"Росас" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

ГЛАВА XIV. Где романист на время уступает место историку

Дон Мигель вернулся к себе, сам отвел свою лошадь в конюшню, так как его верного Тонильо не было, а другие слуги не были посвящены в его ночные поездки. Однако он разбудил одного из них и приказал ему быть наготове и ждать его приказаний. Было четыре часа утра, молодой человек вошел в свой кабинет, поправил пламя, почти потухшей лампы и принялся за письма. Первое было к донье Авроре. В нем он свободно излил все чувства своего сердца.

Второе было адресовано Эрмосе, в нескольких словах он сообщал ей о том, что произошло между ним и Мариньо и советовал ей возможно скорее вернуться в Барракас.

Третье послание, самое серьезное, было адресовано господину де Мартиньи и в нем говорилось только о политике.

Он запечатал это письмо в особый конверт, вложил его в конверт с адресом мистера Дугласа и спрятал в секретном ящике своего стола.

Исполнив это, дон Мигель зажег свечу и прошел в спальню дона Луиса. Молодой человек, видимо, не спал до позднего времени. На его ночном столике лежал томик «Французской революции», и свеча догорела почти до конца. Дон Мигель бросился в кресло и устремил на спящего братский взгляд — сон Луиса был беспокоен и лихорадочен, казалось, он боролся с мрачными видениями. Мало-помалу дон Мигель углубился в свои мысли, голова его упала на грудь и он стал перебирать в уме все те несчастья, которые угнетали его родину уже столько лет, его брови нахмурились, лоб побледнел, и горячие слезы полились из его глаз.

Предоставим на некоторое время историку место романиста и расскажем в нескольких словах о том, что произошло в Буэнос-Айресе в первых числах сентября 1840 года.

По мере того как дни проходили, страх, внушенный федералистам появлением освободительной армии в провинции, уменьшался. Тогда произошла странная вещь: под влиянием взрыва зверской подлости и всего, что может быть самого позорного в истории политических партий и их вождей, женщины сделались предметом ярости войск бандитов, украшенных именем федералистов.

Вне всякого сомнения, — история печальной эпохи террора подтверждает это—женщины-портеньос обнаружили нравственное мужество, твердость и достоинство характера и, можно сказать, высоту и смелость такие, — колким упреком некоторым дамам федерации и порочным людям опоре святого дела.

Прелестные головки этих андалусиек Америки держались гордо и высоко: они, казалось, так хорошо были пристроены на их белых плечах, что гордые портеньяс не удосуживались пригнуть их, проходя мимо вельмож. Скромная одежда патриотки представляла поразительный контраст с пышным шелковым платьем богатой и гордой федералистки.

Роскошные волосы, в которых прежде красовался lordelaire — воздушный цветок, не выносили отвратительного шиньона федерации — только тонкая розовая лента красовалась среди локонов и цветов на шляпе.

Все эти мелочи считались преступлением, и та же самая мораль, которая видела их таковыми должна была изобрести судей и палачей.

Банды головорезов всех сословий сторожили у церковных дверей, имея с собой горшки с жидкой смолою и шиньоны из бумажной материи пунцового цвета.

Эти шиньоны погружали в жидкую смолу, и, если у девушки, выходящей из церкви, не было на голове девиза федерации, негодяи грубо отталкивали ее в сторону прикрепляли к голове шиньон, вымазанный в смоле и затем толкали ее из стороны в сторону с хохотом и насмешками.

Однажды подобная сцена разыгралась в одиннадцать часов утра у одной церкви.

Одна девушка вышла оттуда вместе со своей матерью и была схвачена бандитами, толпившимися вблизи церкви.

Девушка, поняв, что с нею хотят сделать, сбросила со своей головы шаль и гордо предоставила палачам исполнить то, чего они хотели.

Мать ее, которую задержали другие, вскричала:

— В Буэнос-Айресе нет более мужчины, который мог бы защитить женщину!

— Нет, матушка, — отвечала девушка, бледная как смерть, но с улыбкой величайшего презрения на губах, — мужчины находятся в Луханском саду, куда отправился мой брат, а здесь остались женщины и шакалы.

Общество Масорка, торговцы и в особенности негритянки и мулатки рыскали по городу беспорядочными шайками, и честные люди чувствовали себя осажденными в своих жилищах, за порог которых они боялись переступать.

Богатые кварталы города были в самом плохом положении: здесь головорезы, как бы по молчаливому уговору, объединялись в конфитерии24. Там они могли пить, не платя ничего: тосты, провозглашаемые ими, должны были служить достаточной платой за поглощаемое конфитерами вино.

Кафе были битком набиты с четырех часов вечера.

Несчастье тому, у кого борода, волосы на голове были разделены пробором: нож Масорки действовал тогда в качестве бритвы и ножниц цирюльника.

С заходом солнца улицы пустели: жители, запершись в своих жилищах, коротали беспокойные ночи, спать было страшно.

Каждые полчаса серенос испускали дикие крики смерти.

Ни одна страна не имеет в своих летописях столь жестоких страниц.

В Буэнос-Айресе официально все пользовались покровительством закона, но на самом деле каждый зависел от прихотей бандитов, устанавливающих свои законы: невозможно было быть уверенным в своей безопасности. Единственный способ не стать жертвой — сделаться убийцей самому.

Пусть читатель не думает, что мы измышляем ужасы для удовольствия изложить их на бумаге — мы еще скрашиваем истину, которую во всей ее наготе наше перо не осмеливается описывать.

Итак, для собственной безопасности надо было присоединиться к тому, что было наиболее позорного, к Масорке, взять в руку кинжал, убивать и быть наготове к тому же всегда.

Во всех странах уступчивость вследствие какой-нибудь власти, как бы жестока или тиранична ни была эта власть, всегда является спасением.

В Буэнос-Айресе было так же!

Истинные федералисты, честные и мужественные — их было немного (иностранцы, естественно, не были ни федералистами, ни унитариями), простые люди, никогда не думавшие о политике: женщины, молодые люди, дети, старики — все прониклись мыслью о необходимости быть жертвой или палачом.

Вот что происходило в Буэнос-Айресе в 1840 году, в правление этого тигра с человеческим лицом, носившего имя Росаса, и, повторяем, мы еще смягчили картину, — всю истину описать невозможно.

Часы пробили пять раз в спальне дона Луиса, дон Мигель поднял голову, провел пылающей рукой по потному лбу и, выйдя тихими шагами из спальни, вошел в свой кабинет и бросился на диван. Усталость не замедлила погрузить его в глубокий сон, продолжавшийся до девяти часов утра.