"Валентин Гиллуа" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

Глава IV ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

Теперь нам надо оставить Валентина Гиллуа и его товарищей на эспланаде крепости Чичимек, куда мы скоро к ним вернемся, и поговорить о других лицах, долженствующих играть важную роль в нашем рассказе.

Миль за шесть от того места, где встретились Валентин Гиллуа и Тигреро, караван из десяти человек остановился в ту же ночь и почти в ту же минуту, как и охотник, в узкой долине, совершенно укрытой от ветра густым кустарником.

Этот караван удобно расположился на берегу прозрачного ручейка; с лошаков сняли багаж, поставили палатку, развели огонь и начали готовить ужин.

Один из этих путешественников принадлежал, по-видимому, к высшему обществу, а другие были индейские пеоны или слуги.

Хотя костюм этого путешественника был самый простой, надменность его обращения, его величественная походка выдавали человека, давно привыкшего властвовать и не допускавшего ни отказа, ни даже малейшей нерешительности.

Ему было уже за пятьдесят; роста он был высокого, строен, все движения исполнены чрезвычайного изящества. Широкий лоб, черные блестящие и открытые глаза, длинные усы с проседью и волосы, остриженные под гребенку, выдавали в нем военного, что еще подтверждалось его резким и отрывистым разговором. Хотя он выказывал довольно любезное обращение, однако невольно изменял себе, и легко было узнать, что скромный костюм мексиканского золотоискателя было ничто иное как маскарад.

Вместо того чтобы удалиться в палатку приготовленную для него, человек этот сел у огня вместе с пеонами, которые поспешили дать ему место с нескрываемым почтением.

Между пеонами два человека особенно привлекали внимание: один был краснокожий, другой метис, с умным взглядом, насмешливой улыбкой и раболепным обращением, который по каким-то причинам пользовался расположением своего господина; товарищи называли его Карнеро, а иногда капатац.

Карнеро был остряк в караване, он всегда был готов смеяться и шутить, вечно курил сигару и отчаянно бренчал на гитаре; но под этой легкомысленной наружностью он скрывал характер более серьезный и мысли более глубокие, нежели хотел показать.

Краснокожий составлял с капатацем самый полный контраст; это был длинный сухой, худощавый человек, с угловатыми чертами, с мрачным и печальным лицом, с черными глазами, глубоко запавшими, вечно находившимися в движении и с выражением неуловимым; большой рот с зубами широкими и белыми, как миндалины; тонкие, сжатые губы составляли физиономию не очень симпатичную и казавшуюся еще более зловещей при неразговорчивости этого человека, который говорил только в самых необходимых случаях и то односложно; о возрасте его трудно было составить какое-нибудь мнение, как вообще о возрасте всех индейцев, потому что волосы его были черны, как вороново крыло, а кожа на лице не имела ни одной морщинки; впрочем, он казался одаренным необыкновенной силой.

Он нанялся в Санта-Фе в проводники каравану и, если не принимать во внимание его упорного молчания, его можно было только хвалить за ловкость, с какой он исполнял свою обязанность.

Пеоны называли его индейцем, а иногда Хосе — насмешливое прозвище, которым в Мексике называют мирных индейцев; но краснокожий казался столь же нечувствителен к похвалам, как и к насмешкам.

Когда ужин кончился, каждый зажег трубку или сигарку, и господин обратился к капатацу:

— Карнеро, хотя в такую ужасную погоду и в таких уединенных местах нам нечего опасаться конокрадов, однако поставьте все-таки часовых, осторожность не помешает.

— Я назначил двух человек, — отвечал капатац, -притом я намерен делать объезды ночью. Эй, Хосе, -обратился он к индейцу, — ты уверен, что не ошибся? Ты точно видел след?

Краснокожий презрительно пожал плечами и продолжал бесстрастно курить.

— Знаешь ли, кому принадлежат открытые тобой следы? — спросил его господин.

Индеец сделал утвердительный знак.

— Эти люди опасны?

— Это Вороны! — глухо отвечал краснокожий.

— Если это Вороны, то нам следует остерегаться, -вскричал господин, — это самые хитрые грабители в Скалистых горах!

— Ба! — отвечал Карнеро с презрительным смехом. — Не верьте этому человеку, он хочет похвастаться. Эти индейцы лгут, как старые бабы.

Глаза индейца вдруг оживились и зловеще сверкнули; ничего не отвечая, он вынул из-за пазухи мокасин и так ловко швырнул его в капатаца, что попал ему прямо в лицо.

Метис вскрикнул от ярости и бросился на индейца с ножом.

Но тот не терял его из вида; легким движением он избегнул отчаянного нападения капатаца и, схватив его за пояс, поднял легко, как ребенка, и швырнул в самую середину огня, где капатац метался с минуту с криками боли и бессильного гнева.

Когда наконец он выбрался из костра с ожогами, то не думал возобновлять нападения, но сел, глухо ворча, и бросая зловещие взгляды на своего противника.

Господин смотрел с самым полным равнодушием на эту схватку, только поднял мокасин и внимательно рассмотрел его.

— Индеец прав, — сказал он холодно, — на этом мокасине метка Воронов. Мой бедный Карнеро! Наказание, было жестоко, однако я принужден сознаться, что ты заслужил его.

Краснокожий опять принялся курить так спокойно, как будто не случилось ничего.

— Он поплатится за это, — глухо отвечал капатац на замечание своего господина, — не буду я мужчиной, если не отдам его на пищу этим Воронам, следы которых он находит так хорошо.

— Мой бедный Карнеро, — сказал с насмешкой господин, — забудьте это дело, неприятное для вашего самолюбия, я думаю, что вы ничего не выиграете, если затеете новую ссору.

Капатац не отвечал, он обвел взглядом всех присутствовавших, выбирая, на ком бы сорвать свой гнев без большого риска, но пеоны остерегались подать ему повод, все были серьезны. Тогда он встал с досадой, сделал знак двум пеонам следовать за ним и удалился, ворча.

Начальник каравана несколько минут оставался погружен в размышления, потом ушел в свою палатку; мало-помалу пеоны растянулись на земле ногами к огню, старательно закутались в свои плащи и заснули.

Индеец вынул тогда трубку изо рта, осмотрелся вокруг, заткнул трубку за пояс, встал с небрежным видом и пошел медленными шагами под дерево, лег и совершенно закутался в бизонью шкуру; эта предосторожность была необходима — предстояла холодная ночь.

Скоро, кроме часовых, опиравшихся на ружья и неподвижных, как статуи, все путешественники были погружены в глубокий сон, потому что сам капатац, несмотря на обещание, данное своему господину, лег у входа в палатку.

Прошел целый час и ничто не нарушило тишины, царствовавшей в стане.

Вдруг произошло странное обстоятельство: шкура, которой прикрывался индеец, медленно приподнялась, и явилось лицо краснокожего, бросавшего огненные взгляды в темноте. Через минуту проводник медленно встал и прислонился к стволу дерева, у подножия которого он лежал, потом ухватился за ствол руками и ногами и приподнялся таким образом до первых ветвей, среди которых исчез.

Это было исполнено так ловко, что не произвело ни малейшего шума; притом шкура под деревом так хорошо сохранила первоначальные складки, что нельзя было, не прикоснувшись к ней, приметить, что никого нет под нею; когда проводник укрылся под густыми листьями, он остался с минуту неподвижен, не затем, чтобы перевести дух — этот человек был железный, он никогда не чувствовал усталости, — но ему нужно было, вероятно, осмотреться; склонившись вперед, устремив глаза в пространство, он вдыхал воздух полной грудью и взглядом как будто хотел проникнуть сквозь мрак.

Проводник, прежде чем лег под дерево, удостоверился, что оно — очень высокое и очень густое — соединялось вершиной с другими деревьями, которые постепенно доходили до горы и составляли долине зеленую стену.

Прошло несколько минут, проводник взял нож в зубы и буквально начал порхать по ветвям, перепрыгивая с дерева на дерево, вися на руках и цепляясь за лианы, будя птиц, которые улетали в испуге, и скользя в темноте, как мрачный призрак.

Это странное путешествие продолжалось три четверти часа, наконец проводник остановился, внимательно осмотрелся вокруг и соскользнул на землю.

Место, в котором он оказался, была довольно обширная прогалина, в середине ее горел огромный костер, у которого грелись сорок или пятьдесят краснокожих; большая часть этих индейцев, вместо длинных копий и луков, имела ружья американской работы, это заставляло предполагать, что эти воины избранные храбрецы своего народа; впрочем, на них виднелись многочисленные волчьи хвосты у пяток — знак почетный, которым имеют право украшаться только знаменитые воины.

Этот отряд краснокожих, должно быть, шел на войну или по крайней мере в серьезную экспедицию, потому что с ними не было ни женщин, ни собак.

Проводник подошел к индейцам свободно и смело, это показывало, что его ждали эти воины, которые не обнаружили никакого удивления, увидев его, а, напротив, гостеприимно пригласили сесть с ними около огня.

Проводник молча присел и начал курить трубку, которую тотчас предложил ему индеец, сидевший возле него. Этот начальник был человек еще молодой; черты его дышали смелостью и умом.

После довольно продолжительного времени, нарочно, без сомнения, предоставленного гостю, чтобы дать ему возможность перевести дух и согреться, молодой предводитель поклонился проводнику и сказал почтительным тоном:

— Отец мой — дорогой гость у сыновей его; они ждали его прихода с нетерпением.

Проводник отвечал на этот комплимент гримасой, которая, без сомнения, имела притязание быть улыбкой. Предводитель продолжал:

— Но лазутчики старательно осматривали стан испанцев; воины Насмешника готовы повиноваться распоряжениям их великого вождя, Орлиной Головы. Отец мой, Курумилла, доволен ли своими краснокожими детьми?

Курумилла — потому что проводник был никто иной как старый знакомый читателя, ароканский вождь — опустил голову, положил правую руку на грудь и воскликнул: «гук!», что означало у него самую большую радость.

Насмешник и его воины давно знали Курумиллу, и немота его не могла показаться им странной, поэтому они покорились без принуждения его страсти к молчанию и начали с ним разговор знаками.

Мы имели уже случай в прежних наших сочинениях говорить, что краснокожие имеют два языка: язык слов и язык жестов; этот последний, достигший у них совершенства и который понимают все, обыкновенно употребляется на охоте или в экспедиции, где одно слово, произнесенное шепотом, может обнаружить присутствие засады врагов, людей или зверей, которых преследуют и на которых хотят напасть врасплох.

Это было бы зрелище очень интересное и даже очень веселое для иностранца, если бы он присутствовал при этом свидании и видел, с какой быстротой обменивались знаками эти люди, освещенные красноватым отблеском огня, и походившие ночью, по своим движениям, свирепым физиономиям и странным позам, на совет демонов; иногда Насмешник, наклонившись вперед, держал немую речь, за которой его товарищи следили со вниманием и на которую отвечали с быстротой, которую даже слова не могли превзойти.

Наконец этот безмолвный совет кончился. Курумилла поднял руку к небу, указывая на звезды, начинавшие бледнеть, и вышел из круга. Краснокожие почтительно проводили его до дерева, с которого он спустился к ним.

— Да защитит Всевышний моего отца! — сказал тогда Насмешник. — Сыновья хорошо поняли его распоряжения и исполнят их. Великий бледнолицый охотник, должно быть, уже присоединился к своим друзьям; завтра Искатель Следов увидит своих братьев команчей; на рассвете лагерь будет снят.

— Хорошо, — отвечал Курумилла.

Поклонившись в последний раз воинам, которые почтительно склонились перед ним, вождь схватил лиану и, уцепившись за нее, в одно мгновение добрался до ветвей и исчез в листьях.

Поручение, исполненное индейцем, было, вероятно, очень важное, если он решился подвергнуться таким большим опасностям, чтобы иметь свидание ночью с краснокожими; но так как читатель скоро узнает последствия этой экспедиции ароканского вождя, мы считаем бесполезным передавать язык жестов, употребленный в совете и объяснять намерения Курумиллы и Насмешника.

Проводник опять начал свою воздушную прогулку с такой же легкостью и с такой же удачей, и добрался до стана белых.

Там царствовала та же тишина; часовые все стояли неподвижно на своих постах; костры начали гаснуть.

Он удостоверился, что никто на него не смотрит и молча проскользнул под бизонью шкуру.

В ту минуту, когда он осматривался в последний раз кругом, капатац, лежавший поперек палатки, тихо приподнял голову и пристально посмотрел на место, занимаемое краснокожим.

Не подозрение ли зародилось у мексиканца? Не приметил ли он уход и возвращение ароканского вождя?

Через минуту он опустил голову и на неподвижном лице нельзя было прочесть мыслей, волновавших его.

Остаток ночи прошел спокойно.