Эд Макбейн Румпельштильцхен

Глава 1

Если верить утверждениям некоторых знающих людей, то существует определенный тип мужчин, доблестные представители которого сразу же после развода с женой сначала поспешно покупают себе мотоцикл, а затем начинают назначать свидания девятнадцатилетним девицам. Что же касается меня, то сам я для начала сначала выправил помятое крыло своего «Карманн-Гиа» и полностью перекрасил весь автомобиль в спокойный бежевый цвет, который очень хорошо сочетается с цветом песка на пляжах нашей Калусы. Свиданий же я не назначал вообще никому на протяжении целых шести месяцев после того, как суд вынес свое окончательное решение. Фрэнк, мой компаньон, утверждает, что все это крайне ненормально; именно он и является тем самым «знающим человеком», выдвинувшим теорию «Хонда + девица».

Но и сам ритуал «свидания» оказывается отнюдь непростой задачей для тридцатисемилетнего мужчины, прожившего в браке с одной и той же женщиной целых четырнадцать лет, да еще когда и сам он, этот мужчина, к тому же одновременно является отцом дочери, которая совсем ненамного отстает по возрасту ото всех этих длинноногих девятнадцатилетних красоток с распущенными длинными волосами. Джоанно — тоже длинноногая и красивая по-своему — совсем недавно отметила свой тринадцатый день рождения, а еще стало заметно, что у нее начал увеличиваться бюст — событие, которого она с нетерпением ждала на протяжении последних нескольких лет своей жизни. Я безумно люблю ее, но теперь видимся мы с ней только по выходным (один раз в две недели), и еще мне дозволено брать к себе дочь ровно на половину ее школьных каникул.

По образованию я юрист, но это вовсе не означает того, что я же сам и занимался улаживанием всех дел вокруг своего собственного развода. В юриспруденции, точно так же как и в медицине, существуют свои собственные так называемые специалисты: юристы, занимающиеся исключительно вопросами недвижимости или только налогами, юристы, ведающие делами корпораций, специалисты в области авторского права или занимающиеся вопросами брачных, или семейных отношений; и вот этим последним — взять хотя бы Элиота Маклауфлина — больше подходит другое название — адвокаты по уголовным делам, потому что я уверен, что и сам он совершил крайне тяжкое преступление, позволив мне подписать то чересчур обременительное бракоразводное соглашение именно в том штате, который и так широко известен своим либеральным законодательством по части разводов. Но все же Элиот продолжал неустанно твердить, что именно я являюсь виновной стороной. А означало это следующее: хотя моей бывшей жене Сьюзен так и не удалось застукать меня «flagrante delicto»,[1] но тем не менее она все же прознала о том, что между мною и одной замужней тогда еще дамой по имени Агата Хеммингз имело место то, что иносказательно принято называть «связь». Кстати, с той поры со своим мужем дама эта тоже уже успела развестись, и теперь она проживает в Тампе. Но дело это уже прошлое, а что было, то прошло.

Мой компаньон Фрэнк говорит, что Калуса очень даже подходящее место, чтобы жить здесь постоянно, особенно если мужчина только-только развелся и неожиданно ощутил себя свободным, как вольный ветер. Сам же Фрэнк переселился сюда из Нью-Йорка (хуже этого ничего и быть не может!), а поэтому для него подобное признание можно счесть потрясающе великодушным. А сводились все его намеки конечно же к огромному числу женщин: вдов, разведенных, а также все тех же уже ранее упомянутых малолетних прелестниц, — заполонивших все самые роскошные пляжи Калусы в поисках утешение, каким на некотором этапе им и служили солнечные лучи, и все они — опять же по утверждению Фрэнка — уже вполне созрели для того, чтобы ими кто-нибудь овладел. Но вот чего мне бы больше всего не хотелось, так это связываться с этими едва достигшими брачного возраста девятнадцатилетними малолетками; только при одной мысли об этом меня просто оторопь берет. О чем с вами поговорить после этого? О последнем альбоме Флитвуда Мака? Что же касается другой крайности, этих туго утягивающих талию и подсинивающих седые волосы шестидесяти-семидесятилетних вдовушек, то должен признаться, что они тоже мало волнуют мне, мужчине средних лет. Да, именно средних лет. По моим собственным расчетам я думаю, что скорее всего мне удастся дожить лет так до семидесяти-семидесяти пяти (ведь большинство женщин становятся вдовами примерно в этом возрасте), а тридцать семь — это как раз ровно половина от семидесяти четырех, так что вот вам и результат. А вот разведенные дамы — это совсем другое дело! За последние несколько месяцев я на собственном опыте убедился, что именно эта категория представляет самый широкий выбор относительно желаемой комплекции, размеров и цвета волос, а еще я заметил, что больше всего разведенных женщин приходится на возрастной промежуток между двадцати шестью и тридцати пятью годами, как раз то, что как нельзя лучше подходить для мужчины моего возраста. Фрэнк со всей присущей ему фанатичной уверенностью, на какую могут быть способны только нью-йоркцы, твердит о том, что на самом деле нам с ним не везет только в том, что большая их часть приезжает сюда из штатов Среднего Запада. А все это оттого, что если взять и провести на карте от города Колумбус, штат Огайо, прямую линию, ориентированную строго на юг, то линия эта пройдет как раз через самый центр нашей Калусы. А Фрэнк говорит, что Калуса это своего рода Мичиган, но только на побережье Мексиканского залива. Что ж, может быть он и прав.

По восточному берегу залива Калусы проходит 41-е шоссе, более известное всем под названием «ТаМайами-Трейл». Фрэнк считает, что это название произошло от небрежно-просторечного произнесения английского «ту Майами», то есть «дорога на Майами». И может быть здесь он тоже прав; если ехать по 41-му шоссе в южном направлении, то через некоторое время оно выведет как раз на Элигейтор-Эли, который затем пересекает весь полуостров Флорида непосредственно до восточного побережья штата. От материкового побережья в море уходят пять отмелей, пять рифов, но только три из них идут параллельно побережью материка с севера на юг — Стоун Крэб, Сабал и Виспер. Рифы Фламинго и Люси образуют огромные ступени, поднимающиеся из воды, соединяя материк сначала с рифом Сабал, затем со Стоун Крэб, на котором и находится совсем недавно здесь открытый ресторан, в зале которого пела Виктория Миллер.

Выдавшийся тогда январский вечер был нехарактерен для Калусы. И хотя прибывающим сюда туристам постоянно обещали именно такую погоду, но сбывались подобные обещания нечасто. За все долгие зимние месяцы средняя температура воздуха для Калусы равна 62 градусам по Фаренгейту, или плюс 17 по Цельсию, но это может означать только то, что дневная температура здесь доходить где-нибудь до пятидесяти с небольшим градусов, а это слишком холодно для того, чтобы плавать в океане или в бассейне без подогрева, а ночью она может упасть градусов до тридцати, из-за чего тем, кто занимается здесь выращиванием цитрусовых приходится в спешном порядке разводить костры под деревьями. Но в тот день погода была поистине замечательная: в безоблачном голубом небе ослепительно ярко светило солнце, и было очень тепло — градусов около восьмидесяти, не меньше. Когда вечером того же дня я припарковывал машину на стоянке за рестораном, с залива то и дело налетал нежный ароматный ветерок, и легкое облачко на мгновение было закрыло собой диск луны в небе; а затем чернеющая под ногами земля снова была неожиданно залита серебристым светом. Откуда-то издалека доносились звуки фортепиано. Я направился туда, где звучала музыка.

Ресторан под названием «Зимний сад» открылся в октябре, в самом начале сезона. В Калусе каждый год примерно добрая дюжина новых ресторанчиков заявляет о своем праве на долгое существование, но если к концу сезона вдруг удастся выжить хотя бы одному из них, то уже только этот единственный факт будет можно почитать за свершившееся чудо. По утверждению моего компаньона Фрэнка, в Калусе ни одна первоклассная затея не имеет абсолютно никакого шанса на успех, потому что приезжие «жлобы» (он их иначе и не называет) заняты исключительно поиском местечек, где практикуются так называемые «семейные обеды» (за все про все — четыре доллара девяносто пять центов). «Зимний сад» же был поистине первоклассным заведением, и если верить Фрэнку, выходило, что заведение это неизбежно закроется через месяц-другой после открытия. Обслуживание здесь было на самом высоком уровне; ресторан этот отличался от всех прочих своей изысканной кухней (в городе как наш, где путешествующие владельцы трейлеров колесят по городу в поисках пиццерий и разного рода закусочных, где торгуют гамбургерами, подобная роскошь — это верный способ разориться), а внутреннее убранство ресторана было уже само по себе ошеломляющим. Интерьеры были спроектированы одним из наших клиентов, человеком по имени Чарльз Хоггс. Кстати, идея создания парка для прогулок в самом центре Риверпойн принадлежала ему же. Раньше на месте ресторана «Зимний сад» действительно существовал сад-питомник, и сохранившуюся оранжерею Чарли использовал под вход в сам ресторан, пристроив к ней холл, а позади него и главный зал, поделенный стеклянными перегородками на целую анфиладу небольших похожих друг на друга комнат. В дневные часы «Зимний сад» был всегда закрыт, так что ослепительное солнце не создавало здесь никаких проблем для посетителей. Владельцы ресторана воспользовались услугами одной женщины по имени Катрин Бренет, с кем мне не так уж давно пришлось познакомиться в силу своей профессии, и должен заметить, что знакомство это оказалось далеко не из самых приятных. Так вот, в ее обязанности входило следить за тем, чтобы во всех помещениях заведения всегда стояли свежие цветы, которые должны были почти каждый день доставляться сюда из ее магазина «Ле Флер де Лиз», что находялся в центре города на Саут-Бейвью, по соседству с Роял Палмс Отель. Мне казалось, что хозяева «Зимнего сада» сделали это скорее всего ради Викки.

Тогда, в середине шестидесятых Викки пела хард-рок, но музыка, что по мере моего приближения к ресторану становилась все громче и громче, напоминала скорее что-то из репертуара биг-бендов поры конца тридцатых-начала сороковых годов, незадолго до того как ей или мне было суждено появиться на свет. Сам я родился в 1943 году, через год после того, как мой отец ушел на войну. Но на самом же деле, сражаться на фронтах Второй мировой войны ему вовсе не пришлось. В связи с тем, что до войны отец был практикующим юристом в Иллинойсе, то попав в армию, он тут же был назначен в канцелярию генерального прокурора военно-юридической службы, в связи с чем ему было присвоено офицерское звание и большую часть войны он провел в Форт-Брегг. Демобилизовался отец в 1945 году в звании подполковника. В годы отрочества и юности, проведенных мною в Чикаго, я слушал ту музыку, что была характерна для периода перехода от поп-музыки к року. Тогда моими кумирами (помимо Элвиса, разумеется) были группы, названия которых по нашим сегодняшним меркам звучат уж как-то чересчур сдержанно: «Эллегантс», «Эверли Бразерс», «Плейтерс», «Чампс», «Дэнни энд Джуниорс» и тому подобные. Виктория Миллер не спешила появляться на сцене до тех пор, пока рок не завоевал себе прочных позиций. Это было в 1965 году, ей тогда только-только исполнилось двадцать, а мне было уже 23, и я в то время уже изучал юриспруденцию в Нортвестерне, решив пойти по стопам своего отца. К тому времени я, по-видимому, был уже слишком взрослым и решительно настроенным на свою будущую карьеру, чтобы продолжать еще и следить за тем, какие события происходят в мире популярной музыки; три недели назад при нашей первой встрече Викки упомянула название своего первого хита, разошедшегося в свое время миллионным тиражом, и ставшего «золотым» диском пятнадцать лет назад, и мне пришлось долго напрягать память, чтобы вспомнить его. (Да, кстати, назывался он «Безумие»). Группа с которой Викки выступала, называлась «Уит», и песня эта — позднее вышедшая отдельным синглом — вошла в альбом, записанный студией «Ригэл Рекордз». Сейчас такой фирмы уже нет, а в те годы у них были студии в Новом Орлеане.

В вестибюле ресторана висела афиша с фотографией Викки. Она была укреплена на одной из тех деревянных треног, что очень напоминают собой мольберт художника. Нет никакого сомнения в том, что фотография эта была сделана профессиональным фотографом. На том фото длинные черные волосы, обрамлявшие лицо Викки, казались слишком уж приглаженными, улыбающиеся губы лоснились глянцевым блеском, а в зрачках ее темных глаз сверкали те точечные блики света, подметить которые могут только профессиональные фотографы, что позволяет им сделать фотографию «живой». Викки казалась совсем не похожей на себя, на том фото не было совершенно видно ее характера. А еще на той афише она выглядела намного моложе своих почти тридцати пяти лет, и мне показалось, что фото это было сделано еще тогда, когда Викки была в зените славы, в дни когда она наслаждалась пьянящим успехом, обрушившимся на нее после выхода трех ее альбомов. Надпись под фотографией гласила: «СЕГОДНЯ В ПРОГРАММЕ: ВИКТОРИЯ МИЛЛЕР, СТУДИЙНАЯ ПЕВИЦА». «Студийной» певицей Викки не была вот уже почти двенадцать лет. И вот теперь с пятницы она пела в «Зимнем саду». Я же шел туда в воскресенье. Все дело в том, что весь этот уикэнд я провел вместе со своей дочерью Джоанной, и все это время мы были на моей яхте, названной мною «Пустозвон» (это единственное материальное приобретение, доставшееся мне от брака), на которой мы доплыли до Санибеля и вернулись затем обратно, и теперь прошло лишь всего полчаса, как я отвез Джоанну обратно к Сьюзен. В тот вечер мне впервые выпала возможность побывать на выступлении Викки, и я ждал этого с большим нетерпением.

Тем временем часы показывали уже без десяти минут девять, и хозяйка, одетая в длинное черное платье с высоким разрезом до самого бедра, подвела меня к столику, находившемуся у самой сцены. В Калусе было много «семейных» ресторанов, практиковавших ранние ужины для пожилых горожан, и цены для них при этом были существенно снижены. Для этих же «халявщиков», как я обычно называл их, когда мне особенно хотелось досадить своей бывшей жене, устраивали также и специальные «удешевленные» сеансы во многих городских кинотеатрах: иди в кино на пять вечера, и за вход с тебя возьмут всего полтора доллара. Но что касается «Зимнего сада», то здесь хозяева пытались привлечь совсем другую клиентуру, так сказать более утонченную и возвышенную, чем все эти трясущиеся от старости леди в своих неизменных танкетках и их незадачливые спутники в пестрых гавайских рубашках. В «Зимнем саду» время ужина наступало только в семь часов вечера. У Викки было запланировано по одному концерту каждый вечер, в девять часов. Время это было выбрано с таким расчетом, чтобы ее выступление могли увидеть и те, кто уже отужинав, задерживался в ресторане, чтобы посидеть в холле и пропустить еще бокал-другой вина, а также и те из посетителей, кто был непрочь провести здесь несколько часов, остававшихся до полуночи, отдавая предпочтение более крепким напиткам. Расположившись за столиком, я огляделся по сторонам: в помещении помимо меня находилась еще небольшая горстка людей — не очень-то обнадеживающий признак.

В Калусе почти каждый ресторан или бар старался предложить хоть что-нибудь из разряда «живых» развлечений, но чаще всего «развлечение» это состояло из какого-нибудь одного единственного бородатого переростка, бренчащего на гитаре и исполняющего под собственный аккомпанимент одно из двух: или что-нибудь из фольклора или же «…мелодию, которую я сочинил прошлым летом во время путешествия в восхитительных горах Северной Каролины». Но все же следует сказать, что человек, сидящий теперь за роялем, был на самом деле настоящим музыкантом, заслуживающим внимания. Ему удалось сделать себе карьеру концертного пианиста, после чего он отошел от выступлений, уехал из Нью-Йорка и обосновался в доме на рифе Сабал у нас в Калусе. Он часто аккомпанировал гастролировавшим певцам в зале «Хелен Готлиб Мемориал Аудиториум». Было видно, что «Зимний сад» ни в чем не скупился на то, чтобы переманить к себе клиентуру от своих многочисленных конкурентов. Январь в Калусе был решающим месяцем сезона, и если им не удастся заработать большие «бабки» теперь или за последующие месяцы, то очень возможно то, что после Пасхи они просто напросто окажутся не у дел.

Ровно в девять свет в зале погас, и чей-то голос объявил: «Дамы и господа… Мисс Виктория Миллер». Викки появилась подобно призраку. Она была одета во все белое и тут же оказалась в круге яркого света, который решительно вывел ее на небольшую сцену. Викки слегка дотронулась до плеча аккомпаниатора, поприветствовав его таким образом, и, застенчиво склонив голову, встала у рояля. Затем она вскинула голову и отбросила назад свои длинные черные волосы, при этом лучезарно улыбнувшись присутствующим. Окружавший Викки круг света плавно исчез, и ему на смену пришло холодное голубое сияние, придававшее ослепительно белому платью Викки какой-то ледяной оттенок. Прозвучало несколько затянутое музыкальное вступление. Казалось, что Викки хотела сначала перевести дыхание. Она взяла в руки микрофон и запела.

Если быть до конца честным, пела она ужасно.

— И как я сегодня? — спросила она.

Мы ехали в моей «Карманн-Гиа», двигаясь по кольцевому шоссе Люси-Сэкл. Часы в машине показывали время — 23:05. Викки сменила свое концертое платье на повседневную одежду; на ней была темно-синяя юбка, открытые лодочки на высоких шпильках, белая блузка и светло-голубой кардиган. Они сидела в довольно свободной позе, закинув ногу на ногу и нервно покачивая при этом ступней. В жизни кроме Викки мне приходилось знавать еще одного человека, которому приходилось выступать на публике. Это был студент университета в Нортверстерне, подрабатывавший по выходным в зале, где проводились кулачные бои. В его задачу входило развлекать публику в перерывах между поединками. После каждого такого выступления нервы у него были взвинчены до предела, и казалось, что он весь вибрирует, словно высоковольтный провод под напряжением. С Викки сейчас творилось нечто подобное, она сидела рядом со мной, и ее откровенно била дрожь. И это было мне на руку, потому что в тот день я рассчитывал наконец-то затащить ее в постель.

— Ты были просто неотразима, — сказал я.

— Как ты думаешь, им понравилось?

— Конечно, они все были просто без ума от тебя, — ответил я.

— Я уже как-то подумала об этом, но, ведь нам не дано предугадать…

— А разве ты сама в этом не уверена?

— Нет, абсолютно нет.

— Но ведь ты же сама слышала, какие были аплодисменты, — продолжал я настаивать на своем.

— Да, сегодня они действительно много хлопали, — согласилась со мной Викки.

Автомобильное движение на Люси-Сэкл все больше выводило меня из себя. Из ресторанов выходили на улицу засидевшиеся посетителя, и шумные компании великовозрастных деток съезжались сюда, чтобы присоединиться к сверстникам, веселящимся в двух расположенных недалеко от шоссе дискотеках. Поток автомашин на Сэкл был всегда очень напряженным. Днем здесь было невозможно припарковаться, а ночью — проехать. И вообще, вся эта чертова дорога была одинаково неудобна всегда и для всех, кроме, наверное, владельцев расположенных здесь разного рода маленьких магазинчиков, торгующих сувенирами, а также ювелирных магазинов и множества супермаркетов. Но со Стоун-Крэб на материк можно было попасть лишь по одному единственному шоссе, проходившему по изогнутому мосту, соединявшему Стоун-Крэб с Сабалом; и далее путь пролегал по кольцевой дороге на Люси, а там уж было можно выехать наконец на Кортез-Козвей. Слева от меня неожиданно раздалась автомобильная сирена, и я быстро вывернул руль вправл и тут же тихо выругался, увидев, что с той стороны с нами поравнялась машина с компанией развлекающихся подобным образом подростков; сидевший рядом с водителем парень смотрел в нашу сторону.

— Как ты думаешь, они много разговаривали? — снова спросила у меня Викки.

— Ты о ком?

— О зрителях. Пока я пела.

— Нет, что ты!.. Это не принято.

— Правда?

— Ну… я хотел сказать… а разве ты сама не знаешь?

— Если сказать честно, то нет, — ответила она.

— Что ты имеешь в виду?

— Я никогда не выступала «живьем».

— Никогда?

— Никогда.

— Это когда твои записи стали хитами?

— Да.

— И ты не пела со сцены?

— Нет. — Почему же?

— Эдди был против этого.

— Эдди?

— Мой продьюсер. В «Ригэл Рекордс».

— А-а…

— Эдди тогда все говорил, что это может плохо сказаться на продаже записей. Ему хотелось, чтобы все шли и покупали мой голос в записи. Понимаешь?

— А может быть он в этом был и прав…

— О, разумеется! Знаешь, все-таки три «золотых» диска — это много.

— Конечно, — охотно согласился я.

— Но ты думаешь, я им понравилась, а?

— Они все были просто без ума от тебя.

— А я так волновалась… Это было заметно? То, что я волновалась?

— Ничуть.

— Я бы сейчас с удовольствием бы выпила чего-нибудь, — продолжала она. — И еще мне хочется травки. У тебя дома есть травка?

— К сожалению нет, — ответил я.

— Ну тогда может быть ты не будешь возражать, если мы сейчас отправимся ко мне?

— Ну…

В этот момент я думал о ее дочери. Я думал о том, что у меня дома нет шестилетней дочери, чья комната находилась бы на другой стороне коридора, как раз напротив маминой спальни. Я думал, что в моем доме есть прекрасный большой бассейн, в котором мы могли бы порезвиться перед тем, как приступить к делу более основательно. Я думал, что у меня в спальне стоит замечательная по своей величине, просто-таки королевских размеров кровать, и что как раз в то утро она была застелена свежим бельем, и еще я думал, что нам оставалось только забраться на это царское ложе, чтобы наконец свершилось то, что уже и без того манило нас обоих и в то же время раз за разом откладывалось вот уже на протяжении трех недель — а в действительности же, трех недель и еще двух дней, потому что познакомились мы на открытии галереи вечером в пятницу три недели назад, а сегодня было воскресенье — потому что пришло время в полной мере познать истинный потенциал наших отношений, и одновременно с этим все там же, на моем королевском ложе, сегодня ночью должен был завершиться период наших, так сказать, пробных ухаживаний, и уж там-то, в моем доме никакая шестилетняя девочка-ангелочек не будет бродить ночью по коридору и не станет просить мамочку дать ей попить. Я не хотел ехать к Викки, и мое это «ну…» неприкрыто указывало на это — едва дрогнувший голос и уловимые в нем нотки сомнения, говорящие скорее о нежелательности подобного решения, на самом же деле всегда были верными спутниками ничем непоколебимого упрямства.

— Вот тебе и «ну», — сказала Викки мне в ответ, и оба мы замолчали.

Мы уже ехали по Козвей. Справа и слева от нас простирались воды залива, и из машины мне были видны огни нескольких стоявших на якоре яхт. Мы молчали всю дорогу, пока проезжали по мосту. Я остановился у светофора на пересечении Кортез-Козвей и 41-го шоссе. Молчание начинало затягиваться. К моему дому вела дорога, сворачивающая налево и ведущая на север; к дому Викки шло шоссе, уходившее вправо от перекрестка. А стоять на самом перекрестке у светофора на углу Кортез и 41-го шоссе приходилось всегда долго.

— Но выход-то мы могли бы найти… — я заговорил первым.

— Да?

— Сначала заедем к тебе за травкой, если только за этим дело стало…

— Да?

— А потом вернемся ко мне.

— Угу.

— Если, конечно, тебе этого хочется.

— Но мне очень хочется для начала закурить косячок, понимаешь?

— Отлично, если все упирается только…

— Так что давай, если это не трудно…

— Совсем не трудно…

— Тогда заедем сначала ко мне…

— Разумеется, так мы и…

— И я еще только заодно посмотрю, как там Элли…

— В этом даже что-то есть…

— И я еще попрошу няню задержаться ненадолго.

— А может быть она согласится остаться у тебя на всю ночь, — предположил я.

— Нет, вряд ли. Ей всего лишь пятнадцать.

— Ладно, тогда скажи ей…

— Я скажу ей, чтобы она задержалась еще на два или три часа — так нормально?

— Замечательно, — одобрил я.

— Вон свет зажегся, — сказала Викки.

— Что?

— Зеленый свет.

Всю дорогу от 41-го шоссе до Кросс Ривер Мол и затем еще на восток до самого дома Викки перед глазами моими то и дело проносились самые сладкие и соблазнительные видения. Еще бы! Мы были знакомы уже целых три недели и еще два дня, и за это время нам всего два раза удалось куда-то выбраться вместе: первый раз в ресторан, а во второй раз — на вечерний сеанс в кино. Как раз во время нашего второго свидания (ненавижу это слово) мы уже было очень удобно расположились на диване в гостиной ее дома, но тут в эту комнату вдруг вошла шестилетняя Элисон. Она терла кулачками глаза, и ей было очень интересно узнать, что же это за красивый дядя, и потом еще она попросила разрешения показать мне рисунки, которые она в тот день нарисовала в школе. Мне было показано четырнадцать рисунков. Это были очень неплохие рисунки. Я не знал даже полного имени маленькой нахалки — после развода Викки вернула себе свою девичью фамилию — но я тем не менее в душе проклинал эти ее изумительные способности к рисованию. А еще ей очень хотелось узнать, почему это вдруг у мамочки расстегнута блузка. Викки была без бюстгальтера; я сделал для себя это открытие за пятнадцать минут до того, как Элисон так не вовремя появилась в гостиной. Викки застегнула пуговицы, а Элисон уселась на ковер перед нашим диваном и начала опять водить по бумаге своими пастельными мелками, при этом ее длинные темные волосы постоянно спадали ей на глаза. Часы на каминной полке показывали уже без десяти час. Между прочим, ночи. Я спросил у Элисон, а не кажется ли ей, что сейчас уже самое время отправиться спать, чтобы завтра она могла бы легко проснуться пораньше и отправиться на солнечный пляж прямо с самого утра. Элли ответила мне на это, что она терпеть не может ходить на пляж. («На солнце я становлюсь красной как рак», — она прямо так и сказала). У Элисон был врожденный талант к рисованию. Часы прозвонили половину второго, и к этому времени она успела нарисовать для меня еще семь рисунков. Когда же она наконец зевнула, угасшая было во мне надежда на лучшее, возродилась с новой силой. Но Элисон просто-напросто вышла на минутку в кухню, чтобы сделать себе там бутерброд с арахисовым маслом и вареньем. Она и мне предложила откусить от него. Короче, ушел я оттуда в два часа ночи, размышляя по пути, какое наказание может угрожать мне за искусание шестилетних девочек в целях самообороны. Лучше всего было спросить об этом у Бенни Вайса, ведь он как-никак адвокат по уголовным делам.

Но уж сегодня ночью… Ох, сегодня!..

Все предзнаменования успешного исхода сегодняшнего вечера были налицо. Начать хотя бы с того, что Викки пригласила меня на свои самые первые концерты в «Зимнем саду», и, кажется, сделано это было ею преднамеренно, и отнюдь не случайно. Викки выбрала именно меня, чтобы именно я смог разделить с нею это значительное событие в ее жизни, ведь она снова пела перед зрителями — нет, постойте, она ведь никогда не пела «живьем», она же сама мне в этом призналась — но тогда все равно она снова пела, снова после почти двенадцатилетнего перерыва. И теперь она выбрала меня, чтобы я помог разделить с ней все те чувства, что это значительное событие оставило в ее душе. И все, о чем она просила меня и было-то всего-навсего разрешить ей заехать домой за травкой, которая наверняка поможет ей расслабиться в моей уединенной гостиной, и мы оба будем сидеть там, накуриваясь до безумия (сам я начал время от времени покуривать марихуану только после развода), и вот как раз в это время я сначала сниму с нее этот голубой кардиган, а потом и тонкую блузку из белого шелка, и уж тогда я снова смогу увидеть ее изумительной формы грудь, до которой мне удалось лишь слегка дотронуться в прошлую пятницу (перед тем, как Элисон появилась в гостиной и обратила внимание матери на то, что один из ее упругих сосков уже собрался оказаться наружи), а затем на полу окажется синяя юбка и колготки — я терпеть не могу колготок; я считаю, что кто бы там ни оказался их изобретателем, но уже за одну эту придумку его следовало бы немедленно пристрелить, поставив рядом с ним к стенке заодно и того, кто придумал эти идиотские электрические сушилки для рук, что теперь развешаны повсеместно на стенах мужских туалетов по всей Америке — и потом мы бы вместе пошли ко мне в спальню, где я откинул бы покрывало с постели, и мы скользнули бы в прохладу свежих простыней и уже наконец-то смогли бы познакомиться поближе. Мысль об этом меня чрезвычайно возбудила, и я вел машину намного быстрее, чем следовало бы; полицейские в Калусе, штат Флорида, не отличаются особой снисходительностью к гонщикам, подобным мне.

Викки жила в небольшом доме на улице, носящей название Цитрус-Лейн на восточной границе округа. Если проехать дальше еще миль шесть по этой же дороге, то можно оказаться среди пастбищ. Это была одна из тех подробностей о Флориде, что первое время поражали меня. Если уже человек родился и вырос в Иллинойсе, то само собой разумеется, что он будет думать, что вся Флорида состоит исключительно из пальм и пляжей. Но в этом штате имеется к тому же и целых два миллиона голов скота, и вы еще не успеете отъехать достаточно далеко от Калусы, как по обе стороны от вас протянутся мили и мили огороженных пастбищ, и будет казаться, что все коровы глядят куда-то в одну и ту же сторону. Я подъехал к дому Викки, и заметил, что свет в ее доме горел только в одном единственном окне.

— Ты не хочешь зайти? — спросила у меня Викки.

— Но ведь ты же ненадолго, правда?

— Я только возьму травку, — ответила она, — и взгляну на Элли.

— Тогда я тебя здесь подожду.

— Я быстро, — сказала она, и нагнувшись ко мне, положила свою руку мне на бедро и глубоко меня поцеловала. Затем она быстро вышла из машины. Я видел, как Викки подошла к своей двери. Мне казалось, что ростом она была где-то около пяти футов и восьми дюймов, а ее длинные черные волосы доходили ей почти до лопаток, и еще они очень плавно покачивались при каждом шаге ее длинных стройных ног. Я уже в сотый раз отметил про себя, что у нее была поистине замечательная попка и превосходные ноги; и я снова представил, как я буду раздевать ее. Сидя в темноте за рулем своей машины, я услышал, как, по-видимому, до этого тихо копавшийся в оставленном кем-то мусоре енот наконец обрушил все с диким грохотом. Я надеялся, что он не разбудил этим Вредину-Элисон.

Как и было обещано, Викки вернулась очень быстро. Но она подошла к машине не с той стороны, где сидела до этого, а с моей. Она взялась за край опущенного стекла в дверце и сказала мне через окно:

— Мне очень жаль, Мэттью.

— В чем дело?

— Я не могу поехать с тобой.

— Почему же?

— Элли заболела.

Не знаю отчего, но мне сразу же показалось, что Викки говорит мне неправду. Возможно, поводом для этого послужило мое собственное разочарование. Все волнующие кровь мужские мечты о завоевании были разбиты вдребезги, и это сокрушительное низвержение произошло в полночной тишине Цитрус-Лейн.

— Она кашляла весь вечер. Няня говорит, что у нее может подняться температура.

— Да, я… это очень плохо, — выдавил из себя я.

— А почему бы тебе не зайти?

— Но ведь если твоя дочь заболела…

— Няня дала ей никвил. Она уже заснула.

Я заколебался. Уже имевшийся у меня горький опыт подсказывал мне, что Элисон ничего не стоит опять проснуться. А с другой стороны, если ей на самом деле дали что-нибудь, что смогло бы угомонить ее…

— Вот как…

Но все же я не мог отделаться от ощущения, что Викки обманывала меня.

— Пожалуйста, зайди. Я так хочу, чтобы ты остался.

Я кивнул.

— Остаешься?

— Хорошо, думаю, что да.

— Спасибо, — сказала она.

Няня Элисон дожидалась нас в гостиной. Это была круглолицая девочка-подросток. На ней были голубые джинсы и рубашка навыпуск.

— Это мистер Хоуп, — представила ей меня Викки. — Так сколько там у нас выходит часов, Шарлен?

— Четыре, — ответила Шарлен. — Привет.

— Привет, — ответил я.

Викки отсчитывала деньги. Она протянула Шарлен стопку банкнот. Шарлен пересчитала их дважды, а затем сунула деньги в правый карман джинсов.

— Все в порядке, спокойной ночи, — сказала она.

— Мне тебя проводить до дома? — спросила у нее Викки.

— Зачем? Это же здесь недалеко, лишь улицу перейти.

— Я все-таки дождусь, пока ты войдешь в дом, — настояла на своем Викки.

— Конечно, — ответила ей Шарлен. Казалось, она была чем-то озадачена. — Ну, спокойной ночи, — снова повторила она и вышла на улицу. Викки стояла у порога и смотрела, как девушка перешла через улицу и подошла к дому по ту сторону дороги. В окнах там горел свет, и я подумал, что это, должно быть, была гостиная. Шарлен открыла дверь и помахала Викки рукой, давая таким образом ей знать, что она уже благополучно добралась до дома, затем она вошла внутрь, и дверь их дома захлопнулась. Свет над входом в доме через улицу погас, а окна гостиной были все еще освещены. Викки закрыла и заперла дверь своего собственного дома.

— Итак, — сказала она.

— Итак, — отозвался я. Я думал о шестилетней Элисон в маленькой спальне по ту сторону коридора. Я думал о ее рисунках и еще одном ночном вернисаже. Викки словно читала мои мысли.

— Не беспокойся, — проговорила она, — Эли спит.

Потом она на мгновение задержала дыхание, точно так же как перед своим выступлением сегодня вечером и подошла ко мне. Она прижалась ко мне всем телом, нашла своими губами мои, и мы поцеловались.

Травка была хорошим средством. Доставлялась она сюда на какой-нибудь рыбацкой лодке, одной из тех, что без устали бороздят воды Мексиканского залива, и выгружался этот товар на каком-нибудь из Богом забытых пустынных пляжей Флориды; по своему размаху наркобизнес является воистину второй по величине, если можно так сказать, отраслью промышленности штата Флорида. По идее, несколько затяжек должны были бы помочь Викки успокоиться, но, казалось, они не произвели на нее совсем никакого впечатления. Не помог ей также и коньяк, который Викки разлила в огромные сужающиеся кверху бокалы. Ее напряжение было почти осязаемым. Она вздрагивала от каждого звука, доносившегося сюда с улицы — то какой-нибудь котяра принимался скрипуче выводить любовную серенаду своей кошечке, то вдруг полночную тишину улицы нарушал звук проезжавшего мимо автомобиля или же поезд проносился где-то вдалеке. Мы включили телевизор и уселись на диване как раз напротив него, и черно-белые кадры какого-то старого фильма, мелькавшие на экране, были единственным источником света в комнате, и темнота объединяла нас еще больше. Мы сидели и потягивали коньяк из бокалов. Я не ощущал никакой опасности, которая могла бы угрожать этой идиллии. И я уже действительно поверил в то, что Элисон на самом деле будет всю ночь спать в своей кроватке, и мне не ненужно будет словно в юношеском порыве спеша нащупывать пуговицы, и нет абсолютно никакого повода для отчаянных и торопливых поцелуев, призванных соблазнить и завлечь до наступления неизбежного признания. Но Викки все еще дрожала в моих руках.

— Ну давай, — прошептал я ей, — расслабься. Все уже позади.

Я имел в виду ее сегодняшее выступление в «Зимнем саду».

Викки вздохнула и очень тихо проговорила:

— Как бы мне хотелось, чтобы это было именно так.

Я не знал, что она имела в виду.

Она снова вздохнула; я вдруг понял, что вся эта ее манерность была вызвана нервными переживаниями. А потом вдруг ни с того ни с сего, может быть от волнений перед вечерним выступлением, а может быть от смешения одновременно марихуаны и коньяка, она вдруг начала рассказывать мне о своем сказочном пути к успеху, о том как она была рок-звездой шестидесятых, и слушая ее, я чувствовал, что в тот момент мы были с ней близки, близки как никогда со времени нашей первой встречи. Есть такие мужчины — и я вынужден стыдливо признать, что я тоже вхожу в их число — которые хотят оказаться с женщиной в одной постели только потому, что она, как им кажется, «сексуальна», вне зависимости от того, что вообще это понятие может включать в себя, не обращая внимание на то, что некое сочетание бедер и губ, и волос, и груди может все-таки создать образ того, кто впоследствии становится наиболее желанным. И пока Викки рассказывала мне о своем захватывающем звездном восхождении, я уже начинал все больше и больше ее обожать. Тогда мне хотелось лечь с ней в постель только по одной единственной причине: потому что после трех недель и двух дней нашего знакомства она мне по-настоящему и всерьез нравилась.

Викки рассказала мне, что до того, как ее «открыли», как потом писали об этом в газетных и журнальных статьях, посвященных ее песням, она иногда выступала с разовыми концертами в мотелях, разного рода клубах и придорожных закусочных, имевшихся в великом множестве как в самом городке Литтл-Рок, штат Арканзас, так и в его окрестностях. Все эти концерты так и проходили никем незамеченными, да и сама она, казалось, не возражала против подобной анонимности. Двейн, ее отец, — он остался вдовцом, когда Викки было четырнадцать лет — стал всячески способствовать творческой «карьере» дочери с тех пор, как ей впервые заплатили гонорар в десять долларов за ее самое первое выступление в винном погребке «Уголок Рокки», что в Свит-Хоум, Арканзас, совсем недалеко от Литтл-Рок. В 1964 году Двейн однако решил, что его девятнадцатилетней тогда уже дочери судьбой предопределен лучший удел. В один из выходных он живенько усадил Викки в их фамильный Бьюик-седан выпуска 1962 года и затем отправился в нем сначала в Мэмфис, а затем повернул на север к Нэшвиллу, где записывающих компаний было, как ему тогда казалось, больше, чем у собаки блох. После четырех дней непрерывного блуждания по тротуарам и безрезультатного обивания порогов, Двейн и его уже взрослая дочь познакомились с одним молодым гитаристом, столкнувшись с ним в холее отеля «Холидей Инн», где и сами они остановились. Новый знакомый уверенно принялся обрисовывать им сложившуюся ситуацию, признав, что в Нэшвилле все шансы на успех равны нулю из-за непомерно большой конкуренции, так как весь город, по его словам, просто кишмя кишел толпами амбициозных музыкантов. Единственным место, где можно еще на что-то рассчитывать, убеждал он их, оставался Новый Орлеан, куда он сам и собирался отправиться, уже полностью расплатившись за номер в гостинице и купив себе билет на автобус, идущий на юг. Гитариста этого звали Джеффри Гамильтон, впоследствии он стал ведущим гитаристом группы «Уит», той группы, что аккомпанировала Викки при записи ее первого хитового альбома.

Отчего Гамильтон решил, что Новый Орлеан — «единственное место», так и осталось для Викки непостижимой тайной. Безусловно, там были записывающие компании, но все они в основном занимались джазом, и очень-очень немногие из них желали иметь дело просто с настырными непрофессионалами. И одной из таких фирм, все-таки уделявших внимание любителям, была фирма «Ригэл[2] Рекордс» во главе которой стоял ее президент, человек по имени Энтони Кениг, и вне всякого сомнения, название студии было напрямую соотнесено с фамилией президента, потому что «Konig» по-немецки значит «король». Тогда в 1964 году Кениг был большим и привлекательным сорокалетним мужчиной. К тому времени он уже получил наследство, доставшееся ему от отца — состоятельного фермера, занимавшегося выращиванием сои в округе Вест-Кэрролл — и теперь он собирался создать свою собственную марку в музыкальном бизнесе. Можно только догадываться, каким образом Виктории Миллер, высокой и возбуждающе-привлекательной, умевший уже только одним своим видом пробудить в мужчине чувственное желание, удалось поразить воображение господина Кенига, но он немедленно устроил прослушивание для нее и для ее странствующего друга-гитариста, а после этого свел их с двумя музыкантами, из тех кого он прослушивал раньше — бас-гитаристом и ударником, впоследствии организовавших вместе с Джеффри Гамильтоном группу «Уит».

— Это было настоящим началом, — проговорила Викки и снова вздохнула. — О, Мэттью, кажется, что это было так давно, — она придвинулась ко мне, и вдруг поцеловала меня очень неожиданно нежно и глубоко, потом Викки поднялась с дивана, затушила в пепельнице оставшийся от «косячка» окурок и снова повернулась ко мне, — я хочу, чтобы мы занялись любовью немедленно, прямо сейчас.

— Да, — отозвался я.

— Прошу вас, — она протянула мне руку.

В свете последовавших за этим событий я бы решился на то, чтобы утверждать, что последующие три часа, проведенные мной в спальне Викки имели под собой какую-то тайную основу, некую цель, не имевшую ничего общего с любовным актом. И даже потом мне казалось, что во всем этом присутствовало уж очень чрезмерное желание понравиться, и почти навязчивая идея всенепременно произвести незабываемое впечатление, это можно было даже назвать просто демонстрацией своих возможностей, что должно было бы быть занесено в летописи таких же любовных марафонов, как эта наша «Ночь ночей», возможно даже для того, чтобы побить все существующие рекорды из увесистой книги мистера Гиннеса. После развода мне приходилось оставаться наедине с женщинами, которые выкладывали передо мной весь свой секс-арсенал, все, на что они только были способны. Скорее всего в тот момент они чувствовали себя так, словно им пришлось оказаться на месте фокусника, желающего поразить всех своей сноровкой и умением. Мне приходилось бывать с женщинами, застенчиво строившими из себя девственник, обладая в то же время настолько мощным сексуальным потенциалом, которому, наверное, могли бы позавидовать все шлюхи Бомбея вместе взятые. Я спал с женщинами, желавшими учиться («Мэттью, я правильно это делаю?») и желавшими учить («А сейчас я сделаю тебе так хорошо, как тебе еще ни с кем не было»). Были у меня женщины, легко шокируемые («О Боже, это же просто отвратительно!») и такие, кто сам мог запросто шокировать («Мне однажды пришлось заниматься этим с двумя неграми и кобелем лабрадора»), но эти три часа, проведенные с Викки Миллер на ее кровати, в ее спальне, в то время как дочь ее безмятежно спала в своей комнате, были часами самого дикого и беспощадного секса из всех тех, что мне когда-либо пришлось испытать, занимаясь любовью с любой другой женщиной или даже с двумя женщинами сразу.

К половине третьего утра я полностью выдохся, пресытился по уши и уже просто тихо желал, чтобы маленькая Элисон постучала в дверь спальни и попросила бы дать ей что-нибудь от кашля или хотя бы спросила, где взять горчичный пластырь. А Викки, казалось, еще только-только начинала. Я не знаю, как ей удалось еще раз подготовить меня к покорному служению ее совсем еще не угасшей страсти, но так или иначе это снова свершилось. И когда наконец я снова откинулся на подушку, маленькие фарфоровые часики в гостиной пробили три раза, а ее неутомимая рука уже вновь беспокойно и умоляюще задвигалась там, где у меня уже и так все болезненно трепетало, и я уже начал опасаться, что все-таки очень права была моя мать, когда время от времени она начинала твердить мне, будто бы эта штука может напрочь отвалиться, если я стану ею чересчур злоупотреблять. Кажется, это был как раз тот случай. Викки снова склонилась надо мной.

— Викки, — измученно проговорил я, — мне надо идти.

— Нет, — отозвалась она, — не надо.

— Мне действительно…

— Останься на ночь.

— Не могу.

— Нет, можешь.

В тот момент я думал и о том, что в девять утра мне нужно будет быть уже в офисе. Я думал также и о том, что если бы моей собственной дочери было бы теперь шесть лет, то мне вовсе не хотелось бы, чтобы она, проснувшись утром часов в восемь, обнаружила бы голого чужого мужчину, бреющегося к тому же в ванной у ее матери. И еще я думал о том, что с меня этого уже достаточно. Мне казалось, что полученного сегодня мне с лихвой хватит на очень долгое время и даже еще останется про запас.

— Останься, — прошептала она и опять настойчиво припала ко мне губами.

— Викки, милая, я люблю тебя, но…

— Нет, ты меня не любишь, — возразила она мне.

— Радость моя, я…

— Тогда останься.

— Я не могу больше…

— Останься, если любишь меня.

— Нет…

— Ну пожалуйста.

— Я не могу…

— Мэттью, пожалуйста, останься Мэттью, ну пожалуйста, дорогой, не уходи любимый, пожалуйста, Мэттью, пожалуйста…

Ее голос мелодично и завораживающе мурлыкал над моим обессилевшим телом, а затем она быстро и решительно поднялась надо мной: «Пожалуйста, Мэттью, малыш останься со мной ну малыш ну скажи мне „да“ ну пожалуйста Мэттью…», — она бормотала это, глотая слова, она приказывала и умоляла одновременно, это была возбужденная дикая самка со слишком разыгравшимся аппетитом, чтобы этот голод можно было так запросто утолить — примерно так я думал тогда. Когда же наконец она признала свое поражение, когда она наконец поняла, что даже этим умоляющим ртом ей не удастся добиться от меня даже сколь-нибудь призрачного намека на желание вновь обладать ею, она вновь переменила положение, и теперь, усевшись на меня сверху, Викки осторожно взяла мое лицо в свои ладони, наклонилась вперед и начала нежно целовать меня в губы и щеки: «Мэттью, просто останься здесь со мной, ладно? — упрашивала она. — Я обещаю, что больше ничем не потревожу в тебя, я только хочу заснуть в твоих объятиях, ты ведь сделаешь это ради меня, Мэттью, Мэттью, ты просто скажи мне, что ты останешься здесь ради меня, ну пожалуйста, Мэттью», — слова ее перемежались теми трепещущими поцелуями и легкими прикосновениями ее языка. На часах было уже десять минут четвертого. Я медленно и крепко поцеловал Викки в губы, а затем снял ее с себя и заглянул в ее глаза.

— Викки, — снова заговорил я, — мне на самом деле нужно идти.

— О'кей, — вдруг резко ответила она, — замечательно, — она быстро отодвинулась и, повернувшись спиной ко мне, натянула на себя простыню.

— Ведь у меня вся одежда дома…

— Ну конечно.

— Одежда, в которой мне идти на работу…

— Ну да.

— И кейс…

— Но что же ты тогда не уходишь? — спросила она.

— Викки, — сказал я, — мне было бы очень неудобно, если бы твоя дочь застала меня здесь, когда…

— Зато ты кажется не очень-то смущался, когда трахал меня, — отпарировала она.

— Викки…

— А теперь просто уходи, ладно?

Я молча и быстро оделся, а потом подошел к кровати, на которой она осталась лежать, так и не глядя в мою сторону. Я попробовал поцеловать ее на прощание.

— Не стоит, — сказала она.

— Я позвоню завтра, — проговорил я, — точнее, уже сегодня. Ток что попозже сегодня.

— Не утруждайте себя так, — таков был ее ответ.

— Викки, дорогая…

— Спокойной ночи, Мэттью, — перебила она меня.

Я начал было обдумывать, что бы мне ей еще сказать, но потом решил, что лучше не стоит этого делать. Я уже направился к двери спальни, как она проговорила мне вслед: «Ты еще пожалеешь об этом…» Я обернулся и взглянул на нее. Она все так же лежала, и темные ее волосы разметались по подушке, а она даже не взглянула в мою сторону. Я быстро вышел из комнаты.

Живой мне ее больше не суждено было увидеть.