"Тернистым путем [Каракалла]" - читать интересную книгу автора (Эберс Георг Мориц)

XXV

Мелисса выплакала свое горе на груди Эвриалы, и матрона отнеслась к ее сетованиям с чисто материнским участием и энергично пыталась поддержать в ней мужество. Однако бедной девушке казалось, точно суровый мороз побил и уничтожил все распускавшиеся цветы, которые еще вчера своею зеленью украшали юную душу. Любовь Диодора производила на нее впечатление прекрасных, светлых летних дней, превращающих твердые, кислые ягоды в сладкие сочные гроздья винограда. Теперь мороз уничтожил все. Серым и бесцветным, лишенным интереса и вялым представлялось ей все, происходившее вокруг нее и предстоявшее ей в будущем. Только две мысли царили во всем ее внутреннем мире. Одна относилась к возлюбленному, с которым могло навек разлучить ее появление в цирке, а другая к царственному претенденту, от которого она готова была бежать далеко, хотя бы даже в могилу.

Эвриала с беспокойством замечала утомление и вялость в манере Мелиссы, совершенно не свойственные ее живому характеру, в то время как она прислушивалась к разговору отца и Александра с матроной относительно будущего.

Филострат, обещавший помочь своим советом, не явился, а для резчика невозможно было придумать ничего худшего, как расстаться с родным городом и со своим больным любимым сыном Филиппом.

Отвечать отказом на честное сватовство повелителя вселенной к простой девушке – это он считал плодом извращенного взгляда на жизнь со стороны экзальтированных женщин. Однако же Эвриала, о которой его покойная жена говорила всегда с величайшим почтением, и находившийся как бы под ее прикрытием его сын Александр так решительно заявили ему, что союз с императором сделает Мелиссу несчастной и даже прямо послужит к ее погибели, что он понизил тон. Только тогда, когда заходила речь о необходимости бегства, он возвышал голос и уверял, что еще не наступило время для такого крайнего средства.

По возвращении Мелиссы он назвал поведение императора относительно нее достойным честного человека и сделал попытку тронуть ее сердце, описывая ей, каково должно быть душевное состояние старика, которому приходится покинуть дом своих предков и даже родной город, земля которого заключает в себе все ему дорогое.

При этом его глаза, сильно расположенные к слезам, переполнились ими, и, заметив, что сострадательное сердце Мелиссы тронуто его горем, он приобрел больше смелости и стал упрекать дочь, что она своими большими глазами, унаследованными от матери, воспламенила сердце Каракаллы. Веруя в ее расположение, император предлагает ей теперь величайшую из почестей; но если она вздумает обратиться в бегство, то цезарь будет вправе считать себя бессовестно обманутым, а ее назвать кокетливою обманщицей.

Но тут за сестру заступился Александр и напомнил отцу, что Мелисса рисковала жизнью и свободою, чтобы спасти его самого и его сыновей. Для того чтобы выхлопотать им помилование, она была принуждена ласково глядеть в лицо этого чудовища, и ему, Герону, менее всего приходится упрекать дочь за это.

Мелисса с благодарностью кивнула брату головою, но Герон остался при своем, считая что помышлять о бегстве глупо или по крайней мере преждевременно.

Когда Александр признался, что Мелисса только что сейчас шепнула ему на ухо, что она скорее умрет, чем согласится при постоянном страхе смерти вести блестящую жизнь, будучи прикована к нелюбимому человеку, дыхание Герона стало переходить в то легкое пофыркивание, которое обыкновенно предшествовало взрывам его гнева.

Но присланное ему приглашение от императора быстро его успокоило.

При прощании он поцеловал Мелиссу и шепнул ей:

– Неужели ты действительно хочешь изгнать меня, старика, из нашего милого дома, прочь от работы, от моих птиц, от садика и могилы матери? Неужели уж так ужасно в качестве императрицы жить среди блеска и великолепия? Я сейчас увижусь с цезарем, и ты не запретишь мне передать ему от тебя любезный поклон.

Не дожидаясь ответа, он вышел из комнаты, после чего посмотрелся в зеркало, в последний раз привел в порядок бороду и волосы на голове и постарался придать своей гигантской фигуре те позы, которые намеревался принимать в присутствии императора.

Между тем равнодушие, сперва охватившее Мелиссу, исчезло, и старые сомнения с новой силой заговорили в ней.

Александр обещал быть ее верным союзником, а Эвриала снова уверила ее в своей помощи; но ей все-таки казалось, как будто ее бросает по волнам в разные стороны на утлом корабле, в особенности в те минуты, когда ею овладело сострадание к отцу, который ради нее должен был расстаться со всем ему дорогим. Но ее внезапно осенила новая мысль, и, быстро поднявшись с места, она воскликнула:

– Я иду к Диодору и признаюсь ему во всем. Пусть он решит!

– Теперь? – в испуге спросила Эвриала. – Ты, наверное, не найдешь своего жениха в одиночестве, а так как уже всему миру известно, какие намерения Каракалла имеет относительно тебя, и каждый с любопытством смотрит на тебя, то императору донесут немедленно, что ты навестила страждущего. Тебе совсем не следует показываться оскорбленному юноше именно теперь, когда при тебе нет ни Андреаса, ни другого кого-нибудь, кто бы мог быть твоим защитником.

Тогда Мелисса громко зарыдала, но матрона привлекла ее к себе и ласково продолжала:

– От этого намерения тебе следует отказаться, но ты, Александр, отправься к своему другу вестником от сестры.

Художник изъявил полнейшую готовность исполнить это поручение, и после того как Мелисса со вновь воскресшим мужеством сказала ему, что именно он должен передать ее жениху, он вышел из комнаты.

Среди бурных сердечных волнений девушка забыла о времени и о часах и обо всем другом; но Эвриала думала за нее и повела ее в назначенную ей комнату, чтобы там ей убрали волосы для цирка. При этом матрона намеренно избегала говорить со своею гостьей о бегстве, но ее собственные помыслы постоянно были заняты этим.

Ее ловкая горничная, купленная ею из дома жреца Александра, римского всадника, с громким выражением удивления распустила густые каштановые волосы Мелиссы, уверяя при этом, что из такого головного украшения легко можно устроить нечто прекрасное. Она поспешно положила железные щипцы на жаровню, наполненную углем, стоявшую на высоком изящном треножнике, и собиралась приступить к завивке, но Мелисса, никогда не прибегавшая к подобного рода искусству, воспротивилась этому. Рабыня, взволнованная так сильно, как будто дело касалось какого-нибудь наиважнейшего вопроса, уверяла, что головное убранство девушки из знатного дома не может быть устроено без помощи раскаленных щипцов, и Эвриала просила Мелиссу отказаться от своего сопротивления. «Ничто так не бросится в глаза среди нарядной обстановки, – говорила она, – как излишняя простота». Это было действительно верно, но при этом девушке так ясно представилось все то, что ей предстояло, что она закрыла лицо руками и с воплем воскликнула:

– Быть выставленной на обозрение всему городу, на зависть и презрение!..

Замечание матроны, куда же давалось прекрасное самообладание ее любимицы и совет сдерживать слезы, чтобы не явиться в цирк с заплаканными глазами, помогли Мелиссе снова прийти в себя. Служанка еще не успела окончить своего дела, как Александр уже возвратился.

При его появлении Мелиссе невозможно было повернуть голову, находившуюся во власти щипцов, по когда брат начал свой отчет словами: «Неизвестно, какие сплетни или что-либо другое довели его до этого», девушка вскочила со своего места, не обращая внимания на предупреждающие восклицания горничной, а когда затем брат вкратце рассказал, что Диодор, вопреки предписанию врача потерпеть по крайней мере хоть до завтрашнего дня – покинул Серапеум, и прибавил, что Мелиссе не следует слишком горячо принимать это к сердцу, – девушка, на юное сердце которой в этот день обрушилось так много тяжелого, почувствовала, что почва колеблется у нее под ногами. Охваченная головокружением и ища, за что бы ухватиться, чтобы не упасть, она протянула руки к высокому стройному треножнику, служившему подставкою для жаровни с угольями, и та с грохотом и звоном упала вместе с горячими щипцами на пол; горючий материал разлетелся частью по полу, частью попал на парадную одежду, которую Мелисса, прежде чем распустить волосы, разложила на стуле. Сама девушка не упала, вовремя поддержанная Александром.

Благодаря своей здоровой натуре Мелисса скоро пришла в себя, и в последующие минуты беспокойство по поводу испорченного нарядного платья отодвинуло все другое на второй план.

Рассматривая дырки с черными краями, которые образовались от искр на пеплосе и нижнем платье, и покачивая головою, Эвриала вместе с тем втихомолку благословила это неприятное приключение. При этом она вспомнила, как и она сама в то время как ее сердце разрывалось от страданий после смерти единственного детища, была принуждена думать о другом и озаботиться о траурных одеждах для себя самой, для мужа и рабов. Исполнение нетрудной обязанности хотя на несколько часов облегчило ее горькое страдание.

Озабоченная только тем, как бы облегчить участь прелестного существа, которое она сильно полюбила, Эвриала, зная очень хорошо, что у ее невестки имеется много подобных одежд, объявила, однако же, что будет трудно приискать для Мелиссы новое подходящее праздничное платье. Александру было поручено взять одну из императорских колесниц, которые, всегда наготове для надобностей знатных придворных лиц, стояли между Серапеумом и колодцем на восточной его стороне, и поскорее отправиться к Веренике. Его, как художника, матрона просила помочь при выборе одежды, и чем меньше она будет бросаться в глаза, чем менее она будет роскошна, тем лучше.

Это подтвердила и Мелисса; и по отъезде Александра Эвриала принудила свою побледневшую гостью отправиться в столовую и подкрепиться там старым вином и закускою.

В то время как слуга наполнял кубок, сам главный жрец вошел к женщинам, поздоровался с Мелиссой кротко и с вежливою сдержанностью и попросил свою жену идти за ним в таблиниум. Ему нужно было сказать ей несколько слов.

Слуга этот был раб, поседевший на службе у Феофила. Как бы заменяя собою хозяйку дома, он принуждал молодую гостью хотя бы отведать кушанье и не слишком умеренно прихлебывать вино из кубка.

Но эта трапеза в одиночестве была скоро окончена, и, чувствуя себя теперь более способною к сопротивлению, Мелисса возвратилась в спальню.

В жилище главного жреца, устроенном на скорую руку, на дверях висели только легкие драпировки, и ни муж, ни жена не заметили, что Мелисса вошла в соседнюю комнату.

Она никогда не была охотницею до подслушивания, но ей не хватило сообразительности, чтобы поспешно удалиться, и вместе с тем она не могла не слышать, что было произнесено ее имя.

Его произнесла Эвриала, а ее муж отвечал громко, сильно взволнованный:

– Мы после поговорим о твоем христианстве и о том, что в нем заключается оскорбительного для меня, первого служителя языческого бога! Теперь идет дело не о склонностях, так уклоняющихся в сторону, а о серьезной опасности, которую твое сострадательное сердце может навлечь на нас обоих. Дочь резчика – прелестное создание, этого я не стану отрицать, и достойно твоей симпатии. К тому же ты, женщина, видишь, что в ней оскорбляются самые священные для женщины чувства.

– А разве ты сам стал бы сидеть сложа руки, – прервала его жена, – видя, что достойное любви, ни в чем не повинное существо находится на краю пропасти, и если б ты чувствовал себя достаточно сильным, чтобы избавить несчастного от падения? Ты, наверное, еще не задал себе серьезного вопроса, какая судьба ожидает девушку, подобную Мелиссе, в качестве спутницы жизни Каракаллы.

– Я, напротив того, взвесил все, – серьезно проговорил жрец. – Мне было бы очень приятно узнать, что твоей любимице удалось ускользнуть от желаний цезаря. Но у меня мало времени, и я должен быть кратким – император наш гость и удостаивает меня своим безграничным доверием. Еще недавно он объявил мне о своем намерении возвысить Мелиссу до сана своей супруги, и я одобрил это. Таким образом, он считает меня пособником его желаниям, и если девушка скроется, и на тебя или через тебя на меня падет хотя бы только тень подозрения в том, что мы способствовали к облегчению ей бегства, то император будет в полном праве считать меня изменником и относиться ко мне, как к таковому. Высокая должность, мною занимаемая, делает мою личность недосягаемою для других; но тот человек, для которого чья бы то ни была жизнь значит не больше, как для нас с тобою жизнь жертвенного животного, прольет также твою и мою кровь, не моргнув глазом.

– Пусть он сделает это! – с жаром воскликнула Эвриала. – Моя старая, испорченная жизнь была бы недорогим искуплением за спасение цветущей юности существа, имеющего полное право на величайшее счастье, существа невинного, пламенеющего чистою любовью, встретившего взаимность.

– А я? – вспылил Феофил. – Какое имею я для тебя значение после смерти нашего ребенка? Ради выгоды первой девушки, попавшей к нам в дом в виде плохой замены нашей покойной дочери, ты готова претерпеть смерть и вместе с собою увлечь и меня в мрачный Аид. Это как раз по-христиански! Даже кроткого философа на троне, Марка Аврелия, возмущала в твоих единоверцах эта дикая погоня за смертью. Христианин ожидает от другой жизни того, в чем ему было отказано в этой, а мы держимся за ту жизнь, в которую поставлены божеством, и для меня жизнь есть самое высшее из благ, а твоя жизнь для меня дороже моей собственной. Поэтому я объявляю твердо и настоятельно: не следует, чтобы Мелисса бежала из нашего дома. Если она намерена сделать это в сегодняшнюю ночь, то пусть делает, что ей угодно, я не препятствую ей, и если она примет твой совет, то я буду очень рад этому. Но после представления в цирке она не должна более возвращаться сюда, разве только с твердым решением последовать за императором в качестве его супруги. Если же у нее не хватит на это сил, то наше жилище будет закрыто для нее, как для опасного нам врага.

– А куда же ей деваться? – спросила огорченная Эвриала с влажными глазами. Приказание мужа, высказанное так решительно, исключало всякое открытое сопротивление. – Дом Герона прежде всего подвергнется осмотру сыщиков, как только Мелисса исчезнет! А если она воспользуется кораблем Вереники, то скоро станет известным, что жена твоего брата помогла ей уклониться от желаний императора.

– Невестка сумеет выпутаться, – спокойно проговорил Феофил. – Она лучше чем кто-нибудь в состоянии оградить себя. Ее влиятельный зять Церан всегда находится у нее под рукой, и именно в эту-то самую минуту она напрягает все свои усилия, чтобы нанести удар ненавистному деспоту.

В ответ на это матрона проговорила с грустью:

– Что сделали горе и желание мести из этой редкой женщины! Разумеется, Каракалла обидел ее…

– Он действительно сделал это, а сегодня к прежнему прибавил второе тяжелое оскорбление: он принуждает ее явиться в цирк вместе с женами других господ, принявших на себя расходы ночного представления. Я находился при том, как он объявил Селевку, говорившему от имени всех, что непременно ожидает видеть также и его супругу, про которую он наслышался много хорошего, на местах, отведенных для их семейства. Это подливает масла в огонь ее ненависти. Лишь бы она только не вздумала выставлять напоказ свое негодование каким-нибудь способом, о котором придется пожалеть впоследствии. Но время не ждет. Я должен в полном парадном облачении вместе со жрецом Александра предшествовать в цирке изображениям богов. Тебе, моя подруга, к сожалению, не нравятся подобные зрелища, и я еще раз повторяю: если девушка не изменит своего намерения относительно бегства, то ей не следует более возвращаться в это жилище. Пусть Вереника спровадит ее, куда хочет, и ответственность за это дело тоже возьмет на себя. По крайней мере, цезарь не обвинит ее в измене, а нас ее вмешательство избавит от подозрения в соучастии.

Мелисса не пропустила ни одного слова из этого разговора. Она не узнала ничего нового, однако же все это глубокою болью отозвалось в ее душе.

С теплою, сердечною признательностью она поняла, какою безграничною благодарностью она обязана Эвриале, да и на главного жреца ей не приходилось сердиться: он был совершенно прав, из предосторожности запирая для нее свой дом. И, однако, ей все-таки было больно слушать то, что он говорил.

Перед нею, которая в последние дни так смело боролась для того, чтобы забыть свое личное счастье ради спасения от беды своих домашних, никогда не выступал человеческий эгоизм в такой наготе.

Не выходило ли так, что верховный жрец высшего божества, молиться которому ее научали, мало заботится о погибели ближайших родственников, лишь бы ответственность не коснулась его с женою? Это была совершенная противоположность тому, что Андреас восхвалял ей, как самое возвышенное, до последнего плавания с ним на пароме.

После того как Иоанна рассказала ей жизнь Христа, Мелисса понимала то вдохновение, с которым отпущенник говорил о распятом Сыне Божием, представляющем собою высочайший пример самоотвержения.

В пламенном энтузиазме своего юного сердца она теперь говорила себе, что все слышанное ею о главе христиан прекрасно и что для нее также нетрудно будет умереть за тех, кого она любит.

Эвриала возвратилась в комнату с поникшею головою, печально глядя на девушку своими добрыми глазами, точно прося у нее прощения.

Отдаваясь влечению своего чистого сердца, Мелисса крепко обняла престарелую женщину своими прекрасными молодыми руками, с оживлением расцеловала ее лоб, губы и глаза и тоном нежной мольбы воскликнула:

– Прости меня! Я ведь не хотела подслушивать, но не могла закрыть уши. От меня не ускользнуло ни одно слово из вашего разговора. Я теперь поняла, что не имею права бежать и должна примириться с тем, что посылают мне боги. Уже прежде я часто говорила себе, как мало меня интересует мое собственное благополучие, а теперь, когда мне приходится отказаться от любимого человека, для меня совершенно безразлично, что именно готовит мне будущее. Диодора я, разумеется, никогда не забуду; а когда я представляю себе, что все должно быть покончено между нами, то мне кажется, что у меня сердце разрывается на части. Но в эти последние дни мне пришлось убедиться, как много тяжелого мы не в состоянии переносить, не падая под этим бременем. Если мое бегство может быть опасным для столь многих хороших людей и даже навлечь на них смерть и погибель, то мне приходится остаться. При мысли о человеке, желающем на мне жениться, в особенности когда я подумаю о его нежности, меня охватывает холод! Но, может быть, я сумею перенести и эту нежность. И, не правда ли, когда я заставлю умолкнуть свое сердце, навсегда откажусь от Диодора и отдамся цезарю, так как это я должна сделать, тогда и ты не закроешь мне своего дома и мне можно будет оставаться у тебя до тех пор, пока не наступит тот ужасный час, и Каракалла не позовет меня к себе?

С глубоким волнением следила матрона за этою победой Мелиссы над своими желаниями и антипатиями.

Разве эта девушка-героиня, как следует воспитанная матерью и вынужденная пройти столь суровую школу жизни, не шла уже теперь во стезе Христа? Великую и чистую любовь своего сердца она приносила в жертву, чтобы оградить других от горя и страданий, а какой образ действий предпишет ей будущий муж, он, призванный быть ярким примером для всего языческого мира!

Она вспомнила о жертвоприношении Авраама. Может быть, и тут Господь удовольствуется доброю волею Мелиссы – возложит на алтарь в жертву самое для нее дорогое. По крайней мере, что касается до нее, Эвриалы, то она употребит все имеющиеся у нее средства, чтобы оградить девушку от самой ужаснейшей судьбы, которую только могла придумать ее женская душа. На этот раз Эвриала привлекла к себе Мелиссу и расцеловала ее.

Хотя сердце ее было переполнено до последней степени, но она все-таки не забыла напомнить Мелиссе об осторожности, когда та собиралась прижаться к ее груди головою, украшенной изящною прической.

– Не так, не так, – ласково проговорила она, отстраняя от себя девушку, и, положив ей руки на плечи, заглянула ей прямо в лицо. – Это прибежище будет всегда открыто для тебя. Когда волосы будут снова так же безыскусственно, как вчера, окружать твое милое лицо, тогда прижмись им, как можешь покрепче к моей груди. Здесь, в Серапеуме, это может и должно случиться, хотя и не в этом помещении, которое закрывает для тебя мой муж. Я сама указала тебе на время, которое исполняется для всякого, и когда оно наступило для тебя, ты выказала себя тем хорошим деревом, приносящим добрые плоды, о котором говорит наш Господь. Ты вопросительно смотришь на меня, да и как же понять тебе речь христианки? Но я в следующие дни найду достаточно времени, чтобы объяснить ее тебе, так как повторяю: ты должна остаться вблизи меня в то время, когда император в поисках тебя перевернет весь город и половину всего мира. Поэтому продолжай крепиться, пусть это поддержит твое мужество и во время пребывания в цирке.

– А отец? – воскликнула Мелисса, указывая на занавесь, сквозь которую был слышен приближающийся громкий голос Герона.

– Положись на меня, – поспешно шепнула ей матрона, – и будь уверена, что его предупредят вовремя. Покамест не упоминай о моем обещании. Если б ему теперь сказать правду, он испортил бы все. Когда он уйдет, и явится твой брат, вы оба узнаете…

Тут они были прерваны управителем, который с какою-то странною усмешкою на гладко выбритых губах доложил о визите Герона.

Резчик, обыкновенно весьма малообщительный, теперь уже успел поделиться со слугою тем, что волновало его душу; Мелисса же с удивлением взглянула на совершенно изменившуюся внешность отца.

Волочащаяся походка этого огромного тяжелого человека, поседевшего при сидячей работе, приобрела нечто величественное. Его щеки пылали, а серые глаза, получившие выражение неподвижности вследствие упорного рассматривания камней и радирной иглы, теперь сияли блеском счастья. С ним, вероятно, случилось нечто грандиозное, и он даже не выждал вопроса матроны, а выложил и перед нею то, что хотел бы лучше всего прокричать на торговой площади – во всеуслышание для целого города.

Он уверял, что прием, встреченный им за трапезою цезаря, был неописуемо приветлив. Внимательнее и даже по временам чуть не почтительнее собственных сыновей держал себя по отношению к нему божественный повелитель мира. Ему предлагались самые лучшие части кушанья, и Каракалла пожелал получить относительно будущей супруги такие сведения, которых он теперь уже не помнит, а при его заявлении, что Мелисса просила передать ему поклон, поднялся со своего ложа, чтобы чокнуться с ним, как с другом.

Также со стороны и других участников пиршества Герон видел всевозможное внимание. Уже при его приходе повелитель заявил им, что его следует чествовать в качестве отца будущей императрицы. Все они поддержали его требование наказать смертью египтянина Цминиса и даже подзадорили его не сдерживаться в проявлении своего гнева. Но он привык соблюдать меру во всех делах уже ради того, чтобы дать добрый пример сыновьям, и при многих празднествах Дионисия он показал, что этот бог не в состоянии слишком легко одолеть его. Такое количество чаш, какое было сегодня, в другое время подействовало бы на него только как вода, а между тем ему иногда представлялось, как будто он охмелел, и вся комната пиршества кружится вокруг него. Да и теперь он, пожалуй, был бы не в состоянии пройти по указанной прямой линии.

Он окончил свой рассказ восклицанием:

– Что такое жизнь? За несколько часов перед тем я был прикован к скамье гребцов и боролся с клеймовщиком на галере, который хотел выжечь мне клеймо раба, а сегодня я один из более великих среди великих!

Взгляд на окно показал ему, что время летит.

С каким-то странным смущением он затем посмотрел на кольцо, бывшее на его правой руке, и проговорил нерешительно, что вследствие присущей ему скромности он затрудняется признаться кое в чем; но он теперь уже не тот, который недавно распростился с женщинами. Милостью императора он облечен теперь в звание претора.

Сперва цезарь хотел сделать его всадником, но он объявил, что он считает свое македонское происхождение выше этого звания, к которому, как ему известно, принадлежат многие отпущенные на волю рабы. Это он откровенно высказал, и, вероятно, его замечание показалось императору вполне верным, так как он обменялся несколькими словами с префектом Макрином и вслед за тем предложил своим друзьям приветствовать его, Герона, как сенатора в ранге претора.

Тогда его охватило такое чувство, как будто мягкая подушка его сиденья превратилась в дикого коня, помчавшегося вместе с ним по морю, по небу и всюду. И ему действительно пришлось схватиться за спинку своего ложа; он только помнит, как неизвестно кто шепнул ему, что следует поблагодарить цезаря.

– Вот именно это, – продолжал Герон, – снова настолько возвратило мне утраченное сознание, что я мог высказать свою благодарность твоему будущему супругу, дитя мое. Ведь я только второй египтянин, попадающий в сенат! Только один Церан был моим предшественником. Какая милость! А как описать мне то, что последовало за этим? Меня в качестве нового товарища по службе братски обняли все знатные господа сенаторы и бывшие консулы. Когда цезарь затем приказал мне явиться с тобою в цирк облаченным в белую тогу с широкими пурпурными полосами, и я на это заметил, что теперь вследствие представления у каждого более известного портного уже заперты лавки, и подобную тогу невозможно достать, послышался громкий смех, вероятно, относившийся к приверженности александрийцев к зрелищам. Со всех сторон мне стали предлагать то, в чем я нуждался, но я отдал предпочтение Феокриту вследствие его высокого роста. То, что годится на него, не будет особенно коротко и на меня. Теперь меня ожидает императорская колесница. Ах, если бы только Александр был дома! По-настоящему, дом следовало бы осветить и украсить венками при моем появлении, и толпа рабов должна бы целовать мне руки. Скоро их прибавится у нас. Лишь бы только Аргутис сумел надевать мне обувь с ремнями и полумесяцем! Филиппу подобные вещи покажутся еще более странными, чем мне, да и к тому же бедный парень лежит больной. Хорошо, что я вспомнил о нем. А то я совсем забыл о его существовании. Да, если бы еще была в живых ваша мать, она была ловка! О она!.. Ах, госпожа Эвриала, Мелисса, вероятно, рассказывала тебе о ней. Она прозывалась Олимпией, так же как мать великого Александра, и она народила хороших детей. Ведь ты сама хвалила моих мальчиков!.. А девушка! Еще несколько дней тому назад это было хорошенькое скромное существо, от которого можно было ожидать всего, только уж никак чего-нибудь великого, а теперь чем только не обязаны мы этому тихому ребенку! Малютка всегда была любимицею матери. Вечные боги! Я не должен вспоминать, что покойница могла бы дождаться того, чтобы слышать, как меня называют претором и сенатором. О дитя, если бы она могла сидеть сегодня рядом с нами на императорских местах, и мы вместе смотрели бы на тебя, нашу гордость, славу целого города, будущую супругу императора…

Тут у этого грубого человека со слабою душою оборвался голос, и, громко рыдая, он закрыл лицо руками; Мелисса прижалась к нему и стала гладить рукою его щеки, обросшие бородою.

При ее ласковых уговариваниях он понемногу стал приходить в себя и, все еще стараясь побороть вновь набегающие слезы, воскликнул:

– О бессмысленном бегстве теперь, благодаря небожителям, не может быть и речи. Я тоже останусь здесь и никогда не воспользуюсь седалищем из слоновой кости, которое ожидает меня в курии в Риме. Твой супруг, дитя мое, да и государство вряд ли потребуют этого от меня. Но если цезарь одарит меня, своего тестя, земельными участками и сокровищами, тогда первым моим делом будет воздвигнуть памятник твоей матери. Вот вы увидите! Повторяю вам, я воздвигну памятник, которому не найдется подобного. Он будет изображать собою силу мужчины, склоняющегося перед женскою прелестью.

Затем он наклонился над дочерью, чтобы поцеловать ее в лоб, и шепнул ей на ухо:

– Тебе следует радостно смотреть в будущее, моя девочка. Отцовский глаз зорко вглядывается во все, и потому-то я и говорю тебе: император принужден был проливать кровь, чтобы укрепить за собою трон. Но при личных сношениях я узнал твоего будущего мужа как превосходного человека. Да, я не обладаю достаточным богатством, чтобы достойно отблагодарить богов за такого зятя.

Мелисса безмолвно смотрела вслед отцу.

Ей было так больно, что эти его надежды должны через нее превратиться в горе и разочарование. Она даже высказала это с увлажненными глазами и отрицательно покачала головою, когда матрона стала уверять, что для нее дело идет о жестоко уничтоженной жизни, а для ее отца играет роль пустое тщеславие, о котором он позабудет так же скоро, как оно быстро овладело им.

– Ты не знаешь его, – с грустью проговорила девушка. – Если я обращусь в бегство, то и он будет принужден скрываться на чужбине. Он навсегда утратит свою веселость, если у него отнимут могилу матери, наш домик и его птиц. Только ради всего этого он не требует для себя стула из слоновой кости в курии. Если бы ты только знала, какое огромное значение имеет для него все, напоминающее о матери, а она никогда не отлучалась из нашего города.

Тут она была прервана приходом Филострата. Он явился не один; следовавший за ним раб императора принес ей в изящной корзинке подарки от Каракаллы.

Первым из подарков были два венка – из роз и цветов лотоса, имевшие такой вид, как будто их сорвали только перед восходом солнца, так как среди цветов и листьев сверкали в виде блестящей росы прикрепленные на тонкой серебряной проволоке бриллианты в легкой оправе. Вторым подарком был букет цветов, вокруг ручки которого обвивалась гибкая, осыпанная рубинами и изумрудами змея, которая должна была служить запястьем на женской руке. Третья вещь была шейная цепочка из особенно драгоценных персидских жемчужин, которые, по уверению торговцев, принадлежали к собранию сокровищ великой Клеопатры.

Мелисса была охотница до цветов, а драгоценные подарки, их сопровождавшие, должны были порадовать сердце всякой женщины. Однако она бросила на них только мимолетный взгляд и при этом покраснела от неприятного замешательства.

То, что должен был сказать ей тот, кто передал подарки, казался ей гораздо более достойным ее внимания, чем самые подарки царственного жениха. Действительно, беспокойные манеры обыкновенно столь спокойного философа показывали, что он должен передать нечто гораздо более серьезное, чем эти подарки влюбленного.

Эвриала, видевшая, что он еще раз попытается склонить Мелиссу к уступчивости, прямо объявила, что нашла средства и пути устроить бегство девушки, но он с легким вздохом покачал головою и сказал:

– Хорошо, хорошо! В то время как дикие звери будут получать в цирке свою долю добычи, я сяду на корабль. Пусть настанет для нас радостное свидание здесь или где-нибудь в другом месте! Я должен прежде всего направить свой путь к матери императора, чтобы сообщить ей, что он избрал тебя в супруги себе. В ее согласии для этого он не нуждается: разве Каракалла когда-нибудь справлялся о чьем-либо одобрении или порицании? Но мне следует обратить к тебе сердце Юлии. Может быть, мне посчастливится это сделать. Но ты, девушка, отказываешься от этого и бежишь от ее сына. И все-таки поверь мне, дитя, сердце этой женщины – сокровище, не имеющее себе подобных, и тот, для которого открыты ее объятия, в состоянии будет перенести много тяжелого. Когда я в последний раз оставлял тебя, я старался войти в твое положение и одобрял твою решимость, но было бы недобросовестно еще раз не выставить тебе на вид, что должно будет случиться, если ты поступишь по своей воле, и цезарь сочтет, что ты пренебрегла им, дурно с ним поступила и обманула его.

– Именем богов, что такое случилось? – прервала помертвевшая Мелисса сильно возбужденного собеседника.

Но Филострат прижал руку к груди, и его голос звучал хрипло, когда он продолжал с грустным волнением:

– Решительно ничего нового. Но старое идет своим путем. Тебе известно, что император за сопротивление его союзу с тобою пригрозил смертью старому Клавдию Виндексу и его племяннику. Однако все мы надеялись, что Каракаллу можно будет уговорить смилостивиться над ними. Ведь он любит, ведь он был так весел во время трапезы. Я сам был во главе ходатаев и употребил все средства, чтобы вызвать в цезаре более кроткое настроение. Но он не допустил смягчить себя, и как старик, так и юноша, благороднейшие среди благородных жителей Рима, перестанут существовать, прежде чем закатится солнце этого дня. А эта кровь, дитя, будет пролита Каракаллой вследствие любви к тебе. Поставь же себе самой вопрос: скольких жизней будет стоить твое бегство, когда ненависть и ярость окончательно овладеют душою повелителя?

Тяжело дыша, слушала Эвриала речь философа, не обращая внимания на Мелиссу. Но едва успел Филострат задать последний вопрос, как Мелисса в страстном возбуждении бросилась к ней, схватила ее руку своими руками и точно вне себя воскликнула:

– Следует ли мне послушаться твоего совета, Эвриала, или внять воплю испуга, раздающемуся в моем собственном сердце?

Затем она отошла от матроны и, обратясь к философу, вскричала:

– Неужели ты в самом деле прав, Филострат? Неужели мне следует остаться, чтобы предотвратить это несчастье, так страшно угрожающее другим?

Тут она, охваченная душевным волнением, прижала руки ко лбу и с бурным волнением продолжала:

– Ведь вы оба люди мудрые и, наверное, одушевлены желанием добра. Каким же образом вы даете мне совершенно противоположные советы? А мое собственное сердце? Почему божество делает его немым? Ведь оно всегда умело говорить достаточно громко, когда я мучилась сомнением. Я наверняка знаю только одно: если бы мне было возможно ценою своей жизни уничтожить все это, я с такою же готовностью позволила бы бросить себя на растерзание львам и пантерам, как та девушка-христианка, которую мать видела улыбающейся, когда ее вели на арену. Блеск и могущество мне ненавистны, как вот тот букет с поддельною росою. Я научилась не слушаться голоса своекорыстия. Если я еще чего-либо желаю для себя, то только одного – сохранить верность тому, которому я поклялась в ней. Но из угождения отцу и в уверенности, что мое присутствие здесь убережет многих от смерти и гибели, я соглашалась взять на свои плечи эту тяготу, навек разлучиться с возлюбленным и презирать самое себя.

– Покорись неизбежному! – перебил ее философ внушительным тоном. – Бессмертные вознаградят тебя за это благословениями тех сотен людей, которых одно слово, произнесенное твоими устами, сохранит от погибели и всяческих ужасов.

– А ты? – спросила девушка, глядя с беспокойством в лицо Эвриалы.

– Следуй внушению собственного сердца, – с волнением проговорила матрона.

Мелисса с напряженным вниманием выслушала обоих советчиков, и они выжидательно глядели на нее, между тем как она с высоко поднимающейся грудью, в каком-то самозабвении неподвижно уставилась глазами в пространство.

И им не пришлось долго ждать. Девушка порывисто приблизилась к Филострату и проговорила с уверенною решительностью, поразившею ее друга:

– Пусть будет так. Я в глубине души чувствую, что это настоящий путь. Я остаюсь, отрекаюсь от любви своего собственного сердца и принимаю на себя то, что посылает мне судьба. Это будет тяжело, и велика моя жертва. Поэтому я должна приобрести уверенность, что все это делается мною не напрасно.

– Но, дитя, – перебил ее Филострат, – кто же в состоянии заглянуть в будущее и ручаться за грядущие события?

– Кто? – спросила Мелисса спокойно. – Только тот, в руке которого лежит моя будущая судьба. Я предоставляю решение самому цезарю. Ты теперь отправишься к нему – я делаю тебя своим ходатаем. Передай ему мой поклон и скажи от моего имени, что я, которую он удостаивает своею любовью, осмеливаюсь смиренно, но настоятельно просить его не мстить престарелому Клавдию Виндексу и его племяннику за то, что они погрешили против меня. Пусть из любви ко мне он дарует им жизнь и свободу. Прибавь, что это первое мое желание, исполнение которого я ожидаю от его великодушия, и облеки все это в такие убедительные слова, какие только может внушить тебе твое красноречие. Если он окажет милость этим несчастным, тогда это послужит ручательством того, что мне будет возможно ограждать и других от его гнева. Если же он откажется помиловать их, и они подвергнутся смерти, то это будет означать, что он сам и через него и судьба решили иначе; тогда он в последний раз увидит меня живою в цирке. Так и будет, я повторяю это.

Эти слова прозвучали подобно строгому приказанию, и Филострат, по-видимому, надеялся на милосердие императора как человека, находящегося под влиянием любви, а также и на свое собственное красноречие, потому что, как только смолкла Мелисса, он схватил ее руку и воскликнул с жаром:

– Я попытаюсь сделать это. И если он исполнит твое требование, тогда ты останешься здесь?

– Да, – твердо проговорила девушка. – Проси цезаря о милосердии, смягчи его сердце, как ты только можешь сделать это. Я ожидаю ответа до отправления в цирк.

С этими словами, не обращая внимания на призывающий ее голос Филострата, она поспешила обратно в спальню. Там она бросилась на колени и стала молиться, то обращаясь к праху своей матери, то – теперь это случилось в первый раз – к распятому Спасителю, Богу христиан, принявшему на себя мучительную смерть ради счастья других. Сперва она молила о силе, дабы во что бы то ни стало сдержать свое обещание, а затем стала молиться за Диодора, чтобы он не сделался несчастным, когда она будет принуждена изменить ему. Она также вспомнила об отце и братьях и вверила их судьбу высшей силе.

Когда Эвриала заглянула в комнату, она нашла Мелиссу все еще стоящей на коленях и видела, как содрогалось ее юное тело, точно от холода. Тогда она тихо отошла от молящейся и в храме Сераписа, которому ее муж служил в качестве верховного жреца, стала возносить молитву к Иисусу Христу, чтобы Он, призвавши к себе детей, умилосердился и над этим невинным существом, ищущим правды.