"Тень среди лета" - читать интересную книгу автора (Абрахам Дэниэл)

10

Амат Кяан брела по набережной с чувством, словно наполовину пробудилась от кошмара. Блики утреннего солнца на воде слепили глаза. У причалов покачивались суда, которые нагружали тканями, маслами или сахаром и освобождали от леса, индиго, пшеницы и ржи, вина и эдденсийского мрамора. Возле узких прилавков все так же стоял гомон торговцев, флаги трепетали на ветру. В небе кружили все те же чайки. Амат смотрела на все это как на ожившее воспоминание. Она ходила здесь годами изо дня в день. Как же скоро все забылось…

Опираясь на трость, Амат миновала перекресток, откуда брала начало улица Нантань, и очутилась в складском районе. Движение на улицах изменилось – ритм города всегда следовал за временем года. Бешеная гонка страды осталась позади, и хотя забот до конца года хватало с лихвой, возникло ощущение пройденного рубежа. Великий трюк, что сделал Сарайкет центром мировой хлопковой торговли, повторился, и теперь обыватели будут час за часом обращать эту выгоду во власть, состояние и престиж.

Тем не менее в воздухе витала тревога, и Амат тоже ее уловила. С поэтом что-то стряслось. Только сидя вечером у окна, она услышала три или четыре версии произошедшего. Все, кого она обходила дорогой, судачили об одном: с поэтом что-то неладно. Случилось что-то ужасное, и связано это было с Домом Вилсинов и скорбным торгом. Юноши и девушки на улицах передавала друг другу новость с улыбкой – предвестье кризиса вызывало у них оживление. Они были слишком молоды или же слишком бедны и невежественны, чтобы ужаснуться услышанному. Другое дело – старики. Те, кто понимал, чем все обернется.

Амат глубоко вдыхала воздух, запах моря, аромат жаркого у прилавков, смрад красильных чанов из соседнего квартала. Ее город пережил середину лета. В глубине души она до сих пор дивилась тому, что смогла вернуться сюда, что не сидит в застенке у Ови Ниита. Проходя мимо горожан со своей клюкой, Амат старалась не думать о том, что о ней говорят.

В банях стража пытливо оглядела ее, принимая приветственные позы. Амат даже не ответила, просто вошла под выложенные мозаикой гулкие своды, пахнущие кедром и чистой водой. Внутри она скинула одежду и, минуя общественный зал, направилась в кабинку Марчата у дальней стены – как всегда.

Вид у него был паршивый.

– Слишком жарко, – сказал он, когда Амат опустилась в воду. Лаковый поднос слегка заплясал на волнах, но чай не пролился.

– Ты вечно так говоришь, – ответила она.

Марчат вздохнул и отвернулся. Под глазами у него виднелись багровые, как синяки, мешки. Хмурое лицо посерело. Амат наклонилась и подогнала поднос к себе.

– Полагаю, – произнесла она, – все прошло хорошо.

– Зря полагаешь.

Амат отхлебнула чаю и присмотрелась к нему – своему начальнику и другу.

– Тогда о чем нам еще говорить?

– О чем и всегда. Есть сделки, как обычно.

– Сделки, стало быть… Значит, все прошло хорошо.

Он раздраженно глянул на нее и снова отвел глаза.

– Может, для начала разберемся с договорами красильщиков?

– Как скажешь, – ответила Амат. – А что, сроки уже поджимают?

В последнюю фразу она вложила весь свой сарказм, чтобы скрыть ярость и негодование. И страх. Марчат неуклюже изобразил, что сдается, после чего взял с подноса пиалу.

– Мне предстоит встретиться с хаем и кое-кем из утхайемской верхушки. Я и так уже целый день прилюдно казнился из-за скорбного торга. Посулил им полное расследование.

– И что же ты намерен откопать?

– Думаю, правду. Знаешь, как состряпать хорошую ложь? Надо для начала поверить в нее самому. Мне видится, наше расследование – или чье-то еще – укажет на переводчика Ошая. Он и его люди все это затеяли под руководством Бессемянного: нашли девицу, обманом привели ее к нам. У меня остались рекомендательные письма, которые я передам людям хая. Те выяснят, что письма поддельные. На Дом Вилсинов будут смотреть как на сборище идиотов. В лучшем случае лет за десять вернем себе доброе имя.

– Это мелочь, – отмахнулась Амат. – А что, если Ошай отыщется?

– Не отыщется.

– Ты уверен?

– Да, – ответил Вилсин, шумно вздохнув. – Уверен.

– А где Лиат?

– До сих пор на допросе. Надеюсь, к вечеру ее выпустят. Надо будет что-нибудь для нее сделать. Как-нибудь исправить положение. Ее репутация уже, считай, пострадала. С островитянкой уже говорили, хотя, боюсь, она не способна сказать что-либо вразумительное. Зато теперь все кончено, Амат. Это единственное утешение. Худшее, что могло случиться, случилось, а нам остается только подчистить за собой и двигаться дальше.

– Так в чем же правда?

– Я уже сказал, – ответил Вилсин. – И только эта правда имеет значение.

– Нет. Настоящая правда. Кто прислал жемчуг? Только не говори мне, что его наколдовал андат.

– Кто знает? – пожал плечами Марчат. – Ошай сказал, что их привезли из Ниппу, от семьи девушки. Зачем сомневаться в его словах?

Амат шлепнула по воде, чувствуя, как брови сходятся от ярости. Марчат разъярился в ответ – побагровел лицом, выставил челюсть вперед, как мальчишка перед дракой.

– Я спасаю твою шкуру! – процедил он. – Спасаю Дом. Делаю все, что могу, чтобы похоронить это дело раз и навсегда. Я не хуже тебя знаю, во что вляпался, но, ради богов, Амат, что ты предлагаешь? Пойти к хаю и извиниться? Откуда жемчуг, спрашиваешь? Из Гальта, Амат. Из Актона, Ланнистона и Коула. Кто все затеял? Гальты. А кто заплатит, если всплывет эта правда, а не моя? Не я один. Меня убьют. Тебя, если повезет, сошлют в какую-нибудь даль. Дом Вилсинов снесут. И как думаешь, они этим ограничатся? А? Я сомневаюсь.

– Это было преступно, Марчат.

– Да, преступно. Да, мерзко. – Он так яростно размахивал руками, что плеснул чаем в бассейн. Красное облачко быстро растворилось в воде. – Но нашего мнения никто не спрашивал. Все решили до нас. Когда тебе, мне и всем нам рассказали, уже было поздно. Мне дали задачу, и я ее выполнил. Теперь скажи, Амат, что бы ты сделала, будь ты хаем Сарайкета, если бы узнала, что твой ручной божок плел заговоры с твоим же соперником? Ограничишься ли расправой с орудиями – а мы и есть орудия – или преподашь гальтам урок, который они нескоро забудут? У нас ведь нет собственных андатов, значит, тебе ничто не помешает. Мы не сможем дать сдачи. Зачахнут ли наши посевы? Или у всех женщин Гальта случатся выкидыши? Они ведь тоже ни в чем не повинны, как эта островитянка! Они точно так же не заслужили этого горя!

– Не кричи, – прервала его Амат. – Люди услышат.

Марчат откинулся на спину, нервно выглянул в окно, присмотрелся к двери. Амат покачала головой.

– Красивая речь, – сказала она. – Долго заучивал?

– Не очень.

– И кого ты хотел убедить? Меня или себя?

– Обоих, – ответил он. – Нас обоих. Я ведь прав, и ты это знаешь. Расплата будет тяжелее, чем преступление, и пострадают невинные.

Амат окинула его взглядом. Он так отчаянно хотел доказать свою правоту, убедить ее. Как мальчишка. Ей стало еще тяжелее.

– Пожалуй, – согласилась Амат. – Ну и? С чего начнем?

– Будем расчищать завал. Попытаемся уменьшить ущерб. Да, и вот еще что. Помнишь этого парня, Итани? Ты не знаешь, почему ученик поэта зовет его Отой?

Амат позволила себя отвлечь. Покатала имя в памяти, но ничего не отозвалось. Она отставила чашку на край бассейна и приняла позу признания в невежестве.

– Как будто северное имя, – сказала она. – А когда он его так называл?

– Я приставил к ним человека для слежки. Он подслушал разговор.

– Как-то не вяжется с тем, что Лиат о нем рассказывала.

– Что ж, значит, будем держать ухо востро. Пока нам от этого ни жарко, ни холодно, хотя не нравятся мне такие странности.

– А как насчет Мадж?

– Кого? А-а, островитянки. Надо будет подержать ее при себе недельку-другую. Потом отправлю ее домой. Один торговый дом как раз готовит корабль на восток. Если хайские следователи к тому времени оставят ее в покое, я оплачу ей дорогу. Второй случай может представиться нескоро.

– Надеюсь, ты проследишь, чтобы она добралась благополучно?

– Да, хоть об этом позабочусь.

Долгое время они сидели молча. У Амат было так тяжело на сердце, словно его обложили свинцом. Марчат сидел неподвижно, почти как одурманенный. «Бедняга Вилсин, – подумала она. – Из кожи вон лезет, чтобы представить все в лучшем свете, но сам себе не верит. Слишком умен».

– Стало быть, – тихо сказала Амат, – займемся договорами с красильщиками. Каковы наши условия?

Марчат встретился с ней взглядом и слабо усмехнулся в усы. Почти две ладони он знакомил ее с мелкими делами Дома Вилсинов – соглашениями, которых он достиг со Старым Саньей и гильдией красильщиков, сложностями сообщения с Обаром, пересмотре утхайемцами налоговых ставок. Амат слушала и исподволь, мало-помалу втягивалась в работу.

То и дело она задавала вопросы, чтобы получше разобраться самой и привлечь к обсуждению Марчата. На какое-то время ей почти удалось притвориться, что ничего не случилось – ни с ней, ни с ее отношением к Дому, где она так долго служила. Почти, да не совсем.

Когда она уходила, ее пальцы сморщились от воды, а в голове прояснилось. Предстоял не один день усердного труда, чтобы упорядочить дела. Потом будет осень и снова работа: на Дом Вилсинов – нельзя ведь просто взять и бросить Марчата, – а после, пожалуй, на себя.

Два дня кряду, с тех пор, как Хешай отказался вставать с постели, в жилище поэта толпились люди. Утхайемцы, слуги хая и представители ведущих торговых домов являлись его навестить. Посетители тянулись и днем, и ночью, приносили с собой пищу, питье, едва прикрытое любопытство и взаимные, пусть и не явные, обвинения. Маати приветствовал новоприбывших, принимал дары, усаживал, если находилось место. От нескончаемых поз благодарности у него болели плечи, и хотел он только одного: поскорее всех выставить.

В первую ночь ему пришлось туже всего. Он стоял за дверью Хешаевой комнаты и колотил, требовал и увещевал до половины свечи. Наконец дверь ему открыл… Бессемянный.

Хешай лежал пластом на кушетке, вперившись в никуда, бледный и обмякший. Белый полог его кровати казался погребальным саваном. Маати тронул поэта за плечо. Рассеянный взгляд на миг скользнул к нему и тут же устремился вдаль. Маати сел на стул и остался там до утра.

Ночью Бессемянный то и дело бродил взад-вперед по комнате, точно кот, ищущий лазейку в поленнице. Порой смеялся себе под нос. Маати ненадолго задремал тревожным сном, а когда очнулся, андат сидел на постели и, согнувшись над самым ухом Хешая, что-то быстро и резко шептал. Лицо поэта мучительно исказилось и побагровело. Пока Маати соображал, что происходит, андат смотрел на него и улыбался, не прекращая изливать яд. Юноша закричал на него и отпихнул прочь.

С приходом утра и первого наплыва посетителей Хешай приподнялся на кровати и велел Маати спуститься и принять людей. Потом поэт с андатом опять заперлись, и с тех пор поток визитеров почти не иссякал. Они ушли, когда ночная свеча прогорела на четверть, а перед рассветом пришли вновь.

– Привет вам от Аннана Тияна из Дома Тиянов, – громко произнес с порога очередной пожилой посетитель. Ему пришлось повысить тон, чтобы перекричать разговор, что шел за спиной у Маати. – Мы слышали, что поэту нездоровится, и хотели…

Маати поспешно ответил позой признательности и гостеприимства, которых совсем не чувствовал, и пропустил старика внутрь. Он знал, зачем сюда слетелась эта стая падальщиков – за новостями о Хешае. Маати брал у них еду и подавал им же на стол, разливал их вино в чаши для гостей. А наверху Хешай, быть может… Нет, гадать было невыносимо. Какой-то придворный в шелковом одеянии поманил Маати к себе и вполголоса спросил, не может ли он чем помочь поэту в час нужды.

Первым признаком перемен для Маати стала внезапная тишина. Все неожиданно замолчали. Маати метнулся к входной двери и столкнулся нос к носу с рассерженным хаем Сарайкетским.

– Где твой учитель? – прогремел хай. Слова без позы показались Маати еще более угрожающими. Маати принял позу приветствия и отвел глаза.

– Отдыхает, высочайший.

Хай медленно огляделся. Между бровей у него залегла складка. Гости тотчас приняли должные позы – только ткань зашуршала. Хай вопросительно сложил руки, обращаясь к одному Маати, хотя взгляд его был устремлен на собравшихся.

– Кто это? – спросил хай.

– Сочувствующие, – ответил Маати.

Хай промолчал, и тишина стала мучительно неловкой. Наконец он шагнул вперед, взял Маати за плечо и повернул к лестнице. Маати пришлось идти первому.

– Когда я спущусь, – произнес хай ровным, почти будничным тоном, – каждого, кого встречу здесь, лишу половины состояния.

Дойдя до верхней ступени, Маати свернул и провел хая коротким коридором к двери Хешая. Та была все так же заперта изнутри. Маати повернулся к хаю с позой извинения, но тот отстранил его.

– Хешай, – сказал он гулким басом. – Отопри дверь.

Через несколько мгновений в тишине раздались тихие шаги. Скрипнул засов, и дверь распахнулась. Хай вошел, оттеснив Бессемянного в сторону, Маати – за ним. Андат поставил брус засова у стены, поймал взгляд Маати и принял позу приветствия старого друга. Маати вскипел, но не подал вида, только отвернулся.

Хай встал в изножье Хешаевой кровати, где полулежал поэт. За день он переоделся: сменил коричневое церемониальное одеяние на светлое, траурное. Углы огромного рта опустились, волосы были взъерошены. Хай протянул руку и откинул полог в сторону. Маати только сейчас разглядел, до чего они похожи, правитель и андат: та же грация, стать, внушительность. Хая отличали разве что морщинки вокруг глаз и не столь идеальная красота.

– Я говорил с Марчатом Вилсином из Гальтского Дома, – произнес хай. – Он снова приносит извинения. Будет расследование. Оно уже началось.

Хешай опустил глаза, но принял позу благодарности. Хай продолжал.

– Мы также допросили пострадавшую и распорядительницу Дома Вилсинов, которая вела переговоры. Кое-что осталось невыясненным.

Хешай кивнул и потряс головой, будто прочищая ее. Потом свесил ноги с постели и принял позу согласия.

– Как пожелаете, высочайший, – сказал он. – Спрашивайте. Постараюсь ответить.

– Не ты, – поправил хай. – От тебя требуется лишь приструнить свое создание.

Хешай посмотрел на Маати, потом на андата, посерел и сжал губы. Бессемянный напрягся и медленно, будто двигаясь под водой, подошел к кровати и согнулся перед хаем в позе почтения. Маати, не совсем понимая, что делает, шагнул вперед, чтобы защитить кого-нибудь – Хешая, хая, андата. Это желание смешалось с гневом и жутким предчувствием непоправимого.

– Сдается мне, это твоих рук дело. Или я ошибаюсь? – спросил хай, и Бессемянный с улыбкой поклонился.

– Не ошибаетесь, повелитель.

– Ты сделал это, чтобы помучить Хешая.

– Да.

Андат с хаем смотрели друг на друга в упор, и лишь Маати видел, как изменился в лице Хешай. Сначала он будто опешил, а вслед за тем вяло уставился перед собой, и это было еще страшнее, чем вспышка ярости или слезы. У Маати свело нутро. Он понял, что и это было заранее подстроено – и встреча, и унижение, – чтобы причинить поэту боль.

– Где нам найти переводчика Ошая? – спросил хай.

– Не имею представления. Такой уж я безалаберный. Никогда не слежу за своими игрушками.

– Довольно, – отрезал хай и подошел к окну. Выглянув наружу, он сделал жест стоящим у входа слугам. Кто-то выкрикнул приказ.

– Хешай, – произнес правитель, отворачиваясь. – Я хочу, чтобы ты знал: мне известно, с какими тяготами сталкивается поэт. Я читал старинные повести. Но ты… ты должен понимать, что твой театр теней причиняет зло невинным людям. А в итоге страдает мой город. За последние дни я выслушал шесть прошений понизить налоги в качестве погашения риска. Люди боятся, что твой андат найдет способ пойти против тебя и каким-либо образом испортит хлопок. Два крупнейших торговых дома уже посылали ко мне представителей с вопросом, что я буду делать, если андат сбежит. Как тогда мне поддерживать торговлю? И как отвечать на такие вопросы, а?

– Не знаю, – глухо и сипло ответил поэт.

– И я не знаю, – сказал хай.

На лестнице послышался топот. Маати не терпелось посмотреть, что происходит, но желание остаться и услышать следующие слова хая пересилило.

– Дальше так продолжаться не может. И если прекратить это должен я, да будет так.

Шаги застучали у самой двери, и в следующий миг в комнату ввалились двое в рабочих штанах, волоча тяжелый ящик – деревянный, окованный железом. Ящик был достаточно велик, чтобы вместить человека, но слишком низок и узок, чтобы сесть в нем или повернуться. Маати видел его изображения в книгах дая-кво, где рассказывалось о жестокости придворных судов. Носильщики поставили ящик у стены, согнулись перед хаем в позах глубокого почтения и поспешно удалились.

– Высочайший, – взволнованно начал Маати. – Вы ведь… это же…

– Угомонись, юноша, – осадил его хай, делая шаг к устройству и вытаскивая задвижку из железной опалубки. – Это не для Хешая – с ним мы дружны с давних пор. Там он будет хранить вещи, которыми редко пользуется.

Крышка ящика со звоном откинулась. Маати увидел, как Бессемянный на миг замер. Потом его совершенные губы тронула ироничная улыбка. Хешай смотрел молча.

– Но, повелитель… – Голос Маати окреп. – Поэт и его создание неразрывно связаны, и если вы запрете половину Хешая в пыточный ящик…

Хай резкой позой потребовал тишины, и Маати осекся. Несколько долгих мгновений властитель не сводил с него взгляда, пока Бессемянный не рассмеялся и не встал между ними. На краткий миг Маати показалось, что андат хочет защитить его от хайского гнева.

– Не забывай, мальчик мой, – произнес он, – что наш повелитель уничтожил двух своих братьев, чтобы завоевать трон. Так что о жертвах ему известно больше, чем всем нам. Если верить истории.

– Давай, – кивнул хай поэту, но Маати не заметил усилий со стороны Хешая. Бессемянный сам шагнул в ящик и скорчился там, поджав колени. Хай закрыл крышку, опустил решетку и вставил металлический штырь для удержания засова на месте. Бледное лицо андата расчертила тень от решетки. Хай повернулся к кровати и ждал, пока поэт не принял позу согласия с приговором.

– Нечего ему бродить попусту, – произнес правитель. – Когда нужда в нем отпадает, пусть сидит на месте. Таков мой приказ.

– Слушаю, высочайший, – ответил Хешай, лег на постель и отвернулся, накрывшись с головой простыней. Хай негодующе фыркнул. В дверях он задержался.

– Поди сюда, – обратился он к Маати с позой приказа. Юноша ответил, как надлежало, позой почтения. – Надеюсь, из тебя выйдет лучший поэт.

Когда хай и его люди ушли, Маати еще долго стоял и дрожал. Хешай не шевельнулся и не проронил ни слова. Бессемянный в своем ящике только глазел сквозь решетку, пропустив через нее пальцы. Маати задернул над учителем полог и побрел вниз. Там уже не было никого и ничего, кроме недоеденных гостинцев да зловещей тишины.

«Ота-кво, – вдруг подумал он. – Ота-кво подскажет, что делать. Только бы он знал ответ…»

Маати взял яблоко, кусок хлеба, кувшин воды и отнес все это наверх, поэту. Потом наскоро переоделся в свежее платье и бросился прочь, в город. На полпути к баракам Оты-кво он заметил на щеках слезы и даже не смог вспомнить, когда заплакал.

– Итани! – рявкнул Мухатия-тя. – Спускайся, да поживей!

Ота, задыхаясь в жаре и темноте под самой складской крышей, схватился за боковины лестницы и съехал на руках вниз. Мухатия стоял в широком дверном проеме, впускающем свет и шум улицы. Выражение лица у надсмотрщика было кислое, но с каким-то необычным оттенком – нетерпением, может быть, или любопытством. Ота встал перед ним в позе исполненного долга.

– Тебя вызывают в Дом. Уж не знаю, чем ты им пригодишься.

– Понял, Мухатия-тя.

– Если это твоя подружка придумала, чтобы оторвать тебя от работы, я все равно узнаю.

– Ну, пока не схожу, не выясню, – заметил Ота с привычной улыбкой, а сам подумал, что никогда еще не улыбался так неискренне. Мухатия-тя немного смягчился и махнул Оте, выпроваживая его за дверь.

– Эй! Итани! – окликнул знакомый голос. Каймати. Ота обернулся. Старый приятель толкал к двери склада тележку, но остановился перевести дух, подперев тяжесть коленями. – Расскажешь потом, а?

Ота изобразил согласие и вышел. «Это только кажется, – говорил он себе, шагая по улицам, – что на меня глазеют. С какой стати целому городу замечать, что я есть, судить обо мне? Обычном грузчике в целом городе себе подобных?» Но уговоры никак не меняли его настроения. Скорбный торг прошел неудачно. Лиат досталось, Маати – тоже. Два дня он не видел ни ее, ни его. Комната Лиат в Доме Вилсина пустовала, а у поэта было слишком людно – какое там зайти в гости. Приходилось довольствоваться слухами улиц и бань.

Андат якобы вырвался на свободу, убил мать и ребенка; ребенок на самом деле был от поэта – нет, от хая – или, что невероятней всего, от самого андата; поэт совершил самоубийство, был убит хаем или пал от руки андата; поэта сразил душевный недуг; сошла с ума мать… Домыслы растекались во всех направлениях, как кровь, пролитая в воду. Какие только ни ходили легенды – даже правдивые, незаметные в общей массе, – и на каждом углу Сарайкета их плодили и множили.

Ночью Ота спал плохо и проснулся не отдохнувшим. Теперь он быстро шел по улицам, а послеполуденное солнце давило на спину так, что пот лился ручьем.

Лиат он увидел еще издали, перед Домом Вилсина, и узнал по силуэту, прочел изможденность в ссутулившихся плечах. На ней было траурное облачение. То ли это платье, в котором она вела церемонию, или новое, по случаю свежего горя, он не знал. Увидев его, Лиат пошла навстречу. Ее глаза потухли, лицо побледнело, в губах не было ни кровинки. Она без слов упала к нему на грудь. Со стороны, конечно, это смотрелось странно – не подобало грузчику обнимать распорядительницу, прижимаясь ко лбу щекой, да еще посреди улицы. Да и сомнительное удовольствие в такую жару. Лиат же так крепко стиснула его, что он почувствовал, как тяжело она дышит.

– Что случилось, любимая?

Лиат только покачала головой. Ота погладил ее распущенные волосы и стал ждать. Наконец она, судорожно вздохнув, разжала объятия, только руку не отпустила. Да он и не стал отбирать.

– Идем ко мне, – сказала Лиат. – Там можно поговорить.

В Доме Вилсинов царило уныние. Люди спешили по делам, словно ничего не произошло, но всеобщее напряжение давало о себе знать. Лиат молча провела Оту к себе, толкнула дверь комнаты и затащила в полутьму. На кровати лежал кто-то худой и очень знакомый, в коричневом платье. При виде вошедших он сел и протер глаза.

– Ота-кво? – спросонья проговорил Маати.

– Он пришел сегодня утром, тебя разыскивал, – пояснила Лиат, отпустив наконец руку Оты и сев за стол. – По-моему, он ничего не ел и не пил с самой церемонии. Я привела его сюда, дала яблоко и воды, положила спать и послала гонца к Мухатии-тя.

– Прости, – сказал Маати. – Я не знал, где тебя искать, и решил, что Лиат-тя…

– Нет, ты хорошо придумал, – уверил его Ота. – Как видишь, я здесь. Так что же случилось?

Маати потупился, за него начала Лиат. Ее тон был суров, как камень, и столь же безрадостно сер. Она вполголоса рассказала, как все было: как переводчик Ошай, действуя по указке андата, провел ее, а поплатились Мадж и ее ребенок. Маати продолжил рассказ: поэт занемог, почти не ест, не пьет и лежит, не вставая. А рассерженный хай запер Бессемянного в ящик.

Ота выслушивал подробность за подробностью, жалобу за жалобой, и на сердце у него становилось все тяжелее. Лиат прятала глаза, и ему захотелось побыть с ней наедине, обнять ее, а Маати мешал. «Хотя ему и уйти-то некуда, – спохватился Ота. – Нет, так правильнее всего». Маати договорил и затих. Ота понял, что тот от него чего-то ждет. Какого-то решения.

– Значит, он сознался, – задумчиво проговорил Ота. – Бессемянный. Перед хаем.

Маати ответил утвердительной позой.

– Почему? Не мог же он подумать, что сломит этим дух Хешая-кво? Что сумеет освободиться?

– Конечно, мог! – отрезала Лиат. Маати не стал спешить с утверждениями и после некоторого раздумья покачал головой.

– Бессемянный ненавидит Хешая, – сказал он. – Всему виной ошибка в поэме. Или не ошибка, а скорее неотъемлемая часть. Андат наверняка знал, как навредить Хешаю, потому и затеял скорбный торг.

– Хешаю? – вскричала Лиат. – Навредить Хешаю? А как же Мадж? Уж она-то ничем не заслужила этого горя! Ничем!

– Бессемянному… это было неважно, – сказал Маати.

– И что же, Хешай его развоплотит? – спросил Ота. – План удался?

Маати изобразил позу, говорящую, что он ничего не знает и ему очень жаль.

– Он совсем плох. И я не знаю, как на нем скажется заточение Бессемянного…

– Да кому какое дело? – бросила Лиат. В ее тоне звучала горечь. – Какая разница, страдает Хешай или нет? Да хотя бы и страдал! Ведь следить за андатом – его работа. Если он только и делает, что пьет и шляется по веселым домам, туда ему и дорога! И судить надо его!

– Дело не в этом, милая, – сказал Ота, глядя по-прежнему на Маати.

– Нет, в этом, – стояла на своем Лиат.

– Когда поэт стареет и умирает или кончает самоубийством, андат освобождается. Если только…

– Я еще не готов, – сказал Маати. – По правде говоря, я и живу-то здесь совсем недавно. Ученик поэта должен годами состоять при учителе, прежде чем пытаться принять его бремя. И даже тогда не всякий бывает на это способен. Может, я вообще не смогу удержать его.

– А ты попробуешь?

Маати ответил не сразу и еле слышно.

– Если я провалюсь, расплата будет суровой.

– А что за расплата? – спросила Лиат.

– Не знаю. Смотря чего потребует андат. Единственный способ выяснить – потерпеть неудачу. Скорее всего, платить придется своей жизнью. Но… я могу попробовать. Если больше будет некому.

– Это же безумие, – произнесла Лиат, оглядываясь на Оту в поисках поддержки. – Так нельзя! Все равно, что просить человека спрыгнуть с крыши – вдруг полетит!

– Выбора не остается. Успешные воплощения случаются редко. И пробуют-то немногие. Бессемянного просто некем будет заменить, а если будет, неизвестно, насколько это поможет торговле хлопком, – сказал Маати. Вид у него был бледный и нездоровый. – Если некому будет занять место поэта, долг обяжет меня…

– Вовсе не обязательно. Если посчастливится, до этого не дойдет, – перебил его Ота. – Может, найдется другой поэт, более пригодный для такой задачи. Или другой андат, который сможет взять на себя роль Бессемянного, если…

– Можно связаться с даем-кво, – вмешалась Лиат. – Он наверняка найдет выход.

– Я не могу поехать, – ответил Маати. – Не бросать же Хешая-кво одного.

– Напиши ему, – предложила Лиат. – Пошли гонца.

– Справишься? – спросил Ота. – Расскажи ему обо всем: о скорбном торге, о Бессемянном, о приговоре хая. О том, чего опасаешься. И так далее.

Маати кивнул.

– Скоро? – спросил Ота.

– Могу к завтрашнему утру.

Ота зажмурился. Тяжелое предчувствие сжало внутренности, руки задрожали, словно он вот-вот ударит или примет удар. Кому-то придется доставить письмо, но не Маати. Значит, поедет он. Ответ лежал перед ним, как давно принятое решение.

Перед ним всплыло лицо Тахи-кво, а с ним вместе – память о школе, ее холодных, унизительных днях и ночах, пустоте и жестокости, кратком, но запомнившемся чувстве успеха. В нем снова закипела ярость, будто все это время она тихо копилась, а сейчас полезла через край. Кому-то нужно отправиться к даю-кво, и он, Ота, готов к новой встрече с ним.

– Приноси письмо сюда, в комнату Лиат. В эту пору всегда уходят корабли до Ялакета. Думаю, где-нибудь да найдется лишняя койка.

– Никуда ты не поедешь! – отрезала Лиат. – Нельзя. У тебя договор…

Ота открыл дверь и отошел в сторону, провожая Маати позой признательности и обещания.

– Ты уверен? – спросил Маати.

Ота кивнул и отвернулся. Они с Лиат остались наедине. Комната снова погрузилась в полумрак.

– Тебе нельзя ехать, – повторила Лиат. – Ты нужен мне здесь. Кто-то должен меня поддержать. В том, что случилось с Мадж, с ее ребенком… виновата я. Я это допустила.

Он склонился к ней, погладил по шелковистой щеке. Она взяла его руку в ладони и прижала к груди.

– Я должен. Не только ради Маати. Там осталось мое прошлое. Так будет правильно.

– Она постоянно плачет. Со слезами ложится, со слезами встает. Я ходила ее навестить, когда меня выпустили. Она первая, к кому я пошла. Только увидела ее, и сразу вспомнила, какая она была раньше… Я-то думала, она черствая. Думала, ей все равно. Ничего не замечала.

Ота опустился на колени, обвил ее руками.

– Ты ведь едешь… – прошептала Лиат, – не из-за меня, да? Не потому, что хочешь от меня отделаться?

Ота сел, голова Лиат легла ему на плечо. Его ум работал где-то на подмысленном уровне: просчитывал, что нужно сделать и в какой последовательности. Ота погладил Лиат по волосам – гладким, как вода.

– Конечно, нет, любимая.

– Однажды ты станешь великим человеком. Я знаю. А я просто дурочка, которая не может отличить чудовищ вроде Ошая от… Боги!.. Ведь я даже ничего не заподозрила. Как слепая была…

Она заплакала, сотрясаясь от рыданий, а он стал тихонько покачивать и утешать ее, положив подбородок ей на макушку. Лиат пахла мускусом и слезами. Ота держал ее в объятиях, пока она не утихла, пока у него не заныли руки. Ее голова потяжелела, дыхание стало ровным, как у спящей.

– Ты совсем вымоталась, любимая, – сказал он. – Ложись в постель. Тебе нужно поспать.

– Нет, – отозвалась она. – Нет, побудь со мной! Не уходи.

Ота мягко поднял ее и перенес на кровать, а сам сел рядом. Рука Лиат обвила его плечо, как лоза – колонну.

– Три недели до Ялакета, – произнес он, – еще недели две вверх по реке и день-другой пешком. Обратно быстрее, потому что плыть вниз по течению. До зимы обернусь.

В тусклом свете из-за ставен и двери он смотрел ей в глаза, затуманенные горем и усталостью. Ее лицо стало безмятежным, полусонным.

– Тебе не терпится поехать, – сказала она. – Я вижу, ты этого хочешь.

И это, конечно, было правдой. Ота прижал к ее губам ладонь, закрыл их. Потом – к глазам. Не готов он это обсуждать. По крайней мере, с ней.

Он поцеловал Лиат в лоб и подождал, пока она не заснет, после чего тихонько открыл дверь и вышел на свет.