"Нобелевская премия" - читать интересную книгу автора (Эшбах Андреас)

Глава 6

После разговора с председателем Нобелевского комитета Ганс-Улоф вернулся в свой кабинет, но был не в состоянии сосредоточиться или как ни в чём не бывало продолжить свою работу. Его взгляд то и дело обращался к окну, и когда он увидел, что в кабинете Боссе Нордина зажёгся свет, он тут же вскочил, сорвал с крючка своё пальто и бросился наружу.

— Силы небесные, — воскликнул Боссе, когда Ганс-Улоф без стука ворвался в его кабинет. — Что это с тобой?

— Кто был тот человек к церкви? — спросил Ганс-Улоф, не отдышавшись после трёх этажей вниз и трёх этажей вверх.

— Какой человек?

— Который разговаривал с тобой в церкви. Боссе, выпучив глаза, пожал плечами.

— Понятия не имею.

— Я видел, как ты ему показал на меня.

— Да. Он про тебя спросил.

— Про меня? И для чего?

— Понятия не имею. Он спросил меня, знаю ли я профессора Ганса-Улофа Андерсона. Я сказал, да, вон он сидит. И показал на тебя. — На свежем и гладком лбу Боссе обозначились первые морщинки недовольства. — Может, ты будешь так любезен объяснить мне, что случилось?

— Этот человек пытался дать мне взятку, — сказал Ганс-Улоф и рухнул на стул для посетителей.

— Дать тебе взятку?

— Три миллиона крон, если послезавтра я проголосую за Софию Эрнандес Круз.

— Не может быть.

— Деньги были уже при нём. Полный чемоданчик.

— Чёрт! — Боссе рывком поднялся, отпихнул ногой своё кресло так, что оно ударилось о корыто для растений-гидрокультур, подошёл к окну и выглянул наружу, как будто мог обнаружить внизу на пешеходной дорожке коварно затаившегося преследователя. — И что ты сделал?

Ганс-Улоф вздохнул.

— Что я мог сделать? Сказал ему, чтобы убирался к чёрту.

— Ну естественно. Рыцарь без страха и упрёка. И что потом?

— Потом пошёл к Тунелю и всё ему рассказал. Но тот не видит повода что-нибудь предпринимать.

— Пошёл к Тунелю? — Боссе простонал и с глухим стуком уронил голову на оконное стекло. — Нет, я имею в виду не тебя. Что сделал этот человек после того, как ты его послал?

— Он настаивал на своем. Мне пришлось пригрозить полицией, тогда он взял свой чемоданчик и ушёл.

Боссе помолчал, а потом исторг такое грубое ругательство, что Ганс-Улоф вздрогнул. Он хоть и привык, что люди зачастую реагируют совсем не так, как он ожидал, но сегодня в этом смысле был особенно плохой день.

— И что же мне теперь делать? — осторожно спросил он. Боссе Нордин недовольно повернулся и угрюмо посмотрел на него:

— Надеяться, что на этом все и кончилось.

— Что?

— Ах, забудь об этом. — Коренастый физиолог смотрел через плечо Ганса-Улофа, как будто на серой крашеной стене его кабинета виднелось что-то несказанно интересное. Потом он с трудом оторвался от этой не то внутренней, не то внешней картинки и помотал головой, будто желая стряхнуть непрошеные мысли, и сказал: — Эрнандес Круз. Как нарочно, эта дама с декольте. Мне никогда не понять, как можно претендовать на Нобелевскую премию за разнузданное свинство, которое учиняешь со студентами. Убей меня, я этого не понимаю.

— Её работы — блестящее научное достижение, — растерянно возразил Ганс-Улоф. — Она поставила с головы на ноги всю нейрофизиологию.

Боссе недовольно фыркнул.

— Ах да, я забыл. Ты ведь без ума от неё.

— Меня удивляет только одно. Члена Нобелевского собрания пытаются подкупить, и никого это, кажется, особо не волнует.

— Ну и что, — обронил Боссе, — деньги правят миром. — Он махнул рукой. — Забудем об этом. Послезавтра голосование, а после этого мы с тобой непременно должны пойти и выпить, ты не против? — Он перегнулся через свой письменный стол, подтянул календарь с расписанием и стал листать страницы, испещренные пометками. — О боже, да мы с тобой уже годами не выпивали вместе!..

Ганс-Улоф смотрел на него с некоторым недоумением, не понимая, что всё это значит. Последний раз они действительно выпивали много лет назад. Ещё Инга была жива.

— Я больше не пью. Ты же знаешь.

— Ах да, ты говорил. Ну ничего, возьмёшь себе что-нибудь безалкогольное. Я, может, тоже. — Боссе зачеркнул какую-то запись, а рядом нацарапал другую — наверное, «Ганс-Улоф», судя по дефису. — Сходим в Cadier, как в прошлый раз. Тогда было весело.

Ганс-Улоф поморщился.

— Весело, ничего не скажешь. Но дорого.

Боссе поднял голову и вдруг дико сверкнул глазами, явно с трудом укрощая ярость.

— Чёрт возьми, Ганс-Улоф, — прошипел он и швырнул ручку о стол, — если у тебя такие трудности с деньгами, почему ты их просто не взял? И помалкивал бы себе потом.

На какой-то момент установилась тишина, какая, наверное, бывает после взрыва бомбы, когда одни убиты, а другие оглушены мощным ударом.

Потом Ганс-Улоф произнёс:

— Ну ладно. Cadier так Cadier. И с этими словами вышел.

За ночь чувства Ганса-Улофа приняли другой оборот. Ложась спать — поздно вечером и после ссоры с дочерью Кристиной, которая упрекала его, что он никогда к ней не прислушивается и не принимает её всерьёз, и вообще, другие из её класса получают гораздо больше карманных денег и не обязаны так рано возвращаться домой, — он был исполнен отчаяния, что такие ценности, как честность, искренность, любознательность и увлеченность делом больше ни во что не ставятся, в расчет идут только деньги и то, что на них можно купить: признание, внешний вид, вещи. А когда наутро он проснулся, его отчаяние превратилось в холодную ярость.

Нет, решил он. Этому надо противостоять, даже если он останется последним и единственным на этом свете, кто так думает. Совершенно необходимо провести границу и сказать: вот досюда — и ни шагу дальше. И этой границей была Нобелевская премия.

Завещание Альфреда Бернарда Нобеля было одним из величайших распоряжений на благо человечества, сделанных когда-либо частным лицом. Хотя он нажил своё состояние на изобретении динамита и других взрывчатых веществ и зарабатывал на войнах, в конце своей жизни он распорядился, чтобы прибыль с этого состояния шла на пользу науки, литературы и прежде всего — мира. Он мыслил, преодолевая границы наций, рас и пола, в то время, когда этот подход был куда более революционным, чем в наши дни. Благодаря Нобелевской премии сами его представления о будущем стали мифом, источником силы для всего благородного и возвышенного, на что только способны люди.

И у кого-то поднялась рука, чтобы подрубить корни этой высокой институции? У кого-то хватает низости пошлой взяткой посягнуть на безупречность и независимость присуждения премии?

Никогда. Завтра на Нобелевском собрании он, Ганс-Улоф Андерсон, встанет и расскажет, что произошло. Он поставит этот вопрос на обсуждение. Он не успокоится до тех пор, пока не будет твёрдо установлено, что никто из имеющих право голоса ни в малейшей степени не подвергался давлению и что в основе решения комитета не лежит никаких других критериев, кроме научного превосходства. Не должно оставаться никаких сомнений, нельзя допустить, чтобы какая-то тень легла на авторитет Нобелевской премии. Об этом он позаботится.

Испытывая облегчение оттого, что ему удалось найти прочную опору, окрылённый решимостью, придающей человеку твёрдость, и примирённый со своим отчаявшимся за вчерашний день Я, он вышел из дома, как обычно, вскоре после того, как его дочь ушла в школу, и поехал в институт.

На сей раз он воспользовался главным подъездом и, свернув на территорию Каролинского института, увидел, что у Нобелевского форума стоят белые фургончики службы банкетного сервиса, которая уже занималась оформлением пресс-конференции по случаю оглашения лауреа

тов. Молодые парни выгружали столики, женщины в светлых комбинезонах заносили внутрь зала для приёмов корзины со скатертями и салфетками, полировали до блеска его застеклённый фронтон. Как и каждый год, напряжение момента было практически осязаемым.

Он представил, что журналисты со всего мира, которые завтра в полдень будут давиться здесь за лучшие места, на сей раз получат больше информации, чем просто имена лауреатов.

Он поставил свою машину на одной из дальних парковок вдоль Нобельвега и запретил себе озираться по пути к своему кабинету в поисках мужчины с широко расставленными глазами и кожаным чемоданчиком. Но перестать о нём думать ему удалось лишь после того, как его целиком захватила повседневная работа. Предметом его исследований были механизмы переноса нейронов в той системе спинного и головного мозга, которая регулирует боль и реакции на стресс. Лабораторной работой он, естественно, не занимался, её выполняли три аспиранта, которые впоследствии станут его соавторами. Раз в неделю они приходили в его кабинет с последними отчётами, и всегда при этом обнаруживались новые захватывающие взаимосвязи. В сегодняшнем обсуждении речь шла об указаниях на то, что определённые слабые стрессовые.стимулы, судя по всему, ведут к изменениям в тканях и к изменённому выбросу холецистокинина в периаквадуктальную область мозга, а этот выброс, как принято считать, есть важнейшая компонента болевых ощущений. Это могло послужить основой для создания нового анальгетика, и исследования стоило продолжить. Они обсудили несколько гипотез и в конце пришли к решению тем же способом исследовать уровень нейропептидов. Дальше будет видно, когда появятся определённые данные.

После того как аспиранты ушли, Ганс-Улоф принялся за статью об актуальных разработках в фармакологии, которую он обещал дать в Medicinsk Vetenskap — научный журнал, издаваемый Каролинским институтом раз в три месяца. В редакции он слыл одним из немногих профессоров, умеющим формулировать в понятной и доступной форме, поэтому к нему часто обращались с такими просьбами. Как раз в тот момент, когда он ломал голову над несколькими абзацами, где оставалось ещё слишком много специальных выражений, зазвонил телефон. Он снял трубку, не отрывая глаз от текста.

— Андерсон.

Молчание. Лишь слабые, дальние шорохи.

— Алло? — он почувствовал импульс тут же положить трубку, но не сделал этого. — Вы меня слышите?

Шорохи, потом вдруг раздался голос. Голос, который он слышал впервые.

— Вашей дочери Кристине четырнадцать лет, она учится в школе Бергстрём, — сипло сказал мужчина на неуклюжем английском. — У нее длинные светлые волосы, она любит носить на лбу широкую повязку, сегодня она надела синюю с двумя вышитыми жёлтыми лошадками. В классе она сидит на третьей парте, в ряду у окна, рядом с девочкой по имени Сильвия Виклунд. Сейчас у них английский, и это, кажется, не самый ее любимый предмет, судя по выражению её лица…

Словно ледяная рука стиснула сердце Ганса-Улофа.

— Что всё это значит? — выдохнул он. — Кто вы? Для чего мне всё это рассказываете?

— Наш посыльный, господин Йохансон, сегодня вечером придёт к вам ещё раз, — сказал сиплый голос. — На сей раз вы должны учесть, что у нас есть и другие возможности, кроме денег.