"Эль-Дорадо" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

ГЛАВА VI. Гуакуры

Обширная территория Бразилии населена еще до сих пор многочисленными индейскими племенами, рассеянными в мрачных лесах и обширных пустынях, которые покрывают этот край.

Предположение, что племена эти произошли от одного колена и что характер их общественной жизни одинаков, во всяком случае ошибочно; напротив, нет ничего разнообразнее их нравов, обычаев, их языка и общего состава. В Европе этого не знают, потому что туда проникают только рассказы о ботокудах, хорошо известных соседним бразильским поселениям по жестокости, которую они обнаруживают в борьбе с белыми.

Этих индейцев, в которых замечается только одно душевное проявление — крайняя ненависть к жестокому игу иностранцев, — нисколько не интересно изучать отдельно. Грязные, погруженные в совершенное варварство, людоеды производят своим диким видом даже отвращение, вызываемое в особенности ужасным botoque, или деревянным кружком в несколько дюймов ширины, который продевают себе в нижнюю губу и который их так обезображивает, что они похожи более на противных орангутангов, чем на людей.

Но если углубиться внутрь земли и направиться к югу, то можно встретить могущественные индейские племена, которые достигли интересной для изучения степени цивилизации и в случае нужды могут выставить до пятнадцати тысяч вооруженных воинов.

Из этих племен в особенности два занимают важное место в истории первобытных наций Бразилии, а именно пейяги и гуакуры.

О последних в особенности мы будем здесь говорить.

Гуакуры, или Indies cavaiheiros', как называют их бразильцы, с незапамятных времен занимали пространство по крайней мере в сто лье по берегам реки Парагвая.

Теперь, когда они должны понемногу отступать перед цивилизацией, которая все более и более ограничивает это племя, положение их переменилось; однако они еще встречаются, но большею частью держатся около рек Сан-Лоренцо и Емботате, или Мондего.

Гуакуров, по совести, нельзя причислить к совершенно диким племенам. Они занимают, по нашему мнению, — мнение это разделяется многими путешественниками, — в общественном управлении народов Нового света почти такое же место, какое занимают теперь чилийские арауканы, нравы которых уже известны читателям из предыдущих наших сочинений 6.

Но поспешим сказать, что нравы аукасов очень мало сходны с нравами гуакуров.

Эти последние представляют три совершенно различных народа: первый был известен под именем лигов, занимающих берега Парагвая; жители восточных берегов великой реки составляют второй народ; к третьей же группе принадлежат индейцы, живущие в бразильских владениях.

Мы займемся теперь только последними.

Бразильские гуакуры разделяются на семь различных групп, почти всегда враждующих между собою; они свободно разъезжают по обширным равнинам, покрытым великолепными пастбищами, между реками Ипани и Токари.

Это народ исключительно воинственный; целью его предприятий всегда бывают пленные, которых обращают в рабство.

Неоспоримое превосходство гуакуров принудило многих соседних племен подчиниться им; впрочем, первенство это было признано добровольно.

Племена, подчиняющиеся гуакурам, однако, довольно могущественны, их всего будет до шестнадцати. Из них хикиты, гуаты, ляды, шаготы самые страшные нации юга.

Общественное устройство гуакуров чрезвычайно оригинально и встречается весьма редко в такой степени развития между остальными племенами; они разделяются на вождей, воинов и рабов; это внутреннее устройство легко сохраняется, потому что потомки пленников ни под каким видом не могут брать себе в жены свободных женщин, и наоборот; подобный союз обесчестил бы того, кто его заключил; не было примера, чтобы невольник сделался свободным человеком; к тому же религия их исключает невольников из рая.

Из вышеприведенного видно, что если каста вождей сохраняется во всей своей первоначальной чистоте, то взамен этого в редких нациях низший класс предается стольким разнородным страстям и в редких случаях рабы угнетены в такой степени.

В продолжение рассказа мы подробнее ознакомим читателя с этим народом, занимающим такое странное положение между варварством и цивилизацией, как бы держась в равновесии между тем и другим. Обратимся к нашему рассказу и вернемся к тому моменту, где прервали его в предшествующей главе.

Обменявшись с маркизом несколькими словами, которые мы передали, дон Диего поехал один и без оружия к индейцу, гордо остановившемуся посреди дороги; он стоял неподвижно и смотрел пристально на приближающегося капитао.

Оба воина, несмотря на то, что происходили от одной и той же первобытной расы первых обитателей этой земли, представляли два совершенно различных типа и резко отличались друг от друга.

Гуакур, раскрашенный по-военному и гордо драпировавшийся в свое пончо, смело сидел на своем коне, таком же диком, как он сам; улыбка гордого презрения выражалась на его губах. Он представлял собой тип могущественной расы, уверенной в свое право и в свою силу; с первого дня открытия эта раса поклялась беспощадно истреблять белых, отступала перед ними шаг за шагом, однако никогда не обращалась в бегство; она решилась погибнуть, но не переносить ненавистного ига и постыдного рабства.

Капитао, напротив, был менее сильного сложения, узкая одежда, казалось, стесняла его; черты его лица носили неизгладимые признаки подчиненного состояния, которое он добровольно принял; затрудняясь своим положением, заменяя гордость наглостью и только искоса взглядывая на своего противника, он представлял уже перерожденный тип нации, к которой он перестал принадлежать и привычки которой он оставил, чтобы принять, не понимая их, обычаи своих победителей; перед натурою врага, сильною и свободною, он инстинктивно понял свое унижение и бессознательно поддался ее влиянию.

— Когда оба индейца были только в нескольких шагах друг от друга, капитао остановился.

— Кто ты, собака? — сказал ему грубо гуакур, бросая на него презрительный взгляд, — ты носишь одежду рабов, тогда как принадлежишь, кажется, к племени детей моего отца.

— Я, как и ты, сын этой земли, — отвечал угрюмо капитао, — только я счастливее тебя, мои глаза открылись, и я присоединился к семейству белых, которых уважаю и люблю.

— Не хвались, — отвечал воин, — твоему вероломному языку не удастся выхвалить передо мной сладость рабства. Гуакуры мужчины, а не трусливые собаки, которые лижут руки своих палачей.

— Разве ты для того сюда приехал, чтобы оскорблять меня? — сказал капитао с едва сдерживаемым гневом. — Рука моя длинна, а терпение коротко; берегись, чтобы я не отвечал на твою брань ударами.

Воин презрительно посмотрел на метиса.

— Кто осмелился бы льстить себя надеждой испугать Тару-Ниома? — сказал он.

— Я тебя знаю; мне также известна твоя слава среди твоего народа за мужество в битвах и разум в советах; прекрати напрасное хвастовство и предоставь слабым женщинам точить свой язычок на человеке, который, как и ты, не из робкого десятка.

— По временам и сумасброд дает хороший совет; ты говоришь правду; перейдем же к цели нашего разговора.

— Жду твоего объяснения. Не я становлюсь поперек твоей дороги.

— Отчего ты не передал своим бледнолицым господам, что я поручил тебе сказать им?

— Я настолько же не раб белых, как и ты; поручение твое я передал им от слова до слова.

— И, несмотря на это, они продолжают идти вперед?

— Как видишь.

— Эти люди с ума сошли; разве они не знают, что ты ведешь их на верную смерть?

— Они нисколько не разделяют этого мнения; превышая вас рассудком, белолицые не боятся, однако, и не презирают вас и вовсе не хотят оскорбить вас.

— Разве, нападая на наши владения вопреки нашему приказанию, они полагают, что не оскорбляют нас?

— Они не нападают на ваши владения, а просто идут своею дорогою.

— Ты вероломная собака; бледнолицым незачем проходить через нашу страну.

— Вы не имеете права препятствовать мирным гражданам проходить через ваши земли.

— Если мы не имеем права, то присваиваем его себе; гуакуры одни владеют этими странами, на которых никогда не ступит нога белого.

Диего подумал с минуту.

— Послушайте, — сказал он, — откройте свои уши, чтобы истина проникла в ваше сердце.

— Говори, я для того и здесь, чтобы слушать тебя.

— Мы не хотим проникнуть в глубь вашей страны; проходя через нее, мы станем держаться по возможности близко границ; ваш край только пересекает наш путь.

— А-а! Как же называется страна, куда вы направляетесь? — спросил вождь насмешливо.

— Страна френтонов.

— Френтоны наши союзники; наши выгоды общие; проникнуть в их владения — все равно что проникнуть в наши, мы не потерпим этого. Поди к тому, кто послал тебя, и скажи ему, что Тару-Ниом соглашается дозволить ему отступить с условием, чтобы он сейчас же направился к северу.

Капитао не двигался.

— Ты разве не расслышал меня? — продолжал воин. — Только с этим условием можете вы надеяться избегнуть смерти или рабства. Ступай же немедленно.

— Это совершенно бесполезно, — отвечал капитао, пожимая плечами, — бледнолицый вождь не воротится до тех пор, пока не приедет к цели своего путешествия.

— Что же заставляет этого человека играть так своею жизнью?

— Не знаю, это не мое дело, я не имею привычки вмешиваться в чужие дела.

— Хорошо. Он, следовательно, будет подвигаться вперед, несмотря ни на что.

— Без сомнения.

— В таком случае его смерть недалека. Его участь решена.

— Так вы хотите воевать?

— Нет, мстить; белые не враги наши, это дикие звери, которых мы убиваем, ядовитые гады, которых мы раздавливаем при всяком удобном случае.

— Берегитесь, вождь, борьба между нами будет страшная; мы храбры, мы не нападем на вас первыми, но если вы попробуете остановить нас, то будем сильно сопротивляться, предостерегаю вас.

— Тем лучше! Уже давно мои сыны не встречали врагов, которые были бы их достойны.

— Мы кончили, позвольте мне возвратиться к своим.

— Поезжай, мне в самом деле более нечего тебе говорить; одно упрямство твоего господина накликает на его голову беду, которая скоро над ним разразится. Подвигайтесь вперед и не бойтесь заблудиться, — прибавил он со зловещей улыбкой, — я принимаю на себя обязанность так хорошо обозначать дорогу, по которой вы пойдете, что вам будет невозможно ее не узнать.

— Благодарю вас, вождь, я воспользуюсь этим, будьте уверены, — ответил тот с иронией.

Гуакур улыбнулся, но ничего не сказал; вонзив шпоры в бока своего коня, он заставил его сделать огромный скачок и почти мгновенно исчез в густой траве.

Капитао подъехал рысцою к каравану.

Маркиз нетерпеливо ждал, чем кончится этот разговор.

— Ну что? — воскликнул дон Рок, как только Диего поравнялся с ним.

Индеец печально покачал головою.

— Что я предвидел, то и случилось, — отвечал он.

— Что это значит?..

— А то, что гуакуры не хотят ни под каким видом, чтобы мы вступили в их территорию.

— Стало быть?..

— Они приказывают нам возвратиться назад, говоря, что в случае упорства с нашей стороны они решились не пропускать нас.

— Мы перейдем через их трупы! — вскричал гордо маркиз.

— Сомневаюсь, ваше превосходительство; как бы ваши люди ни были храбры, все-таки они не в состоянии с успехом бороться с неприятелем вдесятеро сильнейшим.

— Разве они так многочисленны?

— Я ошибся, не с десятью, а с сотнею противников придется каждому из нас биться.

— Вы хотите меня испугать, Диего.

— Зачем, ваше превосходительство? Я знаю, что ничто из сказанного мною не убедило бы вас, что ваше решение неотменно и что вы пойдете вперед, несмотря ни на что. Да, впрочем, зачем вам терять драгоценное время.

— В таком случае вы сами трусите, — воскликнул, рассердившись, маркиз.

При этом оскорблении индеец побледнел, как только может побледнеть человек его расы, т. е. его лицо сделалось вдруг грязно-белого цвета, глаза налились кровью, а по телу пробежала судорожная дрожь.

— Поступать таким образом, ваше превосходительство, не только не великодушно, но и неловко, — отвечал он глухим голосом. — Зачем оскорблять человека, который из преданности к вам целый час выслушивал, даже не жалуясь, от вашего врага смертельные обиды. Вы заставите раскаяться в том, что я пожертвовал вам свою жизнь.

— Но, — продолжал более мягким голосом дон Рок, который уже раскаивался в своей вспышке, — наше положение несносно, мы не можем оставаться так; как мы теперь выйдем из этих затруднительных обстоятельств?

— Об этом-то, ваше превосходительство, и я думаю; гуакуры, без сомнения, сейчас не нападут на нас; страна слишком лесиста, а поверхность слишком неровна и пересечена реками. Здесь они нас не тронут; я знаю их тактику; им теперь выгоднее вести себя с вами осторожнее; почему — этого я еще сам не знаю, но скоро буду знать.

— Что заставляет вас предполагать это?

— Боже мой, настойчивость их, с которою они хотят заставить нас возвратиться; иначе было бы выгоднее напасть на нас нечаянно; кроме того, все поведение их может скрывать военную хитрость и вселить в нас больше доверчивости.

— Что вы думаете делать?

— Сначала узнать намерения неприятеля, ваше превосходительство, и с Божьей помощью, как бы ни были хитры гуакуры, я выведу их на чистую воду.

— Будьте уверены, что, если мы узнаем их намерения и ускользнем от них, вознаграждение будет соответствовать услугам, которые вы окажете мне.

Капитао пожал плечами.

— Незачем говорить о вознаграждении мертвому человеку; я по крайней мере так смотрю на себя, — отвечал он отрывисто.

— Все та же мысль, — сказал нетерпеливо молодой человек.

— Да, ваше превосходительство, все та же, но успокойтесь, уверенность эта, которая для других повлекла бы за собой, без сомнения, самые плачевные последствия, позволяет мне, напротив, вольнее действовать и, вместо того чтобы затмить мой ум, делает его еще светлее и яснее. Зная, что не могу избежать судьбы, которая угрожает мне, я употреблю все, что только зависит от человека, чтобы отстранить эту неизбежную гибель; это должно успокоить вас.

— Не очень-то, — отвечал маркиз, принужденно улыбнувшись.

— Только, повторяю, ваше превосходительство, мне нужна полнейшая свобода в действиях; нельзя, чтобы вы словом или чем-нибудь другим препятствовали моим распоряжениям.

— Я уже вам дал честное слово дворянина.

— Знаю, знаю, ваше превосходительство; война, которую мы теперь начинаем, не имеет ничего общего с теми, которые, говорят, вы привыкли вести в Европе. Главное оружие наших врагов — хитрость. Мы тогда только победим их, если это возможно, когда выкажем себя более проницательными и хитрыми, чем они. Замечания, которые вы сделали бы мне, ускорили бы только вашу гибель, если б я был принужден действовать согласно с ними.

— Раз и навсегда даю вам полнейшую свободу во всех ваших действиях, как бы странны они ни были.

— Вот это умно сказано, ваше превосходительство; надейтесь. Кто знает, может быть, Богу будет угодно сотворить чудо ради нас; по крайней мере употребим все наши силы.

— Благодарю вас, Диего, что вы наконец дали мне возможность надеяться; я радуюсь этому тем более, — сказал маркиз, улыбаясь, — что вы, на мой взгляд, не способны обманывать.

— Мы люди, с которыми важно говорить откровенно, чтобы они были настороже, а не трусливые дети, которых нужно обманывать. Теперь, — прибавил он, показывая рукою на небольшой пригорок, находящийся впереди на расстоянии около двух лье и немного вправо от дороги, по которой ехал караван, — если вашему превосходительству угодно, вот где мы расположимся на ночь.

— Как! Уже останавливаться! — вскричал молодой человек, — ведь еще едва полдень.

— Как жалко, — воскликнул индеец с притворным сожалением, — что экспедиция должна кончиться так дурно, а то я дал бы вам несколько уроков, которые сделали бы вас со временем, я убежден, самым проницательным и опытным обитателем бразильских лесов.

Несмотря на критическое положение, в котором маркиз находился, он не мог не засмеяться при этой наивной причуде достойного вождя.

— Все равно, дон Диего, — отвечал он, — не лишайте меня своих наставлений; кто знает, может быть, они будут полезны мне когда-нибудь.

— Пожалуй, ваше превосходительство. Слушайте же хорошенько, вот что мы сейчас сделаем.

— Я весь превратился в слух.

— Мы не должны углубляться далее в пустыню, не получив прежде точных сведений о неприятельском движении; сведения я могу получить, только прокравшись в самые селения их; с другой стороны, когда их разведчики, которые наблюдают за нами в каждом кустарнике и не пропускают ни малейшего движения, увидят, что мы остановились и расположились лагерем, они не будут знать, что подумать об этом образе действий; они станут беспокоиться, будут искать причину нашего поведения, будут колебаться и дадут нам время приготовиться к сильному сопротивлению. Понимаете меня, ваше превосходительство?

— Почти, исключая одного обстоятельства.

— Какого?

— Вы хотите сами собрать сведения и проникнуть в индейские деревни?

— Действительно, я намерен так поступить.

— Разве вы не думаете, что это большая неосторожность? Вы рискуете быть узнанным.

— Правда, и если это случится, моя судьба заранее решена. Что ж делать, ваше превосходительство? Попробую; другим образом ведь нельзя сделать. Однако, как ни гибельно подобное предприятие, все же оно не так опасно, как вы думаете, для меня, индейца по происхождению, знающего все обыкновения людей, которых я намерен обмануть; к тому же считаю лишним присовокупить, ваше сиятельство, что я приму все необходимые меры предосторожности.

Между тем как маркиз и капитао разговаривали друг с другом, караван продолжал медленно подвигаться вперед по извилистой тропинке, проложенной с трудом дикими животными и почти исчезающей в траве.

Совершенная тишина, полнейшее спокойствие царствовали в пустыне, на которую, казалось, с самого открытия не ступала нога человека.

Однако охотники метисы и солдаты, предостереженные неожиданным появлением гуакурского вождя и обеспокоенные долгим разговором, который он вел с капитао, были настороже. Они передвигались вперед, напрягая слух и зрение; ружья были заряжены и держались наготове, чтобы выстрелить при малейшей тревоге.

Караван приехал таким образом к холму, где дон Диего решил расположиться лагерем.

Индеец с безошибочным взглядом, который приобретается только долголетнею опытностью в жизни пустыни, выбрал чрезвычайно хорошее место для устройства укрепленного лагеря, который был бы в состоянии выдержать неожиданное нападение врагов.

Холм образовал выступ крутого берега самой широкой реки; его утесистые склоны были лишены зелени, только вершина была покрыта густым лесом; со стороны реки он представлял отвесный, гладкий и совершенно неприступный обрыв; можно было взойти только со стороны пустыни, да и тут он был открыт не более как на десять метров.

Маркиз поздравил дона Диего с проницательностью, с которою он выбрал это место.

— Однако, — прибавил он, — необходимо ли нам на одну ночь укрепиться таким образом?

— Если б нам нужно было оставаться здесь только одну ночь, то я не стал бы затруднять вас, указывая на это место; но, может быть, нужно будет долго хлопотать, чтобы получить необходимые для нас сведения, и было бы хорошо, если мы останемся здесь несколько дней, не боясь неожиданного нападения.

— Оставаться здесь несколько дней, — возразил маркиз с оттенком неудовольствия.

— Да! Я не могу знать точно, что с нами случится. Может быть, мы завтра же выедем, а может быть, и нет; это зависит от обстоятельств. Хотя положение наше незавидно, однако от нас же, ваше превосходительство, много зависит сделать его еще худшим.

— Вы всегда справедливы, мой друг, — отвечал молодой человек, — расположимся лагерем, как вы хотите.

Капитао оставил тогда маркиза и пошел отдавать приказания, необходимые для устройства лагеря в том виде, как он уже придумал.

Бразильцы занялись сначала перетаскиванием в безопасное место драгоценных вещей, т. е. своих жизненных припасов и военных снарядов; потом, окончив это, установили лагерь на краю платформы холма, сделали ограду из стволов деревьев, склоненных между собою; позади первой ограды поставили фуры и телеги, образовавшие таким образом вторую ограду.

Деревья, нужные для укрепления, были срублены по приказанию капитао; другие же, оставаясь нетронутыми, должны были не только давать тень бразильцам, но еще в случае нападения служить защитой; кроме того, они не позволяли индейцам сосчитать врагов, закрывая их под своей густой листвой.

Раньше заката солнца лагерь был уже в состоянии выдержать атаку.

Диего приказал, для большей безопасности, чтобы день и ночь часовой находился всегда на самом возвышенном дереве.