Эдуард Лимонов Последние дни супермена

примечание автора OCR: 32-я глава, почему-то, отсутствует; ошибка редактора? авторская задумка?… решайте сами; в моей книге все страницы в наличии

Она недостаточно хороша, чтобы меня отвергнуть…

— What happened, kid?[1]

Дитя поднимает голову и зло смотрит на мистера X. На ресницах дитяти некрасивые слезы.

— Leave me alone![2] — хрипло шипит дитя и отворачивается.

— May I help you?[3] — упорствует мистер Генрих.

— Why don't you fuck yourself, creep![4] — бросает дитя, не поворачивая головы, и всхлипывает. В другое время мистер Генрих ушел бы, но сегодня нельзя, он столько раз уходил, когда его отсылали, несчетное количество раз, сорок пять лет уходил, пора остановиться и сыграть то, что ему хочется. Посему Генрих Супермен ловко разворачивается в своих мягких кроссовках, сдирает с вешалки зеленый гусарский мундирчик и приближается к кассе, кладет мундирчик на прилавок. Накрашенная пизда лет тридцати пяти, когда-то, очевидно, бывшая красивой, но истаскавшаяся возле декадентских вещей, корчит на поблекшей рожице гримаску, она видела маму и девочку, поскандаливших у мундирчика, а теперь этот мсье в суперменовском свитере… красная буква S на желтом фоне… седые волосы там и тут клоками, а одет подростком… Гримаска исчезает. Четыреста девяносто девять франков — это четыреста девяносто девять франков, мсье вынимает из черного, мягкой кожи бумажника деньги, и это не последние деньги мсье, в бумажнике еще много банкнот.

Генрих Обычный размышляет машинально: «Что пизда думает обо мне? Вероятнее всего, я выгляжу состоятельным человеком, загар, бронзаж, как они его называют, крепкие руки теннисиста, пусть мсье и никогда не держал в руках ракетку…»

Бессмысленные размышления приходится оборвать, потому что в этот момент дитя нагибается за своим пластиковым пакетом. Генрих Супермен вырывает мундирчик из рук собирающейся упаковать его продавщицы-«пизды», бросив ей: «Хорошо, мадам, прекрасно!» — и летит к дитяти. Быстрый Генрих, потому что оно еще не повернулось, шмыгая носом, копается в ярко раскрашенном пакете.

— Hey, silly![5]

Спина существа досадливо дергается под черным пиджаком, но хозяйка спины не поворачивается и не отвечает.

— Hey, green bird, take it![6]

Два настороженных глаза удивленно глядят на мсье и на протягиваемый мсье мундирчик.

— Take it, asshole, — раздражается мсье. — I have payed for it![7]

Ha «asshole» дитя оживляется. Ее поколение верит в грубости и понимает их. На «asshole» дитя кривит презрительно губы и выдыхает из себя:

— Dirty man. I am not going with you to the hotel room.[8] Зря стараешься.

— Fucking idiot! I don't need your chicken body.[9] — И, бросив мундирчик в существо, Генрих выходит из магазина.

Выйдя из магазина, Генрих останавливается у стенда с открытками и закуривает. Интересно, пойдет она за ним или не пойдет. Должна пойти. Ну не пойдет, ну выбросил пятьсот франков, в конце концов я поступил в точности так, как мне хотелось… И вдруг, вспомнив, что за ремнем у него пистолет, а в задних карманах армейских брюк несколько обойм к нему, он возвращается от привычного сна к новой реальности. «Какие пятьсот франков, — думает он презрительно, — кончатся деньги — войду в любой банк и сделаю все, что могу. Ну не сумею — застрелят или арестуют. Все должно быть просто в моей жизни. В жизни Генриха Супермена».

Два легких хлопка по плечу. Дитя стоит сзади и, открыв рот, готовится выплюнуть очередную гадость?

— Hey, Superman! Why?[10] — спрашивает дитя примирительно. Мундирчик висит у девчонки на руке.

— Почему нет? Сегодня мой день рождения. You wanted it badly.[11] — Генрих позволяет себе лениво улыбнуться.

— Ага! — проясняется личико дитяти, и блондинистая сторона ее крашеных волос светлеет, а зеленая — зеленеет. Ей все ясно, мсье — сумасшедший, но безобидный сумасшедший, мсье урод, но веселый, легкий урод. — Thank you, — шутливо кланяется дитя и расшаркивается даже, при этом каблучки ее садомазохистских туфелек скребут асфальт. — May I buy you a drink, новорожденный? — кривляясь, спрашивает она. — Do you have time?[12]

— All right with me,[13] — равнодушно отвечает мсье Генри. — У меня масса времени.

— Very rich?[14] — насмешничает панк-девочка.

— Yes, bitch.[15] — Мсье Генри улыбается. Уф-ф, теперь они, кажется, говорят наконец на общем языке.

В кафе отважная представительница панк-движения требует водку «стрэйт», а Супермен заказывает себе двойное виски.

— За твой день рождения! — дитя приподымает свою водку. — Как тебя зовут, между прочим?

— Генри. Я не люблю свое имя.

— Мое имя Алис, и я ненавижу мое имя.

— Почему? Красивое, воздушное имя. «Алиса в стране чудес».

— Вот-вот… Задолбано до рвоты. Каждый хуесос лепечет мне это. — Дитя криво усмехается. — Ебаная Алиса и ебаный Луис Кэрролл. Тебе известно, что он любил детишек, Генри? Употреблял маленьких?

— Kill the suckers! Fuck the fuckers![16] — Генри Супермен подымает свой бокал.

Этот клич он услышал как-то на арт-выставке тоже от панк-девочки. Та расхаживала в толпе, монотонно интонируя призыв к насилию и дебошу.

Тост нравится дитяти. Она смеется, откидывая голову назад. Шея у дитяти красивая, Генрих разглядывает ее, зря он обозвал ее тело «цыплячьим». Грудки у цыпленка тоже имеются, правда, они утопают в необъятной, на несколько размеров больше майке, но порой, если пиджак расстегнут, из хаоса складок вдруг выпирает сосок, твердый, должно быть, раз так резко выпирает…

— Как ты узнал, что я с Британских островов? — к дитяти вдруг возвращается прежняя подозрительность. Кажется, дитя заметило сластолюбивый (сластолюбивый ли?) взгляд Генриха, скользнувший по ее груди, вернее, по майке.

— Did you speak English with your mother, didn't you?[17] — Рассудительный Генрих.

— А ты подслушивал, конечно, — укоризненно-покровительственно отмечает панк Алис. — Она мне не мать, она моя сестра, эта блядь.

— А! Сестра! — Уважительный Генрих вежливо удивляется.

— На семнадцать лет старше. Все говорят, что она моя мать, все так думают. Она очень злится, не хочет стареть… Она терпеть меня не может, эта блядь, и стыдится показывать своим друзьям. — Панк Алис замолкает и вертит пустую рюмку меж пальцев. — Ее друзья — ебаные говнюки, а не друзья… Буржуа, вечно сидят в своем ебаном баре на Шамп-Элизэ. «Александр» ты знаешь? Куча кривляк, упакованных в твид… Парижские англичане.

— Я хочу еще виски, — объявляет Генри, — я много пью, мне мало.

— Дай проверю, сколько у меня денег, — виновато пугается дитя. И лезет в свой кошелек…

— Stop it! — останавливает ее взрослый мсье Генри. — У меня есть мани!

— У меня тоже есть мани, — строго замечает дитя, продолжая копаться в кошельке. Результаты исследования, по-видимому, разочаровывают ее, потому что губы дитяти складываются в огорчительную гримаску. — Только пятьдесят франков, — констатирует она. — Еще утром у меня было двести. Я так быстро трачу капусту, — вздыхает она.

— Пустяки. — Добрый Генри машет официанту. — То же самое? — спрашивает он дитя.

— Да, — существо кивает.

— Мсье! Одна водка и двойное виски! — радуясь звуку собственного голоса, декларирует Генри Супермен. Луч солнца прорывается наконец сквозь влажные тучи, и сразу становится веселее.

Некоторое время они молчат. «Я ее выебу, — думает Генри. — Что же еще с ней делать? Выебу, даже если мне придется ее изнасиловать. Выебу, даже если она откажется идти ко мне. Обниму за талию, рука — под ее большой пиджак, дуло пистолета под ребра — и в такси… Не то чтобы мне так уж хотелось ее, она ничем не лучше других, но раз уж все так началось, я хочу посмотреть, как она себя будет вести. Меня интересует ее пизда… Молодая пизда…»

— Ты меня хочешь выебать, да? — спрашивает вдруг панк Алис, поймав его взгляд.

— Hey, kid! — останавливает ее Генри…

— Точно, хочешь, — смеется дитя, — но ты не в моем вкусе. — Она наклоняет голову набок, как бы приглядываясь к Генри. В этот момент официант ставит на стол напитки. Алис с шумом отхлебывает свою водку и продолжает: — Нет, не в моем вкусе. Ты какой-то, — она останавливается, подыскивая слово, — красивенький, благородненький… а я люблю уродов. — Она хохочет…

— You are drank, baby,[18] — смеется Генри.

— Чем ты занимаешься в этой жизни? — спрашивает дитя, продолжая осматривать Генри.

— Mass-murderer,[19] — Генри морщится. — Специализируюсь по молоденьким девушкам…

— У-у-у-у! Как интересно! — восклицает Алис. — Если ты еще и вампир…

— Конечно, я и вампир, — невозмутимо соглашается Генри.

— Ну а серьезно? — Алис вдруг обеими руками быстро-быстро причесывает свои желто-зеленые волосы. — Серьезно, чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Ловлю крыс, сдираю с них шкуры и продаю, — медленно роняет Генри. — Очень прибыльное занятие. У меня свой бизнес.

— Fuck you, man[20] — я серьезно спрашиваю! — кричит Алис…

— All right, all right,[21] не сердись. Я — шпион… — И Генри притворно-озабоченно оглядывается по сторонам.

— Врешь?! — кричит Алис.

— Ну а кто я, по-твоему? — напирает Генри. — Кто?

— You are intellectual![22] — объявляет дитя торжествующе.

Теперь смеется Генри. «Интеллектуал». Fucking intellectual![23] Быть шпионом — это и есть интеллектуальное занятие. Не назовешь же ты шпиона рабочим.

— Но ты не француз, — задумчиво объявляет дитя. — Кто ты? — И смотрит на Генри исподлобья. Периоды доверия к собеседнику явственно чередуются у панк-девушки с моментами подозрительности.

«Это понятно, — думает Генри, — в большом городе чего не бывает. Можно нарваться на опасные экземпляры, тем более здесь, у Центра Помпиду, где полно всякой человеческой накипи — краснолицых алкоголиков, бродяг, воров, туристов, старых хиппи, сексуальных маньяков, безработных, попрошаек и неудачников из всех стран мира, молодых и старых, претендующих на принадлежность к музыке или изобразительному искусству, или к бизнесу расположенной неподалеку улицы Сен-Дени».

— Конечно, я не француз, — роняет Генри. — А кто, ты думаешь, я?

— Ты и не американец, — задумчиво тянет Алис и вдруг раздражается. — How fuck do I know,[24] кто ты такой…

— Я русский, русский шпион. — Генри отхлебывает свой глоток желтой жидкости и невозмутимо, без улыбки, смотрит в лицо Алис.

Алис не разрушает игры Генри. Она кивает.

— Ты бы лучше держал рот закрытым в таком случае, — советует она спокойно. И вдруг, хитро улыбнувшись: — Я, между прочим, могу позвать полицейского. — И показывает рукой в сторону клубящейся за спиной Генри толпы. — Видишь полицейского? Скажу ему, что ты русский шпион.

Генри оборачивается и видит полицейского.

— Лучше тебе не делать этого, — деланно безразличным тоном тянет он. — Сядь со мной рядом, я тебе что-то покажу.

Любопытная панк Алис моментально пересаживается. Всю свою жизнь Генри общался с детьми на равных, никогда не сюсюкал с ними, и за это дети платили ему доверием. Правда, не так много детей встретилось Генри в его взрослой жизни, в основном дети приятелей, и однажды в Лондоне случилось ему подобрать на улице сбежавшую из дому девочку, с которой он прожил несколько недель… вот и весь его опыт столкновения с детьми… Панк Алис, очевидно, лет шестнадцать. Дитя-подросток. Девяносто девять процентов детей никогда не предаст доверившегося им человека с пистолетом.

Генри расстегивает пиджак.

— Будь порядочным, — опасливо предупреждает его Алис, чуть-чуть от него отодвигаясь. — Не вздумай показать мне свой хуй…

— Дура! — смеется Генри Супермен. — Я хочу показать тебе, что я вооружен. — И под прикрытием полы пиджака он вытаскивает из-под ремня пистолет.

— Ух ты! — искренне восхищается Алис. — Какой марки?

— «Беретта», — гордо говорит Генри.

— Всегда мечтала встретить настоящего шпиона, — суетится Алис, — но ты все-таки, наверное, врешь, что ты шпион.

Вид пистолета возбудил девочку, и Генри чувствует, что отношение этого смешного создания в черных рваных чулках и мужском пиджаке, подзаборной Мерилин Монро с намазанными черным лаком ногтями, к нему, Генри Незначительному, изменилось. То, что он шпион, она наверняка не поверила: в фильмах, которые она видела, в книгах и журналах, которые читала, шпионы не подходят теперь к простому народу и даже к панкам и не объявляют, что они шпионы. Но теперь Генри стал для нее «человеком с пистолетом» — вдруг жизнь уже не просто жизнь, а кино, нереальность, и в эту нереальность ее, Алис, вдруг взял этот взрослый непонятный человек, приебавшийся к ней сам, купивший ей мундирчик, показавшийся ей вначале чудаком и секс-уродом. Алис знает, зачем мужики покупают женщинам платья и всякие там подарки. Конечно, чтобы этих самых женщин за подарки выебать. Еще за мгновения до этого Генри был зависим от нее, Алис Обольстительной, Алис Длинноногой, Алис Свеженькой и Молоденькой. Генри Незначительный, похотливый урод, добивался свеженькой плоти Алис the Punk. Генри Вооруженный сидел в королевской позе, неторопливо потягивая свой скотч, снисходя до Алис Обыкновенной, Алис Малолетней, Алис как все. И неизвестно, долго ли он будет сидеть так, у него, возможно, есть его важные шпионские дела, что ему болтаться с ученицей английской школы города Парижа… Личико Алис погрустнело.

— А чем ты занимаешься в твоей жизни, kid? — спрашивает теплым голосом Генри Великолепный, подражая не кому иному, как Хэмфри Богарту.

— Я в музыке, в рок энд ролл…

— Hard rock? — спрашивает знающий Генри.

— Угу, в панк, у нас своя группа. I am leading singer…[25]

— О-о-о-о! — тянет уважительно Генри-поклонник. — Как называется группа?

— Мы еще не очень известны, — оправдывается Алис. — Мы только организовались. У меня уже была одна группа в Лондоне, «Wild Murderers».[26] Мы должны были записывать диск, но эта ебаная блядь сестричка потащила меня с собой в Париж, ей дали здесь хорошую работу. I hate french![27] — говорит Алис запальчиво и замолкает. — Я хотела остаться в Лондоне, — продолжает она, — но эта блядь говорит, что я еще не совершеннолетняя… чтобы жить одной. Она портит мне всю мою жизнь…

— Давай выпьем еще? — предлагает Генри, видя, что дитя расстроилось и опять вертит в руке пустую рюмку.

— Хочешь напоить меня? — спрашивает дитя, но, не возражает. Пистолет, очевидно, оказал на нее глубочайшее впечатление, загипнотизировал ее, и, хотя он тотчас же отправился на свое место между свитером Генри и поясом его армейских брюк, пистолет отражается в зеленых глазах Алис. — Я выпью еще, только я хочу пива. Спроси, есть ли у них Гинесс. Эта блядь устраивает мне скандалы, когда я возвращаюсь с репетиции. Ты знаешь, комрад Генри, — она смеется. — Можно я тебя буду звать «комрад Генри»? Чтобы добиться чего-то в музыке, нужно совершенствоваться, репетировать как можно чаще. Групп так много, все молодые ребята хотят быть в музыке, в панк особенно, каждый идиот может создать группу, но сделаться настоящей группой, о! нужно много работать, — вздыхает она. — Я прихожу домой в четыре утра, уставшая — всю ночь мы играли (у одного из наших парней дом в пригороде, у его отца, — уточняет Алис, — мы играем в подвале), пока доберешься домой, уже чуть ли не утро, а эта блядь ждет меня и скандалит, она думает, что я ебусь с мальчиками. Но я не ебусь, я репетирую! — злится Алис. — Это у нее на уме хуй, вот она и уверена, что все хуем озабочены, весь мир… Она думает, что если я надеваю Эс энд Эм костюм — черные чулки, туфли-стилетто, трусики с шипами, кожу, так я блядь и ебусь ночи напролет, но я не ебусь, мы репетируем… И это мой сценический костюм.

Отчаяние прозвучало в голосе дитяти, и Генри ей посочувствовал.

— Хочу надеть твой подарок, — буркнуло расстроенное дитя и полезло под стол рукой. Дитя вынуло из-под стола пакет и из пакета зеленый гусарский мундирчик. Когда дитя стащило с себя свой тяжелый мрачный пиджак, вдруг оказалось, что дитя-то совсем узенькое и не широкоплечее. «Если вынуть ее из футболки, — подумал Генри, — и вовсе окажется дохлятина».

— Да ты задохлик, — сказал скептически русский шпион, оглядывая фигурку в кожаной юбке, с футболки на Генри издевательски таращилась рожица Джонни Роттена.

— Fuck you, man, — сказало дитя и надуло бицепс правой руки. — Попробуй это…

Генри попробовал. Больше упрямства, чем мышцы, было в этом бицепсе. Скорее — одно упрямство. Когда Генри, ущипнув бицепс, отдернул руку, дитя с шумом выдохнуло и независимо сплюнуло под стол.

— Я хочу жрать, — сказал Генри и встал. — И тебя приглашаю, — добавил он, мельком взглянув на существо. Ему показалось — существо испугалось, что он уйдет. — Если, конечно, тебя не ждут неотложные дела.

— Не ждут, — коротко сообщило существо, а из-под зеленой челки всплеснулись в сторону Генри зеленые ее глаза. Вопросительные глаза и серьезные вдруг. Взрослые.

Ресторан Генри выбрал дорогой, за всю свою жизнь в Париже Генри позволил себе посетить этот ресторан только один раз, почти год назад. С женщиной. С самой главной женщиной в его жизни. Которую он когда-то любил. С любимой женщиной. Нормальный обед на двоих в этом заведении на рю Сент-Оноре стоит около 1.000 франков. Пожалуй, в бумажнике Генри осталось всего франков 400, но почему-то это его не заботит. Место ему подходит: здесь можно сесть у окна на втором этаже и, лениво жуя и попивая вино, рассматривать бездельников и клошаров, расположившихся на скамейках, вкопанных в землю между тонкими прутиками зеленых насаждений, обещающих принести следующему поколению Генрихов и Алис благодатную тень. Следующему, конечно, потому, что жизнь Генриха Супермена вполне может окончиться тотчас после обеда с Алис зеленоглазой, ex-leading singer группы «Wild Murderers». Через несколько минут после обеда, за который Генриху с пистолетом нечем заплатить.

— Здесь дорого, шпион, — с опаской заявила Алис, оглядывая покрытые белыми скатертями столики, уютные старые стулья, древние напольные бронзовые часы, гравюры на стенах и практически пустой зал. Мужчина и две седые женщины, очевидно богатые туристы, сидели у окна в углу, и только.

— Я угощаю, а когда ты станешь панк-рок star, как Блонди, ты угостишь меня, — бросил Генрих, за что получил благосклонный зеленый взгляд будущей звезды.

Предводительствуемые кудрявым и лохматым официантом в черном пиджаке и бабочке, богатые папа с дочкой отправились к столику, который выбрал Генрих.

Очутившись за столом, зеленый попугай Алис стал вести себя вдруг с большим достоинством, очевидно вообразив себя взрослой леди, вышедшей «out» с Генри Богатым. Дитя углубилось в чтение меню в коже с видом их английского премьер-министра — миссис Тэтчер, лицо ее приняло высокомерное выражение.

— Что желаете the right and honorable lady?[28]

— Right and honorable lady желает… — леди Алис запнулась, рожица ее теперь сделалась неуверенно-стеснительной.

— Говори, не выпендривайся, не прикидывай, сколько это стоит, — подбодрил ее Генри. — Я ведь дабл агент, поэтому «они» платят мне двойное жалованье с двух сторон.

Попугай Алис засмеялся и, плотоядно взглотнув слюну, свистнул словом:

— Ойстерс!

Кроме устриц дитя пожелало только шампанское. Генри хотел устриц, кусок мяса и шампанское.

— И ты будешь жрать мясо после ойстерс? — с ужасом спросила Алис-англичанка. — Если уж ты так хочешь жрать, возьми себе рыбу.

— Только мясо. Мне нужно быть сильным.

— Ага, — понимающе кивнуло дитя. — Чтобы убивать мужчин и ебать женщин…

— Вот именно, — подтвердил Генри. — Ебать женщин, — и нагло посмотрел на Алис Наглую, как бы напоминая ей, что она тоже женщина, а не только дитя, хотя почему-то выбрала облик дитяти и в этом облике разгуливает по парижским улицам.

Смутившись, оно дрогнуло всеми своими тряпками и переменило позу. В этот момент принесли шампанское…

После десятой устрицы дитя спросило:

— Генри, это, конечно, не твое настоящее имя, Генри? У русских другие имена. Какое твое настоящее имя, шпион?

— Генрих — это мое самое настоящее русское имя, — именно его дали мне мои родители.

— Врешь?

— Отьебись, kid, или ты мне веришь, или не веришь. Генрих — интернациональное имя, мои русские родители хотели дать мне это имя и дали, значит, оно им понравилось. Другое дело, что оно не нравится мне… или тебе…

— Легче, легче, шпион, — улыбается дитя, — не так агрессивно.

Взглянув на покосившуюся внезапно зеленую челку и зеленые, чуть повлажневшие глаза, Генрих убеждается, что дитя уже захмелело. Водка и пиво Гинесс смешались с шампанским и проникли через желудок в кровь юного существа. Теперь оно, развеселившись и, очевидно, вспомнив, что оно — женщина, заигрывает с Генрихом-мужчиной… Пытается сделать физиономию женщины-вамп, женщины-разрушительницы, роковой Алис. Жизнь Генри, вспоротая, как подушка, разлетается пухом и перьями по ветру, а идол Алис улыбается уже следующей жертве.

Генрих чувствует, что ребенок, которым он забавляется уже два часа, сейчас ускользает из сферы его внимания, и вместо смеющейся пьяной рожицы девочки-подростка он все чаще и чаще посматривает в глубь зала, на кассу, на кассира, на лохматого официанта и двух других официантов. Генрих, собственно, даже не решил, что ему делать дальше, детали последующих его действий «после кофе» не отработаны, но их нужно отработать именно сейчас, потому что он уже заканчивает мясо, потом будет фромаж, а потом кофе, а потом — «после кофе». Послекофейный период.

Девочку следует отослать из ресторана. Заставить ее уйти, попросить подождать его где-то, подальше отсюда. Посидеть после этого одному еще пару минут, нет, больше, дать ей уйти достаточно далеко, дать зеленому попугайчику раствориться в толпе. Посидеть, ворочая ложкой в кофе, звеня ею беззаботно, и, допив последний глоток, оглядеться. Лохматого официанта в этот момент в зале быть не должно, он должен быть в кухне. После этого следует, сунув руку под пиджак, нащупать пистолет и снять его с предохранителя, поставить на боевой взвод, патрон номер один войдет в дуло. Затем, переведя руку с пистолетом в карман пиджака, следует пойти к кассе… Стук-стук каблуками… Что говорить? Хуй его знает, что говорить. Генрих никогда не грабил рестораны… Грабил? Но он не грабит. У него недостаточно денег заплатить за себя и зеленоглазую подружку-попугайчика. Он не грабит, а извиняется. Он извинится перед мсье кассиром, он же бармен, может быть, он и хозяин заведения: «Простите, мсье, но у меня оказалось с собой только четыреста франков…» Нет, без полиции отсюда не уйдешь, ибо они предложат заплатить по кредитной карте, или визе, или… Генрих никогда в жизни не имел ни единой пластиковой финансовой карты. Нет, у мсье нет никаких кредитных карт, нет и чековой книжки… «Полиция, Жан, пойди за полицией». Жан спускается вниз…

Но у мсье пистолет. Мсье уже год не имеет французской визы, мсье — нелегальный эмигрант с незарегистрированным оружием. Еще неизвестно, не уложили ли из этого пистолета до того, как он попал к Генриху, парочку-тройку хорошеньких усатеньких провинциальных французских ребят, служащих в Париже полицейскими. Во всяком случае, югославы, продавшие Генриху «беретту», были бравые ребята, можно было догадаться, где такие бравые ребята достают пистолеты и что они со своими пистолетами делают.

«Мсье Генрих, ты боишься? — спрашивает он себя. — Боюсь! — отвечает он себе. — И что удивительного? Далеко не каждый день я сую пистолет в брюхо приличного французского отца семейства, почтенного представителя частного сектора, ресторатора и гражданина. Нет опыта. Опыт важен. Совершенно неизвестно, как ресторатор станет себя вести в данной стресс-ситуации и как себя станут вести официанты. Не вырвет ли повар из-под фартука кольт и не провалюсь ли я вдруг в специальный люк возле кассы, куда они обычно аккуратно проваливают суперменов каждый день…»

— Хэй, ты где, шпион? — машет у него перед глазами рукой Алис. — Оглох, ослеп, потерял аппетит. Ешь свой фромаж.

— Sorry, — оправдывается Генрих. — I was day-dreaming.[29]

— I am drunk,[30] — провозглашает Алис. — Что мы будем делать после обеда? Может, пойдем в кино?

«Ей нравится со мной, — удивленно понимает Генрих. — Определенно, ей хорошо со мной. И я знаю почему — я не учу ее жить, не хватаю за грудь или за подростковый зад под кожаной юбкой, не прижимаюсь и не пускаю слюни. Я отношусь к ней серьезно, на равных… Конечно, ей не хочется уходить. Что мы будем делать после обеда? Если нас, Генриха Супермена, не застрелит повар, или хозяин, или полиция, может быть, мы пойдем в кино, посмотрим фильм из жизни гангстеров, чтобы набраться опыта».

— Угу, — мычит Генрих, — в кино хорошо. Пойдем в кино. Моя консьержка советовала посмотреть фильм «Honemoon killers».[31] Хочешь кофе?

— I hate coffee![32] Давай выпьем коньяка!

— Давай, алкоголик, — соглашается Генрих. Неожиданно ему становится весело. Коньяк взбодрит его, ведь ему предстоит небольшая операция, всего несколько фраз, несколько движений, в самом худшем случае — несколько выстрелов. Ничего трудного. Никакого особого физического напряжения, разве что придется убегать. В свое время он, Генрих, по десять часов в день переносил мешки и ящики с едой, работая грузчиком, и его бедное тело стонало к вечеру от переутомления. Через десять же минут ему предстоит интеллигентная работа. А с психическим напряжением он справится как-нибудь, у него сильная воля, и он хороший актер. Деструктивные чувства будут изгнаны Генрихом Суперменом из предстоящих десяти минут…

После коньяка Генрих заказал себе кофе и повелел принести чек.

— Алис, бэби, — сказал Генрих, собравшись с духом, — я хочу, чтобы ты немедленно встала, спустилась вниз, вышла из ресторана…

— У тебя свидание? — быстро спросила Алис. — Здесь?

— Да, — подтвердил Генрих, хотя собирался сказать совсем иное. Но раз дитя подозревает свидание, пусть будет свидание. — Деловое. Прости, но я не хочу, чтобы ты присутствовала.

— Я ухожу, — сказала Алис и как-то растерянно завозилась на стуле, сняла зеленый мундирчик и положила его рядом, на свободный стул…

— Ты что? — Генрих встал и взял Алис за руку. — Обиделась? — В первый раз прикоснулся к Алис. — Брось, — сказал он и, притянув к себе создание, взъерошил ей волосы. — Слушай, ты будешь ждать меня, — Генрих посмотрел на часы, — будешь меня ждать в кафе «Клуни» на углу бульвара Сен-Мишель и Сен-Жермен в семь часов. Запомнила? Мне нужен час. — И Генрих набросил мундирчик на существо. Существо продолжало стоять рядом, смотря на него вопросительно и тихо. Может, оно ждало поцелуя?.. Может.

Генрих шлепнул существо по кожаному заду и бросил ей:

— Вали!

Существо тихо взвизгнуло, выругалось: «Fucking spy!»[33] — и ушло, не веря, конечно, ни одному его слову.

Последующие действия Генриха, когда он спустя полчаса, быстро шагая по бульвару Севастополь, пытается их анализировать, поддаются анализу плохо. Например, он даже не помнит, был ли кто-нибудь из посетителей в зале, когда он приказал себе: «Встань!» — и встал, и направился к кассе, держа в руке чек. Ушли ли туристы и сидели ли еще в зале два консервативно одетых джентльмена, по виду бизнесмены, появившиеся в ресторане в час фромажа Генриха и Алис?

У идущего по бульвару Генриха пластиковая сумка-пакет с деньгами в левой руке, правая — сжимает пистолет в кармане пиджака, складывается впечатление, что он и седоусый краснолицый ресторатор находились в зале совершенно одни. Только, пятясь к выходу, он заметил пятна, темные пятна, вслеснувшие где-то у кухни, бросившиеся на стены пятна. Официанты, прислонившиеся к стенам… «А, — догадывается Генрих, — я забыл приказать им лечь на пол, как полагается по лучшим стандартам вооруженного ограбления».

Генрих идет уже не по бульвару, он свернул в узкую кривую улочку, которая вскоре должна привести его к Сен-Дени. На случай, если «они» — полиция вместе с ресторатором — догоняют его в машине, ресторатор со злобной радостью теребит рукою за плечо шофера: «Стой, стой, шофер. Вот он, подлый иностранец». Полицейские, подрагивая от беспокойства, выхватывают оружие из кобур, из оружиедержателей… Потому Генрих и ныряет в улочку и, дойдя до пересечения ее с другой улочкой, тут же сворачивает во вторую. Чем больше поворотов, тем лучше.

«Быть грабителем оказалось достаточно просто. Даже удивительно, как просто. Если бы большинство населения знало, как это просто, многие обратились бы к грабежу как средству заработка, — думает Генрих, улыбаясь. — Как же я все-таки сделал «дело», — вновь пытается вспомнить Генрих и входит в первое попавшееся кафе. «Кафе кальва», — бросает он официанту.

«Один кафе кальва», — повторяет официант, дойдя до бара. Кафе маленькое, официант повторяет «кафе кальва» почти тотчас, как эхо Генриха или птица-пересмешник.

Генрих смотрит на пластиковый пакет, положенный им на соседний стул. Пакет испещрен странными буквами, в первый момент Генрих даже не понимает, что это за буквы, и только через несколько секунд соображает, что надпись на пакете обращается к нему на его родном русском языке. «Универмаг «Прага»» — сообщает пакет. Собираясь на дело, Генрих открыл шкаф и вынул из дюжины пластиковых мешков, хранившихся на нижней полке, именно этот. «Почему этот? — думает Генрих. — Очевидно, как самый неяркий — серо-золотой, не бросающийся в глаза».

Генрих ощупывает мешок, французские банкноты внутри издают характерный шелестящий, «денежный» звук. Генриху очень хочется вынуть деньги, полюбоваться на них, пересчитать, может быть, даже понюхать, отчего же нет, но, осторожно оглядевшись по сторонам, он решает не делать этого. В кафе почти нет посетителей, но вот этот взъерошенный парень в джинсовой куртке вполне может оказаться переодетым полицейским, засланным в «sleazy»[34] — район вблизи улицы Сен-Дени.

Лысый крепкий официант ставит перед Генрихом кофе и кальвадос, а Генрих протягивает ему 50 франков, он не собирается задерживаться в кафе, да и все равно обилие клошаров и жулья в квартале приучило официантов к неприятной привычке тотчас требовать с посетителей деньги. Удовлетворенный тремя чаевыми франками, официант уходит, а Генрих, отхлебнув горячий кофе и ополоснув рот кальвадосом, мысленно повторяет сцену в ресторане. Очень короткую сцену.

Нет, даже в наше время человек с пистолетом все еще кое-что значит. Особенно в небольшом помещении. Хозяин не понял, что мсье — начинающий грабитель. Мсье хорошо натренировался у себя в квартире, бессчетное количество раз крича: «Hold up!»,[35] наставив при этом пистолет в висящеее над камином большое старое зеркало. Испуганный Генрих с пистолетом отразился в зеркале первый раз.

Так было нельзя. Генрих Супермен снова и снова клал оружие в карман пиджака и уходил в дальний угол квартиры. Оттуда он решительной походкой устремлялся прямо в зеркало. Подойдя к зеркалу над камином почти вплотную, он вырывал из кармана пистолет и, схватив его и другой рукой, беря на мушку воображаемую цель, вновь орал: «Холд ап!», но уже с большим металлом в голосе. Увы, Генрих поспешный и непрофессиональный смотрел на него из зеркала. Хотя и преисполненный решимости.

Перепробовав дюжину поз, Генрих остановился на двух. Одна — поза спокойной, неторопливой, но угрожающей уверенности. В такой позе, очень близкой к его темпераменту, Генрих Супермен выглядел наиболее убедительно. Личность, отражающаяся в зеркале, спокойно и методично пустит пулю жертве в лоб и не спеша уйдет, не меняя походки.

Вторая поза — которую он и применил к седоусому красавцу: стеклянные, пустые глаза, дегенеративно скошенный в сторону рот, ни следа боязни, инстинктивно подергивающаяся правая часть лица.

— Это вооруженное ограбление. Я убежал из тюрьмы. I am desperate![36] Одно движение — и ты мертв.

Генрих левой рукой вынул из кармана пластиковый пакет и протянул его седоусому:

— Все деньги сюда! — И, дернув крылом носа и углом рта, добавил угрожающе: — Я сидел за убийство…

Седоусый взял пакет. Он понял, что мсье сумасшедший, безумец высокого класса, может быть, параноидный шизофреник или шизоидный параноик. Из тех, кто вначале инстинктивно нажимают курок, а уж потом думают, откуда взялся труп.

Над кассой горела маленькая лампочка, и, глядя на свои в синих жилах натруженные руки, покорно вынимающие из кассовых ящичков банкноты различного достоинства, хозяин ресторана думал злобно и бессильно о том, что проклятые иностранцы превратили прекрасную Францию в дикий Запад. В сущности, дневная выручка, которую унесет в пакете сумасшедший с пистолетом, его, Гастона Лебруна, не разорит, но отвращение и чувство бессилия останутся надолго. Третье ограбление за пять лет. Два предыдущих совершили арабы, сумасшедший же, по-видимому, германец. Или поляк. Мсье Лебрун передал пакет сумасшедшему. Чуть ниже, под кассовым ящиком, за двумя блоками сигарет «Житан» у мсье Лебруна лежал револьвер, но, глядя в пустые глаза сумасшедшего, будто приклеившиеся к его рукам, мсье передумал спускать руку ниже кассового ящика. «Нет».

У выхода из кухни замерли испуганные официанты. Рука Генриха Супермена, взявшего пластиковый пакет из рук хозяина, застыла в воздухе. Затвердели в позах, замерзли как бы несколько посетителей ресторана. Был краткий момент равных возможностей. Неделю назад мсье Лебрун наконец все же уволил нестерпимого Жако. Только одно качество плохого официанта, неряшливого, вечно опаздывающего Жако, заставляло мсье Лебруна терпеть его целых два года. А именно: человек с достаточно темным прошлым, хорошо известный полиции, марселец Жако всегда носил сзади втиснутый в разрез позвоночника и поддерживаемый брючным ремнем пистолет. И Жако знал, как его употребить. Гастон Лебрун выругался вслух: «Merde!»[37]

Генрих Супермен не знал и никогда не узнает о существовании Жако и о том, что, реши он стать Суперменом ровно на неделю раньше, это наверняка был бы его первый и последний день в суперменах. «Мерд» мсье Лебруна разморозило воздух, задвигали ногами официанты у стены, и Генрих понял, что нужно уходить с добычей. Волк, перекинув овцу через шею, тяжело убегает в лес, домой.

Отступив пару шагов, попятившись, он жестом предложил хозяину последовать за ним — «Come». Левой рукой приподняв перед мсье Лебруном вверх прилавок, Генрих выманил пузатого коротышку в зал. «Ложись, — приказал он и, не найдя нужного французского слова, продолжил по-английски: — Ложись, face down!»[38] Хозяин опять свирепо выдохнул: «Мерд!», но Супермен, как и полагается Супермену, не прореагировал на возглас простого смертного и, убедившись, что мсье Лебрун, опустившись вначале на колени, лег все-таки на живот, на плиточный прохладный пол собственного ресторана, он обратил внимание на официантов у входа в кухню. Генрих предложил им свою лучшую безумную ухмылку и, погрозив пистолетом, каковым жестом сразу же остался недоволен, приказал: «Don't move!»[39] После чего, продолжая пятиться, перешагнул порог двери и, оказавшись таким образом за пределами заведения мсье Лебруна, повернулся, наконец, спиной к заведению и поскакал вниз по ступенькам. Тут-то Супермена и должна была бы застигнуть пуля неряшливого и недисциплинированного Жако, но Жако уже неделю не работал в ресторане.

Галопным топотом шлепая своими кроссовками, как бы обмотанными в тряпки копытами, по восемнадцати ступенькам, ведущим вниз, где-то на десятой ступеньке Генрих Супермен испытал и свой первый социальный триумф в новой для него роли налетчика и разбойника. А именно: шарахнувшаяся от него к стене пара с ужасом плеснула в него глазами. Два глаза были фиолетовые и принадлежали существу женского пола, молодому красивому животному, которое вело на обед другое животное — мужского пола, старое и некрасивое. Ужас и остолбенение пары относились, конечно же, к пистолету Генриха. Пистолет Генриха, легкомысленно подпрыгивая, спускался по лестнице. Тут-то Генрих понял, что пистолет отслужил свое и лучше всего на некоторое время запрятать его в одежды. Улица была в двух скачках.

Характерно, что позднее опрашиваемая полицией пара резко разделилась во мнениях на внешность Налетчика. Молодое животное женского пола утверждало, что Налетчик предстал перед нею красивым молодым человеком лет тридцати, под пиджаком которого блистал желтым и красным и синим суперменский свитер, знаменитая буква S. Старое же животное мужского пола утверждало, что налетчик был одет в коричневый пиджак и синий свитер с красной буквой S в желтом круге, но будто бы являлся огромного роста уродом лет пятидесяти. Гориллой. Полиция опрашивала обоих свидетелей по отдельности.

На уровне улицы Генриха приняла в «свои» ничего не подозревающая, бессмысленно колышущаяся толпа, и, только пройдя в ней, неотличимый, шагов десять, он услышал далеко сзади сухие щелчки выстрелов. Очевидно, хозяин, мсье Лебрун, добравшийся наконец до своего револьвера, вымещал злость на потолке или стенах.

Толпа, впрочем, не обратила никакого внимания на несколько сухих щелчков, и даже не слез со своего столба фальшивый Чарли Чаплин с тросточкой. Только несколько среднего возраста мужчин в потрепанных пальто настороженно повернулись в ту сторону, откуда донеслись щелчки, и прислушались. «Может быть, ветераны Алжирской войны», — подумал Генрих Супермен и ускорил шаги. Наверное, ветераны.

Перед тем как войти в кафе «Клуни», Генрих осторожно вглядывается внутрь через стекло. Зеленого попугайчика не видать. Почему-то Генриху становится грустно. Возбуждение и радость по поводу первого в жизни и удачного ограбления как будто проходят, и Генрих знает почему — ему нужна Алис, чтобы поделиться радостью и восторгом, чтобы показать пластиковый советский пакет, полный французских денег, чтобы…

Впрочем, часы показывают только пять минут восьмого. Сорокапятилетний Генрих всегда точен, трудно требовать точности от пятнадцатилетней Алис, и Генрих ободряется. Он входит в кафе и садится за столик, находящийся в самом конце кафе, в том конце, что загибается в бульвар Сен-Мишель. Генрих садится было лицом к улице, но потом, вспомнив, что он уже не Генрих Ротозей, но Генрих Грабитель, меняет место и усаживается лицом в зал.

Еще не затих скрежет стула под пересаживающимся Генри Суперменом, а уж стоит перед ним свежеподмазавшая губы темно-красной помадой Алис. В его подарке — мундирчике.

— Hi! The spy,[40] — весело говорит Алис и плюхается на стул напротив. — Как бизнес? Встретился с резидентом вашей разведки beatiful Наташа Реброфф? — «Наташа Реброфф» попугайчик произносит, намеренно упирая на два ф, и благодаря этому несложному приему характеризации перед Генри Суперменом моментально является сама Наташа Реброфф в песочного цвета мундире, обольстительно улыбающийся Джеймсу Бонду комиссар. «Никто не может отказать комиссару, дорогой Джеймс», — говорит Наташа Реброфф, впрочем, это уже реклама водки «Комиссар».

— Сделал немного денег, — гордо говорит Генри и небрежно кивает на пластиковый пакет, лежащий на полу, рядом со стулом. Так ему всегда хотелось: кивнуть женщине на пакет, чемодан, мешок денег, всю его жизнь хотелось, начиная с детства. Теперь, четверть века или больше спустя, он именно так небрежно кивает на добычу. Дескать, большое дело, немного денег…

— Я думаю, ты получил «quick blow job»[41] в туалете, — смеется наглая панк Алис, верная своему поколению — все вышучивающему и не верящему ни во что.

— Грубо, — говорит Генрих и, чтобы сбить спесь с девчонки, пытающейся быть вульгарной и взрослой, наклоняется, берет пакет, оглядывается по сторонам, раскрывает его и жестом приглашает Алис заглянуть в него.

Заглянув в пакет, полный денег, Алис смотрит на Генриха, открыв рот. Зрачки у нее расширились, как от кокаина.

— Я думала, you are bullshiting me, man![42] — Гримаса удивления сменяется выражением почтительности. С таким же выражением одураченные дети глядят на очень хорошего иллюзиониста, только что вместо аккуратно распиленной красавицы представившего им живого бенгальского тигра. «Р-р-р-р-р!»

— Что будешь пить? — рассеянно спрашивает Генрих, закрывая пакет и роняя его деланно сонным жестом опять на пол, на прежнее место у ножки своего стула.

— А, м-м-м, джин энд тоник, — не сразу соображает Алис. И замолкает.

Генрих думает, что ему очень приятно быть сейчас Генрихом, только что показавшим Алис пакет с деньгами. Но еще приятнее, наверное, очень здорово быть сейчас Алис, решает Генрих. Ему всегда, до самого сегодняшнего дня, хотелось однажды, ни за что ни про что, войти в сказку. Не заработать сказку трудом, прилежанием, умом или талантом, а так вот — войти благодаря случайности, везению, легкому и шаловливому случаю. Но ему никогда не посчастливилось войти в сказку. Алис повезло. Алис счастливее Генриха.

— Джин энд тоник и… — Генрих хотел было заказать себе обычный виски, но решил, что виски — недостаточно праздничный напиток для праздника, и заказывает ром с содой и лимоном. Праздник следует встречать с экзотическими напитками в руках.

— Где ты взял их? — наконец позволяет себе спросить зеленый попугайчик, повернув к Генри выжженно-солнечную сторону прически. И сразу стесняется своего очень не «cool»[43] вопроса. Панк-девочка должна вести себя сдержаннее, будто она «don't give a fuck»[44] ни о чем в мире. Ничто ее не ебет, т. е. не колышет.

Генрих некоторое время думает, что же ему ответить Алис Малолетней, какой вариант для детей старшего школьного возраста подыскать, но с удивлением ловит себя на том, что он все время возвращается с наибольшим удовольствием к реальному варианту истории. К Генриху Грабителю. «Скажу ей, — думает Генрих, — только не скажу, что грабил в первый раз. Стыдно, что в первый. Это как мальчишке признаться, что он в первый раз был с женщиной».

— Я ограбил ресторан. — Генрих улыбается. И смотрит прямо на Алис. В этот раз Алис наклонила голову, и взгляд Генриха направлен строго по линии, разделяющей соломенно-желтую и зеленую половины ее волос. «Очевидно, несколько очень квалифицированных подруг трудились над окраской волос юного существа, линия ровная».

— С тобой не соскучишься. — Дитя поднимает голову. По лицу ее, скептически насмешливому, ясно, что она не верит Генриху.

— Я ограбил «Тартюф», — заявляет Генрих упрямо, тоном, не оставляющим сомнения. Неверие Алис раздражает его.

— И часто ты это делаешь? — спрашивает Алис уже более серьезно.

— Раз в неделю, — кратко отвечает Генрих, почти обиженный недоверием.

Слава Богу, приход мсье официанта вторгается абсолютно необходимой паузой в их неклеющуюся беседу. Пока официант снимает с подноса напитки, ставит бутылочки с содой и бокалы с джином и ромом, Генрих и Алис размышляют, как им каждому себя вести. Пакет с деньгами, лежащий у ног Генриха, официант почти задевает его ногой, — незримый центр, вокруг которого вращаются их внимание и мысли.

Официант уходит, и Алис говорит Генриху дружелюбно, заранее приготовленное:

— Когда-нибудь они тебя заметут.

— Когда-нибудь да.

— Ты знаешь, Генри, — вдруг быстро сообщает ему Алис и не смотрит на него — только кусочек ее носа да выжженная сторона прически стеснительно обращены к Генриху, — ты самый интересный человек, которого я встретила за всю мою жизнь…

Генрих хочет сказать, что Алис еще и жила-то всего ничего, но воздерживается от упоминания о возрасте Алис. В детстве его, Генриха, всегда раздражало, когда ему напоминали о том, что он малолетка. Потому он только вертит в руке свой бокал и тянет неуверенно:

— Встретишь еще…

— А я как-то украла пальто, — вдруг радостно вспоминает Алис. — Я была с этой блядью, моей сестричкой, в большом универсальном магазине, в Лондоне, ну вот она хотела, чтоб я выглядела прилично — я мерила, мерила все их пальто, shit man,[45] серое дерьмо, буржуазный стиль, для pussycats[46] вроде нашей принцессы Даян… — Алис остановилась, глотнула джина. — Я перемерила штук пять или шесть, наконец надела поверх одного уродливого свой плащ, вышла из примерочной, свалила оставшиеся пальто на руки продавщице, а сестричке объявила: «На хуй мне эти серые мерзости, не нужны… Уродство такое никогда на себя не надену». — Алис смеется. — И со скандалом выбежала из магазина, а сестричка-блядь за мной — ругаемся… Вышли мы на Кингс-роад, я плащ расстегиваю, и сестра вдруг видит под плащом — пальто… Эта блядь очень смеялась, — неуверенно заканчивает Алис. — Я думала, она заставит меня отнести пальто обратно в магазин…

Генрих смеется. Минус одно пальто, вырванное из зубов капиталистического общества бесплатно. Малышка сделала себе подарок.

— Мерзость эту я отдала потом сестричке Магги, — добавляет Алис, чтобы Генрих Грабитель не подумал, что панк Алис стала носить пальто в стиле а-ля принцесс Даян.

— Ну, — сказал Генрих, — теперь у нас труднейшая задача. Растратить награбленное. Ты чего-нибудь хочешь?

— Не знаю, — сказала Алис. Подумав же, добавила: — Ничего не хочу.

— Ну вот, — сказал Генрих, — есть money, а у тебя нет желаний.

— Ты что, хочешь растратить твои money на меня? — спросила подозрительная Алис.

— «Растратить твои…» — передразнил ее Генрих. — Просто у меня есть money, не знаю даже сколько, и я, как твой приятель, хотел бы, чтобы мы их растратили вместе. Я заработал их всего за десять минут.

— Не обижайся, — твердо сказала Алис, — но у меня, ей-Богу, нет никаких желаний. Подарок ты мне уже купил. — Алис любовно погладила мундирчик по плечу. — Может быть, у тебя есть? — с надеждой спросила она.

— И у меня нет, — со вздохом объявил Генрих. — Позже можно пойти пообедать, конечно, но пока я есть не хочу. А вообще, что ты делаешь вечером? — вдруг робко спросил он Алис, вспомнив, что она, может быть, вовсе и не хочет таскаться за 45-летним Генрихом по Парижу, даже и с Генрихом, у которого в пластиковом мешке много денег… Может быть, Алис имеет свои планы на этот сентябрьский парижский вечер, и… Генрих вдруг понял, что Алис 15 лет, а ему — 45. И что общего у этой девчонки с ним? Однако Генриху хотелось, чтобы Алис осталась. Он знал определенно: больше всего на свете ему сейчас хочется, чтобы Алис осталась. «Если попугайчик уйдет, — со страхом подумал Генрих, — у меня будет депрессия…»

— Я хочу позвонить этой пизде, сестричке, — вдруг выругалось веселое существо, — а потом мы с тобой пошляемся по городу, шпион, — сказала она. — Так кто же ты все-таки, шпион или грабитель? — сказала она шепотом, приблизив свое лицо к лицу Генри.

— Опустившийся до ограбления ресторанов шпион, — со вздохом сказал Генри.

Дитя захохотало на все кафе и, быстро-быстро прочесав руками двухцветную шевелюру, встало.

— Я пошла звонить любимой сестричке, — сказало существо. — А то еще будет звонить в полицию, один раз она уже так сделала. — И под неодобрительными взглядами почти всех посетителей кафе «Клуни» дитя вразвалку пошло к туалет-телефонам. В обычный гул голосов вмешались несколько злых смешков.

Генрих зло выпрямился и вызывающе оглядел зал. «Не смейте смеяться над моей девочкой», — подумал Генрих. И, представив, что он отец Алиски — зеленого попугая, Генрих незаметно потрогал «беретту» за поясом брюк, под пиджаком. Папочка обязан охранять свое дитя.

— Fuck it, man,[47] — решительно объявила Алис. — Fuck it. Что произошло, то произошло. Разве ты можешь переиграть случившееся?

Было двенадцать часов ночи. Они сидели в «Ла Куполь» и опять ели устрицы. Выпив пару бутылок белого вина «Сенсир», Генрих вдруг решил, что и Алис фактически участвовала в казавшемся им до сих пор безобидным ограблении, что Алис видели и хозяин, и официанты ресторана «Тартюф», и, возможно, несколько посетителей. Генрих осторожно извинился перед Алис, внутренне негодуя на себя за собственное дилетантство, благодаря которому он втянул дитя в некрасивую историю. Не совсем втянул, — во всяком случае, никто не может сказать, что видел Алис стоящей с револьвером, воткнув его дуло в живот обладателю капиталистической собственности или его соратникам, но втянул. Как объяснит Алис полиции свое пребывание с ним в ресторане «Тартюф»?

— Fuck it, — еще раз сказала Алис и насмешливо добавила: — Ты что, гуманист, член общества защиты детей и животных?

Генрих Воитель засмущался. Он забыл, с кем именно имеет дело. Алис — участница движения молодежи мира за право послать все их ценности на хуй и независимо сплюнуть — вовремя осадила его и напомнила, что она — существо самостоятельное. «Нелегко ей, наверное, каждый день подставлять свою желто-зеленую гривку, и черную помаду, и эти зеркальца в ушах под дула взглядов, на съедение парижских обывателей», — подумал Генрих Супермен с участием.

Когда-то, тридцать лет назад, сам Генрих, с длинными волосами, в зеленых узких брюках и ярко-желтом пиджаке, в тяжелых туфлях-танках, на улицах другой столицы, Москвы, ежедневно чувствовал на себе сотни скрещений оптических прицелов ебаных простых людей — обывателей советских. Следует признать, опыт показал это, что обыватели французской столицы оказались едва ли не консервативнее обывателей столицы советской, они до сих пор свистят, шипят, смеются и улюлюкают, завидев Алис или ее друзей и подруг, хотя вот уже много лет разгуливают угрюмые юноши и девочки по улицам европейских городов.

— Fuck it! — согласился Генрих. — Давай выпьем!

— Давай, Супермен! — охотно согласилась Алис. — За тебя!

— За тебя! — поднял свой бокал с вином Генрих.

— Нет, за тебя, — сказала упрямая Алис. — У тебя же сегодня день рождения, поэтому за тебя, Супермен. Расти большой, и умный. Сколько тебе, кстати, стукнуло сегодня?

— Тридцать, — соврал Генрих, с ужасом подумав, что убавил себе возраст на целых пятнадцать лет.

— Ты моложе моей сестры на два года, — сказала Алис. И искренне-любопытно прибавила: — Чувствуешь ли ты себя старым?

Генрих Супермен подумал немного.

— Внутри, — сказал он, — вовсе нет. Снаружи. — Генрих Супермен быстро-быстро прочесал граблями-пальцами свой кое-где седой еж, с удивлением вспомнив, что это не только Алисин, но и его жест, и продолжал: — Снаружи — ну, конечно, никто не молодеет — несколько морщин там и тут, седые волосы здесь и там…

— Ты потрясающе выглядишь, — льстиво перебила его Алис, светская девушка, сестра своей сестры.

— Не пизди, — строго оборвал ее Генрих…

Алис застеснялась вдруг неизвестно откуда проявившейся своей светской лживости и, задумчиво послюнив палец, стала водить пальцем по краю бокала, пытаясь издать красивый и музыкальный звук. Звук был не очень музыкальный, и Алис остановилась.

— Ты знаешь, — продолжал Генрих, — как-то, когда я был в Лондоне…

— Ты жил в Лондоне? — с удивлением переспросила Алис.

— Да, в Лондоне, несколько лет, — односложно отвечал ей не склонный в этот момент к детализации своего прошлого Генрих. — Так вот, когда я жил в Лондоне, одна моя русская знакомая…

— Твоя герл-френд, — хитро перебила его Алис.

— Ты хочешь слушать или, может быть, ты знаешь мою историю лучше меня? — Генрих скептически посмотрел на раскрасневшуюся физиономию девочки Алис.

— О'кей, о'кей, продолжай, — смутилась Алис и опять заводила пальцем по стакану.

— История очень простая. Мы ехали в автомобиле. Моя знакомая по пути должна была забрать книги у очень известной старухи. Я хотел остаться в машине — не люблю посещать стариков и старух, их вид и их общество вызывают у меня депрессию, — я сказал: не пойду…

— Правильно, — одобрительно вставила Алис.

— Но моя знакомая…

— Твоя герл-френд, — опять быстренько подсказала Алис и хитро взглянула на Генриха.

— О'кей, — засмеялся Генрих, — моя герл-френд, если уж ты так хочешь, хотя эта знакомая и не была моей герл-френд. Она почти умолила меня войти с ней в дом, уверив меня, что хотя старухе девяносто один год…

— Ни хуя себе! — в ужасе закатила глаза Алис.

— …Хотя ей девяносто один год, она совершенно необыкновенный экземпляр и полностью сохранила живость ума. Тебе будет интересно, сказала мне знакомая, не моя герл-френд. — Генрих наклонил голову в сторону Алис, подчеркнув этим свою любезность.

— Угу… необыкновенный экземпляр, — скривила рот Алис и, задрав голову, допила несколько капель вина «Сенсир», оставшихся в бокале.

— Старуха, да, оказалась здоровой, высокой, костлявой, пила со мною виски.

— Правда? — спросила обрадовавшаяся за старуху Алис.

— Да, виски, выпила два стаканчика, — подтвердил Генрих. — Выглядела она лет на двадцать моложе, но визит мой к старухе запомнился мне другим…

— Чем? — сказала внимательная, уже пьяненькая Алис и заглянула в бутылку, вынув ее из ведерка со льдом. Бутылка была пуста, но Алис все же перевернула ее и выжала в бокал несколько капель вина.

— Я решился спросить у старухи то, чего никогда не спрашивал у старых людей, а именно: как это чувствуется — быть очень старым? Мне показалось, что она цинична в девяносто один год, первая петербургская красавица, женщина, которую хотели или имели в свое время лучшие мужчины России, прожившая красивую жизнь и ни о чем не жалеющая. Как это чувствуется — быть старым, очень старым, спросил я ее, потому что не увидел в ней печали от того, что жизнь ее не сегодня-завтра закончится.

Алис посмотрела на Генриха с интересом. Упоминание о том, что старуха была когда-то первой красавицей, заставило ее поинтересоваться историей Генриха. Генрих же, в свою очередь, посмотрел на Алис с интересом, подумал, что зеленый попугайчик через год-два будет, пожалуй, очень красивой женщиной. Под двухцветной прической на Генриха с любопытством глядело почему-то знакомое, нежное девичье личико — нос с едва заметной горбинкой, розовато-белая кожа заставляла предполагать, что естественный цвет волос попугайчика медовый, рыжеватый. Лицо со старых портретов.

— Внутри, сказала мне бывшая красавица, я чувствую себя так же, как чувствовала себя, когда мне было двадцать. Или тридцать лет. Те же чувства, те же мысли. Только тело мое, — продолжал грустным голосом старухи Генрих, — я с недоумением обнаруживаю, уже не может так быстро и резво двигаться.

Генрих замолчал и посмотрел на Алис. Последнее его сообщение не произвело на инглиш герл никакого впечатления.

— Ты понимаешь, как это ужасно? — сказал Генрих. И, не дожидаясь ответа Алис, объяснил: — Значит, «я», внутренний «я», истинный наш «я» не стареет, и как же, бедный, он страдает, заключенный во все более и более изнашивающуюся оболочку. Душа юной женщины, заключенная в темницу тела старухи…

— Shit![48] — сказала Алис озабоченно. Видимо, она представила свою юную душу, взятую из ее симпатичных и милых ей панк-тряпочек, оторванную от зелено-соломенной ее шевелюрки, из Алискиного панк-тела и помещенную в тело дряхлой бабки. — Фу, ужас какой, — содрогнулась Алис.

— Уж лучше бы и душа и тело старели вместе, — сказал Генрих. — Тогда не так обидно.

— Shit! — сказала зло Алис. — Fucking shit![49] Совсем не деньрожденческий разговор завел ты, Супермен. Веселенькие мысли! Брось! — сказала Алис. — Тебе еще шестьдесят один год до ее возраста. — И Алис захохотала.

Генрих тоже засмеялся, хотя тут же в уме подсчитал, что не шестьдесят один, но всего сорок шесть. Однако, невзирая на арифметику, Алиска была права: зачем разводить слюни. Генрих был, к сожалению, уверен, что ему-то не дожить до возраста знаменитой некогда петербургской красавицы.

— Давай выпьем, kid, — сказал Генрих, возвращаясь из путешествия в свою славянскую сентиментальность. — Давай возьмем еще бутылку.

— Вот это правильно, шпион, — сказала Алис. — Только мне надоело пить эту кислятину, давай закажем по порции айриш-кофе, я думаю, они делают здесь айриш-кофе?

Они выудили из толпы все еще суетившихся вокруг поздних посетителей официантов их мсье, и тот принес, ухмыляясь полупьяным папе с дочкой, айриш-кофе.

Когда они выбрались из ресторана около двух часов ночи на бульвар Монпарнас, обнаружилось, что зеленый попугайчик вдребезги пьян. Генрих тоже не был трезв, но привычка и сознание того, что, кроме пьяной девочки, повисшей на его руке, в кармане у него пистолет, а в другой руке пакет с неприлично большой суммой денег, заставляли его держаться и не пьянеть. Хотя он с удовольствием бы последовал примеру Алис и бормотал бы себе в удовольствие всякую невнятную чепуху, топчась на месте и с трудом сохраняя равновесие. Генрих любил опьянение.

Остановив такси, под неодобрительным взглядом пожилого шофера Генрих втолкнул в машину пьяное существо, а потом влез сам, подвинув существо, как сумку или сьюткейс, существо прошелестело одеждами по скользкой искусственной коже сиденья.

Генрих назвал недружелюбному шоферу свой адрес.

Назвав адрес, он подумал было, что, может быть, ему следовало бы отвезти пьяную свою собутыльницу домой, к сестре, и хотел было спросить у юной алкоголички ее адрес, но почему-то этого не сделал. И тотчас же понял почему. Ему хотелось девочку. При одной мысли об Алис в его постели у Генриха закружилась голова. «Хочешь девочку, старый развратник? — спросил он себя по-русски. — Хочешь, конечно, хочешь», — подтвердил он сам себе и ухмыльнулся довольно.

При звуке незнакомой ему речи шофер чуть покосился назад, посмотрел на Генриха и уже уснувшую, навалившись на него, Алиску. Не увидев ничего необыкновенного, шофер чуть-чуть покачал головой и с важным видом наклонился к рулю, может быть, он гордился тем, что он представитель французского рабочего класса, и презирал шляющуюся ночью по «Ла Куплям» мелкобуржуазную публику типа Генриха Супермена.

«Мудак, — подумал Генрих. — Через полчаса я буду спать с девочкой пятнадцати лет, а ты со своей рабочей гордостью покатишь по ночному, уже зябкому городу развозить ночной, не всегда такой спокойный, как Генрих и Алис, люд, сгорбившись за рулем, воняя по улицам своим автомобилем». Генрих всегда презирал толпу, даже будучи одной из неотличимых ее частиц, а сегодня, когда он сделал такое блестящее сальто-мортале и вылетел из толпы, он снисходительно прощал шоферу его недружелюбие. И, подъехав к старому дому на рю дез Экуфф, перед тем как вытащить из такси свою новую подружку, Генрих дал недружелюбному и плохо побритому существу пять франков на чай. «Бедный раб», — подумал он.

Раб принял пять франков на чай как должное, даже не поблагодарил. Вынимая теплую Алиску из машины, Генрих почему-то решил, что шофер, по всей вероятности, член французской компартии.

Оказалось, что девчонка не способна даже передвигать ноги. Неся Алиску по лестнице, винтом закручивавшейся вверх, при этом, когда он только ступил на лестницу на первые ступеньки, гнусно залаяла карликовая собака консьержки, Генрих думал, что юные существа все же доверчиво относятся к этому миру, даже панк-существа, и позволяют себе расслабиться, пьянеть. Не доверяющий этому миру Генрих находился в куда худшем положении — он вынужденно ломал себе кайф, напряженно, сжатым комком мышц и нервов встречал он разлившийся по жилам алкоголь. То есть, в сущности, «переводил добро» — вспомнилось давно забытое старое русское выражение.

От Алиски и ее одежд несло дешевыми сигаретами, алкоголем и почему-то сыростью. Новенький мундирчик пованивал официозным запахом тряпичного магазина, но запах уже почти растворился среди других запахов панк-личности. Генриху вынужденно приходилось нюхать Алиску, так как французская лестница во французском, почти средневековом доме была узкой, ступеньки обрывистыми, и тело Алиски на поворотах приподымалось и приближалось к лицу Генриха. «Запах от нее, как от беспризорницы», — улыбнулся во тьме Генрих Взрослый.

Жилище мсье Супермена разместилось невысоко над улицей и своими тремя окнами счастливо обозревало эту узкую и грязную, но необычайно оживленную артерию жизни. Ночами, впрочем, артерия была безлюдна, трудовые мясники, многочисленные зеленщики и кондитеры спали, положив руку на животы своих индустриально-промышленных женщин.

Генрих локтем зажег свет и сложил спящего попугайчика на тахту в большей из двух комнат. С недовольным стоном попугайчик тут же отвернулся от света и даже прикрыл рукою глаза. Над тахтой у Генриха висела картина неизвестного художника, изображающая белые стрелы на белом же фоне.

Зеленый попугай Алис лежал под белой картиной, и следовало решить, что с попугаем делать…

Вообще-то говоря, Генрих отчетливо понимал, что он хочет девочку, и никакие размышления по поводу аморальности сожительства с несовершеннолетними девчонками его не мучили. В конце концов попугайчик находился где-то между пятнадцатью и шестнадцатью годами, и, пожалуй, даже французские мужи, хранители и толкователи законов, не стали бы уж очень оспаривать право Генриха на тело девчонки. Об этом Генрих не думал. Его заботила совсем другая проблема.

Трахнув Алис, он не хотел потерять друга. Только что найденного и единственного, по сути дела. Друга, который уже посвящен в его суперменовскую тайну. Единственного друга, который знает его исключительно как Генриха Супермена, а не того, прошлого, еще вчерашнего, совершенно иного, Генриха Обыкновенного. Тот Генрих не нравился даже самому Генриху. Тот Генрих не понравился бы и Алис. У того Генриха были когда-то друзья. Не так много, но были. У Генриха Супермена был только один друг — зеленый попугайчик Алис, над которым он сейчас стоял и решал, а не броситься ли ему на попугайчика волком?

Генрих наклонился над Алис сопящей и попробовал погладить ее по голове, пробное прикосновение. Даже нежное. Генриху тотчас не понравилось, как он дотронулся до Алис, робко, заискивающе дотронулся до жестких вздыбленных волос, смешав зеленые и соломенно-ядовитые… дотронулся так, словно он был чем-то перед девчонкой виноват. Впрочем, волосы тотчас вновь разделились на пробор, тренированные, и во сне не предали Алиску. Само существо продолжало сопеть и, как видно, спало крепким алкогольным сном уставшего за день от непривычных переживаний пятнадцатилетнего человека.

«Попытаться раздеть ее и, воспользовавшись ее опьянением, выебать девочку», — подумал Генрих с сомнением, большой вопросительный знак висел над спящей Алис, и фоном вопросительному знаку служила белая картина. Попка, тесно обтянутая узкой черной юбкой, вовсе не выглядела попкой беззащитной жертвы-подростка, и ножки девчонки в черных чулках, разодранных в нескольких местах по всей их длине, также ничем не отличались от ног взрослых женщин, которых Генриху приходилось ебать в его прошлой жизни. Разве что икры не были достаточно развиты, и только. «Будь мужчиной, стыдно даже иметь такие мелкобуржуазные гаденькие мысли в голове, — сказал себе Генрих. — Супермену стыдно. Для Супермена не существует возраста. Супермен всегда молод. Супермен одного возраста с панк-подростком Алис, и посему не может быть никакого вопросительного знака над спящим существом. Супермену естественно сделать любовь со спящей девочкой, так сделай это», — рассердился на себя Генрих. И стащил с девчонки ее туфли на стальных острых каблучках. Туфли одна за другой с неодинаковым стуком упали на пол. Девчонка что-то пробормотала и еще глубже уткнулась носом в рукав зеленого мундирчика.

Генрих, уже вновь твердо ставший Суперменом на все сто процентов, сказал себе, что он имеет право на девчонку — право мужчины на свежую пизду, полное абсолютно право, и чем полнее он это право реализует, тем будет лучше и девчонке и ему. Акт любви — это одновременно и акт защиты женщины. «Я, Супермен, вложив мой член в юное существо женского пола, принимаю этим самым на себя обязанность защищать ее от мира, опасностей, которые таит мир, от других мужчин, наконец…»

И уже безо всякой робости, без извинения, полновластно и твердо Генрих положил свою руку на бедро девчонки. Рука показалась ему неожиданно огромной, грубой и уверенной в себе. Суперменовская рука, чуть-чуть постояв на бедре юной самки иного племени, по-хозяйски съехала на обтянутую черным попку девчонки, помяв ее оценивающе, спокойно спустилась вниз, съехала с юбки и пошла, подрагивая от удовольствия, под юбку, по пути разминая ножки в рваном нейлоне, поднялась опять вверх, пока не нашла девчонкин вход. Большой палец руки уверенно и мощно врылся в место схождения девчонкиных ног и живота… Девчонка дернулась, доселе мягкий под нейлоном живот ее напрягся, и она спросила удивленно-сонным голосом:

— Что ты делаешь, Генрих?

— I am going to make love to you,[50] — сказал Генрих спокойно и серьезно. Уже обе руки его ласкали живот и бедра инглиш герл, сдвигали вниз рваный нейлон и вверх узкую юбку (на юбке, к счастью, имелся разрез)…

— Нет, нет, — пробормотала девчонка неуверенно и заскользила руками по рукам Генриха. Но, наткнувшись на твердые мышцы и жилы Супермена, руки панк-девчонки неожиданно погладили Генриха.

— О-у! — вздохнула девчонка, когда плоть Супермена вошла в ее плоть, и подалась вперед. Генрих в шкуре, отбросив дубину, на теплом песке подмял под себя пойманную им молоденькую самку чужого, обитающего близ моря племени и, держа ее снизу за попку, бесстыдно мял запрещенные места и наслаждался сладким мясом новой возлюбленной…

Генрих проснулся оттого, что на грудь ему внезапно опустилась тяжесть. Открыв глаза, он увидел, что на груди его сидит девчонка. Голая, только футболка с Джонни Роттеном прикрывает грудки. Кое-где футболка разрезана, очевидно бритвой, и девичье тело светится в щелях.

— Good morning, полковник Петроф! — сказала девчонка. И прибавила: — So you fuck me last night, dirty bastard?[51]

— Да, — согласился Генрих. — I have fucked you.[52]

— Грубо изнасиловал несовершеннолетнюю, — торжествующе сказала девчонка. — Подсудное дело, между прочим…

Амазонка уселась на Генриха верхом, как на лошадь; в десятке сантиметров от лица Генриха Супермена темнел клочок красной шерсти и уже там, внизу, на груди Генриха, невидимый, где-то раздваивался. Чувствуя на себе мягкую, возбуждающую тяжесть существа, Генрих засмеялся.

— Почему ты выкрасила это в красный цвет? — спросил Генрих и правой рукой ухватил существо за красную шерстку и подергал. Он и не подозревал, что приверженность к панк-движению у юной особы простирается до степени окраски волос на половом органе.

— Для тебя, конечно, — невозмутимо сказала Алис. — Сделать приятное русскому шпиону…

— И этому они вас учат в английской школе, — укоризненно сказал Генрих Супермен, еще раз поддев пальцем красный мех…

— Эй, эй, — отвела его руку Алис, — не распоряжайся, пожалуйста, руки прочь! Это мое…

— Нет. Ошибаешься. — Генрих опять схватил существо за красный клочок шерсти, на сей раз пальцы его попытались углубиться в красные заросли поглубже… — Это не твое. Твоя щель, — Генрих намеренно употребил вульгарное английское «slot»,[53] ему хотелось смутить девчонку, — принадлежит мужскому населению земного шара… — При этих словах он вдруг положил руки на бедра Алис и рывком переместил ее на десяток сантиметров вперед, так что щель девчонки оказалась у его губ, а красный мех коснулся носа мистера Супермена…

— Ох, — облачком пара вылетело из губ девочки, когда язык Генриха коснулся ее нежных, совершенно запрещенных, огражденных обществом, уголков между ног. — Ох…

По нежности этих мест и уголков, по их размытости и нерезкости можно было с помощью языка и губ определить, что они принадлежат юной самочке северного морского народа, с нежарким солнцем, что они принадлежат самочке той страны, где девочки развиваются медленно, в неспешной истоме переходя из возраста в возраст. «У испанки или итальянки такого же возраста такие же уголки были бы резче, грубее, может быть, шершавее», — подумал Генрих и еще раз обвел языком всю не очень обширную щель юного существа по периметру. Существо ахнуло. Генриху было ясно, что существо все, исключительно все чувствует. Каждое движение его горячего утреннего языка оно чувствует… «Чувствительность — не такое уж часто встречающееся среди молодых особ качество», — подумал Генрих и обрадовался, что ему досталась чувствительная Алиска. Он оторвался на мгновение от мокрой сочности разреза и поднял глаза вверх.

Супермен увидел белое горло и подбородок существа, запрокинутый назад. Рука Генриха, погладив жесткую шевелюру Джонни Роттена, одновременно коснулась Алискиных холмиков под шевелюрой, скользнула вниз — живот девочки напрягся, когда на нем остановилась рука Супермена — и, поласкав несколько мгновений живот и обе грудки, каждую из них смяв по очереди, рука вылезла через горловину футболки наружу и легла на горячее горло Алиски. Потом рука задела ее губы, пара пальцев, как бы нехотя, лениво и случайно, вошла в ее рот, и там их встретил скользкий Алискин язык. Язык быстро подчинился пальцам Супермена, сдался им, преданно, мелко-мелко зализал их, грубые и бесцеремонные…

Довольный приемом, оказанным его пальцам, Генрих вернулся в Алискину щель, мило пахнущую чем-то (определения Генрих не мог подыскать и потому остался с первым попавшимся, с «мило пахнущей щелкой», может быть, пахнущей остатками детства, все более вытесняемым, наверное, женским в Алиске). Генрих вернулся в щель и вышел из нее только через полчаса, для того, чтобы, нежно положив девчонку на спину, ввести в нее, истекшую всеми возможными соками и размягченную, свое суперменовское орудие, могущественное и мускулистое. И вся Алиска со стонами задвигалась под Генрихом, и они были одного возраста, ибо мужчина и женщина всегда одного возраста, когда они занимаются любовью. «И, может быть, Алиска даже старше меня», — подумал Генрих, когда Алиска, которую никто этому не учил, изо всех сил прижимала его к своему животу и грудкам, а Супермен толчками, с воем изливал в юный сосуд свое семя…

Ночь ли, день, неизвестно. Шторы на единственном окне спальни Супермена плотно задернуты. Генрих держит в руке рожком свернутую папиросину с гашишем и тянет пахучий дым. Включенный электрический обогреватель нагнетает на голую Алиску, сидящую на постели и прислонившуюся ко всем подушкам Генриха спиной, горячий воздух.

— А в Сибири холодно, Генрих, а?

— Никогда не был в Сибири, kid, там, я думаю, неинтересно. Я люблю большие города…

— Я ненавижу холод, — объявляет существо, надув губы. — Везде так холодно в Европе. Никогда не была на других континентах, правда. В Африке, наверное, тепло. Вот хорошо было бы никогда не выходить на улицу зимой, выходить только летом, — мечтательно продолжает существо. — Ой, я хочу пи-пи, — внезапно объявляет оно и соскальзывает со старой мягкой кровати Супермена.

«Все-таки оно еще тощее, за исключением попки, — констатирует Генрих, следя за тонкоспинным и узкоплечим существом, боязливо скользнувшим за дверь спальни. Ему еще нужно нарастить мяса на скелетик».

— Ой, какой уж-ж-жас! Бр-ррр! Как в холодильнике! — доносятся из-за двери Алискины вопли. Генрих, оторвавшись от гашиша, усмехается.

— Какая же у тебя холодная квартира! — возвращаясь, жалуется существо. — Как же ты спасаешься тут зимой, если даже в сентябре у тебя такой холод.

— Дом старый, почти средневековый, — оправдывается Генрих. — Стены толстые, даже не кирпичные — каменные. Под домом у нас катакомбы, тянутся под землею до самой улицы Тамплиеров, — терпеливо объясняет замерзшему крокодильчику Генрих. — Моя квартира очень дешевая. А ты где живешь? — спрашивает он, протягивая папиросину Алис.

— В семнадцатом. Погрей мне ножки, — жалобно просит крокодильчик и плюхается на кровать так, что ступни ее оказываются на груди Генриха. Послушный Супермен некоторое время растирает бледные кривые пальчики Алиски, на нескольких из них розовые новорожденные мозоли.

— Ой, хорошо! — блаженно взвизгивает Алиска. — Как массаж, — уважительно говорит она, в то время как Генрих со знанием дела мнет ее ступни, обминая даже мелкие косточки. — Где ты этому научился? Ты что, был в Японии?

— Почему в Японии? — спрашивает Генрих, продолжая массировать молочно- белые ступни будущей панк-звезды.

— Мне кажется, что все приятные для тела вещи пришли из Японии, — говорит Алиска тихо, растроганная вниманием, оказанным ее панк-пальчикам.

— Нет, kid, я научился этому массажу от шведской девушки, с которой жил когда-то в Калифорнии.

— Ебал ее? — спрашивает подозрительная Алиска.

— «Ебал» звучит грубо, — учит мудрый папа Супермен свою уличную девочку. — Где ты нахваталась этих словечек?

— Sorry, father! — фальшиво-кротко извиняется Алис и нахально хохочет. — Ебал, ебал, я знаю. У тебя было много женщин! Сколько? — вдруг спрашивает она.

— Не считал, — говорит Генрих. — Не думаю, чтоб очень много.

— А у меня было много мужчин, — хвастливо объявляет крокодильчик и, выдернув очередную ступню из рук Генриха Супермена, садится на кровати и вызывающе смотрит на него.

— Сто? — называет Генрих первую пришедшую ему в голову цифру и улыбается.

Сомнение мелькает во взгляде крокодильского попугайчика, она почему-то дергает себя за розовый сосок левой грудки.

— Около этого, — кивает она.

— Отдавалась дворовым мальчишкам в подвале consul-flat[54] билдинга, где прошло все твое тяжелое детство? — иронически спрашивает Генрих.

— Я не жила в consul-flat билдингс! — возмущенно кричит Алис. — К сожалению, моя семья была fucking English middle-class idiots.[55] Роботы! И с мальчишками я не ебалась. У меня всегда были взрослые любовники, — гордо добавляет она. — Одному было 28 лет, вот. Он был музыкант. Барабанщик.

Генрих хохочет и, схватив Алиску, целует отважную будущую звезду, оказывается давно уже бродящую по миру взррслых…

— Генри, — внезапно шепчет ему Алис на ухо. — Положи под подушку пистолет.

— Зачем, бэби? — не понимает Генрих.

— Понимаешь, — смущается существо. — Я видела фильм…

— Она видела фильм, — обрывает ее Генрих. — Криминальная романтика в вашем движении была замечена мною еще в 1975 году, — иронически-поучительно начинает он.

— You are boring![56] — бросает Алис и отталкивает Генриха от себя.

— О'кей, kid, — соглашается Генрих, обиженный тем, что его обозвали скучным занудой. Он опускает руку к полу и достает из-под кровати пистолет. Ставит его на предохранитель и кладет под подушку…

— Так он был под кроватью! — радостно кричит Алис…

— Да, где же еще, — победоносно смотрит на нее Генрих. — Где еще место пистолету, как не рядом с его хозяином…

Успокоенное, может быть, охранительной близостью оружия, существо вдруг свертывается в зародыш, отворачивается от Генриха, только ее попка прильнула к нему, и, загребши на себя многочисленные одеяла Генриховой квартирной хозяйки, почти мгновенно засыпает. «Как дитя, навозившееся за день в снегу», — думает Генрих и тоже закрывает глаза. Увы, ему не так легко уснуть, как девчонке. Некоторое время Генрих в полугашишных видениях бежит за трамваем, неспешно уносящим куда-то его родных и близких, потом все-таки понимает, что ему не попасть в трамвай, символизирующий его жизнь, и идет один по трамвайной линии между бетонных котлованов и ужасных железных конструкций, глядя, как в удаляющемся от него последнем вагоне трамвая горит розовая шапка его отца…

Просыпается он от стеснительного смеха. Открыв глаза, он видит дитя, сидящее на корточках перед открытым настежь старым шкафом, принадлежащим, как и все в квартире, его хозяйке, мадам Боннард. Дитя поворачивается к Генриху, и он видит, что в руке нежного существа огромное розовое дилдо, которое она стеснительно сжимает обеими руками…

— Что это, Генрих?

— А так, пустяки, это не для тебя, kid, для взрослых женщин, — спешно сообщает Генрих, видя, что невыросший ребенок прижимает двухфутового, тяжелой резины монстра к легкой своей груди.

— Почему не для меня, Генри? Я хочу как взрослые женщины, я взрослая, я женщина. Ой, какой… — Дитя уважительно отстраняет монстра в пупырышках резины от себя, разглядывает. — Огромный какой, страшный… Войдет он в меня, как ты думаешь, Генрих?

Дитя встает и, расставив ножки, чуть согнув их в коленях, примеривается членом между ног.

— Дура маленькая, прекрати немедленно, куртизанка хуева, — беспокоится Генрих и даже привстает в постели.

— Генрих, попробуем, а?

— Дура, хочешь все себе там разорвать?

— Она не такая маленькая, Генрих, она растягивается, — смеется голый попугайчик. — Я пробовала… бутылку от пива…

— Хулиганка! Вредно делать такие вещи. Станешь нимфоманкой…

— Хэй, Генрих, ты не мой папа, ты мой любовник, не так ли?

Увы, Генрих ничего не может против этого возразить. Он точно не Алискин папа, он ее любовник, потому он обреченно смотрит, как существо, пыхтя, пытается сесть на член, опирая другой его конец об угол кровати. Повозившись несколько минут и не достигнув желаемого результата, существо вздыхает.

— Нет, не сейчас, попробую позже. Сейчас я не возбуждена, поэтому она твердая, не растягивается… А ты все-таки dirty old man[57]…— с уважением говорит она.

Супермен не верит своим ушам. «Вот в какое странное и смутное время мы живем, — думает Генрих, — когда вкусы маленьких девочек и тех, кого, называют dirty old man, полностью сходятся. А может быть, они и всегда сходились», — думает Генрих. И ругает себя за то, что все еще не может избавиться от комплекса неполноценности по поводу разницы в возрасте между ним, Генрихом Суперменом, и его девочкой, тогда как они юная самка Алис на деле только мужчина и женщина. «Все! — Супермен приказывает себе прекратить ненужные рефлексии. — Точка! Скажем «нет» нашим комплексам».

Генрих встает. Когда он наклоняется, чтобы взять со стула тельняшку, голая Алиска вдруг прыгает ему на спину, сзади.

— Kill the suckers, fuck the fuckers![58] — орет она истошным голосом и пытается взобраться по Генриху, как по дереву, вверх.

Генрих хочет оторвать девчонку от себя, но девчонка замком сомкнула кисти вокруг его шеи и, хохоча, болтается на Генрихе, размахивая ногами… Генриху ничего не остается, как опрокинуться с дитем на кровать. Некоторое время они возятся, наконец мускулистый Супермен все же одерживает верх над цепкой панк Алис и, перевернув ее белой попкой кверху, шлепает несколько раз.

Неожиданно для Генриха девчонка вдруг начинает реветь.

— У-у-у, — всхлипывает она. — У-у-у! Fucking animal![59] — кричит она, поднимая лицо в слезах от подушки. — Конечно, ты сильнее меня, животное! Чего дерешься?

— В английских школах у вас, насколько я знаю, всегда пороли детей и делают это до сих пор, чтобы детишки не баловались, — пробует отшутиться Генрих.

— Тебя бы так, животное! — зло орет заплаканная Алис и всхлипывает опять, ее голая попка содрогается от рыданий хозяйки. Позвоночник тоже. Глядя на узкий Алискин позвоночник и попку, Генриху становится ее жалко, и он целует Алискину попку вновь и вновь.

— I am sorry, kid,[60] не плачь. I am sorry! Я не хотел тебя обидеть. Я не думал, что тебе будет больно!

— Не думал, не думал… — все еще злится Алис. — Дурак здоровый, животное…

— Ну хочешь, ты меня ударь, — предлагает ей Генрих.

— Хорошо, — неожиданно сразу соглашается Алис. — Только ремнем.

— Ну нет, — возражает Генрих. — Ремнем больно. Рукой.

— Нет, ремнем.

— Ну ладно, ремнем. Но только несколько раз.

— Пять раз. — Алиска.

— Три. — Генри.

— Пять, — настаивает Алис. — Ты меня ударил пять раз, подлец.

— Ну ладно, пять.

Алис с готовностью соскальзывает с кровати и вынимает ремешок из армейских брюк Генриха, лежащих на стуле. Брюки падают на пол.

Генрих покорно, со вздохом ложится на живот. Существо, стоя на ним, хихикает, потом вдруг больно хлещет ремнем по Генриху.

— Раз! — считает существо и заглядывает, наклоняясь над Генрихом, ему в глаза.

— Больно, — говорит Генрих. — Легче.

— А-а, больно! — злорадно тянет Алис. — Будешь знать, как обижать малолетних. — Она далеко заносит назад руку с ремнем. — Два! — опускает ремень на ягодицы Супермена.

Несмотря на декларированную безжалостность и мстительность, второй удар был куда легче первого, дитя пожалело Генриха. Последующие три ремня доставляются один за другим и скорее напоминают поощрительные шлепки, чем наказание.

— Bastard! — заключает девчонка и отбрасывает ремень…

Когда они наконец выползли на улицу, там был солнечный, чуть по-осеннему прохладный день, окунувшийся уже в четвертый час после полудня. Получилось, по их совместным подсчетам, что они провели в квартире Супермена около сорока часов. Оба безудержно хотели есть. Посему Супермен вывел свою подружку на рю Франк Буржуа и пошел с нею направо. Через пять минут они уже вышли на пляс де Вож.

— Здесь, о панк Алис, — обратился Генрих, кривляясь, к своей спутнице, — как, наверное, тебе известно, французский король Людовик Тринадцатый принимал парады.

— Да?.. — сказала, не выразив никакого удивления, Алис.

— И тут же, очевидно, три мушкетера, предводительствуемые д'Артаньяном, доблестно дрались против гвардейцев кардинала Ришелье, который жил вот в этом доме, — и Генрих указал на номер 21.— Кстати, обрати внимание, о Алис, что все дома с четырех сторон по периметру площади выстроены в одном стиле. Нигде больше в мире не встречающийся архитектурный ансамбль.

— Flat,[61] — сказала Алис, оглядевшись по сторонам. — Не вижу ничего особенного…

Генрих покачал головой:

— Ну конечно, ты любишь цветные комиксы, фильмы, вроде «Star wars» и «Mad Мах», электронные игры и панк-рок. История тебя не колышет; на то, что Париж — столица романтизма, тебе плевать, удивительный архитектурный ансамбль пляс де Вож для тебя плоский…

— I fuck History,[62] — лениво сказала Алис. — Кончай меня воспитывать, не будь моим папой…

Генрих задохнулся от возмущения, но решил промолчать, дабы лишний раз не подчеркивать разницу их поколений, решил игнорировать борьбу отцов и детей и разницу культур. Заткнулся.

«Коконатс» был закрыт, то есть дверь в «Коконатс» была открыта, но оказалось, что они уже не обслуживают ланч и начнут обслуживать обед только в семь часов.

— Fuck! — выругалась Алис. — Как в Лондоне!

Супермен взял злую свою подружку в мундирчике за руку и повел ее в противоположный угол площади, в кафе «Ma Бургонь» на углу рю Франк Буржуа. На свежем сентябрьском воздухе под аркадами за столиками сидели различного вида, пола и даже различных рас туристы, уставшие от беготни по Парижу и осматривания памятников архитектуры. Столики в беспорядке были заставлены бокалами, бутылочками соды и тоника, маленькими и большими кофейными чашками. На некоторых стояли еще и тарелки с остатками бутербродов, остатки эти вызвали воодушевление у голодных Генриха и Алис. Установив, что оба они дружно ненавидят туристов, которые только мешают нормальным Генрихам и алисам жить в Париже, они уселись за самый крайний столик. Дальше уже был серый тротуар, запаркованные вплотную одна к другой маленькие французские автомашины, потом забор сквера, а за забором подростки из соседней школы, уже открытой после каникул, шумно играли в футбол. Одним углом их столик упирался в сложенную из камня семнадцатого века колонну, которая, подымаясь вверх, изгибалась и превращалась в один из пилястров аркады. Всю эту терминологию, впрочем, знал Генрих, но не знала Алис. Алис, очевидно, назвала бы все это «Fucking old stuff»,[63] если бы Генрих решился спросить ее о колонне, или пилястрах, или семнадцатом веке.

— So fucking uncomfortable,[64] — сказала Алис, — этот их fucking обычай закрывать кухню между ланчем и динером. А если я нонконформист?

Генрих расхохотался.

— Yes, you are, — подтвердил Генрих. — Я тоже.

Никто особенно не рвался их обслуживать. Подождав некоторое время, Алис при этом нервно постукивала рукой по столу, Генрих Супермен встал, вошел внутрь кафе и попросил человека у кассы прислать им официанта. Любезно попросил. Мсье у кассы сказал, что официант будет.

— Что ты им сказал, этим suckers?[65] — встретила его вопросом Алис. — Нужно было сказать, что если они нас не обслужат через несколько минут, то мы их ограбим…

— Обслужат, — успокоил ее Генрих.

Они заказали себе «Жамбон де Пари», два салата и два крок-мсье. Другого горячего у них здесь не полагалось в эти часы, в их «Ma Бургонь».

— Fuck them, — сказала девчонка, — съедим что есть.

Чтобы смягчить желудки, два алкоголика заказали литровый караф вина и выпили его еще до того, как прибыли крок-мсье. Девчонка хотела заказать еще литр, но Генрих успокоил ее тем, что предложил после этого скромного обеда пойти выпить в другом месте, а потом, может быть, пообедать где-нибудь ночью, и уже основательно. Потому второй литр вина они отменили.

— Вообще советую тебе позвонить сестричке. Отметиться, — сказал Взрослый Генрих. — Надеюсь, она еще не звонила в полицию. Но если не звонила, то позвонит.

— Да, ты прав, шпион, — мрачно дожевывая кусок крок-мсье, согласилась Алис. — Как хорошо, наверное, быть взрослым! — с досадой воскликнула она и швырнула остаток тоста на тарелку. — Никто тебя не доебывает, никому ты ни в чем не отчитываешься… — Алис встала…

— Отчитываешься, увы, — не согласился с ней Генрих. — Взрослые еще менее свободны, чем kids… Тебе нужен франк?

— No, thanks,[66] — промямлила Алис и ушла внутрь кафе.

Следя за тем, как Алис обменивается неслышными ему фразами с человеком у кассы, глядя на ее ноги в тех же рваных чулках (нужно купить ей чулки, мимоходом подумал Генрих), следя, как девчонка независимо и зло держится, как рывками набирает номер телефона, Генрих вдруг обнаружил, что гордится своей девочкой.

Мсье у кассы заговорил с барменом, бармен кивнул пару раз в сторону Алис и засмеялся. Мсье у кассы, очевидно, сказал мсье бармену, что девчонка не одна, а с отцом или с дядей, потому что бармен на мгновение обратил свое лицо с очень мелкими плебейскими чертами в сторону Генриха. Затем оба персонажа разбрелись по разным углам стойки и занялись каждый своим бизнесом… Девчонка все говорила по телефону.

К бару подошли молодые люди, трое молодых людей в кожаных куртках, хотя, пожалуй, для кожаных курток было еще несколько жарковато в сентябрьском Париже, однако для того, чтобы выглядеть tongh и sharp, можно и попотеть немного.

Юнцы покосились на ножки в рваных чулках и на отставленную назад попку подружки Генриха, она в это время перенесла всю тяжесть на локти, покоящиеся на стойке бара, и попка оттопырилась назад. Юнцы засмеялись и что-то пролаяли в сторону Алис. Девчонка обернулась и бросила нечто быстрое им в ответ. Короткое сообщение слетело с ее губ, скорее всего краткое «fuck you, creeps!»[67] — встревоженно подумал Генрих. Один из юнцов дернулся было в сторону Алис, Генрих напрягся и сунул руку в карман пиджака, где у него лежал кусок металла, тоже умеющий коротко лаять. Но двое кожанокурточников удержали третьего, и он только неслышно открывал рот, а потом закрыл его, потому что бармен переместился за своей стойкой к трем юнцам и, по-видимому, посоветовал им заткнуться в его заведении.

Генрих вынул руку из кармана и удивился, что в только что рассосавшейся потенциально опасной ситуаций он почему-то и не подумал о применении нормальных способов решения спора, не подбежал к бару, не пытался крикнуть, что он — отец девчонки, не попытался, сжав кулаки, стать в угрожающую позу. Вместо этого он схватился за пистолет. Очевидно, инстинктивно. Инстинкты человека с пистолетом очень отличаются от инстинктов нормального человека.

Девчонка положила трубку, зло бросила ее на ресивер и, спросив что-то мсье у кассы, пошла по направлению, которое ей указал мсье. В туалет, догадался Генрих. Один из кожанокурточных юнцов свистнул Алис вслед. Она не обернулась.

Генрих подумал, что он знает, почему он схватился за пистолет. Не мог рисковать и ввязываться в драку, юнцы были упитанные и крепкие. Супермен не мог рискнуть и быть побежденным. Даже пять процентов риска он отметал как невозможность. Супермен не может быть побежден. Он может быть только убит.

Тем более он не может быть побежден в драке на глазах Алис желто-зеленой. Дети не прощают побежденных, и побежденных они не понимают. Для Алис — Генрих «Fucking hero»,[68] так бы она, наверное, и сказала, стараясь смягчить своим Fucking слишком пышно и сладко звучащее для ее поколения «hero».

— Она — fucking idiot![69] — сказала Алис, вернувшись. — Она…

— Hey, kid, — сказал Генрих, — а кроме «Fucking» ты знаешь какие-нибудь другие английские слова?

— Ты сам ругаешься через каждые несколько фраз, — пробурчала девчонка презрительно. — Давай свалим отсюда. Здесь полно уродов…

— Я в войне с этим миром. Да. Каждый — мой враг! — заключил Генрих и замолчал. Потом взял бутыль из рук девчонки и отпил большой глоток.

Они сидят в зарослях вечнозеленых кустарников, под ивой, слева от них отгороженная сеткой и бетонной стеной автострада, прямо под ними плещется и воняет мокрым Сена, и добраться в укромное местечко можно только, если перелезть через забор парка Лобо и пройти по самой кромке набережной до конца — закрытый кусок парка Лобо обрывается здесь в Сену. Место для хулиганов и влюбленных. Тут можно трахаться, пить, спать летом. И можно, приведя сюда недруга или друга, после вина и гашиша неожиданно всадить ему нож в брюхо и потом столкнуть его в Сену. Пару лет назад, приехав впервые в Париж, Генрих облюбовал это место — каменную косу с кустарниками и деревьями, врезавшуюся в мутную воду.

— А у тебя много врагов, Супермен? — спрашивает Алис серьезно.

— Есть несколько, которых мне очень хочется отправить на тот свет, что я, кажется, и сделаю в конце концов, — отвечает Генрих, тоже серьезно. — Прощать нельзя, забывать ничего нельзя. Жизнь должна быть прожита с достоинством. Супермен не имеет права прощать.

Они молчат. Алис берет бутылку из рук Генриха и, запрокинув голову, глотает вино.

— Жизнь — это одинокий бизнес, — продолжает Генрих. Он чувствует желание поделиться с Алис своими мыслями. Больше не с кем, и Алис, тихая сейчас и серьезная, сидит на железной тумбе, к которой, очевидно, предполагается привязывать приплывающие откуда-то суда.

— Человек приходит в эту жизнь один и уходит из нее одиноким. Даже просто человек — одинок. А тем более Супермен. В одиночестве нет ничего страшного. Одиночество — естественное состояние человека. Быть в толпе — вот что неестественно. И отвратительно.

— Тяжело жить одному, — вздыхает Алис. — Без друзей тяжело…

— Да, — соглашается Супермен. — Но дружба — это иллюзия. Мужчина всегда враг другому мужчине, и, если мужчины могут, они всегда стараются отнять друг у друга нечто: кусок мяса, сладкий корень, самку, красивый камень, деньги… Понимаешь? — спрашивает он Алис. — Дружбы между мужчинами быть не может. Дружба может существовать только между сильным мужчиной и слабым. В этом случае слабый добровольно подчиняется сильному и переходит на его сторону, но все равно эта ситуация недолговечна, и слабый, в большинстве случаев, если жизнь оборачивается таким образом, что нужно и можно выбирать, слабый предает сильного. Мстит ему за подчиненное положение в прошлом. Это закон. Чаще всего, впрочем, ежедневная жизнь не создает таких резких ситуаций.

— А между мужчиной и женщиной может быть дружба? — грустно спрашивает Алис.

— Может, я думаю, но ненадолго.

— А любовь, Генрих, любовь тоже ненадолго?

— Да, kid, любовь тоже ненадолго… Увы…

— А почему, Генрих, ненадолго?..

— А потому, что мужчины и женщины принадлежат к разным родам, как, скажем, собаки и кошки. У них разные повадки, привычки, и потому, если они и соединятся по необходимости в этом мире, по требованию природы, называемому секс, то связь эта недолговечна. Природа отпускает даже самой жаркой страсти только два года, так утверждают биологи. Потом один из партнеров или чаще оба уже не испытывают такого сильного влечения, и если они остаются еще вместе после двух лет, то уже не по причине влечения, но по другим, социальным причинам, экономическим, из-за слабости или лени.

— А как же Ромео и Джульетта, Генри?

— Этим повезло, им не давали соединиться, но препятствия всегда только разжигают влечение, а потом они умерли… Я уверен, что, если бы им разрешили пожениться, через два года они бы уже оба поглядывали по сторонам, а через три — каждый из них имел бы уже по дюжине любовников.

— Ты циник, Генри, или тебя в этой жизни очень обижали, и не раз, — сказала вдруг Алис. Грустно сказала.

— Нет, — сказал Генрих. — Я не циник. Это мир такой. Он не плох, я не говорю, что он плох, я тебе объясняю мое о мире мнение. А мнение я сформулировал на основании моего опыта…

— How sad… — сказала Алис. Замолчала. Помолчав некоторое время, робко произнесла: — Знаешь, Генри, я обещала Магги, что приду домой сегодня ночевать. Очень уж она ругается, обещает сдать меня в boarding-school. Я уже была раз… Ужас…

Алис нерешительно топчется.

— Ты не сердись… Сколько времени?

— Час ночи… — Генрих встает. — Ничего нет проще, kid, идем, я посажу тебя в такси. Стоянка у Отель де Билль, рядом.

— Я приду завтра, — виновато бормочет Алис, чувствуя, что чем-то предает нового друга…

По пустой рю Лобо шаркают их подошвы между двух зданий Отель де Билль. Генрих идет, сунув руки в карманы брюк. Перед тем как девочка исчезает в такси, Генрих целует ее в лоб.

— Good night, Супермен! Я приду завтра.

Шагая домой по рю де Риволи, Генрих вполголоса напевает:

— Ну что? — спросил отец презрительно. Он отошел к окну, отодвинул рукой грязную занавеску и взглянул на темную улицу. Только надпись «Diskos», все же узнаваемая, хотя и зеркально перевернутая в стекле, освещала улицу кровавым светом.

— Вот где ты приземлился… — презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский «ТТ» в кобуре, слева — на коротких помочах — полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка — шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.

— Бежал-бежал, — сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне — дверь в спальню была открыта… — и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: «От себя, сынок, не убежишь». Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.

Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.

— Что это за сооружение? — спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.

— Электрическая печь, — заискивающе сказал Генрих. — Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.

— Фу, — брезгливо сказал отец. — Что же, у них нет центрального отопления?

— Нет, — сказал Генрих. — Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.

— Ты постарел, — сказал отец, вглядевшись в Генриха. — Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, — повторил отец и положил руки на шоффаж. — Холодно у тебя, — сказал он озабоченно.

— Дом потому что старый, средневековый, — оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. — Пап… — начал он и остановился.

— Что? — спросил отец и потер руку об руку. — Холодно, холодно у тебя, — повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. — Холодно в квартире блудного сына, — произнес он. — Где твоя жена? — спросил он…

— Ты же знаешь… — запнулся Генрих.

— Где твои дети?.. — продолжал отец. — Где твой очаг? Где мы — твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? — Отец замолчал. — Один ты… Тебе не страшно? — вдруг спросил он Генриха.

— Страшно, пап… — признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room,[71] постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.

— Пап, почему ты в шапке? — спросил Генрих. — Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…

— Помнишь, — сказал отец удивленно. — Я думал, ты все забыл… — И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: — Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…

— Не имеешь права, — сказал тихо Генрих. — Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…

— Не продал… не продал… — задумчиво сказал отец. — Себя, может быть, продал?.. — полувопросительно сказал он. — Может быть, себя… — и замолчал.

— Пап, как ужасно, — сказал Генрих тихо, — у нас никогда не было времени сесть, и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе…

— Да, — сказал отец глухо, — ты прав, времени у нас было немного…

— Потом я был занят — первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…

— Может быть, в другом рождении… — глухо сказал отец. — Поговорим…

— А вдруг мы не узнаем друг друга, — прошептал Генрих. — Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли…

— Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, — так же глухо сказал отец. — Смотри в оба, — и усмехнулся нерадостно.

— Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, — и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. — И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты…

— Ладно, чего там, — сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: — И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. — И опять высморкался. — Плоть от плоти, кровь от крови…

— Я думал — это нонсенс, кровь от крови, — тихо сказал Генрих…

— Баб бы лучше вспомнил, — сказал отец. — Вон в войну орали над убитыми: «Кровиночка ты моя, сокол ясный…» А ты сомневаешься. Дурак еще ты, — сказал отец.

— Я суп ем, — вдруг объявил Генрих. — Как мать велела. Чтоб язвы не было.

— Хоть в этом мать слушаешь, — усмехнулся отец. — Хоть это усвоил…

Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.

— Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. — Отец, помолчал. — Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…

— Может, и заведу, — сказал Генрих неожиданно для себя. — Есть у меня одна… — Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. — Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, — прибавил он Алиске полгода…

— Ничего, что молодая, — сказал отец. — Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили… Молодая даже хорошо, — повторил отец. — Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? — спросил отец.

— Нет, англичанка…

— Рыжая небось? — усмехнулся отец. — У меня была одна, когда я в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. — Отец хмыкнул.

— У меня — желто-зеленая, — почти весело сказал Генрих…

— Сумасшедший, как всегда, — хмыкнул отец. — Неисправим. — Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. — Пора мне, — сказал отец. — Помни, на всякий случай, что ты — сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет…

— Да, пап, буду помнить.

Отец поднял руку и снял шапку. Через мгновение в прихожей уже никого не было. Только все так же отражалось в стекле выведенное кровью «Diskos».

Алиска явилась рано. То есть вначале раздался оглушительный звонок в дверь: длинный, звонкий, один — непрерывным телеграфным тире в метр длиной взвизгнул он, а потом последовали точки, с десяток телеграфных точек, а уж потом, когда Генрих выскочил в длинной своей тельняшке с дырами на рукавах, закрывающей секс Супермена полностью, и открыл дверь, за дверью стояла Алис. В руке у Алис была красная роза на длинном стебле, со стебля торчали внушительные шипы, как колючки на колючей проволоке.

— Что, спишь, Супермен?! — злорадно закричала Алис и сунула розу в руку Генриха. — Тебе!

— Зачем? — спросил Генрих.

— Сделать тебе приятное, — Алис скорчилась даже от неприятного осознания того, какая она «хорошая», «sweet girl»,[72] с ума можно сойти.

— Я скорее ожидал увидеть тебя с букетом бритвенных лезвий, — съязвил Генрих. На самом деле даже и не съязвил, просто помог девочке, поддержал ее «острый» имидж, чтоб Алис не беспокоилась, что ее «острота» притупилась.

— В следующий раз, — с готовностью согласилась Алис.

— В детстве я очень любил колючки, — признался ей Генрих, наливая в вазу мадам Боннард воду и вкладывая туда розу. — Знаешь, такие многолетние ужасные колючки в рост человека, с красными, жесткими и маленькими цветами, к августу они почти полностью высыхают, и если загнать живое существо в их заросли…

— Ты, конечно, загонял в колючки бедных своих слабых сверстников, — смеется вставшая у окна Алиска. — Любишь обижать маленьких. — Алис взяла со стола кофейную чашку и без церемоний впилась в недопитый кофе Супермена.

— Нет, меня самого один раз загнала в колючки враждебная банда подростков. Две недели потом гнили ранки и выходили с гноем занозы…

— Они что, у вас там все были панк? — спросила Алис.

— Хуже, куда хуже, — односложно сказал Генрих, улыбнувшись сравнению его детства с панк-детством Алиски. — Просто бандиты были. И никакого артистизма. No style, — закончил он, чтобы было понятнее девчонке. — No style at all.[73]

Поставив вазу на громоздкий кусок мебели — что это, Генрих за два года жизни в квартире мадам Боннард так и не понял, очевидно, нижняя часть буфета. — Поставив вазу, Генрих внезапно заметил, что девчонка, странно-смущенно улыбаясь, смотрит на его голые ноги, торчащие из-под тельняшки.

— Что? — спросил Генрих недоуменно.

— На тебе так мало волос, — захихикала Алиска, — сразу видно, ты с Востока… Наши европейские мужчины другие… — Внезапно Алиска закрыла глаза. — Генри, выеби меня, пожалуйста, сильно-сильно, я целую ночь про это сны видела. О тебе и обо мне…

Генрих хотел было отшутиться, сказать, что юным девушкам не полагается говорить взрослым мужчинам такие ужасные вещи, но, видя, что Алиска с закрытыми глазами и сладко улыбаясь, как сонная, шагнула к нему, вытянув перед собой руки, он передумал что-либо говорить и закатил высоко к талии ее ту же самую вчерашнюю черную юбку, может быть, единственную Алискину юбку. Перед ним, белея, появилась часть Алискиных бедер, черный поясок с красными розочками на резинках — одна розочка на конце резинки, где пристегивается к чулку, и такая же на соединении резинки с пояском, черные чулки со швом сзади (где она их достала, такие старомодные, такие чулки носили сверстницы Генриха) и черные же, с веточкой нейлоновых кружавчиков в самом нижнем углу треугольника, трусики.

«Специально вырядилась… Для меня… — пораженно понял Генрих. — У сестры, наверное, выкрала все это парадное великолепие, праздничный гардероб, миддл-класс обольстительницы… Где же еще. Сейчас только одиннадцатый час утра, приобрести все эти прелести в магазине Алис никак не успела бы…» Однако на девчонке, на ее теле, массового производства вульгарности of seduction, которые любая домашняя хозяйка может выбрать в каталогах и выписать по почте, странным образом на девчонке эти вульгарности выглядели действительно соблазнительно. Возможно, эффект происходил от несоответствия не совсем развитого еще тела девчонки и стандартности оборудования?

Понимая, как для девчонки серьезно все, что сейчас произойдет, опустился на колени и стал целовать ее незакрытые бижутерией и нейлоном бедра и часть ног и живота. Целовать медленно-медленно. Девчонка вздрагивала и дергала ногами, переступая на месте, как лошадка…

И когда Генрих, следуя киностандартам soap-опер и мечтам девочек-подростков, рассчитанно медленно взял Алиску на руки и, не переставая целовать ее в крепко закрытые глаза, понес будущую панк-звезду в спальню, он все же не мог не улыбаться помимо своей воли, ибо от девчонки подозрительно резко пахло шанелью номер пять, очевидно, уровень духов в бутыли сестрички Магги понизился, по меньшей мере, на два пальца…

— И по наследственности и по психологическому типу своему я принадлежу касте воинов. Я — кшатрий, — сказал Генрих Алис на мосту Святого Луи. — Четыре поколения моих предков, по меньшей мере четыре, были военными. Но даже если бы они занимались иным ремеслом, я родился с психологией воина. Я люблю процесс войны, борьбы. Я солдат.

English girl[74] серьезно смотрела на Генриха. Они остановились на мосту, и теперь оба поглядели вниз, где под ними, гудя, проходила угольная баржа. Впрочем, даже две, скрепленные вместе, на второй лежали аккуратные кучи песка.

— А я, — задумалась Алис, — ты знаешь, Генрих, я думаю, я — авантюристка.

Генрих улыбнулся и, протянув руку, взъерошил желто-зеленую гривку на девице-авантюристке.

— Не улыбайся, — сказала девчонка с вызовом. — Мне даже диагноз такой поставили, в mental-hospital.[75]

— Как это тебя угораздило попасть в психбольницу? — заинтересовался Генрих. — В то, что ты crazy, я верю, иначе бы не шлялась сейчас по Парижу с middle-age типом, а сидела бы с панк-бой-френдом твоего возраста на пляс Сен-Оппортюн…

— Fuck you, Генри, — равнодушно сказала девчонка. — Это мой бизнес — с кем шляться. — Потом, подумав, добавила: — У тебя комплекс возраста, ты все время говоришь об этом… Как я попала в больницу? Смотри! — Девчонка быстро подняла рукав мундирчика и показала Генри: на месте локтевого сгиба руку девчонки пересекали несколько параллельных тонких шрамов. Белых шрамов…

— Да, — покачал головой Генрих. — Попытка самоубийства. Чувствительные подростки склонны к подобного рода экспериментам… Твой бой-френд оставил тебя, и ты решила умереть.

— Нет! — с вызовом сказала Алис. — Ничего подобного. У меня в то время был этот парень, музыкант, я о нем тебе говорила, и я была совершенно счастлива, — с торжеством она посмотрела на Генриха…

— Насколько мне известно, большинство людей кончают с собой не оттого, что они несчастны, — осторожно позволил заметить Генрих. Он боялся обидеть чувствительную особу и потому предпочел заткнуться и послушать, что она скажет, если захочет.

— Я вначале сама не могла понять, зачем я это сделала. Только недавно, наконец, поняла, что от восторга перед жизнью… Понимаешь, Генри, вдруг я увидела, что жизнь очень exciting,[76] и секс exciting, и музыка возбудительна, очень здорово жить… Я шла в тот вечер домой одна, я сказала: «Дэйв, не провожай меня». Его звали Дэйвид, бой-френда… И воздух так пах, и была весна, и пахли деревья, и даже моча, — Алис засмеялась, — моча вдоль тротуара на моей улице так пахла резко… Жизнью, Генри. Ну, я пришла домой и… сделала это. — Она вздохнула…

Генрих слушал. Он не хотел вставлять ничего. И что тут можно было вставить? Он молча снял пиджак, закатал рукав тельняшки и показал девчонке такие же шрамы, на том же месте, только грубее и старее. Рваные. Мужские. Мужской почерк.

— Bay! — Глаза дитя выражали в первый раз за все их знакомство настоящее изумление… — И ты, Генри! Я думала, шпионы родятся уравновешенными и уверенными в себе.

— Чтобы стать Суперменом, нужно обязательно пройти через это, — сказал спокойно Генрих. — Обязательно. Часть обучения.

— You are Fucking great![77] — заорала Алиска. — Fucking great. Даже первый раз, когда я тебя увидела, Генри, я сказала себе: «Этот мен кое-кто, у него такое самоуверенное и высокомерное лицо. Этот мен, he is so bloody arrogant![78]» — Алиска произнесла «аррогант» с таким смаком, что не было сомнений в том, что «аррогант» ей нравится.

— Когда у тебя в кармане пистолет, — чуть смущаясь, сказал Генрих, — то, естественно, ты презираешь толпу, тех, у кого нет в карманах пистолетов. — Генри как бы оправдывался перед Алис. Генрих впервые в жизни услышал от другого живого существа, что он выглядит высокомерным и самоуверенным. Генри стоял перед девчонкой, которая любовно смотрела на него. Так, наверное, поклонники Элвиса Пресли мусолили его взглядами. Даже нечто материнское светилось во взгляде девчонки.

— Cut it out![79] — разозлился Генрих. — Скажем «нет» культу личности. Не смотри на меня так, Алис.

— Не любишь быть хорошим, — захохотала Алис. Генрих с удовольствием понял, что ему досталась еще и очень неглупая девчонка, скорей даже very bright[80] девчонка. — Хочешь быть плохим. Хочешь быть бэд бой!

Они все еще стояли на мосту, и на них с удивлением глядели прохожие. В тельняшке и кроссовках, брюках-хаки и черном пиджаке с поднятым воротником Супермен не выглядел отцом девчонки, скорее панк постарше. Может быть, шпана, сохранившаяся с конца пятидесятых годов.

— Заткнись, ты, дырка! — сказал Генрих и добавил: — Ебаная авантюристка! И вспомни: кто же тебе поставил такой диагноз — авантюристка?

— Очень старый доктор. Специалист по криминальным сумасшедшим. Его попросили меня освидетельствовать, так как боялись, что, если они меня выпустят без лечения, может быть рецидив. Эта пизда, моя сестричка, настояла. Вообще-то он приехал в госпиталь освидетельствовать одного массового убийцу, ну, после массового убийцы втолкнули к нему в кабинет меня. — Алис улыбнулась. — Один из самых приличных и умнейших представителей рода человеческого, из тех, что мне пришлось встретить. Ты второй, — бросила она Генриху.

— Спасибо, — сказал Генрих. Серьезно сказал.

— Пожалуйста. Ну вот, the old man поговорил со мной минут двадцать. О том, о сем, о жизни… Что я люблю, какую еду… Какую музыку… Пожаловался мне, что у него болит печень… А потом сказал: «Я читал твою историю болезни, герл, там множество глупостей написано, все твои проделки перечислены, но с их выводом я не согласен и вот говорю тебе, что ты не crazy. Ты очень sensative kid,[81] ты необычный kid, у тебя просто иной темперамент, чем у большинства детей. Ты — супер, сказал старик, я хотел бы, чтобы у меня была такая внучка. Но, конечно, с тобой трудно управляться: ты авантюристка, сказал мне старик и хитро улыбнулся. Я напишу, что ты здорова, и они тебя выпустят. Только ты уж меня не подводи, пожалуйста, потому что они выпустят тебя под мою личную ответственность». И меня выписали на следующее утро, — сказала Алис. — Только потом я узнала, какое большое одолжение сделал мне old man. Эти бляди хотели подвергнуть меня электрошоковому лечению. — Алис замолчала. — Ты знаешь, они лечили электрошоком Лу Рида. Ты слышал, наверное, «Walking on the wild side»?

— Да, — кивнул Генрих.

— Он очень хороший рокер, но он crazy,[82] конечно. Он даже побил Дэйвида Боуи… Anyway,[83] — вздохнула Алис, — старик был супер! Он первый сказал мне, кто я такая на самом деле. А это очень важно, Генри, знать, кто ты такой на самом деле.

Генрих подумал, что Алис только что помогла ему узнать, кто он такой на самом деле.

Когда в два часа ночи, походив вокруг кафе вблизи бульвара Сен-Мишель, Генрих и Алис вернулись «домой», Генрих подарил Алис бельгийский «браунинг»… Точнее, вначале он наполнил горячей водой две большие бутыли из-под «Джонни Вокэр» и положил их в постель, а потом со всей возможной осторожностью положил туда же Алиску, раздев ее и дав ей свою футболку, рекламирующую на груди Общество франко-советской дружбы. Когда Генрих раздевал Алис, она хихикала, но, увидав футболку, полупьяная девчонка принялась хохотать.

— Я не хочу быть советским шпионом, — заявила она Генриху. — Ни в коем случае. Делать любовь с тобой я хочу и могу, но, пожалуйста, не вербуй меня в шпионы, — Алис со смехом болтала ногами, лежа на спине… — Нет! Я не хочу фотографировать военные объекты!

Вот тут-то Генрих и подарил Алис бельгийский «браунинг». То есть план вооружить подружку был в голове у Генриха уже некоторое время, но только сейчас он решил, что момент посвящения Алис-панк в Алис вооруженную подошел. Никаких промедлений более. Генрих вышел в большую комнату, открыл окно, кажущееся неоткрываемым, и, сдвинув в сторону деревянную планку, достал из углубления в раме окна бельгийский «браунинг». С «браунингом» в руке он пришел в спальню. Алис укрылась одеялом до самого носа, зеленая сторона ее была обращена к Генриху.

— Эй, зеленая птичка, я хочу посвятить тебя в рыцари разбоя и грабежа, если уж ты так не хочешь быть шпионом, — объявил Генрих. — В знак этого я дарю тебе девятимиллиметровый автоматический «браунинг». Обращайся с ним бережно и применяй только в самых крайних случаях. Этот кусок металла может сделать тебя счастливой, а может искалечить всю твою жизнь…

Алис вскочила с кровати. Зрачки English girl… о, они подались куда-то в сторону, в ужасе восторга закатились на северо-запад, потом вернулись обратно и рванулись к Генриху. Подпрыгивая на всех разбитых пружинах кровати Супермена, Алиска поцеловала Генриха в лоб.

— Что я могу сделать для тебя, дядя Генри?! — заорала она и, оторвавшись от Супермена, стала подпрыгивать на постели, «браунинг» прижат к футболке Общества франко-советской дружбы. — You want me to suck you![84] — заорала хулиганка.

— Эй, эй! — заволновался Генрих, игнорируя неприличное предложение. — Между прочим, он заряжен, полный магазин девятимиллиметровых ядовитых бэби! Осторожнее!

— Буду, буду осторожна, — торопливо пообещала Алис, разглядывая «браунинг». — Какой миленький! — И вдруг чмокнула «браунинг». Полуголая Алиска взглянула на себя в зеркало шифоньера, шифоньер находился в полуметре от кровати, и, направив дуло «браунинга» в зеркало, встала в угрожающую позу гангстера, которую она, очевидно, много тысяч раз за свою жизнь видела в кино и по ТВ. Голые ноги Алиски, широко расставленные, по лодыжки утопали в разъебанных многочисленными жильцами матрасах мадам Боннард. До Генриха у мадам жили канадские девушки, которые, очевидно, употребляли матрасы куда чаще Генриха Супермена.

Генрих обошел девчонку и взглянул на нее сзади. Попка ее частью была закрыта длинной футболкой франко-советского общества, а из-под попки, Генрих невольно наклонился, чтобы лучше увидеть, торчали красные волоски Алискиной письки. Генрих не удержался, протянул руку и схватил девчонку за эти волоски. Рука его обнаружила, что писька у Алиски мокрая…

— Хэй, — сказал Супермен, — ты, оказывается, возбуждаешься от оружия?

— Не прикасайся ко мне, грязный старый мен! — заорала Алиска.

— Ты смотри в зеркало на свой миленький «браунинг», наслаждайся, а я буду тебя мастурбировать, — смущенно предложил Генрих. Палец его проник уже в кисель Алискиной щелки, и Алиска, все еще стоя в позе гангстера, заметно расслабилась, попка помимо Алискиной воли подалась назад, к пальцу, источнику удовольствия…

— Грязный старый тип, — опять пробормотала девчонка, покачнувшись, как видно, с трудом удерживая равновесие на слишком мягком матрасе. — Stop it,[85] — простонала она опять, но не сделала и шага в сторону, ни единого движения, чтобы освободиться от пальца в ее отверстии…

— Если ты хочешь, можешь представить себе, что я твой папа… Что твой папа мастурбирует тебя… — Он быстрее задвигал пальцем в щели девчонки и почувствовал, что предложение его принято, потому что девчонкина писька наполнилась внезапно дополнительным количеством желе, жидкость даже тихо потекла по руке Генриха и, покинув его кисть, постояв на запястье, двинулась вниз несколькими струйками. Руки девчонки, сжимающие «браунинг», опустились, и пистолет теперь свисал только в одной руке, другой девчонка открыла меньшую дверку шифоньера мадам Боннард и ухватилась за нее, чтобы не упасть…

— Это очень грязно, позволять твоему папочке мастурбировать тебя, — шептал сзади Супермен, — позволить ему поместить его толстый палец в твою маленькую письку, бэби. Это очень, очень грязно…

Девчонка дернулась, дернулась еще, всей попкой нанизываясь на теперь уже два пальца Генриха, желая, чтоб эти пальцы проникли как можно глубже, острее в ее раздраженную плоть, она задвигалась мелко-мелко. «В оргазме», — подумал Генрих, и вдруг бухнуло выстрелом в спальне Генриха Супермена, и щепка отлетела от ножки шифоньера мадам Боннард, и пыль, маленькое облачко пыли поднялось от затоптанного ковра…

С блаженной улыбкой лежала, откинув одну ногу на пол, свалившаяся на постель Алис. В руке пистолет. «Как в кино», — зло подумал Генрих.

— Fucking idiot! — разозлился Генрих. — На хуя ты это сделала? Сейчас сбежится весь дом. Выстрел из девятимиллиметрового «браунинга» — это выстрел из девятимиллиметрового, это тебе не 22-й калибр. Fucking young cunt![86] — ругался Генрих. Он был по-настоящему зол и напуган.

— Я не хотела, Генри, я случайно нажала, — промямлила Алис.

— Врешь, — сказал Супермен, уже начиная отходить. Девчонке хочется сильных ощущений. Еще пару лет назад сестра, наверное, заставляла ее уходить в постель в девять часов вечера. Ну не в девять, так в десять… А тут old man, «браунинг», оргазм… Нигде не записанная, но каждый день преподносимая этим обществом саморазрушительная эстетика декадентства действует на детей, оргазм, выстрел… Источник девчонкиного хулиганства интеллектуальный, как ни странно. Знает, маленькая пизда, что это шикарно — кончить, нажимая курок «браунинга». Блядь!

— Не смей никогда больше этого делать! — зло крикнул Генрих девчонке. — Никогда! — Нужно было припугнуть девчонку, не то она сядет ему на голову. Тем более что такие штучки вовсе не шуточные в квартале, где еще недавно, в августе, за углом от Генриха было совершено террористическое нападение, и шесть человек были убиты. — Пизда! — еще раз бросил он насупившейся девчонке.

В этот момент раздался звонок в дверь. Генрих выхватил «браунинг» из рук девчонки и, сунув его под шифоньер, надел свои хаки штаны, пригладил еж, пошел открывать дверь.

— Кто там? — спросил он.

— Ваша консьержка, мсье Генрих, — раздался испуганный голос из-за двери. — Что случилось?

— О, ничего, мадам Сафарьян, — сказал Генрих, открыв дверь. — Маленькая хозяйственная неприятность. — В дверях появилось озабоченное лицо мадам Сафарьян. — Я неплотно закрыл крышку скороварки, и ее сорвало паром. Готовил щи.

Мадам Сафарьян улыбнулась. Она была хорошей консьержкой, по мнению Генриха, никогда не совалась в его личную жизнь, и сейчас — Супермен знал — она пришла не по собственному желанию, а наверняка старая пизда мадам Готье, живущая с дочкой-пианисткой над Генрихом, позвонила ей по телефону. «Старая блядь!» — подумал Генрих о мадам Готье. Когда ее пизда дочь играет среди ночи, пусть и тихо, на пианино, Генрих не жалуется консьержке, он просто накрывает голову подушкой. А тут, большое дело — выстрелили в доме. Что, ребенку нельзя и пострелять, оправдывал он Алиску. Отчаявшись выговорить его фамилию, консьержка звала Генриха мсье Анри.

— Я только проверить, не случилось ли чего с вами, мсье Анри, — оправдалась мадам Сафарьян. Действительно, и без Генриха у мадам хватало забот. Четверо детей и никакого мужа…

— Спасибо большое, — сказал Генрих и тихо добавил, вопросительно: — Мадам Готье?

— Угу, — улыбаясь, протянула сквозь сжатые губы мадам Сафарьян.

Генрих покачал головой.

— Не дает покоя?

— Пять звонков в день, — пожав плечами, констатировала мадам Сафарьян. — Делать нечего, весь день дома. Восемьдесят пять лет, ум за разум стал заходить. Доброй ночи, мсье Анри.

— Доброй ночи, мадам Сафарьян.

— Отберу «браунинг» и выгоню, — пригрозил он девчонке, вернувшись в комнату. — Ты хочешь, чтоб мы оба оказались в тюрьме?

— Я больше не буду, uncle[87] Генри, — сказала девчонка и подползла к Генриху, севшему на край кровати. — Прости меня, а, Супермен? У меня никогда в жизни не было пистолета. Я возбудилась… Ложись, uncle Генрих, ложись и обними меня, скажи, что ты на меня уже не сердишься, что ты прощаешь Алис…

— Прекрати называть меня uncle Генрих, — в последний раз рассердился Генрих и, раздевшись, улегся рядом с девчонкой, которая заискивающе спустилась к его паху, нашла в темноте член Супермена и старательно стала его сосать…

«Дура маленькая, — думал Генрих, — старается, чувствует свою вину… Однако не очень умеет это делать…»

Супермен проснулся рано. Нашарив в темноте кнопку на наручных часах, он увидел красные цифры 5:31. Дитя дышало рядом с ним, закинув одну ногу на Супермена и время от времени чуть-чуть вздрагивая. Может быть, дитяти снился хоть и страшный сон, но все-таки сон, с которым она могла справиться без крика, не призывая на помощь папу Генриха.

Генрих никогда не любил ранние утренние часы. Почему-то для него это были самые грустные часы дня, самые философские и безжалостные в своей определенности. Большую часть жизни Генриху удавалось проспать неприятное время, однако, перевалив за сорок лет, он вдруг обнаружил, что все чаще и чаще просыпается именно в эти ненавидимые им тоскливые часы.

Сейчас рядом с ним лежал ребенок. От горячего тела ночной Алиски несло жизнью, оправданием жизни, подтверждением жизни, быть может. А еще проще: Алиска была такой горячей, потому что более молодая жизнь находилась в ней. Более молодая, чем в папе Генрихе. В свои сорок пять, без сомнения, Алис также будет просыпаться в 5:31 и лежать, хлопая глазами, стараясь понять, куда делась жизнь и была ли она вообще? И Алиске в ее 45 лет будет тяжелее, чем Генриху в его 45, потому что Алиска — female (женщина), и к этому возрасту female теряют большую часть своей привлекательности. Супермену всегда было жаль женщин больше, чем мужчин.

Генрих отвлекся от Алиски и вернулся к самому себе. Левой рукой он осторожно погладил себя по животу, потом по бедру. Кожа была мягкой, как всегда, и гладкой. Кожа была гордостью Генриха, даже когда он еще не был Суперменом. Потом рука поковырялась в комке волос, клубившихся вокруг основания члена, так кусты растут в основании монумента. Рука Генриха оценивающе легла на член и несколько раз прошлась по члену, проверяя его реакцию на ласку. С годами реакция не изменилась, может быть, сделалась чуть более замедленной, но это не беспокоило Генриха. Еще несомненно, что его член сделался более разборчивым в последние годы, «гурманом», что ли, и не обязательно хотел влезть в каждую щель женского рода, только потому что это щель женского рода, щель в теле самки. Собственно говоря, о будущем своего члена Генрих перестал заботиться с 1970 года, со времени, когда судьба заключила его в одну коммунальную квартиру с 74-летним судьей международной категории по боксу. Жена судьи, ей было 38 лет, каждое утро жаловалась на кухне жене Генриха, тогда у Генриха была жена, он не всегда жил один. Жена судьи и бывшего боксера тяжелого веса зло жаловалась, что муж не дает ей спать ночами, пристает к ней. Хочет ебаться, всегда хочет ебаться. «Живот здоровенный, так он придумал: на боку лежа меня ебать», — возмущалась 38-летняя женщина. Следовательно, мужчина может остаться мужчиной, и дожив до очень преклонного возраста, обрадовался тогда Генрих. Тогда он жил еще в Москве.

Член Генриха обрадовался ласке и полувстал. «Лежи, — сказал Генрих. — Проверка!» Член попытался было указать Генриху на спящую девчонку, между ног которой есть, член знал это, горячая щелка. «В ней хорошо! — попытался соблазнить Генриха член. — Только разведи ей ножки, а я уж…» Член довольно затрепетал в предвкушении удовольствия…

Но Генрих был слишком грустен для того, чтобы заняться любовью. Он подумал о девчонке, о том, что хорошо, и очень хорошо, что в постели у него самочка на тридцать лет младше его, что Супермен ведет себя, как подобает Супермену, и Супермен может собой гордиться, однако… Генрих с грустью подумал, что когда-то — может быть, завтра, может быть, через месяц, кто знает когда, — или девчонка уйдет от него, или он уйдет от девчонки… Сам человек, как бабочка, живет всего ничего, черепаха и та живет дольше, а уж человеческие связи… они и вовсе мимолетны. Увы… Но так должно быть.

Грустно. Супермен был слишком умен для того, чтобы быть счастливым. Чего, кажется, тебе нужно, Генрих: лежишь с молоденькой пиздой, у тебя есть деньги, оружие, запас патронов, мышцы — Генрих, правой рукой высвободив ее из-за зеленой головы девчонки, попробовал бицепс левой руки, — мышцы твои оттренированы тобой до крепости мышц профессионального спортсмена. Ежедневная гантельная гимнастика уже много лет подряд одарила тебя стальной броней мускулов, нужных для жизни, для прыжков, бега, для выживания и спасения Супермена. Правда, где-то глубоко в Супермене уже начался его конец, но ведь об этом не знает никто, думал он.

«Или девчонка уйдет от меня, или я уйду от девчонки», — подумал Супермен опять, потому что девчонка перевернулась, стащила подушку себе под грудь и, оттопырив попку, уперла ее, горячую, Генриху в бедро. «Скорее всего она уйдет от меня», — подумал Генрих, но тут же понял, что уйти девчонке будет не так легко теперь, когда в их жизни замешались «беретты» и «браунинги», нет, он, Генрих, просто забыл, что он уже не Генрих Обыкновенный, от которого уходят или к которому приходят женщины, а Генрих Супермен. Суперменов женщины покидают редко.

«Нужно быть осторожнее, — думал Генрих. — Ради нее. Раз уж так получилось, что я не сумел устоять перед соблазном заиметь сообщника с зелено-желтой головой и горячей попкой, хотя бы ради нее следует быть осторожным. Я-то все равно сверну себе шею, — спокойно подумал, — в сущности, я этого и хочу, ради этого и стал Суперменом — чтобы героически свернуть себе шею, а она молодое существо — пусть поживет, посмотрит на жизнь…»

Говоря это самому себе, Генрих, впрочем, был совершенно уверен, что более странного человека, чем он, зеленая птичка больше не встретит в ее жизни. Он, Генрих, например, так и не встретил в своей жизни Супермена. А как ему хотелось, как он искал Супермена повсюду, и в России еще, и в Англии, и теперь вот в Париже. Отчаявшись найти это необыкновенное существо, Генрих решил сам стать Суперменом и вот стал им. Девчонке повезло с ним. Девчонка оказалась в одно время с ним в магазине у Центра Помпиду, где Супермен прохаживался, наблюдая народ и размышляя о том, кого взять к себе в сказку… Девчонке очень повезло…

С другой стороны, девчонка тоже не совсем обычное существо. Не всякий режет себе вены от «восторга перед жизнью». Не всякое дитя решится выйти на улицу с зелено-желтой головой. Девчонка тоже редкий фрукт…

«С одной стороны» и «с другой стороны» — категории, характерные для творческого метода Генриха Супермена. Генрих всегда обладал способностью увидеть факт, личность, акцию и с другой стороны. Некогда эта способность видеть на 360 градусов мешала Генриху действовать, но, став Суперменом, он решил эту проблему просто. Он действовал так, будто видел мир только с одной стороны, а размышлял так же, как и раньше, — с обеих сторон.

«Сегодня я должен ликвидировать Юрия, — думал он. — Согласно плану, он — следующий. Безусловно, это глупо. Прошло одиннадцать лет с момента, когда он совершил преступление, да и какое, в сущности, преступление. Ни один суд не признает его виновным, самый суровый суд. Разве что суд Саудовской Аравии. Выебать жену приятеля. Большое дело. Даже не лучшего приятеля, не друга, просто приятеля. Однако я должен его ликвидировать». Почему-то Супермен предпочел это слово — «ликвидировать». «Убить» — звучало бы фальшиво-эмоционально. Нет, он не хотел отомстить Юрию за то, что тот однажды сунул член в жену Генриха. Генрих хотел именно ликвидировать Юрия, совершить акт правосудия, пусть и запоздалый, но акт правосудия, восстановить в мире справедливость. Юрий не имел права сделать больно Генриху. А Генриху было тогда больно. Прощать никому, ничего нельзя. «К высшей мере наказания…» — пробормотал Генрих торжественные и мрачные слова.

— Что? — вздрогнула Алиска…

— Спи, ничего, — сказал Генрих. — Спи, — и накрыл одеялом выскользнувшие наружу голые коленки девчонки. Спальня была самой холодной комнатой в жилище Генриха.

«Может быть, взять с собой девчонку?» — заколебался Генрих. Внутри себя он заранее знал, что возьмет девчонку; ему нужно было присутствие свидетеля, тогда в последний момент он не откажется от идеи, не пожалеет вдруг Юрия. Генрих знал, что он возьмет с собой девчонку, для этого он и выбрал ее из толпы, подобрал. Супермену нужны свидетели и обожатели. Супермен нуждался в девчонке, но не так легко было признать это Генриху. Возьму девчонку — подсказал он себе готовый ответ, быстро проскочив через свои якобы колебания, в которых мелькали остатки старой, досуперменовской системы мышления, формулировки типа «аморально вовлекать ребенка в преступление» и «вовлек девочку в убийство»… Все эти определения как бы были подслушаны Генрихом на воображаемом суде над Суперменом и являлись высказываниями дряхлых и циничных блюстителей закона, совершивших на своем веку десятки узаконенных убийств и совративших немало девчонок и просто человеческих душ.

«Fuck it, возьму девчонку», — отмахнулся от старого Генриха Генрих Супермен и стал продумывать детали ликвидации Юрия. Задача облегчалась тем, что художник жил один. Одинокого человека всегда легче убрать, чем человека семейного…

В десять часов, выходя с девчонкой из ресторана «Липп», где Генрих оставил 666 франков — «звериное число», — с удовольствием подумал Генрих, добавляя официанту чаевые до звериного числа, — Супермен сказал Алиске, что у него есть небольшое дело.

— А я? — спросила девчонка, сунув руки в боковые неглубокие карманы мундирчика и, чуть ссутулившись, нашаривая одной рукой сигареты. Было 4 октября, на бульваре Сен-Жермен было холодно.

— Если хочешь, можешь пойти со мной, — сказал Генрих. — Только хочу тебя предупредить — дело «мокрое».

— Что значит «мокрое»? — спросила девчонка и, вынув сигаретину, закурила ее, хулигански чиркнув спичкой о свою попку в юбке. Для того чтоб юбка натянулась, она чуть приподняла одну ногу. Спичка не зажглась. Зажглась со второй попытки.

— «Мокрое» дело означает очень серьезное дело. Я должен ликвидировать одного человека, — как можно более бесстрастно объяснил Генрих.

— Убить? — спросила серьезно Алис.

— Убрать, — настоял Генрих. — Я думаю, тебе лучше не идти со мной. Езжай домой.

По лицу девчонки было видно, что в ней борются желание пойти с Генрихом и участвовать в действии и страх. В конце концов они стояли на бульваре Сен-Жермен, а не на улице Сан-Сальвадора, изъеденного гражданской войной латиноамериканского города, где одиннадцатилетние дети стреляют, убивают и преспокойно приговариваются взрослыми к смерти, как взрослые. Здесь, в недрах европейской цивилизации, государство старается продлить детство человека как можно дольше. Лучше, чтоб он вообще не вышел из состояния детства. Большинство обывателей так и не выходит.

— Я пойду с тобой, — выбрала девчонка. Старый доктор мог бы гордиться безукоризненно поставленным диагнозом: «Авантюристка!»

— Считаю нужным напомнить тебе, — официальным голосом произнес Супермен, — в случае чего, твои действия будут расцениваться французским законом как «соучастие в убийстве» и могут повлечь за собой наказание вплоть до пожизненного заключения.

— Я несовершеннолетняя, — спокойно сказала green-bird[88] и улыбнулась.

Генрих покачал головой и не нашелся, что сказать. Он в самом деле забыл, что девчонку, если их поймают, будут судить как несовершеннолетнюю. Правда, в то, что их поймают, он не верил. Болванам из полиции невозможно будет обнаружить сколько-нибудь определенных мотивов преступления (акт правосудия — называл свой грядущий поступок Генрих). Кому придет в голову, что мотивом убийства малоизвестного художника послужила случайная связь его с женой вовсе забытого, затерянного в европейских столицах мсье Генриха. Одиннадцать лет назад случившееся ничем не примечательное событие. Миллиарды мужчин и женщин спариваются каждый день на этой земле. Это не повод для убийства…

«Может быть, я сумасшедший?» — подумал Генрих. И не согласился с тем, что он сумасшедший. Для него сексуальный акт, случившийся одиннадцать лет тому назад между его женой и Юрием, был достаточным мотивом для того, чтобы ликвидировать Юрия. Евгения, они расстались с женой десять лет назад, позже сама рассказала Генриху эту историю среди многих других подобных историй. Ей хотелось сделать Генриху больно, именно поэтому Евгения и рассказывала бывшему мужу свои истории.

Но почему Юрий? Были же другие, много, любой другой мог быть наказан, ибо акт уничтожения был задуман Генрихом скорее как символический. Юрий был почему-то неприятнее ему, чем все другие бывшие любовники Евгении. Он наглый человек, и, как никто, подходит на роль символического чучела врага. Так, в обиженных Америкой странах мира толпа, демонстрируя, сжигает чучело американского президента. «Мир отхватил у меня лживую, блудливую, но любимую мной Евгению, мир должен быть наказан за свое преступление. Юрий — часть мира, и он делал, его хуй побывал в моей бывшей жене — он должен быть убит».

«Нет, какой же я сумасшедший, я здраво рассуждаю, — решил Генрих. — Правда, я рассуждаю как сверхчеловек. Просто человек смирился бы с обидой. «Они» отняли у нас права защитить себя, отняли право убить, защищая неотъемлемое право живого существа на убийство, такое же право, как право насытиться, биологическую необходимость отняли «они» у нас. «Они» и их законы оставили меня в свое время беззащитным перед произволом Евгении и всех ее самцов…»

— Хэй, — сказала девчонка, — куда мы идем, Генри? И почему ты так летишь, ты не можешь идти чуть медленнее?

— Прости, kid, — извинился Генрих, — я задумался. Мы должны зайти ко мне домой, я хочу захватить кое-что…

— Карманную гильотину, — мрачно сострила девчонка…

— Почти угадала, — сказал Генрих, — почти.

— Как офицер, — объяснял Генрих девчонке, — как русский офицер, я повинуюсь приказу сверху и не имею права рассуждать. Я принимал присягу… Нравится мне акция или нет, я обязан…

Генрих врал Алиске, в двух словах пытаясь намекнуть ей на то, что «ликвидация», в которой девчонка согласилась участвовать добровольно, — задание, миссия, а не его личная авантюра. Они неуклонно приближались к небольшой улочке, перпендикулярной бульвару Монпарнас, где находилось ателье Юрия, оно же — его квартира… В руке у Супермена болталась пластиковая сумка с двумя бутылками вина и банкой хлороформа. Сзади, за поясом брюк, в углублении позвоночника, крепко прижатая брючным ремнем, сидела «беретта». Гордая, девчонка легкомысленно сунула было «браунинг» в карман зеленого мундирчика, но Супермен не только заставил ее надеть поверх мундирчика свою бесформенную куртку хаки и положить «браунинг» во внутренний карман куртки, но и надеть на голову вязаную хоккейную шапку Супермена, полностью скрывающую не совсем обычную прическу девчонки. Успех их предприятия зависел от их собственной осторожности. Ни свидетелей, ни следов не должно быть. У папы Генриха и у девчонки Алис лежало в карманах по паре вязаных перчаток. На всякий случай.

— Осень, — неостроумно заметила Алиска, поддевая ногами листья каштанов на тротуаре бульвара Распай, по которому они сейчас шли. — Ты любишь осень, Генри?

— Да, — сказал Супермен, с готовностью поддержав неловкий разговор о погоде. Им сейчас нужно было говорить именно о невинных и пошлых вещах. Было бы солнце, можно было бы долго и скучно говорить о солнце, о том, что сейчас жарко. В конце концов, они шли убивать человека…

— Да, осенью жизнь становится яснее, после лета, с его активностью и воодушевлением, можно присесть у камина и подумать, пуская клубы душистого дыма к потолку… Подумать о жизни, взвесить прошлое на невидимых весах, тихо и не спеша распланировать будущее.

— Bay, красиво как заговорил, Супермен, — девчонка заискивающе засмеялась. И затихла опять.

И Генрих молчал. Шли и молчали.

Октябрьский воздух над бульваром Распай был теплым и влажным, и, хотя день прошел без дождя, было очевидно, что дождь готов закапать с горелого блеклого, ночного уже неба каждую минуту. Было одно из тех трогательных состояний природы, когда достигнутое равновесие тепла и холода, жизни и смерти вот-вот нарушится одной-единственной каплей, одним облаком, порывом ветра, одним лишним градусом температуры, и начнется обвал. Сместятся предметы, загудят ветки, опадут сразу все листья, и начнется другое.

Генрих подумал о том, что хорошо бы зайти в кафе и просидеть там, болтая с девчонкой, весь вечер, что ему не хочется идти и убивать морщинистого, средних лет человека с седыми волосами, вечно заспанным взглядом, шарфом художника у горла, почему-то выбравшего себе, кроме профессии художника, еще и совсем ему не подходящее нелепое амплуа соблазнителя. У Генриха даже схватило живот, как бывало с ним всю жизнь в случаях крайнего волнения. К случаям крайнего волнения относились вначале только экзамены в школе, но с течением жизни уже немало происшествий вызывало у Генриха спазмы в животе…

Генрих поймал себя на том, что он надеется, что Юрий окажется в ателье не один, и тогда казнь придется отменить. Перед тем как выйти из дома, Генрих набрал номер телефона Юрия и услышал глухой, отдаленный голос, спросивший по-русски: «Да?» Генрих оставил голос без ответа, он положил трубку. Юрий был дома, увы. Теперь единственная надежда была на то, что он не один в ателье.

Генрих посмотрел на девчонку. Она шла рядом, послушно двигаясь с папой Генрихом в сторону убийства. Девчонка молчала, у нее были свои мысли, мысли английской девочки по поводу того, что им предстояло. Генрих был уверен, что ее мысли были героические, шпионские и имели отношение к комиксам, и фильмам, и книжкам о шпионах и наемниках. Девчонке было нелегко, но легче. Девчонка боялась, вне сомнения, но боялась другого, боялась, что струсит во взрослом мире Генриха Супермена.

И Генрих боялся, что струсит в мире Супермена. Потому он еще раз, тщательно, деталь за деталью, постарался воспроизвести всю боль, которую он, Генрих, испытал одиннадцать лет назад. Боль пришла, когда он вспомнил себя, беспомощного и несчастного, в тонком кожаном пальто, на лондонских улицах в ту же жесточайшую зиму, перешедшую в весну, когда Евгения ушла от него. Евгения в это время получала удовольствие с юриями мира. Еще тогда Генриху по ночам снились сцены казней, которым он подвергает своих осчастливленных Евгенией противников. Генрих отказывался видеть в сексе только секс, как видела или старалась видеть Евгения мужской член, снующий в отверстии между ее ногами. И только. Для него сексуальный акт Евгении с другим мужчиной был предательством его, Генриха. Генрих верил и верит, что сексуальный акт — это победа мужчины над женщиной, сперма, вышвырнутая мужчиной в глубину женщины, символ завоевания ее. Захватить женщину Генриха — значит победить его. Так было во времена, когда одетые в шкуры генрихи и юрии жили в пещерах, так есть и сейчас, когда они живут на улицах и бульварах Парижа.

«Он должен быть убит», — торжествующе опять убедил себя Генрих, уже не стесняясь слова «убит» и не заменяя его стыдливыми эпитетами. Справедливость должна восторжествовать. Супермен не имеет права жить с униженной памятью. Убить Юрия — убить чувство униженности в себе.

Супермен взял за руку девчонку, они осторожно повернули на ту улицу, где жил Юрий. Рука девчонки благодарно дрогнула, часть решительных суперменовских биотоков, перелившись из ладони в ладонь, успокоила девчонку. Сверхпара осторожно двинулась по стороне улицы, противоположной той, на которой находился дом негодяя.

— Нас никто не должен видеть, — сказал Генрих Алиске. — Если кто-нибудь встретится нам по пути или в подъезде его дома, старайся не показывать лица — наклонись поправить чулок, зашнуровать ботинок, что угодно, но лица твоего никто не должен видеть…

— Понятно, — с готовностью согласилась Алис. — Только у меня нет шнурков. Туфли.

— И еще, — оборвал ее Генрих. — Если вдруг что-нибудь произойдет не так, как нам хочется, немедленно стреляй, если я крикну тебе: «Стреляй!» Ты помнишь, как это делается, как я тебя учил?

— Все помню. Все будет хорошо, Супермен, — торопливо согласилась Алиска.

Генрих отметил про себя с удовольствием, что ребенок все чаще называет его Суперменом. Он постарается быть достойным этого имени. Дитя никогда не узнает о его колебаниях. О том, как нелегко вытравить из себя раба, обычного человека. Как нелегко быть Суперменом. Ей это ни к чему.

Несмотря на то что Юрий только на несколько лет старше Генриха, выглядит он куда старше. Морщинистое, как бы выдубленное, большое лицо Юрия окаймлялось по бокам длинными лохмами седых волос, редких и неаккуратных. «Жопа, — подумал Генрих, — в твоем возрасте следует носить короткие волосы».

— Сюрприз! — объявил Генрих Юрию в ответ на его удивленный взгляд. — Я тебе звонил, полчаса назад, но, очевидно, что-то случилось с линией, я тебя слышал, ты меня нет, все кричал: «Алле, алле!» Так как я был недалеко, решил зайти…

— А, это, значит, ты звонил, — прояснилось лицо соотечественника. — Заходи, — и Юрий потеснился, пропуская гостей. Среди русских обычай являться в гости без приглашения и телефонного звонка не считается преступлением.

— Твоя новая подружка? — вопросительно кивнул Юрий на ничего не понимающую Алиску, они говорили по-русски.

— Моя новая подружка, — согласился Генрих, доставая из пластиковой сумки бутылки и передавая их Юрию — тоже русский обычай, знак того, что они пришли использовать территорию хозяина и его время, но не его запас алкогольных напитков…

— Когда надоест, отдай мне, — ухмыльнулся Юрий, негодяй, наверное, считал себя неотразимым мужчиной. — У меня никогда еще не было зеленой девочки. Несовершеннолетняя, — оценивающе поглядел он на нее.

— Да, — просто сказал Супермен.

Алиска хмуро поглядела на Юрия, понимая, что речь идет о ней, и вопросительно поглядела на папу Генриха. В Юрии она, безусловно, видела только врага, которого они пришли ликвидировать. И врага она наделяла всеми отрицательными качествами. Для нее морщинистый высокий мужик с большим лицом был подлец, негодяй, предатель, трус и т. д.

— Давай говорить по-английски, дитя из Англии, ей будет тяжело общаться с нами, ничего не понимая…

— Давай, — согласился Юрий. Тихий подлец говорил по-английски куда хуже Супермена, он относился к языкам со свойственной многим художникам небрежностью и говорил одинаково плохо на нескольких.

По желтому коридору с не очень чистыми стенами они прошли вслед за Юрием на не очень чистую кухню, из кухни одна дверь слева вела в спальню Юрия, в глубине мелькнула кровать, застланная пледом, а другая дверь, пошире, открывала основное помещение — собственно ателье, оно же и большая комната — большая комната о пяти углах, куда они и двинулись вслед за Юрием. Во всю длину комнаты располагались полки с книгами, пластинками и любыми другими предметами: стаканчики с кистями, какие-то тряпки, металлические части неизвестного назначения аппаратов, засохшие растения в вазах, перья, колючки, мотки веревок и проволоки и прочий хлам.

Несколько перемазанных краской мольбертов разного размера располагались там и тут на территории ателье. Длинный деревянный стол-верстак торчал неудобно, под прямым углом исходя от стены с книгами и отбивая часть площади, так что его приходилось обходить, путешествуя по ателье. Потолок находился достаточно высоко, вверху, и позолоченный, с белым деревянный резной балкончик отмечал, как ложи в театре, очень узкую антресоль, куда вела рассохшаяся узкая лестница.

Только две картины художника Юрия Зельцмана украшали стены. На одной — на зеленом, гнилом, пятнами фоне изображены были останки скрипки. Скрипка, как тело покойника, разложилась, сгнила, и только скелет, часть обшивки, обрывки струн выступали из картины. Другая картина Юрия Зельцмана — побольше — изображала находящийся тоже на очень далеко зашедшей стадии гниения старый стул. Стул почти исчез, только четыре его лапки да пружины с клочками иссохшей плоти стула сохранились еще… Оглядев картины, Генрих пришел к выводу, что мсье Зельцман за время, прошедшее с последнего посещения Генрихом его мастерской, добился значительных успехов в искусстве изображения умирания предметов.

— Как долго мы не виделись? — спросил Генрих, когда Юрий усадил гостей на неудобные пуфики и матрасики, в беспорядке лежавшие вокруг круглого стеклянного стола. Основанием столу служил аккуратный невысокий пень. Юрий поставил на стол их бутылки и теперь принес из кухни свою бутылку и бокалы.

— Как долго? — переспросил Юрий. — Может быть, года два… — И он внимательно осмотрел скинувшую бесформенную куртку Генриха Алиску… — А она хорошенькая, — сказал он Генриху по-русски. — Отдай!

Юрий знал, Генрих был в курсе того, что он выспался с его женой. Однажды, может быть, это было именно два года тому назад, они вместе возвращались откуда-то в такси, и много выпивший в тот вечер Генрих вдруг сказал Юрию враждебно: «Я знаю, что ты спал с моей женой. Живи мы в другое время…» — Генрих остановился, и они доехали оставшуюся часть пути молча. Юрий вышел первый. Они не пожали друг другу руку на прощание. Может быть, сейчас он намекнул Генриху на его жену, попросив у него Алис… Злобно и неблагородно намекнул?.. Впрочем, Генрих давно уже не верил в человеческое благородство.

Юрий принес сыр, масло, оливы, колбасу-салями, русский хлеб… К своему удивлению, Генрих почему-то стал есть все это, методично и старательно намазывая масло на хлеб, делая себя жирные большие сандвичи, хотя они обедали с Алиской в «Липпе» и Генрих вообще никогда не любил масла с хлебом… Супермен понял, что он нервничает и таким странным образом выражается его нервозность…

Юрий сел рядом с Алис и стал расспрашивать ее, что она делает, где учится и почему она в панк-движении. Юрий мог до смерти замучить расспросами не только одну конкретную Алис, но и целую панк-команду, он был зануда по натуре и призванию, говорил медленно и обдуманно, и сама его манера говорить раздражала…

— I hate that fucking capitalist society,[89] — услышал Генрих злой голос девчонки. — Kids — самое угнетенное меньшинство в нашем ебаном обществе. Мы живем в цивилизации стариков…

— Ох, — вздохнул Юрий, — вас бы, детки, отправить в Россию, посмотрел бы я, что бы вы запели…

— Я ничего не знаю о вашей ебаной России и знать не хочу, — парировала Алис. — Я живу здесь, и это очень слабое утешение, что где-то хуже…

Поняв, что с агрессивной девчонкой спорить трудно, Юрий сменил тактику и предложил выпить, старательно и доверху наполнив бокал Алиски. Он вел себя так, будто Генриха не было с ними, сидел рядом с девчонкой и, по-видимому, пытался ее напоить… Генрих посмотрел на часы. Было уже одиннадцать. Нужно было начинать операцию… Не к чему тянуть. Он пришел сюда не слушать болтовню Юрия или пить с ним… Он должен совершить малоприятную ликвидацию и уйти, вернуться к нормальной жизни, к воздуху Парижа, к бульварам. А может быть, взять Алис и уйти, хуй с ним, с этим провинциальным соблазнителем? Еще лет десять — и он будет выглядеть как предмет на его картинах. Уйти?

Генрих понял, что он не сможет простить себе своей слабости. Уйти — значит вновь стать Генрихом Обыкновенным. Из Суперменов вернуться в толпу. Из важного человека стать незначительным. Потерять чувство превосходства, потерять право носить униформу Супермена. Генрих не мог себе этого позволить. Стать опять Генрихом Обыкновенным было равносильно самоубийству. Поэтому он встал, не спеша вышел из комнаты, пересек кухню, прошел по желтому коридору, вошел в туалет и уселся там, пытаясь освободиться от начавшейся революции в желудке…

Покончив с проблемой желудка, Супермен уже больше не рефлексировал, а действовал автоматически, намеренно ввергнув себя в неспешный транс активности. Он взял пластиковый мешок и вернулся с ним в зал. В зале все так же, пьющий с девчонкой Юрий оглянулся на него с любопытством, но от лицезрения почти сонного, замедленного лица Генриха любопытство угасло. Генрих вдруг понял, что Юрий никогда не был очень уж высокого мнения о нем, Генрихе, не знал, что он — Супермен, может быть, даже презирал его.

«Fuck him, — равнодушно подумал Генрих, — я даже не скажу ему, за что я его убираю. Лишу его последнего удовольствия — понимания».

Он уселся как раз сзади и чуть левее Юрия, с шумом передвинув для этого черный мешок, наполненный неизвестно чем (может быть, горохом — крик моды лет пять-шесть тому назад, — мешок принимал форму тела севшего на него человека). Генрих, дотянувшись до стола, налил себе бокал вина, выпил его быстро и, открыв принесенный пакет, нашарил в нем банку с хлороформом. Отвинтил крышку, но не снял ее с банки. Спина Юрия наклонена была вправо, к Алис, его серый свитер завернулся вверх и обнажил его мягкий бок не занимающегося физическими упражнениями человека. Бок даже немного спускался на ремень и джинсы Юрия. Белый бок…

Генрих опустился на колени, налил себе еще бокал вина, чтобы для Юрия не было загадкой, что он делает за его спиной. Хотя почему Юрий может его подозревать? Генрих, слабый Генрих, конечно, напивается там, сзади, беспомощно наблюдая, как могущественный Юрий соблазняет его подружку. Напивается от слабости и смущения… Рука Генриха нащупала в кармане сложное сооружение из носового платка, бинтов и марли, которое он собственноручно скрепил несколькими стежками ниток, Генрих назвал его «квач». Неспешно Генрих перенес квач в мешок. Алис увидела, что он делает, и дернулась было, но Генрих скорчил свирепейшее лицо, взглядом приказывая ей: «Разговаривай с ним, пизда», и помедлил. Подождал, когда переполох исчезнет с лица Алис; несколько минут прошло… уже двумя руками Генрих проник в свой пакет, одной снял крышку, другой наложил квач на банку и перевернул ее… Это нужно было делать очень быстро, пока запах хлороформа не встревожит жертву… Генрих отдернул квач от банки и, бросившись сзади всем телом на Юрия, левым предплечьем стиснул ему горло, кисть левой руки Супермена уцепилась за его правое плечо. На Генриха сыро пахнуло немытыми волосами жертвы, табачной затхлостью, в кожу рук впилась щетина подбородка. «М-м, хр-р-р!» — только и произнес Юрий, а правая рука Генриха наложила квач на нос и рот. Одновременно Генрих изо всех сил рванул жертву назад и опрокинул ее с низенького пуфа. Остолбеневшая бледная Алис, следуя окрику Супермена: «Держи его ноги!» — бросилась на пол и вцепилась в грубые сапоги художника…

Могущественный самец Юрий, конечно, не ожидал нападения от Генриха Незначительного. Он не ожидал, потому даже настоящий крик не успел вырваться из его глотки, только какие-то рваные разъятые звуки. Даже борьба была недлительной; разве что он несколько раз хорошо попал панк Алисе в плечо сапогом, и ссадина закраснелась на ее ухе. Через несколько минут он совсем перестал дергаться и лежал. Генрих все еще зажимал его рот и нос квачом. «Пьета», — подумал образованный Генрих. Алиска, отпустив ноги, налила себе вина и пила теперь, шумно взглатывая, сидя прямо на полу, рядом с ногами художника, с его рыжими сапогами… Рука Алиски дрожала, губы вмокли в край бокала.

Генрих очнулся первый.

— Бэби, — сказал он ласково, — собери все бокалы и пойди на кухню, вымой их очень хорошо, особенно ножки. Бутылки сложи в наш пакет. Остатки вина — в раковину… Быстро! Мы уходим.

Алиска вскочила и, взяв три бокала и бутылки, ушла в кухню. Оставив квач на лице художника, Генрих, покачиваясь, отправился в спальню. Там он взял подушку с постели, постояв несколько секунд, осмотрел спальню, где, как ему поведала Евгения, и свершилось — здесь выебал ее Юрий, и вернулся в зал, полный решимости. С трудом перевернув тело на живот, Супермен положил ему подушку на затылок… Подушка была старая и тонкая… В кухне Алиска шумела водой. Генрих достал свою «беретту», снял ее с предохранителя, нащупал дулом сквозь подушку затылок художника и, посчитав до трех, закрыв глаза, нажал курок… Руку его рвануло. Больше он не смотрел ни на подушку, ни на Юрия, опять поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман… Прошелся по комнате, раздумывая, до чего они с Алис дотрагивались. В сущности, кроме бокалов и бутылок, они ни к чему в доме не прикасались. На всякий случай он вытер стол, оделся, взял Алискину куртку и, зайдя на кухню, нашел девчонку, его девчонку, бледную, у кухонной раковины, взял Алиску за руку, увел. В другую руку Алиски он вставил пакет с пустыми бутылками.

— Теперь твоя очередь тащить пакет, — усмехнулся Генрих. И они ушли, осторожно прикрыв за собой дверь…

Ночью он выебал девчонку так, что она плакала. Близость их в эту ночь была жестокой, злой, но необыкновенно глубокой. Ничто так не связывает мужчину и женщину, как совместно совершенное преступление. И ничто так не возбуждает их секс.

Безжалостно гоняя девчонку по кровати своим членом, свалившись, наконец, вместе с нею на пол и лежа, прижавшись к ее животу, вдыхая чуть серный запах Алискиной кожи, Генрих вдруг понял, что несколько часов назад они вместе совершили не только убийство, но и невообразимым образом сделали свои жизни серьезными и мрачными. Супермену показалось, что никогда уже они с Алиской не будут прежними, веселыми и беззаботными, и никогда уже им не будет так хорошо… так ярко…

Четыре или пять раз кончив в Алиску, точно Супермен не помнил, он обнаружил, что эти его оргазмы — куда тяжелее, глубже, зверинее и серьезнее, чем прежде. Как бы вся планета, вся насильственная, убийственная, кровавая история планеты, все насильники и варвары наслаждались вместе с Генрихом телом девчонки. И девчонка была уже не девчонка, но ширококостая самка, ненавидящая Супермена и одновременно принимающая и отталкивающая его. В последний раз Супермену даже показалось, что он после борьбы, убив Юрия, овладел ему принадлежащей Алис, и вот она лежит под ним куском мяса, жалея о Юрии, оплакивая его и все еще его желая. Именно тогда, со злобой похохатывая, Супермен обеими руками схватил девчонкину попку так, как хватали добычу — женщин чужих племен — может быть, воины Аттилы; гадко схватил, противно, но удивительно глубоко прошло ужасное чувство самого мрачного из сексов и по нему и по Алиске. И он кончил судорогами, рыча, ревя на таких страшных нотах, и Алиска так подставляла самую глубь свою под горячие и грязные, казалось, струи его спермы, что от жестокости происходящего, жестокости их чувств Алиска и заплакала… И они свалились на пол…

— Не плачь, бэби, не плачь, kid. — С живота девочки Супермен подтянулся к ее лицу и стал целовать ее глаза, щеки и уши…

— Я очень боюсь… — продолжая плакать, прошептала девчонка. — Боюсь, боюсь…

— Чего ты боишься? — тоже шепотом спросил Супермен.

— Тебя боюсь, — закрыла глаза Алиска и, всхлипнув, добавила: — И себя… Мы как звери… Мы были страшные как звери…

— Хэй, мы не звери… Это наши чувства друг к другу были сейчас так глубоки, что достигли предысторических глубин… — Он помолчал. — И там, в глубинах, kid, там, конечно, страшно… Мне тоже было страшно, не только тебе…

— И тебе?.. — прошептала Алис.

— И мне, — подтвердил Генрих. — Я так же боялся и побеждал тебя, как ты боялась и побеждала меня… Но ты побеждала меня по-своему, как женщина…

— Я люблю тебя, — сказала Алиска внезапно. — Только это грустно…

— Я тоже люблю тебя, kid, — сказал Генрих, — кроме тебя, у меня никого нет во всем мире. Не будь грустной…

Они поцеловались. Нежно поцеловал девчонку Супермен. Нежно отвечала ему девчонка. Потом Супермен взял девочку на руки и, подняв ее с пола, осторожно переложил на кровать, укрыл одеялом и лег рядом. Девчонка положила голову на грудь Супермену, обняла его за шею, и некоторое время они лежали молча.

— Ты… — начала девчонка. — Скажи, Генрих, ты застрелил его?

— Да, kid. Но не жалей его… Я не имею права тебе все рассказать, так было нужно. Поверь мне, не стоит его жалеть, и пусть он не лежит между нами… Хорошо?

— Хорошо, Генрих, я тебе верю… — Ребенок замолчал, повозился еще немного, подергался и потом уснул. Генрих же еще долго лежал, глядя в темноту, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить ребенка, руки закинуты за голову, он думал… Потом уснул и Генрих.

…Отец стоял над шоффажем, грея руки, спиной к Генриху.

— Пап! — окликнул его Генрих. — Пап, я опять не слышал, как ты вошел?

— Когда-то, — сказал отец, поворачиваясь, его розовая шапка спереди светилась куда сильнее, чем сзади, — когда-то ты назвал меня «палачом». — На лице отца появилась саркастическая улыбка… — Теперь я могу сказать о тебе то же самое, и с куда большим правом.

— Ты не мой отец, — раздраженно заметил Генрих с кровати, заботливо прикрывая простыней девчонкины глаза от сияния отцовской шапки, — ты мой судья. Ты приходишь судить меня.

— Отец имеет право судить Блудного сына, так было всегда.

— Fuck you, Father! — неожиданно для себя сорвался Генрих…

— Я уйду, — с грустью заметил отец. — Ты грубый, жестокий и злой сын.

— Извини, — сказал Генрих, — нервы… Останься, поговори со мной…

— О чем? — пожал плечами отец. — Я не учил тебя убивать художников выстрелом в затылок…

— Я должен был это сделать. Ты тоже убивал.

— Я убивал на войне. Позже — отдавал приказы убить, но…

— Ну да, ты, разумеется, убивал для блага общества, как же… Великие цели оправдывали тебя, а я себялюбиво позволил себе убить, чтобы успокоить свою душу… Этого, по твоему людоедскому кодексу, делать нельзя… Убивать, по-твоему, позволено только во имя современных Молохов — отечества, страны, народа… Ты же знаешь что я одиннадцать лет не находил себе покоя…

— Ну и что, теперь ты спокоен? — спросил ехидно отец.

— Не знаю еще, — пробурчал Генрих. — Увижу. Одно мне уже ясно. Я больше не думаю о Евгении. Я убил не художника, я, кажется, убил прошлое. Я хотел убить прошлое…

— Твоя мать считает, что ты сошел с ума, — сказал полковник. — Мы давно думали, что ты ненормальный, но теперь, когда ты стал убийцей… Какие уж сомнения могут быть…

— Перестань, — оборвал его Генрих, — а мне всегда казались сумасшедшими вы. Вы угробили собственную жизнь, прожили ее, не наслаждаясь. Вы даже не любили друг друга, каждый из вас взял первое попавшееся существо в компаньоны, на самом-то деле вы друг другу совсем не подходили, оба слабые! Вам бежать нужно было с матерью друг от друга, в разные стороны бежать! И сексуально она тебе была неинтересна, разве не так? — Генрих почти кричал… — Зачем вы поселились вместе?!

— Мы дали тебе жизнь, — возразил отец сурово.

— Перестань! — швырнул Генрих. — Сын, ребенок — еще одно оправдание собственной слабости, чтобы было на что пенять, как на причину попусту прожитой жизни. Как же, мы были заняты, воспитывали сына! Да в примитивных племенах дети живут себе в племени и не очень знают, кто их отец и мать. И вырастают ничуть не несчастнее детей, выращенных в семье… Что дали мне вы лично? Ничего! Все равно я вышел таким, каким хотел, потому что я родился сильнее вас. Моя воля сильнее…

— Поэтому ты так и изуродовал свою жизнь, что у тебя сильная воля…

— Да, может быть! — закричал Генрих. — Может быть, я изуродовал себе жизнь. Но я живу, и большую часть ее прожил индивидуально, не так, как мне велит закон стада, и, веришь ты или нет, я получал и получаю удовольствие от своей жизни…

— Ну да, — скептически спокойно парировал отец. — У тебя в жизни масса удовольствий. Где твоя жена? Где твои дети? Где семья?.. Один, никому не нужен… В чужой стране…

— Ей нужен, — указал Генрих на спящую Алиску. — Ей, пусть и ненадолго, но я ей нужен. И она мне нужна. По твоему закону я должен сейчас лежать со скучной пиздой сорока пяти или около этого лет, с бабушкой, да? С грустной коровой, у которой жизнь позади… Да я уверен, что ты мне завидуешь, отец. Завидуешь! Ты никогда себе этого не позволил в своей жизни. А ведь хотел, конечно, хотел… Пятнадцатилетнюю девчонку в постель хотел ведь? А лежу с пятнадцатилетней — я. Знаешь, какая у нее пизда нежная, какая она сама нежная, как приятно ее ебать… молодую. — Последние слова Генрих прохрипел отцу.

— Дурак! — сказал отец. — Дурак и негодяй. Все равно она тебя бросит. Зачем ты ей, старый.

— Именно такой-то я ей и нужен. Да, может быть, она меня бросит, а скорее всего, я ее брошу, но это дела не меняет. Я люблю ее сейчас, и я ей благодарен за то, что она принесла в мою жизнь молодость, красоту, свежесть, свои прыжки и ужимки… А она меня любит за то, что я Супермен, за то, что я — один на миллион, редкое существо… За то, что я… убил человека…

— Ты же знаешь, что ты не так уж крут, — перебил его отец. — Ты придумал себя…

— Придумал и сделал, — с торжеством объявил Генрих. — Ты не понял самого механизма жизни, отец, в этом твоя беда. Никто не родится tough, в тот момент, когда мужчина переступает через свою слабость, он и становится крутым. Я переступил через все свои слабости одну за другой, я брал препятствия этой жизни. Я не сделал карьеры в вашем смысле слова, но я стал Суперменом. Для меня это важнее, чем для тебя было бы стать маршалом. Выслужиться до маршала.

— Ты всегда врал нам с матерью… — сказал отец.

— Так вам казалось. Я очень редко врал даже в детстве, если врал, то только для вас, в тех случаях, когда вы вовсе отказывались принимать реальность… Вы боялись жизни и сами предпочитали ложь…

— Ты и ей врешь, — кивнул отец в сторону спящей девочки. — Выдаешь себя вовсе не за того, кто ты есть. Ведь ты врешь ей?..

— Я — Супермен, — с гордостью произнес Генрих. — Единственная ложь, если считать это ложью, заключается в том, что я не рассказал девочке, что я не всегда был Суперменом, избавил ее от деталей моей прошлой жизни. Но, отец, она в этом и не нуждается; я уверен, что, расскажи я ей все детали, она пропустит их мимо ушей и будет помнить только сегодняшнее героическое настоящее — то, что я Супермен…

Полковник поморщился.

— Если бы она знала даже только одну деталь — например, что впервые кличку Супермен ты получил от проституток в лондонском Сохо за то, что всегда щеголял в свитерах со знаком S. Я не думаю, чтобы твоя популярность среди проституток обрадовала бы ее…

Генрих снисходительно улыбнулся.

— Бедный папа, ты произносишь слово «проститутка» с таким презрением и гадливостью… А между тем ты проституировал своими способностями всю жизнь. Ты проституировал своими мозгами. «Девочки» же продают миру интимные части своего тела, что они могут продать. Что в этом особенного, что страшного в моей дружбе с проститутками? Я жил тогда в Сохо, я был совсем одинок, у меня не было друзей. Кроме того, что временами я обращался к их профессиональной помощи, я еще часто, возвращаясь домой поздно из ресторана, где я работал, останавливался с ними просто поболтать… Большое дело… Сюзи, Лена, Жаклин, Мэрианн — все они были хорошие девочки… Немножко вульгарные, может быть…

— Для тебя все «небольшое дело», — полковник саркастически скорчил губы в гримасу. — Убить — небольшое дело… Как же, Супермен! Супермен, ставший Суперменом потому, что носил поп-свитера, потому что так назвали его проститутки. Ты известен даже лондонской полиции… под этой твоей кличкой.

— Дорогой отец, — иронически-почтительно обратился Генрих к полковнику. — Суперменовские свитера я стал носить не от хорошей жизни. У меня не было рубашек, да если бы и были, я не мог позволить себе рубашек, их пришлось бы часто стирать, вот я и изобрел носить свитера. Кроме того, я твердо верил и верю, что одежда человека всегда выражает его индивидуальность, и если ты добровольно больше тридцати лет в твоей жизни носил военную форму, то это только недостаток твоей индивидуальности…

— Ты стал как еврей, — усмехнулся отец, — все умеешь оправдать. Почему бы тебе не сделаться адвокатом? Поднатаскался, пожив в европейских столицах, в искусстве выдавать черное за белое, и наоборот…

— Мы никогда не поладим с тобой, — вдруг грустно объявил Генрих. — Ты отказываешься понять меня… Не хочешь даже попытаться…

— Что понимать? — мрачно вздохнул отец.

— Мою жизнь! — раздраженно вскрикнул Генрих. — Сорок пять лет жизни!

— Мы с матерью сорок пять лет наблюдаем твои выкрутасы и уже не верим, что ты когда-нибудь образумишься, — опять вздохнул полковник…

— Выкрутасы?! — закричал Генрих. — Моя жизнь для вас — выкрутасы! Fuck you, father![90] — …И проснулся.

Оказалось, что на улице солнечно и холодно. Супермен осторожно соскочил с постели, чтобы не будить мирно спящего ребенка, и вышел из спальни, притворив за собою дверь. Умывшись холодной водой, он быстро оделся, спустился на улицу и купил в еврейской газетной лавочке три газеты — «Ле Монд», «Ле Матэн» и «Либерасьон». Ранние посетители уже толпились, толстый турист примерял ермолку, глядя на себя в подставленное ему улыбающимся хозяином магазина старое круглое зеркало.

Вернувшись в квартиру, он сделал себе кофе — девчонка спала и не проснулась даже при храпе кофейника — и уселся в спальне с газетами.

«Как бы обеспеченный человек, буржуа, — подумал о себе Генрих. — Я получаю проценты с большого банковского капитала, и мне не нужно ходить на работу, вот я сижу уютно, пью кофе, в соседней комнате спит моя дочь-подросток; читаю газеты и ищу в них чего-нибудь возбуждающего. А именно: криминальная хроника интересует меня более всего, ибо жизнь моя реальная скучновата. И более всего возбуждают меня убийства, происшедшие в Париже в прошлую ночь».

Переворошив все три газеты, только в «Ле Матэн» нашел Генрих небольшой репортаж под скромным названием «Убийство художника».

Супермен задумался с чашкой кофе в руке. Прежде всего он обнаружил, что содержание рапорта ни в какой мере не взволновало его. Происшедшее вчера казалось далеким, невнятным сном, как бы случившимся во сне происшествием. Иные сны волновали его куда больше. «Почему?.. — с удивлением спросил себя Генрих. — Может быть, я чудовище, бесчувственный монстр, хладнокровный и ужасный, которому человека убить, что таракана убить?» Нет, Генрих не обнаружил, поразмыслив некоторое время, бесчувственности в себе. Он был чувственен, его рвало полчаса после того, как он случайно увидел располосованную вдоль, на два филе ногу жертвы автомобильной катастрофы. Генрих не падал в обморок от крови, но кровь была ему неприятна. Что еще? В кинотеатрах, просматривая фильмы о дружбе и товариществе, о гибнущих вместе возлюбленных, Генрих не сдерживал крутых слез…

Сейчас Генрих сидел в старом кресле мадам Боннард, в руке газета с сообщением об убийстве, которое он, Генрих, совершил, и… он ничего не чувствовал. Даже страха не было в Генрихе. Страха, что найдут и накажут. Наверное, решил Генрих, так и должен чувствовать себя Супермен. «А священное ли животное человек? В войнах погибали миллионы, но в войнах человека-врага его священности лишали сверху «наши» власти, «наша» нация, «наше» племя. На индивидуальное убийство наложено табу, хотя индивидуальный акт уничтожения именно твоего личного врага куда более нормален и имеет под собой более основательный фундамент — личного вреда, боли, ущерба, чем убийство врагов твоего государства на войне. Да и что это такое — враги моего народа, враги моего государства — кто ответственен сейчас за выбор врагов? Дряхлый провинциальный актер, которого шальная агрессивная американская нация выбрала своим предводителем, — президент Рейган? Суровая, облаченная в юбку и пиджак миссис с выправкой школьной учительницы указывает Англии, кто ее враг, и имеет право приносить в жертву юношей своего племени? Товарищ — суровый, на пороге старости, бывший глава внутренней и внешней разведки, прилежный советский «честный» бюрократ — Андропов? Мсье «социалист» Миттеран, все достоинство его и его партии в том, что они еще скучнее, чем предыдущие менеджеры Франции? Кто выбирает нам врагов, кто дает нам право на убийство анонимных врагов? Кто объявляет их врагами для нас? Всех сразу, декретом. И какие у объявляющих основания, мотивы… Достаточно ли оснований?..

Юрий был моим врагом. Он выебал мою женщину. Я любил мою женщину, и пусть спустя одиннадцать лет, но я наказал Юрия за его преступление. «Не тронь мою самку!» Все четко, все ясно. И я совершенно прав. И, убив своего врага, я должен ликовать, а не сидеть и мучиться над проблемой, которой нет. Проблему создали, чтобы запугать нас всех, «они», не Супермены. Посредственности. Слабые. Запугав Суперменов, они могут управлять этим миром без боязни, что кто-то сможет оспорить их право на власть, на чудовищные жертвоприношения. Им можно, мне… и мне можно, — радостно выдохнул Супермен. — Fuck you, Father!»

Когда из спальни вышла заспанная девчонка в майке с Джонни Роттеном, ее любимой, застиранной, чуть прикрывающей ей попку, голоногая, веселый Супермен, папа Генрих, встал ей навстречу, схватил девчонку на руки и, закружив ее по комнате, проорал дикий панк-клич:

— Kill the suckers, fuck the Fuckers! Ура-a-a-a!

— Ой, crazy! Отпусти! — визжала смущенная Алиска. Опрокинув ее на диван, Генрих с размаху поцеловал девчонку в треугольник красных волос. — Good morning, kid!

— Good morning, сумасшедший русский шпион! — засмеялась девчонка. — Почему ты такой веселый, мне всю ночь снились страшные сны…

— Не вспоминай об этом, — поспешно перебил ее Генрих. — Скажем «нет» страшным снам! Будем веселыми и счастливыми. Не ты ли меня учила несколько дней назад?

— Учила, — согласилась Алис, перевалившись с дивана в сидячее положение и глядя на Супермена исподлобья, удивленная тем, что взрослый Генрих-шпион днем помнит о том, что сказала ему Алис-малолетняя. Очевидно, поразмыслив, она решила, что ей это приятно, потому что на лице ее появилось довольное выражение…

— Зеленая часть вашей прически примята и, увы, не выглядит так торчаще агрессивно, как это подобает славной рыцарше всебуйнейшего панк-ордена…

Алис рассмеялась.

— Ты милый, Генри, — сказала она. — Иногда.

— Хочешь, покатаю? — вызвался поощренный похвалой Генрих.

— Как покатаешь?

— Садись ко мне на спину, как на лошадь. Представь, что я твой племенной жеребец. Иго-го-го! Йо-го! — заржал Генрих. — Йо-го-го-го! — И для верности Генрих чуть порыл кроссовкой-копытом ковер.

— Я тяжелая, — стеснительно замялась Алис.

— Садись, Красная Шапочка, чего там. — Генрих опустился перед девчонкой на корточки. Алиска, решившись, вдруг завизжав, прыгнула ему на плечи, волоски письки защекотали шею Супермену.

Супермен поднялся, несколько раз подпрыгнул, как бы становясь на дыбы, от чего девчонка в неподдельном ужасе ухватилась за его шею и голову, и понесся по кругу ливинг-рум, стараясь встряхивать всадницу как можно сильнее.

— А-а-а-а! — орала English girl. — Стой, подлый жеребец! Стой, я слезу! Ой, упаду!

Генрих хохотал, держа девчонку за голые ноги, а на шее его, у основания, там, где шею кололи красные волоски, нечто мягкое и горячее беспечно покоилось и жгло Генриха, жгло его — девчонкина писька. Главное ее оружие против этого мира. У Алиски же нет когтей, и зубы у нее маленькие, вот природа и снабдила ее мягкой, горячей, нежной щелкой, чтобы завлекать врагов, и губить их, и платить ею, гостеприимной, друзьям… — Генрих, запыхавшись, остановился и опустил хохочущую всадницу на диван…

— Ты всю меня растряс, — притворно пожаловалась девчонка. — Русский жеребец…

— Есть русская борзая, — возразил умный папа Генрих ребенку. — И есть порода лошади — орловский тяжеловоз. Город Орел находится в России, да, но русского жеребца именно такой породы не существует.

— Ты очень умный, да? — язвительно спросила девчонка. — Бефстроганов — тоже русское блюдо — делается из лошадиного мяса, мне сестра говорила. — Девчонка невинно посмотрела на Генриха…

Лошадиному мясу Бефстроганофф Генрих обрадовался.

— Никогда не ел из лошадиного мяса, — сообщил он.

— Слушай, — сказала девчонка, — я хочу приготовить омлет. Я видела у тебя в холодильнике яйца.

— Они лежат уже несколько недель, — предупредил ее Генрих, девчонка уже пошла к холодильнику, на ходу натягивая майку на попку…

— Хэй, — прокричала она радостно, — у тебя тут есть здоровенный кусок бекона!

— Это не бекон, «пуатрин фюмэ» — копченая свинина.

— Копченая свинина — это и есть бекон, — снисходительно проинформировала его девчонка и зашумела, загремела предметами в небольшой щели между двумя стенами, служившей Генриху кухней… — А еще шпион, — вдруг добавила она и засмеялась. — «Пуатрин фюмэ», — передразнила она Супермена.

Убедившись, что Алис уверенно занялась хозяйством, Генрих вернулся к газете и прошелся глазами по криминальной хронике. Среди других заметок его внимание привлек репортаж под заголовком «Одинокий грабитель».

«Э, недорого же они ценят свою безопасность, — улыбнулся Генрих. — Жадничает ассоциация…» Генриху никогда не приходило в голову, что можно совершить целых двадцать ограблений одному и по-прежнему находиться на свободе… Что тогда, интересно, делает целая орда полицейских и жандармов, наводняющая улицы Парижа? Если бы такое количество милиции вдруг появилось на московских улицах, мировая пресса дружно бы закричала о терроре и нарушении прав человека. Впрочем, Генрих знает, чем занимается парижская полиция и жандармерия, однажды ему привелось увидеть — чем.

Супермен завершал одну из своих почти обязательных ежедневных прогулок по городу, в тот день он был на Шамп-Элизэ и, возвращаясь оттуда, с аллеи Марселя Пруста, собирался перейти дорогу к американскому посольству, а потом выйти по краю площади Конкорд к рю де Риволи и по ней вернуться домой… Только он собрался выйти на финишную прямую, как путь ему преградили полицейские отряды, огражденные еще и металлическими полицейскими барьерами. Вся площадь Конкорд была запружена жандармами, полицией с пластиковыми щитами, кое-где лаяли овчарки и стояли многочисленные серые автобусы, набитые молодым провинциальным мускулистым мясом в жандармских мундирах. Можно было подумать, что они таким образом в лучах прожекторов полицейских машин, блестя сапогами, шлемами и крагами, ожидают высадки вражеской парашютной дивизии, каких-нибудь иностранных «зеленых беретов».

Нет, высадки не ожидали. Пробравшись с большим трудом сквозь жандармские цепи, уже у самого входа на рю де Риволи Генрих обнаружил причину волнения — несколько кучек замерзших подростков с плакатами: «Янки, убирайтесь из Сан-Сальвадора!»

Генрих не поверил тогда своим глазам, настолько велико было несоответствие аккумулированной на площади жандармско-полицейской мощи — и этих нескольких горсток подростков, некоторые были совсем детьми, меньше и худее Алиски…

Когда же им ловить грабителей и убийц, если они заняты такими неотложными и важными делами, как война против подростков. Социалистическая полиция и жандармерия защищают посольство Страны Толстяков от Детей. Пусть защищают. «Одинокий грабитель» совершит пока 21-е ограбление…

— Кушать подано, шпион! — объявила девчонка, присев и разведя руки в стороны. По поводу завтрака она даже добавила к своему гардеробу юбку.

Девчонка, оказывается, накрыла на стол: поставила тарелки, положила ножи и вилки, даже нашла бумажные салфетки в бело-розовую клеточку. Супермен не помнил, чтобы у него были бумажные салфетки. Девчонка подтолкнула Генриха к стулу.

Далее леди-хозяйка взяла тарелку Генриха, скрылась за американским флагом, служившим Супермену кухонной дверью, повозилась там, а из-за флага к Генриху просочился запах еды, и вернулась с тарелкой омлета. Поджаренный бекон; лежащий почему-то на бумажной салфетке, девчонка подала на другой тарелке.

— Ешь, — сказала девчонка, с гордостью поставив тарелку перед Генрихом. — И бекон тоже… Клади его к себе на тарелку.

— А зачем салфетка? — поинтересовался Супермен, накладывая себе кусочки бекона…

— Английский стиль, — коротко объяснила девчонка. — Чтобы жир впитался в салфетку…

— Я люблю жир, — сказал Генрих, жуя. — О, очень вкусно, — похвалил он девчонку.

— Беконный жир вреден для тебя, — голосом судьи объявила Алис и, уйдя за американский флаг, вернулась вскоре со своим завтраком — то же самое, но в меньшем количестве.

— Очень-очень вкусно, — искренне сказал Генрих. Копченая свинина, которую он ел сырой, оказалась вдвойне вкуснее жареная. Девчонка недаром была «инглиш», в яйцах и беконе она понимала толк… И, живя без родителей, девчонка умела готовить. «Хорошая мне досталась девчонка», — еще раз с удовлетворением подумал Генрих. «Fuck you, Father! — добавил он чуть позже, вспомнив свой сон. — Вот и у меня, пожалуйста, пусть маленькая, но семья, — еще раз возразил он отцу. — Чем не семья?»

— Я прочел в «Ле Матэн», — обратился Генрих к Алиске, — что один усатый парень совершил в одиночестве двадцать ограблений, и его до сих пор не поймали. Двадцать! Можешь себе представить?

— Угу, — оторвавшись от омлета, отозвалась Алис. — Это мало или много, Супермен?

— Конечно, много. Впрочем, я не знаю, может быть, и не много. Один тип в USA недавно сознался в двадцати девяти убийствах. — «Убийство» соскочило с языка именно в тот момент, когда Супермен подумал, что словцу этому не следовало бы соскакивать… — Кстати, kid, — начал Генрих неловко, он хотел быть педагогичным и понимающим Суперменом, но не знал, как это делается, — слушай, я подумал и решил, что ты еще… не обижайся, но, как бы это выразиться… еще маленькая для моих приключений.

Алис, отодвинув тарелку, внимательно его слушала, скручивая и раскручивая салфетку, как веревочку…

— Я имею в виду то, что вчера произошло, и вообще всю мою жизнь. — Супермен замолчал, думая, как бы изложить девочке-подростку свою точку зрения, чтобы она не обиделась. — В твоем возрасте дети очень впечатлительны… подростки, — поправился он, видя, что лицо Алиски закрылось пленкой светского презрения. — В общем, я подумал, что не имею права втягивать тебя в свои дела. — Супермен опять замолчал и, разозлившись на самого себя, уже более резко и грубо закончил: — В общем, kid, еще не поздно, и ты можешь выйти из игры, пока не поздно. Никто и никогда не узнает, что ты была со мной вчера. Решай.

— Fuck you! — сказала Алис.

— Перестань ругаться, — серьезно сказал Генрих. — Усатого парня поймают на тридцатом ограблении, меня тоже когда-нибудь поймают или пристрелят… И если ты будешь в этот момент со мной, ты знаешь, что тебя ожидает, не так ли? Кроме того, я не очень верю, что тебе доставляет удовольствие «убивать» людей. По-моему, тебя вчера рвало в кухне. Когда я вошел, ты была цвета таблетки аспирина…

— Тебя тоже, наверное, рвало в первый раз, — мрачно промямлила Алис.

— Слушай, зачем тебе все эти проблемы? — Генрих, протянув руку через стол, взял девчонку за руку. — Я не могу тебе посоветовать, как ваш английский Гамлет, пойти в монастырь или замуж за дурака, знаю, что ни в монастыре, ни замужем ты не уживешься, темперамент не тот, но, бэби, то, чем занимаюсь я, — очень и очень серьезно.

— Может быть, я тебя люблю, — вдруг сказала девчонка и со злостью разорвала бумажную салфетку. Девчонка вдруг хамски усмехнулась и добавила: — Может быть, мне нравится ебаться с тобой, откуда ты знаешь?

— Перестань, — отмахнулся от нее Генрих, — прекрасно можешь ебаться с юношами на несколько лет старше тебя, с мирными юношами, и для этого незачем рисковать жизнью и свободой. Ты ведь и не жила еще вовсе…

— Юноши меня не возбуждают, — сказала Алис. — От них пахнет молоком, и рожи у них… записяные, — последние слова она прохихикала.

— Как? — переспросил Генрих.

— Записяные, — подтвердила Алис. — Я не могу объяснить, что я имею в виду, это такое выражение лица, как будто им писать хочется.

Генрих покачал головой:

— Знаешь, Алис, я должен тебе это сказать, что мне с тобой очень хорошо и весело, и мне будет тяжело, если ты уйдешь, но я взрослый человек и вынужден быть ответственным, даже вопреки своим желаниям, во имя тебя самой, ты должна уйти.

— Но ты же… — глаза Алис вдруг наполнились светлыми слезами, — ты же не собираешься «ликвидировать» каждый день. «Они» же тебе не могут приказывать делать это каждый день, а?

— Все равно моя жизнь опасна, — сказал Супермен строго. И вдруг рассердился: — Все это нонсенс. И я — старый болван, позволивший тебе пройти через вчерашний ужас…

— Не уйду! — сказала вдруг девчонка и вытерла выступившие слезы.

— Что? — спросил Генрих. — Как это не уйду?

— Не уйду, и все, — Алис не смотрела на Генриха. — Хочу быть с тобой. Я тебя выбрала. — Выпалив все это, Алис пошла в спальню и легла на постель, укрывшись с головой. Только босые ее ступни торчали из-под одеяла.

Генрих посидел немного и вдруг рассмеялся.

— Что за ебаный характер у тебя, kid, — сказал Супермен, отсмеявшись, и, придя в спальню, раскопав Алиску из одеяла, проорал ей, хохоча: — Не знаю, почему я тебе так нужен в этой жизни, но характер твой уважаю. — И Супермен расцеловал Алиску, которая все-таки уже плакала под одеялом…

Они ехали в метро на операцию. Была пятница, вечер. Вагон битком набит народом с мешками и сумками. Французские граждане отправлялись на уик-энд за город. Алиска и Генрих вошли в вагон на Шатле и потому сидели, счастливцы, с неудовольствием глядя в подозрительные лица старой пары напротив. Внезапно Алиска дернула Генриха за палец:

— Посмотри, Супермен! Компания монстров! — Алис сдавленно захихикала.

Генрих поглядел в направлении взгляда девочки. Недалеко от входа кружком стояла группа из пяти парней.

Все пятеро были дегенератами. Трое — в полинялых курточках цвета хаки, остальные — в чем попало. Может быть, солдаты? Коротко острижены…

Но лица! У одного — передняя челюсть далеко выступала вперед, а из расселины рта вниз свешивались грозные желтые резцы зубов. Улыбался он, может, и невинно, но выглядела его улыбка зловеще. У другого был крошечный, сплюснутый, как у камбалы, череп, блондинистая короткая шерстка стояла, как на собаке… Третий — в вельветовой большой помятой куртке — был жирно-вялый, весь желто-розовый, расплывающийся. Четвертый дегенерат был покрыт прыщами-коростой; с лица вниз по шее прыщи спускались в куртку-хаки и, наверное, сбегали к его ногам. Даже если его черты были нормальны, то под броней прыщей лицо выглядело сюрреалистическим объектом. Пятый был просто отвратительно-худосочен и незначителен.

— Ну как, понравились красавцы? — Алис, улыбаясь, заглядывала Генриху в лицо.

— Чему ты радуешься? — Генрих недоуменно посмотрел на девчонку.

— Тому, что мы с тобой не такие, — смеясь, ответила Алис.

Генрих опять отважился посмотреть на мир, в вагон. Может быть, первое впечатление было ложным?

Ничто не изменилось. Группа из пяти дегенератов, собравшись кружком, возбужденно переговаривалась и хихикала. Следовало отдать им должное — мутанты ни на кого не набрасывались и, по-видимому, в этот пятничный вечер были совсем трезвые. Но смотреть на них было страшно.

В ногах у монстров стояли сумки. И они ехали развлекаться за город. Трудящиеся капиталистического общества, заслужившие свой отдых. Может быть, сумасшедшие, сбежавшие из сумасшедшего дома?

— Они могли бы организовать punk-группу «Дегенераты» и имели бы большой успех, — грустно сказал Супермен девчонке. — Бедные, они не знают своих возможностей.

Девчонка засмеялась.

— Я люблю твое чувство юмора, Супермен.

Вагон опустел на Гар дю Норд. Глядя, как французские граждане вываливаются из вагона, Генрих заметил в толпе еще несколько мутантов, которые вполне спокойно могли бы отдыхать вместе с дегенеративной группой…

— Бэби Алис! — обратился Генрих Супермен к своей подружке. — Как ты объяснишь эти лица? Может быть, наша медицина слишком развита, и жадные доктора за деньги спасают для жизни дефективных зародышей? Скоро, пожалуй, стаи мутантов будут гоняться за нормальными людьми по улицам наших городов. С дубинами. И потом пожирать убитых…

— Пока они мирно слушают транзисторы в лесах и полях, окружающих Париж, на уик-эндах, — ухмыльнулась Алис. — Не бойся, Супермен.

— Интересно, за кого они голосуют на выборах, — задумчиво произнес Супермен.

Случилось не совсем так, как рассчитал Генрих. «Алиментасьон», за которым он наблюдал вчера и который выбрал, оказался уже закрыт, и когда Генрих подошел и заглянул внутрь, то обнаружил, что, хотя в глубине магазина и горит жирная желтая лампа, висящая над кассой, внутри нет ни единой живой души. Впрочем, Генриху показалось, что в проходе между полками промелькнул силуэт кота. Очевидно, в пятницу хозяин закрыл магазин пораньше, никто не может ему этого запретить. «Хозяин — барин», — подумал Генрих с досадой и поправил приклеенные усы. Усы ему очень мешали, так же как и шляпа, потому что Генрих во всю свою жизнь не имел головного убора. Даже подростком в Москве щеголял он в жестокие зимы с оголенными, залитыми бриллиантином волосами, но так и не получил менингита, которым ежедневно пугала его мать.

Побродив по пляс де Тетр, он и Алис решили, что рестораны на площади и вокруг не подходят для их целей. Квартал был слишком оживленный, и Генрих с Алис, прошлявшись по площади с полчаса, встретили по меньшей мере четверых полицейских.

— Нужно сваливать отсюда, kid, — решил Генрих. — Спустимся с холма в Париж. Полиция и туристы не дадут нам заработать на кусок хлеба. Неподходящее место для двадцать первого ограбления.

— Тебе так идут усы, Супермен, может, ты отпустишь настоящие усы? Попозже…

«Мозги девчонки заняты черт знает чем, только не делом, — подумал Генрих. — Таковы женщины. Даже в серьезный момент она думает о чепухе… Усы? Какие усы, если вдруг, чего не бывает, среди клиентов ресторана, который они будут грабить (Генрих не вернется с пустыми руками, нет!), окажется переодетый полицейский и дело окончится печально. Кто-нибудь, или Супермен или даже Алиска, может получить пулю, пуля разорвет ткани тела, будет кровь… будет больно…» Супермен изгнал из сознания видение окровавленных Генриха и Алис, валяющихся на кафельном полу, ресторана, иметь такие пораженческие видения было даже неспортивно…

По изгибающейся, как U, авеню Жюно они спустились на рю Коленкур. Рю Жюно не заслуживала названия авеню, по всем стандартам скорее заслуживала названия захолустной улицы. Девчонка и Супермен терпеливо цокали каблуками по булыжникам, уходя все дальше от оживленного туристского района. Редкие фонари авеню Жюно освещали редких прохожих…

— Я знаю ресторан на рю Коленкур, — сказал Супермен. — «Карусель». Достаточно оживленный ресторан. Закрываются они в час ночи. Сейчас двенадцать. Именно сейчас они уже не принимают заказы на обед, кухня закрывается в полночь.

— Что я должна делать? — спросила девчонка и уцепилась за руку Супермена. — Ебаная булыжная мостовая. Они строили дороги для лошадей. Орлофф, тяжеловоз? Так, Генри?

— Да, kid. Ты наденешь маску у входа в ресторан. Там не очень светло, вход не с рю Коленкур, а с переулка, плохо освещенного. Я войду первый…

— Первый, — повторила прилежная Алис.

— …Ты войдешь через минуту или около этого. За минуту я подойду к кассе и покажу им пистолет. Ты влетишь уже с «браунингом» в руке и скажешь… Нет, вначале ты займешь место за моей спиной, лицом к залу, и тогда крикнешь: «Внимание, медам и мсье, это вооруженное ограбление. Не двигаться! Мы очень нервные! Я убью каждого, кто двинет рукой!» Поняла? Не забудь: «Мы очень нервные!» Это очень важно, убедит их, что мы серьезны…

— Поняла, — сказала Алис. — Но мы не будем грабить посетителей?

— Нет, это большой ресторан, и в суматохе, пока мы будем обходить их и отбирать деньги и драгоценности, все может случиться. Нас только двое, не забывай. У тебя хорошее зрение, смотри внимательно, но стреляй только в случае реальной опасности. Если толстая дура дама начнет падать со стула в обмороке, не стреляй в нее…

— Нет, — сказала Алис, — разве что в задницу, — и девчонка засмеялась.

Генрих подумал, что дитя, очевидно, не до конца понимает, что они собираются делать, но промолчал и только прибавил через пару шагов:

— Будь серьезнее!

— Да, — отозвалась Алис и отклеилась от Супермена, полезла в карманы, очевидно, решив быть серьезнее и проверить, на месте ли лыжная с прорезями для глаз шапочка и «браунинг».

Супермен подумал, что подросток с пистолетом — опасная комбинация. Потому он и предоставил Алиске возможность заорать, что происходит вооруженное ограбление. Подростков боятся больше, чем взрослых бандитов. Подросток обычно сумасшедший, эмоционально он неуравновешен и легче нажимает курок, чем взрослый. Да еще девчонка.

— Уходить будем вместе. Держись меня. Я сверну на рю Коленкур, мы ее пересечем и дальше нырнем в улицу на противоположной стороне. Она выведет нас обратно в район пляс де Тетр, там будет людно и оживленно, что нам и нужно. Если растеряемся по дороге, встретимся у меня дома. Метро пользоваться не советую, станции в этом районе обычно полупустые перед закрытием, и каждый человек заметен. Возьми лучше такси, но не до моей улицы, а до полпути, потом смени такси. Пешком идти тоже не рекомендуется, помни, что у тебя в кармане «браунинг», и если полиция тебя остановит…

— Меня обыскивали несколько раз, — ожесточенно сказала Алис. — Пощупать… Возьму такси, не волнуйся, Супермен…

Они как раз вынырнули из авеню Жюно на рю Коленкур. Куда более светлую, увы, улицу.

Если человеку пятнадцать лет, он ошибается. Если человеку сорок пять лет, он ошибается, но меньше. Опыт прошлых ошибок помогает ему увидеть или почувствовать — «что-то не так».

Уже забирая пакет из рук кассира, в напряженной тишине зала Генрих услышал звук чуть отодвигаемого стула, едва уловимый скрежет стула по плиточному полу. Двойной бумажный пакет с деньгами в левой руке, «беретта» в правой. Супермен развернулся и выстрелил в сторону звука. Могло, конечно, быть, что усатый юноша в спортивной синей нейлоновой куртке — трикотажные манжеты и воротник в три разного цвета полосы — был просто дурак, не сознающий того, как серьезна жизнь и как легко эту жизнь потерять. Возможно. Однако Супермен не имел права ошибаться и в его сорок пять лет потерял все без исключения иллюзии по поводу юношей с усами в нейлоновых куртках. И Супермен нажал курок еще раз.

Юноша закричал. «Крик боли», — отметил Супермен и, схватив девчонку за руку, побежал к двери. Два или, нет, три выстрела громыхнули в ресторане, стреляли в то место, где только что находились Генрих и его подружка. Пули, промчавшись в пустоте, раскололи зеркало у гардероба. Генрих и Алис уже бежали по улице Коленкур, постепенно набирая скорость. Бумажный пакет с деньгами Супермен сунул внутрь плаща, в талии плащ Супермена был стиснут поясом и завязан на два узла…

Только на пляс де Тетр они остановились и, примкнув к пьяной компании немецких туристов, походили некоторое время у них в хвосте, молчаливые, тяжело дыша.

— Что ж ты, жопа? — прошипел Супермен девчонке.

— Откуда же я знала, что у него револьвер?

— Неужели ты не можешь отличить жандармско-полицейско-солдатскую морду, пусть она и продолжена книзу нейлоновой курткой и джинсами? У них у всех специфически профессиональные лица. Одинаковое питание: суп из казармы, — строго сказал Супермен. — Твоя ошибка могла обойтись нам очень дорого.

— I am sorry, Супермен! I am so-sorry! — в голосе девчонки звучали стыд и отчаяние.

Супермен пожалел девчонку, но все же добавил как можно строже:

— В следующий раз не пали куда попало, но наблюдай очень-очень внимательно. В первую очередь осмотри их лица. Если видишь подозрительный полицейский уклон в лице, не своди с него глаз…

— Ты возьмешь меня в следующий раз? — обрадовалась Алис. — Возьмешь, Да?

— Тебе очень хочется провести юность в тюрьме, да, Алис? — спросил Генрих ехидно. — Там тебя всю татуируют, и старые преступницы будут драться за право полизать твою письку… Стриженые седые лесбиянки.

— Грубо, — заявила обиженная молодая преступница. — Грубо, Супермен.

— Ладно, не обижайся…

— Я не обижаюсь, а ты не будь грубияном.

Генрих обнял сопротивляющуюся, все еще обиженную девчонку, и они зашагали с площади. Обогнули собор и, стараясь держаться все время среди туристов, стали спускаться в настоящий Париж по лестнице, ведущей вниз от фасада нелепого сооружения Сакре-Кёр. Пошел мелкий дождь.

В такси, которое они взяли на бульваре Рошешуар, девчонка молчала. Генрих подумал, что нелегко, наверное, в пятнадцать лет вдруг провалиться во все эти взрослые забавы, участвовать в жизни сорокапятилетнего сумасшедшего, называющего себя Суперменом, в ограблениях и перестрелках… «Зачем она это делает? — подумал Генрих. — Наверное, она сама не знает, зачем. Авантюристка?» Если бы Генрих встретил двадцатипятилетнюю Алис, а не пятнадцатилетнюю, двадцатипятилетняя не пошла бы с ним грабить ресторан, не присутствовала бы при ликвидации Юрия… Для двадцатипятилетней, уже прирученной ко всеобщему жизненному рабству Алис Генрих The Супермен показался бы только опасным безумцем. Да и зеленый мундирчик подозрительная двадцатипятилетняя Алис не приняла бы от Генриха Незнакомого. Опыт добавочных десяти лет подсказал бы ей, что брать подарки от первых встречных опасно… Но и Генрих не подошел бы к двадцатипятилетней.

Генрих, как мог, нежно поцеловал влажные волосы Алиски.

— Не обижайся, бэби, — сказал он. — I love you!

— Бастард! — сказало дитя и положило ему голову на плечо. — Ты, кажется, опять убил человека…

Нет, Генрих не убил человека. Он ранил двух. Одна его пуля попала в мякоть плеча женщины — американской туристки, и это обстоятельство несколько огорчило Генриха. Его инструктор по стрельбе, если бы узнал, огорчился бы вместе с ним. Но вторая пуля попала по назначению — полицейский Жан-Даниэль Жиро получил пулю в легкое. И хотя ранение в легкое не считается серьезным, Супермен поздравил себя. У него, по-видимому, выработалось безукоризненное чутье на полицейских.

Заметка в «Либерасьон» немало его позабавила. Во-первых, они клюнули на предложенную им приманку, приняли его за парня с усами и с двойным бумажным пакетом, надевающего на свои ограбления разнообразные шляпы… Двадцать первое ограбление удалось. Единственным нововведением в двадцать первом была девчонка. Криминальный репортер, подписавшийся Джей Джей Ди, вышел из положения, озаглавив свой репортаж «Одинокий грабитель находит свою любовь». В конце репортажа Джей Джей Ди остроумно заметил, что говорящая по-французски с акцентом тинейдж герл, участвовавшая в двадцать первом ограблении, без сомнения, герж-френд одинокого грабителя. Не переводя дыхания, репортер поздравил одинокого грабителя с тем, что он нашел себе подружку, и закончил свой репортаж пожеланием им обоим накопить денег, купить дом в Провансе, завести детей. И оставить опасный бизнес.

Репортаж «Одинокий грабитель находит свою любовь» занимал уже в два раза больше места, чем предыдущий репортаж «Одинокий грабитель» просто. Явно было видно, что репортер очарован романтической парой преступников и тем, что, по выражению одного из свидетелей, доктора К.U. (Кэй Ю),

Наблюдательный доктор заметил, что, убегая из ресторана,

Генрих был один в квартире. Девчонка отправилась посетить сестру и переодеться в свежие вещи. Проводив девчонку до метро Сен-Пол, именно у метро Генрих и купил «Либерасьон».

Отложив газету, Генрих походил по квартире, раздумывая. Потом надел: плащ и вышел. В магазине Супермен купил лист толстого твердого картона и скальпель.

Вернувшись домой, Супермен задернул штору в ливинг-рум и, сев за старый круглый стол, стоящий у окна, зажег лампу. Взяв картон, скальпель и пластмассовую линейку, Генрих углубился в работу.

Через несколько часов полный французский алфавит светился всеми своими буквами сквозь лист картона. А еще через полчаса перед ним лежал текст письма Джей Джей Ди. Улыбаясь своему хулиганству, Генрих прочел:

С конвертом Генрих справился еще быстрее. Выше адреса газеты, чуть подумав, он написал: «Мсье Джей Джей Ди, криминальному репортеру» и, вложив в него текст письма, заклеил конверт. Довольный собой.

Не поленившись, разумный Супермен спустя полчаса вышел из метро на площади Этуаль и опустил письмо в почтовый ящик недалеко от аптеки. После этого он позволил себе наконец отвлечься от своей собственной жизни и долго сидел в кафе, наблюдая в окно чужую жизнь, Шамп-Элизэ, туристов, девушек и обычный серый парижский воздух. У него были деньги, он ждал Алис, и почему-то Генриху было очень весело. Так весело ему не было уже по меньшей мере лет десять.

С девчонкой они встретились в «Бюргер-Кинг» на том же бульваре Шамп-Элизэ. «Бюргер-Кинг» находился под землей, и вход в него был не с улицы, но из пассажа. Вообще-то говоря, «Бюргер-Кинг» был странным местом для свидания с девушкой, но, зная уже хорошо сверхсовременную панк Алис, Генрих не стал возражать. Еще скажет, что Генрих «non-cool».[92] Быть «non-cool» для Алис — верх провинциальности и плохого вкуса.

Спустившись в «Бюргер-Кинг», Супермен тотчас понял, почему зеленая птичка назначила ему свидание именно здесь. Место было битком набито cool-people, кожанокурточные тинейджеры, подростки в черных пальто, пиджаках и плащах, с панковскими прическами, варьировавшимися от чуть подкрашенных вихров до огненно-красных петушиных гребней на в основном наголо обритых головах. Юноши с набрильянтиненными коками времен Элвиса Пресли развязно беседовали с ярко раскрашенными девушками, не забывая время от времени мельком взглянуть на свое отражение в многочисленных зеркалах «Бюргер-Кинг»… Блестели никелированные шипы и заклепки на одеждах юношей и девушек и, отражаясь в зеркалах, создавали атмосферу кристмас, хотя до Рождества было еще далеко, был только конец октября. Находиться в этом «Бюргер-Кинг» было «cool», модно. Девчонка решила убить Супермена местом встречи.

Генрих, невозмутимо оглядевшись вокруг и не найдя Алис, встал в очередь к пище. Понаблюдав за лицами подростков вокруг, он увидел, что его присутствие никого не удивляет. Иные подростки даже поглядывали с уважением на крепкую фигуру Супермена, облаченную в очень old fashion плащ, подпоясанный выше талии. Генрих знал, что в этом плаще он похож на частного детектива. Из-под короткого плаща торчали черные башмаки с дырочками и черные брюки. Голая шея внизу окаймлялась черной майкой, воротник плаща приподнят и прическа — в полном порядке. «Знаешь, Генри, чтобы добиться такой прически, как у тебя, рокеры тратят полдня, — как-то сказала ему Алис восхищенно. — А ты с постели встаешь с такой прической». У Генриха были жесткие волосы, которые, если их зачесывать назад, стоят жестким мужественным ежом — объяснение было простым. Супермен предпочел бы, чтобы меньше седых волос было среди его стоящих волос, но… «fuck it», подумал Супермен.

— Хэй, мистер Генри, — дернула его за рукав появившаяся из-за спины Алис. — What the fuck[93] ты делаешь здесь?

Генрих хотел было сказать, что это ведь она, Алис, назначила ему здесь свидание, но по чересчур улыбчивой физиономии девчонки понял правила игры. Нужно быть cool.

— Oh fuck, бэби, это ты! — воскликнул улыбающийся Супермен и расцеловал девчонку в обе щеки и один раз в ярко накрашенные только что губы. — Не могу поверить своим глазам! Племянница!

«Племянница» не понравилась девчонке, потому что она поморщилась.

— Ты что, голоден? — спросила она Супермена, как раз подошла его очередь.

— Нет, — пожал плечами Супермен. — Стал в очередь от нечего делать. Пошли отсюда.

— Пошли, — согласилась Алис.

Супермен вышел из очереди, и они стали взбираться по лестнице, ведущей из молодежного подвала. «Алис!» — окликнул кто-то девчонку. К девочке подбежал тонкий, высокий юноша с серьгами в ушах и стандартной панк-прической, и девчонка с ним поцеловалась.

— How are you doing, Пол?[94] — спросила девочка.

— The same old shit![95] — брезгливо ответствовал юноша. Ему явно не нравилась его собственная жизнь, решил остановившийся за Алис Супермен.

— О, Пол, — вспомнила о хороших манерах девчонка. — Это мой друг Су… — но девочка вовремя сконфузилась и заменила Супермена на Генри, — друг Генри.

— Хай, Генри, — сказал Пол так же брезгливо.

— Хай, Пол, — сказал Генрих и принял, постарался принять, такое же брезгливо-равнодушное «cool» выражение лица, как у Пола.

— Пока, Пол, — попрощалась девчонка со своим приятелем и вместе с Суперменом вышла из подвала в пассаж, а потом и на улицу.

— Пол, он из моей группы, басист, — сочла нужным объяснить Генриху девчонка. — Правда, он очень похож на Сида?

Генрих напряг свою панк-память и постиг после минутного размышления, кого имеет в виду девчонка. Сид Вишес. Покойный, в 21 год умерший от ОД в нью-йоркском отеле «Челси». Одинокий Генрих в свое время в Лондоне открыл для себя «Рокси»-клуб и теперь мог похвалиться тем, что несколько раз видел Сида живым.

— Да, — сказал Генрих, — похож, видно, что он очень старается быть похожим…

— А что, Сид дошел до конца и остался честным. Панк. Его не купили. Не то, что эти fucking жирные «Битлз»… Сид — герой…

— Я согласен, — обиделся Генрих, — единственно, чего я не одобряю, что он позволил себе стать жертвой…

— Кто? — спросила девчонка.

— Кто, кто, — передразнил ее Супермен. — Сид, кто же еще…

— Генри, — сказала девчонка, остановившись и посмотрев на Супермена укоризненно. — Или ты никогда не был подростком, ты не знаешь разве, забыл, как трудно разобраться в мире, как трудно понять даже, кто ты такой…

— Трудно, — согласился Супермен. — У меня у самого возраст от пятнадцати до двадцати одного был самым трудным… Но становиться жертвой… умереть от ОД, уж лучше бы он швырнул гранату в кафе или совершил нападение на полицейский участок…

— Генри! — девчонка разозлилась и опять остановилась. — Ты рассуждаешь с высоты своего возраста. Но помести себя в шкуру тинейджера, а, попробуй?

— Я всегда бунтовал, — возразил Генрих. — Всю мою жизнь. Я хочу посмотреть на твоих приятелей через тридцать лет, многие ли из них останутся нигилистами и rebels. Уверяю тебя, один из десяти тысяч, а то и меньше останется…

— О'кей, — пожала плечами Алис, и они опять пошли вниз по Шамп-Элизэ. — Скажи мне тогда, что должны делать тинейджеры? Панк-рок для тебя недостаточен, «Анархия в Юнайтэд Кингдом» для тебя не призыв к восстанию, драгс и алкоголь — для тебя средства для того, чтобы стать жертвой… Что же должны делать тинейджеры? Что? Ходить в школы, становиться дерьмом…

— Я не идеолог, — сказал Генри, оправдываясь, — но я думаю, kid, они должны начинать беспорядки, бросать гранаты в полицейские участки, терроризировать улицы, делать все для того, чтобы дестабилизировать спокойный ужас, в котором мы живем… Летом прошлого года я, к сожалению, застрял в Соединенных Штатах и никак не мог выехать ввиду отсутствия документов, но как прекрасно было слышать о беспорядках в Англии… Само слово «бунт» вызывает во мне дрожь, такую, знаешь, kid, дрожь удовольствия…

— К сожалению, Супермен, ребята дрались между собой. В процессе, конечно, грабили и громили магазины, даже на Кингс Роад, но все началось с драки между skeen-heads[96] и панками, ты читал, наверное, об этом, а я, — с гордостью призналась Алис, — я тоже в этом участвовала, хотя блядь сестричка и старалась запирать меня в доме. Я тоже громила магазины и швыряла кирпичи в полицейских…

— Нужно было швырять гранаты, — пробурчал Супермен, но все же с новым, неожиданным уважением посмотрел на девчонку. — Ишь ты, воинственный задохлик…

— Разрушение ради разрушения? — спросила девчонка.

— Строительство пусть будет скучным делом других поколений, — сказал Генрих. — Так движется история, kid. Рывками. Разные люди — строители и разрушители, но они вместе, хотя и враги, движут человечество куда-то, конечно, не по пути прогресса, это хуйня… Но движут. Во времени. Сейчас мне ясно одно — мы должны разрушить застывшие формы современных государств. Впрочем, скорее вы, чем мы, — сконфуженно улыбнулся Супермен, и что-то похожее на горечь промелькнуло в его улыбке. — Я уже далеко не тинейджер…

— С тобой все в порядке, — сказала девчонка. — You are fucking great, Генри. Никогда еще не встречала более живого человека…

— Угу, — промычал Генрих, — но у меня намного меньше времени, чем у тебя, kid. И это факт. Посему я бы согласился на программу-минимум, а именно — стать другом какого-нибудь диктатора…

— Почему? — спросила девчонка. И засмеялась: — Диктатора?

— Да, я не могу ждать, пока история опять развернется и наступит опять период ЭВИР — эпоха войн и революций. Ты знаешь, kid, что в России после революции этим именем называли детей мужского пола?

Девчонка захохотала:

— Что за великолепное имечко!

— Да, — согласился Генрих. — Сейчас же мы живем в высокоорганизованных полицейских государствах: США, СССР, Англия, Франция, Германия, Италия, претендующих на то, что власть в них принадлежит большинству. И она действительно, по сути дела, принадлежит большинству. Большинство же — посредственно. Подавляемым при демократии является высший тип человека, kid, именно такие люди, как я — Супермен, при демократии — враги народа. Потому я хочу стать другом диктатора и уехать в Латинскую Америку, скажем, в более примитивные, но и более честные социальные отношения, чем наши — так называемых высокоразвитых стран. Fuck all of them! — выругался Супермен.

— Я тоже хочу стать другом диктатора, — обрадовалась Алис.

— Ox, kid, — сказал папа Супермен покровительственно, — боюсь только, что из-за тебя у меня будут с диктатором неприятности и конфликты. — И Супермен, засмеявшись, пояснил: — Вдруг твоя попка тоже понравится диктатору…

— Fucking dirty,[97] старый член, — торжествующе сказала Алис. И добавила: — Мы, кажется, собирались уделить час-другой приобретению новой одежды, да?

— О, да, the right and honorable леди права, как всегда…

На следующий день и девчонка и Генрих встали поздно. Собственно, никаких дел в этот день у них не было, но все же, увидав в темноте спальни сошедшиеся на двенадцати стрелки, Генрих расстроился…

— Пора вставать, kid, полдень.

— Да, — согласилась девчонка и быстро вскочила с кровати. — Я уже не сплю, Генри, я думаю, куда бы нам пойти сегодня в новой одежде…

— О-о-о-о! — уважительно протянул Супермен. — Проблема, достойная глубокого размышления, бэби… И что же ты решила?

— Может быть, пойдем в «Ла Куполь»? — нерешительно предложила девчонка. — Там всегда много людей, цветы, fucking ледис энд джентльменс…

— Четыре букета, kid, ты права, всегда четыре букета… и множество бизнес-публики… Fat pigs,[98] как ты их называешь. Когда ты хочешь пойти туда — на ланч или на обед?

— До обеда еще далеко, Генри, еще только двенадцать…

— Тогда пойдем на ланч. — И Генрих, сложившись вдвое, резко вскочил с постели.

— Как солдат, — уважительно прокомментировала трюк Алис и полезла в шкаф. — Вот оно, мое миленькое платьице, мое миленькое пинк-пинк-пинки. — Схватив платье, поднимая высоко колени, девчонка помчалась в ливинг-рум и несколько мгновений спустя начала там довольно повизгивать.

Супермен ухмыльнулся. Та же сцена состоялась вчера, когда они вернулись домой с покупками. Несмотря на настоятельное желание Генриха купить девчонке новую одежду, она все же затащила его в магазин подержанной одежды, потом во второй, потом в третий, где, в конце концов, и выбрала миленькое и смешное тяжелого шелка розовое платье в стиле двадцатых годов, с открытыми плечами, стягивающееся в талии ремешком, черные лаковые туфли на остром каблуке, украшенные розовыми же стекляшками-камнями и черные перчатки до локтя. Генриху купили черный костюм. Тоже в thrift-shop,[99] перед этим он выдержал и успешно отбил атаку Алиски, пытавшейся заставить его приобрести кожаную куртку, усеянную никелированными заклепками. Довода, что куртка эта будет смотреться на Супермене нелепо, что он не тинейджер, Алис не признала, но согласилась с тем, что кожаные куртки настолько распространены, что уважающий себя человек не может носить куртку без страха утерять свою индивидуальность. Уступила. Купили черный костюм и черный галстук. Узкие внизу брюки и узкий галстук. Правда, Генриху самому костюм нравился.

Когда Супермен вошел в ливинг-рум, его уже ожидала там незнакомая ему леди с таинственной улыбкой, прижав ко рту неизвестно откуда взявшийся черный длинный мундштук с серебряным ободочком у рта, попыхивая сигареткой.

— How do you do, sir? Готовы ли вы сопровождать the right and honorable lady в ресторан?

— Убийственно! — изрек, обойдя девчонку, Генрих. — Выглядишь, как героиня романа «Грэйт Гэтсби». Правда, я забыл, как ее зовут. Но ты даже лучше выглядишь. Действительно, девчонкины белые плечики и руки, вся нежная верхняя половина тела, выступающая из розового шелкового лобстерного панциря, выглядела очень трогательно и резко контрастировала с определенной вульгарностью платья. Они, в их двадцатые (впрочем, Супермен не был твердо уверен, что платье, выбранное Алиской, именно принадлежит к двадцатым годам. Может быть, и к пятидесятым) годы кое-что понимали в соблазнений. «Во всяком случае, — подумал Генрих, — их женщины были куда более женственны, чем наши, и их мужчинам наверняка хотелось их девочек больше… Не то что сейчас, — подумал Супермен с осуждением, но вовремя спохватился, что он — передовой сын своего века и, таким образом, не должен возражать против космических нравов своего времени…. — Fuck them, — подумал Супермен, — пусть носят брюки. Но что может быть лучше узкой юбки, туго обтягивающей задик девчонки и соблазнительно уходящих под юбку ног… Может быть, брюки придумали коротконогие и кривоногие?..»

— Нравится? — спросила девчонка, нахально улыбнувшись, уверенная в своих чарах. Или, может быть, в чарах розового шелка.

— Очень, — честно сказал Супермен и захотел тут же потрогать и присвоить красивое, как, впрочем, все без исключения мужчины сделали бы на его месте. Он подошел к Алиске и, о ужас и хамство, он, голый, прижался к девчонке и схватил ее обеими руками за шелковый зад.

— Эй! — закричало дитя, отбиваясь от Супермена и его губ, забродивших по белой шейке леди-девчонки. — Перестань, развратник, перестань сейчас же! Ты меня всю помнешь! И испортишь…

Это «испортишь» внезапно развеселило Супермена.

— Как можно испортить то, что уже испорчено, — зафыркал Генри. — Ты, маленький извращенец, позволяешь fuck себя мужчине, который годится тебе в отцы, еще бы чуть-чуть — и в дедушки! Извращенец!

— Ну, это уж ты загнул, что в дедушки, — захохотала Алис, отглаживая руками и оправляя платье, якобы измятое Суперменом. — Точно, Генри, тебе нужно лечиться, у тебя комплекс возраста. Хочешь, я отведу тебя к доктору, дядя Генри?..

— Заткнись, маленькая щель! — заорал Супермен и побежал в спальню вытащить оттуда свой костюм. — Заткнись!

Все шкафы мадам Боннард были забиты ее старыми вещами и были наглухо закрыты, только один, самый небольшой шкаф с зеркалом, вмещал собственно одежды Супермена…

— Когда ты станешь действительно старым, — услышал Генрих нагловатый вкрадчивый голосочек из ливинг-рум, — ты легко догадаешься об этом… Знаешь как?

— Как? — глупый Супермен проглотил наживку.

— I will leave you![100] — пропела маленькая потаскушка.

— Я брошу тебя первым! — заорал Супермен, выскакивая из спальни, на ходу застегивая свои новые-старые, черные, вчера приобретенные брюки и пытаясь поймать девчонку, может быть, для того, чтобы отшлепать ее по белой английской попке, или, может быть, чтобы просто помять в наказание за наглость.

— Ой, ой, бастард, не бей маленьких! — завизжала Алис-демагог. — Police! Police! Старый извращенец пытался меня изнасиловать. Мсье агент, арестуйте его. Он показал мне член… Да-да, мсье агент, красный член. Распахнул пальто и показал член. — Девчонка приговаривала все это, в то время как настигнувший ее Супермен пытался, свалив ее на кресло, задрать девчонкин шелк и отхлестать непослушницу. Не тут-то было, она вцепилась в подол своего шикарного взрослого платья, и Супермену пришлось ограничиться несколькими шлепками поверх шелковой попки, после чего он отпустил бэд герл и пошел в спальню забрать оставшиеся части ансамбля.

— Вообще-то я думаю, — произнес он философски из спальни, — ни ты, ни я не успеем бросить друг друга. Алис и мистер Супермен в самое ближайшее время предстанут перед суровым, но справедливым судом французских обывателей. Тебя, моя милая девочка, отправят в исправительно-трудовую колонию для малолетних преступниц… а меня…

— Ты же в прошлый раз обещал, что меня посадят в тюрьму, а там старые лесбиянки-преступницы меня научат всяким страшным и занимательным штукам, — жалобно проныла bad girl,[101] входя в спальню, где Супермен впервые за долгие годы надевал на себя белую рубашку…

— Продумав проблему, я решил, что тебя все же отправят в колонию, а не в тюрьму.

— А тебя — в тюрьму? И нас разлучат? — с неподдельным ужасом заорала Алис. Неподдельный ужас сменился веселым смехом, так как девчонка просто не умела, не могла поверить в серьезность преступлений и наказаний. — Хи-хи-хи-хи, мы сможем переписываться. Роман в письмах…

Генрих верил в серьезность преступлений и наказаний в самой жизни и очень хорошо знал о существовании смерти, но он не стал портить девчонке удовольствие от пинки-пинки-пинк нового платья и похода в ресторан «Ла Куполь», где все эти презираемые Алиской и Суперменом толстые свиньи смогут откусить себе языки, подавиться паштетом или фромажем, увидев молоденькую красивенькую Алиску в пинки-пинки-пинк, в перчатках и с мундштуком и рядом ее очаровательного полуседого бой-френда, который очень похож на актера (Генрих решил за ланчем спросить у девчонки, на какого актера он похож).

Генрих промолчал. Оборвал тюремные разговоры. К тому же Генриху и самому хотелось прийти в большой зал ресторана с девчонкой, которая уж никак не выглядела сейчас как его дочка, и пусть все они там, «tout le monde»,[102] как говорят хозяева этой страны, действительно подавятся, лысые или с бородами, в очках или без, пусть завидуют Генриху Супермену, который, они догадываются об этом, после ланча с хихикающей, наклоняющейся к нему, целующей его в ухо, порочно-молодой, неприлично молодой девчонкой поедет, накушавшись вина, ласкать эту девчонку в самых таких ее молодых, недоступных местах, от которых головы их, лысые головы, кружатся… «Fuck you, Father!»

— Кстати, забыл тебе сказать, ты не видела вчерашней газеты «Либерасьон»? Мы становимся известными, бэби. «Одинокий грабитель находит любовь».

— Видела! Потрясающе! — ликующе проорало розовое существо. — Сестричка показала мне заметку. «Вот твоя мечта, — зло сказала она. — Будешь жить, как ты живешь, — влипнешь в подобную историю». Мне так хотелось напугать ее до смерти, крикнуть, что это я, я, я! Что я уже влипла в историю. Но я удержалась… для тебя, Генри.

— Ты так хорошо ко мне относишься, kid, спасибо, — вежливо поблагодарил Супермен. — Я написал репортеру письмо…

— Левой рукой?

— Нет, по трафарету, простой способ. Я поблагодарил Джей Джей Ди от своего и твоего имени и пообещал ему 22-е ограбление. Если французская почта не забастовала и мсье Джей Джей Ди — истинный журналист, а я верю, что он да, страстный журналист, в сегодняшней газете, может быть, появилось мое письмо…

Нет, письма за подписью «Супермен» в газете не было, сколько они ни ворошили «Либерасьон», впрочем, Генрих и девчонка, поразмыслив, пришли к выводу, что одного дня, по-видимому, оказалось недостаточно для того, чтобы письмо достигло адресата и чтоб еще его поместили в газете.

— Завтра появится твое письмо, Супермен, — утешила девчонка папу Генриха, чье произведение не напечатали так быстро, как ему хотелось. Впрочем, за свою жизнь Супермен написал немало писем в газеты, и очень немногие из них были напечатаны. Супермен привык, потому огорчился только на мгновение.

В «Ла Куполь» метр показал им было на столик недалеко от входа, но Генрих и Алис, а вернее, более всего Алис, не согласились, по их единодушному мнению, столик был расположен на отшибе, а так как они пришли показать Алиску и Супермена во всей их красе, то они попросили другой столик. Метр пожал плечами, но отвел все же их в самую гущу fat people и посадил по соседству с упитанными толстяками в серых бизнес-костюмах, обедавших вдвоем слева, и накрахмаленной, в морщинах блондинки и длинноволосого в очках человека лет тридцати пяти, очевидно, или журналиста, или мелкого писателя, решил Генрих. Волосы журналиста были очень грязные.

Пропуская Алиску за отодвинутый Столик, метр едва заметно иронически улыбнулся, всего на мгновение, но тотчас приобрел в лице Генриха врага (Генриху не понравилось, что мсье позволяет себе иронию по поводу внешнего вида его девочки). Супермен строго взглянул в лицо метра и потребовал, не глядя в лист, бутылку «Дом Периньон». Метр изменился в лице и понимающе кивнул. Быстро отошел вместе с барышней, забравшей суперменовский и Алискин плащи.

— Будем пить «Дом Периньон», — сообщил Супермен девчонке. — А то они нас принимают за дешевых хулиганов, эти распустившиеся слуги…

Когда подозрительной парочке ставшие более дружелюбными лакеи притащили поддельное серебряное ведро и бутылку «Дом Периньон» и пришел сам метр открыть бутылку, звук открывания пробки разбудил многих осовевших после ланча клиентов, и почти все взоры сидевших с ними в загончике мужчин обратились на подозрительную парочку. Бутылка воссоединилась с серебряным ведром, охваченная у горла белым полотенцем, вошла в лед, а подозрительная парочка, слегка коснувшись запотевшими бокалами с бледно-бледно-зеленой, цвета венецианского неба, жидкостью, потянувшись друг к другу через стол, демонстративно поцеловалась в губы.

— За нас, kid, — сказал Генрих. — За наше настоящее!

— За нас, Супермен, — прошептала Алис. — За сегодняшний день и сегодняшнюю ночь.

Оба странных существа сделали по большому глотку бледно-бледно-зеленого шампанского и, улыбаясь, уставились друг на друга.

— По-моему, мы лучше всех в этом зале, — гордо объявила девчонка. — Элегантнее всех и всех загадочнее…

— Это уж точно, — согласился Генрих. — По-моему, вон тот черноволосый парень, через три столика от нас, не смотри сейчас, — одернул он бесцеремонно уже разворачивающуюся всем розовым торсом девчонку. — По-моему, он тоже в некотором роде принадлежит к загадочным личностям, даже к одной с нами профессии. Правда, он не так элегантен. Если не ошибаюсь, юноша — югослав, бандит и сутенер с Пигаля…

— Красивый парень, — холодно констатировала леди Алис, не так демонстративно, но все же повернувшаяся к юноше…

— Хочешь мальчика? — Супермен игриво улыбнулся. — Только они crazy, эти югославские ребята. Мне случалось знать нескольких… Crazy and violent.[103] Хочешь?

— Хватит мне русского шпиона, — пробормотала девчонка.

— Что? — переспросил Супермен и наклонился через столик ближе к Алиске.

Парень вскользь, но посмотрел в их сторону, а девчонка, вдруг привстав со стула, демонстративно обхватила шею Генриха тоненькой рукой в черной перчатке и поцеловала Супермена в ухо и в губы. И села, довольная. Метр подошел и опять налил им в бокалы шампанского…

— Прошла хорошую французскую школу, — констатировал Супермен иронически. — Ведешь себя как маленькая круглолицая французская блядь, а не английская девочка. Это их стиль — поцелуи в публичных местах и прочие нежности…

— Не будь мужланом, Генри, таким образом я показала им всем, что ты мой мужчина, что я тебя люблю и что нечего им на меня глазеть…

— Ты имеешь в виду сутенера? — спросил Генрих.

— Нет, — сказала девчонка и повела глазами в другую сторону. — Этот толстяк, похожий на араба, наверное, он и есть араб, только что показал мне из-под скатерти несколько пятисотфранковых билетов. — Девчонка захихикала.

— Какие они быстрые, — изумился Генрих. — Я совершенно ничего не заметил…

— А другой мужик, в очень толстых очках, похож на Онассиса, он несколько раз уже сделал мне пальцами вот так, — девчонка сложила одну руку в неплотный кулак и, сунув в кулак большой палец другой руки, повозила палец «в и из»… Девчонка опять захихикала…

— Банда извращенцев! — покачал головой Генрих. — Однако у тебя натренированный взгляд. Я ровным счетом ничего не заметил.

— Бэби, — покровительственно объявила девчонка, — ты забываешь, что я женщина.

Генрих хмыкнул на то, что его назвали «бэби».

— Девочка, — уточнил он.

— Девочка тоже женщина и еще более обращает внимание на мужчин, чем взрослые женщины. Секс-инстинкт. Ей одновременно хочется быть замеченной, и она этого боится. Поэтому я вижу все то, чего не видишь даже ты, шпион… — гордо объявила Алис и движением взрослой дамы раздвинула мундштук, вставила туда сигарету, ставший вдруг подобострастным джентльменом Генрих зажег ей спичку… Закурила…

Им принесли блюдо с устрицами, Алис потушила только что начатую сигарету и, все так же самоуверенно и торжественно положив себе на блюдо первую раковину, вдруг сказала:

— Намажь мне, пожалуйста, хлеб маслом, Супермен!

Генрих хотел было сказать что-нибудь смешное и грубоватое из словаря, специально приготовленного Генрихом для подростков, что-нибудь вроде: «Cut it out, kid,[104] не будь свиньей, сделай это сама!» или: «Fuck it, baby, do it for you and for me!»,[105] но почему-то ничего не сказал и молча, вытащив из-под треножника с устрицами квадратик черного хлеба и пакетик с маслом, принялся за работу…

— Зато я, с удовольствием пропустив в желудок пять или шесть вкуснейших моллюсков, — продолжил беседу Генрих, — зато я вижу то, чего ты не видишь, kid. Я могу на спор определить профессию любого человека в этом зале и даже, может быть, рассказать кое-что о его личной жизни, привести пару фактов из биографии… Пожалуйста, укажи на любого по твоему выбору, kid…

— Но как я узнаю, прав ты или не прав, — засмеялась Алис и высосала из перевернутой раковины даже ее морской сок. — Хитрый!

— Ничего нет легче. Я уверен, что большинство джентльменов известны метрдотелю, а если нет, я попрошу его деликатно узнать у самого объекта, кто он такой. За хорошие чаевые, сверх его обычных 15-ти процентов, метр с удовольствием развлечется — примет участие в нашей игре.

— Идет, — сказала Алис и указала на высокого, худого, большеносого человека в очках в роговой оправе и, очевидно, несмотря на очки, все же недостаточно уверенно ориентирующегося в этом мире. С человеком сидела худенькая некрасивая блондинистая женщина. — Кто он?

Генрих оставил устрицы и, повернувшись поудобнее, некоторое время молча и сосредоточенно вглядывался в указанный ему объект. Затем повернулся к очаровательной Алис, глядящей на него с ироническим вниманием, и нашел, что дитя выглядит как бы сошедшей с известной боттичеллевской картины, впрочем, в данном случае неизвестно было, родилась ли розово-зеленая Алиска из раковины ресторана «Ла Куполь», или, напротив, раковина ловко выкарабкалась из нежной руки.

— Тебе идут раковины моллюсков, — сообщил Супермен. Девчонка хмыкнула. — Он наверняка в бизнесе, этот человек. Вне сомнения. Женщина, с которой он пришел, не его подчиненная, но она тоже как-то принадлежит тому же самому бизнесу. Думаю, она представитель более мелкой фирмы. — Генрих задумался. — Еще я уверен: то, чем занимается этот человек, — тонкий и интеллигентный бизнес, для человека, возглавляющего фирму унитазов, или даже просто банковского деятеля у него слишком развитое лицо. Кем же он может быть?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так они болтали, находя удовольствие в обществе друг друга…

— Извини, бэби, — наконец смущенно пробормотал Супермен, — извини. — И силой убрал голову девчонки со своего живота. Сколько они оба ни старались, член Генриха в эту ночь отказывался выполнять свои приятные обязанности…

— That is all right, — пробормотала смущенная не меньше Супермена Алис. — Я люблю тебя. — И, положив голову на грудь Супермена, через некоторое время все же уснула, очевидно, так и не успев подумать о причинах сексуальной немощи Супермена в эту ночь…

Генрих же хотя и имел время подумать о себе, своем члене и их сложных отношениях, однако думать об этом не хотел. Он лежал, глядя в темноту, очень темную, непроницаемую темноту спальни и против своей воли просматривал куски фильмов, составляющие его жизнь. Кусков было много, все оборванные с обоих концов, и ответственный за их проекцию механизм где-то в черепной коробке Генриха работал намеренно небрежно. Кадры часто наплывали один на другой, эпизоды не имели между собой логической связи, и жизнь Генриха скорее была похожа на фильм, сделанный Дали и Бунюэлем, на какую-нибудь «Андалузскую собаку», чем на жизнь Генриха…

Сюрреалистская дьявольщина закончилась достаточно коротким эпизодом, как бы символизирующим в миниатюре всемирный потоп…

…Генрих сидел на неизвестной ему горе, но не скалистой, а земляной, и вокруг него в беспорядке лежали какие-то, как он догадался, кинопринадлежности — съемочная аппаратура. Генрих смотрел, как на плато рядом (плато находилось на уровне чуть низшем, чем уровень горы Генриха) актеры и операторы делают фильм.

Неожиданно раздался рев воды. Генрих увидел, что в долину под ним с двух сторон вливается желтая кипящая вода. С плеском и шумом воды соединились, и уровень воды начал неуклонно повышаться. Вода все ближе подступала к Генриху… Желтая вода…

…Сквозь рассеивающуюся желтую воду Генрих увидел в дверном проеме спальни босую и голую до пояса женщину в батистовой белой юбочке, только в юбочке очень короткой, по моде «тех» лет. Евгения, как она всегда делала, когда ходила босиком, прогарцевала на пуантах, красиво и искусственно ступая, прошла к шоффажу и, вдруг легко вспрыгнув на тяжелую конструкцию, уселась на нее. Евгения почему-то всегда боялась выглядеть коротконогой, несмотря на то, что ноги у нее были в действительности очень длинные.

— Ну что, убийца, — спросила Евгения чуть насмешливо, отведя в сторону бледно-песчаного цвета волосы, мешающие ей видеть Генриха. — Докатился?

— Тебе должно это нравиться, насколько я тебя знаю, — пробормотал Супермен. — Ты всегда хотела поклонения, обожания и жертв со стороны мужского населения земного шара.

— Бедный Юрочка, — Евгения произнесла «бедный Юрочка» без особого сожаления, заметил Генрих. — Наибольшая глупость заключается в том, что и трахнулись-то мы только один раз, — насмешливо продолжала Евгения, — я вообще ничего не почувствовала. Случилось это после большой парти, я была пьяная и накуренная, он тоже… Так, по-дружески повозились в постели…

— Ну ты и тварь… — Супермен начал вставать с постели.

— Лежи, — сказала Евгения, остановив Генриха движением руки. — Ты знаешь правило: коснешься меня — и я исчезну…

— Так было всю жизнь, — хмуро подтвердил Супермен, — я касался тебя — и ты исчезала.

— Что делать, таковы правила. Никто не должен наслаждаться мной долго, — улыбнулась бывшая жена.

— Ну и блядь…

— Ты до сих пор любишь меня, сумасшедший! — констатировала Евгения, с любопытством и состраданием вглядываясь в Супермена. — Даже английская девчонка чем-то напоминает меня. — Евгения улыбнулась, как показалось Супермену, грустно. — Клинический случай, — покачала она головой. — Даже проституток ты выбирал так, чтобы были похожи на меня…

— Тебе же это льстит, шлюха, — хмуро поник головой Супермен и, натянув одеяло на Алискино голое плечо, отгородил девочку от остального мира своей подушкой.

— Заботишься о девчонке? Как же твоя теория о том, что женщина по природе своей предатель и различаются женщины только по времени, которое им необходимо для того, чтобы созреть для предательства? — Евгения улыбалась, маленькие грудки ее, маленькие обнаженные плечики были все так же соблазнительно-беззащитны, несмотря на то, что beatiful бэби Евгении было уже даже и не тридцать лет.

— Она еще не созрела для предательства, — просто сказал Супермен. — Ей только пятнадцать.

Евгения покачала головой.

— Смотри, девочки сейчас развиваются очень быстро, тебе опять будет больно… Впрочем, может быть, ты ищешь… Ты всегда выбираешь женщин, которые способны причинить тебе боль…

— Может быть… Мне скучно с рабынями, — просто сказал Генрих. — Я, да, выбираю трудных женщин, таких, с которыми нужно бороться. Независимых, сумасшедших, неверных… Я получаю удовольствие от процесса борьбы, битвы, игры, назови это как хочешь.

— Удивительно, ты все это знаешь и тем не менее продолжаешь быть мазохистом. — Бывшая жена Генриха задумалась. — Однако я, честно говоря, поражена тем, что ты убил Юрия… Я и не подозревала, что в тебе столько ненависти… Все же ты, очевидно, сумасшедший… Спустя столько лет…

— Ничто не умирает, увы, — грустно сказал Генрих. — Все наши поступки вечны и хранятся, не исчезают, плавают в невидимом глазу бульоне, поэтому я не могу стереть той боли, которую вы мне оба, ты и Юрий, причинили… Не способен. Но я мог убить Юрия и убил, и теперь этот мой поступок тоже есть, он склонил чашу весов на мою сторону. До этого она была на вашей…

— Ты безумен, — грустно сказала Евгения. — И, как ни странно, при всей твоей истеричной чувственности ты еще и расчетливый безумец… Убить человека для того, чтобы склонилась некая незримая чаша весов в твою сторону! И чаша, и весы существуют только в твоем воображении… И за это убить человека? Это же ужасно… неужели ты этого не понимаешь, неужели Юрий не снится тебе, окровавленный, убитый тобой… Ты убил человека, ты понимаешь, а? — Евгения закончила почти криком.

— Не ори, — спокойно сказал Генрих, — разбудишь ребенка. Я ничего не чувствую, могу тебе признаться как самому близкому человеку. Ничего. И более того — я вдруг впервые понял, что «табу» на убийство потому так суровейше охраняется всеми обычаями и законами нашего общества, что это — секрет Полишинеля. Оказывается, можно убить священное животное, и молния не пронзит тебя в чистом поле, не обвалится потолок тебе на голову, более того, даже болезненные сны не приснятся тебе. Можно убить, и нужно мстить убийством… Я это открыл для себя, — тихо прибавил Супермен. — И мне вовсе не хочется никого больше убивать, мне уже неинтересно.

— И тебе совсем не было жалко его, когда ты его убивал? — с неожиданным интересом шепотом спросила бывшая жена.

— У меня не было времени, Джи, — так же шепотом сказал Генрих, — для того, чтобы жалеть его. Я боролся с ним и его телом, когда он пытался высвободиться из-под повязки с хлороформом… Потом я просто нажал курок. Легкое движение. Может быть, если бы мне нужно было разорвать его зубами?.. — Генрих неуверенно остановился. — И то, я думаю, процесс борьбы с ним, его сопротивление убили бы жалость. — Он помолчал. — Только один раз, — Генрих запнулся, — даже не жалость, я думаю… Когда все было кончено и я уходил. Его тело как-то неуютно, грустно лежало на полу. Одно… Не знаю. Может быть, если бы я смотрел ему в лицо?..

— Я думаю, тебе место в сумасшедшем доме, Генрих, — вздохнула Евгения…

— Хэй, красавица, — разозлился Генрих, — ты не убийца, да, ты никого не убила физически, ты чистая леди, да?.. А помнишь, бьютифул, то утро, когда ты пришла от любовника — бледная, плохо расчесанные свалявшиеся льняные волосики, выгоревшие на концах, комочки краски, застрявшие в уголках глаз, и до меня донесло запах ночи, проведенной с ним, и я знал, что обычно аккуратные волосики твои свалялись от этой ночи, от того, что твоя голова каталась в приступе страсти по его подушке, от пота, который ты и он выделяли, когда совокуплялись…

— Ты болен, болен, — закрыла уши ладошками Евгения. — Больной человек…

— И в руке у тебя был черный большой пакет. В пакете, когда сумасшедший Генрих заглянул туда, лежали твой белый пеньюар, белая ночная рубашка и еще какие-то белые штучки. — Генрих злобно посмотрел на скорчившуюся на шоффаже фигурку. — Белая Христова невеста вернулась после ночных похождений… Ты, — Генрих встал, голый, на колени в постели и говорил теперь, глядя в упор на бывшую жену. — Ты! Ты знаешь, как это называется? Я скажу тебе, не ломай головку, — это называется premeditated murder![106] За день до этого ты обдумала свой поход, объявив мне, что устала, ты продумала детали — пеньюар, соблазнительная ночная рубашка… И ты, ты обвиняешь меня в отсутствии жалости? Ты ведь знала, что я за человек и как я тебя люблю, знала, что я способен покончить с собой. Разница лишь в том, какие приспособления мы употребляем для убийства — ночную рубашку или хлороформ, пеньюар или револьвер… И мне было в ту ночь, когда я ждал тебя, — целую ночь, мне было страшнее, чем Юрию. Я был милосерднее к нему, чем ты ко мне, я его хотя бы не мучил. Ему было страшно всего несколько мгновений. После этого он уже ничего не чувствовал… Ты тоже убийца, и убийца-садист, не то что я — простой исполнитель приговора…

Евгения молчала, потом всхлипнула:

— Я не думала, что тебе было так больно, до такой степени больно, Генрих…

— Откуда тебе знать, конечно, — поморщился Генрих. — Чувствительны у тебя только гениталии… Природа отняла у тебя способность именно чувствовать.

— Бедный, больной, больной, очень больной Генрих, — тихо застонала фигурка на шоффаже. — Секс — это шутка, удовольствие, это прекрасная шалость… Разве я виновата, что ты этого не понимаешь?..

— Секс может быть шуткой для низших натур, для беззаботных бабочек этого мира. Чем выше человек, чем сложнее — тем страшнее его секс. Увы, это как бы признак избранности. «Joy of sex» — для миллионов, домохозяек и клерков… Кассир банка обучает продавщицу супермаркета сексуальным приемам хатха-йоги на розовых простынях, купленных в Вулворте, — это «joy of sex», бэби Джи, — Генрих замолк.

— Я хочу наслаждаться, я не хочу страдать, — почти взвизгнула Евгения.

— Наслаждайся! Я оставил тебя в покое, хотя мне было очень нелегко заставить себя это сделать. Наслаждайся! Но если под конец жизни ты внезапно обнаружишь, что жизнь зря была измельчена на двухчасовые романы, размолота в крошечные эпизоды и что тебе больно от меленькой песочности твоей жизни, не обвиняй никого, вспомни, что Генрих пытался тебе что-то объяснить…

— Убийца! — прошептала Евгения.

— Fuck you, lady! — прошипел Генрих. Они опять поругались…

«Экс-одинокий грабитель Супермен обещает 22-е ограбление».

— Holy shit,[107] Генри, мы становимся знаменитыми! — Алиска заглянула в газету из-за плеча Супермена. — Скоро мы проникнем в каждую французскую семью. — Алис хмыкнула, но сквозь иронический тон дитяти недвусмысленно просвечивало удовольствие.

— Придется выполнить обещание. Нужно выполнить его сегодня. Но где? — Супермен задумался. — Хорошо бы ограбить какое-нибудь необыкновенное заведение…

— Ресторан «Максим»? — нерешительно предложило дитя. Лицо ее загорелось живым волнением.

— Романтика, — насмешливо прореагировал Супермен. — Взоры сильных мира сего обращены на Алис, она с «браунингом» приказывает снять с жирных шей ожерелья и с толстых пальцев кольца… Не потянем, бэби, нас только двое, и ресторан наверняка обслуживает по меньшей мере несколько охранников. Туда без автомата и показываться нечего. Если б у нас был хотя бы один «АК-47», я бы еще подумал… Думай о заведении попроще, а?..

Они сидели в ливинг-рум. Полностью одетый Супермен — черные брюки, черные туфли и черная же майка, — вернувшийся с улицы с газетой в руке, он снял только пиджак, и девчонка, завернутая в кимоно Супермена. Тенденция бродить по квартире голой проявилась в характере Алис, и Генрих только прокорректировал слегка нудистку, приказав ей надевать кимоно. Зачем, Супермен не знает, для порядку, несмотря на то, что голенькая Алис ему очень нравится…

— Я знаю, что мы сделаем! — Тихая улыбочка появилась вдруг на лице Супермена. — Уж раз тебе так хочется грабить богатых и сильных, мы отправимся в отель «Плаза Атэнэ»…

— По-моему, это роскошное место ничуть не легче ограбить, чем «Максим», — неуверенная обида за то, что Супермен отверг ее предложение, прозвучала в голосе девчонки.

— Я не собираюсь грабить весь отель или даже ресторан отеля. Но мы побродим там днем, посидим в баре, понаблюдаем за публикой и выберем объект… Потом придем к объекту в номер с визитом.

— Генри, ты криминальный гений! Должна признать, что голова у тебя работает прекрасно. Я была в «Плаза Атэнэ» пару раз с сестричкой, мы навещали ее приятеля, это да, теплое местечко. Там полным-полно богатых арабов с Ближнего Востока…

— И богатых леди, — закончил за Алиску Супермен. — Я бы с удовольствием подарил своей подружке кольцо с бриллиантом…

Девчонка, польщенная, засмеялась. Генрих же подумал, что Супермен все более входит во вкус и посвящает грабежу большую часть времени, хотя изначальный импульс был преступить человеческое во имя суперменовского поведения…

Было 6:45 вечера, когда «их» дама, «наша дама», называл ее Генрих, к этому времени, правда, обзаведшаяся именем Патриша, встала из-за столика и стала прощаться со своими гостями…

— Good bye, Стэлла, good bye, Майкл! Было приятно вас увидеть. — Последовали обязательные поцелуи общим числом около шести, и гости вышли из бара, чтобы подняться по лестнице на уровень улицы и, пройдя через несколько красивых залов, покинуть отель.

Патриша задержалась ровно настолько, чтобы взять у бармена ручку, вернуться к столу, подписать кусок картона — счет, отделить меньшую половину, поместить ее в сумочку и, положив ручку и большую часть разлинованной картонки на стол, выйти из бара. На прощание Патриша послала бармену улыбку… Наблюдавший эту сцену Супермен подумал, что вместо улыбки американка могла бы оставить монету в пять франков. Бармен улыбнулся американке, но улыбка тотчас сползла в гримасу усталой неудовлетворенности, как только американка покинула бар.

— Пойди взгляни, какой у нее номер комнаты, — прошептал Генрих.

— Как? — не поняла девчонка. — Пойти за ней?

— Дура, — прошептал Супермен. — Пройди мимо столика. На счете должен быть написан номер ее комнаты. Быстро! Пока бармен не забрал счет.

Алис встала и лениво, походкой избалованной девчонки сделала несколько шагов, наклонилась, опустила руку в склянку с орехами, оставшуюся после Патриши и ее гостей, скользнула взглядом по столику и вернулась к папе Генриху… Все, исключительно все клиенты в баре могли видеть, как девчонка это делала, но все простили невоспитанную English girl, и пара выхоленных call-girls, сидевших с тремя восточными людьми, с состраданием взглянули на молодого вдовца с панк-дочкой. Бедный Генрих!

— Пятьсот двадцать шесть, — сообщила Алис, жуя орехи, и даже предложила орехи Супермену, раскрыв ладошку. — Хочешь?

— Уходим, — сказал Супермен, взял счет и, сопровождаемый жующей панк-дочкой, пошел к бару. Вынул кошелек и расплатился наличными. Бармен с легким удивлением посмотрел на мсье. Он думал, что мсье остановился в отеле…

Супермен и девчонка вышли из бара.

— Мы должны проделать все это очень быстро, — сказал Супермен. — Поднимайся на пятый этаж. Я же отдам «подарок» администратору. Жди меня там, у лифта…

Девчонка осталась ожидать лифта вместе с группой обитателей отеля, те с любопытством оглядели девчонку. Генрих подумал, что, увы, Алиска все равно осталась заметной личностью, хотя они и перекрасили ее волосы в один цвет — теперь только соломенные волосы украшали ее голову.

Генрих вынул из кармана плаща по-магазинному завернутый в подарочную бумагу небольшой пакет и, выйдя через боковую дверь на улицу, вновь вошел в отель через главный вход, уже покрытый каплями дождя.

— Бонжур, — сказал Генрих приветливо. — Я хозяин магазина за углом. Пожалуйста, — попросил он молоденькую девушку за конторкой отеля, — пошлите это в 526-й номер. Сейчас же. Я обещал мадам эти духи. Кажется, она отправляется на день рождения. Будьте так любезны. Она ждет.

И Генрих ушел, получив от девушки улыбку и заверение, что сверток будет тотчас послан мадам с bell-boy.[108] Генрих покинул отель через парадную дверь и вошел в него опять через боковую. Через несколько минут он уже стоял на пятом этаже отеля, утопая черными туфлями в мягком, цвета вишни, ковре, рядом с Алис, очевидно, набравшей незаметно для Генриха полные карманы орехов в баре — Алис жевала.

— Пятьсот двадцать шестой за углом слева, — сказала Алис.

— Запомни, ты держишь на прицеле мадам, я отвечаю за белл-боя. И перестань жевать. Это несерьезно…

— А в фильмах, — сказала девчонка обиженно, — некоторые жуют жвачку.

— «Некоторые»… — передразнил ее Супермен. Он нервничал.

Этаж был пустынен, только из одной двери доносились музыка и голоса. По-видимому, один из постояльцев коротал время, наслаждаясь ТВ. Генрих и Алис бесшумно прошли по ковру к номеру 526. Генрих поглядел на белую дверь номера, приложил ухо к двери. Из-за двери, внутри помещения, раздался телефонный звонок. Один, второй, третий… четвертый…

— Может быть, ее там нет? — спросила шепотом Алиска, наклоняясь к уху Генриха.

— Куда она могла деться? Она ушла из бара без пальто…

— Yes? — глухо раздалось из-за двери. И затем еще две-три непонятные фразы, что, Генрих не успел понять, так как ему пришлось срочно отлепиться от двери — в отдалении, за углом, металлически вздохнув, открылись дверцы лифта. Генрих достал из кармана ключ, и он, и Алис метнулись к другой двери, почти напротив номера 526. Генрих сделал вид, что закрывает дверь «своего номера». Однако ключ в замочную скважину не вставил, боясь, что в номере 533 кто-нибудь есть…

— А я тебе говорю, kid, ты не должна встречаться с Ричардом и Бобом. В конце концов, я тебе запрещаю с ними видеться…

— Ну па-ап, — заныла Алис, — па-чему? Они такие хорошие ребята, ты же их совсем не знаешь…

— Хорошие ребята? Я не хочу, чтобы моя дочь общалась со шпаной…

Из-за угла появился коротконогий юноша в униформе отеля. В руках юноша держал пакет, весь день пролежавший в плаще Супермена. Какой-то американец и его дочь тихо пререкались, стоя у двери своего номера.

— Ну па-ап, я уже большая, я сама знаю, с кем мне дружить…

Папа повернулся, пропуская белл-боя, пробормотавшего: «Bon soir, monsieur! Bon soir, mademiselle!»

— Bon soir, — сказал папа-Супермен и ткнул в спину белл-боя ствол «беретты». — Если хочешь жить, молчи и делай то, что я тебе скажу, — прошипел Супермен. Девчонка, продолжая жевать, выудила из кармана черного пальто «браунинг» и ткнула его в ребра белл-боя. — Будь хорошим. Позвони в дверь, мы отойдем, но один звук — и ты мертв, — предупредил Супермен. — Понял?

Генрих и Алис стали по сторонам от двери, оставив белл-боя перед дверью одного, оба направив на него оружие.

Коротконогий парень вздохнул и нажал кнопку звонка.

Раздался приглушенный звук шагов, и голос Патриши, знакомый им по бару, проныл по-английски:

— Who is it?[109]

Очевидно, американцы считают, что весь мир обязан знать их язык, и упрямо лопочут на родном языке во всех странах мира. Завоеватели.

— Бэлл-бой! — ответил коротконогий. — Пакет! — добавил он и приподнял пакет в правой руке, как бы для того, чтобы Патриша через глазок в двери смогла его лучше рассмотреть.

И Генрих, и Алис напряглись, когда услышали некоторое время спустя щелчки открываемых замков и цепочки. Очевидно, американку удовлетворил обзор белл-боя сквозь перископ. Дверь приоткрылась, и Генрих, метнувшись к белл-бою, втолкнул его в комнату, влетел сам, за ним влетела Алис и захлопнула дверь…

— Это вооруженное ограбление, — сказал Генрих и поправил усы левой рукой. — На пол! — приказал он остолбеневшей американке и перевел револьвер в сторону белл-боя. — Оба! На пол!

— What do you think you are doing?[110] — спросила, задыхаясь от злости, американка, отступая на шаг. Номер был большой, они стояли как бы в прихожей, стена поворачивала, и в проеме было видно большое окно, вернее, шторы на окне и часть внутренности ливинг-рум. «Сьют», — догадался Генрих. Ливинг-рум, спальня, ванная и прихожая. Стоит немалых денег.

— Думаю, мы сейчас ограбим тебя, Пат, — сказал Супермен угрюмо. — На пол, или мне придется ударить тебя. — Супермен шагнул к американке, жестом кивнув Алиске, чтобы она посмотрела за белл-боем, план чуть изменился. Американка, кажется, оказалась упрямой.

— Я позвоню в полицию! — рванулась миссис в ливинг-рум, Генрих прыгнул за ней и схватил ее за волосы. Почему именно за волосы, он и сам не знал.

— Хэй, ты, — сказал он и, обмотав длинные волосы свободолюбивой женщины вокруг руки, заставил ее опуститься на колени. — На пол! Stupid![111] Какая полиция! Если хочешь, чтобы все это быстрее кончилось, делай, что тебе говорят. — И с неожиданней для себя самого жестокой злостью пнул стоящую на коленях американку ногой так, что она с колен упала на четвереньки. «Ебаные наглые американцы», — пробурчал Супермен. — Ложись на пол, без церемоний, — заключил Супермен и опять пнул американку, на сей раз в зад. Очевидно осознавшая серьезность истории, в которую она влипла, американка легла на пол ничком.

— Ты тоже, парень, — Алис ткнула дулом своего «браунинга» в ребра наблюдающему сцену белл-бою.

Белл-бой пожал плечами и спокойно улегся на пол прихожей. Ему действительно в этой ситуации терять было нечего. На безумных маньяков, убирающих свидетелей, «папа с дочкой» были не похожи. Скорее профессионалы-грабители. «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей», — вспомнил Генрих и улыбнулся…

— Чтобы сэкономить время и чувства, — сказал Генрих, опять чуть-чуть пнув ногой в круп американки, — скажи нам, где найти деньги и твои драгоценности…

— Их здесь нет, они в сейфе отеля, — злобно прорычала американка с пола.

— Don't give me this shit,[112] — сказал Генрих. Он знал, что пятьдесят процентов гостей не сдают свои драгоценности в сейфы отелей. Тем более что вероятность ограбления сейфа только чуть меньше, чем индивидуума. Кроме того, Пат была не похожа на сдающую драгоценности в сейф женщину. Платье на ней стоило больших денег, явно сделано в хорошем доме. Врет скорее всего. Жадная, недоверчивая Пат. — Хорошо. Начнем сначала. Бэби, — обратился он к Алис, — сними с нее то, что на ней есть. Девчонка, передав «браунинг» Супермену, подошла и, став на колени возле миссис, стала стаскивать у нее с шеи жемчужную нитку.

— Stop it![113] — хрипло крикнула Патриша. — Мой муж все равно найдет вас, и вы мне заплатите дорогой ценой за это унижение. Никогда не выйдете из тюрьмы.

— Вначале следует туда попасть, — спокойно сказал Генрих и, не церемонясь, поставил свою ногу на спину миссис. — Так тебе удобней, бэби? — спросил он Алис, которая трудилась уже над ушами миссис, вынимая из них серьги…

— Подонки, — прошипела миссис.

— Заткнись! — сказала девчонка и, приподняв голову миссис за ухо, наградила ее звонкой пощечиной. — Жопа!

Рыдания осознавшей наконец полное свое бессилие американки заглушил толстый ковер…

Случилось то, чего ни Генрих, ни Алис не ожидали. А именно, в одном из чемоданов миссис они обнаружили тщательно заклеенную картонную коробку, надорвав которую увидали плотную массу зеленых американских банковских билетов. Считать билеты Генрих не стал. Радуясь неожиданной находке, он и Алис срочно бросились привязывать миссис к дверям ванной, а белл-боя к двери спальни.

Веревки, захваченной запасливым Суперменом, оказалось недостаточно, и им пришлось разрезать постельные простыни. Привязав жертвы так прочно, как они могли, сунув им во рты по доброму куску полотенца — при этом Генрих извинился перед белл-боем, тот понимающе кивнул, — Генрих и Алис положили добычу в пластиковый пакет, найденный среди вещей американки, и покинули сцену преступления.

— Откуда столько денег? — спросила девчонка, когда они оказались на улице. Она забежала чуть вперед и заглянула в глаза Супермену.

— Понятия не имею. Там тысячи… Может быть, она собиралась что-то купить в Париже, за что ее попросили заплатить только «жидкими» деньгами.

— Но что? — спросила девчонка.

— Обычно люди платят «жидкими» за не очень легальные вещи: оружие, наркотики, может быть, краденые произведения искусства… Не знаю, по-моему, мы ограбили грабительницу…

— Мы теперь такие богатые! — Девчонка развеселилась. — Что мы станем делать со всеми этими деньгами, Генри? Может, нам поехать куда-нибудь, может быть, в Испанию, Супермен?

— Может быть, kid…

— Эй, — Алис остановилась. — Ты не рад?

— Я рад, kid, но у меня куда меньше желаний, чем у тебя, kid. Многие желания я израсходовал, другие же просто сгнили по причине времени, слишком долго я их не мог реализовать.

— Эй, — Алис тронула его за рукав. — Супермен не должен быть грустным, а у тебя грустные глаза, Генри. Перестань…

— Хорошо, — согласился Генрих. — Я хочу выпить, но вначале давай уедем подальше из этого района. — И Супермен остановил сворачивающее пустое такси.

Оказалось, что только восьмой час вечера. На пляс Сент-Оппортюн, куда они попали по просьбе Алис, девчонка бросила Супермена в кафе, а сама умчалась, как она объявила, «по делу» — повидать своих панк-приятелей, оказалось, что на пляс Сент-Оппортюн у них штаб-квартира.

Генрих, верный своему правилу не выспрашивать у девчонки ее секреты — нужно будет, расскажет сама, — сидел за столиком и пил кальвадос. Как все одинокие люди, он приобрел привычку к одиночеству случайно, но, приобретя привычку против своей воли, Генрих вдруг с удивлением обнаружил, что привычка сделалась потребностью. Как ни приятно и даже лестно ему было общество девчонки, оказалось, что очень приятно и грустно сидеть сейчас в кафе, опускать кусочки сахара глубоко в рюмку с кальвадосом, сосать алкогольный сахар и думать. Собственно, Генрих не собирался ничего решать, перерешать, найти ответ на беспокоящую его жизненную проблему, нет… Ему просто нужно было опять взглянуть на мир глазами одинокого человека.

«Собственно, одиночество и есть нормальное состояние человека, — думал Генрих. — Неодиночество, чье-то постоянное присутствие рядом есть ненормальное состояние, — это были мысли, которые Генрих не мог разделить с Алис. Пятнадцатилетний человек не сможет этого понять. — Находясь с девчонкой, я потерял чувство магического. Чувство таинственного в жизни, — пытался подыскать определение Генрих. — Может быть, мои еженощные прогулки по ночным городам мира, одинокие, крадущиеся прогулки, не были поступками нормального человека, но какую таинственность излучали лондонские и парижские улочки, как блестели камни, как скрипели лестницы, ведущие на глухие этажи. Какое чувство жизни пронизывало меня… Теперь, с девчонкой, я уже не тот, я, безусловно, здоровее, часть безумия покинула меня от общения с нею, но мир как бы взял и изъял секрет из моей жизни в наказание. Что-то исчезло, мир стал плоским, когда другой человек, девчонка — самка и товарищ — вошла в мою жизнь… И Юрия мне было просто убить, никакой магии и никакого чувства преступления не было в этом убийстве. Даже в таком крайнем действии, как убийство. Из-за присутствия девчонки. Если бы я убил Юрия один, я бы все почувствовал…»

Супермен перевел глаза в зал кафе, люди были заняты обычными своими занятиями — целовалась парочка, о чем-то оживленно беседовали две пожилые матроны с бокалами пива в руках, юноша в кожаной куртке озабоченно посматривал на часы. Генрих же сидел и вспоминал детали убийства, которое совершил он… Генрих подумал, что никто из них, если спросить, не догадается, о чем думает средних лет мужик с военной выправкой.

«Я убил Юрия и не получил ничего взамен, — вернулся Супермен к своим необычным размышлениям. — Однако что я хотел получить? Удовольствие?» Нет-нет, не удовольствия искал Генрих, ему хотелось, может быть, вернуть таинственность жизни, ее аромат, ее секрет. Может быть, вглядевшись в нехотение жертвы умирать, он, Генрих, захотел бы жить? «Я скомкал это убийство, я даже не увидел его лица в момент… В священный момент… Не было ничего священного. Разочарование — вот слово. Я разочарован, что человек — не священное животное. Что я убил, и ничего не случилось… Я настоящий сын европейской цивилизации, — вздохнул Супермен, ему даже стало стыдно за свои размышления. — Вон в Латинской Америке тысячи людей убивают друг друга, и даже не на войне… В том же Сальвадоре войска хунты выводят ночью из домов крестьян, подозреваемых в поддержке террористов, и — бам! бам! — утром дюжина трупов валяется на обочине дороги. И они, лейтенанты, солдаты, полковники, не теряются в мыслях по поводу, священное ли животное человек. Они знают, что нет, не священное. А вдруг, — подумал Генрих, — именно они-то и есть Супермены, а я просто истеричный продукт европейского индивидуализма? Может быть, лейтенант, пытавший ночью заключенных, утром с особенным удовольствием ест свой завтрак… И так грубо сияет и пышет глубинными чувствами в него мир! Кактусы мира, его песок и небо так глубоки и выразительны ему именно оттого, что он, отнимая жизнь, знает ее секрет — стоимость жизни. И, может быть, это мой мир плоский, а мир того лейтенанта объемен… Ебаное мое русское гуманитарное воспитание», — выручал Супермен свою осознаваемую слабость, второпях заканчивая сеанс размышлений. Второпях, потому что за стеклом кафе появилась чем-то довольная Алиска — черное пальто расстегнуто. Только что жаловавшийся на нее самому себе Генрих с удовольствием увидел Алис. Алиска, вдруг понял он, такая же, как тот латиноамериканский лейтенант. Из той же породы. Из тех, кто чувствует жизнь кожей. А Генрих… увы, он, кажется, только выдает себя за такового.

— Мы едем на концерт «Клаш», — выпалила девчонка. — Во Дворце спорта. Вот, я достала билеты! — И девчонка, вынув из кармана синие бумажки, помахала ими у Генриха перед носом. С торжеством.

Они употребили все тот же старый трюк. «Они» — это или «Клаш», или дирекция. Или обе группировки вместе: и «Клаш», и дирекция. Когда через тридцать минут объявленная в билетах группа не появилась на сцене, вышел облезлый мудак в бабочке и сказал, чтобы толпа сохраняла спокойствие: «Клаш» чуть задержались в дороге, но скоро будут здесь. И опять врубили хриплую музыку. Запись.

— Fuckers! — сказала купившая себе и Генриху по паре сандвичей с сосисками Алис, отвлекаясь от сандвича, в который она вгрызалась. — Хотят довести kids до озверения, потом выпустят «Клаш»… Старый прием, но всегда действует.

— Fuckers! — согласился Генрих.

С другой стороны от Алиски уселся ее приятель Джим — паренек в черном бушлате, остриженный почти наголо. Алис сказала, представляя их, что Джим, несмотря на его английское имя, служит во французском военном флоте. Генрих не спросил, что военный моряк Джим делает в Париже и откуда Алис знает военного моряка, подобный вопрос не был бы cool…

Алис, оказалось, пользуется большой популярностью среди девочек и мальчиков в зале. Время от времени из многотысячной толпы подростков, кипящей вокруг, кто-нибудь выделялся и подходил поприветствовать девчонку. Популярная же Алис уселась на спинку своего сиденья, потом встала, потом попросила у Генриха разрешения пошляться по залу, пошлялась, вернулась, предложила Генриху пошляться, в общем, не сидела спокойно и продолжала представлять Супермену все новые и новые орды подростков.

Приятели относились к девчонке с уважением, заметил Генрих. Почему? Может быть, отчасти потому, что девчонка была из Лондона и лондонская рок-сцена, конечно, ни в какое сравнение не могла идти со сценой французской. Как-никак Алис была настоящая английская панк, а не доморощенная французская. Оригинальная, так сказать. Во-вторых, Алис ведь была экс-ведущая певица «Wilde killers», как же можно было ее не уважать. И еще, Генрих знал это сам, девчонка была nice pal — хороший товарищ.

— Хэй, kid, — Супермен дожевал свой сандвич, — ты можешь организовать небольшую личную армию из твоих друзей и подружек. Не только рок-группу. Они все кажутся мне крепкими ребятами, особенно эти двое, с крестами, — Супермен указал на парней, одетых в черное: черные кожаные галифе, тяжелые сапоги, кожаные куртки, украшенные никелем, бритые шеи. На груди у ребят блестела броня из каких-то медалей, орденов и крестов, скорее всего нацистского происхождения.

— Они из группы «Гестапо», — поморщилась девчонка. — Плохая группа, не умеют обращаться с инструментами — один шум, никакой музыки.

— Неужели они не понимают, что с таким именем им никогда не иметь ни дисков, ни сколько-нибудь широкой известности, остолопы!

— Почему? — удивилась Алис.

— Пахнет нацизмом, дискредитированным полностью социальным движением. У всякого нормального гражданина вслед за «Гестапо» в памяти мелькают Аушвиц и прочие красивые вещи из эпохи второй мировой войны…

— Bullshit!,[114] — сказала Алис раздраженно. — Кто покупает пластинки, Генри, кто? Kids. Половина из них даже и не знает, что такое «Гестапо». Еще четверть это не колышет. А остающейся четверти даже нравится такое возмутительное название… Kids положили на вторую мировую войну. Она кончилась сорок лет назад, Генри… Другое дело, что эти ребята бесталанные жопы…

Генрих промолчал, но про себя признал, что девчонка права. Невозможно все время помнить ужасные старые мифы, даже если они особенно ужасны… Человечество право в своей забывчивости, иначе и без того грустная история эфемерного человеческого существования стала бы и вовсе непереносимой.

Общее напряжение в зале достигло, очевидно, апогея. Раздались сотни отдельных криков изо всех углов, через несколько минут организовавшиеся в стройный, хриплый и наглый хор, скандирующий: «Клаш! Клаш! Клаш! Клаш! Клаш!»

Весь зал поднялся, и невообразимый грохот отброшенных стульев наполнил зал. Кое-где, по-видимому, стали переворачивать скамьи. Ребята и девочки из передних рядов снялись с мест и подкатились к самой сцене. Уже больше часа подростки ждали самую известную, разумеется после «Секс пистолс», панк-группу…

Свистки, крики, локальные, небольшие, там и тут вдруг возникшие среди озверевших от ожидания подростков драки, вспышки магния — несколько репортеров делали свое дело. Уф! — дружно ахнула толпа сзади Генриха, и несколько яростных взвизгов заставили его обернуться. Один за другим несколько подростков прыгнули вниз с балконов. С визгом приземляясь на чьи-то руки, головы и плечи внизу, сминая их и, может быть, дробя и ломая.

— Клаш! Клаш! Клаш! Клаш! — Толпа теперь ритмично топала ногами, хлопала ритмично в ладоши и орала: — Клаш!

Генрих оглядел многотысячное стадо подростков и подумал о возможностях, неограниченных возможностях для того человека, который сумеет сделать эту энергию послушной своей воле. Добьется власти над этими ребятами…

— Если они не выпустят группу через несколько минут, kids начнут ломать стулья. Держись вместе со мной и Джимом, Генри, — посоветовала опытная Алис неопытному Супермену.

Конечно, это было мило с ее стороны, но Генриху все происходящее начинало не нравиться. Во-первых, пластиковый мешок с невероятным количеством американских долларов был с ним. Более того, и «браунинг», и «беретта» лежали в карманах плаща Генриха. Генрих не ругал Алис, не позволившую ему заехать домой и оставить весь этот арсенал дома, он ругал себя, что позволил себе отступить от правил и несерьезно уступил девчонке, утверждавшей, что если они заедут к Генриху, то не успеют занять сидячих мест и им придется простоять весь концерт… «Ну и в ебаную мышеловку я попал», — с неудовольствием констатировал он, вспомнив, какое количество французской полиции находится за пределами Дворца спорта. Стоящая двумя штабелями вдоль входа полиция даже обыскивала особенно опасных, по их мнению, ребят и девчонок. Генрих, заметив это, хотел было выйти из линии, но Алис уверила, что его обыскивать никто не станет. Генрих, впрочем, успокоился только тогда, когда сам увидел, что стоящих от них впереди человек за десять мужчину и женщину приблизительно его возраста полицейские пропустили без обыска… «Fuck, если начнутся беспорядки, — подумал тревожно Генрих, — нужно будет сваливать отсюда как можно быстрее. И без промедления». Супермен с беспокойством стал искать глазами выход…

В этот момент на сцену выскочил облезлый и, пытаясь перекричать дикий шум, проорал:

— Ледис энд джентльмен!

Внезапно шум стих, ибо весь зал понял, что это значит. Огни на сцене вокруг давно установленной аппаратуры, всех этих черных ящиков, барабанов, проводов и микрофонов, внезапно потухли, и невидимый в темноте облезлый проорал: «Ледис энд джентльмен!» — и закончил лихим ревом: «And now… The Clash!»

Несколько ламп вспыхнули на сцене, здесь и там сверху ударили в сцену разноцветные лучи прожекторов, и, пересиливая шум, теперь уже ликующий шум многоголового стада подростков, грянули первые металлические возбуждающие и провокационные аккорды, а с ними и плохо различимые слова песни, сделавшей «Клаш» известными, как «Анархия в Объединенном Королевстве» сделала известными «Секс пистоле»:

пели мальчики, дергая гитары.

Генрих знал, что не такие уж они и мальчики. Нескольким было более тридцати уже. Генрих знал и слова песни, слышал и видел «Клаш» не впервые. За те пять или более лет, прошедшие со времени, когда Генрих в последний раз видел группу в «Рокси клаб» в Лондоне, ребята раздобрели и возмужали… Проще говоря, обмаслились в социальном успехе. Генрихи и алисы мира охотно получали песни бунта за пятьдесят франков с носа…

Девчонка вместе со всеми вскочила с сиденья.

— Пойдем вперед, — потянула она Генриха, — пойдем, Супермен.

Впереди уже, наверное, сотня ребят, выбежавших к самой сцене, подпрыгивали дружной толпой высоко вверх, иногда очень высоко, и, вильнув головой, обрушивались опять в толпу. Иные обрушивались очень грубо и маниакально, вовсе не обращая внимания, на что они упадут. Генрих знал, что это называется «pogo» и считается танцем. За время его одинокой жизни, отметил Генрих с гордостью, особенно в Лондоне, он был вовлечен в ряд активностей, не совсем ассоциируемых обычно с его возрастом, как, например, посещение время от времени местечек вроде «Рокси клаб»… Однако с девчонкой Генрих не пойдет, «pogoing» с «береттой» и «браунингом» и тысячами долларов в пластиковом пакете может плохо кончиться…

— Пойдем, Супермен, — взмолилась девчонка.

— Пойди с Джимом, — посоветовал ей Супермен. Прокричал на ухо.

— Я хочу с тобой, — прокричала девчонка в ответ.

Супермен молча поднял пластиковый пакет почти до уровня глаз Алиски и подержал его на весу, объясняя, почему он не может…

— Если потеряемся, увидимся у меня, — прокричал Супермен и, через Алиску дотянувшись до уха Джима, расположенного между воротником и стриженым виском юноши, проорал:

— Послушай, пожалуйста, посмотри за девочкой.

— Сделаем, — крикнул Джим, и, подпрыгивая на ходу, наступая на ноги, девчонка и Джим стали умело пробираться к сцене.

неистовствовали инструменты и ребята на сцене, неумолимые, как в греческой трагедии.

После «Tommy gun» Супермен покинул зал.

Впереди, сзади, сбоку — везде неистовствовали, прыгая, подростки. Особенно впереди. Совсем юный мальчонка, на вид не более 14-ти лет, казавшийся собранным, приличным и аккуратным, в светлых очках, даже в блейзере (до начала концерта Супермен обратил на мальчишку внимание и подумал, что делает тут этот отпрыск, очевидно, upper-class[116] французской семьи); этот мальчишка уже во время «Вайт райот» превратился в скачущего чертенка. К моменту, когда профессиональные провокаторы-возбудители на сцене врубили «Томми ган», мальчишка стал дьяволом. Одно дело, когда толпа у сцены скачет в «pogo», и вовсе другое, когда скачут стиснутые между двух рядов стульев. Активный мальчишка несколько раз свалился на своих приятелей, он был с такими же аккуратненькими крошечными джентльменами, как и он сам, приятели свалились на скамью, скамья ударила находящихся сзади зрителей, в том числе и Супермена.

Адская толчея дополнялась еще плохой звуковой системой в зале Дворца спорта, и скрежещущие звуки, не обязательно принадлежащие инструментам группы «Клаш» или их вокалу, наполняли зал. Генрих больше любил маленькие лондонские клубы, массовое же мероприятие его скоро стало раздражать. О том, чтобы добраться до Алис и сказать ей, что он уходит, не могло быть и речи. Только несколько раз ему удалось увидеть голову девчонки, выпрыгивающую из толпы, посему Генрих, без стеснения наступая на ноги подростков, минут через пятнадцать добрался до надписи «Выход».

Напористые и упитанные, мускулистые, чуть постаревшие и профессионально уверенные в себе, «Клаш» закончили «Tommy gun» и врубили «Juli in the drag squad». Выходя в пустой коридор, с тремя одинокими полицейскими, Генрих подумал, что «Клаш» умеют себя вести в этой жизни, что они выжили, в то время как неосторожные и безумные, сумасшедшие, настоящие панке «Секс пистолс» не умели себя вести… Выживают осторожные…

Дома Генрих, разорвав пакет миссис Патриши, посчитал пачки американских долларов. Стодолларовые и пятидесятидолларовые купюры образовывали брикет стоимостью в 45 тысяч долларов!!! Честно говоря, Генрих не надеялся обнаружить в номере американки больше чем, в лучшем случае, тысячу наличными. Ему и девчонке невероятно повезло. Чтобы заработать такие деньги ограблением ресторанов, им пришлось бы ограбить по меньшей мере десять «объектов».

Хотела ли пизда Пат купить на эти деньги героин или еще какое-нибудь удовольствие, или они предназначались для оплаты неизвестных услуг, Генриха мало заботило. Он даже был почти уверен, что американка не скажет полиции, сколько наличных вынесли грабители из ее номера. Драгоценности — другое дело. Драгоценности она объявит. Генрих пересмотрел кольца и жемчуг миссис, но, увы, в области драгоценностей он почти ничего не понимал, посему он равнодушно бросил драгоценности обратно в пластиковый пакет. Кольцо с бриллиантом, обещанное девчонке, покоилось на пальце Алиски и в этот момент прыгало вместе с нею под аккомпанемент группы «Клаш». Собственно, кольцо это и было одной из причин, почему Генрих выбрал американку из нескольких десятков сидевших в баре отеля «Плаза Атэнэ» возможных мишеней.

Девчонка вообще несколько сдвинула Супермена с дороги, на которую он встал и по которой собирался пойти. В планы Супермена, да, входило несколько ограблений, но исключительно только для того, чтобы поддержать свое существование. В любом случае Генрих давно уже, больше года, как просрочил визу и жил вне закона, по чужому документу, годившемуся лишь для того, чтобы предъявить случайному полицейскому на улице, но совсем не могущему ему помочь, если бы он захотел устроиться на работу. Он, впрочем, и не хотел. В его жизни было достаточно работ.

Поддался романтике ограблений. Под влиянием анархистки, панк-девчонки. Как ни странно, решил Супермен, девчонка оказывает несомненное влияние на папу Генриха и, может быть, совращает его с истинного пути более, чем Генрих совращает девчонку.

А какой истинный путь? Генрих знал, что он должен был свести счеты с жизнью старой и начать, пусть он и недалеко уйдет, жизнь новую. Генрих не знает, сколько ему остается жить, но он хочет прожить оставшийся срок Суперменом. То есть поступать в жизни так, как ему хочется, а не покорно плестись вместе со всеми…

«Да, но девчонку я тоже взял по собственной воле. Подобрал. Мне этого хотелось, — признал Супермен. — Может быть, то, что я подошел к девчонке, и был мой самый суперменский поступок? Годами я бродил по улицам больших городов мира, облизываясь на таких девчонок, и не мог себе позволить решиться взять одну. Боялся чего? Что обругают и засмеют? Что не сумею удержать возле себя? Не совсем понятно чего, но я боялся связи с ребенком. Может быть, боялся общества и его законов. И вот теперь у меня есть дочь-любовница. Молодец, Супермен!» — оправдал себя еще раз Генрих.

Но и спотыкаться на одном месте не следует. Нельзя заигрываться в криминальную романтику ограблений. Супермен хотел покинуть цивилизованный до степени варварства мир, Европу, и уехать в страны, где отношения между людьми здоровее, хотя и опаснее. Хотел? По программе-минимум Супермену следует стать другом диктатора. Значит, нужно стать. Или попытаться стать. Честная попытка, даже окончившаяся смертью, засчитывается как победа. Нужно взять девчонку, уехать из страны и стать другом диктатора. Деньги для отъезда у них теперь есть. Супермен улегся спать. У Алис был ключ от квартиры.

Разбудил Супермена телефонный звонок. Телефонный звонок в квартире Супермена был редкостью. Тревогой. Пробираясь на ощупь в ливинг-рум, где находился телефон, Супермен мельком заметил, что за окнами, в Париже, льет противный, серый утренний ливень. И еще он осознал, что Алиса не явилась «домой» после концерта. Почему?

— Йес, — шепнул Супермен в трубку.

— Мсье Генрих? — спросил незнакомый женский голос.

— Да, — согласился Супермен. — Это я.

— Мсье Генрих, с вами говорит Магги, сестра Алис. — Сестра Алис звучала очень официально. Но и нервно. Было понятно, что сестре Алис на другом конце провода было нелегко остаться спокойной.

— Да, Магги. — Генрих решил не проявлять инициативу, а внимательно следить за движениями противной стороны. Он даже не спросил, откуда сестра Алис узнала его номер телефона.

— Я хотела бы с вами поговорить. Могли бы мы встретиться сегодня в ланч-тайм? — спросил голос.

— Могли бы, — согласился Супермен. — Где?

— Если вы не возражаете, в кафе «Александр» на Шамп-Элизэ? В час дня?

— Хорошо, — сказал Супермен. — Гуд бай. — И, не дожидаясь ответного «Гуд бай», повесил трубку.

Голый Супермен постоял некоторое время у телефона, обдумывая, что произошло. Было ясно, что телефон Генриха Магги могла получить только от Алис. Алис же не явилась домой к папе Генриху. Что случилось с Алис? — Этот вопрос он хотел сразу же задать сестричке Магги, но удержался, а теперь жалел, что не задал. Все прояснится, конечно, в час дня. Сколько же сейчас времени?

Было 8:30 утра. Наверняка с Алис что-то случилось. Однако, подумал Генрих, если бы произошло несчастье, сестра не смогла бы себя сдерживать и быть вежливой по телефону. Очевидно, мелкая проблема. Но проблема.

Супермен надел белые носки и кроссовки. Трусики. В таком виде он выпил кофе и, взяв свои чугунные гантели, занялся приседанием. Потом последовали маховые движения в стороны — для развития мышц груди. Между грудными мышцами Супермен был способен зажать, и крепко, пальцы своей руки.

Взяв две гантелины в одну руку, Генрих встал в профиль к зеркалу в ливинг-рум и приступил к сжиманию и разжиманию руки. Упражнение для развития бицепсов. Конечно, лучше бы делать это упражнение сразу обеими руками, но гантели Генриха были слишком легкими для этой цели.

Рука, напрягаясь, обозначала множество мышц, которых вовсе не существует у обычного человека. Супермен с удовольствием наблюдал свою жилистую твердую руку. «Тело мужчины должно быть твердым как камень», — вспомнил он откуда-то всплывшее. Тело Супермена особенно.

Наверное, и в тюрьме, приговоренный к пожизненному заключению, Генрих все равно бы ежедневно делал физические упражнения. Впрочем, «пожизненное заключение» звучит насмешкой для человека в его положении…

Генрих еще раз осмотрел свое тело в зеркало. Безусловно, он не помолодел. Морщины на шее, сероватый ежик; там, где в пятнадцать лет красовалась ямочка, если Супермен улыбался, а тогда он улыбался довольно часто, образовалась вертикальная морщинка в пару инчей длиной. Однако, в основном, лицо Генриха сохранилось очень неплохо, и он если и не выглядел на лживые тридцать лет, каковыми он обозначил свой возраст Алиске, то, во всяком случае, ему трудно дать больше сорока. И, конечно, никто бы не поверил, если бы Генрих сказал, что он болен. Это ли тело больного? Атлета, да. Впрочем, Генрих и сам не верил порой в то, что он болен. С таким телом…

— Fuck it, Генрих! — Супермен скорчил себе рожу и отошел от зеркала. Все, что может сделать человек в этой жизни — держаться с достоинством. До самого конца. Когда бы этот конец ни пришел — завтра или… через несколько лет, сошелся на этой уютной фразе Генрих. Жить как герой и умереть как герой. Не как раб…

Когда в половине первого Супермен наконец вышел из дому на кипящую улочку, он уже проклинал себя за то, что остался cool и не спросил сестричку Магги, что с Алиской. За четыре часа, прошедшие со времени звонка сестрички Магги, Супермен снова и снова возвращался мыслями к «моей девчонке», как он ее называл; и к концу этого периода окровавленной и растоптанной ногами толпы стала ему представляться его Алиска. Истеричные видения сменялись, и Супермен с большим трудом удержал себя от того, чтобы не ринуться на Елисейские Поля раньше времени.

В киоске у метро Супермен купил «Либерасьон». Вынесенный на первую страницу один из заголовков гласил: «Супермен и его тинейдж-подружка грабят опять!» Специальный репортаж Джей Джей Ди.

«Тинейдж-подружка», — с тоской и беспокойством повторил Супермен и заспешил вниз по ступенькам на станцию метро «Отель де Билль». Газету он сунул в карман.

Войдя в «Александр», Генрих вдруг вспомнил, что он и сестра Алис не договорились о том, как они узнают друг друга. Еще он вспомнил, что Алис раздраженно сообщила ему, что в «Александр» собираются парижские англичане. Сестричка Магги решила встретить Супермена на своей территории. Супермен огляделся по сторонам и, не увидев за столиками подходящей одинокой особи женского пола, приблизительно соответствующей отрывочным сдедениям, почерпнутым Суперменом из Алискиных нелестных упоминаний о сестре, сел за один из столиков поближе к входу. А усевшись, вдруг понял, что совершил ошибку, придя сюда. Сестра Магги могла прийти на свидание вместе с полицейскими.

Супермен хотел было встать и уйти, но было поздно. Сестричка Магги уже шла по проходу откуда-то из глубины бара, безошибочно направляясь к столику Супермена. Генрих так же безошибочно понял, что это сестра его девочки по той простой причине, что она была чуть увеличенной, постаревшей, но копией Алиски. Или девчонка была ее копией. Однако лицо Магги было не только лицом тридцатидвухлетней женщины, но и лицом истеричной тридцатидвухлетней женщины. «С такими трудно общаться», — мгновенно и с неудовольствием отметил Генрих. В истерическом порыве такая женщина способна на крайности, даже на такие, о которых, выйдя из припадка, сама будет сожалеть.

— Мсье Генрих?

— Да, мисс Магги?.. — Генрих открыл, что он не знает, какая у Алиски и ее сестры фамилия. Поэтому он ограничился столь же глупым, как и «мсье Генрих», — «мисс Магги». И привстал.

Сестра Алис опустилась на стул напротив Супермена и некоторое время смотрела ему в лицо, как показалось Генриху, ненавидящим взглядом…

— Так вот вы какой, Супермен, — произнесла она вдруг и чуть наклонила голову набок, как будто для того, чтобы еще лучше рассмотреть Генриха.

У Генриха могло быть сколько угодно внутренних проблем, он мог разваливаться от них на части, но внешне он всегда оставался уверенным в себе, крепким, сильным человеком. Cool мужчина сидел напротив сестрички Магги и невозмутимо смотрел на нее. Воротник светло-серого плаща был приподнят, а на фоне воротника сестричке Алис была видна четкая линия его выдрессированной прически, сухой рот Супермена, чуть впалые щеки, как ни странно, без следов растительности на них, только на верхней губе и подбородке сквозь кожу просвечивали чисто срезанные хорошей бритвой волоски. «Он же другой расы, — вспомнила Магги. — Это у наших мужчин сизые или как бы воспаленные щеки».

— Что случилось с Алис? — спросил Супермен. Рот мсье Генриха открылся, обнажая его породистые зубы. Вопрос был задан на английском языке с акцентом неясного происхождения…

— Я все знаю! — объявила Магги и, сняв серую шляпу с черной лентой, положила ее на стол. Светлые волосы, как у младшей сестры, но длинные и тонкие, были заколоты сзади. Неяркая помада, мелькнувшие вместе со шляпой такие же неяркие, чуть розоватым лаком покрытые, ногти. Строгие осуждающие серые глаза с чуть подкрашенными веками ненавидели Генриха.

— Я уверен, что вы все знаете, мисс Магги, — хмуро объявил Генрих. — Но прежде я хотел бы узнать, что случилось с Алис. Где она? Что с ней?

— Алис в госпитале, — устало сдалась женщина. — Овердоза… героина…

У Генриха противно застучало в висках. Сидящий напротив Магги человек вдруг скорчился, как от боли.

— Она в сознании?

— Да, сейчас в сознании. Ей колят торазин…

Подошел мсье официант и спросил, что они хотят. Супермен, не колеблясь, заказал двойную порцию виски. Магги — перье, но передумала и попросила бренди. Мужчина и женщина молчали.

— Если вы все знаете, — негромко начал Супермен, — то, наверное, знаете и то, что я не заставлял девочку колоть героин и что меня с нею в этот момент не было. Если бы я был с ней, этого бы не случилось…

— Я все знаю! — упрямо повторила Магги, упирая на слово все.

— О'кей, — кивнул Супермен, — высказывайтесь.

— Я приехала в госпиталь в пять часов утра. — Магги остановилась и придвинула свое лицо ближе к лицу Супермена. — Мне позвонил ее приятель, Джим. — Магги опять остановилась, исследуя лицо Супермена. Лицо выражало хмурое внимание, и только.

— Это Джим привез Алис в госпиталь. Несмотря на то, что сам был не в лучшем состоянии. Он сказал мне, что у Алис были деньги, много денег, и это она купила героин…

Генрих молчал. Он дал Алис несколько тысяч франков на расходы. Еще несколько дней назад. Девчонке, подумал он, могут понадобиться деньги. Понадобились…

— Алис, Джим и еще два мальчика после концерта пошли в кафе и, спустившись вниз, по очереди запершись в туалете, вкололи себе по дозе… Потом еще. — Мисс Магги замолчала. — В госпитале мне не позволили повидать Алис, но в регистратуре мне отдали… — Мисс Магги остановилась, раскрыла плоскую сумку, тоже серую, как ее пальто и шляпа, как усталое выражение ее лица, и вынула оттуда конверт. — Вот это.

«245 на 175 миллиметров», — определил тренированный Супермен. В одном углу конверт протаранивало что-то острое.

Из конверта мисс Магги вынула пачку стофранковых банкнот и кольцо. Кольцо американки Пат. С бриллиантом. Генрих спокойно посмотрел на деньги и кольцо. Потом оглядел бар за спиною женщины. На них как будто бы никто не смотрел. Если в зале и находились полицейские, то они хорошо замаскировались.

— Вот что отдали мне в госпитале. — Мисс Магги неженским жестом провела рукой по подбородку и посмотрела на Супермена вопросительно, как бы желая, чтобы он объяснил ей, что все это значит. Супермен предпочел промолчать.

— Откуда у девочки четырнадцати лет такие деньги и кольцо с бриллиантом, спросила я себя, — продолжала Магги.

«Девчонка прибавила себе год, — подумал Супермен и тут же шепнул себе: — Как хорошо, что девчонка осталась жива, как хорошо», — и вернулся в бар к мисс Магги.

— Придя домой, я обыскала ее комнату. Я позволила себе это только потому, — оправдалась Магги, — что я ее старшая сестра, я воспитала ее без матери, она для меня как мой собственный ребенок. И я имею право знать, что происходит с моим ребенком…

«Она имела право, — согласился Супермен, — хотя в педагогических книжках сказано, что ребенок, узнав о такой инспекции, никогда не простит взрослому вторжения в его личный секретный мир. Никогда».

— Я нашла дневник Алис, — сказала печальная женщина Магги. — Из ее дневника я узнала о существовании Супермена и еще множество других ужасных вещей, которые я предпочла бы не знать…

«Конечно, — подумал Супермен, — четырнадцатилетние девочки ведут дневники, он мог бы об этом догадаться, остолоп. Четырнадцатилетним девочкам, хоть коротко, но нужно записать все те ужасно интересные вещи, которые с ними случаются. Тем более такие секретные, о которых нельзя никому сказать. Четырнадцатилетним девочкам не приходит в голову, что самое ненадежное место для сокрытия секретов — это их дневники. Как много знает Магги? Что именно записала девчонка? Есть ли упоминание об убийстве?..»

— Да, — сказал Супермен обычным голосом, — я вижу теперь, что вы действительно все знаете. — И замолчал. Ему было важно, что скажет Магги. Его задача сейчас — выглядеть как можно спокойнее. И не затем, чтобы поддержать репутацию Супермена, но чтобы не вызвать мисс Магги на припадок истеричности. Чтобы не спровоцировать ее на неконтролируемые действия. «Спокойно!» — предупредил себя Супермен.

Так как он молчал, то заговорила Магги:

— А вы действительно заслуживаете вашу кличку, Супермен. Удивительное самообладание…

— Спасибо, — решился сказать Супермен.

— Первым моим побуждением было позвонить в полицию или частному детективу. Я не знала, куда раньше… Но, поразмыслив, я испугалась, что участие ребенка в до такой степени грязных и кровавых делах… — Супермен мгновенно понял, что в дневнике упоминалось убийство Юрия, — непоправимо изуродует всю жизнь девочки. — Магги вздохнула и допила бренди. — …Все эти ужасы до такой степени ужасны, что власти не смогут, даже если бы и захотели, уберечь девчонку от наказания. А если она попадет в тюрьму или в исправительную колонию, даже только на несколько лет, с ее темпераментом она или не выйдет оттуда, или выйдет закоренелой преступницей, — Магги опять тяжело вздохнула.

— И вы захотели встретиться со мной?.. — полувопросительно произнес Генрих. — Зачем?

— Я не знаю, совсем не знаю, что делать. — Рука Магги потянулась к бокалу, но, обнаружив, что там уже нет бренди, обессиленно опустилась на стол.

— Мсье, — окликнул Супермен проходящего официанта. — То же самое. Виски и бренди для леди.

— Вам повезло, что я действительно леди, — слабо усмехнулась Магги. Супермен понимал ее и ее состояние, но он не мог показать свое дружелюбное понимание женщине, сидевшей напротив. Нельзя. Потому он сказал совершенно противоположное тому, что чувствовал:

— Это вам повезло, мисс Магги. Вы избавились от очень крупных неприятностей. Если хотите точнее, — Супермен спокойно оглядел бар, — точнее, вы спасли собственную жизнь.

— И у вас еще хватает наглости и бесчеловечности запугивать меня, и это после всего того, что вы сделали с моей сестрой, почти ребенком…

Генриху было очень жаль английскую женщину, и тем более сестру его девчонки, почти родственницу в конце концов, но fucking world[117] устроен так глупо, что доброта и сострадание ассоциируются со слабостью. Нужно было запугать мисс Магги.

— Если вы действительно знаете все, — спокойно продолжал Супермен, — то вам, наверное, известно, что я профессиональный шпион. — Генрих замолчал, давая время подошедшему официанту разгрузить напитки с подноса. — Полковник Генрих Петров, — сказал он с легкой улыбкой, приподымая свой виски, — честь имею. Комитет государственной безопасности, широко известный у вас, на Западе, под криптонимом Кэй Джи Би.

Глаза простой женщины мисс Магги выразили страх, недоверие и снова — недоверие и страх по очереди. Генрих улыбнулся ей.

— Пожалуйста, не верьте в этот вздор, который вы слышали о моей организации. Мы не более жестоки или зловещи, чем любой другой «секретный сервис» в мире. Мы более могущественны, да, но не более зловещи. — Генрих замолчал. — Если бы вы обратились во французскую полицию или в ДСТ, впрочем, полиция в конце концов обратилась бы в ДСТ, очень возможно, что меня бы арестовали… Но… ваша судьба, мисс Магги, в таком случае сложилась бы весьма незавидно… Моя организация, — Генрих замялся, подыскивая слова, — моя организация вынуждена поддерживать свой имидж могущественной организации, а посему ни одно преступление, направленное против организации или ее индивидуального члена, не остается безнаказанным. Увы, — Генрих вздохнул. — За выдачу полковника КГБ Генриха Петрова в руки французской полиции (и впоследствии ДСТ) вас бы просто-напросто убрали. — Генрих опять вздохнул, словно подтверждая своими вздохами, что сам Генрих — человек неплохой и организация у него не зловещая, но служба есть служба, жизнь есть жизнь, борьба между государствами есть серьезная борьба. — Вы бы однажды вышли из этого бара и не вернулись бы домой. Никогда. Пропали бы. — Он замолчал и, сморщившись, проглотил свое виски…

Мисс Магги в этот момент ненавидела его еще больше.

— Вы — бандит, соблазнивший девочку-подростка деньгами, алкоголем, подарками и, наконец, героином… Вы убили человека — не знаю, одного ли, но одного точно, — вам место в тюремном сумасшедшем доме.

Супермен дал Магги сказать все, что она о нем думает.

Генрих сам возненавидел себя за произнесенную тираду, потому что то, что он говорил, нужно было сказать для дела, это не были его, Супермена, мысли и чувства. Мисс Магги, ах, если бы мисс Магги была другим человеком, внутренне свободным от предрассудков воспитания, образования, отвратительного каннибализма, называемого «гуманизмом», Генрих с удовольствием сказал бы ей правду. А правда состояла в том, что он и девчонка были два вольных, непорабощенных духа, встретившиеся случайно, но сблизившиеся на равных началах взаимной симпатии и удовольствия от партнера. Оба «развращают» друг друга, если воспользоваться лексиконом сестрички Магги, а не старший — Генрих — развращает девчонку. Девчонка не хочет быть сестричкой Магги и всю жизнь оставаться заключенной в стенах нуднейшего офиса, девчонка хочет жить как в сказке. А в сказках счастье человека неразрывно связано с битвами, убийствами и победами. Очень часто герои попадают в плен или в госпиталь.

Объяснить 32-летней executive, что сказка — это схема жизни, в соответствии с которой и должен жить настоящий человек — Супермен, Генрих не мог.

Посему он остановил льющиеся неиссякаемым потоком из уст мисс Магги обвинения в его адрес, довольно нелюбезно встав.

— Вы уходите? — Магги выглядела потрясенной.

— Да, — сказал Генрих. — Мы, я думаю, все сказали друг другу. Я ничем не могу вам помочь.

— Поклянитесь, что вы никогда больше не будете пытаться увидеть мою девочку. — Мисс Магги внезапно почти заплакала, еще раз осознав свое бессилие в отношениях с этим ужасным иностранцем.

Генрих задумался.

— Нет, — наконец сказал он, — я не могу вам сделать этого подарка. К тому же… я почти уверен, что Алис все равно придет ко мне сама…

— Я увезу ее из Парижа, как только она выйдет из госпиталя…

— Э, — Супермен махнул рукой, — вы же отлично знаете характер девочки. Она убежит от вас на следующий день. Прыгнет с моста, спустится по веревке из окна. Вы же не будете сидеть и охранять ее круглые сутки… Алис дикая и свободная девочка, или я ее совсем не знаю. — Генрих улыбнулся.

Магги молчала, грустно уронив голову на руки. Генриху стало жаль ее, и он сказал:

— Послушайте, Магги, вы, конечно, не поверите в то, что я вам скажу, но я люблю Алис. Для вас она — девочка, ребенок, для меня юная женщина… Дикая, смешная, с фантазией, мужественная, храбрая… Ну и что, что ей четырнадцать? Общество установило нелепые числовые барьеры и всех затискивает в глупейшие категории. Алис, простите меня, но в чем-то она взрослее вас. — Генрих помолчал. — Я обещаю вам, что я не буду пытаться видеть Алис, если она сама не захочет меня видеть… В конце концов, это совпадает и с моими желаниями.

— Я знаю, в чем дело, — грустно посмотрела на Супермена Магги. — Я всегда этого боялась… У девочки не было матери, и я заменила ей мать… В какой-то степени… Но я не могла заменить ей отца. Ее привязанность к вам можно объяснить только тем, что у Алис не было отца. Она пишет о вас с таким восхищением, хотела бы я, чтобы она обо мне так писала, — вздохнула Магги. И прибавила, не удержалась: — Зло притягательно.

Как обычно, в Париже шел дождь. Вернее — снег, который на уровне третьего этажа превращался в дождь. По улицам брели с зонтами и подняв капюшоны курток школьники. Генрих, стоя у открытого в сырость и ветер окна, позавидовал направляющимся вниз, к рю де Риволи, детям. Вернее — их времени. Их многим годам, которые у них впереди.

Темная и в обычное время, квартира Супермена становилась и вовсе мрачной, когда в Париже шел дождь. А шел он, увы, часто. В декабре почти каждый день.

Из открытого окна Генриха вынул звонок. Дли-и-и-и-инное тире и потом короткие удары точек. Звонок, на который способна была только одна рука в мире. Алискина…

Генрих преодолел пространство от окна до двери в прихожей в несколько прыжков. Рванул одним поворотом замок… За дверью стояла мокрая, ужасно накрашенная и ужасно бледная Алиска с допотопным потертым саквояжиком в руках.

— Бэби!

— Генри!

На голове существа дотаивал дождь-снег, и потому мокрые волосы девчонки выглядели темнее обычного. Генрих схватил существо и ее саквояжик в охапку и втащил их в свою темную берлогу. Сквозь пленку дождя и ветра внутри существо оказалось теплым. Подержав существо в руках некоторое время, Генрих почувствовал это. Он все целовал и целовал существо в мокрые волосы, ушки, шею и глаза. Оно раскрасило глаза фиолетовым, и они расплылись от снега…

— Бэби, я так ждал тебя!

— Врешь, — всхлипнуло дитя. — Ты должен ненавидеть меня, я знаю. Магги нашла дневник… Я — ебаная идиотка…

— Я ждал, ждал тебя каждый день…

— Они держали меня в больнице, Генри. Я не могла убежать раньше. Посмотри, — дитя завернуло широкий рукав пальто, показало Генриху голую руку, — видишь, сколько уколов. Лечили… животные. — Дитя всхлипнуло…

— Но зачем ты это сделала, kid, без меня?

— От возбуждения, Генри, мне хотелось чего-то необычного, праздника. Концерт меня возбудил. Я подумала, как я счастлива, что у меня есть ты, что я потом возьму такси и приеду к тебе. Немножко героина, чтобы стать еще счастливее. Я всегда после дозы чувствую себя очень счастливой, даже плачу… от счастья.

— Перестаралась, kid…

— Генри, мы бегали в туалет каждые пятнадцать минут, всадить еще дозу. Я думала, они маленькие, эти порции.

— Бэби, бэби, столько людей думало, что они маленькие, столько… И Джанис Джоплин, и Джимми Хендрикс, и твой Сид Вишес… и еще десятки тысяч, может быть, или даже больше, думали, что они маленькие…

— Генри, я не хотела тебя предавать. Магги нашла, что я писала о Супермене. Там немного, всего несколько записей. Потом она выудила твой телефон из моей книжки. Там не было даже твоего имени. Только буква S и телефон… Что теперь делать?

— Ничего, kid, твоя сестра побоится нас предать…

— Лучше все-таки нам уехать из Парижа, Генри, и, может быть, из Франции. Давай уедем…

— Ты хочешь уехать со мной, правда?

— Конечно, Генри, я люблю тебя. Ты для меня самый близкий человек в целом мире. Я все обдумала в госпитале. Я хочу быть с тобой…

— И я тебя люблю, kid, ты моя женщина… Ты женщина для меня.

— Правда? — хлопнула глазами девчонка, пристально поглядев вверх на Генриха, гордая только что присвоенным ей званием женщины.

— Правда, правда…

— Выеби меня, а, Генри? — вдруг стеснительно попросила девчонка. — Я в госпитале только об этом и думала, даже мастурбировала, вспоминая, как ты меня трахаешь…

Генрих расхохотался от этой просьбы и признания. Услышала бы сестра Магги грубое «выеби», что бы она подумала… Между тем на жаргоне Алис и Генриха это значило: «Люби меня, пожалуйста. Люби меня нежно, я тебя хочу». Генрих взял девчонку на руки, девчонка так и была еще в мокром пальто, и унес ее в спальню, где, похихикивая и повизгивая от смущения, отвыкшее от него дитя через некоторое время превратилось в женщину Генриха. Куда лучше всех других женщин его жизни.

Сестра Магги позвонила после полудня и потребовала Алис к телефону. Шлепая по полу босыми ногами, девчонка прошла в ливинг-рум и поговорила с сестрой странно спокойным, непохожим на своевольную Алис тоном. До Генриха, вернувшегося в темноту спальни, донеслись несколько фраз:

«Я прошу тебя оставить нас в покое…»

«Я верю в то, что ты любишь меня…»

«Магги, я сама пришла к нему…» «Сама»… «Это мое решение»…

Генрих подумал, что в госпитале девчонка, очевидно, действительно обдумала свою жизнь, ибо неожиданным уверенным спокойствием веяло от ее тона.

— Все в порядке, — сообщила Алис, вернувшись в спальню. — Я убедила ее заткнуться и оставить нас в покое. Случился очередной пожар. Кто-то показал ей старый номер «Либерасьон». Этот, со статьей об ограблении в «Плаза Атэнэ». Она узнала из описания того, что взяли, кольцо и запела старую песню…

— Какую из старых? — спросил Супермен.

— А, скучную и нудную песню буржуазной пизды… «Ты погибнешь, этот сумасшедший шпион поймал тебя в свои сети… Если он шпион, то почему он превратился в грабителя… Вас застрелят…» Весь набор говна, каким может быть полна голова ехecutive woman[118] из Бритиш Бродкастинг корпорейшн…

Девчонка легла рядом с Генрихом и положила голову ему на грудь. Генрих лежал и думал о том, что положение их дел — его и Алискиных — не блестящее и даже угрожающее. Слишком тяжелый груз лежит сейчас на хрупкой истеричной женщине Магги, законопослушной, нормальной и трусливой. И неизвестно, долго ли еще она будет верить в то, что «Организация» Генриха убьет ее, если она обратится в полицию. Очень даже возможно, что однажды она вдруг поверит в то, что полиция сильнее невидимой советской «Организации» и сумеет защитить Магги от ее мести. Алис? Магги может также уверить себя, что для блага же Алис будет лучше, если девчонка посидит несколько лет в исправительном заведении. Не много, уверит себя Магги, год или два… Уверит, для того чтобы свалился груз с нее, Магги. А чувство тяжести груза и есть трусость.

Генрих слишком хорошо знал людей, чтобы доверять им. Он был предан в этой жизни бесчисленное количество раз, в мелких и больших делах, он не верил, как Алис, что все в порядке. Магги не оставит в покое ни их, ни себя… Настоящим побудительным мотивом может быть что угодно, даже зависть Магги к счастливой сумасшедшей младшей сестре… Конечно, Магги любит Алис, но подсознательно, может быть, она ее ненавидит. После того как однажды Генриху пришлось прослушать пленку беседы его будто бы лучшего друга с представителями британского закона, Супермена уже ничем не удивишь… Что же делать с Магги? Как заставить ее молчать? И возможно ли это? Не лучше ли убежать от нее? Все равно ведь Генрих собирался уехать в «страны»…

— А правда, Генрих, — вдруг прошептала с его груди девчонка, — кто же ты больше, грабитель или шпион? Ты прости, что я спрашиваю, но я не совсем понимаю.

— Я — шпион-ренегат, — вздохнул Супермен. — Как бы тебе это объяснить… Мне надоело защищать дело, в которое я не верю… Нет, даже не так — я устал служить кому бы то ни было. Я пытаюсь сейчас служить только себе, kid. Да, себе, это будет точнее.

— Да, я понимаю, — шмыгнула носом девчонка, — они тебя достали, да? Я всегда, когда смотрю фильмы про шпионов, не могу понять, почему эти ребята, такие сильные, смелые и героические, не начнут вдруг работать на себя, вместо того чтобы выполнять указания старых и ничтожных клиентов. Я понимаю тебя, Супермен…

— Вот-вот, kid, что-то в этом духе, — обрадовался Супермен, — старых и ничтожных клиентов.

— Но, Генри, — опять зашептала девчонка, — теперь они, должно быть, ищут тебя, чтобы ликвидировать? А?

— Да, kid. Но вряд ли кто-нибудь догадывается, что я в Париже. Из Англии мне удалось выбраться не совсем обычным способом… Я применил один трюк… Короче, мои бывшие сотоварищи думают, что я, вероятнее всего, давно мертв…

— Ух ты, — задохнулась завистью девчонка, — мне тоже хочется иной раз исчезнуть, чтобы никто никогда не узнал, где я…

— Кажется, нам придется исчезнуть, и тебе, и мне, kid. — Супермен задумался. — Хотим мы этого или нет. Твоя сестра в конце концов расколется. Слишком неудобоваримые для ее сознания происшествия и факты известны ей…

— Прости, Генри, это я виновата… Прости.

— Что сделано, kid, то сделано. Сейчас задача состоит в том, чтобы выкарабкаться из настоящей ситуации.

— Куда же мы поедем, Генри?

— Это второстепенно для нас, kid. Важнее сейчас, как мы поедем. Нам нужны новые паспорта. Деньги, слава Богу, у нас есть… И нам нужно для начала, как минимум, уйти отсюда, с этой улицы… Увы, хотя я очень привык к моей темной берлоге.

— Когда уйти, Генри?

— Лучше сегодня, kid, мне кажется, у твоей сестрички Магги сейчас очень напряженное время в жизни. Мы не можем так рисковать. Может быть, именно сейчас она набирает номер телефона полиции.

— Я не верю в то, что Магги предаст меня, Генри… Она, конечно, другой человек, мы с ней разные, но она моя сестра, я — ее сестра…

— Она назовет свое предательство не предательством, kid. Назовет это «спасением заблудшей Алис»… Ты еще маленькая, не знаешь, как удивительно гибко умеют человеческие существа беседовать со своей совестью…

— Куда же мы пойдем отсюда, Генри?

— Пойдем в отель, бэби, хотя и отель не назовешь безопасным местом, но им хотя бы придется нас поискать.

Мистер Майкл Хогарт и его дочь Элен прибыли в Париж ненадолго. Может быть, неделю они собирались прожить в отеле «Иль де Франс», и только. Белл-бой внес в лифт несколько чемоданов мистера Хогарта и его панк-дочки. Девчонка в черном пальто и мистер Хогарт в плаще прошествовали за белл-боем из лифта в отведенную им комнату на третьем этаже, девчонка гордо помахивала при этом маленьким ободранным саквояжиком. Получив от мистера Хогарта две монеты, каждая достоинством в десять франков, пожилой белл-бой простил мистеру Хогарту его панк-дочку и даже улыбнулся ей, на каковую улыбку существо в черном никак не прореагировало.

Алиска плюхнулась на кровать.

— Lovely place, — сказала она, оглядывая большую комнату с двумя кроватями, двумя ночными столиками, двумя креслами и двумя торшерами. Белое с золотом, облупленное белое с облупленным золотом.

— Отель двухзвездочный, — пожал плечами Супермен, — мы, конечно, можем себе позволить и лучший, но мне не хотелось бы, чтобы мы уж очень были на виду, моя маленькая Элен. — И Супермен выглянул, отодвинув штору, на рю Сент-Оноре. Внизу было светло от фонарей, и резво ходили по улице люди, направляясь в рестораны или выходя из них. Обычная человеческая активность.

— Ты знаешь, Генри, мне нравится имя Элен, — сказала девчонка и, поерзав спиной по кровати, повторила медленно: — Эллен, Хэллен. Ты можешь называть меня Элен все время?

— Пожалуйста, — пожал плечами Супермен. — Я не уверен, что я буду помнить об этом каждую минуту, но я попытаюсь. Троянская Елена.

— Что? — спросила девчонка.

— Троянская Елена — мифологический персонаж, — начал объяснять терпеливый Супермен девчонке.

— Я знаю, кто такая Helen of Troy, — обиделась девчонка. — Я не расслышала.

— Извини, — сказал учтивый Генрих. — Я понятия не имею, преподают ли они вам греческую историю и мифологию в английской школе… И если преподают, то как…

— Я сама читала греческие мифы, — опять обиделась Элен-Алис. — При чем здесь школа?

— Сдаюсь, сдаюсь, — поднял руки Супермен. — Сдаюсь на милость Троянской Елены…

— То-то, — самодовольно сказала девчонка. — Я даже Апулея читала… Я вообще много книг прочла. Много болела в детстве, Генри, лежала в постели и читала… Запоем. — Девчонка вдруг закинула руки за голову и уже другим тоном, тихим и мечтательным, попросила: — Генри, а Генри, обними меня, а?

Генри подумал, что он забывает, дурак, что девчонка только девчонка, и что бы она на себя ни надела, сколько бы металлических шипов ни торчало с ее браслетов на руках и шее, еще совсем недавно, может быть, год или два назад, девчонка спала с каким-нибудь замусоленным медведем, зайцем или крокодилом в обнимку. Многие и до двадцати пяти лет спят так. Даже проститутки… Девчонке нужна ласка. Хотя бы время от времени. Потому Генрих подошел к девочке и лег рядом с нею, обнял ее и подышал немного ей в волосы, чтобы сделать их теплыми.

— Я, конечно, не могу заменить тебе твоего медведя, kid, — прошептал он на ухо девочке. — Я много тверже…

— Откуда ты знаешь про медведя? — спросила Элен-Алис шепотом.

— Догадался, — сознался Генрих. — Мне почему-то показалось, что такой человек, как ты, обязательно должен был спать с медведем.

— Такой человек, как я, — захихикала девчонка. — Ты иногда очень смешной, Супермен! Я больше люблю, когда ты смешной, чем когда ты грустный. Ты лучше медведя, Генри, намного лучше. — Девчонка опять хихикнула. — Знаешь почему?

— Почему?

— Ты можешь меня выебать. А медведь не мог. — Девчонка захохотала и в смущении вдруг спряталась в воротник своего пальто.

— Я думал, хотя бы маленькие девочки невинны.

— Фу, глупость, — девчонка повернулась к Супермену. — Если хочешь знать, маленькие девочки, может быть, самые грязные и неприличные существа на свете. Мне очень хотелось всегда, чтобы мой медведь меня выебал. Я очень его всегда прижимала к себе. Знаешь, как я с ним спала, Генри?

— Как?

— Я затискивала его между ног, — Алис смущенно захихикала. — И мне снились ужасные сны, в которых мой медведь, наглый и неприличный, лизал мои губы большим красным языком и потом ебал меня.

— Как неприлично. Сколько же тебе было лет, kid?

— Не знаю. Десять? Или одиннадцать. Утром я боялась посмотреть в лицо Магги. Я думала, она все должна понять… Что происходило ночью между медведем и мной…

— Ты нимфоманка, kid…

— Не думаю, Супермен. Другие девочки говорили мне о чем-то подобном…

— Они, наверное, трахались с зайцами, — вставил Супермен.

— Глупый Генрих, — девчонка закрыла ему рот рукой. В словах «Глупый Генрих» прозвучало кокетство.

Супермен, вслушавшись в это кокетство, запустив одну руку под юбку девчонки, ласкал ее бедрышки и думал, что такая Алис, Алис Кокетливая, вполне могла подставить свою щелку мальчику Джиму в туалете в перерыве между двумя дозами героина. Хотя героин и не помощник сексу. Скорее наоборот… Впрочем, Супермен быстро отмел эту мысль и сосредоточился на горячем животе девочки, которого он достиг, сдвинув вниз черный нейлон… Девчонка задышала глубже и издала стон. Потом еще один.

Супермен опять подумал о бритоголовом мальчике Джиме, ебущем нагероиненную девчонку его в туалете, девчонка в воображении Супермена стояла, согнувшись над туалетом, черное пальто заброшено ей на голову, белая попка оголена… Супермен чаще задышал, как и Алиска, и, стащив с горячей девчонки ее черный нейлон до самых лодыжек, содрал туфлю с ее одной ноги, потом нейлон, оставив нейлон висеть на другой ноге, и, высвободив из своих черных брюк уже твердый член, понес его вверх и вставил в мякоть его девочки… Там было невероятно хорошо. Вместе с бритоголовым Джимом Супермен вонзался в девчонку глубже и в стороны, и опять глубже, раскрывая, растворяя, раздирая ее плоть как можно шире. Дитя в ответ на грубый член в ее щелке выпустила откуда-то из глубин еще дополнительную порцию желе, встречая грубого, дерзкого завоевателя нежно и мягко. Добром отвечая на зло.

Только после своего звонка в «Либерасьон» и короткого разговора с Джей Джей Ди Супермен впервые в жизни понял, что он тщеславен. Ничем другим было невозможно объяснить поступок Генриха. Мало того, когда в ответ на шутливую благодарность Супермена за несколько статей в газете Джей Джей Ди предложил Супермену взять у него интервью и клятвенно пообещал, что ручается за безопасность Супермена во время этого свидания, тщеславный Генрих согласился. Неожиданно для самого себя.

И вот теперь он шел на свидание. Глупо, опасно, как школьник поступал Супермен и понимал это. Однако шел. Каждый человек тщеславен. Самый простой, примитивный, тщеславен примитивно — надпись на могильном камне, дети и внуки, добившиеся чепуховых успехов, пусть что-то, но оставить на земле в знак того, что и «я тоже был». Новые времена вызвали к жизни новое тщеславие. Попасть в газету, например, лучше этого могло быть только интервью на TV.

Впрочем, человек — грустное животное, думал Супермен. Только определенная беззаботная легкомысленность позволяет ему жить. И, может быть, еще любопытство: а что дальше будет? Без легкомысленности и любопытства все эти существа, наполняющие города и равнины земли, кончали бы с собой в момент осознания своей смерти. В сущности, все ведь приговорены к смертной казни (один миллиард китайцев — тоже). Единственное облегчение в человеческой судьбе, поблажка — неизвестность точной даты приговора. В пределах восьмидесяти или ста лет. Некоторым удается оттянуть приговор и за сто. Есть и такие, которых приговор настигает в первые годы жизни… или даже месяцы. Такие счастливей других — они еще не успели привыкнуть к этому миру. Потому покидают его без особого сожаления…

«Нет, такое эфемерное и грустное существо просто не может быть нетщеславным, — оправдал себя Супермен, — нужно быть человеком среди людей, пусть я и Супермен». И с этими последними мыслями, приободрившись, он пошел во двор дома 95 по бульвару Сент-Мишель, где в квартире подруги ждал его Джей Джей Ди. Несмотря на то, что Супермен давно не верил людям, он не опасался увидеть полицейских, войдя в квартиру. Журналист — это прежде всего журналист. После того как Джей Джей Ди возьмет интервью у Супермена, он может его и заложить, но до интервью — нет, Супермен в это не верил. Непрофессионально.

Внизу, в холле дома, на алюминиевой лестнице стоял рабочий-маляр и докрашивал три настежь распахнутые двери. Увидев Супермена, маляр засвистел.

Генрих не поверил в принадлежность маляра к полицейской касте. Уж слишком тонкий трюк. Хватило бы пары-трех полицейских в квартире подруги журналиста. Супермен проверил «беретту» в кармане плаща и зашагал по пахнущей краской и еще заляпанной лестнице вверх. Тоже посвистывая.

На четвертом этаже он позвонил в дверь. Было сказано позвонить в дверь с табличкой «Доминик Си». Он и позвонил.

Защелкал замок, зашелестела цепочка, еще замок, Доминик Си не доверяла этому миру. «Она тоже», — подумал Супермен и, не вынимая руки из кармана, положил палец на спусковой крючок «беретты». Открылась дверь, и худой высокий парень в вельветовом пиджаке и старых джинсах — костистое лицо украшали очки в круглой металлической оправе — появился на пороге. Он смущенно улыбался.

— Входите, — сказал парень и попятился, пропуская Супермена.

Тесная прихожая была пуста. Белые дверцы одежных шкафов могли, конечно, утаить от Генриха нескольких полицейских, но интуиция подсказывала, что в шкафах висела одежда Доминик Си, которой, журналист обещал, дома не будет. И Супермен прошел мимо шкафов, не заглянув в них, хотя ему и очень хотелось это сделать.

— Здесь только одна комната, — сказал парень, — извините.

«Почему он извиняется?» — подумал Генрих и прошел вслед за парнем в комнату, оглядев которую тотчас понял, что в ней живет одинокая женщина с неудавшейся жизнью. Плетеная бамбуковая мебель красноречиво повествовала о том, что хозяйка квартиры еще не осела в этой жизни наверняка и прочно, еще не покрылась защитной пленкой буржуазного благополучия, позволяющей ее обладателям переносить жизнь. И в то же время бамбуковая мебель была достаточно изношена, что свидетельствовало о долговременном пребывании хозяйки мебели именно на этом этапе жизни. Мягкие матерчатые куклы — Пьеро, Коломбины и Арлекины — во множестве свисали со шкафов и стен.

— Вашей подруге под тридцать? — спросил Супермен нахально, решив проверить свою наблюдательность.

— Да, — согласился Джей Джей. И пробормотал в оправдание: — Но мы не любовники, просто друзья… Садитесь, где вам удобно.

Не снимая плаща, Генрих присел в бамбуковое кресло у двери, ведущей на небольшой балкончик. Кресло жалобно взвизгнуло.

— Начнем? — спросил парень. — Я запишу вас на магнитофон, но не волнуйтесь, я сегодня же перепечатаю интервью и сотру пленку.

— О'кей, — согласился Супермен. Джей Джей Ди до сих пор внушал ему доверие, хотя он ожидал увидеть человека посолиднее. Но и такой Джей Джей Ди был понятен Супермену. Джей Джей Ди тоже был тщеславен. Похоже, что Джей Джей Ди, хотя и худой, и стройный, уже некоторое время назад перевалил за тридцать и, если судить по длинным волосам и типу очков; принадлежал в свое время к поколению хиппи и, несомненно, был гошистом. Длинные грязные волосы — неотъемлемый признак гошиста.

— Скажите, почему в своем письме ко мне вы подписались «Супермен»?

Генрих молча расстегнул плащ, затем пиджак и обнажил красную букву S на желтом фоне. При этом он улыбнулся Джей Джей Ди.

— Я и есть Супермен.

— Вкладываете ли вы какое-либо значение в этот псевдоним или вы выбрали его наугад?

— Прозвище «Супермен» я впервые получил от друзей, — решил быть честным Генрих. — За то, что всегда ходил в таких вот «суперменовских» свитерах. Позднее же, поразмыслив, решил, что я и есть Супермен, то есть Сверхчеловек в обоих — ницшеанском и комиксовом, а теперь, после фильмов «Супермен-1» и «Супермен-2», и популярном понимании. Я одинок, я ненавижу толпу, я враждебен толпе, и в то же время я защитник биологической справедливости.

— После известных полиции двадцати двух ограблений считаете ли вы себя профессиональным грабителем?

— Я экспроприатор, как бы прокурор, — улыбнулся Генрих. — Я не грабитель. Я восстанавливаю справедливость: отбираю награбленное. Я не граблю прохожих на улице, я потрошу богатых предпринимателей, богатых, — последнее слово Супермен подчеркнул.

Бесстрастно-профессиональный Джей Джей Ди не двинул и мускулом лица.

— При ограблении ресторана на улице «Коленкур» вы ранили полицейского и женщину-туристку. Прессе неизвестны случаи, в которых вы убили кого-либо в процессе ограбления. Но однажды это может случиться. Как вы к этому относитесь?

— Я сожалею, что ранил туристку. Полицейский получил по заслугам. Это он начал стрельбу. Заметьте, в переполненном посетителями зале. Я стрелял, защищаясь… Если мне придется кого-то убить, защищаясь, ну что же… я не буду сожалеть об этом. Право убить — такое же право человека, как право насытиться.

— Считаете ли вы себя последователем Ницше?

— Нет, вовсе нет. Понимание того, что я Супермен, пришло ко мне вовсе не через тяжеловесные и слишком пышные старомодные объяснения герра Ницше, но через практику моей жизни. И до Ницше история человечества была полна суперменами, Ницше был первым, кто изложил концепцию супермена на бумаге, выразил в словах, но не изобрел супермена.

— Вы не француз, кто вы? Как вы относитесь к общественному строю Франции?

— Я не француз, но я не могу вам сказать, кто я по национальности, из соображений личной безопасности. Во Франции, насколько я понимаю, социалистическое правительство и несоциалистический общественный строй — его принято называть «демократией». К демократии я отношусь резко отрицательно, демократия аморальна. Демократия — это господство посредственного, как обычно, большинства над талантливым и энергичным меньшинством. Над человеком высшего типа, господство пигмеев над Гулливером. Господство бизнесменов, служащих, бумагомарателей и мастеров риторики над собственно человеком действия. Продавцов готового платья и мясников над человеком с пистолетом.

Так долго скрываемые личные чувства и предубеждения Джей Джей Ди, бывшего хиппи и гошиста, наконец проявились. Его усохшее лицо изобразило брезгливо-недовольную гримаску.

— Какие у вас основания считать себя человеком высшего типа?

— Я не боюсь жизни. Я не боюсь жить совсем один с пистолетом. Я не разделяю предрассудков толпы и даже менее распространенных предрассудков толпы интеллектуальной. Я не похож ни на одного человека, которого я знаю. Мне скучно с людьми. Поведением моим руководят совершенно другие мотивы, чем их поведением, — наугад перечислил Супермен и замолчал.

— Вы считаете себя героем? — чуть насмешливо, как показалось Генриху, спросил бывший хиппи.

— Да, я герой, — пожал плечами Супермен. — Демократия же отрицает героизм. Ее идеал — законопослушный гражданин, переходящий улицу на зеленый свет, покидающий свое жилище в восемь утра, чтобы явиться на службу в девять, покидающий службу в пять, чтобы явиться домой в шесть, включающий ТВ в семь, чтобы выключить его в двенадцать, ебущий жену от 12 до часу ночи. При демократии нет места герою. При демократии он — преступник. И Александр, и Цезарь сгнили бы при демократии в тюрьме. Между тем они составили славу и гордость человечества, а не галльский или римский мясник или башмачник. Вы искусственно пытаетесь героизировать своих полицейских, однако человек, состоящий на службе, органически не может быть героем. Героизм в обмен на сколько — сто тысяч франков в год? Смешно… Герой работает на себя. Всегда на себя. Он один. Он не с толпой… Он против толпы. Он одинок.

— Простите, — сказал вдруг Джей Джей Ди. — Но какой же героизм в ограблении?

— Самый прямой. Я рискую максимум — жизнью и минимум — свободой всякий раз. Общество окружило «преступление» таким количеством ужасов, стараясь испортить репутацию смелому, активному действию — поступку, прославляя как добродетель покорность и бездействие, что теперь уже вряд ли кто решится, даже среди самых оригинально мыслящих людей нашего времени, защитить «преступление» как таковое, и «преступника» тем более. Я утверждаю, что «преступник» и есть самая интересная часть человечества, самая энергичная, как бы элита человечества.

— Что же вы предлагаете? Мир, в котором все будут убивать всех?..

— Снимите оковы с мира, распустите толпу, пусть человек будет свободен. Тогда сама собой восстановится нормальная человеческая справедливость. Демократия в любом случае неустойчива, ибо лучшие из лучших суперменов никогда не устанут штурмовать ее бастионы… И будут периодически разрушать ваши государства… ваши общества, ваш покой и, — Генрих улыбнулся, — ваши газеты.

— Честно говоря, я не ожидал найти у вас такие… — Джей Джей Ди подумал, — правые взгляды. Хорошо, скажите же мне, кто герои для вас в современном мире?

— Диктаторы, преступники, mercenaries… Люди, воюющие за себя, защищающие себя, люди храбрые, злые — Супермены, естественно.

— Но вы можете определить точно — кто такой Супермен?

— Супермен — это бунтарь. Он выше толпы. Он биологически выше. Личность осознает себя Суперменом, с удивлением обнаруживая себя в позиции отрицания «их всех», чувство отдельности, а не общности с толпой, со всеми, — вот знак Супермена. Супермен может принадлежать к любой расе и национальности.

— Хорошо, — сказал Джей Джей Ди и выключил магнитофон. — Я думаю, этого достаточно. Скажите, могу я вас спросить не для газеты, но для себя — вам не кажется, что ваше, — он замялся, — мировоззрение несколько наивно? Смесь ницшеанства с анархизмом…

Супермен засмеялся. Внутренний Джей Джей Ди в точности соответствовал своему внешнему облику.

— Можно я вам вкратце нарисую картинку идеального для вас мира, господин журналист? Конечно, для вас идеалом является наилучшим образом устроенное социалистическое общество. Там жирные рабочие разгуливают по зеленым лужайкам вместе с такими же жирными своими половинами, только на три или четыре часа в день заходят они поработать в светлые и большие фабрики. И за это брюхатики участвуют в прибылях промышленных предприятий… На тех же лужайках рука об руку гуляют, розовощекие и жирные тоже, гомосексуалисты и лесбиянки, и рабочие настолько сознательны, что не дают им в морду и не кричат им «faggots», но приветствуют их дружелюбно и с удовольствием. Чистые, без загрязнения, реки катят свои светлые воды к голубым морям. Жирные рабочие, не вступая в конфликты, питаются в больших открытых ресторанах, едят только филе и икру, пьют шампанское. На крышах зданий вертятся ветряные мельницы, собирая энергию, а солнечная энергия собирается солнечными батареями.

Прекрасное французское правительство как ангелы в синих костюмах с крылышками, впереди Миттеран — или будущий Миттеран — выходит из хрустального сената под музыку небесных сфер, размышляя по пути, как еще более уравновесить экономику и принести еще больше благ толстожопому рабочему.

Джей Джей Ди фыркнул. Может быть, он начал понимать Супермена?

— Где вы поместите себя, Супермен, в этом идеальном мире?

— В цветущих кустах, окаймляющих зеленую лужайку. Стреляю из «АК-47» по жирным рабочим, — с удовольствием и честно выпалил Супермен. — Целясь в брюхо.

— Да. — Журналист рассмеялся. — Вы знаете, но в таком раю, может, и я бы вместе с вами стрелял из-за кустов…

— А, то-то, — возликовал Супермен, — но ведь именно таким раем соблазняют толпу все без исключения ваши партии, и правые, и левые обещают обывателю все больше и больше еды и вещей. А заслужил ли обыватель все это? Он и так уже живет, во всяком случае, в развитых европейских странах и в Америке, в Канаде, в Австралии с таким комфортом, как в свое время и короли не жили. Разумеется, в отличие от королей, он раб, у него нет силы и власти, но он жирный раб, откормленный раб, несмотря на все безработицы и инфляции. Он летает по всему миру, но что он видит? Видит ли он? У него есть автомобиль, но заслуживает ли он поездок? Кто он? Ходячий желудок, и только. Послушайте, Джей Джей, — Супермен намеренно решил польстить журналисту, — это такие люди, как мы с вами, двигали человечество вперед — изобретали, пытливо лезли на гору, чтобы посмотреть, что за нею, переплывали океаны, писали книги, вглядывались через телескоп в звезды. Бесчисленные поколения Суперменов построили эту цивилизацию. А ходячие желудки, говноделательные машины, только используют завоеванное лучшими людьми человечества. Сколько можно их обслуживать? Сколько можно им служить? Власть должна принадлежать Суперменам, а не толпе.

— Как вы их сурово. Но вы забываете, что они тоже люди, — Джей Джей Ди укоризненно посмотрел на Супермена.

— Это-то еще нужно доказать, — проворчал Супермен.

— Да, — сказал Джей Джей, — в сочетании с двадцатью двумя ограблениями вы оказались очень интересной личностью. Супермен-практик, так сказать. Думаю, может получиться хорошая статья.

— Если вам позволят ее напечатать, — Проворчал Генрих, остывая от непривычного для него риторического подъема.

— Ну, отчего же нет, взгляды, которые вы высказали, вполне могут появиться на страницах газеты, потому что это взгляды «преступника». А, как вы справедливо заметили, «преступник» у толпы, у читателей, ассоциируется исключительно со злом. Ваши высказывания органичны для злодея. Кстати говоря, а как ваша подружка, как преступница?

— Она хорошо, — швырнул Генрих, не желая распространяться об Алис.

— Сколько ей лет, если не секрет? Свидетели утверждают, что девочка очень юная, тинейджер.

— Четырнадцать…

Вот тут-то Джей Джей Ди посмотрел наконец на Супермена с настоящим, нескрываемым уважением. Джей Джей имел Доминик Си, и Доминик Си, судя по ее квартире, была такая же истертая, как и ее бамбуковая мебель. Джей Джей мог оценить удовольствия, среди которых жил Генрих.

Они простились, и Генрих стал спускаться по лестнице.

— Я постараюсь, чтобы статья появилась в завтрашнем номере, — сказал ему вслед Джей Джей. — Good luck, Супермен.

— Good luck, Джей Джей, — сказал Генрих, не повернувшись. Ему опять стало грустно.

— Я никогда не хотела тебя обижать, — сказала Евгения. — Тебе казалось, что я тебя обижаю, на самом же деле я совершала «мои» поступки, и только. Если я спала с мужчинами, с другими мужчинами, то я просто спала с другими мужчинами. Ты же называл мои действия «изменой тебе», «предательством». Между тем я любила тебя и люблю. Я не захотела жить с тобой только потому, что жить нам вместе было бы практически неудобно — ты своей любовью ограничивал мою свободу. Но я повторяю, я любила тебя и люблю больше, чем кого бы то ни было в этом мире.

Голая, в номере отеля «Иль де Франс» было тепло, Евгения сидела совсем близко к Генриху, на соседней кровати, он и Алиска, естественно, воспользовались одной кроватью, и дружелюбно улыбалась. Генриху очень-очень хотелось Евгению, у него встал под одеялом член, и быстроглазая бывшая жена увидела вдруг образовавшийся холмик.

— Хочешь меня? — самодовольно спросила она. — Я бы с удовольствием, милый, но ты же знаешь условия…

— Ох, — вздохнул Генрих, — вечные условия, ограничения, неудобства… Всю жизнь ты сама создавала «табу» для себя и для меня.

— На сей раз это не мое условие, — вздохнула Евгения, — мне тебя тоже хочется, но это условие свыше… Ты же знаешь, если мы коснемся друг друга — я исчезну…

Генрих вздохнул еще раз. Холмик на одеяле медленно опал. Евгения тихо засмеялась.

— Вот видишь, Генрих, ты не считал бы предательством по отношению к девочке, если бы ты сделал со мною любовь. Видишь, как ты несправедлив… То, что делаешь ты, не предательство, это естественно, мои же поступки — отвратительны, обидны и «предательство» по отношению к тебе…

Генрих смутился.

— Не я первый начал, Джей, я только стал вынужденно следовать твоему примеру. Я до сих пор не понимаю, почему тебе понадобился любовник тогда, десять лет назад, я ведь вполне удовлетворял твою плоть, ты до сих пор говоришь, что я был самым лучшим мужчиной в твоей жизни.

— Одним из двух-трех самых лучших, — поправила его Евгения. — Зачем мне понадобился любовник? А не знаю, из любопытства, думаю. Мне хотелось узнать мир, узнать других мужчин. Ты забываешь, что ты был моим первым мужчиной.

— Седьмым, насколько я помню, — на сей раз уточнил Генрих.

— Ох, эти, до тебя, не считаются. Я ничего не чувствовала. Мой первый муж имел меня ровно три минуты, в темноте, затем отворачивался к стене и спал, а я бесшумно плакала. Ты же знаешь. Ты был первым, кто разбудил во мне женщину. Если хочешь знать, ты сам виноват, что через четыре года я ушла от тебя. Ты развратил меня. Вспомни. Ты приучил меня к овер-дозам секса. Потому я и ушла к тебе… И именно поэтому через четыре года я ушла от тебя. Ты мне надоел. Я решила побродить по миру и поискать. Мне нужен был опыт.

— Ну что, нашла? — буркнул Генрих.

— Нет, — просто сказала Евгения и, откинувшись чуть назад, уперлась руками в отельную постель, в мягкой постели кисти ее рук почти скрылись. — Нет, но я и не надеялась найти себе мужчину «навсегда». Как ты знаешь, Генрих, «навсегда» не существует для такого существа, как человек. Ты сам мне это внушил. Но мне нравится моя жизнь, и мне нравятся мужчины, прошлые, настоящие и будущие. Мне нравится весь мой опыт, вся моя жизнь. — Помолчав, она вдруг добавила, улыбнувшись: — Ты, кстати, сам такой же — ты никогда не застывал в одной форме, милый Генрих, и если бы не я первая начала, то, я думаю, ты начал бы первый…

— Я никогда бы не изменил тебе первый, — убежденно возразил Генрих.

— Ох, какая у нас короткая память, мистер Супермен. Ты изменял мне с Наташей, ты сам признался мне в этом, когда я от тебя уходила… И я верю, что ты не придумал эту «измену», что она была.

— Я делал это, только чтобы уберечь себя от боли, если вдруг обнаружилось бы, что ты мне изменяешь. Но я перестал спать с Наташей, как только поверил тебе.

— Ты находишь веские обоснования для своих «измен». Ты себя прощаешь. Моим изменам нет прощенья. — Бывшая жена весело смотрела на Генриха.

— Лисичка! Кошатина! — нежно сказал Генрих. — Я тебя люблю! Такая стала умненькая…

— Любишь меня? — опять самодовольно спросила женщина. — А как же девочка? — спросила она теперь уже ехидно, кивнув на спящую за спиной Супермена Алиску. — Значит, ты не любишь ее, если любишь меня…

— Сдаюсь, — Генрих смущенно заулыбался. — Я люблю и тебя, и ее, как хорошо было бы, если бы мы все жили вместе.

— Вот какая твоя мечта — две пизды на одного тебя, одна необыкновенно сладкая пизда зрелой и чувственной женщины, а другая — юная пизда, четырнадцатилетняя. Их владелец — Генрих Великолепный подлинно живет в раю. Имеет то одну, то другую, то обеих вместе… Время от времени все трое, одетые в красивые костюмы, отправляются на «роллс-ройсе» грабить очередной ресторан. — Евгения смеялась теперь уже безудержно. — А в газете «Либерасьон» каждый день отмечается колышками блистательный криминальный путь Генриха Супермена по городу Парижу…

— Смеешься, блядь. — Генрих и сам улыбался.

Евгения уже не смеялась.

— Кстати, пользуясь тем, что ты в таком — я бы назвала его трезвым — состоянии, обычно оно у тебя маниакальное, хочу тебя предостеречь. Если ты хочешь еще удовольствий в своей жизни, еще и еще опыта, случаев, женщин и стран, выбрось свой ужасный безумный «лист»… Забудь думать об этих людях. — Маленькое чувственное личико бывшей жены стало серьезным.

Генрих понял.

— Я давно уничтожил «лист». После убийства Юрия я понял, что убить легко, что я могу убить, и успокоился. Мне достаточно знать, что я могу уничтожить этих людей. Всегда могу, если захочу… Я оставил им жизнь.

— Начинаешь выздоравливать, — с удивлением отметила Евгения. — Уже не такой безумный. Тогда еще один совет выздоравливающему. Ты знаешь, что долго быть знаменитым грабителем невозможно. Чем более ты будешь знаменит, тем усиленнее полиция будет стараться тебя уничтожить. Даже не поймать, а просто пристрелить. Ты знаешь, какие они гуманисты… Я бы не хотела увидеть однажды в газете фотографию моего любимого мужчины, валяющегося на тротуаре в луже крови…

— Этого-то я и хочу, — пробормотал Генрих.

— Что? — переспросила бывшая жена, подавшись вперед к Генриху. — Я, кажется, переоценила твое душевное здоровье. Ты по-прежнему безумен, если хочешь, чтоб тебя пристрелили… Самоубийца.

— Я болен, Джей, — вдруг выдавил из себя Генрих. — Только это не душевная болезнь… Я болен неизлечимо… Обычная история. Рак.

— Правда? — спросила Евгения. — Ты придумал. — Но голос ее, увы, звучал безнадежно, она слишком хорошо знала Генриха, чтобы не различать, когда он серьезен.

— Бедный мой. — Евгения смешалась. Она была хорошей женщиной, но для таких ситуаций она была не готова. Она была женщиной для праздников, для удовольствий и наслаждений, как вести себя в несчастных ситуациях, она не знала. В данном случае она даже не могла предложить Генриху свое тело как награду и компенсацию, что она обычно делала, когда жалела мужчину. — Бедный мой! Что же делать? — Она почти приблизила свое лицо к лицу Генриха. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Все, что можно было, я уже предпринял. — Генрих жалел уже, что неосторожно раскрыл свою тайну. — Единственное, чего я не хочу, — это немощно умереть в постели. Потому тебе, кажется, придется увидеть фотографию Генриха, валяющегося в луже крови на тротуаре.

— Теперь я понимаю, — прошептала Евгения.

— Только не жалей меня, — попросил Генрих. — Мне сорок пять лет, я немало видел, в конце концов, я мог умереть при рождении. Ты тоже умрешь. Позже, но умрешь… Я хочу сказать — кто знает, может, нам уже не придется увидеться, — что я благодарен тебе за то, что ты была, сладкая-сладкая женщина — самое большое удовольствие, которое может достаться смертному, Я был с тобой счастлив. Прости меня, что я всегда пытался продлить свое счастье, побыть с тобою подольше… Быть с тобой каждый день. Конечно, это было эгоистично, признаю.

Евгения плакала. «Так и должно быть», — подумал Супермен спокойно. В этот момент Супермен и Генрих разделились. Генрих прощался с бывшей женой, почему-то он решил организовать прощание именно сейчас, а Супермен спокойно смотрел на все это. И под спокойным взглядом Супермена Генрих тоже был спокоен и вел себя достойно, без слезливой сентиментальности, как мужчина.

— Если бы я знала… Если бы я знала, я никогда бы не ушла от тебя.

— It is all right. — Генрих почему-то перешел на английский. — Ты будешь жить со мной, и будешь мне верна в следующем рождении. Правда?

— Ты думаешь, мы родимся и будем опять? — неуверенно спросила женщина сквозь слезы.

— Конечно, — в голосе Генриха не было сомнения. — У нас будут другие имена, другие тела, но это будем мы. И в следующем рождении я буду изменять тебе, хорошо?

— Пожалуйста, конечно, — сквозь слезы ответила женщина. — Что угодно. Только бы мы опять были. — Она вдруг дотянулась к Генриху и быстро поцеловала его.

И, увы, так же мгновенно исчезла из номера отеля «Иль де Франс». Но Супермен все-таки успел почувствовать на своих губах горячие маленькие губы.

В это утро он впервые почувствовал боль в желудке. Генрих не ожидал ее так скоро. По его подсчетам, у него оставался еще месяц до боли… Но вот она пришла — боль, и Генрих лежал, боясь пошевелиться, на груди у него лежала теплая рука все еще спящей Алиски. Только их было уже не двое. Трое. Он, Алис и боль.

По его подсчетам, у него оставалось максимум две недели активной жизни с болью. До постели. Нужно было закругляться.

Генрих столько думал об этом моменте, что сейчас воспринял боль как нечто неизбежное и нужное — новый этап. Может, и смерть сама будет лишь новым этапом, несколько более радикальным, чем необходимо, подумал он с неким черным юмором.

Пока, для первых болей, — у него было средство. Супермен встал, осторожно (он не хотел, чтобы девчонка видела, что он будет делать) пробрался к выходу, отодвинул бесшумно дверь в шкаф, где висели Алискино пальто и его плащ и стоял чемодан. Отельная комната сегодня выглядела иначе, чем обычно. Вначале Генрих не понял, что произошло, но догадался очень скоро. Комната была светлая, очень светлая, значит, за окнами на рю Сент-Оноре было холодно, значит, тучи, охладившись, каким-то образом исчезли с неба, и парижское небо заливало парижское солнце в день 28 декабря.

Открыв свой чемодан, Генрих вынул из ящика картонную коробку с ампулами и другую коробку — металлическую, из нее он извлек на свет шприц и иголки, вошел в ванную, закрыл за собой дверь и занялся процессом приготовления шприца к действиям. Прокипятить шприц было негде — Генрих пожалел об отсутствии кухни и ограничился тем, что просто протер шприц алкоголем. Какое уж тут… Отломив острый носик ампулы и осторожно набирая иглой морфий из ампулы, втягивая морфий в шприц, Супермен вдруг подумал, что и Бодлер тоже умер, даже Бодлер, ну что же, умрет и Генрих… Супермен.

В Париже нет сейчас Бодлера, что ж, не будет и меня… Уже столетие, как удалился из Парижа Шарль Бодлер… Введя содержимое ампулы в вену, Генрих подумал, что его старомодное воспитание дает себя знать даже в таких серьезных вещах.

Боль скоро ушла… Супермен взглянул на часы — было десять часов утра. Он вернулся в комнату, девчонка спала, затолкав подушку Генриха между ног. Темные шторы лишь в одном углу светились розовым — отраженное от стекол отеля солнце.

Генрих положил коробки обратно в чемодан, на дно, под одежду, и наткнулся на несколько книг, захваченных им, среди других — томик «Цветов зла», двуязычный — французский текст и английский. Перевод на соседней странице. Порывшись в нем некоторое время, Генрих почему-то скоро оставил стихи и перечитал вступление — биографию поэта, написанную переводчицей, некоей Джоанной Ричардсон. Его внимание остановили следующие строки:

Супермен прочел еще девять страниц вступления и опять вернулся к указанному переводчицей адресу Шарля Бодлера…

Остров Сен-Луи находился в получасе ходьбы от отеля «Иль де Франс». Генрих еще раз заглянул в спальню — девчонка счастливо спала, посему Супермен решил совершить одинокую прогулку — пройтись до отеля «Пимодан» и обратно.

На рю Сент-Оноре было холодно. Как всегда в холод, в Париже белели тротуары. Генрих так никогда и не понял, почему тротуары белеют. Может быть, потому, что на каменных плитах выступает иней? Впрочем, думал Генрих со странным спокойствием, он уже никогда не разгадает загадку парижских тротуаров. И многие другие загадки.

«Никто никогда не учит человека, как нужно умирать, — размышлял Супермен. — С этой проблемой каждый справляется сам. Все эти огромные стада двуногих, населяющие поверхность земли, каждый в одиночку, «по-домашнему» решает проблему перехода в другой мир или, если другого мира нет, то исчезновения. Даже дебилы и идиоты справляются с задачей. Человек остается со смертью один на один, и, подготовлен ты или не подготовлен, — «это» неизбежно совершается. В любви можно спасовать иной раз (не встал вдруг член), в смерти, спасовал ты или нет, — «она» (если это она) настолько агрессивная дама, что доделает акт с тобой сама».

Генрих шел мимо бесчисленных магазинов, и на сей раз его, имевшего один плащ и один черный костюм, забавляло: к чему столько магазинов, почему столько шляп, пальто, костюмов и галстуков делается в мире? Неужели все это покупается? Он отнес свое недоумение именно к своему состоянию приговоренного к смерти человека. Если бы он сидел в тюрьме, то не много бы было выбора у Генриха — может быть, только мерить шагами камеру и каждое утро прислушиваться на рассвете к шагам в коридоре — не идут ли уже.

От того, что он мысленно перенес себя в еще более ужасную ситуацию, Супермен с облегчением вздохнул и оглядел рю Сент-Оноре. Запахи и звуки душной декабрьской тюрьмы исчезли из сознания, и Генрих с удовольствием вдохнул воздух декабрьского Парижа. На многих витринах — на стеклах кафе были намалеваны Пэр Ноэль, он же Санта-Клаус и Дед Мороз, и елки, и звери, и шары, и снегурочки… Приговоренный к смерти Генрих вышел к пересечению рю Сент-Оноре и авеню Опера — и ждал перехода… У ресторана «Рук Юниверс», похлопывая красными руками, чтобы согреться, стоял человек, ответственный за морскую живность, — за любимых Алис и Генрихом устриц и ракушек. На человеке были черные плотные матросские брюки, такая же кепка и бушлат. Поверх всего на человеке был надет красный передник с инициалами ресторана. Генрих впервые увидел все детали одежды человека, хотя проходил мимо него очень часто и раньше, прогуливаясь по Парижу. Но теперь мир для Генриха освещался — был необыкновенно иллюминирован тем, что у него оставалось необыкновенно мало времени. Мало жизни. Как воды на самом донышке забытого на огне чайника.

«Собственно, что же происходит, — подумал Генрих. — Прожить сорок пять лет на земле не так уж плохо. В прежние времена, до существования современной медицины, люди были счастливы, дотянув и до тридцати. Современная медицина не может спасти Супермена, подарив ему хотя бы несколько лет счастливой жизни с девчонкой Алис — где-нибудь поблизости от теплого моря, но она спасает миллионы от эпидемий, например…» Правда, Генриху от этого было не легче.

Перейдя на рю де Лувр и пересекши по ней рю де Риволи, Генрих стал спускаться к Сене, подальше от людей, огней, мигающих на елках, от шума. Слева от него знаменитый собор, названия которого Генрих не знал («И не узнаю», — подумал он), загрохотал внезапно своими колоколами, потом курантами. Одиннадцать часов утра. С этого собора, повествует легенда, ударили в набат гугеноты, объявляя о начале Варфоломеевской ночи… Почти 500 лет тому назад… Бедные гугеноты… Супермен поежился.

Генрих не знал, что ему думать. Состояние его сейчас, когда боль исчезла, вытесненная эффектом морфия, было приятным. Между тем ему, очевидно, следовало горевать, может быть, быть в отчаянии. А он не был в отчаянии… Генрих был способен спокойно размышлять и к сорока пяти годам полностью научился контролировать свои эмоции. В сорок пять лет он стал тем, кем хотел стать, — железным человеком, сверхчеловеком. Сейчас бы ему применить свою волю в этом мире — он был уверен, что мог бы добиться чего угодно, даже президентства в какой-нибудь шальной латиноамериканской республике, — и вот пожалуйста — дурацкие, невидимые клетки выродились почему-то, переродились, и сегодня пришла первая боль… Супермен знал, что она придет, подготовил себя к ней, и всё же…

Отель «Пимодан» не имел даже мемориальной доски с именем Бодлера. Для французской нации это было непростительно. Отель назывался почему-то по-иному, чем его назвала мадам Ричардсон, — «Отель Лозэн», по имени шевалье де Лозэна, известного донжуана середины XVII века.

Генрих стучал и звонил около двадцати минут и совсем было уже собрался уходить, подумав, что проснувшаяся Алиска испугается его отсутствия, как вдруг дверь в воротах, отеля отворилась, и седой человек с физиономией алкоголика недоверчиво уставился на Генриха.

Да, подтвердил человек, и Шарль Бодлер и Теофиль Готье жили здесь. Сейчас же дом принадлежит муниципалитету города Парижа и служит для увеселения наиболее важных гостей города. Нет, увидеть комнаты, где жил Бодлер, так вот сразу — нельзя, но разрешение на осмотр дома мсье может попытаться получить от генерального директора изящных искусств города Парижа — рю Франсуа Мирон, 14.

Человек закрыл дверь. Он даже не был разозлен настойчивостью мсье Супермена. Генрих пожалел, что у него не было с собой «беретты». Добиваться же официального разрешения у мсье генерального директора изящных искусств у Генриха не оставалось времени. Генрих хорошо знал французскую бюрократию — разрешение придет, когда мсье Генрих, может быть, уже не будет в нем нуждаться. Если «там», в том мире, не существует бюрократии, возможно, мсье Супермен пообщается с мсье Бодлером лично.

Сунув руки в карманы плаща, Генрих заторопился обратно. Земные дела и заботы ждали его. «До скорого, Шарль!» — с улыбкой прошептал Супермен, посмотрев на отель «Пимодан» еще раз. Высоко с крыши отеля вдруг спланировала на Генриха птица. Чайка. Почти альбатрос.

«Банк Насиональ де Пари» напротив Сен-Жермен де Пари они грабили нагло, с вызовом. Генрих отправлялся туда, предвкушая большое удовольствие: он и Алиска были одеты в лучшие свои тряпки — черный костюм на Супермене, плащ расстегнут, белая рубашка освещает слегка осунувшееся лицо, галстук черный. На девчонке была небрежно наброшена шубка из какого-то пушистого серого меха — подарок Супермена. Ни Генрих, ни Алиска понятия не имели, что это за мех, шубка им понравилась и стоила очень дорого, потому Супермен и купил ее девчонке. А когда дитя заикнулось было, что ее панк-сознание не позволяет ей надеть буржуазные меха, Генрих коротко объяснил ей, что в их случае меха приобретают совершенно иное значение. Мех, за который они платили деньгами, добытыми с пистолетом в руках, не может быть буржуазным.

Они приехали на такси. Эта была Алискина идея, и Супермен поддержал идею. Они приехали на рю Гозлин. Папа с дочкой вышли, Генрих заплатил шоферу и дал ему еще сто франков, чтобы он подождал богатых иностранцев пятьдесять минут, пока они посетят модный магазин на бульваре Сен-Жермен. Рю Гозлин находилась как раз за «Банк Насиональ де Пари», и часть витрины банка почти выходила на рю Гозлин, но закрыта была решетчатыми пластиковыми шторами.

Охранника у «Банк Насиональ де Пари» на бульваре Сен-Жермен, да еще в таком оживленном месте — напротив Сен-Жермен де Пари, не было. Во всяком случае, никто не стоял, замерзая, в униформе у стены банка. Возможно, некто, вооруженный, был внутри, посему Генрих, решительно войдя в помещение и придержав дверь для Алис, подошел к одному прилавку, Алис подошла к другому. Прилавки были разделены блоком стены, и Генрих крикнул, пытаясь придать своему голосу как можно более свирепые интонации:

— Не двигаться! Это вооруженное ограбление! Я — Супермен!

С полдюжины клерков — среди них трое мужчин, — застыли в позах, в которых их застал окрик Генриха. Кто держал в руках бумагу, кто печать, кто наклонился над картотекой, французские банки выполняют множество ненужной бумажной работы, знал Генрих. Даже проверяют, легальны ли деньги, принесенные тобой, — на каждый чек, во всяком случае в ситуации Генриха-иностранца, требуется официальная бумага, сообщающая, за что получил ты свои деньги.

За другим прилавком, обитателей которого покрывал «браунинг» Алиски, людей было меньше — три женщины разного возраста испуганно таращили глаза на специально вульгарно накрашенную девчонку, впившуюся руками в иссиня-черный металл своей смертоносной машинки. За стеной-блоком прилавки соединялись. Слева от Алис, в самом дальнем углу треугольника, была дверь, ведущая за прилавки, и еще одна дверь в маленький коридор, а из коридора винтовая лестница вела вверх, в кабинет заведующего отделением банка. «Может быть, мсье директор понадобится нам, а может быть, и нет», — подумал Генрих. И выстрелил.

Бородатый юноша-клерк, повернувшийся некстати резко на винтовом железном стуле, булькнул горлом и поник на прилавок. Пуля попала ему в горло, понял Супермен. Одна из женщин за прилавком, который обслуживала Алис, взвизгнула.

— Молчать! — заорал Супермен. — Всем выйти в зал! Немедленно!

Алиска открыла дверь. Вначале вышли женщины с ее половины, за ними все живые существа с половины Генриха.

— Быстро! — гнала их Алис. — Быстро! Говно!

— На пол! Всем лечь на пол! — У Супермена, может быть от волнения, заныл болью желудок. Однако об этом не было времени подумать. — Все на пол, кроме кассира, кто кассир?

Служащие уже все лежали на полу, и никто не двигался. Они не хотели сообщить Генриху, кто же кассир. Это было легко исправить. Генрих подошел к самому старшему из них, мужчине лет пятидесяти, и приставил дуло «беретты» к его виску, ногой наступив на позвоночник:

— Ты кассир? Кто кассир, или я нажму курок.

Он был кассир, Генрих не ошибся. Если бы он ошибся, служащие сообщили бы ему.

Алис отошла и стала спиной к прилавку, держа «браунинг» перед собой, как ее учил папа Супермен. Девятимиллиметрового куска свинца хватило бы с такого близкого расстояния, чтобы расколоть черепную коробку живого существа вдребезги. За спиной Алис истекал кровью парень с бородой. Может, он был… у Генриха не было времени думать об этом, он уже вел кассира к закрытой пуленепробиваемым стеклом кабинке кассы — через мгновение кассир открыл замок и уже вынимал из железных отделений деньги — много денег. Генрих не считал сколько — все сваливалось в пластиковый пакет.

Они знали Супермена. Вчера вышел репортаж Джей Джей Ди, и парень, очевидно, руководствуясь своими собственными побуждениями, представил Супермена куда более зловещим, чем следовало из интервью, которое Генрих ему дал. Они боялись Супермена. «Право убить — такое же право человека, как право насытиться…» Бррр-р! Эту фразу газета вынесла в заголовок.

— У кого ключ от сейфов? — спросил Генрих кассира, перед тем как положить его обратно на пол.

— У директора, — кассир был быстр в ответе. Он, очевидно, лучше всех запомнил суперменовское мотто: «право убить — такое же право человека…»

— Где директор?

Директор оказался на полу, вместе с подчиненными. Это обстоятельство сберегло Супермену и Алис несколько минут. Директор совсем не походил на директора — он был небольшого роста, гладко выбритым молодым человеком лет тридцати пяти.

Ударом ботинка Супермен обратил на себя внимание директора. Приказал ему встать. Время убегало секунда за секундой. Несмотря на то, что стекла недавно заново отремонтированного банка были затемненными и устроены так, что снаружи было невозможно увидеть, что делается внутри. Супермену показалось, что там, на улице, наблюдается ненормальная человеческая активность.

— Ты идешь со мной в сейфы, и без штучек, — сказал он, крепко воткнув дуло «беретты» между лопаток директора. И они пошли…

У самых сейфов директор позволил себе расслабиться. Он стал что-то шептать о том, что… Генрих понял, что человека нужно поощрить.

— Ты, sucker, — сказал он, ударив директора наотмашь по лицу, — у меня рак, и я имею право убить тебя просто из удовольствия захватить на тот свет еще кого-нибудь. Понял? Поэтому, если ты хочешь выйти из этой истории живым, делай то, что я тебе говорю. Хорошо?..

— Ой, скорее, там грабят банк!..

Впрыгнув в такси, они попытались обмануть этим возгласом шофера. Очевидно, в первый момент им удалось обмануть китайца, и он с готовностью нажал на газ, выруливая автомобиль с обочины тротуара на середину улочки Гозлин. Но уже несколько мгновений спустя, когда красный свет над улицей, мигнув, вылинял в зеленый, китаец опять чуть-чуть нажал на газ, из-за угла сзади к машине уже бежали какие-то люди, странно останавливаясь время от времени и вытягивая нечто в направлении автомобиля.

«Стреляют!» — с удивлением обнаружил Генрих. В его сознании почему-то стреляние, процесс этот, ассоциировался с полицейской формой, люди же, преследующие сейчас их такси, были одеты в неопределенные тряпки.

— Продолжай ехать! — Генрих вынул «беретту» и надавил ею в плечо шофера. Затем, ухватив Алиску за руку, он сполз с сиденья на пол такси, увлекая девчонку за собой. Китаец прокричал нечто беспомощное, его французский язык вдруг исчез, и Супермен, не вникая в смысл, очевидно, китайской фразы, привстал с пола и опять погрозил водителю «береттой». — Продолжай ехать! — Он тут же понял, что китаец не знает куда, и показал рукой вперед. — Езжай прямо!

В этот момент нечто ударило в корпус автомобиля, потом еще. Алиска, сидевшая на полу рядом с Генрихом, вдруг выкрикнула: «Shit!», и, когда папа Супермен, отвлекшись от китайца, взглянул на дочку, на лице ее было испуганное выражение. И растерянное.

— Меня, кажется, ранили, Супермен, — объявила девчонка. — I am sorry…

Генрих увидел, что левой рукой Алиска держится за правое плечо шубки, с сожалением глядя на свое плечо или на шубку. Генрих, потянувшись к девчонке, оторвал ее руку от плеча. Раздвинув мех, ничего не увидел. Может быть, девчонке показалось?

Нет, в глазах Алис была боль. Появилась, надвинувшись, как туча на ясное небо, пленка боли. Глаза девочки затуманились.

— Я думаю, несерьезно, — сказала она, оправдываясь. — Разве в плечо — это серьезно, Генри?

Генрих, отведя шубку, заглянул под нее. Под шубкой на плече девчонки была кровь.

Спустя два часа в отеле «Иль де Франс» Генрих сам сделал девчонке операцию — выковырял пулю, засевшую в мякоти плеча. Насколько медицинские познания позволяли ему судить — кость была не задета. Пуля прошла предварительно через корпус автомобиля, и посему, воткнувшись в Алис, она не смогла причинить ей большого вреда. Пуля выдохлась по дороге. Обессилела. Минимальный вред телу девчонки, однако, был причинен.

Присутствие духа и морфий, которым Генрих поделился с Алис, помогли ей вытерпеть неловкие движения Супермена, копающегося в ране. Кроме всего прочего, у них не было другого выхода. Доктор был бы обязан донести в полицию: огнестрельное ранение. Доктор обязан был донести…

Вид у девчонки был весьма боевой, свежезабинтованное плечо скрылось под майкой Джонни Роттен. И когда Генрих вернулся с рю Сент-Оноре, куда он спускался за бутылкой виски, он обнаружил Алис, стоящую в полном панк-обмундировании — кожаная юбка, кожаная куртка наброшена поверх, — в руке «браунинг». Девчонка даже надела туфли на стилетто-каблуках. Девчонка стояла у зеркала, когда Супермен тихо открыл дверь…

— Позируем? — спросил он.

— Смотрюсь в зеркало, — смутилась Алис.

— По-моему, ты гордишься тем, что тебя ранили, kid? Попортили кожицу…

— Генри-и-и! Shut up![119] — захихикала девчонка. — Что, я не могу посмотреть на себя в зеркало?

Генрих подумал, что если бы его ранили при ограблении банка в возрасте четырнадцати лет, он бы тоже очень гордился собой. Еще он подумал, что никогда не скажет девчонке, что умирает… Да еще от такой неподходящей для Супермена болезни, как рак. Такая болезнь подобает скорее бухгалтеру, чем Супермену.

— Выпьем немного, а, бэби? — Генри обнял свою Алиску, он не хотел, чтобы ей было грустно, и сам он не хотел быть грустным. — Выпьем и посчитаем деньги, а? Вот занятие, достойное леди и джентльмена, — считать деньги.

— Может быть, куда-нибудь пойдем выпить? — спросила Алис.

— Отдохни, kid, ты потеряла с поллитра крови, и я боюсь, что тебе станет плохо.

— Мне не станет плохо…

— Останемся дома, — твердо сказал Генрих. — И закажем в рум-сервис еды…

— Ты не мой папа, — взбунтовалось дитя. — Генри, не приказывай мне… Ты забываешься…

— Я главный в нашей банде… — Супермен хитро улыбнулся. — Я твой лидер, бэби. Твой босс. Слушайся меня. В конце концов, я полковник или ты… Кто полковник?

— Ты, ты, — согласилась Алис— Ты полковник. А кто были те люди на Сен-Жермен? Переодетая полиция?

— Да, думаю, так, — согласился Генри. — Оперативная бригада. Три человека. Обычный размер. Наверное, бородатый все же успел нажать кнопку тревоги в полицию. А может быть, они случайно оказались рядом, не знаю. Узнаем из газет. Завтра.

— А ты убил бородатого, Генри? — Алис смотрела на Супермена исподлобья. Фильмы вроде «Мэд Макс» и книжки комиксов говорили ей, что убить можно и нужно, что это даже красиво — убить. Но и законы общества, и те крупицы старой морали, которые в обществе еще остались, разбросанные там и сям, подсказывали ей, что это, похоже, не совсем хорошо, что бородатый кассир банка, которого ни она, ни Генрих до этого никогда не видели, упал кровавой головой на прилавок банка, наткнувшись на пулю Генриха.

— Я думаю, да, — спокойно согласился Супермен. — Наши головы постепенно увеличиваются в цене… Скоро вся полиция Парижа будет у нас на хвосте.

— Мне его жалко, Генрих, — вдруг выдавила из себя Алиска. — Не знаю почему. Чуть-чуть… Мне стыдно, Генри, но… жалко…

— Он мог убить тебя, kid, если у него было оружие, в чем я почти уверен. Или меня. Он дернулся рукой под прилавок. Я не мог рисковать. В такой ситуации, kid, как на фронте, я не мог позволить ему вынуть руку из-под прилавка. Ты понимаешь? Я должен был выстрелить. Все очень серьезно…

— Я понимаю…

Генрих принес из ванной комнаты два тонких стакана, и они выпили, как, наверное, пьют солдаты, — неразбавленное виски, крепко держа бокалы в руках, Алиска в левой, дабы не нагружать свое свежепро-стреленное плечико.

— За нас!

— В понедельник я пойду за билетами для нас, kid, — сказал Супермен, поставив пустой бокал на ночной столик. — Пора сваливать из этого города, пока нас не пристрелили или — того хуже — не арестовали.

— Куда поедем? — осведомилась девчонка. — Поедем туда, где жарко, а, Супермен? Надоело мерзнуть…

— Поедем в Бразилию, kid, ты же хотела. Помнишь, ты говорила о Рио, полетим в Рио, а там посмотрим.

— В Рио очень дорого, Супермен, — опасливо сказала Алис. — Это же на другом конце света.

— Глупая девочка, у нас столько денег… Одних долларов только сорок пять тысяч. Единственная проблема — как эти деньги перевезти.

— Ты правда идешь в понедельник за билетами? — Глаза девчонки, зрачки, все еще расширенные от морфия, увеличились еще больше.

— Правда, kid. Единственно, что я думаю, тебе нужен другой паспорт, хорошо бы, если бы у тебя был паспорт на имя девушки, которой уже исполнилось восемнадцать лет. Мне будет легче передвигаться по миру с совершеннолетней, чем с четырнадцатилетней.

— Кто сказал, что они должны жить так хорошо? — Полковник поморщился. — Пусть негодяи потуже затянут ремни на толстых животах.

— Ну и ну! — Генрих восхищенно присвистнул. — Ты ли это, полковник Советской Армии, вооруженный слуга народа. Какой цинизм. Никогда не думал, что мы окажемся в одном лагере.

— Ты никогда по-настоящему не пытался со мной поговорить, Генри, — пробурчал отец. — Ты обижаешься, что мы с матерью тебя не понимали, но и ты нас не понимал. Многое ты истолковывал неправильно, многого просто не замечал.

— Ну почему же, я помню утро смерти диктатора. Пятое марта 1953 года. Я заплакал навзрыд после того, как радио объявило, что всемогущий вождь и учитель умер. А ты, отец, ты сказал, меня тогда потрясли твои слова: «Заткнись, дурак! Не мешай спать. Не знаешь, о ком плачешь…» Меня настолько поразили твои слова, что я моментально заткнулся.

Полковник издал что-то похожее на тихий смех. Короткий клекот.

— Он был невероятный бастард, Генри, ты даже не можешь себе представить, какой бастард.

— Тебе виднее, — согласился Генрих. — Ты видел его два или три раза?..

— Четыре, — сказал отец.

Они помолчали. Отец прокашлялся и начал. Генрих, зная, что он скажет, ждал самих слов.

— Я знаю, что ты умираешь, — сказал полковник. — Ты держись… — И замолчал. — Что ты думаешь делать?

— А что я могу сделать? — пожал плечами Генрих. — Умереть с достоинством. Постараюсь умереть в традициях нашей фамилии. Не посрамить четыре поколения военных.

— Пять, — сказал отец. — С тобой пять.

— Спасибо. — Было странно и почему-то хорошо, что отец вдруг причислил и его — блудного сына — к фамилии, ко всем этим по-разному сумасшедшим русским людям, вот уже полтора столетия махавшим шашками на равнинах этой земли, корчившихся у пулеметов или, как дядя Коля, ведущих в атаку штрафной батальон. Военные. Генрих никогда не знал, что и он военный. — Спасибо. Только я скорее убийца, грабитель, вы все чистые, а я грязный… — Впрочем, слова Генриха прозвучали неуверенно.

— Знаешь, — сказал отец задумчиво. — Я совсем недавно понял: ты наш. Раньше я так не думал. Ты наш. Ты не блудный сын. Своими путями, с большим трудом, в обход, откуда-то с тылу, но ты пришел к тому же жизненному кодексу, по какому жили поколения твоих предков. Ты только не принял все на веру, ты захотел все проверить сам.

— Проверил, — горько сказал Генрих, — и вот теперь умираю. Глупые клетки, не та реакция в глубине желудка, и вот…

— Жизнь есть жизнь, — грустно сказал отец. — Ты делаешь то, что ты можешь сделать. Если ты не сделал большего — это не твоя вина.

— Мне бы еще год или два, я бы успел стать военным… — Глаза Супермена неожиданно для него самого увлажнились. Он украдкой сморгнул влагу, чтобы полковник не заметил ее. Так было заведено в семье. Ни сам полковник, ни мать Генриха не позволяли себе слабостей. Генрих не помнит, чтобы больной полковник когда-либо лежал в постели.

— Может быть, у тебя есть еще год или даже два?.. — осторожно спросил полковник.

— Нет. Начались боли. Не те, которые были, а те, о которых предупреждал доктор Милтон. Скоро конец. При последней стадии рака желудка больного постоянно рвет, и в конце концов он превращается в скелет, в ходячую смерть. Я не хочу дотягивать до этой стадии. Японские самураи красились перед битвой, отец, ты знаешь: чтобы значительно и красиво выглядеть после смерти, щеки подкрашивали красным. Я тоже хочу умереть красивым. — Генрих чуть хихикнул, немножко высмеивая перед отцом свое странное тщеславие. Отец понимающе кивнул.

— Знаешь, — сказал он, — не так уж много выбора у человека в этой жизни. Вот в древней Индии существовали касты. Но касты существовали и существуют везде, в любой стране, во всем мире, только они не оформлены, так сказать, официально. Все наши, Генри, всегда были воинами. И вот, как ты ни сопротивлялся, ты тоже стал воином. Хотя бы в последние дни жизни. Поэтому не удивительно, что воины презирают торговцев и хлебопашцев, низкий люд. Мы — другие. Они — проще, веселей, мы сложнее и злее. Так надо. И мы нужны, и они нужны. Но мы их презираем, потому что мы смотрим смерти в глаза и знаем ее улыбку.

— Ничто не изменилось со времен Александра и его походов? — насмешливо спросил Супермен отца. — До сих пор враждебность не утихла на персидском фронте?

— Нет, не утихла. До сих пор нация обязана защищать свою территорию и своих женщин, свои стада от мужчин другого племени. И эти мужчины все так же опасны, назови их по-другому — не персами, так немцами, или американцами, или китайцами. И предательство нации до сих пор называется предательством. А не диссидентством… — Отец поморщился.

— Ну, эти-то готовы привести татар на Русь, лишь бы им кусок власти. — Генрих встал с постели. На другой постели на спине спала Алиска, и Супермену показалось, что на бинтах, закрывающих ее плечо, слишком много крови… Нет, только показалось.

— Хорошая девочка, даром что англичанка, — осторожно проговорил полковник.

Супермен улыбнулся. Не очень весело.

— Хватит делать меня счастливым, пап…

— Я серьезно, — смутился отец. — Молодец девочка, боевая подруга. Как немцы говорят: «С этой можно пойти воровать лошадей».

— А наши говорят: «С этой можно пойти в разведку». — Генрих тихо улыбнулся невинному милитаризму своего военного отца, проскальзывающему в каждой его фразе. — А со мной ты пошел бы в разведку, пап?

Отец зашевелился у окна, прошел, поскрипывая ремнями и сапогами, к двери. И стал там, светя своей шапкой.

— Пошел бы, — сказал он твердо. — Ты надежен.

— Увы, времени уже у нас не осталось, — констатировал Генрих. Ему было приятно отцовское «Ты надежен». И вдруг признался: — Знаешь, пап, я себя чувствую даже и не ужасно, а глупо. Максимум через три недели меня не будет, а я… — Генрих пожал плечами. — Может быть, я должен заплакать?

— Можно и плакать, — хмуро сказал отец. — От слез легче. Только чтоб никто не видел. Когда брата убили под Ленинградом, я плакал. Один. Часть моей жизни с ним ушла.

Отец и сын затихли, не зная, что еще сказать друг другу. Генрих подумал, что сколько было людей на Земле, все они, очевидно, справлялись с задачей ухода из этого мира. Справится и он. Наверное, это нехитрая штука. В любом случае, все, кто когда-либо населял планету, — умерли. Сумели умереть. Сумеет и он…

Из-за краев штор отеля «Иль де Франс», чуть-чуть заметный, стал изливаться серо-бело-голубой рассвет.

— Пап, иди, — сказал Генрих, — светает уже. Тебе пора.

— Не могу тебя даже обнять, — грустно сказал отец и поскрипел сапогами и сбруей портупеи. Генрих впервые заметил, что отец у него стеснительный. Генрих и сам был стеснительный, потому они еще помолчали.

— Иди, иди, — повторил Генрих.

— Слушай, — сказал отец. — Ты знаешь, эти боли… Тебе, наверное, очень больно. Может быть, тебе принять яд?

— Хэй, пап, мы из касты воинов, не так ли? — Генрих замолчал и добавил: — Я хочу пулю.

Отец кивнул молча.

— Я бы тоже выбрал пулю. Правильно. Ну что ж, прощай, сынок. Прощай!

Голос отца задрожал, потому Генрих решил его ободрить.

— Не грустите, полковник, — сказал он. — На то мы и люди, чтобы было вот так вот… Мы же не боги, пап.

— Прощай, Генрих, — сказал отец.

— Прощай, отец…

31 декабря вечером они пошли к Алискиным панк-друзьям. Алиска предлагала встретить Новый год с друзьями Генриха, но так как таковых не существовало в природе, им оставалось только пойти к друзьям Алис.

Делая себе укол морфия в ванной перед тем, как облачиться в черный парадный костюм, Генрих вдруг отметил, что он похудел. Лицо Супермена в желтом свете лампы ванной комнаты оказалось как бы слегка припеченным, словно покрылось тончайшей пленкой первого весеннего загара. Супермен поморщился.

— Генри! Генри! — в дверь стучалась Алис. — Я хочу пи-пи.

Генрих открыл дверь. Девчонка хочет пи-пи, потому ты не можешь рассмотреть изменения своего лица, старик Генри. Да и что толку их рассматривать. Разве ты что-нибудь изменишь?

— Что ты тут делал так долго? — Девчонка, которой пришлось из-за ранения надеть зеленый мундирчик на розовое платье, подозрительно посмотрела на голого, одни только синие трусики на бедрах, Супермена.

— Абсолютно и совершенно ничего, — объявил Генрих и подтолкнул девчонку к туалету. — Прошу!

Боль как бы чуть изолировала Супермена от Алис. Иной раз ему бывало тяжело пересилить гримасу боли в присутствии девочки, и тогда он желал одиночества. Смерть вообще одинокий бизнес. Каждый, увы, разбирается со смертью сам.

В половине одиннадцатого они вышли из такси у двери большого дома рядом с метро «Лувр». «Здесь!» — сказала девчонка таксисту. Генрих вытащил сумку, пластиковую, он заметил, что у Супермена развилось как бы своеобразное пристрастие к этому виду тары. В сумке лежало несколько бутылок шампанского. Вытащив из кармана пальто клочок бумаги, девчонка левой, нераненой рукой нажала цифры кода. Нажав цифры, они обнаружили, что массивная дверь открыта; в месте соприкосновения замка с рамой двери, почти невидимая, торчала картонка. По случаю Нового года буржуазное гнездо позволило себе на время пренебрежение правилами безопасности.

Подъезд был необъятных размеров. Такой подъезд не часто увидишь в Париже. Отец Алискиной подружки Моник очень известный художник. Богатый. Квартира занимала весь этаж здания. Выйдя из лифта на четвертом этаже, они позвонили. Алис позвонила. За дверью слышен был голос Лу Рида, исполнявшего «Walking on the wild Side».

— Алис! Бэби! — Маленькая толстая девчонка с такой же, как у Алиски, прической, только огненно-красной, поцеловала Алис по-французски три раза. На девчонке были черные коротенькие брючки и нейлоновая кофточка, сквозь которую просвечивал во всей красе допотопный лифчик.

— Мой друг Генри! — представила Генриха Алис. Генрих пожал руку толстенькой, коротышке. — Моя подруга Моник. Моник тоже художница, как ее папа, — пояснила она. Профессии Супермена Алис не сообщила.

Одна только прихожая, где стояли, сдирая с себя верхнюю одежду, Супермен и его девчонка, была больше номера в отель «Иль де Франс». Большой старый шкаф с зеркалом в углу, справа от входа, комод у стены слева, несколько дверей, ведущих в глубь квартиры. Из одной двери молча, без лая, выскочили две собаки: одна — пушистая маленькая китайская собачка, а другая — бело-розовая, уродливая, похожая на свинью. Свиная собака ткнулась в ноги Супермену, китайская — в ноги Алис.

— Еще у них есть попугай, но он такой злой, что приходится держать его в отдельной комнате. От злости он выщипал себе все перья. Пойдем, я покажу тебе попугая. — Алис потащила Генриха за собой.

Идя за девчонкой по узкому и длинному коридору с дверьми по обе стороны (под ними скрипел старый паркет, несколько дверей были открыты, и за ними были видны: там — кафель ванной, здесь — полумрак, паркет, стены в картинах), идя за девчонкой, Супермен подумал, что в квартире хорошо пахнет. Потому квартира ему нравится. Генрих любил или ненавидел запахи, как людей.

Попугай жил неплохо. У него, конечно же, был отвратительный характер, это обнаружилось сразу. С угрожающим клекотом повернулся он к незваным гостям, вторгшимся в его комнату и включившим свет. Голый ниже пояса, крепкоклювый и коротконогий, сидел он на клетке, стоящей посередине совершенно пустой комнаты. Только художественно-изобразительные припасы, бумаги и картоны были свалены по углам.

— Вава, бандит! — приветствовала животное Алис. — Опять выщипал хвост, сумасшедший?

Вава соскочил на пол тяжело, как курица или фазан, и пошел по старому паркету, царапая его когтями, к Генриху. Генрих, с улыбкой глядя на птицу, стоял и ждал.

— Эй, Супермен, — дернула его Алис. — Если это животное клюнет тебя даже через туфель, будешь долго хромать… Пойдем?

Сопровождаемые агрессивным клекотом попугая, они, попятившись, выключили за собой свет и вышли из комнаты.

— Вава! Вава! — закричал попугай в темноте. — Бонжур!

— Вот глупая птица, никак не может научиться говорить «До свидания». — Алис засмеялась. В полусумраке коридора Супермен остановил внезапно Алиску и осторожно обнял ее. И поцеловал несколько раз в шею. От Алиски на него пахнуло теплом, и Супермен понял вдруг, что ему почему-то холодно. Знобит его.

— Ты чего, Генри? — недоуменно спросила почувствовавшая его озноб девчонка. — Заболел?

— Может быть, — согласился Супермен. — Не обращай внимания. Пойдем к людям.

В самой угловой комнате, также полупустой, за исключением отодвинутого к окну большого мольберта, шкафа с четырьмя ящиками, нескольких пальм и низкого-низкого стола, было уже человек двадцать детей. Впрочем, детьми, может быть, были только девочки. Их юноши оказались, к облегчению Супермена, старше, чем он ожидал. Некоторым, очевидно, было около 25 лет. Да и девочки казались постарше Алиски.

Дети сидели и лежали вокруг большого стола с закусками и бутылками. Сидели на матах, матрасах и матрасиках, подушках и пуфах. Ни одного стула не было в комнате. Несколько юношей сидели прямо на полу у стены в ряд и преспокойно пили виски из большой бутыли, не усложняя процесс ни льдом, ни содой. Две девочки танцевали на месте, стоя друг перед другом. За Пальмами у стены лежала пара, по-видимому, девочка и мальчик, их черные тряпочки перепутались, и не то целовались, не то делали любовь.

— Bon soir a tous![120] — сказала всем Алис и, показав на Генриха, сообщила: — Это Генри!

Их появление приветствовалось с большим или меньшим энтузиазмом. Парни у стены помахали руками, несколько девочек и мальчиков подошли и поздоровались, поцеловались с Алис и представились Генри, впрочем, как обычно, имен Генрих не запомнил. Через минуту некоторое оживление, вызванное их приходом, улеглось, и все занялись опять своими делами — слушанием музыки, потоптыванием в такт тяжелым башмаком по квадратному метру пола, беседой с соседом.

«Никто не знает, как ты должен проводить последние дни своей жизни, — подумал Генрих. — Может быть, именно сидя среди детей и постукивая ногою о пол в такт музыке. А почему нет? Лучше, чем видеть перепуганные глаза докторов и медсестер…»

Ему предложили виски, очевидно, среди этой компании было cool пить именно виски. Супермен взял предложенный ему бокал, но, когда Моник отошла, поставил его на пол рядом с матрасом, на котором он и Алис восседали, деля его с еще несколькими гостями. Лучше не пить, решил Супермен. Ближе к концу, предупредил его в свое время доктор Милтон, Генриха будет рвать даже от воды. «Если у кого-нибудь из детей окажется трава или гашиш, Супермен с удовольствием покурит, — решил Генрих. — Подставим свои легкие и убережем желудок… Ебаный желудок — может быть, он протянет на 30 секунд дольше…»

— Общайся, Генри, — сказала ему девчонка и, подавая пример, встала и устремилась к сгущающейся толпе. Генрих тоже встал и вышел в соседнюю комнату.

Все комнаты в доме, как видно, были связаны одна с другой и составляли анфиладу. В соседней комнате трое — два мальчика и очень высокая и очень худая девочка — занимались тем, что палили в мишень из спортивного мелкокалиберного пистолета. Мишень была приколота к стене, и, отойдя к противоположной стене комнаты, к зеркалу с камином, дети, приняв угрожающую позу, целились в мишень.

Некоторое время Супермен наблюдал за детьми. Стреляли они плохо, и, как часто бывает, мальчики стреляли хуже, чем девочка. Девчонке хотя бы удавалось попасть иной раз в красный кружочек пятерки. В шестерку, несмотря на небольшое расстояние до мишени, не попал никто.

— Можно мне? — Генрих воспользовался тем, что все трое рассматривали в этот момент мишень. Они пользовались одной мишенью, и теперь спорили, чья пуля задела чуть-чуть самый центр — шестерку.

— Почему нет? — Один из юношей дал Генриху револьвер. Спортивный, он был куда тяжелее суперменовской «беретты».

— Я — Генрих, — представился Супермен стрелкам.

— Пьер, — отозвался мальчик, передавший Генриху револьвер. — Это Ясмин, — сказал он, указывая на худую великаншу.

— Ален, — представился второй мальчик.

Генрих повесил новую мишень, но не там, где она была, а на другую стену. Так повесил, чтобы, открыв другие двери — ведущие в коридор, увеличить расстояние еще и на ширину коридора. Взял револьвер, положил с десяток свинцовых патрончиков в карман, открыл двери и вышел в коридор.

Первый же кусочек свинца продырявил саму цифру шесть. Все остальные Генрих положил в пределах нескольких миллиметров, только один раз чуть соскользнув в красное поле пятерки. Все это заняло, может быть, минуту. Генрих вернулся в комнату, закрыл за собой створчатые двери и отдал револьвер мальчику, назвавшемуся Пьером. Красиво отдал, рукоятью вперед.

— Здорово вы, — сказал Пьер. — Как ковбой.

— Три раза в неделю посещайте тир, и вы будете стрелять не хуже. — Генриху стало немножко стыдно, что он так убедительно доказал свое превосходство. Стесняясь, он обронил: — Увидимся. — И вышел в следующую комнату, похожую как две капли воды на две первые. Отличие состояло только в том, что у окон, выходящих на Лувр, стоял преогромный рабочий стол с брошенными в процессе работы кистями и красками, и неоконченная маленькая канва лежала тут же на столе. Генрих подумал было, что знаменитый художник вдруг отбыл из квартиры, срочно вызванный телеграммой, не успев помыть кисти. Но, вглядевшись в неоконченную картинку, изображающую зеленоватых существ женского пола в ошейниках с шипами, цепях и подвязках, стоящих, идущих и сидящих на фоне уродливых фабрично-заводских разрушенно-индустриальных пейзажей, изменил свое мнение. Судя по шипам и ошейникам, это Моник прервала свою работу, дабы развлечь гостей в Новый год, а не знаменитый ее папа-художник.

Оглянувшись, Генрих увидел, что целая выставка, может быть, работ 25 или 30 висят на одной из стен комнаты. Генрих подошел к картинам.

В комнате было мало света, только перевернутая вверх и в сторону окна чертежная лампа освещала высокие стены. А картины на стене были темными. Посему Супермен вначале повернул чертежную лампу на ее гибком стержне так, чтобы свет падал на картины, а уж потом вернулся опять внимательным посетителем музея к стене.

Мир маленького толстенького таракана Моник был страшен. Прежде всего, он был страшен по цвету. Он был черно-зеленым. Плюс-минус иногда вливалась в него и серая краска.

Затем — существа на картинах хотя и напоминали людей, но явно и очевидно уже людьми не были. То есть в придачу к искореженной неизвестного происхождения ужасами плоти их примешивались уже и металлические, и, может быть, деревянные, и пластиковые куски. Мутанты послеатомной эры жили в пещерах, где они развешивали белье и готовили в горшках неопределенные варева. Мутанты шагали куда-то строем, лежали на равнинах, выглядывали голые или почти голые из дыр в земле.

При всем ужасе их сиротливой жизни мутанты выглядели вполне cool — они не относились к своему состоянию эмоционально. Не нервничали, а преспокойно занимались своим бизнесом, курили, покорно шли куда-то на цепях, пристегнутые за ошейники на горле, ведомые другими мутантами.

«Вот таракан, — думал Супермен, — такой таракан с виду эта девочка Моник, а между тем вот что у нее за мир… А может быть, мир таков и есть, и Моник только увидела и обозначила существующие, но невидимые цепи, на которых всех нас ведут по жизни, короткие цепи, которыми мы пристегнуты…»

— Нравится?

Сзади Генриха стояли Алис и Моник, Моник смущенно улыбалась.

— Я думаю, что в данном случае «нравится» не подходит как определение принципиально, — сказал Супермен. — Не нравится, но признаю. Здорово и страшно.

— Никому не нравится, — сказала спокойно Моник. — Я их повесила, — кивнула она на картины, — чтобы самой к ним привыкнуть, пока отца нет. Ему тоже не нравится… — Моник криво улыбнулась.

— Она еще делает афиши для рок-групп, — решила поддержать подругу Алис. — Видишь, бэби, я тебе говорила, что Генри понравится… Супермен — человек особый.

Генрих вдруг сообразил, что Алиска назвала его Суперменом, и увидел, что таракан, переступив на месте грубыми башмаками, скрипнула паркетом многозначительно и также знающе мазнула глазами по Генриху, с уважением мазнула по нему глазами… Еще неделю назад Генрих немедленно ушел бы и уволок с собой легкомысленную Алис, по секрету поведавшую подруге полицейскую историю Генриха Супермена и Алис Несовершеннолетней, но сейчас… сейчас, когда вместе с Генрихом жила еще и Боль, он ничего не сказал.

Супермен сидел с Пьером, Аленом и великаншей Ясмин на одном из матрасиков и курил марихуану. Огромного размера ножка с вделанным в нее для удобства фильтром из билета парижского метро переходила из рук в руки. Они курили уже третий джойнт. Потому Супермен вскоре нашел себя заинтересованно изучающим башмак Пьера, в частности, нос башмака, его рант, прошитый грубой ниткой, стежки и дырочки. Супермен точно так же изучал нос ботинка, как можно изучать человеческое лицо. Ботинок Пьера выражал состояние Пьера. Он то нерешительно подрагивал, то вдруг упрямо останавливался, то морщился, если Пьер почему-либо решал упереть его в другой ботинок…

— Живя в разных странах, я так и не нашел страны, где я хотел бы жить, моей страны. — Супермен отвлекся от ботинка Пьера, вспомнив, что его слушают. — Может быть, у каждого человека должна быть своя страна, — вдруг со смешком сказал он. — Или… — он помедлил, — по меньшей мере, у каждого поколения должна быть своя революция… Единица измерения ведь человек, общество и государство — суть объединения индивидуумов — явления позднейшие… — Супермен замолчал.

Два парня, один с ярко-красной, как у морского конька, линией волос, проходящей ровно посередине черепа, остальная часть выбрита, другой с более обычной прической, вооружившись спортивным револьвером и неизвестно откуда взявшимся игрушечным револьвером, воткнув свои оружия за пояса, изображали ковбойскую дуэль. Очень серьезно. С энтузиазмом. Секундант — маленький блондинчик в не по росту огромном пиджаке — просчитал до трех. На «три» оба парня выхватили револьверы из-за пояса и, прокричав: «Баф! Баф!», — как бы выстрелили друг в друга. Потом опять разошлись и стали в позицию.

— Kids не знают, куда девать энергию, — кивнул на них Пьер.

— Им хочется пострелять, — пожал плечами Супермен. — Они взрослые, а общество загнало их в лицеи и университеты и усиленно выжимает из них агрессивность, засушивает ее. Усмирить молодых самцов — самая основная задача общества стариков. Пройдя через удушливые застенки специального и высшего образования, юноши и девушки выходят оттуда в большинстве случаев уже кастратами. В них убиты и воля и желание…

«Всегда, в самой веселой компании, можно найти какое-то количество индивидуумов, отказывающихся вести себя, как все, — подумал Генрих. — Отказывающихся веселиться и разделять общие забавы». Пьер, кажется, был одним из таких непокорных. Другие, сбившись в толпу, танцевали в другой комнате, слышны были смех оттуда и шарканье подошв.

— Со времен революции 1968 года в этой стране ничего не происходит, — сказал Пьер грустно. — Я бы с удовольствием поучаствовал в каком-нибудь беспорядке. Вы знаете, Генрих, они рассредоточили Сорбонну, разделили ее на множество мелких университетов и загнали некоторые факультеты на окраины или вообще за пределы города, чтоб 1968 год не повторился. Они очень испугались тогда…

— Хэй, Генри, ты как? — Перед Генрихом возникла Алис и протянула ему руку. — Вставай, сейчас без пяти двенадцать. Новый год! Будем пить шампанское…

Супермен, забывшийся в разговоре с Пьером лицезрением его ботинка, немедленно вспомнил о времени, о том, что он, Супермен, скоро умрет, о том, что… Он вспомнил и встал.

— Увидимся, Пьер, — сказал он.

— Я тоже иду, — Пьер встал.

— Ты все-таки проболталась Моник, что я Супермен? — Они остались одни, и Супермен решил легко, но поставить девчонке на вид ее рискованное поведение.

— I am sorry, Генри, — девчонка запнулась. — Я не хотела тебе говорить, но это не моя вина… Дело в том, что она тебя узнала…

— Как узнала, что ты несешь, бэби? Она никогда меня не видела. — Супермен не понял, он решил, что девчонка пьяна.

— Она тебя узнала по фотографии. Ты не видел сегодняшнюю «Либерасьон», и я не видела. В банке, оказывается, была камера, и они нас сфотографировали. Камера-автомат. Меня почти не видно, а тебя видно хорошо, и можно узнать, если приглядеться. — Девчонка замолчала.

Генриху было все равно. Ему было даже приятно. Когда тебе остается жить дни или, в лучшем случае, недели, что может испортить твое свидание со смертью, что может его, неминуемое, отменить. Супермен был рад, что Алиска плохо получилась на их камере. Ей еще жить после него, Супермена, на земле… Супермен не знает, как она будет жить, хотелось бы, чтобы необыкновенно…

Из соседней комнаты раздались вдруг крики, звон бокалов, там остановили музыку и чей-то голос прокричал: «Bonne année![121]» Другие голоса подхватили: «Bonne année!»

— Новый год! — спохватилась Алис, и они побежали в соседнюю комнату, где уже, подходя друг к другу, целовались подростки и стояли шум, толкотня и неразбериха…

Несколькими минутами позже, на кухне, он и Алис нашли початую бутылку шампанского и, так как не могли найти бокалов, отхлебнули по очереди из бутылки, выпили за Новый год.

— За нас, чтоб мы были счастливы в новом, 1983 году! — воскликнула девчонка и вдруг, поцеловав Генриха, заплакала…

— Ты чего, бэби? — спросил Супермен, страшась даже мысли, что девчонка каким-либо образом узнала о его состоянии.

— Я так счастлива, что встретила тебя, Генри, — прошептала девчонка, — Но я боюсь за нас. Что с нами будет? Я люблю тебя, если они нас поймают, они нас разлучат… И теперь, с этой фотографией…

— Кто мог знать, что у них там фотокамера, — пожал плечами Супермен. У него отлегло от сердца. Алис не знает. Да и откуда она может знать. Только доктор Милтон знает. — Мы с тобой, увы, аматеры, а не профессиональные грабители. Нам и так достаточно везло, когда-нибудь это должно было случиться. В понедельник я пойду за билетами. И, очевидно, мне придется переменить прическу, и, может быть, я не знаю что… отпустить бороду. — Супермен успокаивающе улыбнулся.

продекламировал Супермен.

— Это что, стихи? — Алис насторожилась.

— Ну да, ваш Киплинг…

— И откуда ты знаешь? — Алис посмотрела на Генриха и потерлась мордочкой о его плечо.

— Старомодное воспитание, — признался Супермен. — Шпионская школа. Слишком много классики и романтики…

Они поцеловались. За Новый год и за Бразилию. Потом еще за другие страны.

В конце концов девчонка напилась. Может быть, она что-то чувствовала. Забравшись вместе с Генрихом и Моник в одну из двух ванных комнат, она потребовала, чтобы Генрих поцеловал Моник, что Супермен послушно исполнил. Перед зеркалом, потому что там было зеркало, и под пьяным, но любопытным взглядом Алиски.

Несмотря на выкуренные еще несколько джойнтов, которые будто бы снимают раковые боли, у Генриха заболел желудок, не давая ему ни на секунду забыть о том, кто он и в каком состоянии. Разумнее всего было немедленно отправиться в отель, сделать себе укол и заснуть, если возможно. Но Супермену не хотелось портить девчонке вечер. Одного его она бы не отпустила, а сознаться в том, даже только в том, что у него болит желудок, Супермен не хотел.

Потому он поступил хитро. Он дал Алиске еще несколько стаканчиков виски, и через полчаса девчонка была полностью пьяна. Надев на девчонку, нетвердо сидящую на лавке в просторной кухне, где лениво ползали собаки, пальто, Генрих нашел Моник и вернулся с нею на кухню.

Вернувшись, Супермен обнаружил, что возле оставленной им опрометчиво Алиски уже возился юнец в черной майке и, кажется, целовал юную алкоголичку взасос.

— Вот так, — сказал Генрих, обращаясь к абсолютно трезвому тараканчику Моник, — оставь девушку на секунду. — Генрих не был зол, скорее грустен, потому что подумал, что жизнь Алиски будет продолжаться и без него, Генриха. Но что делать, так нужно…

— Отойди от моей подруги, — сказала Моник, похлопав по плечу юношу, не обратившего никакого внимания на Генриха и Моник. — Ты что, не видишь, что она пьяная, не обижай детей…

— Хэй, — сказал юноша, наконец оторвавшись от Алиски. — Не порть мне удовольствие, а? И кто ты такая в любом случае?

— Я хозяйка дома, между прочим, — сказала Моник. — Вали от подруги.

— А я папа этого пьяного создания, — улыбнувшись, сказал Супермен, глядя на юношу из-за плеча Моник. — Извини, мен, не хотелось бы беспокоить тебя, но я вынужден отвезти мое горе домой. Если хочешь, запиши телефон…

Моник захохотала, поглядев на серьезного Супермена, а парень смутился.

— Во! — сказал парень. — Fucking new habit[122] — ходить «out» с родителями. — Он встал с лавки и, покачнувшись, извинился: — Извини, я не имел в виду причинить твоей дочке вред…

— Я знаю, — сказал Генрих. Вместе с Моник они подняли Алис, которая блаженно улыбалась, и повели ее к двери.

У лифта Генрих простился с юной художницей навсегда. Моник предложила Супермену спуститься с ними вниз и помочь Генриху найти такси, но Генрих отказался от ее помощи.

— Ты нужна им здесь, — кивнул он на гул, раздающийся отовсюду, как бы множество магнитофонов было включено в каждой комнате. — Good bye, Моник! Спасибо за вечер.

— Good bye, Супермен! — Моник улыбнулась загадочно и поцеловала Супермена. Он ответил ей на поцелуй, одной рукой придерживая за плечи прикрывшую глаза Алис. Моник-тараканчик была маленькой, потому Супермену пришлось наклониться.

Стоянка такси находилась прямо у подъезда, но на стоянке не оказалось ни единого автомобиля, а время от времени проезжающие такси все были с пассажирами. Супермен прислонил Алис к плакату, призывающему парижских жителей выбрать себе нового мэра-социалиста. На фоне сине-черного неба зловеще улыбался такой же сине-черный мэр. За плечами мэра светлели облака — начинался рассвет. Очевидно, подразумевалось, что если парижане купят нового мэра взамен старого — в жизнях их наступит рассвет. Супермен отошел на рю де Риволи, пытаясь найти такси там. Но и на рю де Риволи немногочисленные такси были полны человеческого груза в эту праздничную ночь. Вздохнув, Супермен вернулся к оставленной у плаката, рекламирующего, как кока-колу или шоколад, мэра, Алиске.

За время отсутствия Супермена девчонка съехала вниз и теперь косо сидела на корточках под плакатом. Присев на корточки рядом с ней, Супермен обнаружил, что Алис спит.

Супермен вздохнул, позавидовав девочке. Ранена в плечо, пьяна, что еще может желать человек. В обычное время они бы дошли спокойно до отеля «Иль де Франс» меньше чем за двадцать минут. Теперь же у Супермена была проблема. Генрих опять вздохнул. И рассердился на себя.

«Какого дьявола, — подумал он, — это все жизнь… Остатки жизни, последние крошки жизни, но жизнь. Ты сам, хотел этого, Генрих. Доктор Милтон предлагал тебе лечь к нему в госпиталь. Сейчас бы ты, задыхаясь от отчаяния, лежал беспомощно в белом царстве докторов и сестер в запахе дерьма и медицины, и, да, у тебя не было бы проблем, но ты не вдыхал бы вольный воздух ночной улицы и, может быть, уже умер бы от отчаяния. Терпи, Супермен, и наслаждайся ночью, и даже процессом ловли автомобиля. Всего этого не будет у тебя вскоре…»

Уговорив себя, Супермен вдохнул глубоко холодный парижский воздух тысяча девятьсот восемьдесят третьего года и, подняв руку, вышел от киоска к проносящимся по рю де Риволи автомобилям.

Через полчаса, отчаявшись остановить машину и вспомнив, что ему нечего терять, Супермен поступил, как настоящий Супермен давно должен был поступить, — он подошел к черному «мерседесу», остановившемуся на красный свет, открыл дверцу машины и, влезая на место рядом с шофером, спокойно ткнул в него «береттой».

— Поворачивай, — и показал, куда поворачивать.

Владелец, ушастый, лысый, очевидно, такого же возраста, как Супермен, открыл рот и низвергнул на Генриха поток французских ругательств, смысл многих из них был недоступен Генриху. Лысый, очевидно, хорошо выпил в новогоднюю ночь и не понял всей серьезности своего положения. Генрих несколько секунд раздумывал, почти лениво, а не застрелить ли ему наглеца, но, вспомнив о существовании Алиски, решил пощадить лысого.

— Если ты не перестанешь пиздеть, — сказал он спокойно, — я тебя застрелю. Я профессиональный убийца. Понял? Поворачивай на рю Адмирала Колиньи, потом сделаешь поворот.

Лысый наконец отрезвел и понял. Покосившись в автомобильные зеркала и не найдя в них полиции, он выругался: «Merde!» — и повернул на рю Адмирала Колиньи.

— Умница, — поощрил Генрих. — Сразу за светофором, вот здесь, делай поворот. Теперь стой! Стой! Идиот! Стой! Задний ход! Выходи из машины. Видишь мадемуазель у афиши? Возьмешь ее и посадишь на заднее сиденье, понял?

— Что за зловещие шутки, — взбунтовался лысый. — Ты что, больной, убежал из психлечебницы…

— Слушай, — сказал Супермен, ему надоел неуместно храбрый лысый. — Выходи и делай, что тебе велят. Еще один звук, и я вышибу тебе мозги, сяду за руль и уеду на твоем автомобиле… Выходи!

Лысый вышел, обогнул свой лакированный ящик, не очень церемонно взял скорчившуюся под киоском Алис, подтащил ее к машине, посадил, вернее, положил на заднее сиденье. И пошел вокруг «мерседеса», направляясь к своему месту водителя. Но быстрый Генрих, дотянувшись до кнопки, закрыл машину изнутри и, не обращая больше никакого внимания на действия и протестующие крики лысого, сдвинулся на водительское место, повернув ключ зажигания, нажал на газ. И даже не оглянулся назад.

На следующий день Алис виновато смеялась, когда, лежа с нею в постели, Генрих с удивившим его самого юмором рассказал ей ночную историю. За вычетом того, конечно, что, поднявшись с Алис в комнату, он уложил ее в постель, а затем, закрывшись в ванной, сделал себе укол морфия. Только после этого Супермен спустился вниз, сел в «мерседес» и, заехав на набережную Сены в районе моста Рояль, бросил автомобиль там. И пешком вернулся в отель, где в их комнате тихо похрапывала пьяная Алиска.

Он не поведал Алис о том, что во всю ночь ему удалось заснуть только на час, девчонке вовсе не нужны были эти сведения.

— …И лысый, пыхтя, поднял тебя с тротуара и, как мешок, со злостью свалил на сиденье машины… Как мешок с мукой… Он был очень зол и расстроен. Хорошенькая новогодняя ночь, а, бэби…

— Я ничего не помню, Генри, ничего… — завозившись, сокрушалась Алис.

— Пей больше, всегда будешь в таком состоянии, алкоголик! — поддразнил ее Супермен.

— Генри! — Девчонка приподнялась на локте и сурово поглядела в лицо Супермену. — Я не алкоголик, я просто возбудилась. В понедельник мы уезжаем. Это мой последний Новый год в Париже. — Девчонка еще раз вгляделась в лицо Супермена. — Ты что-то плохо выглядишь, Генри, бледный и похудел.

— Обычная история, kid! К январю у меня всегда сходит загар, обычно именно к январю парижская зима выбеливает рожу. Это верный знак того, что пора на юг. Все здоровые существа стремятся на юг. Пора, пора в Бразилию…

— Единственное, что мне не нравится, что у них там очень правый режим, — озабоченно заметила Алис, благополучно сойдя со скользкой и опасной темы супер-меновского здоровья.

— А, — пренебрежительно протянул Супермен, — левый, правый, без разницы. По сути дела это одно и то же. Нам-то что, мы в политике не участвуем. — Про себя Генрих подумал, что он уже ни в чем не участвует, но девчонке он об этом не сказал.

Дитя, ничего не ответив, сходило, голое, пописать, вернулось, легло спать, подозрительно засопело, и через некоторое время Супермен догадался, что, положив голову ему на грудь, оно опять спит. Супермен не стал его будить, хотя ему хотелось встать и что-нибудь поделать. Вместо этого он стал думать, что будет делать девчонка после того, как окажется одна в Бразилии. Ему очень не хотелось оставлять девочку на земле одну, но разве у Супермена был выход?

Одна, девчонка немного поблуждает по жизни и, несомненно, сделает какое-то количество глупостей. Вместе с Суперменом она бы почти не блуждала, но опять-таки выхода нет. Ему не на кого оставить Алис. Может быть, он напишет ей письмо, которое прикажет открыть позже?.. Письмо, руководство, как себя вести в жизни?.. Глупо, разве в письме можно научить жизни?..

И чему, собственно, может он ее научить, он, который сам всю жизнь блуждал в потемках, совершил столько ошибок, а когда наконец прозрел, то, увы, оказалось, что безнадежно болен и умирает. Чему он может научить дитя, его дитя?

Супермен вдруг подумал, что Алиска его дочка. Тот факт, что он хотел девчонку и имел с ней секс, ничего здесь не менял. Даже более того, делал девчонку еще более близкой, кровно близкой…

Алиска была теплая. Супермен подумал, что точно такой же теплой она будет в постели с другим мужчиной, когда Супермена уже не будет на земле… Странно, но Супермен не чувствовал ревности. Так нужно. Он любит девочку и потому желает, чтобы она получила полную меру счастья в жизни, такой эфемерно-короткой. Как можно больше счастья… Застрелить Алиску, чтобы она никому никогда не досталась? Нет, этого Супермен не смог бы сделать никогда.

Алиска должна найти себе там, в Латинской Америке, где люди еще живут по законам любви и ненависти, найти себе лейтенанта, который будет любить ее и станет полковником, а позже и генералом, и может быть, главой хунты… У них, в Латинской Америке, это обычное дело. Алиска красивая девочка, если ее умыть и одеть, то достать такого лейтенанта ей ничего не будет стоить… Она сможет, Супермен уверен. Только бы она не ошиблась и выбрала именно лейтенанта с будущим, честолюбивого лейтенанта, а не вертлявого пижона с усиками. Это и будет основная задача Алиски.

«А может быть, Алиска станет рок-н-ролл стар и сама пробьется в жизни, без мужчины? — засомневался Генрих в своих расчетах. — Нет, — тут же подумал он, — в качестве жены диктатора у Алиски возникнет неизмеримо больше возможностей. У нее будет власть. Власть, — подумал Генрих, — это высшее, что можно иметь в жизни. Властью можно так наслаждаться, получать такие удовольствия…» Супермен был слишком классически воспитан, слишком лживо гуманитарно воспитан, чтобы понять удовольствия власти в возрасте Алиски. Понял позднее. И совсем лишь недавно понял своего отца, который всегда твердил Генриху о силе власти, о ее красоте… о благородстве войны, военной профессии — единственно достойного для мужчины занятия.

«Я был идиот всю мою жизнь. Сколько иллюзий мне пришлось сбросить, и как медленно я это делал. Почему так медленно…» — горько подумал Супермен и тут же разозлился на себя за нытье. Осторожно, он не хотел будить уснувшую Алиску, пусть выспится, он встал. Будущая Эвита Пэрон только перевернулась на другой бок. У нее было время, она могла спать, у Супермена же времени оставалось на донышке, посему он решил выйти и еще раз посмотреть на Париж. «Париж, наверное, сегодня красив», — решил Супермен и заторопился на встречу к Парижу.

В воскресенье в кафе на Пигаль он разыскал Матиаса. Тот стоял у пинг-понговой машины для игры в пинг-понг и, вцелившись в нее обеими руками, не отрывал глаз от шара. Супермен подождал, пока Матиас подымет глаза, и только после этого подошел к нему.

— Bonjour, Матиас!

— Bonjour, большой брат! — Серб насмешливо называл Супермена «большой брат», очевидно, потому, что знал национальность Генриха. — Как дела?

— Хорошо, — сказал Супермен, при этом у него особенно сильно схватило желудок. — Нужна твоя помощь…

— Всегда готов оказать возможное содействие брату-славянину, — хмыкнул в нос насмешливый Матиас.

— Пойдем, выпьем по стаканчику, — Супермен указал на один из столиков. В воскресное утро в кафе было почти пусто, только несколько лохматых и несвежих личностей что-то обсуждали в углу. Супермен, знал, что это люди Матиаса. Югославы разделили Пигаль на сферы влияния. Матиас был на своей территории.

— Выпьем, — согласился Матиас и посмотрел на часы. Может быть, у него было мало времени. Несмотря на совершенно мальчишескую внешность, стройную фигуру юноши, темное, красивое, точеное лицо серба выражало озабоченность, а не свойственную молодым людям беззаботную лень. Матиас всегда был занят.

Они сели за столик, и хозяин сам тотчас принес им виски. До своего Супермен не дотронулся. Выпить сейчас — значило бы мгновенно вырвать, может быть, прямо тут, под ноги Матиасу.

— Мне нужны два паспорта. Лучше всего британские. Один для меня, другой для девушки между 18 и 19 годами, но не старше.

— Британские паспорта дорогие, большой брат, — Матиас остановился. — Французские много дешевле…

— Я знаю цены. Я заплачу. И мне нужны паспорта сегодня вечером… Или завтра утром.

Матиас свистнул.

— Я заплачу и за это, — сказал Супермен.

Матиас позволил себе обычно не принятую в кодексе их отношений вольность.

— Разбогател, большой брат? — спросил он.

— Да, — подтвердил Супермен коротко. — Сделаешь?

— О'кей, шесть тысяч штука, — решил Матиас. — Приходи сюда же после двенадцати ночи, получишь товар. Но фотокарточки уже твое дело. Идет?

— Идет.

Потом они еще поговорили, уже неофициально, о жизни. Супермен спросил Матиаса о том, чем закончилась история с Душаном. Как все настоящие мафиози, югославы воевали между собой за сферы влияния на Пигаль. Душан был лидером враждебной Матиасу и его ребятам банды.

Оказалось, что история не закончилась. Последнее, что слышал Супермен, было случившееся еще в сентябре нападение Матиаса и его ребят на Душана и его ребят. Матиас вошел с друзьями в кафе на территории Душана и выстрелил в своего противника. Один из ребят Душана был убит, сам Душан попал в больницу в очень серьезном состоянии. Матиас надеялся, что Душан умрет, но он не умер. И вот сейчас Душан вышел из больницы и охотится за Матиасом. Недавно двое его людей обстреляли Матиаса на Елисейских Полях.

Через несколько минут Генрих вышел из кафе, раздумывая, почему во всех историях Матиаса не присутствует даже тень французского полицейского. Или французская полиция благоразумно позволяет криминальным югославам убивать друг друга? Покачиваясь в такси, поглядывая на пеструю парижскую толпу, Генрих размышлял о том, что большинство обывателей за всю их жизнь ни разу не столкнутся с Матиасом или Душаном, с миром, в котором пулевое ранение и смерть на тротуаре обычное дело. Мало того, они даже не подозревают о существовании подобного мира. Они читают о нем в книгах, начисто отрицая его существование в действительности. А он, Супермен, как выяснилось в последние дни его жизни, принадлежит вовсе не к этой толпе благоразумных граждан, как он всегда полагал, но к Душанам и Матиасам этого мира. «Не так уж и плохо, — подумал Супермен. — Не так уж плохо обнаружить себя среди этих ребят. Пусть и поздно. Не так плохо… Лучше, чем дряхлым раковым больным. Никогда никто не узнает, что у меня рак, — решил Супермен. — Это позорно. Уехал. Ушел. Исчез. Это мое дело, как я замел следы. «Преступник застрелен полицией» — звучит куда лучше, чем «обессилевшее вонючее животное умерло в госпитале Сент… Сент-что-то», — с неудовольствием добавил Супермен.

«Решимость» — вот было ключевое слово к его поведению. Супермен решился и, невзирая на боли и постоянный туман от нескольких уколов морфия в день, он осуществлял образовавшийся в голове план.

Он получил паспорта, как Матиас и обещал, в воскресенье ночью. Его паспорт оказался канадским; приличный Матиас взял за него пять тысяч франков, зато у Алиски был паспорт настоящей английской девушки — и Супермен был этому страшно рад. Алиске жить с этим паспортом, возможно, всю жизнь…

В понедельник он встал в восемь утра. Впрочем, слово «встал» не совсем соответствовало мучительному процессу отрывания тела Супермена от кровати. Девчонка, слава Богу, провела ночь на другой постели. Супермен, несмотря на его привязанность к девчонке, уже мечтал о том, чтобы остаться одному. Его все чаще и чаще рвало, и ему все труднее становилось скрывать свое дрянное состояние от Алиски. Вчера она все же поняла, что Супермена вырвало. Генриху пришлось наскоро объяснить свое состояние тяжелым отравлением.

Уже тихо одевшись, чтобы идти в агентство путешествий, Супермен внезапно опять почувствовал приступ рвоты. Плотно затворив за собою двери ванной комнаты и открыв полным напором душ, Генрих встал на колени перед унитазом и попытался вырвать…

Ничего не получилось, даже после того, как Супермен запустил в горло два пальца. Из глаз лились слезы, по двум пальцам в унитаз стекала отвратительно горькая слюна, липкая и вонючая, но из глубины желудка не вырывалась, как обычно, больная и мерзкая жидкость. Генрих мучился еще минут пятнадцать, пока наконец его вырвало темной жидкостью, очень темной и едкой. Супермен боялся поглядеть в унитаз, дабы не увидеть там сгнившие кусочки своего бедного желудка… Он понял, поднимаясь с полу, полоща рот и умываясь, что наступил, может быть, последний-последний период. Доктор Милтон подсознательно был слишком добр к Генриху, потому он в свое время увеличил все сроки, все этапы, предстоящие Генриху, по меньшей мере в два раза. Удлинил, добрая душа. Доктор Милтон — один из немногих его друзей.

Внизу, в вестибюле отеля, на него, как ему показалось, с удивлением и тревогой поглядел ассистент менеджера. Может быть, он что-то знает, подумал Супермен, может быть, он тоже видел фотографии, сделанные банковской кинокамерой в газетах? Супермену уже было почти все равно. Только бы успеть отправить Алиску. И он пошел, стараясь идти твердо и глядеть твердо перед собой на только что прибывших туристов из Англии (целый автобус их подкатил к отелю), и белл-бои были заняты затаскиванием вещей рождественских туристов в отель. Новогодних туристов в отель… Несколько мужчин в зеленых теплых пальто как на подбор, хорошо экипированные для недельного пребывания в Париже, посторонились, пропуская человека с суровой физиономией.

Проходя мимо зеркала в холле, он заметил свое бледно-зеленое лицо. «Будь готов к смерти, Генрих-Супермен, посему всякую минуту нужно красить рожу в живой цвет, раз уж живой цвет покинул ее. Куплю на обратном пути розовый макияж, — решил Генрих. — Если успею, если смогу. Щеки должны быть розоватого цвета».

Уже в «Forum voyage», перед миловидным созданием лет 25-ти, круглолицей и темноволосой Мари-Пьер (рекламная брошюра, которую «Форум» два раза в год присылал Супермену на рю д'Экуфф, утверждала, что Мари-Пьер очень спортивна и любит лыжи и теннис, не замужем), Генриха в очередной раз атаковала дикая боль в желудке… Стараясь не показать своих стиснутых челюстей очень спортивной Мари-Пьер, он поставил локти на ее стол и закрыл руками лицо. Приступ боли прошел, но, оправившись от боли и глядя на прояснившееся внезапно перед ним лицо Мари-Пьер, Супермен с ужасом понял, что до Бразилии он не доедет.

— I am sorry, — сказал он, — я изменил свой план. Мне нужен один туристский билет.

— Хорошо, — сказала Мари-Пьер и пожала плечами. — Десять дней и семь ночей пребывания в Бразилии, включая отель, завтрак, это будет… — Мари-Пьер быстро-быстро засчитала на своем калькуляторе. — 5.970 франков, — объявила она.

— Я вспомнил, что у меня должна состояться важнейшая финансовая встреча восьмого января, — Супермен счел нужным оправдаться перед Мари-Пьер за то, что вначале заставил ее сделать пересчет из расчета на двух персон, а потом отказался. — Но я не хочу лишать мою племянницу удовольствия, я обещал ей эту поездку. Ну ничего, она взрослая девочка, ей уже 19, думаю, она достаточно самостоятельна, чтобы совершить эту поездку одна?

— Не волнуйтесь, — Мари-Пьер решила ободрить англичанина, который покупал уже, это было очевидно, держал в руках конверт с дорогим билетом в Бразилию. — Это групповая поездка. Бразильские представители агентства встречают группу в аэропорту и на автобусах везут группу в отель. Ваша племянница никогда не будет одна… если, конечно, не захочет этого сама…

Супермен подумал, что Алиска наверняка будет терроризировать приличных французских туристов, наверняка сбежит от них при первом же посещении бразильских достопримечательностей. Вообще судьба Алиски, если Супермен глядел на бразильскую судьбу Алиски отсюда, из Парижа, представлялась ему увлекательной и безграничной. Супермен не волновался за девчонку, у нее есть характер… она способна натворить глупостей, но она не пропадет в конечном счете.

Уже выплачивая Мари-Пьер пятисот-франковые купюры, выкладывая их на стол, Генрих подумал, что Алис не поверит тому, что он, Супермен, появится в Бразилии через неделю после приземления там Алис Малолетней. Единственное, что может заставить ее поверить, — билет на самолет.

— Знаете что, — объявил Генрих тоном наивного богатого человека, привыкшего к мгновенным сменам своего капризного настроения, а вместе с настроением и к смене своих планов, — я подумал сейчас и решил, а почему я должен лишать себя удовольствия? Я могу полететь туда через неделю и, таким образом, провести три дня с племянницей.

— Конечно, — согласилась и обрадовалась Мари-Пьер. Ей платили проценты от количества проданных билетов. А про себя подумала, что мсье наверняка не понимает, что такое туристская поездка. В день, когда он прилетит в Рио-де-Жанейро, его племянница, возможно, будет осматривать ботанический сад в каком-нибудь Сан-Паоло или задирать голову на небоскребы новой столицы государства — города Бразилиа…

Генрих заплатил и за второй билет, Мари-Пьер с удовлетворением унесла пачку денег во внутренние покои агентства и, вернувшись, отдала Генриху все бумаги и билеты и на прощание напомнила, что его племянница улетает в среду 5-го января, в 9:30 утра, а он — Генрих — в то же самое время, но 12-го января. Аэропорт Шарль де Голль. Авиакомпания «Аэр-Франс».

Рядом с «Форум вуайяж» кафе «Ля Канетт». Войдя в кафе, Генрих заказал себе стэйк с гарниром из риса, салат по-провансальски и бутылку вина. «Съем и вырву, — решил Супермен. Потрогав свои скулы, он сокрушенно нащупал на них слишком много кости и мало мяса. — Интересно, успевает ли пища, побывав в кишках полчаса, принести мне какую-нибудь пользу?» — подумал Генрих. Неизвестно. Возможно, пища принесет ему больше вреда за эти полчаса, но был ли другой выход? Не было.

Что он скажет Алис? Алис он скажет то, что его начальство сегодня связалось с ним и хочет, чтобы он выполнил одно задание, после которого они наконец оставят его в покое…

«Можно ли не выполнить задание и убежать, улететь от них?» — конечно, спросит храбрая Алис. «Нет, — скажет Генрих, — ты не знаешь этой организации. У них везде люди, бэби, везде. И лучше с ними не связываться». До сих пор Генриху удавалось счастливо лавировать и вырываться из-под их власти. Нет-нет, он сделает то, чего от него хочет организация, и будет свободен…

«Они тебя обманут, Генри, — скажет Алис убежденно. — Я читала…»

«Kid, — ответит Генрих, — не волнуйся. Мой босс — генерал Владимир Зеленко обещал мне лично, что после выполнения этого задания они позволят мне отойти от дел. Всего неделю, бэби, ты проведешь без меня», — добавит Генрих, и Алис успокоится.

Генрих осторожно, разрезая стэйк на микроскопические кусочки, жевал… и с ужасом проглатывал. Что происходило дальше с проглоченной пищей… об этом Генрих старался не думать. В последние дни он обнаруживал себя все чаще представляющим влажные, сине-черные стенки своего желудка. Стоя у витрины готового платья, шагая вдоль освещенных внутренностей борделей на Пигаль, он видел эти жуткие, в дырочках рака, агонизирующие свои внутренности и смотрел на них, тяжело дыша… Дневные сны, так сказать. Весь Париж затягивало теперь не дождем или туманом, как обычно в мутные и слякотные парижские зимы, но этими тканями суперменовского желудка. Его раком.

Генрих заказал еще и кофе. «Гулять так гулять!» — грустно усмехнулся он. Он сидел, отхлебывая кофе, и ждал болей… То есть боли никогда не покидали теперь тело Генриха, но он ждал особых, спазматических волн, самых страшных…

За соседний столик уселись две красивые девушки, в которых Супермен без труда узнал представительниц наводнивших город в последние годы славного племени американских моделей. Юные женщины как бы принесли в кафе волну весеннего воздуха и ослепительного света, хотя за окнами по-прежнему был хмурый парижский январь. Они, смеясь, быстро заговорили по-английски.

— Он все время твердит о дороговизне. Все ему дорого — мы пошли в «Клозери де Лила», и он после обеда пересчитал для меня счет на старые французские франки. Можешь себе представить, что он за человек? Индустриалист-бизнесмен…

— Французы все жадные, Беф, в этом городе можно встречаться только с арабами.

— Фуй, Сюзен, что ты говоришь, арабы такие противные, и чем богаче, тем противней… Толстые…

— Зато не жадные…

Супермен подумал, что все справедливо. Маленькие заботы светловолосых, розоволицых девушек, по виду типичных калифорниек, какими они ни кажутся незначительными со стороны, — есть их жизнь. Суперменовской заботой теперь был его желудок. Как и для Генриха, для каждой из девушек был предусмотрен свой срок пребывания на этой земле, ему показалось, что у старшей — Беф — совсем немного времени. Возможно, она погибнет в автокатастрофе через неделю… Супермен напрягся, всматриваясь в Беф, попытался увидеть судьбу на личике девушки, но не смог. Вместо ожидаемого прозрения на него накатила липкая тошнотворная волна. Первая. Глаза Генриха увлажнились от боли. Он прикрыл лицо ладонью.

Два розовых бутона, поглощавшие в это время кофе с молоком, заметили увлажнившиеся глаза и не совсем понятные им жесты мужчины в сером плаще за соседним столиком и переглянулись.

— Париж полон уродов, бэби, — сказала, вздохнув, старшая Беф. — Как и Нью-Йорк. Правда, уроды местные чуть-чуть деликатнее…

Утром во вторник, когда Супермен отвернул штору со своего окна в отеле, оказалось, что на Париж падает снег. Если выйти на улицу в такую погоду, знал Генрих, воздух будет пахнуть каминным дымом, старым камнем и деревом, может быть, зимними сценами из романов Александра Дюма. Д'Артаньян, покрыв свою лошадь теплой попоной, едет, покачиваясь в седле, на свидание с миледи…

Его миледи возлежала в постели, завтра в это время Алиски уже не будет в Париже, светлое и теплое брюхо аппарата тяжелее воздуха понесет ее бережно через пространства, на пересечение которых в старые добрые времена потребовались столетия. Сегодняшний день Супермен и Алис решили провести в постели.

Они не занимались любовью уже неделю. Последние дни, лежа с девчонкой рядом в постели, обнимая ее, Супермен вдруг обнаруживал деревянную напряженность ее тела. Алиска хотела внимания, ласки, хотела, чтоб Супермен выебал ее, но стеснялась попросить об этом, видя, что Генрих явно нездоров.

Супермен упрямо держался за версию о тяжелом отравлении. Ничего другого ему не оставалось делать. Он боялся Алискиного тела, боялся, что в середине акта вдруг потеряет сознание… Или его вдруг начнет рвать… Хорошенькое удовольствие для девчонки? Бедная Алиска…

Но сегодняшний день в постели он был должен девчонке. Последний день. Последние ласки.

Супермен взял из своего чемодана красную коробку из-под советских папирос и принес ее в цостель. Забрался в постель, сел, подложив под спину подушку, и, достав из коробки бумагу, вынул два листочка, согнул их и стал засыпать марихуану, размалывая твердые веточки пальцами.

— Покурим? — В голосе Алис прозвучала радость. Почти всегда после их совместного марихуанокурения следовал любовный акт. Пусть и бессознательно, но Алискино тело требовало, чтоб Супермен тискал его, гладил, хватал в самых запрещенных местах, а Алискина дырочка, подумал Супермен, та, самая главная, между ног, склеившаяся за неделю, требовала, чтобы ее расклеили, растянули в стороны и бесконечное количество раз провели в ней членом.

— Покурим, — просто ответил Супермен. И, мазнув по краю бумаги языком, заклеил джойнт. И зажег спичку. Затянулся глубоко-глубоко, опять припомнив, что марихуана хороша для раковых больных. Заглушает боли…

— На улице… снег, — объявил Генрих, запнувшись. — Крупный. Красиво.

— Тебе что, грустно, Супермен? — спросила девчонка, выдохнув свой дым.

— Почему ты решила?

— Да ты стал какой-то странный… Это твое «последнее задание» очень опасное?

— Не опаснее предыдущих. — Дым из Генриха смешался с остатками дыма из Алис, переплетаясь, дымы заскользили вниз.

Генрих подумал, что он может сейчас рассказать девчонке все, и девочка никуда не поедет, и, может быть, еще месяц Генрих будет умирать, а внимательное личико девочки будет наклонено над умирающим Генрихом с состраданием. Генрих вспомнил леди Чаттерлей, которая никогда не ушла от своего калеки мужа. У них, на Британских островах, у женщин повышенное чувство ответственности… Но Генрих не позволит себе слабости. Супермен должен остаться в ее памяти, может быть, ненормальным героем, но героем. И любовником…

Генрих положил руку на теплую шею девчонки, погладил шею и подбородок. Под подбородком. В свое время в старых фильмах он всегда удивлялся, когда старый дядюшка или дедушка или просто старый джентльмен обязательно трепали и девочек, и девушек под подбородком. Теперь Генрих знал почему. Самое нежное мяско и самая нежная кожа находятся у молоденьких Female под подбородком. Потому старые развратники, все эти дедушки и дядюшки, так любили пощипать или погладить именно этот, один из лучших кусочков.

Генрих заскользил по замершей девчонке, переехал на ее небольшие грудки, провел несколько раз по соскам Алиски, и грудки послушно затвердели. Девчонка, отвернув лицо от Генриха, чуть приналегшего на голую Алиску, простонала в ответ самое широкое и глубокое «А-а-а-ахххх!», какое Генриху только приходилось слышать.

Генрих знал, что у него чувствительные, теплые и нежные руки. Женщины часто говорили ему об этом. Сейчас руки Генриха были особенно внимательны, заботливы и нежны. Нестерпимо горячие, они по-хозяйски хватали животик Алиски, пропекали глубоко, до кости, фарфоровые Алискины бедрышки. Девчонка вздрагивала от его прикосновений.

«Девочка моя, дочка! — думал Генрих с волнением. Вернее, он не думал, эти слова блуждали в Генрихе. — Моя маленькая дочка, замерзшая без ласки папы Генриха. Бедное существо, папа Генрих не касался твоей щелки целую неделю…» — с этими мыслями растроганный Супермен спустился губами на девчонкин животик и потом ниже, разыскивая пальцами то, ради чего иной раз гибли царства и народы, а с другой стороны, это же можно купить себе за сто франков на рю Сен-Дени…

Язык Генриха целовал и облизывал нежные уголки Алиски, ее сходящиеся ножки, места вокруг ее щелки, но, горячий, он не спешил войти в саму щелку. Девчонка, он знал, сейчас, закрыв глаза, ждет прикосновения его языка к нежной, раздвоенной мякоти, ждет, подрагивая, как от озноба… Но язык Генриха все кружил и кружил вокруг, забирался даже в другое девчонкино отверстие, расположенное ниже, входил в него, преодолевая сопротивление, помимо воли Алиски, стянутых мышц его. Блуждая под животом девочки, всматриваясь в ее щелку и в заросли все еще бледно-красных волосиков хулиганки, Генрих обратил внимание, что только очень нежная кожа отличает это место у Алиски-подростка и взрослой женщины. Погрузив наконец один из пальцев в мокрую щель девчонки, Генрих поддел один краешек ее щелки и оттянул его. В разрезе обнажились ярко-красные и даже синеватые чуть-чуть Алискины ткани. Другая рука Генриха тоже легла на девочкину щелку и, промяв ее, как бы случайно и лениво, схватила другую половинку щелки и так же оттянула ее в другую сторону…

Все бесстыдство внутренностей выглянуло теперь на Супермена, и он, возбужденный открывшейся ему неприятной мякотью, скрытой, оказывается, в глубине тоненькой и слабенькой Алиски, первый раз провел горячим языком по ее тайнам.

«Гибли царства и народы… — повторял про себя Супермен, все быстрее и быстрее касаясь языком вспухших кусочков ткани в самом верху Алискиной щелки. — Царства и народы…»

Когда после долгой Алискиной агонии, сопровождающейся совсем не девочкиными криками, Супермен ввел в то же самое отверстие свой член, ему уже было понятно, почему они гибли…

«Эта ночь ужасна или прекрасна, что одно и то же», — решил Супермен, немного, но все же наблюдая за приговоренным природой к смерти Генрихом и его последней ночью с существом противоположного пола…

Два оргазма удалось ему выжать из своего измученного болезнью тела. Третьего не получилось, как Генрих ни старался, и член его в конце концов совсем отказался слушаться… Очевидно, мышцы члена, связанные внутри Супермена с его желудком, не могли напрягаться дольше определенного времени, обессилели.

Не знающая ни о предстоящей им вечной разлуке, ни о смертельной болезни Генриха, Алиска лежала, тяжело дыша, на спине, открыв ноги широко и совсем бесстыдно, и ждала от Генриха действий. Когда Супермен опять было потянулся к скользкой и истекающей Алискиным соком и спермой Генриха широко разведенной щелке ртом и коснулся Алиски языком, она проныла недружелюбно: «Тебя, тебя хочу! Тебя!» — что, без сомнения, означало требование не губ и языка, но члена Генриха…

— Я не могу, бэби, I am sorry, — прошептал Генрих и пожалел об этом. Девчонка выгнулась, как кошка, упершись в постель головой, приподняла таз и, поводив им из стороны в сторону перед Генрихом, опять рухнула на постель…

— Ну что же ты, — Генрих увидел, что лицо ее искривилось в гримасе неудовольствия и почти злого плача. — Я хочу тебя.

Природа еще раз смеялась над Генрихом, в последний раз желая его унизить. Нужно было удовлетворить девчонку…

Генрих встал, прошептав: «Я сейчас, бэби!» — и вышел в ванную комнату, где среди прочих предметов туалета разыскал черную длинную коробку с удобно скрытым внутри искусственным членом, и, захватив коробку, вернулся в спальню…

А что он еще мог? Расписаться в своем бессилии? Ждать, пока возбуждение девочки спадет, плоть ее успокоится? И оставить Алиску в вечном неудовлетворении, потому что эта была последняя ночь и последний раз… И другого раза уже не будет.

— Он большой и страшный, — прошептал Генрих, становясь на колени над девчонкой, переступив для этого через ее живот одним коленом, становясь лицом ко все еще широко разведенным ногам ее. — Но у нашей девочки совсем не такая маленькая дырочка… Совсем не маленькая. — С этими словами Генрих прислонил розовую головку искусственной резины к месиву мокрых половых губ и осторожно как бы ввинтил головку члена в девочку. Невероятно, но огромная, скорее лошадиная, чем человеческая, головка с пупырышками, специально оставленными на резине для того, чтобы усилить возбуждение царапанием внутри женщины, вошла в скользкую Алиску, и ее писька уже крепко обнимала ствол члена. «А-а-а-а-а-а!» — только и выдохнуло длительно дитя.

И Генрих первый раз вдвинул чуть-чуть член в девочку. И опять потащил член обратно. И опять чуть вдвинул. И опять потащил…

В свете уличного фонаря, падающего из неплотно зашторенного окна, Генрих мог видеть свою руку, обхватившую толстую, специально грубо срезанную резину члена ровно посередине, другой конец тяжело падал из кулака Генриха на матрас, если бы у него была еще одна самочка, свободный конец можно было бы поместить в нее, сейчас же он пустовал… Еще Супермен видел, как Генриху нелегко двигать чудовищем внутри девчонки, нелегко все более убыстрять темп, надеясь, что возбуждение от громадного монстра во влагалище самочки-подростка наконец достигнет невероятной степени, и она разразится спазматическими волнами оргазмов, как бывало всегда, когда Генрих использовал искусственный член.

«Девчонка стала куда более выносливой», — подумал Супермен, в свое время ему требовалось куда меньше времени для того, чтобы вызвать долгий, сопровождаемый громкими криками, стонами и конвульсивными движениями детских ног Алиски по постели оргазм. Сейчас все тело Супермена сводило судорогой, рука его устала и затекла. Время от времени ему приходилось менять руку, и темп движения резинового чудища внутри влагалища девчонки менялся тоже, на что она жаловалась своеобразно — изменялась тональность ее непрерывных стонов, стоны утончались, маленькое животное писклявило под Генрихом… И только когда Супермен опять ловил нужный темп, стоны возвращались на их прежний хриплый и глубокий диапазон.

Когда наконец девчонка кончила, сводя и разводя ноги вокруг монстра, хрипя и шипя, и выталкивая толчками из себя розовую дубину, Генрих понял, что он испортил существо на всю жизнь… «Куда она пойдет после этих оргазмов? — подумал он внезапно. — Какой мужчина будет в силах удовлетворить ее обычным образом?» Открытие это вызвало в Супермене вначале горечь, а потом вдруг какое-то злое торжество, направленное не против девочки, а против мира, в который он запустил, быть может, Лилит, кто знает?..

Супермен выдернул оставшуюся еще внутри девочки головку и медленно провел языком по пахнущей резиной, мокрой ее письке… «Нет! Нет!» — с ужасом вздернулась девочка… Ясно было, что сегодня она уже ничего не сможет, что любое прикосновение к ее щелке сжигает ее нервы… «Ну что же, — подумал Генрих, — у нее останутся обо мне глубокие воспоминания. Ведь и такой член — тоже я…»

Когда он убирал член с постели, чтобы свободно растянуться рядом со все еще корчившимся и дергающимся телом девочки, Супермен вдруг обнаружил, что та часть дилда, которая побывала внутри нее, вся покрыта белой пленкой слизи — не то его, не то Алискина сперма, а может быть, смесь обеих жидкостей…

Через полчаса его опять вырвало.

Рано-рано утром Генрих, очнувшись, посветил крошечным фонариком, предназначенным для освещения замочной скважины (фонарик подарила ему Алис), на циферблат часов. Было пять.

Во всю длинную январскую ночь Супермену удалось лишь несколько раз провалиться в неглубокую дремоту. Надолго ли, он не знал, очевидно, всякий раз на полчаса. На несколько минут? Супермен осторожно перевернулся с левого бока на спину.

— Что? Уже пора? — очнулась и подкатилась к нему девчонка с противоположной стороны кровати.

— Спи, только пять утра, — Генрих вдруг почувствовал, как на его члене уютно поместилось девичье колено. Супермен часто высмеивал Алискины коленки и называл их жирными. При общей худобе Алискиных ног колени действительно окружало мяско. Колено потерлось о пах Супермена.

Генрих прислушался к колену. Оно было горячим, накалившимся под несколькими одеялами отеля «Иль де Франс». Еще час, и Генрих и девчонка встанут и начнут собираться. А через четыре часа тридцать минут Супермен, кутаясь в свой trench-coat[123] — ему теперь всегда было холодно, — останется один в залах аэропорта Шарль де Голль. Как будто никакой Алиски никогда и не было в мире и в Париже.

Воспаленный прикосновением коленки, член Генриха чуть привстал. Пошарив рукой в темноте, Генрих протянул руку за девчонку и нащупал ее голую попку. Попка тоже была горячей. Генрих подумал, лаская девчонкины полушария, что его должен бы был, по всем правилам, посетить сейчас ужас при одной только мысли о вечной разлуке. Ужас от жалости к себе, Генриху уходящему, и ужас от зависти к остающейся еще на земле Алис. Но ужас не появился. Вместо ужаса пришло желание. Слабое, очень болезненное желание в последний раз вставить свой член в девчонку и, потеревшись в ее дырочке, получить последний оргазм. Еще раз сказать: она моя, моя, моя, оставить в девчонке свое семя.

Генрих осторожно перевернул девочку на спину и лег на нее, придавливая девчонку к постели всем весом нижней половины своего тела. Проскользнув без особого труда в Алиску, он нашел в ней знойные страны. Член Генриха как бы маленьким мальчиком после долгих странствий по холодным и неуютным землям наконец вернулся в его Алиску и теперь был там, лихорадочно дыша и дергаясь. И четырнадцатилетняя девчонка, еще сонно дыша, приняла в себя сына земли Генриха Супермена, хорошо, горячо и сладко приняла, подаваясь вперед животом к Генриху и обхватив его ногами…

С ликующей жалостью к себе уже через несколько минут Супермен задергался толчками в Алиске и кончил, подвывая ей в ухо, странно слабым, удивившим его самого детским голосом. Может быть, в этот последний оргазм его жизни Супермен перестал быть мужчиной и Суперменом и опять стал ребенком? Кто знает, может быть, уходя, мы становимся такими же, какими в свое время пришли в мир — беспомощными детьми опять, чувствуя возле себя дыхание вечности, которая и отпустила-то нас всего на мгновение. Погулять?

В шесть они встали и грустно занялись сборами Алиски в дорогу. Супермен старался запихнуть в единственный Алискин чемодан теплые свитеры, а Алис вынимала свитеры, отказывалась брать их на основании того, что Бразилия страна очень теплая. Зачем человеку свитеры в Бразилии? Супермен же думал о том, что в теплой стране, возможно, случаются холодные вечера…

Сорок пять тысяч американских долларов не назовешь, конечно, обычным багажом для девятнадцатилетней англичанки. Если Алиску спросят, где она взяла все эти деньги, что она скажет? Нашла их лежащими в бумажном кульке на Слойян-сквер?

Однако другого выхода перевезти с собой доллары не было. Посему Супермен только разделил деньги на несколько частей и распределил их равномерно: часть положил в Алискину сумку с косметикой, часть в чемодан, в мешочек среди нескольких пар трусиков и чулок девчонки. Судя по тому, как быстро и без проблем, в один заход дали Алиске в понедельник визу в бразильском консульстве в Париже, к туристам организованным, посещающим страну группами, очевидно, не очень приглядывались. Супермен надеялся, что девчонку не будут обыскивать на таможне.

Для того чтобы Алис произвела на таможенников лучшее из возможных впечатление, они купили ей шляпу. Черная шляпа скрывала короткие панк-волосы Алис и придавала ей ледиобразный вид. Почему-то и Супермен, и даже Алис были убеждены, что вид леди должен вызвать у таможенников уважение.

Когда Супермен, скрывая нервный озноб, усугубившийся тем, что в процессе сборов его опять вырвало, застегнул наконец клетчатый мягкий чемодан девчонки и надел плащ, было уже 7 часов 45 минут утра. Выключив свет, Супермен взглянул на улицу, где начинало светать и шаркали по мостовой подошвы первых прохожих. На улице было неуютно. Генрих опять включил свет.

— Присядем, — приказал он Алиске. — По русскому обычаю полагается присесть перед дорогой. На мгновение.

Молчаливая в это утро Алиска улыбнулась грустно. Может быть, она что-то чувствовала? Может быть. А если и нет, ей было нелегко расставаться с Суперменом, с которым она провела, почти не расставаясь, несколько месяцев. Супермен был ее компаньоном, учителем, любовником, папой, наконец, и другом. И… «ничто так не сближает мужчину и женщину, как совместно совершенное преступление», — вспомнил Генрих свои собственные слова. Даже если Алиска думала, что все будет хорошо и Супермен, улыбающийся и в белом костюме, уже через неделю будет бродить с ней по улицам Рио.

— Может, ты хочешь от меня избавиться, Супермен? Посылаешь меня подальше? — вдруг грустно спросила Алис, когда они уже выходили из номера в коридор отеля «Иль де Франс». Супермен нес чемодан Алиски, она — в черном пальто и новой, ужасно элегантной черной шляпке…

— Не будь подозрительной, — разозлился Супермен. Он ведь и правда не хотел избавиться от Алис — лучшего друга и любовницы, да-да, любовницы, как же еще можно было ее назвать, но Генрих должен был остаться один. Ему предстояло самое важное дело в жизни, в котором никто не может человеку помочь, самое серьезное дело, им занимаются в одиночку, а именно — смерть. Алиска не могла разделить с Суперменом его смерть. Не должна была…

Внизу не очень дружелюбный портье вызвал им такси и поинтересовался, отказываются ли они от своего номера. Нет, уезжает только дочь Элен, сам мсье еще на некоторое время остается в Париже… Да-да, номер его оплачен…

В такси они говорили о пустяках. Смеялись, вспоминали, как они познакомились, Алис рассказывала, как она позвонила сестричке Магги и намекнула ей, что, может быть, они очень не скоро увидятся опять… И Генрих, и Алис прощали сестричку Магги, у обоих было благодушное настроение людей, наконец взобравшихся на высокую гору и теперь рассматривающих сверху игрушечные перевалы, в свое время заставившие их немало попотеть и попыхтеть. И Генрих, и Алис дружно старались сделать прощание как можно более легким.

Париж за окнами: перескакивающие улицу перед самым автомобилем французские женщины определенного возраста с плетенными из соломы кошелками в руках, наглые и неторопливые плохо одетые студенты, самоутверждающиеся таким образом. Париж вдруг разразился опять вначале мокрым снегом, а когда вместо парижских улиц по сторонам дороги потянулись зеленые поля, — дождем.

Генрих, на секунду отвлекшись от работы — он и Алис непрерывно и напряженно играли прощание Генриха и Алис, — подумал вдруг, что лучше бы у него был рак мозга, а не рак желудка… Может быть, в этом случае он уже давно свалился бы в бессознание. Сейчас же у него было грустное ощущение того, что он участвует в собственных похоронах.

В аэропорту им обоим сразу сделалось легче. В такси они вынуждены были сидеть и разговаривать. В замкнутом пространстве — в консервной банке автомобиля. В аэропорту же у них сразу же нашлись обязанности и дела.

Им пришлось стать в очередь, чтобы сдать Алискин чемодан в багаж и зарегистрировать билет. Стоя вдоль свисающих между металлическими стойками тяжелых, как толстые кишки, канатов, Супермен и Алис безостановочно говорили о климате Бразилии, ругали климат Парижа… Занимаясь этим важным делом, Генрих отметил про себя, что несколько молодых брюнетов, определенно бразильцев, с интересом посмотрели на Алис… Один даже специально зашел с другой стороны очереди, чтобы заглянуть Алис под шляпку.

«Девчонка не пропадет там, в другой стране», — ободрил себя Супермен, которому было жаль Алис, улетающую в Бразилию, больше самого себя, которому предстояло улететь в небытие. Почему? Жить всегда труднее, чем умереть…

Сдав багаж и получив для Алиски место у окна, они сошли вниз, в бар. В баре Супермен решился выпить виски, «маленькими глоточками», «ничего страшного не случится», уговорил он себя, а девчонка, опять ставшая печальной, заказала себе джин энд тоник. Черный официант в белой куртке пошел за напитками.

— Хэй, Генри, — девчонка привстала и передвинула свой стул ближе к Генриху, — я буду очень скучать по тебе эту неделю. И я очень боюсь, — решилась она вдруг выразить свои страхи, хотя папа Супермен всегда учил ее держать свои страхи при себе, — очень боюсь за тебя… Это твое специальное задание…

— Что делать, kid, это жизнь. Иногда приходится делать и неприятные вещи, увы… Это самое последнее специальное задание в моей жизни…

— Будь осторожен. — Девчонка потерлась щекой о щеку Супермена. Она еще что-то хотела сказать, может быть, что Супермен должен все бросить и лететь сейчас с ней, с Алис, а не подчиняться решениям не видимых никому, кроме него, генералов и полковников невидимой организации… Но если мы никогда не были в Китае, то это еще не значит, что Китая нет, а одна неделя, в конце концов, не такой уж большой срок, Алис потерпит. К тому же Супермен всегда исполнял свои обещания, не обманет же он Алис сейчас. Зачем?..

— Завидую тебе, — сказал Супермен, принесенное черным виски обожгло его горло. — Через завтрак, после обеда, фильма и ужина ты выйдешь из самолета в теплой и зеленой стране, а я все еще буду в сером Париже. Тебе не понадобится пальто, kid, будет так жарко, что тебе придется снять все, кроме, конечно, майки с Джонни Роттеном, — Супермен пытался немножко посмеяться над Алис.

— Не уверена, что они там знают, кто такой Джонни Роттен, — буркнула девочка. — По-моему, они до сих пор наслаждаются румбами и самбами…

— Не знаю, — честно сознался Супермен, — единственные бразильцы в моей жизни, которых мне удалось встретить, была пара бразильских трансвестаев с Пигаль…

— А, старый, грязный тип, — торжествующе объявила Алис. — Мне ты никогда не рассказывал об этой стороне твоей жизни… Когда это ты успел пообщаться с трансвестаями с Пигаль?..

— Парень, который достал нам с тобой паспорта, кроме всего прочего, еще и сутенер. Среди девочек, которых он пасет, есть и не совсем девочки…

— Извините, мсье, — обратился вдруг к ним официант, — вы не видели, куда ушли парни? — Официант показал на соседний столик, где несколько мгновений назад еще сидели трое молодых спортивных самцов, окруженные сумками и рюкзаками.

— Не заплатили? — спросила Алис.

— Нет, — грустно сказал черный.

— Я не видел, — сказал Генрих, — sorry.[124]

— И я не видела, — Алис сочувственно посмотрела на черного.

— Он, наверное, только начал работать, еще доверчивый, — прокомментировал Супермен, когда официант отошел. — На этой работе он очень быстро изучит человеческую природу…

— Значит, когда ты прилетишь, Супермен, ты сразу берешь такси и едешь в отель «Эльдорадо». Адрес у тебя есть, не потерял?.. — засуетилась Алис, поглядев на часы на руке Супермена. Время, как всегда бесчувственное к человеческим проблемам, омывало уже цифру девять. Алис нужно было идти, Генриху нужно было оставаться…

— Ты забываешь о моей профессии, kid, — сказал Генрих, — или я не шпион? Адреса навечно запечатлеваются в моей памяти. Пойдем! Тебе пора!

— Не терпится меня вытолкать, да? — съязвила девчонка, но послушно подняла с полу свою черную сумку.

Взглядом Супермен показал официанту на деньги, которые он оставил для него на столе. Сто франков, вдвое больше, чем нужно. Супермен умирал, парень родился черным. У каждого свое несчастье.

Когда они покидали бар, взбираясь по лестнице вверх, Супермен уловил запахи кислой пищи, может быть капусты, чего-то подгорелого, и его едва не стошнило. Алиска, уловив выражение муки, промелькнувшее на лице Супермена, сочувственно спросила:

— Что, мутит все еще? Чем же это ты отравился, бедненький? Разве отравление держится так долго?

— Через неделю я буду о'кей, — констатировал Генрих. И прибавил: — В Рио встретишь опять здорового Супермена, — прибавил, удивляясь, грустя и сокрушаясь своей безнадежной лжи. Но правда была ужаснее… Заплакала, заревела бы Алис, во много раз тяжелее стало бы Генриху… Нет…

Потом они ехали в пластиковой прозрачной трубе по эскалатору вверх. Недалеко, увы. Только до того места, где помещалось несколько стеклянных будок с сидящими в них жандармами. У каждого был переброшен под погоном красный шнур аксельбанта. Проверка паспортов и виз. Генрих, уже не совсем понимая, что с ним происходит, ждал только того, чтобы действие закончилось и за Алиской задернулся занавес. Да, чтобы Алис ушла, ждал Генрих, несмотря на то, что девчонка была самый близкий, единственно близкий ему в мире человек.

— Ну, бэби, давай прощаться, — сказал Супермен, — дальше меня не пустят. — И заметил, что глаза девчонки наполнены ужасом. Возможно, человеческие существа не совсем потеряли способность чувствовать вопреки лжи слов, как, очевидно, чувствуют животные. Рай, в котором не разговаривали, но все понимали, был потерян человеком именно тогда, когда наши праотцы вдруг заговорили. Тогда впервые появилась в мире ложь.

— Шагай, бэби, — и он обнял Алиску, выронившую сумку на затертый миллионами подошв пол аэропорта. — Будь взрослой девочкой, веди себя хорошо в южной стране, — лгал Генрих… и целовал напрягшуюся в его объятиях Алиску в шею, в лоб, в волосы, куда попадали губы. — Не доверяй никому, помни, что люди ужасные стервы… — прибавил он и, взяв Алиску за плечи, посмотрел в ее лицо непроницаемым, уверенным, суперменовским взглядом.

И Алиска поверила.

— Ты знаешь, Генри, — шмыгнула она носом. — Ты для меня… как… — она запнулась.

— Как Джонни Роттен, — смеясь, подсказал Супермен.

— У, дурак, — тоже рассмеялась Алиска. Вынуждена была рассмеяться. Супермену удалось отсоединить кое-какие провода, и бомба теперь уже не могла взорваться.

— Иди, иди, kid. — Генрих взглянул на часы. Уже было четверть десятого. Он еще раз обнял Алиску, загребая руками вниз, и вытиснул из широкого черного пальто руками Алискину талию и часть попки. — Иди, I love you, скоро увидимся…

— I love you, Генри, you are great! — Алиска бессознательно провела рукавом по носу (и жест этот детский царапнул по душе Супермена болью), подхватила с пола сумку и, пятясь, пошла к пункту В. Пятясь и целуя свою ладонь и сдувая с нее Генриху воздушные поцелуи. Безостановочно, один за другим.

И, конечно, она наткнулась на металлическое ограждение. И это маленькое происшествие тоже им помогло, сняло еще часть напряжения. Потом, все оглядываясь на Генриха, девчонка стала рыться в карманах, искать паспорт и билет. Жандарм в своей будочке невозмутимо ждал. Молодой и тоже синевато-черный, как и официант в баре. Может быть, он был с Мартиники.

Генрих был уверен, что жандарм не заметит переклеенной фотографии, но все же несколько мгновений, в которые жандарм рассматривал паспорт девчонки, Супермен неотрывно следил за жандармским черным бюстом, высовывавшимся из будки. Супермен облегченно вздохнул, когда паспорт, совершив короткое путешествие обратно, опять оказался в руках Алиски.

И Алиска пошла от будки — за ней уже стояли другие пассажиры, — пятясь и посылая Генриху воздушные поцелуи, а потом сдернула вдруг с головы шляпу и, махая ею, продолжала пятиться. И Генрих стоял и махал ей в ответ рукой, пока она не скрылась за спинами других пассажиров, непрерывным потоком текущих из Франции в Бразилию… Good bye, baby…

Генрих сунул руки в карманы плаща и пошел к эскалатору, ведущему вниз, на цокольный уровень аэропорта. Стало вдруг очень тихо, как будто до этого несколько месяцев звучала постоянная музыка, и вот ее выключили.

Шоферу такси Генрих сказал адрес не отеля «Иль де Франс», а попросил отвезти его на бульвар Монпарнас. Ему не хотелось видеть разбросанные там и сям по номеру вещи девчонки, которые она не захотела взять с собой. «Тяжело будет». «Ресторан «Ла Куполь», — сказал Генрих. И погрузился в свои мысли.

На Алиске (в воображении Генриха она все пятилась и пятилась и махала ему шляпой) были защелкивающиеся на одну сторону черные ботики. Ужасно смешные, старомодные, и только сейчас Генрих понял, почему ботики Алиски вызывали в нем всегда такое беспокойство. Давно-давно, Супермену было, может быть, лет пять, во всяком случае, он еще не ходил в школу, в то время его мама носила такие ботики. Закрыв глаза, Супермен вспомнил себя маленького, рядом с высокой мамой, и Алискины ботики, застегивающиеся на две кнопки, были на маме Супермена. Ботики на снегу. И шерстяные мамины чулки.

«Прошлое соединяется с настоящим, — подумал Супермен. — Нет, прошлое сомкнулось с другим, более новым прошлым. Алис уже тоже прошлое. Скоро и Генрих будет прошлым. Завтра», — твердо решил Генрих. Он, столько времени потративший на создание себе нового характера, знал, что всякое решение должно быть окончательным. Тем более касающееся дня, когда тебе следует умереть. «Воровать, хватать вещь лучше всего в самый первый момент, — вспомнил он совет генеральского сына и профессионального вора Леньки Чернявского. — Если будешь ждать идеальной ситуации — никогда не украдешь. Идеальных ситуаций не бывает в природе. Положил глаз на вещь — и хватай ее».

«Умирать тоже, Ленька, — решил Супермен. — Никогда не будет идеальной ситуации для этого. Генрих может уверить себя, что желудок его завтра перестанет производить раковые клетки, или еще в какую-нибудь чудесную чепуху заставит себя поверить. Посему умирать следует завтра».

Успокоившись на этот счет, Супермен поглядел на Париж, в который только что въехало такси. Завтра к вечеру он все так же будет хмур и сыр, как и сейчас, только Генриха уже не будет. «Ну и что, — подумал Генрих, — умереть — это, наверное, как не пойти на парти, где ты всех и все знаешь. Все равно ведь знаешь, что ничего интересного на этом парти не произойдет, ты уже был на тысяче подобных… Останемся дома, Генрих… Или вернемся домой, туда, откуда все пришли, из черной комнаты небытия, вернемся опять в черную комнату. Теплую черную комнату».

Он приехал в «Ла Куполь» и сел в баре, где согласно легенде в свое время собирались сюрреалисты. Супермен знал, что Андрэ Бретон, главный, сюда не ходил, он будто бы не любил Монпарнас, но другие сюрреалисты бывали часто. Супермен заказал себе то, что более всего было ему противопоказано и вызывало рвоту уже через несколько минут — «кир ройяль». В последний день своей жизни человек хотел пить то, что ему больше всего нравилось. Почему бы и не «кир ройяль»?

Странно, но, кроме обычного жжения в желудке, даже и через десять минут ничего с Генрихом не случилось, хотя он был равнодушно готов ринуться в туалет при первых позывах рвоты. Может быть, его больной желудок смилостивился над ним и в последний день его жизни дал Супермену отдых?

В эти ранние часы бар был полупустой, всего с полдюжины посетителей украшали его стулья. Никаких сюрреалистов или представителей другого культурного движения в баре не было. Было несколько людей с ленивыми глазами, в скучных костюмах, изобличающих бизнесменов, в жилетах и при галстуках. Двое из них сидели за соседним столиком и шушукались, передвигая друг другу лист бумаги, на котором один из них начертил какую-то схему. Супермен попробовал было отгадать, о чем они говорят, о продаже оружия или наркотиков, или, вероятнее всего, о совсем приземленном бизнесе, что-нибудь в районе изобретения новой самовыжимающей стиральной машины, но вспомнил, как в свое время здесь же, в «Ла Куполь», он угадывал профессию клиентов для английской девочки Алис, и ему стало грустно. Тут-то и пришел в должное время приступ рвоты…

Вернувшись из туалета, ничуть не расстроившийся, а скорее обрадовавшийся тому, что его вывернуло — рвота еще раз неопровержимо доказывала, что он умирает, — Супермен заплатил и вышел из бара, пересек кафе и оказался на улице.

В Париже было необыкновенно светло почему-то. Свернув с бульвара Монпарнас на бульвар Распай, Супермен пошел не торопясь, и каждая плита на тротуаре, казалось, имела свое лицо, была не похожа на другую плиту. Носок правого ботинка Супермена был чуть сбит, свежая белая царапина украшала носок, и, глядя себе под ноги, Супермен почему-то сосредоточился на этой царапине, и нога Супермена в ботинке выглядела такой мягкой и хрупкой, а плиты такими холодными и тяжелыми, что Генрих удивился, как он сумел прожить сорок пять лет на земле, такой мягкий и незащищенный, среди твердых и опасных предметов, которыми наполнен мир…

«Не сходи с ума, Супермен! — сказал себе Генрих. — «Кир ройяль», не совсем удалившийся из твоего тела, частью успевший всосаться в остатки твоего бедного желудка, ответствен за противопоставление твердого, мира мягкому Генриху. Успокойся!»

Иностранные девочки в узких и коротких, по парижской извечной моде, джинсиках стояли группами возле забора «Альянс Франсез». На противоположной стороне бульвара Распай серый забор по-прежнему служил для иранских студентов стенной газетой. Одни надписи утверждали, что имам Хомейни — убийца, а другие грозили смертью врагам имама. «И имам-«asshole», и студенты различных группировок — жопы», — подумал Супермен, но у него не было времени выразить свое мнение на заборе. У каждого из авторов стенной газеты наверняка было в запасе по крайней мере несколько тысяч дней, у Супермена же оставался один.

Замедлившего шаги Супермена обогнал энергичный и бодрый горбунок с канцелярскими папками, прижатыми к игрушечному пальто, и Супермен даже не успел ничего подумать о всегда интересовавших его горбунах, как навстречу ему вдруг вышла из автомобиля высокая молодая женщина в шубе из очень дорогого меха. «Может быть, соболь», — подумал Супермен и взглянул в глаза белолицего и статного существа. Глаза были красивыми, жемчужно-серыми и пустыми. Кто-то платил за эти глаза и все тело большие деньги. Зависть к платящему деньги, к владельцу крупных и красивых ног, спускающихся на тротуар из шубы, к владельцу крупной и, очевидно, теплой шеи, вызывающе открытой навстречу Генриху, зависть дернула Супермена за рукав. Свободный в последний день своей жизни Супермен подумал было, что он пойдет сейчас за женщиной и сделает с ней, что захочет, на некоторое время также станет ее владельцем, но вспомнил, что, отправляясь в аэропорт, он оставил «беретту» в отеле. Без «беретты» невозможно захватить приглянувшийся тебе кусок мяса даже на час.

Генрих обнаружил вдруг, что многое в мире внезапно сделалось ему понятным. Вещи, бывшие загадкой целых сорок пять лет, открылись, и было удивительно, как Генрих не понимал их раньше. Если бы Супермен такими глазами смотрел на мир раньше, как быстро бы он двигался в мире, каких только побед он бы не достиг, обладая этим сегодняшним знанием! Увы, подумал Супермен, сворачивая на рю Флёрус и идя в сторону Люксембургского сада, было очевидно, что только потому, что Супермен умирает, ему и дано вдруг понимание.

Все детали мира одновременно были сейчас доступны Супермену. Корешок каждой книги в магазине антикварных книг видел он, читая все надписи одновременно. Гладильщица в глубине заведения для чистки одежды повела коричневыми глазами, и по одной только этой манере поворота глаз Генрих сразу получил исчерпывающие сведения обо всей ее жизни, вплоть до того, сколько лет ее мужу и сколько у нее детей, где живут ее родители. Хулиган, со свистом проскочивший мимо Генриха на мотоцикле, был мгновенно узнан Суперменом как одно из лиц, бывших на концерте «Клаш» во Дворце спорта… Идущий по другой стороне рю де Флёрус человек в зеленом пальто был опознан Суперменом как именно тот англичанин, чей паспорт был продан Супермену Матиасом и лежал сейчас в глубине суперменовского чемодана в отеле «Иль де Франс»…

Через распахнутые железные ворота Супермен вступил в насквозь просвечивающий Люксембургский сад и пошел по асфальтовой дорожке мимо теннисных кортов, пустых в это время года, вслед задам и нестриженым хвостам маленьких пони, на которых покачивались спины таких же маленьких детей; мохнатых лошадок вел тоже покачивающийся поводырь, хромой мужик лет сорока, испанский эмигрант, у которого старший брат — внезапно узнал Супермен — до сих пор живет в России, куда попал годовалым мальчиком.

Подростки, играющие в футбол на одном из пустых кортов, были мгновенно опознаны Суперменом как сын чилийского посла в Париже, мальчик-американец, живущий здесь с отцом-киноактером, домом им служила баржа, запаркованная у понт Неф на Сене, парень постарше — тоже американец, работает барменом в одном из кафе на рю Леско, рядом с Les Halles,[125] и француз Тьерри, сын консьержки в доме на рю Вожирар. Американский мальчик — сын киноактера — утонет следующим летом, знал Супермен, а юноша-бармен прославится тем, что совершит кругосветное путешествие на велосипеде… Супермен шел между стволов временно мертвых каштанов, огибая самый центр Люксембургского сада, и вглядывался в статуи великих женщин Франции, отважно стоящих на ветру в легких каменных платьях. Начиная с Бланш Кастильской, мимо Валентины Миланской шел Супермен и, только дойдя до последней статуи и уже выходя из сада к театру Одеон, так и не понял, почему он не обнаружил статуи Алис Английской — маленькой, в шляпке и с саквояжиком…

Обедал Супермен в «Липпе». И есть ему не хотелось, и знал он, что не позже чем через пятнадцать минут после поглощения пищи его неминуемо вырвет, но и в последний день жизни нас посещают желания. И даже если ты до такой степени небуржуазен, что меньше суток отделяет тебя от Ничто, — все равно ты остаешься человеком и идешь туда, где человеки обычно показывают себя друг другу. Может быть, Генриху предстояло жить среди медуз и белых или черных клякс следующие несколько миллионов лет. Он хотел побыть на прощание среди человеков. Генрих только заехал предварительно в отель, надел белую рубашку и свой единственный, купленный с помощью Алис Английской галстук, взял «беретту» и два раунда запасных патронов, на всякий случай, и прибыл в «Липп».

Следующие полчаса он занимался тем, что глядел прямо в глаза женщине, принадлежащей, по крайней мере на этот вечер, седовласому небольшому человеку в темно-синем костюме в слабую бело-красную искру. Так как молва утверждает, будто в «Липпе» обедают очень известные люди, Генрих решил, что, может быть, человек — писатель. Генрих сидел, пил скотч и соду, больше соду, чем скотч, и смущал седовласого и раздражал женщину. Генриху пришлось ждать, пока освободится столик, единственным мыслимым развлечением была борьба взглядов — впрочем, и борьба ему вскоре надоела, он, смертник, наделенный уже силами оттуда, свыше, без труда одолел в конце концов и писателя, и его подругу-блондинку. Уверенность смерти выражал взгляд Генриха плюс уверенность человека, у которого в кармане «беретта» и ему нечего терять, а вечность все равно ожидает его так или иначе.

Глядя в теперь уже подчиненные и заинтересованные глаза блондинки, одетой во что-то черное, во что именно брезгливый Генрих не потрудился даже рассмотреть, Супермен вдруг понял, что и в «Липпе» ему нечего уже делать, и, оставив на столике пятьдесят франков, встал, взял с вешалки свой плащ и вышел, не обращая никакого внимания на официантские крики: «Мсье, мсье!» Официант был озабочен тем, отменяет ли мсье свой заказ на обеденный столик в зале наверху или нет.

— Fuck you! Разбирайтесь сами, — пробормотал Супермен и, вздрогнув от уличного холода, вышел из ресторана.

Натянув плащ, не уверенный, куда же идет, Супермен зашел в первую попавшуюся дверь и обнаружил себя расхаживающим среди застекленных витрин драгстора, скрывающих всякие никому не нужные блестящие глупости: мундштуки, зажигалки, авторучки, фотоаппараты, зонтики и стереоборудование. Витрина, до отказа набитая вином и иными спиртными напитками, стеной надвинулась на Супермена, он было обрадовался сравнительной гуманности этой витрины, но затем мгновенно понял, что вино ему не нужно, коньяк «Мартель» тоже. Ничего ему не нужно.

Юноши и мужчины, большинство из них во всевозможных кожаных куртках, стояли хвостом, человек десять-пятнадцать, — обменивали деньги на сигареты. Двое или трое держали в руках мотоциклетные шлемы. Но сигареты были Генриху не нужны, он было попытался подумать на темы, приблизительно названные им как «молодой француз и его мотоцикл», «молодой француз и кожа…», но и эти темы его уже не интересовали… Бесцельно ища, за что бы зацепиться, Генрих прошелся по лабиринтам драгстора до другого выхода и, постояв там, может быть, с пару минут, опять вернулся по узенькой улочке драгстора к сигаретному хвосту и винной стене и встал там, вовсе не зная, что ему делать. Ограбить магазинчик? Но зачем?

Худенькое существо в кожанке привлекло его внимание. Купив пачку «Житан», существо отошло к винной стенке и поместилось недалеко от Генриха, ни разу не задев его взглядом, распаковало пачку, вынуло оттуда сигарету, ловко закурило, щелкнув зажигалкой, и принялось изучать винную стенку. Во взгляде существа и в выражении его лица горело явное уважение к вину, ко всем винам стены, к коньяку «Мартель» и к выставленным в стене редким кулинарным яствам — к патэ и шоколадным конфетам, которыми тоже торговал драгстор. Уважение было таким безграничным, что не только приговоренный к смерти Супермен, но и просто человек без труда понял бы, что существо хочет есть. Очень хочет есть…

«Она не настолько хороша, чтобы отвергнуть приглашение пообедать, — подумал Супермен, оценивающе оглядывая стандартную униформу существа, конечно же, потрепанную кожаную куртку, черную юбку, черные чулки и большие черные ботинки, зашнуровывающиеся на крючках, доходящие существу до половины икры… — И очень голодна, чтобы отвергнуть, — прибавил Супермен, и вдруг ему стало весело. Именно с этими же мыслями когда-то он приблизился к Алис Английской. — Жизнь продолжается, — подумал он, — завтра наступит завтра, а сегодня еще сегодня…»

— Что случилось, kid? Ты на мели… Хочешь есть?..

Девчонка оторвала взгляд от витрины и посмотрела на мистера X с презрением.

— Оставь меня в покое! — хрипло прошипело дитя и отвернулось…

В два часа ночи Генрих Супермен усадил наконец новую свою подружку Рашель в такси, пожав ей на прощание руку и договорившись встретиться завтра вечером в кафе «Бонапарт». «Надеюсь, она не станет дожидаться меня больше, чем полчаса», — подумал Супермен, заранее чувствуя себя виновным. До свидания с Рашелью, увы, ему предстояло свидание со смертью.

С Елисейских Полей, от самой Триумфальной арки, Супермен отправился в отель пешком. Времени у него было вдоволь, а если предположить, что на том свете… Короче, Супермен решил еще раз взглянуть на Париж, может быть, там не будет никаких Парижей, а будет он, Супермен, жить просто и по-крестьянски в капле планктона, в прочном и скучном соседстве с биологией и вдалеке от культуры.

Сапоги Супермена стучали по плитам Елисейских Полей ровно и уверенно. Так ходят спокойно-уверенные в себе люди. Каждый сантиметр городского пространства вокруг Супермена был тщательно возделан, плита положена рядом с плитой, глубоко внизу, во тьме, как черви в яблоке, сжимались толчками, стремились вперед поезда метрополитена. Парижская канализационная система раскинула свои паучьи сети под спокойно идущим к смерти Генрихом. Тяжелые электрические линии гнали электроток под Парижем и над ним… Все было в порядке. Из кафе и закрывающихся ресторанов выходили добровольно или изгонялись на улицу самые беспокойные и все еще энергичные посетители. Ночная, коллективная жизнь города переходила в другую, более скрытую стадию, самые упрямые и неутомимые гуляки искали убежища от ночи, скрывались в ночных клубах — куда более дорогое развлечение, чем невинные кофе и ликеры во всем доступных кафе.

Рашель. Супермен подумал, что если и к сорока пяти годам тебя уже ничто не удивляет в этом мире, то как же должен скучать восьмидесятилетний человек? Рашель… Студентка, это было ясно с первого взгляда. Обычная история. Учится на французском отделении Нью-Йоркского университета, приехала в Париж на год — французы принимают у себя ньюйоркцев, а сорбоннские студенты в это время швыряют мяч на Вашингтон-сквер или курят джойнты… Рашель, хорошая еврейская американская девочка. Умная девочка. У Супермена получается контакт с молодежью… Супермен подумал, что, если бы не судьба, рак, смерть, может быть, Супермен мог бы сформировать из нынешней молодежи бригаду для борьбы… «Какой?» — спросил сам себя Супермен и ответил сам себе: «Не важно какой, борьба сама по себе благородна, бездействие же — подлое и низкое занятие…»

Возле «Круглого места Елисейских Полей» Супермен свернул на авеню Матиньен, и прохожие почти исчезли. Только в сером жандармском автобусе сидели, невидимые в темноте, молодые жандармы, охраняли покой то ли крупного банка напротив, то ли президентского дворца, расположенного в нескольких кварталах отсюда. Двое вооруженных автоматами усатых юношей проводили постукивающего каблуками Супермена профессиональными взглядами и позволили ему удалиться в ночь. Умеющий выглядеть уверенно, Супермен, очевидно, распространял вокруг себя атмосферу человека, обладающего авторитетом, никогда в Париже Супермена не останавливали власти.

Тук-тук, тук — звучал мирный Супермен на тротуаре авеню Матиньен. У здания газеты «Фигаро» он остановился ненадолго, вглядываясь в развернутые страницы в витринах. Однако, вспомнив, что к полудню надвигающегося дня его, Супермена, уже не должно быть в живых и что ему «Фигаро», Генрих досадливо сплюнул и ушел от стендов. Мимо магазина мехов, где все те же два манекена в собольих шубах, спотыкаясь вот уже третий год, брели, тащимые двумя афганскими борзыми, по зимнему лесу, Генрих вышел на рю Фобур Сент-Оноре и зашагал в сторону Елисейского дворца.

И опять лишь полиция и жандармы оживляли пустые улицы. Да светились ярким неоновым огнем витрины дорогих магазинов: Соня Рикель наплывала на Армани, Армани наплывал на один из магазинов Максима. Магазин Максима обрывался темной улочкой, перпендикулярной Фобур Сент-Оноре, и у входа в улочку, конечно, как всегда, стоял темный автомобиль и внутри сидели еще два полицейских… Сжимая в кармане плаща свою «беретту», Супермен подумал, что, может быть, ему переменить план своего свидания со смертью. Может быть, свидание состоится сейчас. Полицейские в кепи-кастрюльках внимательно посмотрели на запнувшегося было перед их автомобилем человека в сером старомодном плаще… И отвернулись. Генрих выправился и пошел дальше, глядя на другую сторону, где высоченного роста гвардеец символизировал уважение и достоинство, оказываемое французской нацией самой себе. А большой, даже выше гвардейца, дополнительный полицейский в двух шагах от гвардейца был как бы довеском к этому уважению. На дальнем углу дворца тоже стояли двое полицейских и один жандарм с автоматом.

«Застрелят — и не увидишь откуда, не успею и выдернуть руку из кармана, — подумал Генрих. Он был уверен, что несколько квартир вокруг президентского дворца скрывают в себе еще и невидимые пулеметные гнезда. — Нет, свидание со смертью должно быть разумным, следует хотя бы уйти из этой жизни в хорошей компании, в сопровождении, скажем, нескольких молоденьких усатеньких трупов в полицейской униформе». Вариант: неизвестный открыл стрельбу по полицейским, охраняющим президентский дворец, — не годился.

Супермен притопал к витрине с манекеном, изображающим невесту из самого высшего общества, одетую в белое платье не сообщенной стоимости, постоял несколько мгновений перед этой ослепительно сверкающей драгоценностями Беатриче, впитал, насколько мог, в себя ее великолепие, а затем проследовал дальше по становящейся все более скромной рю Сент-Оноре. Через десять минут сонный дежурный уже открывал перед ним дверь отеля «Иль де Франс».

Приговоренные к смерти пишут письма родным. Рассвет застал Генриха Супермена за книгой. Стихи старомодного греческого джентльмена всегда успокаивали Генриха. С удовольствием он перечитал:

Отложив книгу, Супермен, не заснувший ни на минуту, последовал примеру славного императора. Он прошел в ванную и, сбросив на пол одежду, принял самый длинный теплый душ в своей жизни. Нет, он не оттягивал исполнение операции «Свидание со смертью», он лишь насладился в полной мере прикосновениями теплых струек к коже и особенно к измученному животу, странно спокойному со вчерашнего вечера. Наверное, застыл перед последним прыжком в боль, отдыхает, рассеянно думал Супермен, вылез из душа, вытерся насухо полотенцем и, войдя в комнату, стал одеваться.

Надел совсем новые шерстяные носки, затем белые свежие трусики, вынул из отельного шкафа болтающийся на плечиках костюм, посмотрел, достаточно ли свежи брюки. Брюки, да, были свежи, ибо Генрих готовился к сегодняшнему дню и заранее отдал костюм в отельную чистку. Супермен натянул брюки, надел туфли, завязал тщательно шнурки вначале на один узел, потом, подумав, что этого недостаточно, завязал шнурки (все равно больше не придется их развязывать, а если развязывать — не ему) еще на два твердых узла… Потом, взяв из ванной комнаты тюбик с черным кремом и маленькую с очень истертой щетиной щеточку, наваксил туфли и походил немного бесцельно по комнате до пояса голый. Подошел к столу, прислушиваясь к стуку каблуков по полу, вспомнил, как стучали они по Елисейским Полям прошедшей ночью, и увидел на мгновение себя в сером плаще, спина удаляющегося по рю Фобур Сент-Оноре… Увидел сзади и сверху, как если бы наблюдал за удаляющимся Суперменом с геликоптера. Удивившись такому постороннему отношению к самому себе, Генрих опять обратил свое внимание на туфли и, разыскав в ванной меховую тряпочку с двумя ручками, употребляемую некогда Суперменом для наведения на туфли глянца, навел на туфли глянец…

«Умирать следует в той манере, в какой ты хотел бы жить, Генрих, — сказал он себе вслух. — В идеальной манере». Ободрив себя таким образом, он вернулся в ванную комнату и, достав из-за шкафа, скрываемого зеркалом, несколько коробочек и кисточек, принялся за свое лицо. «Наложи красный цвет», — сказал себе Генрих и снял крышку с коробочки с красной краской. Погрузив в краску палец, Супермен посадил палец вначале на одну щеку, а потом на другую. Два красных пятна удобно поместились на серых щеках Супермена.

Супермен, подтянув внутрь, под зубы, щеки, размышлял о том, что он исхудал еще не до положенного предела. Было еще, что втягивать под зубы, на щеках еще оставался слой мяса. Хотя вчерашняя девочка, Рашель, и удивилась его не совсем обычной худобе… Супермен на секунду прислушался к своему животу и подумал: вдруг доктор Милтон ошибся. Однако тотчас же досадливо поморщился: «Не хватайся за самоуспокаивающие тебя мысли, Генри. Конечно, тебе легко будет сейчас уговорить себя прожить еще несколько дней и посмотреть. После нескольких дней ты уговоришь себя оттянуть свой уход из мира еще на некоторое время, и кончится это тем, что ты умрешь как больное и беспомощное животное, околеешь, как корова…»

Растерев краску на щеках равномерно до такого состояния, что ровная розовость залила щеки Супермена, он очертил тонкой линией карандаша свои обесцвеченные болезнью губы, а потом так же заполнил очерченное пространство легкой розовостью. Полюбовавшись эффектом, Генрих сказал своему изображению: «Такая смерть не обесчестит Супермена. Нет, не обесчестит», — и покопался черным карандашом в своих бровях и углах глаз. После нескольких минут труда глаза Супермена остро глядели с его лица. Преисполненный решимости Супермен глядел в зеркало на преисполненного решимости Супермена.

Свежевыстиранный суперменовский старенький свитер занял привычное место на торсе Генриха, а поверх него лег черный пиджак. В пиджак Генрих сунул, поцеловав ее предварительно, «беретту», а в карманы брюк скользнули вынутые из плаща две обоймы.

После этого Генрих подошел к телефону и набрал номер 17.

— Полиция? — спросил Супермен. И, получив утвердительный ответ, заговорил: — Меня зовут Супермен. Я ответственен за 26 ограблений и по меньшей мере два убийства. Кроме этого, я — советский шпион… Нет-нет, это не шутка. Я нахожусь сейчас в отеле «Иль де Франс». Я хочу, чтобы вы приехали. Я желаю передать себя в руки правосудия. Номер 341, отель «Иль де Франс»…

Повесив трубку, Супермен улыбнулся, прошелся по комнате, сел на кровать, посидел мгновение, а затем решительно вышел из комнаты, прикрыв за собою дверь.

Они приехали так быстро, что почти застигли его врасплох. Впрочем, увидеть его они не могли, потому что Супермен поднялся вначале на этаж выше по черной лестнице, а не на лифте или по лестнице, вьющейся вокруг лифта. Только услышав, что они идут — шаги многих ног по дешевому ковру, устилающему лестницу отеля, — он заглянул вниз и увидел верхушки их кепи. Трое, впрочем, были в гражданском. «Специальная бригада», — догадался Супермен. Они шли впереди. Четверо в кепи — за ними…

Судя по их походке, они не очень поверили телефонному звонку. Плюс еще «советский шпион». Эта фраза звучала неправдоподобно. Однако они обязаны были проверить. Комната Генриха была сразу же налево от лифта и лестницы. Свернули налево, оглянувшись, взглянув направо, но не вверх, где над перилами нависало розовое лицо Супермена.

Он сбежал по лестнице тотчас после того, как они свернули по коридору. «Беретта» перед собой. Розоволицый человек в ярко начищенных туфлях крикнул полицейским: «Эй!» Обернувшись от его двери, все в разной стадии поворота, жопы поняли, что просчитались. Генрих, улыбаясь, нажимал курок своей машинки, и она била взрывными волнами гулко вдоль по коридору, посылая тяжелые свинцовые пули в человеческое мясо в мундирах и без мундиров. Они все упали, безусловно, большинство только для того, чтобы не служить Супермену удобной мишенью, но Генрих надеялся, что хотя бы один из них уже открывает невидимую дверь в мир, говорят, параллельный нашему.

Именно на этих радостных мыслях поймали его две пули, выпущенные из дверей лифта поднявшимся на звук перестрелки еще одним полицейским… Потом последовали другие пули… Генрих чувствовал их толчки в плечо, в шею, в самую середину буквы S. «В букву S?» — подумал Генрих удивленно. Перед ним появилось счастливое личико Алис, запрокинувшей голову в оргазме, улыбающаяся лисьей улыбочкой Евгения, отец в розовой шапке, тоже очень веселый… Отец, Алис, Евгения попадали друг на друга, просвечивали друг сквозь друга, потом исчезли…

Когда Генрих открыл невидимую дверь в тот темный мир, он радостно обнаружил впереди себя двоих полицейских.

В понедельник утром журналист газеты «Либерасьон» Джей Джей Ди сидел в кабинете комиссара полиции. Оба они курили. Галлоновая хрустальная пепельница была набита до краев окурками. Комиссар сам, закатав рукава серого грубого свитера, оказавшегося у него под мундиром, двумя пальцами, но быстро, с шумом печатал на машинке.

Джей Джей Ди, только что побывавший вместе с комиссаром в полицейском морге, где ему представили для опознания тело Супермена, чувствовал себя отвратительно. Накануне он перекурил гашиша, перепил и переругался с подругой Доминик. Джей Джей Ди надеялся, что это был последний их скандал. Связь следовало давно уже прекратить.

— Так вы утверждаете, что в беседе с вами…

— В интервью, — прервал Джей Джей Ди комиссара. — Он обратился ко мне как к журналисту…

— В интервью, — поправился комиссар, — мсье Майкл Хогарт, алиас Супермен, не сказал вам о том, что он советский шпион, и ни в какой форме не намекал на это?

— Нет, мсье комиссар, — Джей Джей Ди поморщился. — Интервью напечатано в «Либерасьон», вы можете его прочесть…

— У вас не сохранилась магнитная пленка записи разговора с… — комиссар поморщился, — человеком, называющим себя Суперменом?..

— Нет. Я обещал ему стереть запись, как только интервью будет готово. Я предохраняю свои источники, мсье комиссар. Журналистская этика…

— Если бы не ваша журналистская этика, — неожиданно закричал комиссар, — два молодых парня, полицейских, были бы сейчас живы!.. Идиот!

Джей Джей Ди поднялся.

— Извини, — сказал комиссар и взъерошил крепкой рукой остатки волос на крупной голове. — Но вы, журналисты, часто работаете против нас, полицейских…

Они помолчали…

— Вы думаете, он и вправду был советским шпионом? — Джей Джей Ди поглядел на комиссара примирительно.

— ДСТ не нашло достаточных оснований для того, чтобы взять от нас его дело, — пожал плечами комиссар. — Они не обнаружили никого, похожего на мсье Супермена, в своих досье… Не знаю. Обычно шпионы не грабят банки и рестораны, да еще так непрофессионально, в компании девочек-подростков.

— А куда делась девчонка? — спросил Джей Джей Ди.

— Кто это может знать, — опять пожал плечами комиссар. — Мы оставили наряд полиции в номере отеля, но мало надежды на то, что однажды она там объявится. Может быть, когда-нибудь мы еще услышим о мадемуазель Супермен… Такая же сумасшедшая… Больная…

— Вы думаете, он был сумасшедшим? — Джей Джей Ди взял из пачки комиссара «Житан».

— В сравнении с секс-маньяком, вы помните, конечно, эту историю, тот убил свою возлюбленную, поджарил и съел, мсье Супермен, конечно, нормальный человек, но в сравнении с большинством населения Парижа он, вне сомнений, урод.

— На меня он произвел впечатление очень озлобленного человека, но сумасшедшим я бы его не назвал. У него даже проскальзывало слабое, но чувство юмора. — Джей Джей Ди вспомнил общество будущего, коротко нарисованное ему Суперменом, и улыбнулся…

— Больше всего меня интересует, знал ли мсье Майкл Хогарт, алиас Супермен, о том, что у него рак, — задумался комиссар. — Наш хирург утверждает, что мог и не знать.

— У него был рак? — Джей Джей Ди удивленно посмотрел на комиссара.

— Да. — Комиссар, казалось, вдруг потерял всякий интерес к Супермену и его делу, он больше не печатал на машинке, а задумчиво смотрел куда-то в окно своего кабинета, впиваясь время от времени в «Житан». — Рак желудка. В последней стадии. Года два назад ему была сделана операция, но метастазы появились опять. Наш хирург, мсье Жоффрэн, говорит, что ему оставалось жить от нескольких недель до нескольких месяцев. — Комиссар помедлил, очевидно, что-то обдумывая, затем вынул из кипы бумаг на столе одну и начал читать:

— «Генрих Иванович Петров. Родился в 1937 году в городе Москве, СССР, в семье военного. Офицера КГБ. Окончил Московский государственный университет в 1960 году. Исторический факультет. Неизвестно, чем он занимался с 1960 года по 1973 год, — комиссар остановился. — Но есть намеки на то, что младший мсье Петров не разделял взгляды отца и был кем-то вроде диссидента… В 1973 году эмигрировал вместе с женой-еврейкой на Запад по израильской визе. С 1973 по 1980 год, по-видимому, жил в Лондоне, хотя ничего нельзя сказать точно, человек он был одинокий, постоянной работы никогда не имел, связей ни с какими организациями не поддерживал. В Париже появился в 1980 году, прибыл с визой «de circulation»,[126] два раза обращался в полицию с просьбой разрешить ему временное пребывание во Франции, был гарантирован временно «carte de séjour»,[127] каждый раз на три месяца. В 1981 году пропал из виду. Территории Франции не покидал, во всяком случае, никто с именем Генрих Петров не выезжал из Франции. Убит в перестрелке с полицией 10 января 1983 года в 11 часов 15 минут утра». — Комиссар остановился. — Это все. Неудачник. Жил, был, детей не оставил. Оставил несколько трупов.

И комиссар, и Джей Джей Ди молчали, сочувствуя судьбе собрата — человека, чья жизнь уместилась на половине листа стандартной писчей бумаги.