Эрн В ФВремя славянофильствует (Война, Германия, Европа и Россия)

В.Ф.ЭРН

ВРЕМЯ СЛАНОФИЛЬСТВУЕТ

ВОЙНА, ГЕРМАНИЯ, ЕВРОПА И РОССИЯ

ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ

I

Я знаю: многое из того, что я буду говорить сегодня, покажется - и должно показаться - парадоксальным. Поэтому я должен начать с точного разъяснения моей темы и пределов моей задачи. Мое главное положение: время славянофильствует, означает прежде всего, что славянофильствует время, а не люди, славянофильствуют события, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не "серая теория" каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений.

Своим положением я меньше всего хочу сказать, что в наше время размножились славянофилы или что славянофильские доктрины вошли в моду и стали темой дня. Напротив! Умонастроение образованных русских людей в массе теперь, как и встарь, равнодушно или враждебно славянофильским идеям. Следовательно, не людей и не мнения их имею я в виду, когда говорю о времени. Каждая эпоха истории, эмпирически дробящаяся на бесчисленные отдельные факты, складывается тем не менее по линиям неповторимой индивидуальности, и внутренняя организующая сила этой индивидуальности может быть названа древним термином: эоном. Своим положением я хочу сказать, что каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира. Чудовищный вулкан смерти и крови, вдруг восставший над всей Европой, на великий суд и испытание созвал государства и племена, и то, что в жизни народов было скрыто под семью замками, неожиданно всплыло вверх и засияло ослепительным светом; то же, что всем бросалось в глаза, что всеми превозносилось и славословилось, вдруг зловеще померкло, и общепризнанные учительные светильники пред лицом всего мира с удушающим чадом сами сдвинулись с мест. Лик земли во мгновение ока решительно переменился, а стрелка истории перелетела бездны времен.

Моя задача состоит в том, чтобы оправдать мое положение и попытаться установить, что то, что казалось чистейшей славянофильской фантастикой и патриотическим сновидением, начинает сбываться, переходить в явь, и то, о чем с косноязычием, с ошибками, с гениальностью, со страстью говорили отдельные единицы, становится историческою действительностью.

Но для того чтобы устранить всякую неясность в моей теме, я должен сказать, что под славянофильством я разумею не тленную букву различных славянофильских доктрин и не греховные ограничения, которые затемняли святую сущность их основных постижений, а лишь животворный, вселенский дух, который явно сквозил и сиял через рубища их исторических, общественных и даже философских доктрин. Живое сердце славянофильского мирочувствия с особенной чистотой и пламенностью бьется в Пушкинской речи, и слово Достоевского: всечеловечность - есть гениальная формула, к которой, как к живому центру своему, тянется все великое и живое в умозрении славянофилов.

Итак, я хочу показать, что время славянофильствует в том смысле, что русская идея всечеловечности загорается небывалым светом над потоком всемирных событий, что тайный смысл величайших разоблачений и откровений, принесенных ураганом войны, находится в поразительном созвучии и в совершенном ритмическом единстве с всечеловеческими предчувствиями славянофилов.

II

Прежде всего, старая антитеза Россия и Европа вдребезги разбивается настоящей войной, и в то же время из-под ее обломков с непреоборимой силой подымаются новые антиномии, новые всемирно-исторические противоположения и новые духовные задачи.

Громовые удары войны до оснований потрясли всю систему европейской жизни. Потрясение началось с факта: Германия противостала Европе, и Европа противостала Германии. Говоря об этой внезапной антитезе, я меньше всего имею в виду военные действия. И в 70-м году Германия воевала с Францией, но это был частный конфликт. Вся остальная Европа оставалась нейтральной и безразличной, очевидно потому, что Франция тогда сражалась лишь за себя, а не за достояние всего человечества. В настоящее время антитеза перестает быть частной, несмотря на то, что в конфликте участвуют далеко не все народы Европы. То, что заставило Европу восстать на Германию и Германию восстать на Европу, имеет глубокие и универсальные корни. Лицом к лицу тут встречаются две мысли, два самоопределения, два лика самой Европы или, еще лучше, Европа и ее двойник. Трагизм положения подчеркивается тем, что двойник в роли представителя и квинтэссенции Европы чувствует себя необыкновенно твердо и прочно. Материальной уверенности, крови и силы в германском двойнике едва ли не больше, чем в самой Европе. И в чем он чувствует (или, по крайней мере, до войны чувствовал) безусловный перевес и безусловное превосходство - это то, что он сознает себя совершенно свободным от всех предрассудков "старой" Европы. Ему все позволено: истина, честь, договоры, гуманность, запреты религии - не вызывают в нем никаких сомнений и никаких колебаний. Его нервы в превосходном состоянии, и все свое предприятие в последнем счете он готов охарактеризовать как мировую ставку на нервы.

Европа ли он или анти-Европа? Последняя ли точка в развитии европейской идеи, бесстрашный, могучий и самый передовой авангард всего европейского человечества или же чужеядное растение, паразит на благородном теле европейской культуры, ее внутренний срыв и провал?

Самым характерным и показательным в духовном состоянии современной Европы, без сомнения, должно быть признано то, что на эту дилемму она не может ответить ни "да" ни "нет". В этой дилемме скрыта глубочайшая европейская апория. И ее миновать - это значит решительно ничего не понять в происходящих событиях.

В самом деле, здесь склубились в трагический узел все вековые недоразумения и тысячелетние болезни Европы. Германия кость от кости и плоть от плоти европейской. Она была могучей участницей средневековой культуры и Возрождения, она произвела Реформацию, она почти единолично создала блестящую эпоху неогуманизма с целой плеядой мировых имен; в XIX веке к пышной и роскошной философии немцев зачарованно прислушивалось все образованное человечество. Их музыка завоевала все страны. Затем идет величественный расцвет естественных, исторических и филологических наук. Перед самой войной немцы занимали, по общему признанию, если не гегемонию во всей культурной жизни Европы, то, во всяком случае, бесспорно одно из самых первых и самых почетных мест. Если Германия не Европа, то Европы вовсе нет никакой. Отрицать, что Германия есть один из самых деятельных и самых даровитых членов в организме европейской культуры, - это значит уничтожать этот организм, разбивать его единство, раздроблять его идею и рассыпать всю историческую жизнь Европы на разодранные и никому не интересные куски историй отдельных народов, даже отдельных племен, провинций, муниципиев, "колоколен", контор и прилавков.

Итак, Германия - Европа? и те ужасы, зверства, бессмысленные массовые расстрелы, разрывные пули, предательское злоупотребление белым флагом, приканчивание пленных, сжигание казаков живыми, калечение бельгийских детей, насилование женщин, систематические грабежи, метание бомб в беззащитные толпы горожан, отравление колодцев, допросы пленных с пытками, сокрушение огнем и мечом величайших памятников культуры - все это тоже Европа, тоже проявление ее исторической сущности?

III

Вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что неслыханная беззастенчивость германского двойника вызвала в настоящей Европе чувство глубочайшего негодования и почти что физический жест брезгливости и отвращения. И если бы только зверства!.. Нет, в поведении германского двойника обнаружилось нечто гораздо более страшное, чем гуннское разрушительство и пьяный, нервический вандализм. Поверх всех ужасов физических на духовном экране всечеловеческого сознания вырисовалось... наглое рыльце прусского лейтенанта.

На нем все лоснится и светится от бесконечной самоуверенности. С головы до ног и от каски до глубины мозгов, до последней сердечной мысли в нем, все made in Germanyi, и не подумайте пожалуйста, что сделано плохо! Нет, сделано великолепно, превосходно, идеально! Во всей Европе не найти такой чистой работы. Его монокль делали лучшие оптики мира. Каждый отсвет его глазного стеклышка открывает поистине трагическое зрелище. Один поворот его каски - и вы видите бесконечные вереницы знаменитых немецких ученых. У них училась Европа, но они все работали, с тайною любовью, со страстью, для украшения истинно-прусского рыльца. Вы привыкли уважать Гельмгольца или Оствальдаii? Знайте же, что в лейтенантском монокле есть и их капля меда. Да и капля ли? Все молекулы, все ткани лейтенантского существа созданы совокупным духовным творчеством объединенного и единого в своих стремлениях германского народа. Толпы историков, антропологов, химиков, юристов, экономистов, философов (да, философов!), богословов, техников, заводчиков, литераторов участвовали с великим эротическим возбуждением в этом создании национального героя, в этом лейтенанто-гоническом процессе.

Вы сомневаетесь? Вам кажется немыслимым это торжество? Вам представляется невероятным, чтобы ученые и философы, литераторы и богословы могли быть заподозрены в свальном грехе германского озверения?

Рыльце прусского лейтенанта складывается в презрительную мину. Он нажимает кнопку, и перед нами развертывается потрясающая картина. Цвет немецкой науки, литературы и философии сомкнутыми рядами приближается к лейтенанту и, сделав перед ним genuflexioniii, торжественно расписывается в своей солидарности со всеми правонарушениями, со всеми зверствами, со всеми подлогами немецкой военной партии. При этом они грозно вращают глазами и все в один голос кричат: "Да, мы согласны во всем с лейтенантом! Наша культура и наш милитаризм - одно"1. В этой толпе кричащих у подножия лейтенантского рыльца мы с ужасом узнаем полубогов немецкой культуры, вызывавших перед войной общеевропейский восторг. И для того чтобы не было никаких сомнений, к голосам отдельных ученых присоединяются коллективные заявления немецких университетов, подносящие до полусотни почетных докторатов генерал-полковнику Гинденбургуiv и избирающие доктором философии Круппа. Наконец - и это великолепный штришок, - немецкая социал-демократия аплодирует рыльцу!..

Что может ответить на это Европа? Может ли она согласиться, что германский двойник, ввиду солидарности с ним всех немецких ученых, в своем сокрушительстве действительно представляет Европу и осуществляет ее самые передовые замыслы? Аргументы поистине подавляющие, и все же, вопреки очевидности, вопреки красноречивейшим фактам, своего лика в германском рыльце Европа признать не может. Все ее внутреннее существо содрогается от брезгливости, отвращения и гадливости... Нет, Германия не Европа! Европа анафематствует силу, идущую против права, анафематствует культурное озверение, анафематствует забвение чести и совести.

IV

На этот бурный протест лейтенантское рыльце хитро улыбается. Усы начинают свирепеть и щетиниться. Он делает знак рукой, и на экране появляется почтенная фигура самого почтенного немецкого ученого. Он представительствует от всей немецкой "фамилии", и его нельзя не выслушать.

"Милостивые государи, - обращается он ко всем носителям европейского сознания, - hochgeehrte Versammlung!v Я буду говорить кратко, но с весом. Вы сейчас на деле увидите силу германского мышления. Вы хотите от нас откреститься? Вы хотите умыть свои руки? Вы хотите представить нас "бяшками" и волками, а сами разыграть добродетельных агнцев? Ха-ха-ха! Это просто великолепно! Германия искренно изумляется высокому полету ханжества и лицемерия, которое вас охватило. Мы и сами не прочь слицемерить, когда это нужно для дела, abervi... такому постному выражению, такому закатыванию к небесам ваших прекрасных глаз - я буду откровенен - мы почти что завидуем.

Давайте припомним чуть-чуть историю. Кое-кто начинает у вас с разрушения папства. Да, наши великие императоры боролись с латеранским престолом во имя священной идеи Римской империиvii, и даже патриотический Дант держал нашу сторону. Но не скажете ли вы мне, во имя какого идеала христианнейший король Франции устроил губительное для папства пленение в Авиньоне - cattiveria babilonicaviii? Некоторые из вас упрекают нас в том, что мы произвели Реформацию. Да, мы приняли ее всем сердцем как великое благовестие, и все ж по справедливости должны сказать, что мы создавали ее вместе с вами. Разве Виклеф и Гус, которые предшествовали нашему Лютеру, были немцами? Разве Кальвин принадлежит к расе германцев? Разве Анлия оторвалась от католичества по нашей вине?

Но пойдем дальше. Вы декламируете о нашем механицизме и материализме. O, mein Gott, какая у вас короткая память! Основы механистической философии заложены итальянцем Галилеем и французом Декартом. Дальнейшие свои приложения механистическое мировоззрение находит в энциклопедизме французского просвещения и у англичан (Пристли, Гертли, Юм, Бэн). Что, касается до материализма, то его в новое время возрождает итальянец Ванини, француз Гассенди и англичанин Гоббс.

Такие справки можно приводить без конца. Все они доказывают, как дважды два - четыре, что наша культурная работа никогда не выходила за пределы европейского организма. Конечно, наша философия выше философии французской, английской и итальянской. Но она всего лишь приводит в систему те лозунги и открытия, которыми мы "заражались" от вас, не создавая их сами.

Но, может быть, вы хотите примеров еще? Извольте. Наша социал-демократия выросла из революционного французского социализма. Коммунизму учил нас итальянец Кампанелла и англичанин Мор. Релятивизму и скептицизму учил нас француз Бейль и англичанин Юм. Вы теперь плачетесь над железным бездушием нашего государственного права. Но и этому мы учились у вашего Маккиавелли, у вашего несравненного Гоббса. В XIX веке в широких размерах вы экспортировали к нам позитивизм, утилитаризм, эволюционизм, дарвинизм...

Also, meine Herrenix, я предлагаю вашим ученым взяться за квадратуру круга: фактически доказать. что мы не являемся вернейшими (правда, гениальными!) продолжателями основных тенденций новой европейской культуры. У нас нет ничего только своего; у нас все наше - ваше и ваше - наше. Полученное от вас мы развивали теми же методами, которые получали от вас. Мы производили усовершенствования и усложнения методов, но в духе самих же методов, - мы углубляли дух и тенденцию ваших порывов, но с методологической строгостью и непрерывностью.

Итак, маски долой, meine Herren! Германство в его всецелости, с войной, с Лувеном, с Реймсом, есть только Европа и не что иное, только гениальная комбинация европейских идей, только доведенный до величайшего напряжения мощный и трудный для вас контрапункт новой европейской культуры".

И, обратившись в сторону лейтенанта, почтенный ученый низко склонил свою голову и закончил так:

"Впрочем, довольно слов; наш обожаемый кайзер со всей Германией уже давно сказал:

Es wird das Schwert entscheiden"x.

V

Мы не знаем, что могут ответить на подобную речь европейские ученые и философы. То, что до сих пор мы слышали от них, чрезвычайно слабо и не убедительно. Логика не любит остановок на полудороге. Из основных посылок новой истории Германия с полной логичностью выводит сложный комплекс короллариев, включительно с Круппом и даже со зверствами. Для того чтобы ответить Германии с подлинной силою, надо бить не по следствиям, а отвергнуть посылки. Но для того чтобы отвергнуть посылки, Европа должна пережить величайшую духовную революцию и такой пересмотр духовных основ своего бытия, который по силе должен быть больше, чем Ренессанс, больше, чем Реформация.

Если бы в столкновении Европы с Германией правды этих двух борющихся культур-близнецов ограничивались лишь одной интеллектуальною сферою, дело Европы в духовном смысле было бы безнадежно проиграно. Ее борьба с Германией не была бы оправдана никакими высшими целями. И даже если бы Германия была побита, все равно внутренно оказалась бы битой Европа, ибо против глубочайшего феноменализма германской культуры Европа не выставила бы тогда никакого ноумена - а только феноменологические штыки, пушки, окопы, только феноменологическое превосходство тактики и стратегии. Так в древности, на Востоке, восставали царство за царством и падали в борьбе друг с другом, как гигантские ихтиозавры, без высшей идеи, без освящения правдой.

Так было бы, если б... Но вот оказалось, что века односторонней культуры и ложного просвещения не разъели до глубины душу Европы. Пред нами свершилось настоящее чудо. Все аргументы, вся рационалистическая логика, вся силлогистика и софистика разъеденного цивилизацией мозга - под напором великого и святого чувства вдруг молниеносно были посланы к черту. Над Францией, атеистической, угарной, "вавилонской", пронесся взывающий колокольный гул, и храмы наполнились молящимися, и опять перед древними святынями полились очищающие слезы, и из проснувшейся вечной души Франции вырвался потрясающий молитвенный вздох. В то время как "тело" Франции лихорадочно совершало мобилизацию, и на заводах отливало новые пушки, и строило новые аэропланы и новые подводные лодки, в это время душа народа молитвенно приникла к своим вековым святыням и вместе с парижским епископом искала благословения и помощи не у земных сил, а у Царицы Небесной. Умер Жорес - это не важно, - это поистине мелочь, ибо в сердце народа воскресла чудесно Жанна, святой щит и оплот Францииxi, и немцам уже не войти в Париж...

Не менее чудесно было блистательное явление глубочайшей души народа в Бельгии. Из-под тяжелого, уродливого покрова переразвитой промышленности, из-под контор и банков, высасывающих капиталы из многих стран света, из-под цитадели бесчисленных анонимных и акционерных обществ вдруг поднялась человечность, чистая и святая человечность, не способная на торг и расчеты, не продающаяся ни за какие "цены", знающая, лишь свое благородство и честность, и перед всем миром, затаившим дыхание от восхищения, безропотно двинулась навстречу своей Голгофе.

Схлынут тевтонские полчища с пределов, ставших священными, развеются прахом люди и государства, которые вбивали гвозди в нежные руки прекрасной мученицы, - а это видение навеки останется в человечестве и, верим, относится к той славе Бельгии, которая внесена будет в горний Иерусалим.

Эти глубочайшие онтологические движения двух народных душ бесповоротно определили позицию Англии. Римская империя на водах, владычица океанов, не могла остаться в стороне при том мировом конфликте, который назрел в несколько дней. Ее нейтралитет был бы соучастием в преступлении, и Англия с простой и благородной решимостью вступила в борьбу. Чтобы видеть раскрывшуюся в ней сердечность, нужно иметь в виду не только ее собственные подвиги, но и открытую бескорыстную радость, с которою она встречает каждый не свой успех. Рескин когда-то с парадоксальностью пророка обличал Англию: "Вы думаете, что вы богаты, потому что со всех морей бесчисленные корабли свозят к вам богатства всего мира; но знайте, что если исследовать глубоко, если взять богатство с высшей точки зрения, то вы народ бедный, а не богатый, ибо истинные сокровища суть сокровища духа"xii... И вот, когда война внезапно произвела "глубокое исследование" и раскрыла глаза на многое, Англия в лице своих писателей решила открыто показать свое преклонение перед духовными богатствами России, которые ей ведомы лишь в одном виде - в виде русской литературы. "Вы сами, - пишут английские писатели, - быть может, даже и не представляете себе, каким источником неиссякаемого вдохновения была ваша литература для англичан последних двух поколений... Нечто подобное чувствует, вероятно, пытливый созерцатель небесных глубин, когда в поле его зрения всплывает новая планета". "Прежде и главнее всего это было, конечно, неизменное чутье и тяготение к ценностям духовным в обход ценностей материальных, тяготение, простиравшееся далеко за пределы материальных ценностей и создавшее для русской литературы возможность свободно витать в мире духовном, где нет никаких разграничений между веками или народами, где все человечество едино".

"И вас еще называют варварами! После этого надо бы нам самим оглянуться на себя и посмотреть, что понимаем мы под словами "культура" и "цивилизация"... Именно в такое время, как наше, когда материалистическая европейская цивилизация как бы предает нас и высказывает всю лживость своей сердцевины, именно в такое время мы понимаем, что поэты и пророки были правы и что нам необходимо, подобно вам и вашим великим писателям, вернуться в наших взглядах на жизнь к простоте и искренности дикаря или ребенка, если только мы хотим вернуть себе мир и свободу и создать новую, лучшую цивилизацию на развалинах той, которая готова рухнуть"?xiii

Что же получается? Немцы бесконечно ошиблись как в своих расчетах, так и в своих аргументах. Они приняли за всю правду то, что в настоящей Европе было одним из борющихся моментов. Предводительствуемые своей философией, они бросились в чистую феноменологичность, объявив всякую онтологию лишь модусом последней. А настоящая-то Европа свято хранила в подземных недрах свои связи с истинно-Сущим. Ураган столкновения с Германией мгновенным порывом сдунул тучи новоевропейского пепла и интеллектуального нигилизма, и на освобожденном, очищенном грозою месте поднялись языки священного пламени.

Погасла, завуалировалась мрачною чернотою союзница Германии - Европа Вольтера, энциклопедистов, Ренана, Тэна, Юма, Спенсера, Дарвина, и вспыхнула противница Германии - Европа Данте, Жанны д'Арк, Паскаля, Гюисманса, Шекспира, Мильтона, Карлейля, Рескина. Для той Европы убийственна логика немецкой аргументации. Ученики во всех отношениях достойно и талантливо, даже гениально, продолжали своих учителей. Для этой же Европы вся феноменологическая мощь германизма с его внутренним бездушием и бессмыслием - есть кимвал звучащий и медь звенящаяxiv. Франция, которая приникла к своим святыням, может с праведным гневом пускать свои стрелы в германского дракона, а Бельгия, идущая на Голгофу вместе со своим чудесным королем, имела внутреннее право презрительно ответить на гнусное предложение Вильгельму: "Первая моя пуля - тебе".

VI

В этой конфигурации событий сама собою наметилась линия глубочайшего внутреннего единства между Россией и Европой. Россию и Европу - как бы ни старались замазать розовыми словечками эту пропасть наши почтенные западники - всегда внутренно и духовно разделяло то, что теперь с такою силою объективировалось в подъявшем меч германизме. Этот ужасный воспалительный процесс начался в Европе давно, и ни один проницательный русский человек, не изменив святыне народной веры, не мог сказать безраздельного "да" Европе, объятой этим процессом. Даже Герцен, в своем сознании совершенно порабощенный Западом, и тот, увидев лицом к лицу европейскую действительность, ужаснулся и растерялся. Проницательные русские относились к Европе с внутренним антиномизмом. И любили, и ненавидели, и признавали, и отрицали в одно и то же время. Для славянофилов Европа была великою духовною опасностью и "страною святых чудес". Достоевский, со свойственной ему страстью и бесстрашием, подчеркивал с равной силою оба полюса: "гниение Запада" и его "святые чудеса". И в чувствовании "святых чудес" Достоевский и многие славянофилы безусловно превосходили западников, ибо западники преклонялись и благоговели лишь перед тою двусмысленною серединою европейской цивилизации, которая потом нисколько не противилась переходу в грандиозные формы германского военного заговора, и были равнодушны к подлинным святыням европейской культуры2.

Отношение России к Европе стало чрезвычайно простым после того, как отрицательные, богоубийственные энергии Запада стали сгущаться в Германии, как в каком-то мировом нарыве, - и оттягивать весь воспалительный процесс в одно место. Когда вспыхнула война и наяву в Бельгии, Франции и Англии воскресли "святые чудеса", между Россией и этими странами установилось настоящее духовное единство. С этой Европою подвига и героизма, с Европою веры и жертвы, с Европою благородства и прямоты мы можем вместе, единым сердцем и единым духом, творить единое "вселенское дело". Мы должны быть бесконечно благодарны чутью и такту нашей дипломатии, которая чуть ли не в первый раз в нашей истории оказалась на действительной высоте и поставила нас в мировом конфликте рука об руку с теми странами и с теми народами, с которыми у нас есть подлинная общность в самых глубоких и в самых духовных наших стремлениях. Но мы не должны забывать и того, что политический союз с странами Западной Европы осмысливается и освящается для нас высотою духовных целей, нас объединяющих, и что мы подружились с ними не на ненависти к общему врагу, а на любви и привязанности к родственным и близким святыням. Этот момент чрезвычайно обязывает. Как бы ни была значительна и огромна война, с более общих точек зрения судеб Европы и России она все же представляется только началом нового периода истории, в котором духовные силы Востока и Запада станут в какие-то новые, творческие и небывалые еще соотношения, и Европе в дружном сотрудничестве с Россией придется пересмотреть, в свете пережитого "онтологического" опыта войны, все основы своего духовного бытия и найти новые пути дальнейшего культурного и духовного развития.

Об этом раздаются красноречивые голоса и на Западе. В упомянутом обращении английских литераторов к русским с большой силою говорится:

"Несомненно, и Франция и Великобритания примут широкое участие в выполнении этой задачи своею доброю волею, своею мудростью, но вашей стране суждено внести в эту работу нечто свое, безраздельно ей принадлежащее... Так вот, когда наступит конец, когда можно будет вздохнуть, тогда поможем друг другу вспомнить, в каком порыве и во имя чего взялись за оружие наши союзные народы, и начнем рука об руку работать в преобразованной Европе, оберегая слабых, освобождая угнетенных, стремясь к тому, чтобы навсегда исцелить раны, нанесенные страдающему человечеству, все равно - нами или нашими врагами"xv.

Да! будем действительно помнить, во имя чего мы взялись за оружие и какой порыв объединил нас с Европой. Не будем забывать, что внутренно, по совести, в нашей духовной глубине мы сошлись с Европой на общем почитании святынь. С Францией нас спаяла вера в небесные силы; с Бельгией вместе мы религиозно признаем исконное благородство человеческой природы, то божественное ее достоинство, которое не может быть утеряно ни в каких обстоятельствах исторического бытия и которое в крайних катастрофических случаях чудесно восстановляется добровольно принятой Голгофой; с Англией соединила нас вера в святость человеческих слов и коллективных обязательств, признание ненарушимости права и договоров, внутренно связанных не с феноменологической фикцией "справедливости", а со справедливостью онтологическою, божественною. Вот что, поистине, в духе и совести породнило и совершенно объединило нас с Европой. И для того чтобы это стало окончательно ясным, перейдем к рассмотрению места России в свершающихся событиях.

ЛЕКЦИЯ ВТОРАЯ

I

У нас много спорят о национальных лицах, о сущности России, о наших народных идеалах. Но иногда так хочется отвлечься от всяких споров. Ведь загадка России - вопрос не только программы, политики или внешнего поведения. Он стоит перед сердцем как проблема внутреннего нашего самосознания и интимного самочувствия. И вот с этой внутренней точки зрения мне хотелось бы сейчас охарактеризовать "реалиорную" действительность русского духовного бытия, так, как она видится изнутри, а не извне.

В изумительном сочетании в России сплетаются антиномические дары: дары Пороса - Изобилия и дары Пении - Бедности, Нищеты. И в этом странном сплетении та умильная, страдальческая, складка, которая отличает ее от всех других народов. Россия - страна величайшего напряжения духовной жизни. В ее сердце - вечная Фиваидаxvi. Все солнечное, все героическое, все богатырское, следуя высшим призывам, встает покорно со своих родовых мест, оставляет отцов, матерей, весь быт и устремляется к страдальному сердцу родимой земли, обручившейся с Христом, - к Фиваиде. И все, что идет по этой дороге - по пути подвига, очищения, жертвы, - дойдя до известного предела, вдруг скрывается с горизонта, пропадает в пространства, одевается молчанием и неизвестностью. Семена божественного изобилия точно землей покрываются, и растут, и приносят плоды в тайне, в тишине, в закрытости. Дары Пороса, богатства нетленные, сочетаются с дарами Пении, которая облекает их в "рабий зрак", которая с ревностью и с заботою убирает их нищетою, незаметностью, каким-то феноменологическим "отсутствием". В сердце зреет, растет святая Русь, населяется новыми насельниками, расцветает новыми цветами, пылает новыми пламенниками, а с виду ровно ничего как будто и не происходит. Таинство русской жизни творится в безмолвии. И проникнуть в него можно лишь "верою", лишь любовью.

Народ беспредельно верит в сердце свое и не смущается его скрытностью. Для него Фиваида, эфирный план святой Руси, - такая же безусловная и простая реальность, как для Платона идеи. Каждый, пребывающий в живой связи народной веры, смотрит с хорошеем и простым чувством на "тех", богоизбранных, Богом призванных, которые направляются к Фиваиде, и - когда они исчезают в планы эфирные - крестится им вослед, вздыхает глубоким вздохом и помнит, больше всего в жизни помнит об этом живом прохождении Бога. Иные, увидев стремительный лет, и сами снимаются с мест, и тогда им вослед другие крестятся и кланяются до земли. Поэт чутко схватил эту особенность русской духовной жизни:

"Ты святися, наша мати, Земля Святорусская!

На твоем ли просторе великом,

На твоем ли раздолье широком,

Что промеж Студенаго моря и Теплаго,

За теми лесами высокими,

За теми озерами глубокими,

Стоит гора до поднебесья.

Уж и к той ли горе дороги неезжены,

И тропы к горе неторены,

А и конному пути заказаны,

И пешему заповеданы;

А и Господь ли кому те пути открыл,

И того следы неслежены.

Как на той на горе светловерхой

Труждаются святые угодники,

Подвизаются верные подвижники,

Ставят церковь соборную, богомольную,

А числом угодники нечислены,

Честным именем подвижники неявлены,

Неявлены-неизглаголаны!...3

И когда из таинственных и невидимых сфер народного подвига, срастворившись с сердцем родимой земли, к народу выходят угодники и святые, их сила, никого не насилующая, их власть, никого не принуждающая, их пламень, ничего не попаляющий, опять чудесно разубран дарами небесной Пении, и невидимы они в своей святости для тех, кто не хочет видеть, и богатое слово Бога, звучащее через них, нежно поит припадающих, оставаясь неслышимым и недоказуемым для внешнего слуха.

Те, у которых не раскрылось "второе зрение", те, кто глухи к тихой поступи божественных приближений, - те просто отрицают неявленную явь святой Руси и, отрицая, пребывают в самом решительном и тонком отрыве от народа. Покровы Пении для них последняя действительность, за которой они ничего не чувствуют, и божественные дары невидимости и закрытости для них просто небытие и отсутствие. Никаким внешним ключом не отворить этой внутренней запечатленности духовных сокровищ России, и никакому любопытству, никакой суете не проникнуть за заветную черту.

II

Эта глубинная особенность сердца России создает особый замысловатый стиль русской душевности. Если можно говорить о том, что глубина народного духа является в некотором смысле априорным началом и формующим принципом для индивидуальных сознаний, то эта проникнутость глубинного сердца России Фиваидой предопределяет в душах русских людей отсутствие веры во что бы то ни было внешнее и вещное, в себе замкнутое, относительное. Самая плоть русской души уже пронизана зачатком духовности, и острием ее выжжена некая точка, точка безусловности, которой не могут одолеть никакие условия жизни и никакие мысленные плены. Из этой точки родится все подлинно русское в положительном смысле слова. На низших ступенях: тоска, уныние, смутное недовольство, та постоянная "изжога" неудовлетворенной воли, которую с такой силой пережил Сковорода в первую пору своей жизни; на ступенях дальнейших: порывы, душевные бури, скитальчество, вечное недовольство достигнутым; еще выше - воспламенение всей души, возгорание всего существа и, наконец, победное, серафическое овладение земными стихиями.

Из такого душевного материала в России создается особая культура, т.е. особые формы душевной и духовной деятельности, направленной на воплощение и на материализацию внутренних энергий и замыслов. Вопреки общему мнению, культура России очень стара. Недавно об этом заговорили довольно громко. Историки искусства, как только стали исследовать дело фактически, с изумлением должны были констатировать гениальное своеобразие старой русской архитектуры. Когда же копнули старую живопись, то изумление было еще большим. Энтузиаст Италии, тонкий ценитель живописных чудес треченто и кватроченто, П.П.Муратов, стал говорить даже, что старая русская живопись выше итальянской. И вот раздаются уже голоса, что эллинская культура единственное живое продолжение свое находит на православном Востоке, а с определенного времени преимущественно в России, подобно тому как культура римская имеет продолжение на Западе, в станах романских. Но и тут Пения сделала свое дело. Вряд ли кто-нибудь станет отрицать историческую "запечатленность" старорусской культуры. Ее открывают, как какую-то Америку, и с удивлением начинают видеть то, что столетия стояло среди бела дня на улицах и площадях. С Петра Великого, принуждением Промысла и истории, взрослый русский человек посылается на учебу новому Западу. Он должен был на время оставить свою духовную утонченность, загрубеть и поучиться полезному, нужному, приобрести некоторые технически усовершенствованные земные органы, ибо с Запада шла гроза и возможность поглощения и завоевания. Путем заимствования и ученичества нужно было создать приспособление русской периферии к новым условиям надвигавшегося на мир "железного века". С тех пор в России брошены семена новой культуры, и вот в этом втором культурном созидании русский народ действительно молод и юн и только приступает к настоящим своим масштабам.

Двувозрастная культура русская, несмотря на различие форм, едина по духу, по глубинному устремлению. Старая русская культура вся пронизана религиозным онтологизмом. Ее особенность - фантастическая узорчатость сказочно-детского воображения в соединении с линейной чистотою тонко-волнистой линии, и все в строгом тоносе таинственной иератичности, почти литургичности. В новой русской культуре - та же проникнутость религиозным онтологизмом, только из данности он превратился в задание, из исходного пункта в конечный, из основы и корня в "родимую цель", в желанную энтелехию. Умершее зерно первой фазы русской культуры, имевшей свои подлинные достижения и в этом смысле особый утонченный духовный классицизм, прорастает в новой русской культуре как проблески нового всемирного сознания, как возможности, имеющие охватить небо и землю, "страны, века и народы". И прорастание умершего зерна идет в атмосфере страстной борьбы и патетических столкновений. Поток новоевропейской культуры, стремительно вливаясь в море русской жизни, образует буруны, волнения, водовороты. На гребнях вскипает пена литературных споров. Ярость борющихся и вздыбившихся друг на друга стихий лучше всего доказывает действительную и глубочайшую разноприродность культуры, которая в нас втекает, и нашего коренного и неотменного "морского состава".

III

Культура нового Запада с Возрождения идет под знаком откровенного разрыва с Сущим и ставит себе задачей всестороннюю внешнюю и внутреннюю секуляризацию человеческой жизни. Джоберти называл это "психологизмом", распространяя его на все стороны новой западной культуры, так что дело Лютера было для него "психологизмом религиозным", а дело французской революции "психологизмом политическим". В его духе социализм XIX века можно назвать "психологизмом социальным". В этой характеристике есть глубокая острота, схватывающая самые основные и существенные черты в потоке новоевропейской истории. Да! Новая культура Запада проникнута пафосом ухождения от небесного Отца, пафосом человеческого самоутверждения, принимающего человекобожеские формы, пафосом разрушения всякого трансцендентизма, пафосом внутреннего и внешнего феноменализма.

Русская. культура проникнута энергиями полярно иными. Ее самый глубинный пафос - пафос мирового возврата к Отцу, пафос утверждения трансцендентизма, пафос онтологических святынь и онтологической Правды. Западная культура, врываясь в исконно русский ритм жизни, вызывает огромные "возмущения" духа. Она захватывает часть русской стихии, и борьба переходит на русскую почву, становится внутренним вопросом русского сознания и русской совести. Там, где идет свалка борьбы, неизбежно получается замутнение, какое-то взаимное нейтрализирование. "Трубочист" и "мельник" - белый и черный - в долгом борении оба теряют свою первоначальную окраску, оба превращаются во что-то серое, среднее между белым и черным. Там, где река вливается в море, получается некая полоса смешанной воды, в которой нет ни чистоты речной "субстанции", ни настоящего морского состава. Но над этими средними и серединными интеллигентными массами дух народный из глубин своих вулканически воздвигает горные кряжи и массивы чистейшего национального гранита. Посмотрим, куда стремится дух народный в гениальных вершинах его культурного самосознания, - и в направлении, в духовном устремлении русской культуры не останется никакого сомнения. Достоевский - ведь это сплошной гимн возврату, гимн экстатический, гимн полифонный, с голосами всех разрозненных русских стихий, даже больше: по замыслу - во всемирной, всечеловеческой инструментовке. И когда с этих вершин на серединные полосы русского культурного сознания бросается добрый, жалеющий взгляд художника из глубины - тогда вдруг все это царство маленьких "серых" людей, "полупресных", "полусоленых", окружается аурой глубокой тоски, величайшей внутренней неудовлетворенности, снедающей печали; и сумеречный мир чеховских героев жалобным и малосильным хором вливается в ту же симфонию возврата.

Западная культура с Петра Великого перестала быть для нас трансцендентной. Она влилась в нас и дальше будет продолжать вливаться, и первая глубоко русская реакция на нее - это акт глубочайшего покаяния. Возврату логически предшествует отказ от дальнейшего ухождения. Есть и на Западе благородные покаянные голоса, но "течение" сильнее голосов. В России же с этих голов начинается новое течение, ибо с голосам и солидарна природная глубина, а в народной глубине несокрушимая твердыня духа Фиваида. То, что момент покаяния происходит на нашей "земле", - смыкает "концы" и "начала". Весь процесс нового Запад через это ставится в связь с эфирным планом святой Руси, т.е. с православным Востоком, со святыней церковной. На вселенских просторах русской культуры должна уничтожиться вся раздельность местных культурных процессов, обличиться их убогость, и вся история человечества должна быть осознана как единая драма и единое дело. Всемирный возврат к Отцу, к небесам, к духу может осуществиться лишь при условии, что многообразные формы новоевропейского "ухождения" от Отца будут внутренно преодолены некоторыми специфическими утверждениями, их снимающими. А это значит, что к Западу мы должны стать совсем в новые отношения, всегда постулировавшиеся всем духом славянофильских доктрин.

В самом Западе мы должны возбудить его заснувшую Мнемосинуxvii и воскресить его онтологические моменты, т.е. все, что в Западе было верно Отцу и небесам. Во-вторых, мы должны воспользоваться всем отрицательным опытом западного ухождения для того, чтобы закалить свою волю против новых и сильнейших форм восстания на Отца, которые с возрастающей силой будут утверждаться в мире, кругом нас, а может быть, и в нашей среде. Во имя Запада онтологического мы должны пребывать в непрерывной, священной борьбе с Западом феноменологическим. И, любя бессмертную душу Запада, чувствуя свое умопостигаемое единство с его субстанцией, мы должны насмерть бороться с дурными, внутренно гнилостным модусами его исторических манифестаций.

IV

И вот тут нас должна поразить странная черта в грозных событиях настоящего момента. Наподобие того как у Гомера героическое действие с постоянством высшего духовного закона развертывается в двух планах: в плане божественном и в плане человеческом, и его рассказ то касается духовных первопричин событий, а то нисходит в гущу человеческих страстей и столкновений, отчего последние осмысливаются высшим смыслом и озаряются божественным светом, - подобно этому в героическом и трагическом эпосе наших дней мы не можем не различать явного сплетения двух планов: действия высших духовных сил и сцепления эмпирических сил истории. Картина соотношений между Востоком и Западом, между Россией и Европой, которая была только что обрисована, сама, из своей собственной идеи, постулирует, во-первых, то всемирно-историческое столкновение народов и движущих ими идей, которые мы имеем в настоящей европейской войне, во-вторых, то самое соотношение сил и национальностей, какое мы в ней наблюдаем.

Пафос ухождения от Отца, пафос человекобожеского сознания и чисто феноменалистической культуры с величайшею яркостью сосредоточился в германстве и закономерно привел его к решению насильственно утвердить во всем мире отрыв от Сущего, устроить всю мировую жизнь на трансцендентальных началах. В отношении онтологических культур и онтологических сил, действующих и проявляющихся в современности, меч Германии занял то самое "секущее" и уничтожающее положение, какое еще раньше философия Канта заняла по отношению ко всей онтологии человеческого познания и сознания4. То, что в "духе" знаменует позиция Канта, то в плане физическом пытаются сделать полчища Гинденбурга. Против последних двинулись рати России и в физическом плане стали кровью своею утверждать то, что в плане духовном целые века было народной святыней. Онтологическое царство неявленной яви, запечатленная "эфирная" действительность святой Руси - вот что соответствует "в духе" ратному напряжению России на тысячеверстном фронте. Итак, вверху, в планах духовных, пафос восстания на Отца встречается с пафосом возврата к Отцу демон одного народа обнажает свой меч против Ангела другого народа, внизу же, в физическом плане, миллионные армии немцев наступают на миллионные армии русских.

Но я сказал еще, что нарисованная выше картина объясняет не только одно столкновение, но и самое соотношение сил и народностей. Да, мировая ситуация основных духовных сил и тенденций предопределила собою в физическом плане группировку держав, ту самую, которую мы и видим в действительности. Все онтологическое в Европе должно было стать против Германии и ее адского замысла. Когда Германия, верная себе и своим духовным вождям, практически перешла какую-то точку здоровой жизненной честности (а честность - последний остаток онтологичности), по всему миру прошел подземный соединительный ток, и Бельгия, Франция, Англия, естественно, в духе и правде, объединились с Россией и принялись сообща с нею делать единое "вселенское дело".

V

Говоря о "вселенском деле", мы тем самым из чисто внутренних категорий, в которых до сих пор шло изложение, выходим к категориям внутренне-внешним и из сферы духовных сил и энергий к задачам мировой политики России. Но эта тема требует отдельной трактовки. Мы ее касаться сейчас не будем. Нам бы хотелось закончить характеристику духовных сил и идей, которые столкнулись в настоящей войне, в терминах чисто внутренних, а не внешних.

К сожалению, внешнее слишком часто закрывает от нас внутреннее. Лозунги и программы, которые в комплексе духовной жизни являются чем-то безусловно производным, имеющим свой смысл лишь в силу своего отношения к моментам глубинным и онтологическим, принимаются массами - не народными, конечно, за нечто самодовлеющее, благодаря чему становятся часто началами отвлеченными, теряющими даже тот небольшой подчиненный смысл, который они могли бы, при другом отношении, сохранять. На внешнем сходятся партии; на внутреннем созидается национальное бытие. На внешнем слишком часто густым слоем ложится "пыль земли". Внутреннее входит в нетленную сокровищницу народного духа. Если мы взглянем на происходящую борьбу не оком политика, взвешивающего внешние результаты, ждущего определенного разрешения задач на физическом плане нашего существования, а оком духовного наблюдателя, который оценивает вещи по их идеальной сущности и рассматривает события в их эфирной и вечной очерченности, - то картина войны даст нам ослепительные проявления глубины народного духа и воочию, почти осязательно докажет неложность веры народной в свое "духовное тело", в свое умопостигаемое таинственное второе бытие. При этом я имею в виду прежде всего и почти исключительно столь ярко уже очертившийся духовный облик нашей скромной, героической армии. Война большой экзамен. Она разоблачает скрытые язвы и вдруг показывает, до какого болезненного состояния дошел организм народный; но она выявляет и скрытые достоинства, и скрытые здоровые силы. Первые же месяцы Крымской войны обнаружили, до какого одряхления была доведена государственная мощь России в последние годы крепостного права, и первые же месяцы настоящей войны с наглядностью и убедительно показали, каких огромных внутренних успехов достигла Россия после неудач и катастроф японской войны.

На этом историческом экзамене все интересно и все захватывающе. Но, быть может, всего интереснее тот духовный облик народа, который обрисовывается непреднамеренно и бессознательно и в то же время действенно и актуально в быстром развертывании огромных событий и величайших потрясений. И, конечно, самый трудный момент экзамена приходится на воинство, в котором в эпоху мировой войны сосредоточивается само острие народных энергий и народного характера. Повторяю, я говорю сейчас об армии не как о вооруженном органе русского государства, не как о внешней и грозной силе, которая спасает нас от немецкого Dranga'axviii, а исключительно о ее духовном облике, о тех глубинных свойствах народа нашего, которые ярко обнаружились в тягостных потрясениях чудовищной борьбы.

Вся настоящая война состоит из каких-то сплошных "рекордов". Все высшие точки, которые достигались в предшествующих столкновениях народов, оказываются превзойденными. И важно и характерно, что побиваются рекорды не только прежних количеств и цифр: это было бы неважно, - не все ли равно, сталкиваются ли сотни тысяч людей или миллионы? тянется ли линия боевых действий на десятки или на сотни верст? Возросли масштабы внутренних напряжений, и то величайшее сосредоточение воли, на которое оказалось способным человечество в ХХ веке, поистине беспримерно.

Немыслимые, небывалые напряжения убедительно выясняют, что за спиною слабого индивидуума стоят мощные духовные коллективы; и индивидуум становится способным выходить за все грани своих личных сил и дарований благодаря внутреннему единству своему с огромными массами энергий, накопившимися и вырабатывающимися в соборном организме нации. Между индивидуумом и нациею, стоящей у него за спиною, приблизительно то же соотношение, что между уровнем воды в сообщающихся сосудах. Причем самая проникнутость индивидуума стихиями нации и его жертвенная верность им пред лицом всех ужасов войны, до смерти и даже до презрения к пыткам (Панасюк, Макухаxix), являются особенностью тех сил, которыми сама нация проникнута. Если закон соотношения между индивидуумом или группами и национальным коллективом является общим для всех народов, находящихся в борьбе, и столько же относится к Франции или России, сколько и к Германии, то формы этого соотношения у каждого из народов свои, запечатлены безусловным качественным своеобразием и потому глубоко друг от друга отличны. То, что стоит за спиною русского солдата, решительно противоположно тому, что стоит за спиною немецкого солдата, и очень отличается от того, что стоит за спиною солдата английского или французского.

Меня сейчас интересует не сравнительная характеристика национальных особенностей духа в армиях, участвующих в настоящей войне, а выяснение безотносительных духовных особенностей армии русской, совершенно независимо от того, каким духом проникнуты и союзные нам армии, и армии неприятельские.

VI

Бывает так, что народ, которому грозит смертельная опасность, непосредственная и близкая, проявляет вдруг чудеса напряжения. Так было с маленькой героической Сербией. Третье австрийское нашествие с подавляющими силами заставило сербскую армию, усталую, обессиленную, малочисленную, плохо одетую, плохо вооруженную, уходить в глубь страны с мрачным отчаянием. Это было уже не временное отступление, а начало конца, настоящая агония целого народа, на шее которого быстро затягивалась безжалостная петля тевтонского нашествия. Австрийцы с ликованием вступили в Белград. Дальше оставалось лишь добить изнеможенных в неравной борьбе. И вдруг чудесный порыв овладел сербами. Огромная армия австрийцев бурным натиском была опрокинута, страна молниеносно от них очищена, и пленными сербы захватили почти те же десятки тысяч, из которых состояла их собственная армия.

Такой точки смертельной опасности не могло быть в России. Как ни велика борьба, как ни велико ее напряжение, но потенциальные нетронутые силы России еще больше, еще громаднее. Поэтому необычайные напряжения, являемые в настоящей войне нашим воинством, не могут быть объяснены таинственным расцветом всего запаса сил пред лицом смертельной опасности. Это особенно видно на примере Кавказа.

Несомненно, Кавказ второстепенный театр войны. Если бы турки овладели Кавказом, это было бы большим несчастием для местных жителей, но на ход европейской войны это не могло бы оказать решительного влияния. Для войск, сражавшихся с турками, Кавказ не был родиной, так что не места родные они защищали. Там особенно прославились сибиряки, привезенные за тысячи верст, и терские пластуныxx. И вот тут разыгралась такая же самая чудесная история, что и в Сербии. Опять неравенство сил было подавляющее.

Турки ломились со всех сторон густыми колоннами и достигли значительных успехов. Местные жители, аджарцы, были на их стороне. Турецкие корпуса должны были сдерживаться нашими полками. И все это в условиях, почти невообразимых для тех, кто не знает этой части Кавказа. Обледенелые кручи, снежные бури, мороз в 30 - 35(, почти полное отсутствие путей сообщения. И вот, одиннадцать дней зимнего боя на высоте, которой до сих пор не знала военная история, приводят к результатам непостижимым: турки отброшены, энергия их наступления сломлена навсегда. Взяты в плен корпуса со штабом. Мне приходилось разговаривать с ранеными солдатами с этого фронта. Это кротчайшие люди, с детскими улыбками, с мягкосердечием изумительным.

В чем же тайна их непостижимой стойкости? В дисциплине? Но ведь у нас нет муштры в войсках. За внешнюю дисциплину никто еще не хвалил русского солдата. Простое повиновение слову, команде в нем вовсе не велико.

Может быть, в физической выносливости? Но ведь в этом смысле турки настоящие "черти". И крепки, и ловки, и нетребовательны, и храбры. Дай Бог сравняться с ними! Вооружение у них не хуже. Сражаются "у себя", в горах. В чем же дело?

Ведь бьет же русский солдат и турок, и немцев, и австрийцев, и мадьяр, и в условиях почти сплошь и всегда неравных. Ломит перевес одной силы другою силою. И особенно любопытно то, что расцветает эта другая сила ослепительно: прямо пропорционально тяжести внешних условий, когда создается положение почти полной безвыходности. Точно для того чтобы вспыхнула она, нужен накал необычной напряженности, накал, выходящий за все пределы вероятия. Когда начинает бить молот гигантских размеров, когда удары его сбивают одно за другим все обычные внешние условия, тогда в русской душе просыпается какая-то спящая сила, и явление ее всегда бывает потрясающим. Исполняясь ею, люди средние становятся исполинами, героями. Вместо людей в серых шинелях мы видим вдруг живой серый гранит, который решительно неподвластен обычным законам человеческого существования. И это совсем не вакхический экстаз сражения, не ярость Аресаxxi, ибо сам Арес побеждается этою силою. Этот момент есть явление народного духа, внезапное вторжение онтологии народного существа.

Выходит наружу, на минуту явным становится то, что обычно таится в темных глубинах, и оказывается, что в русской народной душе, в какой-то большой глубине, проходят обильные пласты внутреннего гранита. И горе тем, кто с враждебными целями достучится в России до этой скрытой гранитной твердыни народного существа.

Ее не раз и штурмовали,

Кой-где срывали камня три;

Но напоследок отступали

С разбитым лбом богатыри...

(Тютчев)xxii

То, что в граните обычном составляет статические свойства - твердость, стойкость, несокрушимую силу, то в граните живом, в граните второй, духовной потенции, является живыми динамическими определениями. В нем сущность гранита имеет второе "потенцированное" свое явление, и если для реализации его потребуются исключительные обстоятельства, то тем более значительным представляется оно и важным по своему внутреннему смыслу.

VII

Веками духовной жизни созидался этот гранит. Веками происходило внутреннее и невидимое строение русской души. Десятки поколений складывали сюда свою духовную силу, и родная земля верно хранила и умножала сокровища народного духа. Во все время своей истории русский народ не только расширялся мощным ростом по лицу земли, создавая державу невиданных размеров, но и врастал вглубь подвигом лучших своих людей, приникал все крепче и крепче к сердцу родимой земли. Насколько движение вширь было подвластно законам "мира сего" и разливалось по широким дорогам, на которых смешаны добро и зло, правда и обман, свобода и произвол, - настолько рост вглубь есть процесс очистительный, процесс стяжания Духа и Правды. Параллельно росту могущества русского царства и созиданию Великой России тайники народной души отдают свои лучшие силы из невидимое строительство Божьего града, на созидание и завоевание умопостигаемой небесной родины святой Руси.

Отложение "гранита", или костяка, народного организма связано с этим вторым и скрытым процессом духовного роста. То, что является несокрушимым гранитом в историческом действии, есть не что иное, как присутствие сил высшего порядка, как неожиданная манифестация таинственной глубины народа, как мгновенное явление его умопостигаемого характера. Залежи гранита - это громадные резервуары накопленной веками духовной энергии. С трудом переводимая в "кинетическое" состояние, энергия эта, когда начнет выявляться, повергает в изумление своею молниеносною действенностью и живою своею бесконечностью. Личная доблесть воинов действует лишь до тех пор, пока мужественно и бесстрашно они переносят непереносимое. Когда же выбьется чудесная искра и вспыхнут вековые запасы, тогда нет уже отдельных лиц, а есть явление целостного духа народа. Это уже не личная доблесть, а доблесть народного естества, "добротность" и высшие качества национального характера.

И вовсе не нужно думать, что явление спящей народной силы должно всегда достигать результатов внешних. Под Саракамышем живой серый гранит русского воинства достиг необычайного внешнего эффектаxxiii. Нависавшее поражение превратилось в блестящую победу. Но этот эффект может быть и чисто внутренним. При Фермопилах греческие герои были в конце концов перебитыxxiv. Внешний результат может и не быть достигнут. Отступление 20-го корпуса из Восточной Пруссии, длившееся девять дней, при условиях полного окружения громадными неприятельскими силами, при отсутствии подвоза снарядов и пищи, по дорогам, занесенным снегом, - отступление, кончившееся прорывом всего лишь двух полков, - должно быть признано одной из самых высоких страниц во всей грандиозной эпопее настоящей войны. Явление духа и внутренней мощи здесь было потрясающее. Гранит обнаружился с полной ясностью. Память этого отступления должна быть столь же священною, как и светлая память самых блестящих героических побед.

Но, может быть, кто-нибудь скажет: какое отношение имеет все вышеизложенное к теме: время славянофильствует? Отношение самое ближайшее, и даже тут нет отношения, а есть тождество темы и изложения. Весь очерк событий внутренно проникнут "славянофильским тоном" и верностью основным славянофильским принципам. В нескольких словах я подчеркну это для тех, кому это осталось неясным.

Распадение Европы, внешнее и внутреннее, на два враждующих стана, которое я охарактеризовал в первом чтении, совершенно гармонирует с двойственною славянофильскою оценкою Европы как "гниющего Запада" и "как страны святых чудес"; и нужно добавить, лишь с славянофильских точек зрения это распадение может быть понято соответственно подлинным фактам и в тех крупнейших размерах, в которых оно действительно произошло. Процесс дифференциации внутренней двойственности Европы до внешнего разделения на "шуйцу" и "десницу"xxv европейского человечества, на Германию и симпатизирующие ей страны, с одной стороны, и на Англию, Францию и Бельгию, с другой - является по своему смыслу и внутреннему рисунку славянофильствованием времени, славянофильствованием Эона, вследствие чего Россия впервые за все века своего существования вступает в органическое единение в Европою, своим выступлением усугубляет и внутренно углубляет процесс европейского разделения и помогает Европе, творя с ней единое вселенское дело, укротить того зверя, которого Европа взрастила в себе из собственных своих недр, следуя двойственным законам своего развития в новое время.

Эта роль России и это взаимоотношение ее с Европою внутренно обосновываются и фактически становятся возможными только потому, что Россия в глубине своей проникнута вселенскою идеею, которая составляет скрытый закон ее духовного существования и которая конкретно воплощается в запечатленной и не явленной яви Руси святой, - в этой центральной народной святыне и в этой духовной основе всех высших явлений самостоятельной и творческой русской культуры. Характер народа, как он сказался в величайших военных напряжениях, дал нам как бы опытную проверку правильности общей духовной характеристики России, сделанной во втором чтении. Основу стойкости и несокрушимости русской армии мы увидели в внутреннем граните, отлагавшемся в русской душе веками, вследствие тех особенностей духовной жизни народа, которые были созданы сердечным принятием Фиваиды и невидимым созиданием второго своего бытия.

В этом очерке "внутренних" событий "славянофильство" времени выступает с еще большею очевидностью, чем в очерке событий европейских. Народное действие России находится в полной гармонии с народными верованиями, теми самыми, которые легли в основу нетленного ядра славянофильских идей. "Святая Русь" - не концепт народной идеологии, не кантовская "регулятивная" идея национального русского сознания, а совершенно конкретная, мистически реальная святыня умного делания народа и его духовного бытия. О том, что время славянофильствует, говорит не только "разделение" Европы, предчувственно постигнутое лучшими из славянофилов, но и живое явление народного гранита в настоящем столкновении рас и народов.

1 Особенно замечательны высказывания о милитаризме В.Зомбарта: "Милитаризм есть душа Германии... Милитаризм - проявление германского героизма... Милитаризм - дух героизма, ставший духом войны. Это - Потсдам и Веймар в их высшем сочетании. Это - "Фауст" и "Заратустра" и партитуры Бетховена. Ибо даже... увертюра к "Эгмонту" есть не что иное, как истинный милитаризм. И именно потому, что доблести, придающие милитаризму столь высокий смысл, проявляются в полном объеме в войне, мы, исполненные духа милитаризма, смотрим на войну как на нечто священное, как на священнейшую вещь на земле". "Утро России", ( 104.

2 Замечательны слова Достоевского: "Европа - но ведь это страшная и святая вещь, Европа! О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему ненавистникам Европы, - эта самая Европа, "страна святых чудес"? Знаете ли вы, как дороги нам эти "чудеса" и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и все великое и прекрасное, совершенное ими? Знаете ли, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, все более и более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы, господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему исконные враги ее!.." Ф.М.Достоевский. Дневник писателя за 1877 год, январь - август; Признание славянофила (ПСС. Т. 25. Л., 1983. С. 197 - 198).

Выражение "страна святых чудес" позаимствовано из стихотворения А.С.Хомякова "Мечта"(1835). Под "святыми чудесами" подразумеваются процветавшие на Западе философия, наука, искусства, eeoa?aoo?a, eaae aoiaiecia, свободы, равенства и братства, вера в счастливое будущее человечества (см.: Достоевский. ПСС. Т. 25.С. 434, примеч. к с. 198)

3 Вяч.Иванов. Кормчие Звезды. П-д. 1903. Стих о Святой горе.

4 Ср. мои статьи: "От Канта к Круппу" и "Сущность немецкого феноменализма" в сборнике "Меч и Крест".

i Made in Germany (англ.) - сделано в Германии.

ii Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821 - 1894) - немецкий ученый, иностранный член-корреспондент Петербургской Академии наук (1868); автор фундаментальных трудов по физике, биофизике, физиологии, психологии.

iii Genuflexion (фр.) - коленопреклонение.

iv Гинденбург Пауль фон (1847 - 1934) - немецкий военачальник. В I мировую войну командовал с ноября 1914 г. немецкими войсками Восточного фронта, с август 1916 г. начальник Генштаба, фактически главнокомандующий.

v Hochgeehrte Versammlung (нем.) - высокочтимое собрание.

vi Aber (нем.) - но.

vii "Священная Римская империя" была восстановлена в 962 г. в результате завоевания германским королем Оттоном I Северной и Средней Италии. Позднее, в XV в., к этой формуле было добавлено "?германской нации". На протяжении веков германские императоры боролись с римскими папами за верховную власть в Германии и Италии. Так, во второй половине ХI - начале ХII в. почти 50 лет продолжалась борьба между императорами Генрихом IV и Генрихом V (Франконская династия) и папами Григорием VII и Каликстом II за инвеституру, т.е. за право утверждения в должности духовных лиц. Новая императорская династия Штауфенов (Фридрих I Барбаросса, Фридрих II, Конрад IV) более ста лет (сер. ХII - сер. ХIII в.) продолжала борьбу с папским престолом (Александр III, Иннокентий III, Григорий IX, Иннокентий IV), закончившуюся полным поражением и гибелью на эшафоте последнего представителя династии Конрадина (1268). Императорская власть пришла в полный упадок и больше никогда не возрождалась, хотя номинально "Священная римская империя германской нации" просуществовала до 1806 г.

viii Французский король Филипп IV Красивый (1285 - 1314), проводивший политику объединения французских земель и уничтожения независимости отдельных вассальных владений и нуждавшийся поэтому в деньгах, потребовал уплаты регулярных налогов с духовенства, против чего резко выступил папа Бонифаций VIII (1294 - 1303), который был горячим сторонником теократии. После его смерти под давлением Филиппа IV папой был избран его ставленник Климент V, перенесший свою резиденцию во Францию (Лион, затем Авиньон), где папы оставались до 1378 г., пребывая в зависимости от французского престола.

ix Also, meine Herren (нем.) - Итак, господа.

x Es wird das Schwert entscheiden (нем.) - это решит меч.

xi Жорес Жан (1859 - 1914) - руководитель Французской социалистической партии; убит французским шовинистом накануне I мировой войны. Жанна Д'Арк (ок. 1412 - 1431) - народная героиня Франции; в ходе Столетней войны (1337 1453) возглавила борьбу французского народа против англичан. Обвиненная в ереси, сожжена на костре по приговору церковного суда. В 1920 a. канонизирована католической церковью.

xii Здесь и далее Эрн, по-видимому, цитирует Рескина в собственном переводе, ср.: Рескин Д. Оливковый венок (М., 1900. С. 73, 174); его же. Последнему, что и первому. Посредник (Спб., 1906. С. 34, 38 - 40).

xiii "Обращение английских писателей". - Новое время. 1914. № 254.

xiv Ср.: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий" (1, Кор. 13, 1).

xv См. выше сноску № 13.

xvi Фиваида - область в Египте, в IV - V вв. ставшая одним из центров христианского монашества и пустынножительства; здесь: средоточение духовности.

xvii Мнемосина (др.-греч., воспоминание) - в греческой мифологии богиня памяти, родившая от Зевса девять муз.

xviii Drang (нем.) - натиск.

xix Русские солдаты, подвергшиеся пыткам в немецком плену.

xx Терские пластуны - казаки леших частей северокавказских (вдоль берегов Терека) казачьих войск, несших сторожевую и разведочную службу (лежали пластом в засаде).

xxi Арес - в греческой мифологии бог войны.

xxii Тютчев Ф.И. "Славянам" (1867).

xxiii Кровопролитное сражение на закавказском фронте в декабре 1914 г., закончившееся поражением турецких войск.

xxiv Во время греко-персидских войн, в 840 г. до н.э., триста спартанцев во главе с царем Леонидом стойко обороняли проход через Фермопильское ущелье и погибли в неравном бою, задержав наступление персидской армии, что дало возможность провести мобилизацию греческих сил.

xxv Десница, десная (др.-рус.) - правая рука; шуйца, шуя (др.-рус.) левая рука. Здесь: два противостоящих лагеря.