имел дело с ним. Его зовут Малько Диас.

— Я видел его, — сказал лаконически вождь, опуская задумчиво голову на грудь. После нескольких минут молчания он сказал глухим голосом: — Мой брат Емивиди-Шэмэ не видел никогда, как дерутся ягуары?

— Никогда, — отвечал пейяг.

— Так зачем же вождь полагается на добросовестность того человека? Индейская кровь, если у него остается ее несколько капель, до того смешалась в его жилах с кровью бледнолицых и чернокожих, что потеряла всю свою силу, и она — только красноватая вода, без действительной силы.

— Мой брат говорит хорошо, его слова справедливы; я вовсе не на добросовестность mamaluco полагаюсь.

Тару-Ниом поднял голову.

— На что же в таком случае? — спросил он.

— На его ненависть сначала, а потом…

— Потом?..

— На его скупость.

Гуакурский вождь подумал с минуту.

— Да, — продолжил он наконец, — только к этим двум чувствам нужно обращаться, когда хочешь вступить в союз с этими бесчестными собаками; но разве этот mamaluco не павлист?

— Нет, он, напротив, сартанейец.

— Белые, к какому бы разряду ни принадлежали, всегда дурны; какое обеспечение дал Малько вождю пейягов?

— Самое лучшее, которое я только мог желать; сын его, которому он поручил донести мне, приехал в мою деревню с двумя черными невольниками; один раб отправился назад, но другой остался вместе с мальчиком в руках моих воинов.

— Хорошо, — отвечал Тару-Ниом, — я узнаю по этому поступку бдительность своего брата, Емавиди-Шэмэ; если отец изменит, дитя умрет.

— Оно умрет.

Между обоими собеседниками водворилось опять молчание на довольно продолжительное время.

Солнце совершенно исчезло, тень покрывала землю, мрак туманным саваном окружил лес, в котором находились эти люди; уже в глубине пустыни слышались глухие рыкания, возвещавшие пробуждение лютых царей ее.

Невольник, который был индеец-мундрук, по приказанию своего господина Тару-Ниома, капитао гуакуров — индейцы этого племени приняли португальские титулы, — собрал сухие сучья, сделал род костра между двумя вождями и зажег его, чтобы свет огня удалил диких животных.

— Очень поздно, — сказал гуакур.

— Дорога, ведущая сюда, длинна, — лаконически ответил пейяг.

— Объяснил ли mamaluco моему брату, зачем он желал соединения его воинов с моими?

— Нет, Малько осторожен, невольник может изменить доверчивости своего господина и продать его тайну врагу; mamaluco сам объяснит вам дело, которые хочет предложить; но я уже с давних пор знаю Малько, мы будем не правы, если не поверим ему до известной степени.

— Хорошо, — отвечал вождь с высокомерием, — для меня в этом человеке нужды нет. Я приехал сюда только по приглашению своего брата; я знаю, что он не изменит мне, мне и этого довольно.

— Благодарю своего брата Тару-Ниома за хорошее мнение, которое он имеет обо мне; уже с давних пор я ему предан.

В эту минуту послышался легкий, почти неслышный сначала шум, который быстро приближался и скоро принял характер раската отдаленного грома. Оба индейца прислушались, потом обменялись улыбками.

— Это скачет лошадь, — сказал Тару-Ниом.

— Через несколько минут он будет здесь.

Вожди не ошиблись; в самом деле, скакала во всю прыть лошадь, которая приближалась с удивительной скоростью. Скоро сухие ветки затрещали, кусты раздвинулись усилием мощной груди лошади, пущенной во весь опор, и на лужайке появился всадник. Не доехав на два шага до воинов, он вдруг осадил своего коня, соскочил на землю и кинул поводья невольнику, который повел благородное животное к двум другим. Всадник, читатель, вероятно, догадался, что он был mamaluco, разговаривавший с маркизом в его палатке, поклонился индейцам и сел против них.

— Мой друг очень опоздал, — сказал пейяг немного погодя.

— Правда, капитао, — отвечал Малько, отирая рукой пот на лбу, — я был бы здесь давно, но господин мой остановился от этого места гораздо дальше, чем я предполагал, и, несмотря на сильное желание не опоздать на свиданье, которое вам назначил, мне было невозможно приехать раньше.

— Хорошо, это не беда, потому что сартанейо здесь. Несколько потерянных часов не составят ничего, если дело, которое он предлагает нам, хорошее.

— Я думаю, что хорошее; впрочем, вы сами увидите; скажите мне, однако, намерены ли вы еще прервать перемирие, которое тому назад семь лун вы заключили с белыми?

— Какое дело до этого сартанейо? — сухо отвечал гуакур.

— Я должен знать, прежде чем начну объяснять вождям, что привело меня к ним.

— Пускай воин говорит, вожди слушают его; они сначала разберут, правдивы ли его слова или нет.

— Отлично. Вот почему я тотчас предложил вам этот вопрос: я знаю вашу честность во всех делах с белыми, несмотря на ненависть, которую вы питаете к ним; если вы согласитесь, как вас с некоторых пор просят, продлить перемирие, в таком случае мне нечего предложить вам, потому что вы, без сомнения, отказались бы содействовать мне против людей, с которыми вы в мире, — вы не решитесь изменить им. Вы видите, что я говорю чистосердечно.

Эти слова, показывающие, что индейцы чрезвычайно уважали данное слово и были честны до известной степени, даже относительно смертельных врагов, — были выслушаны обоими вождями холодно и почти равнодушно, несмотря на похвалу, заключенную в них.

— Два раза солнце уже зашло, — гордо отвечал гуакур, — с тех пор как я прекратил перемирие с белыми.

Малько Диас обладал большой силой воли, но не мог сдержать жеста удовольствия при таком откровенном и решительном ответе.

— Стало быть, вы начали войну? — спросил он.

— Да, — отвечал индеец.

— В таком случае все хорошо, — продолжал метис.

— Жду объяснения, — сказал гуакур. — Ночь приближается, сартанейо опоздал на свидание, которое он сам назначил, чтобы объяснить ничтожные вещи могущественным вождям, — прибавил пейяг.

Малько Диас, казалось, в продолжение нескольких минут еще раз обдумал свои слова и потом сказал, бросив на индейцев алчный взгляд:

— Могу я рассчитывать на содействие моих братьев?

— Мы воины, пусть mamaluco объяснится; если то, что он хочет делать, будет выгодно для возобновляющейся войны, мы ему будем служить, сами пользуясь этим, — отвечал Тару-Ниом, презрительно улыбаясь.

Метис слишком хорошо знал индейцев, чтобы не понять иронического смысла в словах гуакурского предводителя.

Лицо его, однако, не обнаруживало этого.

— Я привел к вам, — продолжил он развязно, — многочисленный отряд, которым нетрудно овладеть, потому что, считая перемирие неоконченным, он подвигается вперед, почти не принимая предосторожностей.

— А! — воскликнули оба индейца.

— Да, — начал Малько снова, — к тому же я спешу, потому что в продолжение двух лун, то есть со дня отъезда каравана из Nelherohy 5, я служил ему проводником.

— Хорошо, следовательно, нельзя сомневаться? — сказал гуакур.

— Ни в каком случае.

— А куда направляется этот отряд?

— Он остановится — только достигнув реки Сан-Лоренцо.

Малько Диас сильно рассчитывал на эффект, произведенный этим открытием, чтобы успеть в своих намерениях; в самом деле, река Сан-Лоренцо находится в самой середине страны, принадлежащей гуакурам и населенной ими; но он обманулся: оба вождя остались холодными и неподвижными, и не было возможности заметить на их лицах ни малейшего следа волнения.

— Они павлисты? — спросил Тару-Ниом.

— Нет, — откровенно отвечал метис.

Вожди переглянулись.

Малько Диас заметил это.

— Но, — продолжал он, — хотя они не павлисты, все-таки враги ваши.

— Может быть, — сказал пейяг.

— Разве может быть другом тот, кто проникает в край с целью завладеть заключающимися в нем богатствами без позволения настоящих хозяев страны?

— А разве предводитель каравана имеет это намерение? — спросил Тару-Ниом.

— Это не только намерение его, но обдуманная и единственная цель.

— Что думает об этом сартанейо?

— Я?

— Да.

— Я полагаю, что ему надобно помешать.

— Очень хорошо, но какими богатствами хотят завладеть эти люди?

— Золотом и алмазами, находящимися в тех местах.

— Стало быть, они знают, что их там много?

Метис насмешливо улыбнулся.

— Не только знают про это, но им отлично известно местоположение, так что они могут доехать без проводника.

— А! — воскликнули индейцы, окидывая метиса проницательным взглядом.

— Это правда, — подтвердил он, не смущаясь.

— А кто им так хорошо рассказал о богатствах нашей страны? — спросил гуакур.

— Я, — смело отвечал Малько.

— Ты? — вскричал Тару-Ниом. — Значит, ты изменник.

Mamaluco пожал плечами.

— Изменник? — сказал он с иронией, — разве я из ваших? Разве я принадлежу к вашему племени? Вы мне не открывали этой тайны, поэтому и не можете запретить мне передать ее кому хочу; я ее открыл, я же ее и разгласил — на то я имел право.

— Если ты продал свою тайну этим людям, так зачем же ты теперь доносишь нам на них?

— Уж это мое дело и касается только одного меня, а что относится до вас, то подумайте, хорошо ли вы поступаете, впуская иностранцев в вашу землю?

— Слушай, — сказал строго Тару-Ниом, — ты действительно таков, как видно из цвета твоей кожи, то есть лживый белый, ты продаешь своих братьев; мы не станем узнавать причину, которая побуждает тебя к подлой измене, об этом ответит твоя совесть; пока измена эта нам выгодна, мы воспользуемся ей. Какую цену назначаешь ты? Отвечай и говори коротко.

Метис нахмурил брови при этом оскорблении, но, сейчас же оправившись, сказал:

— Очень мало — выбрать пленника, какого пожелаю, без малейшего препятствия с чьей бы то ни было стороны.

— Решено, все будет так сделано.

— Так вы соглашаетесь?

— Конечно; однако, так как ты сам сказал, что они не знают ничего о прекращении перемирия, то было бы бесчестно нападать на них врасплох, а потому мы известим их об этом.

В глазах метиса блеснул гнев, но тотчас же потух.

— А если после этого уведомления они откажутся от своего предприятия? — спросил он.

— Тогда они будут свободны удалиться, не боясь, что их будут беспокоить во время их отступления, — сухо отвечал гуакур.

Малько Диас сделал сердитое телодвижение, но через минуту насмешливо улыбнулся.

— О! — прошептал он, — они скорее умрут, чем отступят хотя на один шаг.