Эдмон Лепеллетье Тайна Наполеона

I

Дверь элегантной спальни во дворце Сен-Клу осторожно приотворилась, и в щель высунулось розовое, задорное личико горничной. Затем, осторожно подкравшись к громадной кровати из красного дерева стиля жакоб, над которой у потолка высилась корона, откуда широкими складками ниспадали большие занавеси с разводами, горничная вполголоса окликнула спящую:

– Сударыня! Сударыня! Уже десять часов!

Из-за занавесок послышался звучный, несколько хрипловатый голос:

– Черт знает что такое! Неужели в этом картонном дворце и поспать-то нельзя как хочется?

– Простите, мадам, но вы сами распорядились, чтобы вас разбудили в десять часов.

– Неужели уже десять часов?! Что за лентяйкой я стала теперь! А ведь прежде, когда я была прачкой, я постоянно вставала ни свет ни заря. Ну, и в полку, будучи маркитанткой, я не дожидалась, чтобы барабаны два раза пробили зарю, а сразу вскакивала на ноги. Но теперь, когда я стала женой маршала, я никак не могу вылезть из этой коробочки. Скорей, Лиза, давай мне мой пеньюар! – И та, которая назвала себя женой маршала, соскочила с постели, разражаясь, словно солдат, градом проклятий, так как ей не удавалось найти чулки, которые она куда-то забросила, раздеваясь вечером.

Лиза протянула ей их, но супруга маршала не увидела и торопливо принялась в рубашке и босиком бегать по комнате, опрокидывая по пути стулья и продолжая ругаться и проклинать. Наконец горничная догнала ее и подала чулки; барыня стала надевать их, не преминув ошибиться ногой.

Да, да, в том, что касалось туалета, супруга маршала не была ни терпеливой, ни искусной: она, невзирая на свое теперешнее высокое положение, сохранила все свои манеры, простоту обращения и грубовато-добродушную веселость прачки из квартала Сен-Рок в дни великой революции и маркитантки Северной армии, армии Самбр-э-Мез и Мозеля, по-прежнему оправдывая приставшую к ней кличку «мадам Сан-Жень».

С того времени обстоятельства сильно изменились, увлекая за собой и мировые судьбы, и судьбу каждого отдельного действующего лица.

Маленький артиллерийский офицер из Тулона, нищий клиент прачки с улицы Рояль-Сен-Рок, превратился сначала в главнокомандующего, потом – в первого консула и наконец – в императора. Слава озаряла его трон, перед которым с унижением заискивали остальные государи мира. Франция с воинственным звоном оружия и с развевающимися знаменами высилась в центре Европы словно громадный лагерь, озаряемый сиянием солнца Аустерлица.

Как и изголодавшийся, худой артиллерист, вынужденный утром 10 августа 1792 года снести свои часы в заклад, так и остальные действующие лица, фигурировавшие в прологе этой грандиозной мировой трагедии, выросли и изменились до неузнаваемости.

Предсказания мага Фортунатуса в бальном зале «Во-Галь» осуществились для Лефевра и его жены почти в полной мере и степени. Быстро подвигаясь по военно-иерархической лестнице, былой сержант гвардии уцелел среди сражений. 18 брюмера он стал дивизионным генералом, комендантом Парижа, слепо доверившим свою судьбу счастью Бонапарта. С тех пор благоволение первого консула и императора никогда не покидало Лефевра. В 1804 году Наполеон восстановил упраздненный институт маршалов Франции. Лефевр был одним из первых, кого император произвел в этот высший чин. В то же время он занимал должность сенатора.

Конечно, нельзя сказать, чтобы Лефевр обладал хоть какой-либо способностью для участия в заседаниях законодательного учреждения. Но сенат 1804 года представлял собой чисто декоративное учреждение, в действительности не обладавшее никакими полномочиями и только соединявшее в своих недрах самых достославных мужей современности. Но хотя Лефевр в качестве сенатора и не отличался особой говорливостью и красноречием, он все же, несмотря на это, пользовался особенным уважением Наполеона. Последний считал его самым храбрым и решительным человеком с обнаженной саблей в руках, но когда вместо сабли маршалу приходилось вооружаться пером, то Лефевр оказывался самым невежественным, самым неспособным из числа всех генералов. Как только приходилось обсуждать план военной кампании, Лефевр в нетерпении переворачивал вверх дном все бумаги, проекты, фортификационные чертежи и крепостные планы, в которых ничего не понимал, и принимался кричать: «Все это чепуха! Пустите меня с моими гренадерами, и я покажу себя неприятелю без всяких ваших бумажек!» – и действительно показывал.

Правда, бесконечно уважая, боготворя императора, своего кумира, он в точности исполнял все его приказания. Наполеон думал, а Лефевр действовал. Он был ядром пушки; куда император направлял его, туда Лефевр устремлялся лавиной, с несокрушимой силой двигаясь вперед без отклонений и отступлений, и перед этой могучей энергией все отступало. Это он имел честь командовать в великой армии императорской пешей гвардией и представлял собой колосс, ставший во главе легиона гигантов.

Однако Лефевр был не только выдающимся воином, но и отменным мужем. Хотя его мундир и изменился, но для своей Катрин он остался все тем же, и орден Почетного легиона, украсивший его грудь, не изменил нежного биения его любящего сердца. При императорском дворе несколько потешались над супружеской верностью этой образцовой парочки, но Наполеон, желавший видеть в окружающих его лицах большую строгость нравов, поздравлял Лефевра и его жену с великолепным примером, который они дают семьям офицеров империи, примером, заметим кстати, которому следовали очень слабо, в особенности же в семье Наполеона.

Тем не менее императору не раз приходилось делать Лефевру замечания по поводу манер и поведения Екатерины.

– Слушай-ка, – сказал он ему однажды, поднимаясь на цыпочки, чтобы взять за ухо гиганта Лефевра, который наклонялся, чтобы облегчить императору его излюбленную ласковую фамильярность, – постарайся внушить своей жене, чтобы она не поднимала юбок, когда входит к императрице; она делает это, словно ей приходится перепрыгивать через ров. Скажи ей, пожалуйста, кроме того, что ей следует отучиться от постоянного чертыхания по всякому поводу. Ты слушаешь, Лефевр?

– О, разумеется, ваше величество, – отвечал маршал, признавая справедливость замечаний императора, но в то же время сильно страдая от необходимости выслушивать их.

– Ну, так вот: твоя жена постоянно готова схватиться с моими сестрами, в особенности с Элизой. Черт возьми! Мой дворец не харчевня, как можно подумать, если послушаешь все эти женские крики и свары.

– Ваше величество! Госпожа Баччоки упрекает мою жену в низком происхождении, в патриотизме и республиканских взглядах. А ведь и мы с вами тоже республиканцы.

– Разумеется, – ответил Наполеон, улыбнувшись наивной доверчивости Лефевра, который, как и большинство старых солдат армии 1792 года, верил, что, повинуясь императору, он служит республике. Для всех этих преданных и наивных людей Наполеон являлся самой коронованной революцией. – Лефевр, мой старый солдат, – продолжал император, – сообщи своей жене, что я прошу ее в будущем избегать ссор с моими сестрами. Можешь передать ей также, что не особенно-то прилично похлопывать себя по ляжкам каждый раз, когда она хочет придать какому-либо утверждению больше убедительности.

– Ваше величество, я передам моей жене ваши замечания; обещаю вам, что она примет их к сведению.

– Если только сможет! – буркнул император. – Я не требую ничего невозможного. Привычки молодости держатся в нас очень упорно. – Он остановился в своем быстром хождении из угла в угол кабинета и сердито сказал: – Что за безумие жениться сержантом! – Вдруг какая-то озабоченная тень скользнула по его лицу, и он прибавил: – Я сделал почти ту же ошибку, что и Лефевр. Он женился на прачке, а я… гм! Правда, против этого еще имеется противоядие в виде развода, но…

Словно желая прогнать неприятную мысль, он поспешно запустил пальцы в карман белого суконного жилета и вытащил оттуда красивую овальную черепаховую табакерку. Открыв ее, он засунул туда нос и обеими ноздрями втянул едкую пыль тертого табака. Такова была его манера нюхать табак.

Понюхав своего макуба (нюхательный табак особенного сорта из породы мартинникских Табаков), Наполеон, словно приняв важное решение, обратился к Лефевру, который уже начал беспокоиться при виде того, как лоб императора морщится и меняются все его манеры, и сказал следующее:

– Твоей жене непременно нужно брать уроки у Деспрео, знаменитого учителя танцев. Только он один и хранит до сих пор прекрасные традиции элегантности и манер прежнего царствования.

Лефевр поклонился в знак повиновения и, выйдя от императора, первым делом поспешил вызвать знаменитого профессора Деспрео.

Что за тип был этот учитель танцев и хороших манер! Маленький, худой, проворный, грациозный, ступающий вприпрыжку, напудренный, надушенный, одетый в короткие панталоны при длинных чулках, он проскользнул ужасы террора на цыпочках, не получив ни одной раны и не пролив ни капли крови. Но как только окончились ужасы и удовольствия снова стали приотворять двери салонов, еще закутанных в креп траура, Деспрео стал незаменимым человеком, без которого нельзя было обойтись. Он выбивался из сил, чтобы восстановить утраченное искусство. Он был единственным авторитетом в вопросе традиционных любезностей, поклонов, сложных, как военный маневр, и в танцах, которые для молодых девиц воскрешали сказочные радости исчезнувшего земного рая былых времен.

Все дамы оспаривали и рвали друг у друга из рук Деспрео, и его пируэты, реверансы, расшаркивания и антраша гораздо больше содействовали искоренению воспоминаний о всеобщем равенстве по идее революции и возрождению обычаев и манер прежнего режима, чем все противореволюционные декреты термидорианцев и Директории.

Вот именно из-за визита Деспрео, назначенного на утро описываемого нами дня, жена маршала Лефевра, вернувшаяся накануне не очень поздно с вечера у императрицы Жозефины, и должна была подняться с постели и одеваться уже в десять часов утра.

Выйдя в салон, Екатерина застала профессора грации перед зеркалом, упражнявшимся в изысканных реверансах и строившим умильные рожи.

– А, вот и вы, господин Деспрео! Ну, как здоровье? – крикнула при виде его Екатерина, хватая его за руку, которую тот и не собирался протягивать, и с силой тряхнула ее в энергичном рукопожатии.

Деспрео покраснел и пришел в полное замешательство, так как рукопожатие жены маршала прервало его посреди второй фигуры большого реверанса, которым он хотел приветствовать ее. Он освободил свою руку от чистосердечного пожатия госпожи Сан-Жень и, оправляя слегка помятые кружева манжет, довольно-таки сухо ответил:

– Имею честь быть к услугам вашего высокопревосходительства!

– А, ну вот что, паренек! – сказала Екатерина, садясь на край стола. – Дело в следующем. Император находит, что при его дворе манеры прихрамывают. Он хочет вымуштровать нас. Понимаешь, чего он от нас хочет, сынок?

Деспрео, шокированный в самых святых своих чувствах, возмущенный фамильярностью Екатерины, ответил с большой едкостью:

– Его величество более чем прав, думая восстановить при своем дворе манеры и изящества просвещенных дворов. Я с преданностью и уважением готов исполнить его волю. Но не будете ли вы так любезны сообщить мне более определенно, что именно хотите вы изучить в искусстве светского обращения, чтобы удовлетворить его величество?

– Да вот в чем дело, братец: во вторник при дворе дают большой бал, придется танцевать гавот. Император хочет, чтобы мы все приняли участие в танцах. Ты же как-будто кое-что смыслишь в этом, ну вот, научи-ка и меня танцевать гавот!

– Гавот – очень трудный танец. Тут требуются особые способности. Не ручаюсь, что я смогу посвятить вас в тайны этого танца, который особенно нравился супруге дофина, удостоившей меня неизреченным счастьем быть ее учителем танцев, – сказал Деспрео с лицемерной скромностью.

– Ну, все-таки попробуем. О, если бы все дело было только в императоре, так я не очень-то заботилась бы обо всем этом: он не спрашивал, танцую ли я гавот, когда я стирала ему белье. Но этого очень хочет Лефевр, а всего, чего хочет Лефевр, хочу и я! Да, уж нечего сказать: Лефевр и я, мы словно два пальца на одной руке; нам ровным счетом наплевать – пусть над нами смеются те пустоголовые сорванцы, которые окружают принцесс; им смешно, что мы с Лефевром исполнили то, что они только обещают! Ну, паренек – в позицию! За гавот! Ну-ка, скажи, куда мне девать ноги? – И госпожа Сан-Жень подбоченилась и два раза топнула ногой об пол, словно собираясь переходить по данному сигналу в атаку.

Деспрео незаметно передернул плечами и испустил глубокий вздох. Этот аристократ-гаер приходил в отчаянье от грубости нравов и необходимости учить хорошим манерам и посвящать в тайны гавота былых прачек, ставших, благодаря победе демократии, влиятельными и чиновными дамами. Он нетерпеливо подошел к Екатерине, тихонько наклонил ее корпус вправо и спросил:

– Вы когда-нибудь танцевали прежде?

– Да, когда-то давно… В Во-Гале.

– Не слыхал о таком, – ответил Деспрео, поджимая губы. – Ну, а какой танец вы танцевали тогда? Курант, паванну, пасспье, трени, монако, менуэт?

– Нет, фрикасе. Я танцевала его с Лефевром в первый раз. Мы так и познакомились… и поженились.

Профессор изящных манер меланхолически покачал головой, как бы говоря: «Вот до чего я опустился! Кого мне приходится учить – мне, профессору танцев супруги дофина!» – и с выражением сосредоточенной скорби принялся учить Екатерину Сан-Жень составным фигурам благородного танца, восстановленного Наполеоном на придворных балах.